Последняя инстанция

Глава 21

Зубы способны поведать собственную историю. То, как вы за ними ухаживаете, частенько характеризует вас больше, чем ювелирные украшения и дизайнерская одежда. Они демонстрируют вашу исключительность по сравнению с остальными людьми. При наличии прижизненных записей об их состоянии зубы поведают мне, насколько вы были чистоплотны. Шепнут на ушко все ваши тайны: пристрастие к наркотикам, прием антибиотиков в раннем детстве, болезни, травмы и как много значила для вас внешняя сторона жизни. Я раскушу вашего дантиста-мошенника, который выписывал на ваш полис счета за невыполненную работу. И раз уж на то пошло, узнаю, насколько он компетентен как специалист.

На следующее утро, едва первые лучи солнца коснулись бренной земли, Марино ждал меня в морге. Он захватил стоматологическую карту некоего двадцатидвухлетнего жителя округа Джеймс-Сити, который вчера вышел пробежаться в окрестностях университета Вильгельма и Марии, а домой так и не вернулся. Звали его Митч Барбоза. Университет находится всего в каких-то милях от мотеля «Форт-Джеймс». Помню, когда накануне вечером Марино разговаривал со Стэнфилдом и тот по телефону давал отчет о последних событиях, мне сразу подумалось: все это неспроста. Сын Марино, проныра и юрист, Рокки Каджиано тоже учился в университете Вильгельма и Марии. Жизнь подкинула очередное зловещее совпадение.

Шесть сорок пять. Я выкатываю покойника из рентгеновского кабинета и везу на свое рабочее место, в лабораторию, на вскрытие. В который раз замечаю, как здесь тихо. Сочельник, все государственные учреждения закрыты. Марино облачился в специальный комбинезон, будет мне помогать — что ж, здесь, пожалуй, кроме судебного дантиста-эксперта, ни одна живая душа не появится. Полицейский будет на подхвате: поможет раздеть окостеневшее тело и переложить на стол для аутопсии. В большей степени я бы никогда ему не позволила ассистировать при медицинской процедуре (да он никогда особенно и не рвался). Делать записи его не просила и в будущем делать этого не стану, поскольку он способен учинить латыни, коей изобилует медицина, такой погром, что подумать страшно.

— Придержи его с обеих сторон, — направляю новоиспеченного ассистента. — Вот так. Отлично.

Марино зажимает голову покойника с боков, пытаясь закрепить ее в неподвижном положении, а я тем временем просовываю плоское долото в уголок рта, между коренных зубов, и, действуя им как рычагом, норовлю разжать челюсти. Сталь со скрипом проскальзывает по эмали. Главное — не порезать губы, а вот дальние зубы, как ни старайся, поцарапаешь.

— Знаешь, отлично, что ты выделываешь такие штуки с людьми только после их смерти, — говорит Марино. — Готов поспорить, ждешь не дождешься, когда сможешь орудовать обеими руками.

— Не сыпь соль на рану. — Мне уже так этот гипс надоел, что я подумывала собственноручно срезать его страйкером[23].

Наконец челюсти мертвеца поддаются. Я включаю хирургическую лампу и направляю белый свет покойному в рот. На языке обнаружились остатки волокон, собираю их. Марино помогает избавиться от трупного окоченения в руках — надо снять куртку и рубашку, потом мы разуем покойника, стянем носки, а там дело дойдет до трико и спортивных трусов. Проверяю интимные отверстия. Никаких свидетельств повреждения заднего прохода, так что пока нет оснований предполагать гомосексуализм.

У помощника запищал пейджер: опять Стэнфилд. С самого утра Марино и словом не обмолвился о Рокки, но дух его непокорного сына будто витает в воздухе. Кажется, все мысли отца крутятся вокруг блудного отпрыска, и пусть это с первого взгляда почти незаметно, но воздействует на него ощутимо. Полицейский, будто жар, испускает черную, беспомощную злобу. Мне бы сейчас о себе побеспокоиться (что там Рокки для меня уготовил?), а у меня все мысли — что будет с Марино.

Ну вот, теперь перед нами обнаженный «клиент», и я могу составить для себя полную картину его физического состояния. Рост — пять футов семь дюймов, при такой высоте довольно худощав: сто тридцать восемь фунтов. Ноги крепкие, и в то же время мускулатура верхней части тела развита слабо, как и бывает у бегунов. Татуировок нет, обрезан, и общее впечатление, что человек заботился о внешности: ногти на руках и ногах аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Пока что не нахожу следов внешних повреждений, и, судя по рентгеновским снимкам, все в порядке: ни пулевых отверстий, ни переломов. Застарелые шрамы на коленях и левом локте, никаких свежих травм, если не считать ссадин в тех местах, где его связывали, и от кляпа. Что же с тобой стряслось? Почему ты умер? В ответ — безмолвие. Только Марино без умолку болтает, громко, лишь бы не показать, что творится у него на душе. Стэнфилда он считает болваном и обращается с ним соответственно. А сейчас наш друг переплюнул самого себя в нетерпимости и грубит больше обычного.

— Ах, ну да. С твоей стороны действительно будет очень мило навести справочки. — Саркастические флюиды плывут в трубку настенного телефона. — А вот смерть работает без выходных, — добавляет он через секунду. — Говори, к кому мне идти, откроют как миленькие. — И тут же: — Да-да-да, самое время. И еще, Стэнфилд, держи язык за зубами, ясно? Хоть раз увижу что-нибудь подобное в газетах... Да что ты, ричмондская газета на глаза не попадалась? Не волнуйся, я обязательно раздобуду для тебя статейку. Все то джеймстаунское дерьмо, убийство на почве ненависти. Одно словцо — и я кое-кому намылю задницу. Ты еще не видел, как я умею отдраивать, — поверь мне, зрелище не из приятных.

Поговорив, чистюля натягивает свежие перчатки и возвращается к операционному столу.

— Час от часу не легче, док. Если этот товарищ на столе — тот самый пропавший бегун, получается, мы имеем дело с неким доморощенным садистом. У нашего «клиента» никаких приводов, чистенький. Проживал в квартире с подругой, которая опознала его по фотографии. Вчера вечером Стэнфилд с ней разговаривал, а вот сегодня она что-то с утра трубку не берет. — Тут у Марино появляется рассеянное выражение на лице, точно он пытается припомнить, что мне рассказывал, а что нет.

— Давай перенесем его на стол, — говорю я.

Приставляю каталку к столу для вскрытий. Марино хватает покойника за ноги, я берусь за руку, и мы тянем. Мертвое тело тяжело ударяется о сталь, из носа капает кровь. Включаю воду, и та с гулким барабанным плеском стекает в стальную раковину. На стене, на фоне ярко освещенной панели, развешаны рентгеновские снимки покойного: совершенно чистые, непопорченные кости, череп в нескольких ракурсах, молния на спортивной куртке змеится по обеим сторонам элегантно изгибающихся ребер.

Раздается звонок с наружного входа, как раз тогда, когда я делаю скальпелем надрезы: от плеча к плечу, затем вниз, к тазу, минуя пупок. На мониторе внутреннего слежения возникает лицо доктора Сэма Терри. Нажимаю локтем кнопку, и дверь отворяется. Сэм Терри — один из наших одонтологов, иначе говоря, судебно-медицинский дантист, которому выпало несчастье дежурить в сочельник.

— Пожалуй, заскочу на всякий случай к ней по пути, проведаю, — продолжает Марино. — У меня есть адрес квартиры, где они живут. — Он мельком взглянул на труп и счел нужным оговориться: — Жили то есть.

— И ты считаешь, Стэнфилд способен держать язык за зубами? — Я отделяю мышечную ткань, оттягивая ее назад и нанося короткие острые удары скальпелем.

— Ага. Говорит, будет ждать нас в мотеле. Надо сказать, тамошнее население особо не в восторге — самый пик туризма, сочельник, а селиться никто не хочет из-за всей этой истории. Так что излишнее внимание они не приветствуют. На забронированные номера уже десять отказов с тех пор, как в «Новостях» передали. Ага, вот и я говорю, жареным попахивает. Правда, нынешние постояльцы, как видно, не прослышали еще, какой кошмар у них под боком происходит, а кому-то, может, попросту плевать.

Входит доктор Терри с потертым черным чемоданчиком; чистый хирургический халат с лямками на спине развязан и развевается при ходьбе. Он наш самый молодой одонтолог. Ростом Терри почти семь футов. Ходят легенды, что ему светила карьера в национальной баскетбольной лиге, да только он решил продолжить образование. По правде говоря — и парень сам это с готовностью подтвердит, если вы спросите, — в университете Виргинии он был довольно посредственным защитником, и единственное кольцо, в которое Терри попадал, было нарисовано на мишени. Хорошие кидает он только с женщинами, а в стоматологию подался лишь потому, что не смог поступить в медицинский колледж. Терри отчаянно хотелось стать патологоанатомом. И то, чем он занимается сейчас практически на добровольных началах, — предел его скромных способностей.

— Благодарю, благодарю, — обращаюсь к Терри, пока он укрепляет снимки на пюпитре с зажимом. — Ты молодец, Сэм, что пришел сегодня спозаранку нам на помощь.

Он усмехается и протягивает с преувеличенно-вальяжным акцентом коренного жителя Нью-Джерси:

— Как поживаешь, Марино?

— Видел когда-нибудь, как Гринч украл Рождество? Если еще нет, то обожди маленько: у меня сегодня как раз то настроение — забрать у малышей игрушки и похлопать их мамочек по попкам, прежде чем исчезну в каминной трубе.

— Даже думать не пытайся про камины. Застрянешь как пить дать.

— А ты только залезь в камин, у тебя голова из трубы торчать будет. Растешь мало-помалу?

— Ну уж не с такой скоростью, как ты, приятель. На сколько теперь потянешь-то?

Терри просматривает стоматологические карты, которые захватил с собой полицейский.

— Так, тут все ясно. Разворот правой верхней двойки, дистальная поверхность язычной кости. Ну и масса ремонта. Поясняю для тугодумов: этот парень, — он протягивает нам снимки, — и ваш жмурик — одно и то же лицо.

— Шикарно «Рэме» луисвиллцев разгромили, скажи? — говорит Марино, перекрикивая шум льющейся воды.

— Сам, что ли, ходил посмотреть?

— Не-а. Я вижу, Терри, и без тебя там не обошлось; считай, тебе победой обязаны.

— Твоя правда.

Беру с подноса хирургический нож, и в эту минуту звонит телефон.

— Сэм, возьми, а? — прошу я.

Он бежит за угол, хватает трубку и важно произносит:

— Морг.

Я прокладываю путь через реберно-хрящевые соединения и извлекаю треугольник грудины с примыкающими ребрами.

— Минуточку, — обращается Терри к собеседнику. — Доктор Скарпетта? Вас Бентон Уэсли к телефону.

Кабинет будто наполняется вакуумом, который затягивает в себя свет и звуки. Я замираю, потрясенно глядя перед собой и крепко сжав в окровавленной руке хирургический нож.

— Какого хрена? — Марино широкими шагами подходит к стоматологу и вырывает из его руки телефон. — Кто это? — орет он. — Черт. — Швыряет трубку. Как видно, звонивший дал отбой.

Эксперт-дантист потрясен. Он понятия не имеет, что произошло, мы с ним не так давно знакомы, и он недостаточно осведомлен о подробностях моей жизни. Да и откуда ему знать про Бентона? Разве что от других... Но, как видно, просветить Сэма еще не успели...

— Что конкретно сказали? — спрашивает его Марино.

— Надеюсь, я не сделал ничего дурного.

— Да нет, нет. — Я обретаю способность говорить. — Ты здесь совсем ни при чем, — спешу заверить бедолагу.

— Какой-то человек, — отвечает он. — Только сказал, что хочет с вами поговорить, и назвался Бентоном Уэсли.

Марино снова поднимает трубку, ругается, кипит от злости — да, не установлен у нас определитель. В морге в нем просто нет необходимости. Пит нажимает несколько кнопок и слушает. Записывает номер, набирает его.

— Да. Кто это? — требовательно обращается он к собеседнику на противоположном конце линии. — Где? Ладно. Вы видели, кто пользовался телефоном секунду назад? Тем, по которому вы разговариваете. Ага. Сейчас. Так я тебе и поверил, поганец. — Швыряет трубку.

— Выясняете, откуда этот человек позвонил? — спрашивает ничего не понимающий Терри. — Вы что, набрали шестьдесят девять, службу автоматического определителя номера?

— Телефон-автомат на заправке «Тексако», магистраль на Мидлотиан... Предположительно. Какой был голос? — Марино буравит парня взглядом.

— Ну, мне показалось, молодой. Хотя точно не знаю. А кто этот Бентон Уэсли?

— Он умер. — Протягиваю руку к скальпелю, надавливаю кончиком на доску для резки, в паз со щелчком входит новое лезвие; негодное выбрасываю в ярко-красный пластиковый контейнер для биологических отходов. — Он был моим другом. Близким другом.

— Какой-то извращенец решил пошутить. Откуда они вообще этот номер узнали? — Марино в бешенстве. Только и мечтает, что разыскать мерзавца и хорошенько надрать ему уши. И еще в голове бродит шаловливая мыслишка, что тут попахивает кознями сынка. У Марино все на лице написано: Рокки.

— Телефонный справочник, раздел «Номера административных служб и организаций». — Я начинаю разрезать кровеносные сосуды, рассекая сонные артерии с самого начала, от верхушек легких, а потом спускаясь к артериям подвздошной области и венам таза.

— Ой, только не говори, будто в телефонной книге так и написано: «Морг», черным по белому. — Ну вот, опять у него я виновата.

— Думаю, надо искать в «Ритуальных услугах». — Разрезаю тонкую плоскую мышцу диафрагмы, высвобождая целый блок органов, отделяю его от позвоночного столба. Легкие, печень, сердце, почки и селезенка переливаются разными оттенками красного у меня в руках, я кладу их на доску для резки и омываю под слабой струей холодной воды из шланга. Сердце и легкие будто исколоты иголками, усыпаны крохотными точками запекшейся крови: петехиальные кровоизлияния. Я наблюдала такое у людей, которые на момент смерти испытывали трудности с дыханием.

Терри подносит черную сумку к моему рабочему месту и ставит на каталку с хирургическим инструментом. Вынимает зубное зеркало и заглядывает покойнику в рот. Работает он молча, все еще под впечатлением недавнего инцидента. Беру нож побольше и разрезаю органы на секции, делаю профильный кривой срез сердца. Коронарные артерии чисты, ничем не забиты, артерия левого желудочка шириной в сантиметр, клапаны нормальные. Если не считать нескольких полосок жира в аорте, то сердце и сосуды здоровые. Единственная неполадка говорит сама за себя: по какой-то причине оно остановилось. Перестало работать. Куда ни сунусь — не нахожу тому объяснений.

— Как я уже сказал, тут все просто, — говорит Терри, делая пометки в зубной карте. Его голос напряжен: парень мысленно себя проклинает за то, что взял эту несчастную трубку.

— Тот, кого мы ищем?

— На все сто.

Сонные артерии, как рельсы, бегут вдоль позвоночника. Между ними — мышцы языка и шеи; их-то я и решила изучить попристальнее. Делаю тонкий срез и кладу их на доску. В глубинных тканях никаких кровоизлияний. Крохотная и хрупкая, У-образная подъязычная кость цела и невредима. Значит, его не душили. Смотрю под скальпом и не нахожу ни ушибов, ни трещин. Подключаю мощную хирургическую пилу к розетке над головой и тут понимаю, что одной рукой мне не справиться. Сама погружаю вибрирующее полукруглое лезвие в череп, а Терри крепко держит голову покойника. В воздухе висит горячая костная пыль; скоро костяная макушка с хлюпаньем отваливается, обнажив извилистые просторы мозга. При беглом осмотре и там ничего выходящего за пределы нормы не обнаружилось. Полусферы промываю на доске, они лоснятся, напоминая кремовый агат с серыми бороздчатыми краями. Мозг и сердце приберегу, чтобы потом с ними отдельно поработали специалисты: помещу в формалин и отправлю в Виргинский медколледж.

Да, сегодняшний диагноз выходит за рамки привычного. Явных причин смерти и патологических изменений обнаружить не удалось, а потому придется исходить из того, что доносит молва. Крохотные кровотечения на сердце и легких, ожоги и ссадины от веревки наводят на предположение, что Митч Барбоза умер от аритмии, стремительно развившейся на почве сильного потрясения. Также я допускаю, что в какой-то момент он либо задерживал дыхание, либо в его дыхательных путях возникла преграда потоку воздуха — либо по какой-то причине его дыхание было затруднено в такой степени, что вызвало частичную асфиксию, или удушение. Не исключено, что виной тому кляп, разбухший от слюны. Как бы там ни было, нам представляется незамысловатая, хоть и ужасающая картина, требующая наглядной демонстрации. И в этом мне помогут Терри с Марино.

Для начала готовлю несколько отрезков толстой белой бечевки, какой мы обычно сшиваем У-образные разрезы. Марино по моей просьбе заворачивает рукава хирургического халата и вытягивает руки в стороны. Один кусок бечевки обвязываю вокруг одного его запястья, другой затягиваю на другом — не слишком туго, но прочно. Теперь мой помощник поднимает руки вверх, а Терри должен схватить один из свободных концов бечевки и подтянуть на себя. Наш судебный стоматолог достаточно высок, и ему не требуется ни стула, ни табурета. Путы немедленно врезаются во внутреннюю сторону запястий Марино и образуют острый угол в узле. Мы проделываем то же самое с разных позиций, для разнообразия сведя руки вместе и разведя в подобии распятия. Разумеется, ноги испытуемого прочно стоят на полу. Он ни в коем случае не висит и даже не покачивается.

— Масса тела, висящего на вытянутых руках, мешает дыханию, — объясняю я. — Вдыхать у вас получается, а вот выдыхать уже сложнее, потому что межреберные мышцы не могут полноценно сокращаться. И это через некоторое время приводит к удушению. Прибавьте сюда шок, вызванный болью от пыток, страх, панику — аритмия обеспечена.

— А кровь из носа? — Марино протягивает мне запястья, и я внимательно рассматриваю отметины, которые оставила на коже бечевка. Они легли примерно под тем же углом, что и следы на теле покойного.

— Повышенное внутричерепное давление, — поясняю я. — Когда приходится задерживать дыхание, часто течет из носа кровь. Учитывая, что видимых повреждений мы не обнаружили, версия удачная.

— Вопрос в другом: его намеренно пытались убить? — сбит с толку Терри.

— Мало кто станет связывать человека и подвергать пыткам, чтобы потом отпустить на все четыре стороны, дабы жертва трепалась о случившемся направо и налево, — отвечаю я. — Пока воздержусь высказывать предположения относительно мотивов и метода. Подождем, что скажут токсикологи. — У меня загорелся недобрый огонек в глазах. Я взглянула на Марино. — Но можете смело считать это убийством, причем совершенным с особой жестокостью.

Позже утром мы еще раз обсудили этот вопрос. Ехали в сторону округа Джеймс-Сити. По настоянию Марино мы отправились на его транспорте, и я предложила сократить путь по Пятой автостраде, через округ Чарльз-Сити. От самой дороги веером отходят старинные, восемнадцатого века, плантации, широкие поля под паром, доходящие до кошмарных кирпичных особняков с дворовыми постройками Шервудского леса, Вестовера, Беркли, Ширли и Бел-Эйра. В пределах видимости ни одного туристического автобуса, нет ни лесовозов, ни ремонтников, да и сельские магазины закрыты. Сочельник. Сквозь бесчисленные своды старых деревьев просвечивает солнце, тени ложатся на тротуары круглыми пятнами, и «Копченый мишка» взывает о помощи с вывески в одной из чудеснейших частей света, где совсем недавно зверски расправились с двумя молодыми людьми. Казалось, что здесь не может случиться подобной гнусности, однако, когда мы добрались до мотеля «Форт-Джеймс» с примыкающим к нему кемпингом, я готова была поверить во что угодно. Эта грязная дыра запрятана в лесочке, на съезде с Пятой автострады, где беспорядочно расположились избушки, трейлеры и облупившиеся домики самого мотеля. Сразу вспомнилась аллея Хогана, сооруженная возле академии ФБР: дешевенькие фасады-декорации, обитель темных личностей, на которых вот-вот устроят облаву.

Контора расположилась в небольшом каркасном домике, затерявшемся среди чахлых сосен, которые устлали крышу и землю коричневыми шишками. За давно не стриженным кустарником перед домом проглядывают холодильники с газировкой и машины для льда. В листве валяются брошенные детьми велосипеды, а старинным качелям уже вряд ли можно доверять. Некрасивая собачка, помесь кого-то с кем-то, влачащая на себе тяжкую историю бесконечных пометов, поднимается на дряхлые ноги и смотрит на нас с перекошенного крыльца.

— Странно, мне казалось, нас должен встретить Стэнфилд. — Открываю дверь.

— Пойду разведаю, как там и что. — Марино вылезает из пикапа, внимательно разглядывая окрестности.

Из каминной трубы выползает тонкая струйка дыма, от ветра стелющаяся почти горизонтально; за окном перемигиваются кричащие рождественские гирлянды. Чувствую, за нами наблюдают. Заколебалась штора, где-то в доме зазвонил телефон. Мы ждем на крыльце, когда откроют. Собака понюхала мою ладонь и лизнула. Тут Марино решил-таки заявить о себе: мощно заколотил в дверь и заорал:

— Эй, кто-нибудь дома? — Отчаянно молотит кулаком. — Откройте, полиция!

— Иду, иду, — пропел нетерпеливый женский голос. Недружелюбное усталое лицо показалось в щелке приоткрытой двери: цепочка от воров все еще в замке и туго натянута.

— Миссис Киффин — это вы? — спрашивает Марино.

— А вы кто? — отвечает вопросом на вопрос.

— Капитан Марино, ричмондская полиция. Это доктор Скарпетта.

— А доктора зачем с собой привели? — Она нахмурилась и подняла на меня взгляд из своей темной щели. Какое-то шевеление у нее в ногах: из-за юбки выглянуло детское личико и хитровато, как гномик, улыбнулось. — Зак, марш в дом. — Маленькие голые ручки с грязными ногтями обвились вокруг маминой коленки. — Пошел! — Малыш отцепился и исчез.

— Нам понадобится осмотреть номер, в котором случился пожар, — говорит Марино. — Сюда должен был подъехать детектив Стэнфилд из округа Джеймс-Сити. Не видели его?

— Никаких полицейских с утра не показывалось. — Она хлопает дверью, раздается позвякивание дверной цепочки, дверь снова открывается — на этот раз широко, и хозяйка выходит на порог, попутно запихивая руки в рукава красной клетчатой куртки, какие носят лесорубы; в пальцах позвякивает кольцо с ключами. Она оборачивается и громко командует: — Чтобы из дома ни шагу! Зак, в тесто не лазить! Скоро вернусь. — Закрывает дверь. — Еще не видела, чтобы кто-нибудь так обожал сдобное тесто, как этот мальчишка, — сообщает она, пока мы спускаемся по ступенькам. — Бывает, покупаю готовое тесто. Однажды оставила на столе, прихожу — хитрец отвернул упаковку, как шкурку у банана, и сидит уплетает. Уже половину умял, когда я подоспела. Вот и говорю: ты что делаешь-то? Здесь же сырые яйца, ясно тебе?

Бев Киффин лет сорок — сорок пять. Она хороша кричащей красотой, как официантка в придорожной забегаловке или круглосуточном кафе. Волосы у нее осветлены до предела и завиты, словно кудряшки на французском пуделе, на щеках глубокие ямочки, фигура полная, раздавшаяся. Похоже, женщина пробивная, точно постоянно на стреме и готова защищаться — так бывает у людей, которых сильно потрепала жизнь. И еще я бы сказала, дамочка себе на уме — ни одному ее слову не поверю.

— Мне здесь, знаете, проблемы не нужны, — поверяет нам хозяйка. — Вот еще забот недоставало. Так и едут, так и едут. Пялятся, а то и фотографируют. Спасения нет: утром, днем, даже ночью им не спится.

— О ком вы? — спрашивает Марино.

— Да просто народ всякий в машинах, притормозят у дорожки, смотрят. Некоторые вылезают побродить по окрестностям, разнюхивают что-то. Вот прошлой ночью меня шум разбудил: проехал кто-то. В два ночи-то.

Марино раскуривает сигарету. Мы идем вслед за Киффин по заросшей, тенистой от сосен дорожке, хлюпающей снежной грязью, мимо старых домов-автоприцепов, ржавеющих тут, как негодные к плаванию корабли. Возле столика для пикников раскиданы чьи-то пожитки, и с первого взгляда может показаться, будто кто-то из отдыхающих не потрудился за собой убрать перед отъездом. Однако при ближайшем рассмотрении в глаза бросаются совершенно необычные вещи: странное сочетание игрушек, кукол, книжек в мягкой обложке, простыней, двух подушек, одеяла и двойной детской коляски — все промокло и перепачкано в грязи. Да только не кажутся эти вещи бесполезными предметами, с которыми сознательно распрощались хозяева. Их будто случайно оставили на расправу всем ветрам. Повсюду разбросаны мелкие клочки от хрустящих оберток, которые я тут же связываю с прилипшим к обожженной спине первой жертвы фрагментом. Когда-то это было оберткой в синем, белом и ярко-оранжевом тонах, порванной на узкие полоски, словно ее теребили в руках, пытаясь успокоить нервы.

— Кто-то очень торопился съехать, — замечает Марино.

Киффин глядит на меня.

— Смылись, не заплатив за место? — предполагает полицейский.

— О нет. — Такое чувство, что она торопится поскорее увести нас к маленькому, кричаще оформленному административному зданию мотеля, проглядывающему сквозь деревья прямо по курсу. — Уплатили, как и положено, заранее. Здесь в палатке жила семейка с двумя малышами, да вдруг взяли да и припустили отсюда. И вещи почему-то побросали. Не понимаю. Ну, например, детская колясочка очень неплохая. А потом, само собой, все снегом завалило.

Внезапный порыв ветра взметнул в воздух цветные обрывки, как конфетти. Я подошла ближе и поддала ногой подушку, чтобы перевернуть ее. Присела на корточки, взглянуть поближе, и в нос ударил едкий кислый запах. На подушку налипли волосы — длинные, тонкие и очень бледные, почти совсем без пигмента. Сердце вдруг опустилось, будто рядом ударили в гулкий басовый барабан. Беру клочки обертки в руку, верчу в пальцах. Гибкий, податливый, но прочный материал — сразу не порвешь, если только не потянуть за рельефный запаянный шов. Тут попадаются и крупные куски. Ясно, от шоколадного батончика с арахисом и карамелью, «Пей-Дей» называется; даже читается адрес сайта «Хершис». И на одеяле тоже волосы: черные, короткие — как видно, паховые. И еще несколько длинных и бледных.

— Батончики «Пей-Дей», — сообщаю Марино. Расстегиваю сумку, а сама поглядываю на Киффин. — Случайно, не знаете любителя шоколадок, который пустые обертки рвет?

— Во всяком случае, у меня дома таких нет, — отрезает сухо, словно я ее в чем-то обвиняю. Или Зака-сладкоежку.

Алюминиевого чемоданчика для выезда на место преступления у меня с собой не было — трупа-то нет. Зато я всегда держу в рюкзаке набор инструментов на непредвиденный случай: мощный морозильник с одноразовыми перчатками, пакетики для улик, тампоны, крохотную пробирку дистиллированной воды и среди прочего — набор для гильз. Снимаю с него крышку. Это ведь просто-напросто маленькая прозрачная капсула из пластика. В нее-то и кладу три волоска с подушки и два с одеяла. Запечатываю капсулу в прозрачный пластиковый пакет для сбора улик.

— Можно кое-что спросить? — обращается ко мне Киффин. — Зачем это вам?

— Да я сейчас тут все соберу и в лабораторию отправлю. — Марино вдруг заговорил вполголоса, спокойно, как бывалый картежник. Он прекрасно знает, как надо управляться с Киффин, а сейчас настало самое время ее спровадить, потому что ему тоже слишком хорошо известно, как выглядят волосы страдающих гипертрихозом. Похожи на детские, длинные, без пигмента, недоразвитые... Только вот у младенцев они не бывают шести-семи дюймов длиной, как волосы Шандонне, рассыпанные на сценах его преступлений. Не исключено, что Жан-Батист побывал в этом палаточном лагере.

— Вы сами здесь заправляете? — спрашивает хозяйку мой напарник.

— Да в основном.

— Когда исчезло семейство из палатки? Погодка сейчас уж больно не подходящая для отдыха на открытом воздухе.

— Жили еще до снега. На прошлой неделе.

— Вы так и не выяснили, почему эти люди неожиданно решили съехать? — продолжает Марино вкрадчивым голосом.

— Не слышала о них с тех пор. И след простыл.

— Нам потребуется осмотреть брошенные вещи.

Киффин дует на голые озябшие руки, чтобы согреться, ежится, прячась от ветра. Она оглядывается на свой домик, гадая, какую еще неприятность уготовила для нее и ее семьи судьба. Марино машет мне рукой, приглашая идти за ним.

— Ждите здесь, — велит он Киффин. — Мы сейчас вернемся. Надо кое-что забрать из машины. Только ничего не трогайте, поняли?

Она смотрит нам вслед. Мы идем, тихо переговариваемся. За несколько часов до того, как Шандонне объявился на моем пороге, Марино во главе группы быстрого реагирования прочесывал местность в поисках Оборотня. Тогда же они и обнаружили его ричмондское логово: негодяй прятался в перестраивающемся особняке возле реки Джеймс, совсем неподалеку от моего коттеджного городка. Мы полагали, что в дневное время маньяк выходил редко, если вообще выходил, и определить его перемещения не удавалось, поскольку он отсиживался в доме и обходился тем, что имелось там. До сего момента никому из нас и в голову не приходило, что у Шандонне было еще одно лежбище.

— Думаешь, он их распугал, чтобы самому воспользоваться палаткой? — Марино отпирает пикап и тянется в заднюю часть кабины, где, как мне известно, он держит, кроме всего прочего, и помповое ружье. — Потому что должен тебе сказать, док, в том доме на Джеймсе повсюду валялись обертки. Все было завалено фантиками от шоколадных батончиков. — Он вытаскивает красный ящик для инструментов и захлопывает дверь. — Похоже, серьезно на сахар подсел.

— А ты не рассмотрел, какие именно? — Вспомнилось, как Шандонне хлестал пепси на допросе.

— Да сладкие батончики. Не помню, может, и «Пей-Дей». Карамель, арахис. Такие маленькие пакетики. И знаешь, что самое интересное? Все обертки порваны в клочья.

— Господи, — бормочу я: мороз пробрал до самых костей. — Не исключено, что у него пониженный сахар в крови. — Строгий научный подход убережет меня от паники. Тут же стаей летучих мышей в душе взметнулся страх.

— Какого черта здесь понадобилось этому подонку? — гадает Марино, пристально глядя в направлении Киффин, ждущей нас в некотором удалении. — И как он сюда добрался? Может, у него все-таки есть машина?

— А в доме, где скрывался Шандонне, был какой-нибудь транспорт? — задаю встречный вопрос, направляясь к одинокой фигурке в красной шотландке, у которой пар изо рта выходит — такая холодина.

— Владельцы особняка не стали оставлять машины. Решили подождать, пока работы закончатся, — разъясняет Марино так, чтобы не услышала хозяйка мотеля. — Может, угнал что-нибудь, а потом оставил в неприметном местечке? Я-то думал, что поганец даже водить не умеет, учитывая, что большую часть жизни он прятался в парижских подземельях семейного особняка.

— Н-да. Сплошь одни предположения, — бормочу я, припомнив рассказ Шандонне о том, как он управлял одной из тех зеленых мотоциклеток для уборки французских тротуаров. Тогда эта история показалась мне невероятной, хотя во всем остальном я даже не усомнилась.

Мы снова у столика для пикников, Марино ставит на землю свой ящик и открывает его. Вытаскивает рабочие кожаные перчатки, надевает их и встряхивает один за другим сразу несколько прочных, рассчитанных на пятьдесят галлонов, мешков для мусора. Три пакета мы наполняем, а четвертый он разрезает и в куски черного полиэтилена обертывает детскую коляску, после чего заклеивает все скотчем. Попутно он объясняется с Киффин: мол, не исключено, что семейство, проживавшее в палатке, кто-то спугнул. Он подкидывает идею — мол, незнакомец, возможно, решил самовольно использовать местечко для своих нужд, хотя 5ы даже и на одну ночь. Не сложилось ли у хозяйки ощущения, что здесь творится что-то необычное? Не появлялась ли поблизости какая-нибудь незнакомая машина? Капитан излагает все это с таким видом, точно ему и в голову прийти не могло, будто управляющая мотелем способна исказить факты или попрать истину.

Естественно, мы знаем, что Шандонне не мог здесь быть после субботы; он тогда уже сидел за решеткой.

Киффин нам не помощница. Говорит, ничего необычного не заметила. Разве что однажды утром пошла за дровами, и палатки уже не было, а пожитки по-прежнему валялись, ну, во всяком случае, некоторая их часть. Поклясться она не может, однако чем больше мой спутник напирает, тем больше ей кажется, что заметила она исчезновение палатки что-то около восьми утра в прошлую пятницу. Накануне ночью Шандонне расправился с Дианой Брэй и потом скрылся в округе Джеймс-Сити. Решил затаиться? Представляю, как он появился у палатки, когда там находилась молодая пара с двумя ребятишками. Одного взгляда на него достаточно, чтобы побросать пожитки и смыться на машине от греха подальше. Тут уж не до сборов.

Несем мусорные мешки к мариновскому пикапу и укладываем их в задней части кузова. Киффин тем временем поджидает нашего возвращения, руки держит в карманах куртки, лицо порозовело на холоде. До мотеля рукой подать, он за сосновой рощицей, маленькое белое строение, больше напоминающее коробку: два этажа и двери, выкрашенные под цвет вечнозеленой хвои. За мотелем — снова лес, а за ним — речушка, берущая свое начало от Джеймс-Ривер.

— А сейчас у вас сколько постояльцев? — обращается Марино к владелице этой кошмарной дыры для туристов.

— Сейчас-то? Человек тринадцать, если еще кто-нибудь не выселился. Многие просто оставляют в комнате ключ, и я узнаю, что они уехали, только когда прихожу убираться. Слушайте, у меня курево дома осталось, — обращается она к полицейскому, не глядя на него. — Не угостите?

Марино опускает ящик с инструментом на дорожку. Вытряхивает из пачки сигарету и подносит зажигалку. Верхняя губа Киффин морщится, как гофрированная бумага: она втягивает дым, глубоко забирая воздух, и выдувает его, скривив набок рот. Как хочется курить! Сломанный локоть ноет от холода. Из головы не выходит то семейство из палатки: какой ужас им довелось пережить — если перед ними действительно предстал Шардонне и семья вообще существует. Если он пришел туда сразу после убийства Брэй, то куда делась его одежда? Наверняка маньяк вымазался кровью с ног до головы. Так что же, он вышел из дома покойницы и прямиком сюда, весь в крови, спугнул людей из палатки, и никто не догадался позвонить в полицию и даже словечком ни с кем не перемолвился?

— А сколько постояльцев здесь было позапрошлой ночью, когда начался пожар? — Марино берет свой ящик, и мы вновь пускаемся в путь.

— Не могу сказать точно. — Она отвечает уклончиво. — Не знаю, кто оставался в мотеле. Въехало одиннадцать, включая его.

— Вы имеете в виду того человека, который погиб при пожаре? — Теперь моя очередь задавать вопросы.

Киффин бросает на меня косой взгляд.

— Вот-вот.

— Расскажите поподробнее, — просит Марино, когда мы приостановились, чтобы осмотреться, а потом пошли дальше. — Вы видели, как он приехал? Так же как и нас? Судя по всему, здесь подъезд прямо к вашему дому.

Она останавливается и качает головой:

— Нет, сэр. Машины не видала. В дверь постучали, и я открыла. Попросила его пройти в соседнее помещение — контора у меня там — и вышла к нему. Приятный такой мужчина, хорошо одет, не похож на обычную клиентуру.

— Он назвался? — спрашивает Марино.

— Платил наличными.

— Значит, если кто-то платит наличными, вы не заставляете его ничего заполнять?

— По желанию могут. Но не обязательно. У меня специальный формуляр для въезжающих: заполняете его, и я отрываю квиток. Так этот сказал, что квитанция ему не нужна.

— Акцента не заметили, ничего такого?

— Говорил он как-то... не местный будто.

— А откуда он, вы не смогли бы определить? С севера? Или иностранец? — продолжает Марино, приостановившись под соснами.

Хозяйка осматривается, думает и курит, а мы идем вслед за ней по грязной размытой тропинке, которая ведет на парковку у мотеля.

— Ну, не совсем ярко выраженный южанин, — решает она. — Хотя и на иностранца не похож. И вообще он не очень-то был общителен. Только по мере надобности. Знаете, похоже, словно он торопился куда-то или нервничал. Очень неразговорчивый тип. — Звучит надуманно, слишком неестественно. У нее даже интонация другая стала.

— А в этих прицепах кто-нибудь живет? — спрашивает Марино.

— Сдаю их. Сейчас на своих никто не приезжает. Кемпинговый сезон закрылся.

— Может быть, снимают?

— Нет. Все пустые.

Перед мотелем, возле автомата с кокой, кто-то выставил кресло с рваной обивкой. На стоянке несколько машин, американских, не первой свежести: «гранада», «эл-ти-ди» и «понтиак-файерберд». И никакого намека на владельцев.

— Кого обычно принимаете в такой сезон? — интересуюсь я.

— Всех вперемешку, — отвечает Киффин; мы идем напрямик через парковку к южному концу здания.

Осматриваю мокрый асфальт.

— Бывает, с женой кто повздорит. В это время года полно таких. Люди суетятся, бывает, кто-то сам уходит, кого-то из дома выгоняют, вот и нужно перекантоваться. Или кто-нибудь едет издалека родных навестить и по пути останавливается переночевать. Или когда река разливается, как пару месяцев назад было, приезжают с домашними животными — я пускаю. Да и туристы заглядывают.

— А посмотреть Уильямсберг и Джеймстаун приезжают? — спрашиваю я.

— Порядком. Всем интересно на Джеймстаун поглазеть. С тех пор как там начали могилы раскапывать... Удивляюсь, что их туда так тянет?