Последняя гимназия

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тр-рах!…

– Ах!…

Выстрел.

По лестнице, размахивая пистолетом, промчался Химик и юркнул за трансформатор. Из залы выбежал Сашкец. Схватившись за перила, он взглянул в пролет лестницы, где клубился еще пахнувший серый дым, но в ту же минуту за спиной один за другим грохнули еще два выстрела, и халдей, отпустив перила, пошел назад в залу.

И каждый, глядя на его фигуру, подумал бы, что выстрелы теперь в Шкиде обычное, приевшееся воспитателям явление. И еще представилось бы увидевшему, что Сашкец наверное думает: "Хорошо, по крайней мере, что они стреляют в воздух".

Притаившийся под лестницей Химик зашевелился. Поднял отброшенный в сторону "шпалер" – осмотрел, продул и спрятал в карман. Потом прислушался и, ухватившись за огромный рубильник, черневший на стенке трансформатора, с усилием оттянул его вниз. Щелкнула ослепительно белая искра, и вся Шкида погрузилась в темноту.

Пробиравшемуся по коридору Химику первой попалась кухарка, которая торопливо высказывала Амёбке предположение, что на станции что-нибудь да лопнуло. Сверху спускался встревоженный Сашкец, из учительской на площадку лестницы перебирались халдеи, с тоненькой церковной свечкой, выпрошенной у мамаши, вышел Викниксор.

– Пробки? – деловито спросил он.

– Очевидно, – подскочил Амёбка, – Очевидно, перегорели.

– Но, может быть, их вывинтили воспитанники? – заметил Сашкец.

– Это все равно! – оборвал Викниксор.

– Надо осмотреть пробки.

– Зачем смотреть? – сказал пришедший дворник. Это не пробки. Это рашпиль…

– Какой рашпиль?

– Тьфу, то-есть, напильник это…

– Может, рубильник?

– Во-во… Он самый… Ребята его в сторону отгинают, в бок… Я сам видел.

– Так сходите, посмотрите и поверните назад.

– Это вы сами поворачивайте! Я уже раз повернул, хватит! Я думал, это всем можно, – только взял, а он как вдарит, – даже искры посыпались и даже не отцепить.

– Довольно, – не выдержал Викниксор и сам пошел вниз. – Принесите лестницу и осмотрите пробки. Наверху раздался свист и грохот, питомцы, воспользовавшись удобным случаем, начали отводить свои дефективные души. И, забыв о рубильнике, Викниксор помчался наверх наводить порядок.

Халдеи вместе с дворником спустились к трансформатору, чиркали спичками, зажигалками и осторожно рассматривали рубильник.

– Подождите! – неожиданно радостно сказал Амёбка и побежал наверх. Через минуту он появился снова, притащив за шиворот перепуганного шкидца Сухарика.

– Это ты, подлец, наверное свет погасил? – грозно говорил Амёбка, подталкивая Сухарика к рубильнику. Ты и включи его. Слышишь!

Сухарик тоскливо огляделся – халдеи смотрели строго, и Амёбка сверкал очками. Шкидец вздохнул и, ничего не поняв, повернул рубильник.

Вспыхнул свет.

– Ну иди, – разочарованно толкнул шкидца Амёбка. – И смотри у меня. Я, брат, всё-о знаю… Иди.

Сухарик поспешно и не рассуждая пропадает. Все расходятся. Кухарка – на кухню, дворник – в дворницкую, халдеи – в учительскую. Сашкец – наверх к притихшим, приструненным ребятам.

А Химик уже сходил в класс, посмотрел, как там делают самоделки-шпалеры, полюбовался в коридоре на ловлю мышей, зашел в уборную, где шла крупная игра в буру и штосс. Всюду скука, тоска, все давным-давно приелось и осточертело. Химик долго стоял в зале, раздумывал и, решившись, пошел к Сашке в музей.

После распада Юнкома и провала тутерской организации Сашка снова занял под музей пустующий, разгромленный клуб. И занял не только потому, что там теплей и уютнее и можно лучше расположить всю богатую коллекцию шкидских журналов, газет, альманахов, рисунков или удобней разбирать и классифицировать тщательно собранные архивы и документы, – а потому, что помещение музея само по себе возбуждало приятные воспоминания о прошлом. Все лучшие события школьной жизни начинались в музее, и его бессменный хранитель Сашка, прозванный "архивной крысой", часто иронически говорил, что шкидская история выходит из музея и потом опять – в документах, газетах, журналах – возвращается обратно.

И теперь грустно становилось ему, когда сравнивал он шкидское прошлое с серенькой, поганой действительностью. Не издается теперь в Шкиде ни газет, ни журналов, всё меньше становится старых шкидцев. Нет Цыгана, Бессовестина, нет Лёньки и Гришки. Остальные только и думают об уходе, либо бузят и пьянствуют с Фокой как Иошка и Дзе.

Когда Химик вошел в музей, Сашка сидел, не зажигая света, у топящейся печки и задумчиво глядел в огонь.

– Здорово! – сказал Химик. – Я к тебе. Почитать чего-нибудь не найдется?

– Посмотри там, на столе, – равнодушно ответил Сашка. – Выбирай что понравится.

Химик подошел к длинному широкому столу, где вперемежку с бумагами и архивными документами лежат книги. Книги скучные, политические, и шкидец, отобрав две тоненьких брошюрки, недовольно спросил:

– А других нет?… Научных…

– Нет… Были у меня научные книги, да пришлось летом загнать, чтобы заплатить Викниксору за разбитые стекла. Больше научных нет. А клубную библиотеку разграбили ребята.

Химик нехотя повертел книжки. Уходить ему не хотелось. Глаза его остановились на сашкиных ботинках.

– Неужели тут выдали?

– Братишка привез – односложно ответил Сашка. Помолчали.

– Та-ак, – протянул Химик, – Ну, я пойду.

За свою жизнь Химик испытал много перемен, но когда пробовал вспоминать свое прошлое, то только тусклая цепь приютов и детдомов с разными названиями и номерами вставала в его памяти. Да разве вспоминался еще первый из них, куда попал он семилетним мальчишкой. Там нашел Химик на помойке гранату, которой ему и оторвало потом руку.

Пережитое отучило его удивляться. И сейчас в Шкиде, когда разогнали Юнком, куда склонил его поступить Сашка, Химик удивился очень немного. Он мало что понял во всей этой истории и только недоумевал по поводу поведения Викниксора. Правда, юнкомы не были "четверошниками", той гвардией администрации, которая, как бывало в лавре, за лишнюю четверку хлеба становилась жандармами своих товарищей; юнкомы не были ни накатчиками, ни подлизами, ни лягавыми, они всегда бывали вместе с ребятами и руководили школой, но они и боролись с бузой, с воровством, с картами, боролись за дисциплину и старались поднять школу.

И Химик вспомнил, как глубоко подействовали на него вскользь брошенные иошкины слова: "Накатка – подлость. Дешевая вещь, если ты и защищаешь товарища, который делает что-нибудь нехорошее. А вот если ты при всех встанешь и скажешь ему, хотя тебе и тяжело будет сделать это, скажешь, что он делает неправильно, это будет самое лучшее из всего, что можно придумать".

И это, и еще многое другое, так поразившее своей простотой и необычностью, заставило Химика сблизиться с ребятами из коллектива и стараться быть похожим на них.

После разгона Юнкома он ощутил какую-то внутреннюю пустоту, будто оборвались все связи со старшими ребятами. Все порассыпались, занялись каждый собой, и даже Сашка, почти безвыходно целыми днями сидящий в музее, и тот мало обращал на Химика внимания.

И незаметно, постепенно забывалось всё, что было недавно.

Опять появились в парте напильники и отвертки, опять начали привлекать внимание замки и дверные ручки, а тут ещё вдруг группами стали приходить новички со своими твердо-укоренившимися понятиями и привычками – и Химик совсем забыл о том, что было недавно, совсем забыл о Юнкоме.

Из Института морально-индивидуально-социального воспитания, откуда раньше пришел Химик, прислали еще двух ребят – Арбузова и Старостина.

Шкидец обрадовался. Обрадовались и новички, встретив своего старого приятеля. Все уселись на подоконнике в зале, закурили и начали делиться новостями.

Плотный, черноволосый и очень спокойный Старостин рассказывал, что воспитатель Пупок поступил в ресторан официантом, Анна Петровна стала старшей воспитательницей, пришел новый завхоз – жулик.

Ну, а в остальном – все по-старому.

Закутывают ребят вместо наказания в мокрые простыни.

Профессор, как и раньше, велит называть себя папой, а свою жену – мамой, по прежнему кричит: "Я профессор, я всё могу" и грозит бузовикам, что отправит их в сумасшедший дом.

По прежнему Анна Петровна объясняет ребятам, что их Институт – государство, где профессор – царь, воспитатели – министры, а они, детки, – русский народ.

– Стой! – прыская в ладошку, вмешивается вдруг второй новичок – Арбузов, маленький, вертлявый шкетик с длинным носиком и черными беспокойными глазками. – Там недавно история с профессором была. Потеха! Ребята засыпали его в чулане вдвоем с кухаркой, ну и надумали ее звать тоже мамой!

– Мам-мой?… – еле сдерживаясь от хохота, переспрашивает Химик.

– Гы-гы-гы!… – гогочет Старостин.

– Факт, мамой… Володька ему и брякни это, насчет мамы. Ну, тот, конечно, ему по кумполу и поволок в мокрую простыню закручивать. Потом вызвал скорую помощь и велел отвезти Володьку к Николаю-чудотворцу.

Ребята докуривают, и теперь наступает очередь Химика показывать новичкам Шкиду. Они проходят залу, идут по коридорам, в темных углах которых крысоловы-любители при помощи веревок и хлебных огрызков нехотя охотились всё свободное время. Химик показывает классы и спальни и вскользь замечает, что в Шкиде недавно, совсем недавно было гораздо лучше.

Сопровождает ребят еще шкидец Мышка, нюхом почуявший обилие табаку у новичков…

Новички Арбузов и Старостин пришли в Шкиду больше по собственному желанию. В первый день они уже было раскаялись в этом, когда узнали, что в Шкиде каждодневно бывает по десяти уроков, Но, увидев, что уроки эти собственно липовые и что, сидя за партой, вовсе не обязательно слушать халдея и можно заниматься своими делами, новички успокоились и начали приспосабливаться.

Мышка, сдружившийся с Арбузовым, сразу свел его со шкидскими картежниками. Маленький, жуликоватый Арбуз, быстро смекнув, составил компанию. За уроками он проводил время в рисовании и краплении карт или в игре "по маленькой".

Старостин, спокойный и деловитый, попал в Шкиду по ошибке. Он больше подходил к ремесленной школе. Да и в Шкиду пришел он со всякими молоточками, напильниками, сверлами и прочим инструментом, и уже на второй день расположил к себе немку Эланлюм, вылудив и запаяв ей кастрюлю.

Учиться Старостину хотелось, но от десяти уроков он сразу же отупел и, забоявшись науки, махнул на нее рукой, решив, что лучше уж слесарить. Шкидцы первоклассники решили, что человек с такой фамилией обязательно должен быть старостой и выбрали его на эту должность. Старостин не отказывался, а деловито и спокойно принял власть, ключи от класса, журнал, став вечным, несменяемым старостой первого отделения.

Но ни с кем так не сдружился Химик и никто не был так заметен потом в Шкиде, как следующий новенький – Шурка Лепешин.

Дружба началась в изоляторе, куда нередко теперь попадал Химик и куда в первый же день посадили Лепешина.

Химик увидел перед собой тоненького, высокого подростка, аккуратно одетого, тщательно подстриженного, с умным миловидным лицом и темными мечтательными глазами.

Лепешин подождал, пока не закрылась дверь, потом погрозил кулаком невидимому халдею и, повернувшись к своему товарищу по заключению, недовольно проговорил:

– Воспитатели эти ваши! Тоже! Я им ножик не хотел отдавать, а они за шиворот и сюда! Порядочки…

Голос новичка был звонкий и ломающийся, как у маленького мальчика, хотя он всячески старался казаться серьезнее и взрослее, держал руки в карманах, поднимал плечи, хмурил тонкие брови и, сев на подоконник рядом с Химиком, важно вынул портсигар и предложил:

– Закуривай!…

Ребята закурили.

– За что попал? – затягиваясь, спросил Химик.

– За болезнь. Расширение зрачков на чужую собственность.

– Это у нас пустяки, Из дому привели или еще откуда?

– С Миллионной, с Глебовского приюта! – Лепешин сделал страшные глаза и, придвинувшись ближе, зашептал: – Нас там, как собак, – арапником бил заведующий!

– Знаю. И я там был. Заведующий там генерал бывший. Так у него со старого времени привычка драться осталась… Здесь, в Шкиде этой, тоже стукают, но меньше. Опасаются.

– Я ушами шевелить умею, – неожиданно сказал Лепешин и сейчас же густо-густо покраснел.

– Ну? – добродушно удивился Химик. – Да ты не смущайся. Шевельни разик…

Лепешин перекосил рот, задергал челюстями, и уши его действительно зашевелились.

Потом новичок долго рассказывал разные истории, которые он вычитал у Луи Вуссенара, Жаколио, Майн-Рида и Жюля Верна. Химик слушал, широко открыв рот и затаив дыхание. Оба были так увлечены, что совсем не обрадовались приходу Сашкеца, открывшего изолятор.

– Ну, выходите, товарищи, – мягко сказал халдей, – и больше не бузите…

– Гусь свинье не товарищ, – процедил вполголоса Химик и юркнул из изолятора.

– Евграфов! Вернись, хулиган! Повтори, что ты сказал?

– Дядя Саша, что вы! – струсил Химик. – Я только сказал, что гусь свинье не товарищ. А вас же Гусем-Лапчатым зовут, значит, я – свинья…

– Ну! ладно… то-то, – смягчился Сашкец: – смотри у меня. – И, забывшись, прибавил: – Смотри, Гусь-лапчатый!

Все шкидцы узнали, что новичок умеет шевелить ушами. В первый класс к Лепешину прибегали и просили "шевельнуть". Лепешин, краснея, отнекивался, но, втайне польщенный таким вниманием, скромно исполнял просьбу. К вечеру стало известно, что ушами умеет шевелить еще и Дзе.

Интерес к новичку упал.

Тогда Лепешин сказал, что у него дома есть велосипед. Но велосипед уже был и у Фоки, а недоверчивый Будок принялся даже утверждать, что лепешииский велосипед одна сплошная мифология. Новичок не сдавался и таинственно стал намекать, что у него есть еще одна замечательная вещь, которую он, возвратясь в понедельник из отпуска, непременно принесет в Шкиду…

Возвратясь из отпуска, Лепешин увел Химика и еще нескольких ребят в уборную и, таинственно оглянувшись, прошептал:

– Принес!

– Что?

– Шпалер…

Ребята сгрудились к новичку, тот осторожно вынул из кармана и показал всем тоненький пистолетик Монте-Кристо с тоненьким, как дудочка, дулом.

– Шпалер! – расхохотался Химик. – Клистир-ка какая-то! Барахло!…

– Как барахло? – побледнел Лепешин, – Его продать можно!

– В музей… Сходи к Сашке. Может, он для выставки купит…

Разочарованные шкидцы ушли, и в уборной остались только Химик да Лепешин. Химик долго смотрел на пистолетик и на убитого горем Лепешина и наконец задумчиво сказал:

– Дай-ка мне твой клистир до вечера. Осмотреть. Тут дело одно может выйти – пистолет понадобится…

Вечером Химик долго и подозрительно шептался со Старостиным. Потом тот вытащил все свои слесарные инструменты и, расположившись на парте, начал что-то резать, сверлить, паять и заколачивать… Химик уже вернул новичку его пистолетик, но на все вопросы многозначительно отвечал:

– Погоди. Завтра увидишь.

И завтра всё объяснилось, Химик с толпой ребят ушел после уроков на двор и там, за сараями, в торжественной обстановке, вынул огромный шпалер-самоделку и оглушительно выстрелил в воздух.

Это событие открыло новую эру шкидской истории.

Изобретатели оружия – Химик и Старостин – были завалены заказами на шпалеры, потом открылись новые оружейные мастерские; потом уже каждый сам стал делать для себя оружие…

Много помогли усовершенствованию самоделок халдеи. Напуганные, они устраивали на первых порах целые облавы, и в учительской за короткое время скопилось столько оружия, что им по крайней мере можно было вооружить целую роту… Но все это привело только к тому, что ребята стали осторожнее, а самоделки усовершенствованней, дальнобойней и лучше.

Шкида поголовно вооружилась и пока еще только развлекалась, стреляя холостыми в воздух.

А новенькие все приходили и приходили…

Со своими твердо укоренившимися привычками и понятиями, они попадали у младших в знакомый им мир детдомовских немудреных традиций и взглядов.

Шкиду уплотняли. Из нее уже много повышибли старых воспитанников. И если раньше Викниксор сам отбирал в распределителях подходящих себе учеников, подбирал способных ребят, которые осиливали и которым интересна была и история, и литература, и языки, – то сейчас присылали в Шкиду всех подряд, обычное сырье из детдомов и детских тюрем.

И как-то забыли воспитатели, что у этих ребят и интересы другие, чем те, что были у старых, отобранных, способных учеников; почему-то считали, что новички тоже могут осилить и им будут очень интересны и история, и литература, и языки. И по прежнему преподносилось всё это в лошадиных дозах, по десять уроков в день.

Новички, обалдев от десятиурочного дня, сразу же переставали учиться и принимались за карты, за ловлю крыс, за изготовление самоделок. Им было скучно и неинтересно в Шкиде, они хотели бы поработать и поучиться, но здешнее образование их совсем не захватывало, только вгоняло в тоску. А никакого труда и ремесла в школе не полагалось.

Пришло их много… Пришел Шенкевка, веселый и добродушный чухна; беленький и нежный Капаневич; важный и медлительный барон Розен.

Новичка Женьку долго не знали даже куда посадить. Этот черный и смуглый, как грек, очень здоровый, но потрепанный и поиздержанный жизнью юноша представил документы на пятнадцатилетнего, а по виду ему самое малое было годов восемнадцать. И никто не сомневался, что Женька пришел с "ксивой" и, скинув себе три наполненных кражами и приводами года, хотел спастись от суда и тюрьмы…

Учиться Женька не стал, завел себе отличную самоделку и начал ухаживать за кухаркой. А когда были перевыборы кухонного старосты, устроил так, что его выбрали на эту хлебную должность.

Потом пришли еще: Храпа, Сусликов, Семенов, Рыжик, пришел Верьховка, Касатка, Васильев, пришли Карпуха, Лапа, Аксенов, – пришли и прочно осели в первом и во втором отделениях.

Машина всосала следующую порцию сырья.