Последняя гимназия

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

(ЭПИЛОГИ)

От прошлого, от всего пережитого раньше у Химика, ставшего теперь взрослым парнем, осталась привычка заглядывать на рынки. И сегодня, слоняясь по Покровской толкучке, он встретил бывшего товарища по Шкиде – Кузю. Мало изменившийся, грязный, не поднимая глаз от засаленной своей кепки, положенной у босых ног, тот пел:

Привели на переу-лок

И-и ска-зали: бе-е-ги…

Восемь пуль ему вдо-о-гонку,

Семь за-стря-ло в груди.

Кузя нищенствовал. Вокруг него стояло неровное кольцо зевак. Химик нагнул голову и, протолкавшись сквозь толпу, отошел в сторону, к церковной ограде. Там Химик остановился и стал ждать конца кузиного концерта, чтобы после идти за Кузей следом и уже на улице завязать разговор. Но Кузя, кончив одну, затянул другую песню, длинную, тоскливую и начинавшуюся так:

Зачем ты, мать, меня родила,

На жутки муки отдала,

Судьбой несчастной наградила,

Тюрьма свободу отняла?

Химик подумывал уже об уходе, но у Кузи появились конкуренты, двое цыганят – мальчик и девочка. Цыганенок заставлял свою четырехлетнюю партнершу плясать, а сам, подпевая что-то, ударял ее бубном по заду:

– Больше жизни!…

Толпа переметнулась к цыганятам и продолжавший петь Кузя мрачно оглядывал поредевших слушателей.

Когда девочка запела: "Задумал он с сестрою жить, пришлось ребенка задушить", – последние зеваки покинули Кузю и перешли к цыганятам.

Кузя поднял кепку, пересчитал собранные медики спрятал их в карман и, поругиваясь, двинулся прямо к Химику.

– Здорово!

Химик покраснел. Они уселись на фундаменте ограды.

– Вот, как видишь, филоню! – сказал Кузя и криво усмехнулся. – Полгода уже как из тюрьмы освободили, а всё не могу устроиться.

От его лохмотьев несло карболовкой и потом. Химик смотрел на опустившегося парня и вспоминал прежнего ровного шкидца Кузю. Потом сказал нарочито бодро:

– Из тюрьмы говоришь? Тут, брат, удивительного ничего нет. И я побывал.

– А ты за что? – неприязненно и подозрительно спросил Кузя и стал закуривать. Химику он папироску не предложил, отогнулся в сторону, чиркал спички, но их гасил ветер.

– Ты сразу две спички вычиркивай. Всегда надо так. Ветер в два балла – чиркай две. Ветер в четыре – вычеркивай четыре, – посоветовал Химик и потом уже ответил: – Я, брат, в тюрьму за воровство попал.

Воровство Химик приплел для того, чтобы расположить к себе бывшего шкидца. Но Кузя разговорчивее не стал и молча попыхивал папироской.

– Кузя, – сказал Химик: – ты Федорку не встречал?

– Нет. Храпу, Калину, Женьку встречал. В ночлежке на Стремянной. А Федорку нет.

Химик сидел и, поглядывая на Кузю, думал о Федорке, выгнанном из Шкиды. Химик встретился с Федоркой и долго гопничал с ним по России. Жизнь тогда не успела еще вытрясти из него последних остатков романтики, и Химик, потеряв Федорку под Рязанью, решил махнуть за границу и поступить в шпионы. Но его изловили на пограничной полосе. За это Химик и познакомился с кингисеппским исправ-домом

и Особым отделом. Порывавшийся уйти, Кузя докурил и спросил:

– Викниксора не видел, не знаешь, что с ним?

– Нет.

Химик соврал опять. Викниксора он видел, слышал, что тот после Шкиды устроился опять завом в другую школу, но и там его сняли с работы. Химик не сказал об этом, зная, что Кузя начнет злорадствовать. А Викниксор в представлении Химика вставал уже не врагом, не мучителем, а просто человеком, натворившим ошибок и не сумевшим вовремя поправить их.

– Вот Сашке, – в голосе Кузи зазвучала зависть и злость, – повезло дьяволу, – сам халдеем стал.

– Не завидуй, вышибли его, – ответил Химик.

Бывшие шкидцы встали.

– Идем в столовку, пошамаем! – предложил Химик.

– Не хочу! – Кузя протянул руку, словно прощаясь, но спросил: – А сам где работаешь?

– Тумбы считаю, – ответил Химик. – Ведь ремесла не знаю, да и рука мешает. Образования нету, ну и торговал папиросами, но бросил, надоело.

– А сейчас?…

– Сейчас? – понизил голос Химик. – Я, брат, сейчас книги пишу, очерки из своей жизни…

– Так, – равнодушно сказал Кузя. – Мне пора в ночлежку.

Химик смотрел вслед уходившему Кузе. Химику захотелось окликнуть его, сказать ему что-то важное, чего Химик и сам не знал. Но он вспомнил, что всё будет бесполезно и они не найдут общего языка. Пробормотав: "Здорово шкидцы поустраивались – на руко-протяжных фабриках", – он невесело усмехнулся.

По Вознесенскому к улице 3 Июля шел Купец. Одет он был неважно. Детские штаны из чёртовой кожи еле вмещали толстые, как чурбашки, ноги, а широкой

груди было тесно в ситцевой рубашонке. Купец шел и улыбался, оглядывая прохожих. Впрочем, лицо его было сумрачно, а глаза хмуры. Жизнь научила Купца улыбаться нутром, незаметно для окружающих. У Садовой он увидел паренька чуть поменьше его самого. Парнишка сидел на ступеньке подъезда и отдыхал. Рядом сияли желтым лаком поставленные к стенке новенькие стульчаки.

– Здорово! – закричал Купец, узнав в пареньке Кубышку.

– Ну, как поживаем? – спросил Кубышка.

– Я поживаю не плохо, – оглушительно гаркал Купец. – Я, можно сказать, свою точку нашел. На завод поступаю.

И рассказал, как, получив бумажку о том, что он выгнан из школы за хулиганство, голодал и бедствовал, не находя себе работы, как пришел к своему дяде.

– Да прихожу это к нему, он шишка, может устроить, – говорил Купец. – Насчет работки. А он спрашивает, что умеешь делать, что знаю. "Знаю, – говорю, – немецкий язык". – "Не то, какое ремесло знаешь?" Потом и говорит: "Чему же, вас там учили?" А я всё помалкиваю. Но все-таки устроил в Петропавловскую крепость, пилить дрова. А потом кирпич носить на постройках. А теперь вот надорвался, порок сердца получил, и доктор сказал, что меня на легкую работу переведут, на завод.

– Молодец, – сказал Кубышка, и рассказал в свою очередь о своих бедствиях, пока один старичок не взял его к себе в помощники – делать стульчаки.

– Надо заказ снести, – закончил Кубышка и поднялся. Купец помог ему поднять на плечо стульчаки.

– И я тоже скоро поступлю, – с таинственным видом сказал, прощаясь, Кубышка: – на фабрику. Я ведь через эти стульчаки квалификацию получил. Могу столярить.

На прощанье Кубышка показал Купцу комсомольский билет. Купец шел дальше, чувствуя, что и Кубышка стал на свою точку. От этой мысли сделалось

до того весело, что Купец широко, по-настоящему улыбнулся. Улыбнулся солнцу, пешеходам и той жизни, которая не всегда бывает хорошей и легкой, но всегда помогает человеку найти свое место, по своим силам и способностям.

Почти пять лет отделяют нас от конца Шкиды – многое уже забылось, повыветрилось из памяти, стало далеким и смутным, – и хочется сказать ещё несколько слов, предупредить от поспешных выводов.

Ошибкой будет считать основой зла Викниксора. Он много отдал сил и здоровья школе, работал не покладая рук и не его вина, разумеется, что Шкида всё-таки развалилась. Отдельные личности мало что могут здесь сделать. Они могут быть и бывают хорошими в отдельности людьми, добрыми и отзывчивыми. И неудачи в их работе обычно приписывают времени, стечению обстоятельств, исключительно неблагоприятному положению.

Но когда людей этих тысячи, когда детдома начинают трещать и разваливаться, когда под развалинами их губятся и калечатся человеческие жизни, – это уже не ошибка, не исключение из правил, не стечение обстоятельств, это – система…

И трудно изучить или распознать её. В каждом детдоме существуют две самых противоположных личины. С одной стороны сладенькая, улыбочная, самодовольно-бренчащая связкой пустопорожних достижений, личина конференций, выставок, учетов, кабинетов разных научных и ненаучных исследований, – личина для гостей посетителей и начальства, а с другой стороны:

"Каждый год бунт.

В декабре 1927 года. В августе 1928 года. В июне 1929 года.

Последний бунт превосходил предыдущие по размаху и по последствиям. Одних стекол было выбито сорок. Наряд из восьми милиционеров оказался недостаточным. Прибыл дополнительный отряд. Прибыла пожарная команда. Два часа продолжались осадные действия и только в конце этих двух часов милиция проникла в помещение… 53-го детдома.

Нужно отметить, что следствие было произведено чрезвычайно добросовестно. За непосредственными виновниками сумели увидеть тех, кто изо дня в день воспитывал в детях злобу и месть.

Обвинительное заключение начинается установлением факта: "В течение нескольких лет в детдоме практиковалось избиение воспитанников". Было даже специальное словцо: "волокать"…

Босых воспитанников "в наказание" посылали по снегу за дровами. Долгое время в доме существовал изолятор с решетками.

Бунты против воспитателей возникали как следствие системы". ("Смена" 8/10- 1929 г. Суд.)

"Бунт, который приключился в детдоме в июле, и был вызван избиением воспитанников. Так и расценило это предварительное следствие, которое, по мнению преподавателей, должно было привлечь к ответственности только детей и которое привлекло к ответственности в первую голову преподавателей.

Подсудимые воспитанники превращаются в обвинителей. Их показания звучат жестче и отчетливее лицемерных показаний воспитателей.

Кто-то в детдоме плюнул.

– Кто? – допытывается воспитатель.

Воспитанник – член санитарной комиссии – не знает, и воспитатель тычет его лицом в плевок.

В этом случае, который обрамлен мелкими эпизодами избиений и затрещин, отражено все то унижение, которым воспитывали чувство мести и хулиганскую безудержность воспитанников". (Смена 5/11- 1929 г. Суд.)

Мы живем в эпоху, когда распадаются старые хозяйственные формы, когда отмирают целые общественные классы, когда на новых основаниях строятся новые общественные отношения людей, "когда семья перестает всё больше и больше быть определенной экономической единицей – семейное воспитание меняет свой характер, его положительные стороны слабеют, возможности суживаются, оно все меньше и меньше удовлетворяет и самих родителей и ребят". (Н.К. Крупская).

И сейчас вплотную подойдя к вопросу об обобществлении воспитания, когда нужно сделать резкий выбор в путях работы с трудновоспитуемыми: или признать оправданной систему принудительное воспитание "за решеткой с вооруженной стражей", или идти по линии общественно-трудового воспитания на основе самодеятельности при развернутой самоорганизации" (Доклад Данишевского на III съезде по охране детства), под контролем и при самом близком участии советской общественности, когда и теперь ещё у нас висят на буферах, на подножках поездов, околачиваются на вокзалах и рынках, ночуют в мусорных ящиках, асфальтовых котлах, ночлежках, – сотни и тысячи беспризорных, которых поставляет семья (в 1925 г. семья дала 34% правонарушителей, в 1926 – 55,4%, в 1927-66,5%, в 1928 – 80%), сотни и тысячи которых попадают ежегодно в детские дома, и что же получится там с ними, если воспитывать их будут приемами Шкиды.

И не надо уверять себя, что Шкида – печальное исключение. Шкида не была исключением: история её роста и гибели – это история целой педагогической системы… Детдома в условиях этой же системы обречены пройти и проходят свой скорбный путь.

Система устрашений, система штрафов, наказания, изоляция, система кулака процветает и является основой педагогических воздействий в детдомах, основой современной дефектологии.

Хотя ничего нет обманчивее всей этой системы. Она развращает самих воспитателей уже одной первоначальной легкостью, с которой устрашенные воспитанники начинают подчиняться и трепетать. Но проходит время, трепет исчезает, война воспитанников с воспитателями становится традицией, а наказания необходимостью, которые отбывать даже будет молодечеством, и появляются теории, вроде Иошкиной…

– Тот не шкидец, который трижды не побывал в пятом разряде…

А тот, кто попадал в последний, пятый разряд, мог выбраться из него только через месяц, а месяц он лишался прогулок, отпусков,

обедал стоя,

ходил одетый в рвань

и т. д.

Через месяц, если у шкидца не было ни одного плохого замечания, его переводили в четвертый, тоже штрафный разряд, откуда через неделю он попадал в третий разряд, где ему давались некоторые права: право еженедельного отпуска,

право обедать сидя

и право требовать, чтобы выдали вместо рвани хорошую одежду.

Просидев неделю без плохих замечаний, шкидец переходил во второй разряд, а если у него месяц не было замечаний – переводили в первый разряд и он получал еще право ежедневной прогулки.

Словом, для того, чтобы попасть из пятого разряда в первый требуется три месяца. Но для того, чтобы из первого разряда попасть в пятый не потребуется и трех минут. Стоит лишь попасться под горячую руку халдею.

И ребята привыкают и приспосабливаются и к этой системе. Если им не разрешают гулять – гуляют без разрешения, не разрешают отпуска – идут самовольно, велят обедать стоя – не слушают, дают для носки рвань – добывают хорошее кражей.

Вот когда школа дойдет до такого предела, пятый

разряд уже никого не устрашает: ребят заключают в изолятор (карцер), на день – на два, на неделю, а когда изолятор не помогает, выгоняют из школы совсем, хотя чаще случается, что выгоняют сразу, минуя все инстанции.

Но ребята и здесь привыкли ко всем скорпионам. Они стали двуличными и двужильными: обычное наказание – запись в "летопись" – считали пустяком, перевод в пятый разряд принимали как должное; при остракизме, на записках писали похабщину и даже считали не по-товарищески сидеть в нештрафных разрядах… Бейте лошадь – она привыкнет к ударам, но не бейте ребят, потому что они не только привыкают, но и помнят, кто бил… И когда увидят, что враг ослабел, когда видят, что воспитатели одиноки, разрознены – тогда начинается великое избиение: бьют нещадно и бешено, как только можно бить действительно врагов и притеснителей.

В редком детдоме не происходило подобных баталий. Воспитатели на время бунта или разбегаются или отступают, вызывается милиция, ребят "успокаивают", а потом оправившийся педсовет распределяет кого куда: кого в Лавру, кого в реформаториум, кого в Пересылку.

Но после этих удалений буза уже не прекращается: она затихает только на время, и потом вспыхивает снова и с новой силой. Снова бьют воспитателей, снова гремят стекла и ставятся баррикады, снова вызывают милицию и снова после этого партия ребят отправляется в детские тюрьмы. В промежутках между двумя бунтами ребят тоже отправляют туда: по одному, по два, группами, либо просто вышибают, либо, наконец, они убегают, сами.

И часто идешь по улице, вдруг окрик: "Здравствуй, стой". Встретился человек, с которым где-то, когда-то встречался – не то в карантине, не то в распределителе, не то в детдоме. Потом начинается разговор – вспоминаем, перебираем "своих", с кем раньше жил под одной крышей, вместе учился и работал… Как

несколько дней назад попался навстречу паренек. Вместе случилось быть несколько лет назад в институте одного высоконаучного, высокомудрого профессора. Этот паренек теперь выбился из старого, выбился с большим трудом и сейчас кончает политехникум. Разговорились. Разговор был невеселый, мелькали слова "Кресты", исправдом, принудиловка. Рассказал про товарищей по институту: этот в Нарыме, двое в Соловках, двое в тюрьме, а Володя Черепанов расстрелян…

Так кончали многие. А они были вовсе неплохими людьми, были хорошими товарищами – умными, способными, развитыми, были тем немного подпорченным сырьем, которое надо бы было тщательно обработать, верно отшлифовать, – но в том-то и дело, что инструментом шлифа служила здесь не педагогика, а муштра, – не воспитание, а устрашение, – не наука, а вивисекция. И вот результат…

Некоторые шкидцы выбились в жизнь, стали полезными и выправившимися людьми. Но они встали на ноги только после того, как были изгнаны из Шкиды, когда Шкида отказалась от них и встали на ноги, стали честными людьми самостоятельно, не потому что такими их сделала школа, а потому что они были люди более крепкие, более выносливые, более сильные и приспособленные.

А, между тем, все, кто оставлял Шкиду, кто изгонялся прочь, казалось, всего менее был приспособлен к жизни.

Им-то как раз всё равно, какой ширины у них череп,

им-то как раз не пригодились знания древних и новых историй.

Что толку, если они немного подучились, поумнели, а дальше – на пол-дороге, недоучками вышвырнуты из школы.

Они поумнели, поразвились – правда, но эти общие нахватанные знания только повредили им, потому что не сообщили никаких полезных навыков, не укрепили ни воли, ни сознания ребят (а кому было крепить), и по изгнании это только толкнуло искать более легких, прибыльных и нетрудных занятий…

Да, ребята поумнели, поразвились, понахватались знаний, но "умный мошенник во сто раз опаснее глупого", – а встречи со своими бывшими товарищами, которые попрошайничают на улицах и рынках, городушничают, гопничают, живут по ночлежкам, по вокзалам, по лаврам – такие встречи нередки. Выбились в люди единицы, а пропали десятки…

Шкида расчитывалась на отборных учеников, и для этого Викниксор бродил по всем распределителям города и отбирал для себя способных ребят. Но при полном отсутствии производственно-трудовой базы, при резко-противоположных устремлениях воспитателей и учеников ("тутеры и комсомол"), Шкида – эта последняя гимназия с "классическим" образованием, со всевозможными педагогическими ухищрениями – экзекуциями-штрафами, разрядами, изоляторами – неизбежно должна была крахнуть. Распад Юнкома был началом конца…

Когда же один за другими все способные ученики были повышиблены, а на их место пришло обычное ребячье сырье из реформаториев, детских тюрем, распределителей – ясно стало, что работать старыми методами нельзя, нельзя делать из ребят паразитов и приучать их к сознанию этого. Но в том-то и дело, что Шкида, построенная по буржуазным канонам и приемам буржуазной школы, не в силах была переродиться, и надо было строить школу сначала.

После ухода Викниксора в Шкиде была произведена коренная ломка всего уклада. Одна за другой открывались мастерские. Понемногу начали учить ребят ремеслу, плотничать, сапожничать, точить, переплетничать. Знали (а если не знали, то тем еще лучше), что там в жизни – у станка, на заводе, в конторе или за прилавком – там шкидец выправится лучше, втянется в работу: нужно только подготовить его к этому, а для того нужно приучить к труду, заставить полюбить его, чтобы меньше стало пропадать лишних человеческих жизней, меньше уходило из школы на дно, а больше тянуться вперед к работе, чтобы если не

гении выходили, не писатели, режиссеры, учителя, – выходили столяры, плотники, переплетчики – выправившиеся люди.

Но и теперь не надо преуменьшать трудностей, не надо закрывать глаза на недостатки. Их много, очень много в системе воспитания и в новой Шкиде. Здесь много чего еще надо сделать, еще много трудностей надо преодолеть в борьбе за подлинно-трудовое социальное воспитание. Но путь выбран правильный и он приведет к верной цели.

А в детдом старого шкидского типа надо забить крепкий осиновый клин, и чем скорее это сделать тем лучше.