Последний суд

ГЛАВА 9

К тому времени, когда спящее тело Флавии пересекало в горизонтальном положении Мюлуз[4], Аргайл приходил в себя после бурно проведенного вечера. Нет, ничего страшного или трагического с ним не произошло, однако душевное равновесие его было сильно поколеблено. А развивались события следующим образом. Выйдя от Делорме, он начал раздумывать, как убить оставшееся до отъезда время. И действительно: чем можно заняться в Париже? — конечно, если вы не приехали туда расслабляться. Идти одному в ресторан, даже самый лучший, Аргайлу совершенно не хотелось, в кино, даже на самый интересный фильм, тоже. Поскольку дождь все шел, прогулки исключались.

Оставалось одно: предпринять что-нибудь в отношении картины, спрятанной у него в номере под кроватью. Но что конкретно? Можно было встретиться и поговорить с Бессоном, который принес картину в галерею Делорме. Аргайл не думал, что Бессон сам украл картину, однако он мог по крайней мере дать хоть какие-то объяснения на сей счет.

Конечно, этот путь таил в себе опасность — ведь кто-то предупредил человека со шрамом, что картину доставили в галерею к Делорме. Вопрос: кто? Аргайлу совсем не улыбалось, чтобы через час после беседы с Бессоном к нему в номер ввалились асоциальные личности с преступными наклонностями. Для встречи с Бессоном ему требовалась мощная поддержка — например, в виде нескольких упитанных французских полисменов. А еще лучше вообще не встречаться с ним. Пусть сами им занимаются.

Кроме того, оставался под вопросом арест Бессона. Жанэ на этот счет ничего не сообщил, хотя Боттандо посылал ему запрос. Сам Джонатан тоже забыл спросить галерейщика, откуда тому известно об аресте Бессона. Как ни крути, а все это было очень странно.

После долгих размышлений Джонатан решил заняться поисками прежнего владельца картины. Восемнадцать месяцев назад она находилась в частной коллекции. С тех пор она немало попутешествовала, прежде чем оказаться под кроватью в гостиничном номере.

В каталоге выставки «Мифы и возлюбленные» имя коллекционера не упоминалось. Это обычная музейная практика, принятая из соображений безопасности: дабы не наводить на владельцев грабителей. Однако картину все-таки украли: значит, вор смог и без подсказки найти владельца.

«Как здорово, что у меня такой богатый опыт по розыскной части», — думал Джонатан, усаживаясь в такси. В римской библиотеке он догадался записать фамилию организатора выставки и запомнил, что тот работает в музее «Пти Пале». Шансы застать его на рабочем месте были невелики, и по-хорошему следовало сначала позвонить и договориться о встрече. Но Джонатан располагал свободным временем, делать ему все равно было нечего, а поездка к Пьеру Джинемеру создавала хотя бы видимость деятельности.

На этот раз удача ему улыбнулась. Женщина за администраторской стойкой строго посмотрела на него и напомнила, что музей уже закрывается, но все же согласилась узнать, не примет ли месье Джинемер позднего посетителя. Получив положительный ответ, женщина объяснила Аргайлу, как найти нужный кабинет. Джонатан долго шел по обширным залам музея, отзывающимся гулким эхом, затем свернул в коридор, где находились кабинеты сотрудников. Там его снова остановил охранник. Аргайл назвался и пошел дальше по коридору, читая таблички на дверях. Наконец он увидел нужную фамилию, постучал и услышал приглашение войти.

Он оказался совершенно не готов к тому, что получит аудиенцию так скоро и так легко, а потому замешкался, лихорадочно придумывая, чем объяснить свой визит. Он знал: в таких случаях лучше всего назвать вымышленный предлог, и так и поступил.

Торопливо и не очень убедительно он начал излагать обстоятельства, побудившие его обеспокоить месье Джинемера в пять часов вечера субботнего дня. История была довольно логичной, но в устах Аргайла звучала недостаточно искренне: он не умел врать и всегда чувствовал себя при этом неловко.

Месье Джинемер был примерно одного возраста с Аргайлом, но имел плотное телосложение — еще чуть-чуть, и его можно было бы назвать полным. Он сразу располагал к себе приятным открытым выражением лица. Тот факт, что он уже успел занять столь важный пост, говорил либо о недюжинных способностях, либо о высоких связях в министерстве. Либо о совокупности того и другого.

В отличие от большинства музейных кураторов и в отличие от большинства людей в целом этот человек вопреки всем ожиданиям не выразил ни малейшего неудовольствия оттого, что его побеспокоили в столь неурочный час, и взмахом руки прервал извинения Аргайла. Обычно, когда у вас в дверях появляется незнакомец и начинает нести какую-то околесицу, вы выставляете его вон или сообщаете сквозь зубы, что очень заняты и не можете его принять. Но месье Джинемер был не таков: он усадил Аргайла на стул и приготовился слушать.

Аргайл сказал, что пишет работу по неоклассицизму предреволюционного периода, затем поплакался, что оказался в Париже случайно и пробудет здесь только до понедельника и для него это единственная возможность получить сведения о работах художника Жана Флоре, над монографией которого он работает вот уже четыре года.

Джинемер понимающе кивал, затем пустился в пространный рассказ о картинах Флоре, упомянув среди прочего статью в газете «Изящные искусства» и некоторые другие источники; их названия Аргайл для видимости записал.

— А теперь скажите мне, мистер Аргайл, — закончил француз, — как могло получиться, что вы ничего не знаете о статье в «Изящных искусствах», если вы читали мой выставочный каталог, где я ссылаюсь на нее многократно? По вашим словам, вы уже четыре года работаете над диссертацией по неоклассицизму. Тогда как объяснить, что вы практически ничего не знаете об этом предмете?

Проклятие, подумал Аргайл.

— Наверное, я такой бестолковый, — жалко ответил он, пытаясь походить на нерадивого студента.

— Я так не думаю, — с легкой улыбкой заметил Джинемер. Поразительно, но он словно извинялся за то, что Аргайл вынужден его обманывать. — Почему бы вам просто не сообщить мне истинную цель вашего визита? Неприятно, знаете ли, когда из тебя делают дурака. — В его голосе прозвучал мягкий упрек.

О Господи, до чего неловко получилось. Неудивительно, что Джинемер обиделся.

— Хорошо, — сказал Аргайл. — Рассказывать все?

— Желательно.

— Ладно. Я не занимаюсь никакими исследованиями, я просто торгую картинами, а в настоящий момент пытаюсь помочь в одном деле итальянской полиции. У меня на руках оказалась картина Флоре под названием «Казнь Сократа». Возможно, она была украдена, только подтвердить этот факт почему-то никто не может. Или не хочет. Я доставил картину покупателю в Рим, и в тот же день он был зверски убит. Другой человек, проявивший интерес к названному творению Флоре, был также убит. Я хочу изучить историю «Казни Сократа» и выяснить наконец, украли картину или нет.

— А вы не пробовали обратиться во французскую полицию?

— Итальянская полиция посылала им запрос. Те ответили, что не знают.

Джинемер скептически смотрел на него.

— В самом деле, они так ответили, — сказал Аргайл, чувствуя, что Джинемер ему не верит. — Это долгая история, но для французской полиции все это так же загадочно, как и для итальянцев.

— И вы решили прийти ко мне.

— Да, потому что вы занимались выставкой, на которой демонстрировалась картина. Если вы мне не поможете, я уж не знаю, к кому обращаться.

Последнюю фразу Аргайл произнес с патетическим отчаянием в голосе, мысленно взывая к человечности Джинемера. Француз поразмыслил, прикидывая, насколько правдоподобна новая история незнакомца, и пришел к выводу, что истинной правды так и не услышал.

— Вот что я вам скажу, — заговорил он наконец. — Имени я вам назвать не могу: это конфиденциальная информация, а ваше поведение не внушает большого доверия. Но, — продолжил он, заметив огорчение посетителя, — я могу позвонить владельцу, и, если он согласится, свести вас с ним. Сейчас мне нужно уйти, чтобы уточнить некоторые детали. Этот раздел музея курировал другой человек — некто Бессон.

— Что? — воскликнул Аргайл. — Вы сказали: Бессон?

— Да. Вы знакомы с ним?

— Но ведь его имя не было упомянуто в каталоге, верно?

— Ошибаетесь. Оно было напечатано на обратной стороне мелким шрифтом. Это тоже долгая история; скажу лишь, что он уволился еще до открытия выставки. А почему вас так заинтересовало его имя?

Аргайл понял, что запираться дальше не имеет смысла, если он не желает окончательно лишиться доверия француза. В то же время его останавливал страх, как бы Джинемер не оказался в сговоре с Бессоном, и тогда если он расскажет ему всю правду, то очень скоро сможет за нее же и поплатиться.

— Прежде чем я отвечу, могу я спросить, почему он уволился?

— Он нас не устроил, — в свою очередь, уклонился от прямого ответа Джинемер. — Иначе говоря: мы не сработались. Отвечайте, ваша очередь.

— Эта картина после того, как была украдена (если, конечно, была), попала в руки к Бессону. Вот только не знаю, каким образом.

— Вероятно, потому что он сам и украл ее, — предположил Джинемер. — На него это похоже. Собственно, поэтому он нас и не устроил. В его функции входили поиск интересных картин и переговоры с владельцами о демонстрации их в нашем музее. Очень скоро мы обнаружили, что пустили козла в огород. Нас предупредила полиция. Когда я увидел его досье…

— Понятно.

— Если вам это поможет, могу предположить, что ему было известно местонахождение картины, и, возможно, он даже посещал дом, где она находилась. Дальнейшие выводы делайте сами.

— Ясно. Кажется, вам он не нравился?

После того, как разговор перекинулся на Бессона, дружелюбный настрой Джинемера улетучился. Ему было что рассказать об этом человеке, однако Аргайл лишился его расположения.

— Пожалуй, я пойду наведу справки о картине, если она все еще вас интересует.

Он исчез минут на пять, оставив Аргайла одного.

— Вам повезло, — объявил Джинемер, вернувшись.

— Картина украдена?

— Этого я не могу сказать. Но я позвонил секретарше владельца, и она согласилась встретиться с вами.

— А почему она не захотела просто сказать по телефону, украли картину или нет?

— Может быть, она тоже не знает?

— Разве такое возможно?

Джинемер пожал плечами:

— Это не более невероятно, чем все, что рассказали мне вы. Подумайте сами. Она будет ждать вас в половине девятого на улице Ма Бургонь в «Пляс де Вог».

— Теперь вы можете сообщить мне имя владельца?

— Его зовут Жан Руксель.

— Вы его знаете?

— Знаю о нем. Это очень известный человек. Он уже немолод, но и сейчас пользуется большим влиянием в обществе. Недавно был удостоен высокой награды. Примерно с месяц назад об этом писали все газеты.

Прошлое картины является профессиональной тайной торговца картинами; эту маленькую хитрость Аргайл усвоил еще несколько лет назад, когда только начинал заниматься бизнесом. Впрочем, знания эти, похоже, были не так уж важны: в то время как Аргайл, досконально изучивший историю своих приобретений, никак не мог их продать, другие продавцы с легкостью сбывали полотна с рук, практически ничего о них не ведая. По правде сказать, они продавали картины так быстро, что просто не имели времени что-нибудь о них узнать.

Клиенты — другое дело. Как бы ни был циничен делец — а многие из них придерживаются очень невысокого мнения как о картинах, которые продают, так и о людях, которые их приобретают, — он всегда очень трепетно относится к любой информации о своих клиентах. Не о тех, разумеется, что случайно забредают к ним с улицы купить украшение для гостиной, — эти не в счет. Речь идет о тех редких клиентах, которые заслуживают особого обращения, — они, если хорошенько изучить их вкусы и предпочтения, приходят потом снова и снова.

Среди них тоже бывают разные типы: от идиотов — любителей громко объявить за званым обедом: «А вот мой эксперт считает…» до серьезных рассудительных коллекционеров, ясно представляющих, чего они хотят. (Кстати, коллекционеры на девяносто девять процентов — мужчины.) На таких клиентов всегда можно положиться: они действительно готовы раскошелиться, если им предлагают стоящую вещь. Первые очень выгодны, но дельцы общаются с ними только ради денег, тогда как длительные отношения с истинным знатоком не только прибыльны, но и приятны.

Аргайл вовсе не рассчитывал заполучить в клиенты Жана Рукселя, но все же решил навести справки о нем в надежде, что эти сведения прольют хоть какой-то свет на странные события, связанные с принадлежащей ему картиной. С этой целью он направился в культурный центр Помпиду, где находилась единственная в Париже библиотека, работавшая после шести вечера. К счастью, дождь наконец перестал: в дождливую погоду библиотека становится настолько популярным местом, что очередь выстраивается прямо с улицы.

Войдя в здание, Джонатан помрачнел. Ему нравилось причислять себя к либерально настроенным людям, открытым для современных идей и проповедующим мысль, что образование — благо. Чем больше образованных людей, тем лучше для общества, полагал он. Однако состояние общества в двадцатом веке, казалось, опровергало эту мысль. И даже встречаясь с академиками, Аргайл не переставал сомневаться.

Когда он поднялся на пятый этаж центра Помпиду, его сомнения усилились. Он никогда не любил этот центр: грязные окна и облупившаяся краска вызывали у него отвращение. Дома, построенные в классическом стиле, ветхость не портит; напротив, она придает им некоторый шарм. Но здания в стиле хай-тек должны содержаться в идеальном состоянии, иначе они производят жалкое, если не сказать, ужасающее впечатление[5].

Библиотека была еще хуже и напоминала интеллектуальный фаст-фуд — этакий храм торговли, где вместо одежды и еды выбрасывали в продажу информацию. Чего изволите: Сократ или Шанель, Аристотель или Астерикс.

«До чего я дошел, — подумал он, направляясь к свободному пластмассовому шкафчику с картотекой. — Я стал хуже своего дедушки. Что со мной дальше-то будет, если так пойдет?»

Его примирило с Бобуром только то, что он нашел здесь интересовавшую его информацию. Постаравшись отвлечься от окружающей обстановки, Аргайл сосредоточился на том, ради чего пришел. Руксель, сказал он себе. Читай и проваливай отсюда. Он начал читать подборку, посвященную Жану-Ксавье-Мари Рукселю. Имя указывало на то, что его родители были набожными католиками.

Родился в 1919-м, сообщал французский справочник «Кто есть кто», — значит, сейчас ему семьдесят четыре. Уже не птенец. Так, хобби: теннис, коллекционирование средневековых рукописей, отдых с семьей, поэзия, разведение уток. Хорошо сохранившийся, разносторонний мужчина. Адреса проживания: дом 19 на бульваре де ла Сассэ, Нюильи-сюр-Сен и замок Жонкийе в Нормандии. О-о, богатый, хорошо сохранившийся, разносторонний мужчина. В 1945-м женился на Жанне Мари де ла Ричмонд-Мапенс. «Ага, — отметил про себя Джонатан, — женился на дочке аристократа и затесался в высший свет. Держу пари, сразу после этого он пошел в гору». Имеет дочь 1945 года рождения — «быстрая работа». Жена умерла в 1950-м, дочь — в 1963-м. В 1944-м, в середине войны, окончил политехническую школу. Действительный член французской нефтяной компании «Элф-Аквитан». Председатель Северного банка. Член правления фондовой биржи братьев Аксмунд, компании «Финансовые операции на Среднем Востоке», страховой компании Тулузы и т. д. и т. п. Он был связан с бесчисленным количеством организаций, многие из которых по-прежнему возглавлял.

С 1958 по 1977-й — депутат Ассамблеи. 1967 год — министр внутренних дел. «Высоко взлетел», — удивился Джонатан. Но с политикой у него не задалось — это был его единственный пост в правительстве. 1945-й — крест за участие в войне. Герой войны — интересно, как он умудрился стать им во Франции. Должно быть, присоединился к Сопротивлению. В 1945 году участвовал в суде над военными преступниками. 1947 год — орден Почетного легиона. Несколько лет после наступления мира занимался частной практикой, затем ударился в бизнес и политику. Далее шел длинный список клубов, публикаций, работ, наград. Все как полагается. Образцовый гражданин. Одалживает музеям картины из личной коллекции.

«Думаю, последний опыт отобьет у него к этому охоту», — заметил про себя Джонатан.

Остальные факты добавляли к портрету новые краски, однако значимой информации не несли. У Аргайла сложилось впечатление, что Руксель менее всего преуспел в политике. Он пользовался популярностью у коллег, но чем-то не угодил де Голлю. Его взяли в правительство на испытательный срок продолжительностью в полтора года, после чего распрощались с ним и более никогда к работе не привлекали. Хотя, возможно, ему самому не понравилось работать в верхах, или мало платили, или он предпочитал руководить, оставаясь в тени. Как бы там ни было, всю жизнь он перебивался случайной работой — член комитета там, советник правления тут, но всегда рядом с начальством. Один из тех великих замечательных людей, которые появляются время от времени в каждой стране и которые со скромно опущенными глазами твердо берут в свои холеные наманикюренные ручки бразды правления обществом. Эти люди процветают, повсюду творя добро; читая между строк, Аргайл понял, что Руксель происходил отнюдь не из состоятельной семьи — свое богатство он нажил сам.

«Я несправедлив к нему, — думал Аргайл, покидая библиотеку. — Я просто завидую — ведь меня никогда не призовут сделать что-нибудь важное на пользу общества. А может быть, на меня так подействовала атмосфера библиотеки».

Погруженный в такие мысли, он быстро шагал по улице Французских буржуа на встречу с секретаршей Рукселя. Он представил себе говорливую старую деву, которая научилась отвечать на письма, но абсолютно не разбирается в жизни. Это же надо — не знать, ограбили твоего хозяина или нет! Такую можно целый вечер обхаживать, быть галантным, интересным и обаятельным, но так ничего путного от нее и не добиться. Если бы он мог, то отменил бы встречу с секретаршей и попытался добиться аудиенции у самого Рукселя. Но теперь уж деваться некуда, угрюмо подумал он, заворачивая за угол и попадая наконец в «Пляс де Вог».

Он всего лишь секунду полюбовался открывшимся видом, что свидетельствовало об очень скверном настроении, ибо это место было одним из самых любимых им в городе, и пробрался сквозь толпу в ресторан. Маленькая пожилая леди, одиноко пристроившаяся в уголке, — где вы?

Ну вот, она даже не смогла вовремя явиться на встречу. Аргайл сверился с часами.

— Месье? — обратился к нему неслышно подобравшийся официант. Удивительно, как много могут парижские официанты вложить в одно только слово. Самое обычное приветствие может прозвучать в их устах с таким омерзением и презрением, что хорошо, если вы не подавитесь. Иностранцы чувствуют себя в парижских кафе культурно неполноценными. В данном случае обращение официанта означало следующее: «Слушай, ты, турист-зевака, не стой на дороге. Хочешь есть — садись и заказывай, только быстрее: мы заняты и не можем разбазаривать время впустую».

Аргайл объяснил, что пришел на встречу.

— Вас зовут Аргайлом? — спросил официант, с небольшой задержкой выговорив его имя.

Аргайл кивнул.

— Тогда вам сюда. Мадам просила проводить вас к ее столику.

«Должно быть, она здесь завсегдатай», — подумал Аргайл, следуя за официантом. В следующее мгновение все его мысли испарились: официант подвел его к столику, где сидела молодая женщина с сигаретой, и предложил ему стул.

Жанна Арманд не была ни маленькой, ни старой и ничуть не походила на старую деву; теоретически у нее могли быть племянники и племянницы, но в ней также ничего не было и от доброй милой тетушки. И если Аргайл на протяжении всего вечера лез из кожи, стараясь быть галантным, интересным и обаятельным, то вовсе не потому, что хотел от нее чего-то добиться, — он просто не мог вести себя с ней иначе.

Некоторые люди имеют счастье — или несчастье, в зависимости от того, как они на это смотрят, — родиться необычайно красивыми. Флавия, например, тоже была чрезвычайно привлекательна, хотя и не прилагала для этого никаких усилий. Но ее красота не была такой сногсшибательной, чтобы взрослый мужчина потерял дар речи и почувствовал страстное желание стать ее рабом. Она была довольна своей внешностью: люди инстинктивно доверяли ей, однако не мешали ей жить из-за того, что не могли оторвать от нее глаз. Даже в Италии она могла заставить мужчину вникнуть в смысл ее речи. За исключением, конечно, Фабриано, но любое правило имеет свои исключения.

Жанна Арманд принадлежала к тем женщинам, которые заставляют вести себя, мягко говоря, неадекватно даже очень сдержанных и стойких мужчин. Большинство представителей сильного пола имеют достаточно трезвый ум, чтобы контролировать себя в любых обстоятельствах. Но иногда на их пути встречаются такие женщины, что они уже ничего не могут с собой поделать. Совсем ничего. Гормональный всплеск лишает их воли, к щекам приливает кровь, руки начинают трястись, а взгляд становится как у кролика, загипнотизированного светом фар.

Эта женщина или, вернее, ее лицо рафаэлевской мадонны, прекрасные каштановые волосы, нежные руки, совершенная фигура, мягкая улыбка, зеленые глаза, тщательно подобранная одежда и так далее и так далее — вызывали такой всплеск эмоций, что даже более или менее цивилизованное поведение являлось настоящим триумфом человеческой воли и люди, способные на такой подвиг, заслуживали скорее комплиментов, чем насмешки над их слабостью. Лицо женщины выражало абсолютную безмятежность, но за этой отрешенностью странным образом проглядывала натура страстная и даже дикая. Святая мадонна и грешная Магдалина в одном лице, красиво упакованная в наряд от Ив Сен-Лорана. Сильнодействующая смесь.

Из оцепенения Аргайла вывела неожиданно правильная английская речь. Женщина заговорила с ним по-английски, сразу давая понять, что его владение французским едва ли позволит им обсуждать труды Расина. У нее был легкий акцент, но даже он показался Аргайлу очаровательным.

— Что? — переспросил он. Наслаждаясь звуками ее музыкального голоса, он упустил смысл сказанного.

— Вы что-нибудь выпьете?

— О-о. Да. Конечно. Супер.

— Что вы будете пить? — спокойно спросила женщина, должно быть, привыкшая к подобной реакции на свою внешность.

К тому моменту, когда официант принял заказ на спагетти, Аргайл полностью потерял над собой контроль. Он представлял себе, как ловко поведет разговор, как тонко сумеет подвести его к интересующей теме, а в результате сам оказался в роли ведомого. И наслаждался каждой секундой этого сладкого рабства.

Обычно он предпочитал слушать, а не говорить, но только не в этот вечер. Он рассказал секретарше Рукселя о своей жизни в Риме, о том, как трудно продавать живопись, и о недавнем происшествии со злосчастной картиной.

— Мне бы хотелось взглянуть на нее, — заметила мадемуазель Арманд. — Где она?

— Ах, у меня не было времени заехать в отель, — ответил он. — Простите.

Женщина недовольно сдвинула красивые брови, и Аргайлу захотелось на коленях ползти в отель за проклятой картиной, только бы эта прекрасная женщина простила его. Правда, крошечная частица его существа все еще сохранила остатки совести и была безмерно благодарна судьбе за то, что Флавия находится на расстоянии нескольких сотен миль и не видит всего этого безобразия. Он даже мысленно представлял себе выражение презрительной горечи у нее на лице.

— Ну тогда попробуйте описать ее.

Он с радостью повиновался.

— Да, пожалуй, это та самая картина. Она исчезла около трех недель назад.

— Почему месье Руксель не заявил о пропаже в полицию?

— Он заявил, но потом решил забрать заявление обратно. Картина не была застрахована, надежды на ее возвращение он не питал и потому решил не тратить время полицейских на бесплодные поиски. Он расценил это как урок получше запирать дверь и не пускать случайных людей.

— И все же…

— Вы не только нашли картину, но еще сумели выяснить, кому она принадлежит. Месье Руксель будет очень благодарен…

Ее улыбка могла растопить чугун. Аргайл скромно опустил глаза, чувствуя себя святым Георгием, изрубившим в куски парочку драконов.

— Конечно, если вы захотите вернуть ее.

— Конечно, а как же иначе?

— Вы можете требовать вознаграждения за потерянное время и труды.

Да, наверное, мог бы, но проснувшийся в нем рыцарский дух с негодованием отверг эту мысль.

— А теперь, — продолжила мадемуазель Арманд, когда он встал в позу человека, для которого деньги не важны, — расскажите, каким образом картина попала к вам в руки.

Он рассказал во всех подробностях. И о Бессоне, и о Делорме, и человеке со шрамом, и о происшествии на Лионском вокзале, об убийстве Эллмана и Мюллера, о полиции, библиотеках, музеях и кураторах. Словом, обо всем. Женщина казалась страшно заинтригованной его рассказом и смотрела на него, широко раскрыв глаза.

— Так кто же все это совершил? — спросила она, когда он закончил. — Полиция кого-нибудь подозревает?

— Не знаю, — ответил Аргайл. — Я не являюсь их доверенным лицом. Но из того, что мне известно, я могу сделать вывод, что пока у них нет подозреваемого. Конечно, они заинтересовались человеком со шрамом, однако вряд ли сумеют поймать его. Может быть, в мое отсутствие всплыли новые факты, но когда я уезжал из Рима, они даже не знали, почему Мюллеру было так важно завладеть картиной. Он объяснял это тем, что она принадлежала его отцу, но его отцу принадлежали и другие вещи. В любом случае это не повод похищать ее. А у вас есть свои соображения?

— Никаких. — Женщина энергично покачала головой. — Теперь я хорошо вспомнила эту картину. Художник, кажется, не очень большой мастер, верно?

— Да, абсолютно. А давно месье Руксель приобрел ее?

— Еще в молодости. Но где он ее купил, я не знаю. Они вновь наполнили бокалы вином и сменили тему — предыдущая себя исчерпала. Жанна Арманд переключила свое внимание на самого Аргайла. Он развлек ее, вспомнив самые интересные факты своей биографии, связанные с торговлей картинами, потом выдал подборку лучших анекдотов и самых громких скандалов из мира искусства, и глаза француженки во всех нужных местах выражали ужас, удивление и смех. Иногда она смеялась вслух, когда он особенно забавно представлял анекдот, и невзначай прикасалась к его руке. Он поведал ей о своей жизни в Риме, о том, как продает и покупает картины, о том, что такое подделка произведений искусства и контрабанда.

Вот только имя Флавии ни разу не прозвучало за весь вечер.

— Теперь ваша очередь, — сказал он наконец. — Давно вы работаете на месье Рукселя?

— Несколько лет. Если вы не знаете, он — мой дед.

— Ах вот оно что.

— Я планирую его время и помогаю вести дела нескольких небольших компаний, которые он все еще возглавляет.

— У меня сложилось о нем впечатление как о крупном бизнесмене. Или адвокате. Или политике. В общем, что-то в этом роде.

— Он действительно раньше всем этим занимался, но с недавних пор отошел от дел и проводит только небольшие финансовые операции. В основном он играет на бирже, да и то больше для поддержания формы. Когда-то это было моей специальностью.

— Когда-то?

— Да, я только начинала осваивать профессию, когда дед попросил меня помочь ему разобраться с архивом. Можете себе представить, сколько бумаг у него накопилось за столько лет. Он не хотел поручать эту работу чужому человеку. Предполагалось, что я рассортирую документы и вернусь к самостоятельной деятельности, однако прошло уже несколько лет, а он по-прежнему не может без меня обойтись. Я много раз предлагала ему взять кого-нибудь на постоянную работу, но он говорит, что меня никто ему не заменит.

— Вам нравится работать у него?

— О да, — быстро ответила она. — Конечно. Он замечательный человек, и я нужна ему. Ведь у него, кроме меня, никого нет. Его жена умерла молодой. Такая трагедия: они были чудесной парой, и он любил ее много лет еще до женитьбы. А моя мать умерла родами. Так что я — единственный близкий ему человек. Я помогаю ему не разбрасываться на мелочи. Знаете, он совершенно не умеет отказывать. К нему постоянно обращаются с просьбами какие-то комитеты, и он всегда говорит им «да». Если только мне не удается перехватить почту раньше и ответить «нет».

— Вы действительно так поступаете?

— Это привилегия секретаря, — ответила женщина с легкой улыбкой. — Да, я вскрываю всю его почту. Но иногда им удается пробиться к нему в обход меня. Например, сейчас он работает в международном финансовом комитете. Это предполагает постоянные, изматывающие его поездки и встречи. Но вы думаете, он откажется от всего этого? О нет. Он так добр и так жаждет помочь всем и каждому, что не имел бы ни одной свободной минуты, если бы я не ограждала его от просителей.

Аргайл вдруг почувствовал ревность. Жанна не просто любила и уважала своего деда, ее чувство к нему было сродни поклонению. Возможно, Руксель заслуживает подобного отношения. Для нее он не просто наниматель, а один из величайших людей современности. Но так ли она искренна? И что получает взамен?

— Он получил крест за участие в войне, — вспомнил Аргайл.

Жанна Арманд улыбнулась и вскинула ресницы.

— Я смотрю, вы прилежно выполнили домашнюю работу. Да, его наградили крестом за участие в Сопротивлении. Дед не любит об этом говорить — по слухам, много раз он был на волосок от смерти. Каким-то образом ему удалось выйти из всего этого, не потеряв веру в человечество.

— Вы говорите о нем с таким восхищением, — с ноткой ревности сказал Аргайл, — однако не бывает людей, успешных во всем. Кажется, политическая карьера у месье Рукселя не задалась?

— Иногда поражение вызывает большее уважение, чем взлет. Дед был честным человеком, слишком честным. Он начал проводить чистку в министерстве, увольняя некомпетентных и непорядочных людей. Естественно, они не сдались так просто. Он действовал открыто, они использовали грязные методы. Неудивительно, что он проиграл. Но он извлек для себя урок.

— Скажите, вы любите его или только восхищаетесь им?

— Конечно, люблю. Он — очень добрый, щедрый, мужественный человек и всегда прекрасно ко мне относился. Такие люди, как он, у всех вызывают любовь и доверие. Как я могу не любить его? Все его любят.

— Наверняка найдутся люди, которым он не нравится, — прокомментировал Аргайл.

— Что вы хотите этим сказать? — нахмурилась Жанна.

— Ну, — замялся он, шокированный ее неожиданно резким тоном, — успешные влиятельные люди всегда вызывают зависть. Такие люди по определению не могут всем нравиться.

— Понимаю вашу мысль и даже отчасти соглашусь. Мой дед — очень принципиальный человек, и, наверное, те, кого он вывел на чистую воду, не испытывают к нему любви. Но, честно вам скажу, я ни разу не встречала человека, который испытывал бы к нему личную неприязнь. Допускаю, что он не пользуется всеобщей любовью, но уважением — безусловно. И свидетельство тому — важная награда европейского значения, которую ему вручат через две недели.

— Что?

— Вы еще не слышали об этом?

Аргайл мотнул головой.

— Не знаю, как объяснить вам значение этой награды. Это что-то вроде «нобелевки» для политиков. Ее присуждает Европейское сообщество. Каждая страна выдвигает своего кандидата за заслуги перед отечеством и Европейским сообществом. Награду вручали всего несколько раз; это действительно очень большая честь.

— А что представляет собой награда? Чек на кругленькую сумму?

Женщина неодобрительно нахмурилась и даже слегка отодвинулась от него.

— Церемония награждения состоится на очередной встрече совета министров. Месье Руксель получит награду, после чего обратится с речью к главам государств сообщества и к европейскому парламенту. Он готовил эту речь в течение нескольких месяцев. В ней он изложит свое видение мира в ближайшие десятилетия, и, поверьте мне, это будет блестящая речь. Кроме того, он расскажет о принципах, которыми руководствовался всю свою жизнь.

— Чудесно. Буду с нетерпением ждать опубликования этой великолепной речи, — сказал Аргайл скорее из вежливости.

Наступила пауза, во время которой они смотрели друг на друга, не зная, что еще сказать. Аргайл разрядил атмосферу, подозвав официанта и расплатившись по счету. Затем он подал француженке пальто, и они вышли на улицу, с наслаждением вдохнув холодного ночного воздуха.

— Вы были очень любезны, согласившись увидеться со мной, — сказал Аргайл.

Она приблизилась, положила руку ему на рукав и долго смотрела в глаза.

— А пойдемте ко мне домой. Мы могли бы чего-нибудь выпить. Здесь недалеко, — сказала вдруг она тихим голосом и махнула рукой куда-то влево. В глазах ее снова промелькнуло диковатое выражение.

Одним из самых часто встречаемых живописных сюжетов семнадцатого столетия является классическая аллегория, где мифологические персонажи иллюстрируют различные нравственные понятия. Так, необыкновенно популярным был «Суд Геркулеса». В эпоху барокко этот сюжет вдохновлял десятки живописцев.

Сюжет простой: Геркулес, мужественный античный герой, лишь слегка прикрытый львиной шкурой (зрителю эта деталь позволяла узнать героя, а художнику — продемонстрировать свое искусство в изображении мужского торса), стоит в центре картины и слушает двух женщин. Обе прекрасны. Одна одета в строгий наряд, скрывающий линии ее тела, и зачастую изображается со шпагой и поднятым вверх указующим перстом. Это — Афина, дочь Зевса, защитница правды. Она символизирует Добродетель.

С другой стороны небрежно раскинулась на траве полуобнаженная женщина, символизирующая легкую жизнь. Она ничего не говорит, но искушает Геркулеса самим своим видом. В названиях некоторых картин она фигурирует как Порок или Искушение. Это — Афродита, богиня любви.

Слева, со стороны Афины, лежит дорога — извилистая и каменистая, однако ведущая к благополучию и славе. Путь со стороны Афродиты легок и приятен, он манит различными удовольствиями, но ведет в никуда.

Геркулес выслушивает аргументы каждой стороны и пытается определиться с выбором пути. На полотне запечатлен тот момент, когда он выбирает путь Добродетели. Лицо Геркулеса, как правило, напоминает лицо заказчика — невинная лесть, которой следовали практически все художники.

Этот аллегорический сюжет в один миг промелькнул в голове Аргайла. Следуя аллегории, слева от него лежал путь в гостиницу, а справа — прямая дорога в апартаменты Жанны Арманд.

У Геркулеса по крайней мере было время, чтобы взвесить все «за» и «против», выслушать аргументы сторон и задать вопросы, тогда как несчастный Джонатан должен был взвесить свое влечение к Жанне и любовь к Флавии за доли секунды.

— Ну?

— Простите. Я думаю.

— Разве здесь есть о чем думать?

Он вздохнул и дотронулся до ее плеча.

— Нет, пожалуй, не о чем.

И, так же как Геркулес, печально поплелся путем добродетели.