Последняя инстанция

Глава 4

Прокурора нашего округа за глаза как только не называют: Хуба-буба (пустомеля), Буфер-шухер (изрядно труслив), Загребуфер (нечист на руку). Он неизменно вежлив, неизменно учтив. Райтер — истинный виргинский джентльмен, вышколенный в Каролине, лошадиной стране своего детства. Его никто не любит, хотя никто и не пылает к нему ненавистью. Его не боятся, но и не уважают. Райтер — человек без огня. Не припомню, чтобы он когда-нибудь проявлял яркие эмоции, с каким бы страшным, душераздирающим преступлением ни приходилось иметь дело. Что еще хуже — он прячет голову в песок, как только дело доходит до моей специальности, стараясь переключить всеобщее внимание на пункты закона, вместо того чтобы сосредоточиться на плодах его нарушения, на пугающем человеческом безобразии.

Райтер брезгливо избегает морга и в результате не настолько сведущ в судебно-медицинской экспертизе, как следовало бы человеку на его должности. По правде говоря, он — единственный многоопытный прокурор из всех, кого я знаю, который не прочь обойтись без судмедэксперта в зале заседаний. Пусть за специалиста говорят бумаги. А это пародия на правосудие, преступное пренебрежение обязанностями. Если на процессе нет патологоанатома, вскрывавшего тело и, в некотором смысле, говорящего от имени жертвы, тогда присяжные не смогут понять, через что прошел человек, когда его предавали смерти. Клинические слова протоколов не возбудят в умах всего ужаса и страданий жертвы, и по этой причине защита так любит прибегать к зачитыванию отчета о вскрытии.

— Буфорд? Как дела? — протягиваю руку, и Райтер, бросив взгляд на мой гипс и перевязь, замечает развязанные шнурки и выпущенные полы рубашки. Как правило, он видит меня обычно при костюме и в подобающем моему профессиональному статусу окружении, так что на лице его появляется некое выражение. По идее оно должно показывать благовоспитанное сострадание и сочувствие существа высшего, вкупе со смиренной заботой Божьего избранника, коему предписано направлять нас, недостойных, на пути праведном. Такой типаж чрезвычайно распространен среди первых фамилий Виргинии, привилегированных, ушлых людей, до совершенства доведших умение скрывать свое высокомерное отношение к окружающим под маской тяжкого бремени. Якобы быть элитой — само по себе нелегкий труд.

— Надо спросить, как у вас? — отвечает он, устраиваясь в уютной овальной гостиной со сводчатым потолком и видом на реку.

— Не знаю, Буфорд, как ответить. — Я предпочитаю кресло-качалку. — Когда меня об этом спрашивают, у меня мозг перезагружается. — Похоже, Анна развела огонь и поспешила убраться восвояси; меня не покидает нелегкое чувство, что ее отсутствие — нечто большее, чем просто нежелание проявлять назойливость.

— Не представляю, как вы работаете после всего, что произошло. — Райтер говорит с приторной виргинской протяжностью. — Мне очень неловко вот так вклиниваться, Кей... Увы, дело в том, что произошло нечто непредвиденное... А здесь уютно, правда? — Он осматривается. — Она сама этот дом строила или поселилась в готовом?

Не знаю, да мне и безразлично.

— А вы, как я погляжу, довольно близкие подруги, — добавляет гость.

Не пойму, то ли он сказал это для красного словца, то ли выуживает информацию.

— Анна преданный и надежный товарищ.

— Она о вас прекрасного мнения. Собственно говоря, к чему я и клоню, — продолжает он. — По-моему, вы сейчас в отличных руках.

Мне донельзя противно, что Райтер считает, будто я в чьих-то руках, как пациент на койке, о чем я ему не преминула сказать.

— Ах, ну да. — Он тем временем рассматривает холсты, развешанные на бледно-розовых стенах, художественное стекло, скульптуры и мебель. — Тогда, надо думать, вы никогда не вступали в профессиональные отношения?

— В прямом смысле нет, — раздражаюсь я. — Сеансов я не брала.

— Она никогда не выписывала рецептов? — вкрадчиво продолжает он.

— Что-то не припомню.

— Надо же, Рождество на носу. Невероятно. — Райтер вздыхает, отвлекшись было на реку, а затем возвращает все свое внимание ко мне.

Как в таких случаях выражается Люси, он похож на шута в своих зеленых шерстяных штанах на пуговицах а-ля баварский бюргер, заправленных в резиновые, подбитые овчиной боты на толстой подошве. Кофта из шотландки застегнута на пуговицы по самый подбородок. Из его облика складывается впечатление, что джентльмен еще не решил, что ему сегодня делать: то ли заняться альпинизмом в Альпах, то ли в гольф сыграть на шотландском лужочке.

— Итак, — говорит он, — пожалуй, настала пора поведать, что меня сюда привело. Пару часов назад позвонил Марино. В деле Шандонне возникло непредвиденное развитие обстоятельств.

Меня словно ножом пырнули. Какое предательство, ведь мне Марино и словом не обмолвился! Даже не потрудился узнать, как я сегодня себя чувствую.

— Попытаюсь изложить все наилучшим образом. — Райтер кладет ногу на ногу и кротко опускает руки на колено. В свете лампы сверкнули два кольца: обручальное и кольцо выпускника Виргинского университета. — Кей, я уверен, вы знаете, что известия о происшествии в вашем доме и последующем аресте Шандонне распространяются в СМИ с бешеной скоростью. Заметьте, с бешеной. Наверняка вы следите за выпусками новостей и сумеете оценить всю значимость того, что я намерен сейчас изложить.

Страх — занимательное чувство. Я не устаю его изучать и часто привожу в пример ситуацию, когда вы резко перед кем-то вырулили и тут же притормозили — так работает страх. Панический ужас мгновенно сменяется гневом, человек, которого вы подрезали, жмет на клаксон, делает непристойные жесты или, в наши дни, палит из пистолета. Я полностью, без запинки преодолела этот путь: острый приступ страха сменился яростью.

— За выпусками новостей я намеренно не слежу и уж точно не собираюсь оценивать всю их значимость, — отвечаю я. — Я не ценю беспардонных покушений на свою частную жизнь.

— Убийства Ким Льонг и Дианы Брэй привлекли широкое внимание общественности, но покушение на вас — нечто беспримерное, — продолжает Райтер. — Надо полагать, вы не читали утреннюю «Вашингтон пост»?

Молча гляжу на него, закипая от негодования.

— На первой полосе — Шандонне на каталке завозят в машину «Скорой помощи», из-под простыни торчат волосатые плечи, как у длинношерстной собаки. Разумеется, лицо перебинтовано, и все равно можно вообразить, насколько это гротескное зрелище. Бульварная пресса тоже внакладе не осталась. Вы бы видели заголовки! «Оборотень в Ричмонде», «Красавица и Чудовище» и остальное в том же духе. — В его тоне сквозит такое презрение, будто чувства вообще вещь непристойная, и у меня волей-неволей перед глазами возникает картина, как он занимается любовью с женой. Представляю: прокурор сношается в носках. Секс он скорее всего считает грязным действом, первобытным судьей от биологии, который берет верх над его высшим "я". У нас ходят слухи, будто в туалете он принципиально не пользуется писсуаром или унитазом в присутствии посторонних. Мытье рук для него превратилось в настоятельную необходимость. Все это крутится у меня в мозгу, по мере того как он сидит, такой правильный, и пересказывает отрывки из публичного разоблачения, которое мне учинил Шандонне. Уши вянут.

— Вы не знаете, фотографии моего дома где-нибудь фигурируют? — через «не хочу» спрашиваю я. — Вчера вечером, когда я отъезжала от дома, рядом крутились фотографы.

— Ну, вообще-то мне доподлинно известно, что где-то в вашем районе летали вертолеты. Кто-то рассказывал, — отвечает он, и у меня моментально закрадываются подозрения, что прокурор опять наведывался к моему дому и видел все собственными глазами. — Снимали с воздуха. — Райтер смотрит на парящие за окном снежинки. — При такой-то погоде не полетаешь. Охранники на въезде довольно много машин разрулили. Пресса, любопытствующие. Неожиданно получилось, но сейчас вам всего лучше пожить у доктора Зеннер. Забавно все-таки мир устроен. — Он снова отводит взгляд на реку. Над водой нарезает круги стая диких гусей, будто ожидая разрешения диспетчера на посадку. — В обычной ситуации я бы не советовал вам возвращаться домой до суда.

— До суда? — перебиваю его.

— Если бы суд состоялся здесь... — Он подводит меня к следующему откровению, и я рефлекторно понимаю, что речь идет о смене места действия.

— Вы хотите сказать, что суд, вероятнее всего, состоится не в Ричмонде? И как понимать «в обычной ситуации»?

— Я к тому и веду. Марино звонили из прокуратуры Манхэттена.

— Сегодня утром? Так это и есть обещанный поворот событий? — Я окончательно сбита с толку. — А Нью-Йорк-то тут при чем?

— Решение было принято пару часов назад. Дело передано начальнице отдела по расследованию преступлений на сексуальной почве, некой Хайме Бергер. Причудливое имечко. Вы, возможно, о ней слышали. Не удивлюсь, если вы даже знакомы.

— Нет, лично мы не встречались, — отвечаю я. — Хотя я действительно о ней наслышана.

— Два года назад, пятого декабря, в пятницу, — продолжает Райтер, — в Нью-Йорке, на квартире в районе пересечения Второй авеню и Семьдесят седьмой, в Верхнем Ист-Сайде, было обнаружено тело двадцативосьмилетней афроамериканки. Очень скоро открылось, что эта женщина работала телевизионным метеорологом... э-э, вела прогноз погоды на Си-эн-би-си. Наверное, вы слышали об этом деле?

Сами собой просыпаются ассоциации.

— Рабочий день у них начинается рано, и когда она не объявилась на телестудии и трубку не подняла, кто-то догадался ее проведать. Жертву звали, — Райтер вынимает из заднего кармана брюк крохотную записную книжку в кожаном переплете и начинает листать страницы, — ...звали Сьюзан Плесс. Так вот, покойную обнаружили в собственной спальне, на коврике у кровати. Одежда выше талии содрана, лицо так сильно изувечено, будто несчастная попала в авиакатастрофу. — Он поднимает на меня взгляд. — Буквально: «авиакатастрофа». Подозреваю, Бергер так выразилась в разговоре с Марино. А вы как это называете? Помните дело, когда пьяные подростки устроили гонки на пикапе и какой-то парень в самый неподходящий момент решил высунуться из окна? И встретился с деревом?

— Ввинтился, — хмуро отвечаю я, потихоньку понимая, к чему он клонит. — Удар был такой силы, что лицо вдавило внутрь; такое еще встречается, когда падает самолет или когда люди прыгают или падают с высоты, приземляясь лицом вниз. Два года назад? — Мысли бешено завертелись. — Как же такое возможно?

— В кровавые подробности вдаваться не буду. — Райтер пролистывает еще несколько страниц. — На теле обнаружены следы от укусов, в том числе на кистях рук и стопах, масса длинных, странного вида волос, совершенно бесцветных, налипших на кровоподтеки. Поначалу их приняли за шерсть животного. Скажем, длинношерстной ангорской кошки или еще кого-нибудь в таком же духе. — Он поднимает взгляд. — Вы меня понимаете?

До сих пор мы считали ричмондские проделки Шандонне первыми в США. Мы воображали его неким подобием Квазимодо, которого всю жизнь прятали от мира в подвале семейного парижского особняка. Разумных причин предполагать иное у нас попросту не было. Еще бытовала версия, что он приплыл в Ричмонд из Антверпена в то же самое время, когда мертвое тело его брата прибило к нашим берегам. Неужели и здесь мы ошиблись? Подкидываю Райтеру эту мыслишку.

— В любом случае нам известно мнение Интерпола, — комментирует он.

— Иначе говоря, он пробрался на борт «Сириуса» под вымышленным именем, — припоминаю я. — Некто Паскаль по прибытии на берег немедленно направился в аэропорт. Предположительно, ему потребовалось срочно вернуться в Европу по семейным обстоятельствам. — Повторяю информацию, переданную мне Джеем Талли, когда я на прошлой неделе была в Лионе, в штаб-квартире Интерпола. — Только на борту самолета его не видели и потому вполне резонно приняли Паскаля за Шандонне, который никуда не полетел, а остался в Америке и начал убивать. Правда, если наш клиент запросто путешествует в Штаты и обратно, невозможно сказать, как долго он находится в нашей стране и когда в нее прибыл. Хватит домыслов.

— Да уж, многое еще придется пересмотреть, прежде чем мы доберемся до сути. Со всем уважением к Интерполу. — Райтер меняет положение ног, явно чем-то довольный.

— Его обнаружили? Этого Паскаля?

Фактами Райтер не располагает, но на его взгляд, кем бы тот настоящий Паскаль ни оказался (при условии, что он существует), это наверняка очередная паршивая овца из преступной группы Шандонне.

— Человек под вымышленным именем, может быть, даже приятель или товарищ покойника из грузового контейнера, — рассуждает Райтер. — Наверное, еще один брат, Томас, который, как известно, тоже занимается семейными делишками и нечист на руку.

— Я так поняла, до Бергер дошли новости о поимке преступника и здешних убийствах, вот она и позвонила, — говорю я.

— Узнала модус операнди[7], точно. Говорит, дело Сьюзан Плесс из головы не выходит. Так руки и чешутся ДНК сравнить. У них, судя по всему, есть семенная жидкость, они сделали ее анализ и уже два года его держат.

— Значит, с семенной жидкостью по делу Сьюзан уже поработали, — размышляю я, несколько удивившись. Обычно лаборатории слишком загружены работой при больших финансовых затратах и не торопятся делать анализ ДНК, пока не будет подозреваемого для сравнения. В особенности если в их распоряжении нет развернутой базы данных, которую можно проштудировать в надежде на случайную удачу. А в 1997 году в Нью-Йорке вообще такой базы данных не существовало.

— Надо понимать, у них с самого начала был подозреваемый? — спрашиваю я.

— Думаю, некто имелся, однако в итоге дело не выгорело, — отвечает Райтер. — Наверняка мне известно лишь то, что они сделали анализ и сейчас их прокуратура ждет результатов по ДНК — образцы уже в пути. Само собой разумеется, прежде чем Шандонне предъявят обвинение здесь, в Ричмонде, неплохо было бы, чтобы пробы совпали. Дабы сразу прищучить его по всем статьям. Благо нам выпало лишних несколько дней из-за его недомогания... Я имею в виду химические ожоги глаз. — Он говорит это так, словно я тут вообще ни при чем. — Вроде как «золотой час», как вы выражаетесь — короткий период, когда можно спасти пострадавшего после страшного несчастного случая или еще чего. Теперь и нам выпал «золотой час». Сравним ДНК и посмотрим, на самом ли деле наш красавчик — тот самый человек, который два года назад расправился с дамочкой в Нью-Йорке.

У Райтера противная привычка повторять только что сказанное мною. Можно подумать, если он будет выставлять себя на посмешище, ему простят незнание действительно важных вопросов.

— А что насчет следов от укусов? Какая-нибудь информация поступила? У Шандонне очень нестандартный прикус.

— Знаете ли, Кей, я, честно говоря, в такие подробности не вникал.

Ну конечно, куда там. Пытаюсь выжать из него правду, истинную причину для нынешнего визита.

— Ну а если ДНК укажет на задержанного? Вам это надо знать до предъявления обвинения. Почему? — Вопрос риторический: ответ мне известен. — Потому что не хотите, чтобы ему предъявляли обвинение здесь. Предпочитаете сдать его на милость Нью-Йорка. Чтобы Шандонне сначала осудили там.

Прокурор отводит взгляд.

— Объясните, ради всего святого, зачем вам это, Буфорд? — продолжаю я, все больше убеждаясь, что раскусила его планы. — Хотите умыть руки? Отправить его на Райкер-Айленд и чистеньким остаться? А здесь никто правосудия не увидит? Давайте будем откровенны друг с другом. Если на Манхэттене вынесут приговор по убийству первой степени, вы уже не станете судить его здесь, ведь так?

Райтер одаривает меня полным искренности взглядом.

— Мы всегда вас так уважали, — к моему величайшему удивлению, говорит он.

— Уважали? — Тревога холодной волной прокатилась по телу. — То есть теперь не уважаете?

— Вы поймите, я знаю, каково вам сейчас — все эти несчастные, и вы тоже, заслуживают, чтобы он в полной мере ответил перед...

— Выходит, подонку сойдет с рук то, что он пытался со мной сделать, — пылко обрываю его. Как больно. Больно от неприятия. Больно от того, что нас бросили. — Выходит, ему простят то, что он сделал с этими несчастными, как вы выразились. Я права?

— Смертной казни в Нью-Йорке никто не отменял, — отвечает он.

— О, ради Бога! — восклицаю я в порыве негодования. Впиваюсь в собеседника глазами, точно пытаясь прожечь взглядом, как бывало в детстве, когда я с помощью увеличительного стекла прожигала дырки в бумаге и сухой листве. — Они хоть раз кого-нибудь осудили?

Ответ ему прекрасно известен: «никогда». На Манхэттене не умерщвляют людей.

— Я не гарантирую, что и в Виргинии вынесут смертный приговор, — взвешенно отвечает Райтер. — Подсудимый не является гражданином Америки и страдает редким заболеванием, уродством или как это назвать. Нам даже неизвестно, говорит ли он по-нашему.

— Когда этот тип сунулся в мой дом, то изъяснялся он запросто.

— И кстати говоря, его еще могут признать невменяемым.

— А вот это, знаете ли, зависит от умения прокурора, Буфорд.

Райтер моргнул. Напряг скулы. Он напоминает голливудскую пародию на бухгалтера — сдержанного, застегнутого на все пуговицы человечка в крохотных очках, который вдруг унюхал неприятный запах.

— Вы с Бергер уже переговорили? — спрашиваю я его. — Наверняка. Ведь не в одиночку же вы до такого додумались. Спелись, значит.

— На нас оказывают давление, Кей. Вы сами должны это понимать. С одной стороны, он француз. Вы хоть представляете себе, как отреагируют его соотечественники, если мы здесь, в Виргинии, попытаемся казнить подданного их страны?

— Боже правый, — вырвалось у меня. — Речь идет не о смертной казни, а о наказании, и точка. Вы прекрасно знаете, Буфорд, что я сама противница электрического стула и с возрастом в этом убеждении только крепну. Однако за то, что он натворил здесь, преступник обязан ответить, черт побери.

Райтер безмолвствует, устремив взгляд в окно.

— Значит, вы с нью-йоркской прокуроршей договорились, что, если по ДНК будет совпадение, Манхэттен его забирает.

— Вы сами подумайте. Лучшего места для рассмотрения дела не найдешь. — Райтер снова взглянул мне в глаза. — А вам отлично известно, что в Ричмонде этот суд не состоится, учитывая огласку и прочее. Скорее нас всех отправят в какой-нибудь провинциальный суд за миллион миль отсюда и будут держать там несколько недель, а то и месяцев. Как вам это понравится?

— Ну и хорошо. — Я встаю и ворошу кочергой поленья; лицо обдает жаром, в камине стайкой перепуганных скворушек взлетают искры. — Боже упаси, чтобы нам причинили неудобства.

Сильно орудую здоровой рукой, будто желая убить огонь. Усаживаюсь на место, разгоряченная, готовая расплакаться. Я отлично знаю, что такое посттравматический синдром, и готова согласиться, что он не обошел меня стороной. Меня одолевает беспричинное беспокойство, я легко пугаюсь. На днях настроилась на местную радиостанцию, где крутили классику, услышала Иоганна Пачелбела, мне стало грустно, и я разрыдалась. Знакомые симптомы.

Тяжело сглатываю, успокаиваюсь. Райтер молча наблюдает за мной, на его лице — усталое выражение благородной печали, как у генерала Роберта Ли, припоминающего кровавую битву.

— А со мной что будет? — спрашиваю я. — Или мне жить так, словно я и не занималась этими ужасными убийствами? Не вскрывала жертв и не боролась за свою жизнь, когда убийца ворвался в мой дом? Положим, его будут судить в Нью-Йорке. Какая роль отводится мне, Буфорд?

— Этот вопрос будет решать миссис Бергер, — отвечает он.

— Даром погибли, задарма. — Я всегда употребляю это слово в отношении жертв, которым не суждено узреть правосудия. По раскладу Райтера, я, к примеру, тоже буду «даровым угощением», потому что в Нью-Йорке маньяку не предъявят обвинение за то, что он намеревался сделать со мной в Ричмонде. А при самом бессовестном повороте дел за совершенные в Ричмонде зверства его даже по попке не отшлепают.

— Все, вы кинули город волкам на расправу, — говорю я прокурору.

До нас одновременно доходит двоякий смысл этой фразы. По глазам вижу, он понял. До сих пор в Ричмонде охотился только один волк, Шандонне: когда он только начал убивать, еще во Франции, то неизменно оставлял записки с автографом «Le Loup-garou» — «оборотень». Теперь вершить правосудие будут незнакомцы. То есть, если говорить без обиняков, правосудия здешние жертвы вообще не увидят. Ждать можно чего угодно, и это «что угодно» наверняка произойдет.

— А если Франция будет добиваться его выдачи? — допрашиваю я Райтера. — Что, если Нью-Йорк согласится?

— Можно до посинения перечислять «если бы да кабы», — говорит он.

Смотрю на него с откровенной неприязнью.

— Не принимайте все так близко к сердцу, Кей. — Райтер снова одаривает меня исполненным печальной набожности взглядом. — Не пытайтесь воевать в одиночку. Мы просто хотим списать этого подлеца со счета. Не так уж важно, кто это осуществит.

Поднимаюсь со стула.

— Для меня — очень важно, — говорю ему. — Буфорд, вы трус. — Разворачиваюсь и демонстративно выхожу из комнаты.

Через пару минут из-за закрытой двери в моем крыле здания слышу разговор: Анна провожает гостя. Очевидно, этот тип довольно долго не желал уходить, занимая ее разговорами; интересно, что он ей про меня наговорил.

Присела на кровати, совсем потерявшись. Не припомню, когда мне в последний раз было так одиноко и страшно. С облегчением слышу приближающиеся по коридору шаги. Анна тихонько стучится в дверь.

— Входи, — говорю неровным голосом.

Хозяйка стоит в дверях и смотрит на меня, а я чувствую себя как девчонка, беспомощная и глупенькая.

— Я Райтера оскорбила, — говорю ей. — Пусть даже и сказав правду, не важно. Трусом его обозвала.

— Буфорд считает, что на тебя сейчас нельзя полагаться, — отвечает та. — Сильно обеспокоен. Ты права, он действительно «ein Mann ohne Rьkgrat» — «человек без хребта», как говорят там, откуда я родом. — Ее губ коснулась тень улыбки.

— Анна, на меня можно положиться.

— Зачем тут сидеть, пошли к огню.

Подруга настроена на разговор.

— Хорошо, — уступаю я. — Твоя взяла.