Посреди серой мглы (ЛП)

Посвящается памяти Йонаса Шепетиса

Эти карты находятся здесь для того, чтобы показать то огромное расстояние, которое пришлось преодолеть Лине и её семье. Они не претендуют на точное воспроизведение всех государственных границ и указанных мест.

День 1 — Каунас, Литва

День 3 — Вильнюс, Литва

День 4 — Минск, Беларусь

День 5 — Орша, Беларусь

День 6 — Смоленск, Россия

День 21 — Пересечение Уральских гор

День 30 — Омск, Сибирь

День 42 — Трудовой лагерь, Алтай

День 306 — Трудовой лагерь, Алтай

День 313 — Бийск, Сибирь

День 319 — Лагерь «Макаров»

День 320 — Берега Ангары

День 350 — Усть-Кут, Сибирь

День 380 — Якутск, Сибирь

День 410 — Пересечение Северного полярного круга

День 440 — Трофимовск, Заполярье

Воры и проститутки

1

Меня забрали в ночной сорочке.

Когда оглядываюсь назад, я понимаю, что предвестники беды были… сожжённые в камине семейные фотографии, зашитые мамой в подкладку пальто драгоценности, не вернувшийся с работы папа. Мой младший братик Йонас с его вопросами… Я тоже их задавала, но, наверное, отказывалась признавать очевидное. И только спустя время я поняла, что мама и папа планировали побег. Но мы не сбежали.

Нас поймали.

Четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Я переоделась в ночную сорочку и села за стол писать письмо двоюродной сестре Йоанне. Я открыла новый блокнот со страницами цвета слоновой кости и пенал, который тётя подарила мне на пятнадцатилетие.

В отворенное окно залетал вечерний ветерок, качая занавеску. Пахло ландышами, которые мы с мамой посадили два года назад.

Милая Йоанна…

В дверь не стучали. В неё лупили со всей силы — от этого грохота я подскочила на стуле. По ней били кулаками. Из нашего дома не доносилось ни звука. Я встала из-за стола и выглянула в коридор. Мама стояла возле стены лицом к карте Литвы в рамке. Её глаза были закрыты, а на лице такая тревога, какой я ещё никогда не видела. Она молилась.

— Мам, — позвал Йонас: сквозь открытые двери виднелись лишь его глаза, — ты не откроешь? Кажется, они сейчас выломают дверь.

Мама повернула голову и увидела, как мы с Йонасом выглядываем из своих комнат. Она попробовала улыбнуться:

— Конечно, милый, открою. Я никому не позволю выломать нашу дверь.

Стук её каблуков по деревянному полу отдавался эхом в коридоре, а край длинной узкой юбки колыхался чуть выше ботинок. Мама была изящная и опрятная, просто невероятно красивая, её необычайно широкая улыбка освещала всё вокруг. Мне повезло, у меня такие же волосы медного цвета, как у неё, и такие же голубые глаза. А у Йонаса — мамина улыбка.

Из прихожей доносились громкие голоса.

— НКВД! — прошептал побледневший Йонас. — Тадас говорил, что они его соседей куда-то повезли грузовиком. Они арестовывают людей.

— Нет. С нами этого не случится, — пообещала я.

Советской тайной полиции в нашем доме нечего делать. Я пошла коридором, прислушалась и выглянула из-за угла. Йонас был прав. Трое офицеров НКВД окружили маму. На них были синие фуражки с красным кантом и золотой звездой. У высокого офицера в руке были наши паспорта.

— Нам нужно больше времени. Утром будем готовы, — сказала мама.

— Двадцать минут — или вы вообще утра не увидите! — отрезал офицер.

— Прошу вас, говорите тише, у меня дети, — прошептала мама.

— Двадцать минут! — рявкнул офицер. Он кинул недокуренную сигарету на чистый пол нашей гостиной и растёр её о доски сапогом.

Нас ждала та же участь, что и эту сигарету.

2

Нас арестовывают? Где папа? Я побежала в свою комнату. На подоконнике появился свежий хлеб, под который кто-то подложил большую пачку рублей. К дверям подошла мама, а от неё не отставал Йонас.

— Но, мам, куда мы идём? Что мы сделали? — спрашивал он.

— Это недоразумение. Лина, слышишь? Нам нужно действовать как можно быстрее и собрать всё необходимое, но не обязательно дорогое для нас. Понимаете? Лина! Главное — одежда и обувь. Постарайся всё сложить в один чемодан.

Мама посмотрела в сторону окна. Быстро отодвинув хлеб и деньги, она зашторила окно.

— Пообещайте мне, что если кто-то будет предлагать вам помощь, вы откажетесь. Мы сами справимся. Ни родственников, ни друзей в это втягивать нельзя. Понимаете? Даже если кто-то будет вас звать — не отвечайте.

— Нас арестовывают? — начал Йонас.

— Пообещайте!

— Я обещаю, — сказал Йонас тихо. — А где папа?

Мама с мгновение молчала, быстро моргая.

— Он нас встретит. У нас двадцать минут. Собирайтесь. Быстро!

Спальня закружилась перед глазами. Голос мамы эхом раздавался в голове: «Быстро! Быстро!» Что происходит? На землю меня вернул топот моего десятилетнего братика, который бегал по своей комнате. Я достала из шкафа чемодан и, расположив на кровати, открыла его.

Ровно год назад Советский Союз ввёл войска в нашу страну. Потом, в августе, Литва официально вошла в состав Советов. Когда я стала жаловаться на это за столом, папа накричал на меня и сказал никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить ничего плохого о СССР. Он отправил меня в мою комнату. После случившегося я ничего такого вслух не говорила, хотя много об этом думала.

— Ботинки, Йонас, несколько пар носков и пальто! — кричала мама из коридора.

Я положила на дно пустого чемодана семейную фотографию в позолоченной рамке. Лицо смотрело на меня из снимка в счастливом неведении того, что случится дальше. Нас сфотографировали два года назад, на Пасху. Тогда бабушка ещё была жива. Если нас и вправду забирают в тюрьму, то пусть она останется со мной. Но нас ведь не могут посадить в тюрьму. Мы ничего плохого не сделали.

По всему дому раздавались грохот и топот.

— Лина! — Мама забежала в комнату с кучей вещей в руках. — Шевелись! — Она резко открыла мой шкаф и ящики комода, быстро доставая вещи и бросая их в мой чемодан.

— Мам, я не могу найти альбом. Где он? — в панике спросила я.

— Не знаю. Купим новый. Складывай одежду. Быстро!

В комнату забежал Йонас. Он был в школьной форме с галстуком, с портфелем. Белокурые волосы он аккуратно зачесал на одну сторону.

— Мам, я всё, — с дрожью в голосе сказал он.

— Нет-нет! — У мамы перехватило дыхание, когда она увидела, что Йонас собрался, словно на учёбу. Взяв себя в руки, она понизила голос: — Нет, солнышко, вещи нужно сложить в чемодан. Идём. — Мама потянула брата за руку в его комнату. — Лина, надевай носки и обувайся. Быстро! — Она кинула мне летнее пальто. Я надела его.

Обувшись в сандалии, я схватила две книги, ленточки, расчёску. Но где же альбом? Взяв блокнот, пенал и пачку рублей со стола, я сунула их между вещей, которые мы с мамой набросали в чемодан. Заперев все замки, я выскочила из комнаты. От сквозняка занавески качались над хлебом, что так и остался лежать на столе.

Я увидела своё отражение в стеклянных дверях булочной и на мгновение остановилась. У меня на подбородке осталось пятнышко зелёной краски. Стерев его, я толкнула двери. Над головой зазвенел колокольчик. В магазине было тепло и пахло дрожжами.

— Лина, рада тебя видеть. — Женщина поспешила к прилавку. — Чем могу помочь?

Я её знаю?

— Извините, я не…

— Мой муж — профессор в университете. Он работает с твоим отцом, — пояснила она. — А тебя я видела с родителями в городе.

Я кивнула.

— Мама просила купить хлеб, — сказала я.

— Конечно, — ответила женщина и полезла под прилавок.

Она завернула воздушный хлеб в бумагу и отдала мне. Когда я протянула ей деньги, женщина лишь покачала головой.

— Пожалуйста! — прошептала она. — Мы перед вами в неоплатном долгу.

— Я не понимаю… — Я снова протянула ей монеты.

Она не обратила на них внимания.

Зазвенел колокольчик. Кто-то зашёл в магазин.

— Передавай родителям привет! — сказала женщина, собираясь обслужить следующего клиента.

Вечером я рассказала про хлеб отцу.

— Это очень мило с её стороны, но в этом нет необходимости, — ответил он.

— А что вы с мамой для неё сделали? — спросила я.

— Ничего особенного, Лина. Ты уже все уроки сделала?

— Но ведь есть на то причина, почему она бесплатно дала мне хлеб! — не унималась я.

— Поверь, ничего такого мы не сделали. Просто нужно вести себя правильно, Лина, и не ждать за это благодарности или какого-то вознаграждения. Ну а теперь — возвращайся к домашнему заданию!

3

Такой же большой чемодан мама собрала и для Йонаса. Рядом с ним мой маленький, худенький брат казался ещё меньше; отклонившись назад, он еле поднял его двумя руками. Но на вес не жаловался и помощи не просил.

В доме послышалось, как бьётся стекло и фарфор, — что-то болезненно звякнуло, и эти звуки эхом разносились друг за другом. Мы нашли маму в столовой — она бросала на пол хрусталь и фарфор. На её лице блестели капли пота, а золотистые локоны спадали на глаза.

— Мама, нет! — закричал Йонас и побежал просто по осколкам, которые покрывали пол.

Я оттянула его, не дала схватить бокал.

— Мама, — спросила я, — зачем ты бьёшь такие красивые вещи?

Она замерла с фарфоровой чашкой в руке и посмотрела на нас.

— Потому что я их очень люблю! — Она бросила чашку на пол и тут же потянулась за следующей, даже не глядя на то, как разбилась предыдущая.

Йонас начал плакать.

— Не плачь, солнышко. Мы купим намного лучше.

Дверь открылась, и в дом вошли трое энкавэдэшников со штыками и винтовками.

— Что тут произошло? — глядя на битую посуду, потребовал объяснений высокий.

— Это случайно, — спокойно ответила мама.

— Уничтожаете государственную собственность! — взревел он.

Йонас притянул чемодан поближе, побаиваясь, что тот в любой момент может превратиться в «государственную собственность».

Мама посмотрела в зеркало в прихожей, чтобы привести волосы в порядок, и надела шляпку. Офицер НКВД толкнул её какой-то штукой в плечо так, что она ударилась лицом в зеркало.

— Буржуи, вечно зря тратите время. Сдалась тебе эта шляпа! — пробурчал он.

Мама встала и поправила одежду: разгладила юбку, ровно надела шляпку.

— Извините, — сухо ответила она офицеру, после чего поправила кудряшки и приколола на шляпку булавку с жемчужинкой.

Извините? Она в самом деле это сказала? Эти люди выгоняют её из дома посреди ночи, толкают — а она просит прощения? Потом она взяла то самое длинное серое пальто, и я вдруг всё поняла. Она играла с советскими офицерами — так аккуратно играют в карты, когда не уверены, что тебе сдадут в следующий раз. Перед моими глазами всплыла картинка, как она зашивала в подкладку драгоценности, документы и различные другие ценные вещи.

— Мне нужно в туалет, — сказала я, пытаясь отвлечь их внимание от мамы и её пальто.

— У тебя тридцать секунд!

Я заперла дверь и уставилась на своё отражение в зеркале. Я и представить себе не могла, как быстро всё изменится, померкнет. Если бы я только знала, то смотрела на себя дольше, чтобы запомнить. Ведь больше десяти лет после этого я не смотрелась в настоящее зеркало.

4

Фонари погасли. На улице стояла почти кромешная тьма. Офицеры шли за нами и подгоняли нас. Я увидела, как из-за штор в окне тихонько выглядывает госпожа Раскунас. Только заметив мой взгляд, она спряталась. Мама толкнула меня под локоть, чтобы я не поднимала головы. Йонасу тяжело было с чемоданом. Тот всё время бил моего братика по ногам.

— Давай! — скомандовал офицер по-русски. Быстро, всё время быстро.

Мы пересекли перекрёсток, направляясь к чему-то большому и тёмному. Это был грузовик, окружённый энкавэдэшниками. Мы подошли к задней части машины. Там люди сидели на своих вещах.

— Подсади меня, чтобы этого не сделали они, — быстро прошептала мне мама, дабы офицерам не представилось возможности притронуться к её пальто.

Я сделала, как она просила.

Офицеры забросили в кузов Йонаса. Он упал на пол, а сверху на него прилетел чемодан. Мне повезло больше — я не упала, но, когда оказалась в машине, какая-то женщина посмотрела на меня и закрыла рот рукой.

— Лина, милая, застегнись, — велела мама.

Я посмотрела вниз и увидела, что на мне ночная рубашка в цветочек. Лихорадочно разыскивая альбом, я забыла переодеться. Также я увидела высокую жилистую женщину с острым носом, она смотрела на Йонаса. Госпожа Грибас. Учительница из нашей школы, немолодая и незамужняя, одна из самых строгих. Узнала я ещё несколько человек: библиотекаршу, хозяина близлежащего отеля и нескольких мужчин, с которыми папа разговаривал на улице.

Мы все были в каком-то списке. Я понятия не имела, что это за список, знала только, что мы в него внесены. Как, судя по всему, и остальные пятнадцать человек, которые сидели рядом с нами. Офицеры захлопнули дверь грузовика. Лысый мужчина, что сидел передо мной, издал стон.

— Мы все умрём, — сказал он. — Иначе и быть не может.

— Глупости! — быстро ответила мама.

— Но ведь умрём, — стоял на своём мужчина. — Это конец.

Машина быстро, резко поехала так, что люди начали падать из сидений. Лысый мужчина вдруг вскочил, перелез через край кузова и выпрыгнул. Упав на брусчатку, он взревел, словно зверь в клетке. Люди в кузове начали кричать. Машина с визгом затормозила, из кабины выскочили офицеры. Они открыли кузов, и я увидела, как мужчина извивается от боли на земле. Подняв его, энкавэдэшники закинули съёжившееся тело обратно в кузов. Было видно, что одна нога у него повреждена. Йонас закрыл лицо маминым рукавом. Я тихо взяла его за руку. Он дрожал. Перед глазами у меня плыло. Я крепко зажмурилась, а после опять открыла глаза. Машина снова рванула вперёд.

— Нет! — кричал мужчина, схватившись за ногу.

Грузовик остановился возле больницы. Всем, похоже, стало легче на душе: сейчас Лысому помогут. Но не тут-то было. Энкавэдэшники ждали, когда женщина, внесённая в список, родит. Чтобы, как только перережут пуповину, и мать, и её ребенка забросить в кузов.

5

Прошло почти четыре часа. Мы сидели в темноте перед больницей и не могли никуда выйти. Мимо проезжали какие-то машины, в кузовах некоторых из них под сеткой тоже сидели люди.

На улицах начиналось движение.

— Рано мы приехали, — сказал маме кто-то рядом. Мужчина взглянул на наручные часы. — Почти три утра.

Лысый, лёжа на спине, повернул лицо к Йонасу:

— Мальчик, закрой мне рот и зажми нос. И не отпускай.

— Ну уж нет, ничего подобного он делать не будет! — сказала мама и притянула Йонаса поближе к себе.

— Дура. Ты что, не понимаешь, что всё только начинается? У нас ещё есть шанс умереть достойно.

— Елена! — донеслось с улицы.

В тени деревьев я разглядела притаившуюся двоюродную сестру мамы, Регину.

— На спине вам легче лежать? — спросила мама у Лысого.

— Елена! — снова позвали, в этот раз чуть громче.

— Мам, по-моему, она тебя зовёт, — прошептала я, не отводя взгляда от энкавэдэшника, который курил с другой стороны машины.

— Она меня не зовёт, — сказала мама громко. — Она сумасшедшая! Ступайте отсюда, оставьте нас в покое! — прокричала она.

— Но Елена, я ведь…

Мама отвернулась и сделала вид, что поглощена разговором со мной, при этом не обращая внимания на сестру. Возле Лысого в кузов приземлился небольшой узелок. Мужчина с жадностью схватил его.

— И это вы, добродетель вы наш, говорили о достоинстве? — сказала ему мама. Она вырвала из его рук узелок и спрятала у себя под ногами. Мне стало интересно, что внутри. Как мама могла обозвать собственную двоюродную сестру сумасшедшей? Ведь Регина так рисковала, когда пошла её искать!

— Вы жена Костаса Вилкаса, проректора университета? — спросил мужчина в костюме, что сидел чуть ниже от нас.

Мама кивнула, заламывая себе руки.

Я смотрела, как мама заламывает себе руки.

В столовой приглушённые голоса то становились громче, то затихали. Мужчины сидели уже несколько часов.

— Милая, принеси им кофейник, — попросила меня мама.

Я подошла ко входу в столовую. Над столом висела туча табачного дыма, которую не выпускали на улицу закрытые окна и задёрнутые шторы.

— Возвращение на родину, если получится, — сказал папа и резко замолчал, когда увидел меня в дверях.

— Не желаете ещё кофе? — спросила я, держа в руках серебряный кофейник.

Кое-кто за столом опустил глаза. Кто-то кашлянул.

— Лина, ты становишься настоящей юной леди, — сказал папин университетский товарищ. — И я слышал, ты очень одарённая художница.

— Так и есть! — сказал папа. — У неё неповторимый стиль. И она невероятно умна, — подмигнув мне, добавил он.

— Так значит, в мать пошла! — пошутил кто-то за столом.

Все засмеялись.

— Скажи-ка мне, Лина, — начал журналист, — что ты думаешь о новой Литве?

— Вообще-то, — перебил его отец, — этот разговор не для юных ушей, не так ли?

— Этот разговор для всех, Костас, — ответил мужчина, — и для детей, и для стариков. К тому же, — улыбнулся он, — не буду же я печатать это в газете!

Папа заёрзал на стуле.

— Что я думаю о советской аннексии? — Я с мгновение молчала, не глядя отцу в глаза. — Я считаю, что Иосиф Сталин — наглый агрессор. А также, что мы должны выгнать его войска из Литвы. Нельзя разрешать другим приходить на нашу землю и брать всё, что им пожелается, и…

— Достаточно, Лина. Оставь кофейник и возвращайся к маме на кухню.

— Но ведь это правда! — не отступала я. — Это несправедливо.

— Хватит! — отрезал отец.

Я вернулась на кухню, по пути немного задержавшись, чтобы подслушать, о чём они будут говорить дальше.

— Не поощряй её, Владас. Она очень упрямая, отчего пугает меня до смерти, — сказал папа.

— Ну что же, — ответил журналист, — теперь мы видим, насколько она похожа на своего отца, не правда ли? Настоящую партизанку воспитал, Костас.

Папа промолчал. Собрание закончилось, и гости по очереди покидали наш дом через некоторые промежутки времени. Одни через главный вход, другие — через чёрный.

— Ваш муж проректор университета? — спросил Лысый, всё ещё морщась от боли. — Ну, тогда его далеко повезли…

Меня словно ударили в живот. Йонас в отчаянии взглянул на маму.

— Собственно, я работаю в банке и видел твоего отца вчера вечером, — усмехнулся какой-то мужчина Йонасу.

Я поняла, что это неправда. Мама с благодарностью кивнула ему.

— Так, значит, видел его на полпути к могиле! — мрачно сказал Лысый.

Я была готова испепелить его взглядом: сколько же клея нужно, чтобы заклеить ему рот?

— Я собираю марки. Простой коллекционер, и они шлют меня на смерть, потому что я переписывался с коллекционерами из других стран. А сотрудника университета уж точно первым номером в список внесли за то, что…

— Замолчите! — вырвалось у меня.

— Лина! — остановила меня мама. — Немедленно извинись. Бедняге очень больно, он сам не понимает, что говорит.

— Я всё понимаю! — ответил он, не сводя с меня глаз.

Двери больницы открылись, и оттуда донеслись страшные крики. Энкавэдэшник тащил по лестнице босую женщину в окровавленной больничной рубашке.

— Мой ребёнок! Пожалуйста, не трогайте моего ребёнка! — кричала она.

Вышел другой офицер, в руках у него был какой-то свёрток. За ним выбежал доктор и схватил энкавэдэшника за одежду.

— Пожалуйста, не забирайте новорождённого. Ребёнок не выживет! — кричал врач. — Господин, умоляю вас. Пожалуйста!

Офицер развернулся и ударил доктора прямо в колено каблуком сапога.

Женщину подняли в кузов. Мама и госпожа Грибас подвинулись, чтобы роженицу можно было положить рядом с Лысым. Ребёнка передали снизу.

— Лина, пожалуйста, — сказала мама, передавая мне красного младенца. Взяв на руки свёрток, я сразу же даже сквозь пальто почувствовала тепло маленького тельца.

— Боже, мой ребёнок! — заплакала женщина, глядя на меня.

Ребёнок закричал и замахал маленькими кулачками. Его борьба за жизнь началась.

6

Банковский работник передал маме свой пиджак. Она набросила его роженице на плечи и отвела от её лица пряди волос.

— Всё хорошо, милая, — сказала ей мама.

— Витас! Они забрали моего мужа, Витаса! — выдохнула женщина.

Я посмотрела на раскрасневшееся лицо в пелёнках. Младенец. Ребёнок прожил лишь несколько минут, а в СССР уже решили, что он преступник. Я прижала дитё к себе и прикоснулась губами к его лбу. Йонас прислонился ко мне. Если они такое сделали с этим малышом, то какая участь ждёт нас?

— Как вас зовут, милая? — спросила мама.

— Она. — Женщина вытянула шею. — Где мой ребёнок?

Мама взяла сверток с моих рук и положила ей на грудь.

— Мой ребёнок! Мой маленький ребёночек! — заплакала женщина, целуя кроху.

Машина рванула с места. Она с мольбой в глазах посмотрела на мою маму.

— Моя нога! — стонал Лысый.

— Здесь есть медики? — спросила мама, по очереди всматриваясь в лица присутствующих. Люди качали головой. А некоторые даже не посмотрели в её сторону.

— Я попробую наложить шину, — решился банковский работник. — У кого-нибудь есть что-то прямое? Пожалуйста, давайте помогать друг другу.

Люди неловко завозились, вспоминая, взяли ли с собой что-то подходящее.

— Господин! — сказал Йонас. Он протянул небольшую школьную линейку. Пожилая женщина, впечатлённая тем, что я в ночной рубашке, заплакала.

— Очень хорошо, — ответил мужчина из банка и взял линейку.

— Спасибо, солнышко, — улыбнулась мама Йонасу.

— Линейка? Вы что, мне ногу школьной линейкой вправлять собрались? Совсем в голове пусто! — закричал Лысый.

— В данной ситуации это лучшее из того, что у нас есть, — ответил банковский работник. — А у кого есть чем перевязать?

— Пристрелите меня кто-нибудь! — орал Лысый.

Мама сняла с шеи шёлковый платок и дала банковскому работнику. Библиотекарша тоже развязала шарф, госпожа Грибас принялась искать что-то в сумке. Рубашка Оны спереди пропиталась кровью.

Мне стало плохо. Закрыв глаза, я пыталась думать о чём-нибудь другом — о чём угодно, лишь бы успокоиться. Представила себе альбом. Почувствовала, как рука сама пошевелилась. Образы, словно картинки из «волшебного фонаря»[1], задвигались у меня перед глазами. Наш дом. Мама завязывает папе галстук на кухне, ландыши, бабуля… Её лицо немного меня успокоило. Я подумала о фотографии, лежащей в чемодане. «Бабулечка, — подумала я, — помоги!»

Мы прибыли на какую-то железнодорожную станцию за чертой города. Вся она была забита такими же советскими грузовиками, полными людей. Мы проехали мимо какой-то машины, с кузова которой выглядывали мужчина и заплаканная женщина.

— Паулина! — кричал нам мужчина. — Не с вами ли наша дочка Паулина?

Я покачала головой.

— А почему мы за городом, а не на Каунасском вокзале? — спросила пожилая женщина.

— Может, потому что здесь нам будет проще найти родственников. Ведь на главном вокзале много людей, — ответила мама.

Говорила она неуверенно, словно пыталась убедить себя. Я оглянулась. Станция находилась в какой-то пустынной местности, вокруг стоял тёмный лес. Я почувствовала, как поднимается край ковра и огромная советская метла сметает нас под него.

7

— Давай! — закричал энкавэдэшник и откинул кузов.

Станция была забита машинами, офицерами и людьми с сумками. С каждым мгновением здесь становилось всё громче и громче.

Мама наклонилась к нам и положила руки на наши плечи.

— Держитесь возле меня. Если понадобится, хватайтесь за подол пальто. Нам нельзя потерять друг друга.

Йонас вцепился в мамино пальто.

— Давай! — закричал офицер и дёрнул какого-то мужчину из кузова так, что тот упал на землю.

Мама и банковский работник стали помогать остальным. Я держала младенца, пока спускали Ону.

Лысый корячился от боли, когда его сносили с машины.

Мужчина из банка подошел к энкавэдэшнику.

— У нас есть люди, нуждающиеся в медицинской помощи. Пожалуйста, найдите доктора.

Офицер и бровью не повёл.

— Врачи! Медсёстры! Нам нужна медицинская помощь! — закричал мужчина в толпу.

Энкавэдэшник схватил банковского работника и, приставив к его спине дуло винтовки, повёл прочь.

— Мои вещи! — закричал мужчина.

Библиотекарша схватила чемодан мужчины из банка, но не успела передать ему — тот уже исчез в толпе.

Остановилась какая-то литовка и представилась медсестрой. Она занялась Оной и Лысым, а мы все стояли вокруг них. Было много пыли. Босые ноги Оны уже покрылись грязью. Мимо нас ходили десятки людей, и все пытались не замечать отчаянных лиц друг друга. Я увидела девочку из моей школы — она вместе с мамой проходила мимо. Она подняла руку, хотела мне помахать, но мать закрыла ей глаза рукой.

— Давай! — заорал энкавэдэшник.

— Мы не можем оставить этих людей, — сказала мама. — Дайте нам носилки.

Офицер только рассмеялся:

— Так понесёте.

И мы понесли. Двое мужчин из нашего грузовика несли Лысого — а орал он, словно резанный. Я несла младенца и чемодан, мама поддерживала Ону. Йонас с трудом тащил остальные наши вещи, ему помогала библиотекарша.

Мы дошли до платформы. Там хаос просто стоял в воздухе. Разлучали семьи. Дети плакали, матери умоляли. Два энкавэдэшника волокли куда-то мужчину. Женщина его не отпускала, и её протащили несколько метров — только после этого смогли отбросить ударами ботинок.

Библиотекарша взяла с моих рук младенца.

— Мама, а папа здесь? — спросил Йонас, всё ещё держась за подол её пальто.

Я задавалась тем же вопросом. Когда и где эти советские офицеры схватили моего отца? По дороге на работу? Или, может, возле газетного киоска в обед? Я всматривалась в толпы людей на платформе. Были там и пожилые люди. В Литве старость всегда была в почёте, а сейчас наших старичков и старушек гнали куда-то, словно скот.

— Давай! — Энкавэдэшник схватил Йонаса за плечи и куда-то потащил.

— НЕТ! — закричала мама.

Они забирали Йонаса. Моего красивого милого братика, который выгонял тараканов из дома вместо того, чтобы давить их, который отдал свою линейку, чтобы перевязать сломанную ногу надоедливому лысому деду.

— Мама! Лина! — махая руками, вопил он.

— Стойте! — закричала я и кинулась за ними.

Мама схватила офицера за одежду и заговорила с ним на русском языке — чётко и быстро. Он остановился и принялся её слушать. Мама стала говорить тише, спокойнее. Я ничего не понимала. Офицер дёрнул Йонаса на себя. Я схватила брата за другую руку. Он тихо рыдал, а плечи его дрожали. На штанах у него появилось большое мокрое пятно. Опустив голову, мой братик плакал.

Мама достала из кармана пачку рублей, осторожно показала её энкавэдэшнику. Он протянул руку и, дёрнув головой, сказал что-то маме. Она сорвала с шеи янтарный кулон и сунула в руку энкавэдэшнику. Но ему и этого, кажется, было мало. Тогда мама, продолжая говорить с ним по-русски, достала из пальто карманные часы. Я знала эти часы. Маме они достались от её отца, и на их золотой крышке с другой стороны было выгравировано его имя и фамилия. Офицер схватил часы и, отпустив Йонаса, принялся кричать на других людей.

Вы когда-нибудь задумывались о том, сколько стоит человеческая жизнь? В то утро жизнь моего брата оценили не дороже карманных часов.

8

— Всё хорошо, солнышко. У нас всё хорошо, — уверяла мама Йонаса, обнимая его и целуя в заплаканное лицо. — Правда, Лина? У нас всё в порядке.

— Правда, — тихо сказала я.

Йонас, всё ещё всхлипывая, закрыл руками мокрое пятно на штанах — ему было стыдно.

— Не волнуйся, дорогой. Переоденешь, — сказала мама, ступая впереди, чтобы закрыть его собой. — Линочка, дай, пожалуйста, брату пальто.

Я сняла своё пальто и передала его маме.

— Ты его совсем чуть-чуть поносишь.

— Мама, а зачем он хотел забрать меня? — спросил Йонас.

— Не знаю, ласточка. Но сейчас мы вместе.

Вместе. И теперь мы стоим на платформе посреди нехорошей суеты: я в ночной рубашке в цветочек, а мой брат в лёгком голубом пальто длиной почти до пола. Наверное, вид у нас был смешной и нелепый, но никто на нас и не взглянул.

— Госпожа Вилкас, скорее! — послышался гнусавый голос госпожи Грибас, учительницы. Она звала нас к себе. — Мы здесь. Быстрее, потому что людей разделяют!

Мама схватила Йонаса за руку.

— Идёмте, дети.

Мы пробирались сквозь толпу, словно лодка сквозь шторм, неуверенные, потонем или удержимся наплаву. Вдоль платформы, сколько мне было видно, стояли красные деревянные вагоны. Они были сколочены как попало и грязные — в таких разве что скот перевозить. К ним направлялись сотни литовцев с вещами.

Мама вела нас сквозь толпу, то подталкивая, то увлекая за плечи. Я видела побелевшие пальцы, которые сжимали ручки чемоданов. Какие-то люди стояли на коленях и, рыдая, пытались перевязать развалившиеся чемоданы верёвкой, а энкавэдэшники топтались по их вещах. Богатые селяне и их семьи несли головки сыра и вёдра, в которых плескалось молоко. Мимо нас прошёл какой-то малыш с колбасой длиной с него. Он уронил свою ношу, и она сразу же исчезла под ногами толпы. Какая-то женщина зацепила мою руку серебряным подсвечником, мимо пробежал мужчина с аккордеоном. Я подумала о красивых вещах, которые сейчас разбитые лежали на полу нашего дома…

— Быстрее! — крикнула госпожа Грибас, махая нам рукой. — Это семья Вилкас, — сказала она офицеру с записной книжкой. — Они в этом вагоне.

Мама остановилась перед вагоном и стала внимательно всматриваться в толпу. «Ну пожалуйста», — молил её взгляд. Она искала нашего отца.

— Мама, — прошептал Йонас, — это ведь вагоны для коров и свиней!

— Да, я знаю. Вот это приключение нас ожидает, не так ли?

Мама подсадила Йонаса в вагон, и тут я услышала плач младенца и стоны мужчины.

— Мамочка, нет! — сказала я. — Я с ними не хочу.

— Перестань, Лина. Им нужна наша помощь.

— А кто-то другой не может о них позаботиться? Нам ведь тоже помощь нужна.

— Мама! — Йонас беспокоился, что поезд может тронуться. — Вы же садитесь, да?

— Да, дорогой, садимся. Возьмёшь вон ту сумку? — Мама развернулась ко мне. — Линочка, у нас нет выбора. Если можешь, постарайся не пугать брата.

Госпожа Грибас протянула маме руки. А я? Мне ведь тоже страшно. Или это не важно? Папа, где же ты? Я оглянулась на платформу, где царил ужасный беспорядок. Мне хотелось бежать и бежать, куда глаза глядят, пока хватит сил. Я бы побежала к университету и стала искать там папу. Побежала бы домой. Просто побежала бы — и всё.

— Лина! — Теперь мама стояла передо мной и взяла меня за подбородок. — Я понимаю. Это ужасно, — прошептала она. — Но мы должны держаться вместе. Это очень важно.

Она поцеловала меня в лоб и развернулась лицом к вагону.

— Куда мы? — спросила я.

— Я пока не знаю.

— Мы что, должны ехать в этих вагонах для скота?

— Да, но я уверена, что это ненадолго, — ответила мама.

9

В вагоне было душно, в воздухе стоял сильный запах даже при открытых дверях. Люди ютились где только можно, сидели на сумках. В конце вагона большие доски метра два шириной были прибиты как полки. На одной из таких полок лежала обессиленная Она, а ребёнок плакал у её груди.

— Ай! — Лысый ударил меня по ноге. — Аккуратно, девочка! Ты чуть на меня не наступила.

— А где же мужчины? — спросила мама у госпожи Грибас.

— Их забрали.

— Нам нужны мужчины, чтобы помочь раненому, — заметила мама.

— Нет их. Нас как-то по группам рассортировали. Они сейчас всё людей ведут и в вагон бросают. Есть какие-то пожилые мужчины, но у них мало сил, — сказала госпожа Грибас.

Мама оглянулась по сторонам.

— Давайте детей на верхнюю полку посадим. Лина, подвинь, пожалуйста, Ону на нижней чуть-чуть, чтобы ребята могли залезть наверх.

— Не глупи, женщина! — возмутился Лысый. — Освободите место, так к нам ещё больше людей напихают!

Библиотекарша была меньше меня ростом, но крепкая. Ей хватило силы, чтобы помочь мне подвинуть Ону.

— Я госпожа Римас, — представилась она Оне.

Госпожа… Так библиотекарша замужем. Но где же её муж? Наверное, там, где и мой папа. Ребёнок надсадно закричал.

— У вас мальчик или девочка? — поинтересовалась госпожа Римас.

— Девочка, — слабым голосом ответила Она и подогнула свои босые ноги, чтобы освободить ещё немного места. Ноги у неё были поцарапаны и в грязи.

— Ей скоро кушать пора, — сказала госпожа Римас.

Я оглянулась вокруг. Голова у меня была словно отдельно от тела. Людей в вагоне становилось всё больше, пришла и какая-то женщина с сыном моего возраста. Меня кто-то дернул за рукав.

— Ты готовишься ко сну? — спросила у меня маленькая девочка с белокурыми, почти перламутровыми волосами.

— Что?

— Ты надела ночную сорочку. Ко сну готовишься? — Она показала мне потасканную куклу. — Это моя куколка.

Ночная рубашка. Я до сих пор в ночной рубашке. А Йонас всё ещё в моём голубом пальто. Я совсем забыла.

Я стала проталкиваться к маме и брату.

— Нам нужно переодеться, — сказала я.

— Здесь сейчас очень тесно, чемодан нам не открыть, — заметила мама. — Да и нет где переодеться.

— Ну пожалуйста, — попросил Йонас, кутаясь в моё пальто.

Мама попробовала сместиться в угол, но толку от этого было мало. Она наклонилась и еле-еле открыла чемодан. Засунув в него руку, она стала искать что-то на ощупь.

Я увидела свой розовый свитер и комбинацию. Наконец мама достала моё тёмно-синее платье из хлопка. Затем принялась искать штаны для Йонаса.

— Извините, госпожа, — сказала она женщине, которая сидела в углу вагона. — Можно с вами поменяться местами, чтобы мои дети переоделись?

— Это наше место! — отрезала женщина. — Мы не пересядем!

Двое её дочерей уставились на нас.

— Я понимаю, что это ваше место. Мы на минуточку, чтобы дети не у всех на глазах переодевались.

Женщина ничего не ответила и сложила руки на груди.

Мама толкнула нас в угол, почти на ту женщину.

— Эй! — закричала та, выставив перед собой руки.

— Ой, я приношу свои извинения. Просто ради приличия. — Мама взяла у Йонаса моё пальто и развернула его, словно ширму, закрыв нас от других людей.

Я быстро переоделась и закрыла Йонаса ещё и своей рубашкой.

— Он уписался! — сказала одна из девочек и показала на моего брата.

Йонас замер.

— Ты уписалась, девочка? — спросила я громко. — Бедная!

С тех пор, как мы поднялись в вагон, температура в нём всё поднималась и поднималась. Моё лицо обволакивал сырой запах пота. Мы протолкнулись к дверям, чтобы немного подышать. Поставили чемоданы один на другой, а сверху посадили Йонаса — в руках он держал узелок от тёти Регины. Мама стала на носочки и попыталась выглянуть на платформу, высматривая там отца.

— Вот. — Какой-то седой мужчина поставил на пол небольшой ящик. — Становитесь на него.

— Большое вам спасибо! — поблагодарила мама и сделала, как он предложил.

— И давно? — спросил он.

— Со вчера, — ответила мама.

— А чем он занимается? — спросил седой мужчина.

— Он работает проректором в университете. Его зовут Костас Вилкас.

— Вилкас, значит, — кивнул мужчина. У него были добрые глаза. — Красивые дети.

— Да. В отца пошли, — ответила мама.

Мы все сидели на бархатном диване, Йонас — у папы на коленях. Мама была одета в зелёное шёлковое платье в пол. Её светлые волосы спадали блестящей волной на одно плечо, а изумрудные серьги сверкали на свету. На папе был один из его тёмных костюмов. Я выбрала себе кремовое платье с коричневым атласным поясом и такую же ленточку для волос.

— Какая красивая семья, — сказал фотограф, пока устанавливал большой аппарат. — Костас, Лина просто у тебя удалась.

— Бедная, — пошутил папа. — Будем надеяться, что, когда вырастет, станет похожа на маму.

— Ага, надейся, — ответила я.

Все засмеялись. Сверкнула вспышка.

10

Я посчитала: сорок шесть человек набиты в эту клетку на колёсах. А может, даже гроб. Я рисовала пальцами на пыли в передней чисти вагона, стирала рисунки, а после начинала снова.

Люди спорили о том, куда нас везут. Одни говорили — в НКВД, другие — в Москву. Я окинула всех взглядом. Лица смотрели в будущее, каждое по-своему. Я видела решимость, гнев, страх, смятение. У кого-то — безнадёжность. Они уже сдались. А я?

Йонас отгонял от лица и волос мух. Мама тихо разговаривала с женщиной, сын которой был моим ровесником.

— Вы откуда? — спросил у Йонаса парень с тёмными волнистыми волосами и карими глазами. В школе в таких часто влюбляются.

— Из Каунаса, — ответил Йонас. — А вы?

— Из Шанчая[2].

Без слов мы неловко взглянули друг на друга.

— А где твой папа? — буркнул Йонас.

— В литовском войске. — Парень сделал паузу. — Он давно не появлялся дома.

Его мама была похожа на офицерскую жену, изящную и не привыкшую к грязи. Йонас болтал и дальше, мне не сразу удалось его остановить.

— А наш папа работает в университете. Я Йонас. Это моя сестра Лина.

Парень кивнул мне.

— А меня зовут Андрюс Арвидас.

Я кивнула в ответ и отвела взгляд.

— Как думаешь, они будут выпускать нас хоть на несколько минут? — спросил Йонас. — Тогда папа нас увидит, если будет на станции. Ведь сейчас он не может нас найти.

— Энкавэдэшники вряд ли хоть что-то будут нам позволять, — ответил Андрюс. — Я видел, как они били какого-то мужчину за то, что он пытался сбежать.

— Они называли нас свиньями, — заметил Йонас.

— Не слушай их. Сами они свиньи. Тупая свинота, — сказала я.

— Тише! Я бы такого не говорил! — сделал мне замечание Андрюс.

— А ты кто такой, полицейский, что ли? — спросила я.

Брови Андрюса взлетели вверх:

— Да нет, просто не хочется, чтобы вы попали в беду.

— Не надо нам беды, Лина, — сказал Йонас.

Я оглянулась и посмотрела на маму.

— Я отдала им всё, что у меня было. Солгала, сказав, что он слабоумный. У меня не было другого выбора, — шепотом рассказывала мама Андрюса. — Иначе нас бы разделили. Теперь у меня ничего нет.

— Понимаю, — сказала мама и взяла женщину за руку. — С нами тоже такое хотели сделать, хотя мальчику всего лишь десять лет.

Ребёнок Оны начал плакать. К маме подошла госпожа Римас.

— Она пытается накормить ребёнка, но почему-то не получается. Он не может взяться ротиком.

Часы тянулись, словно длинные дни. Люди стонали от жары и голода. Лысый жаловался на свою ногу, другие пытались обустроиться. Мне пришлось отказаться от рисования на полу, поэтому я стала царапать рисунки ногтем на стене.

Андрюс выскочил из вагона, чтобы сходить в туалет, но энкавэдэшник ударил его и забросил назад. От каждого выстрела и крика мы вздрагивали. Больше никто не решался покинуть вагон.

Кто-то заметил дыру размером с доску там, где сидела упрямая женщина с дочерьми. Они прятали её от других, как и то, что сквозь неё в вагон поступал свежий воздух. Люди начали кричать, требуя, чтобы они пересели. Когда их оттянули от того места, мы все по очереди воспользовались дырой в полу как туалетом. Хотя некоторые не смогли заставить себя справить нужду таким образом. От тех звуков и запахов у меня закружилась голова. Какой-то мальчик свесил голову из вагона — его стошнило.

Госпожа Римас собрала вместе всех детей и начала рассказывать им сказки. Ребята со всего вагона проталкивались к нашей библиотекарше. Даже дочери женщины, что всё время ворчала, отошли от матери и сидели, словно загипнотизированные волшебными сказками. Девочка с куклой прислонилась к госпоже Римас и сосала пальчик.

Мы сидели в кругу на полу библиотеки. Один из мальчиков помладше лежал на спине и сосал пальчик. Библиотекарша листала книжку с картинками и выразительно читала. Я слушала её и рисовала персонажей в блокноте. Нарисовала дракона, и сердце забилось быстрее. Он был словно живой. Я почувствовала волну его горячего дыхания, которая отбросила мои волосы назад. Затем я нарисовала убегающую принцессу с золотистыми волосами, тянущимися за ней по склону горы…

— Лина, готова идти?

Я взглянула вверх. Надо мной стояла библиотекарша. Все дети уже разошлись.

— Лина, ты себя хорошо чувствуешь? Ты так раскраснелась. Тебе не плохо?

Я покачала головой и показала ей блокнот.

— Ничего себе! Лина, это ты сама нарисовала? — Библиотекарша быстро потянулась за блокнотом.

Я улыбнулась и кивнула.

11

Солнце начало садиться. Мама заплела мои пропитанные потом волнистые волосы в косу. Я пыталась посчитать, сколько часов мы просидели заключёнными в этом ящике, и задавалась вопросом, сколько ещё часов нам предстоит провести в пути. Люди ели то, что взяли с собой. Большинство делились пищей. Хотя не все.

— Лина, тот хлеб… — начала мама.

Я покачала головой. Он и правда всё ещё лежит на моём столе?

— Я его не забрала, — ответила я.

— Ну что же, — сказала мама и понесла что-то покушать Оне. Она была разочарована — об этом говорили её поджатые губы.

Андрюс сидел, подтянув колена к подбородку, и курил сигарету. При этом смотрел он на меня.

— Сколько тебе лет? — спросила я.

— Семнадцать. — Он и дальше глазел на меня.

— И давно ты куришь?

— А кто ты такая, полицейский, что ли? — спросил он и отвёл взгляд.

Наступила ночь. В деревянном ящике было темно. Мама сказала, что нужно быть благодарными за то, что двери оставили открытыми. Хотя я не собиралась ни за что благодарить энкавэдэшников. Каждые несколько минут до нас доносился топот ботинок над вагоном. Мне не спалось. Было интересно, есть ли на небе луна, а если есть, то какая она. Папа говорил: учёные считают, что с Луны Земля кажется голубой. В ту ночь я была с ними согласна. Я бы нарисовала Землю голубой, отяжелевшей от слёз. Где же папа? Я закрыла глаза.

Что-то толкало меня в плечо. Я открыла глаза. В вагоне стало светлее. Надо мной стоял Андрюс и пытался растолкать меня носком ботинка. Он приложил палец к губам и мотнул головой в сторону. Я посмотрела на маму. Она спала, кутаясь в пальто. Йонаса рядом не было. Я стала оглядываться по сторонам: где же он? Андрюс снова толкнул меня и махнул рукой вперёд.

Я встала и принялась пробираться к выходу, переступая через узелки других людей. Йонас стоял в дверях вагона, прижимаясь к косяку.

— Андрюс сказал, что час назад прибыл длинный поезд. Кто-то говорит, что там мужчины, — прошептал Йонас. — Может, там папа?

— А кто тебе об этом сказал? — спросила я Андрюса.

— Да ладно, — ответил он. — Идёмте искать наших отцов.

Стоя в дверном проёме, я посмотрела вниз. На горизонте только показалось солнце. Если папа в самом деле на этом вокзале, то мне хотелось бы его найти.

— Я пойду и расскажу вам обо всём, что смогу узнать, — сказала я. — А где тот поезд?

— Позади, — сказал Андрюс. — Только ты не ходи. Я пойду.

— Но как ты найдёшь нашего отца? Ты ведь не знаешь, как он выглядит! — резко ответила я.

— Ты всегда такая любезная? — поинтересовался Андрюс.

— Может, вам стоит пойти вдвоём? — предложил Йонас.

— Я и сама могу, — сказала я. — Найду папу и приведу его к нам.

— Это глупо! Мы теряем время. И зачем я вообще тебя разбудил? — сказал Андрюс.

Я выглянула из вагона. Охранник метрах в тридцати стоял спиной к нам. Свесив ноги, я тихо спустилась на землю и пролезла под поезд. Андрюс обогнал меня. Вдруг мы услышали крик — это прыгнул Йонас. Андрюс схватил его, и мы втроём нырнули под поезд в попытке спрятаться за колесом. Энкавэдэшник остановился и принялся оглядываться по сторонам.

Я закрыла Йонасу рот. Задержав дыхание, мы притаились за колесом. Офицер пошёл дальше.

Андрюс выглянул с другой стороны и помахал нам, чтоб мы шли за ним. Я последовала его совету. С другой стороны нашего вагона была надпись на русском языке.

— Здесь написано «Воры и проститутки», — прошептал Андрюс.

Воры и проститутки. В этом вагоне наши матери, учительница, библиотекарша, пожилые люди и новорождённый младенец. Воры и проститутки! Йонас посмотрел на надпись. Я взяла его за руку, радуясь, что он не умеет читать по-русски. Мне было жаль, что он не остался в вагоне.

За нашим поездом стоял ещё один эшелон красных вагонов для скота. Вот только двери там были закрыты на большие засовы. Мы оглянулись по сторонам и, избегая испражнений на путях, перебежали под другой поезд. Андрюс постучал в пол около отверстия, что служило им вместо туалета. Появилась какая-то тень — с вагона кто-то выглядывал.

— Как зовут твоего отца? — спросил меня Андрюс.

— Костас Вилкас, — быстро ответила я.

— Мы ищем Петраса Арвидаса и Костаса Вилкаса, — прошептал Андрюс незнакомцу.

Голова пропала с нашего поля зрения. Послышались звуки шарканья ботинок. Через какое-то время незнакомец снова показался.

— В нашем вагоне таких нет. Будьте осторожны, дети. Ведите себя очень тихо.

Мы бегали от вагона к вагону, избегая испражнений и стучась в пол.

Каждый раз, когда человек, который говорил с нами, уходил спрашивать о наших отцах, у меня внутри всё сжималось.

— Ну пожалуйста, пожалуйста… — умолял Йонас. А потом мы шли дальше. Незнакомцы просили нас быть осторожными и передавать привет их близким. Так мы дошли до седьмого вагона. Ещё один мужчина ушёл спрашивать, стало тихо.

— Ну пожалуйста, пожалуйста… — бормотал Йонас.

— Йонас?

— Папа! — Мы пытались не закричать. Послышался звук спички, вспыхнувшей от доски. Из отверстия выглянуло папино лицо. Оно казалось серым, под одним глазом у него был большой синяк.

— Папа, мы в том поезде, — начал Йонас. — Идём с нами!

— Тише, — велел папа. — Я не могу. И вам здесь быть нельзя. Где мама?

— В вагоне, — ответила я. Я радовалась встрече, хоть и ужаснулась, увидев опухшее, разбитое лицо папы. — Как ты?

—У меня всё нормально, — сказал он. — А вы как, как мама?

— И у нас всё нормально, — ответила я.

— Она не знает, что ты здесь, — сказал Йонас. — Мы хотели найти тебя. Папа, они вломились к нам домой и…

— Я знаю. Наш поезд будут прикреплять к вашему.

— А куда нас везут? — спросила я.

— Наверное, в Сибирь.

Сибирь? Нет, быть такого не может. Сибирь ведь на другом конце света. И там ничего нет! До меня донеслись слова папы, сказанные кому-то из мужчин в вагоне. Из отверстия показалась его рука, в ней было что-то скомкано.

— Вот, возьмите курточку и носки. Они вам понадобятся.

Изнутри послышались ещё какие-то звуки. Папа опустил нам ещё один пиджак, две рубашки и носки. А после и большой кусок ветчины.

— Дети, поделите и съежьте, — сказал папа.

Я с сомнением смотрела не ветчину, которую папа протягивал нам сквозь отверстие в полу, что использовали как туалет.

— А ну-ка быстро положили себе в рот! — велел папа.

Я разделила большой кусок на четыре части и дала по одной Йонасу и Андрюсу. Один взяла себе, а последний положила в карман платья — для мамы.

— Лина, вот это передай, пожалуйста, маме. Скажи, что в случае необходимости она сможет это продать. — С отверстия снова показалась папина рука: он протягивал мне своё золотое обручальное кольцо.

Я так и застыла, просто стояла и смотрела.

— Лина, ты меня поняла? Скажи маме, что это можно будет продать, если понадобятся деньги!

Мне хотелось сказать ему, что мы уже выкупили Йонаса за карманные часы, но лишь кивнула и надела кольцо на большой палец. Проглотить ветчину мне никак не удавалось — в горле стоял ком.

— Господин, — начал Андрюс, — а Петраса Арвидаса в вашем вагоне нет?

— К сожалению, нет, сынок, — ответил папа. — Здесь очень опасно. Возвращайтесь к своему поезду!

Я кивнула.

— Йонас!

— Да, папа! — заглядывая в отверстие, сказал мой брат.

— Вы очень смелые, что не побоялись сюда прийти. Держитесь вместе! Я знаю, ты хорошо позаботишься о матери и сестре, пока я не могу быть с вами.

— Позабочусь, папочка, обещаю! — сказал Йонас. — Когда мы увидимся?

Папа задумался.

— Не знаю. Но, надеюсь, что скоро.

Я прижала к себе одежду. По щекам заструились слёзы.

— Не плачь, Лина. Держи себя в руках, — велел папа. — Ты можешь мне помочь.

Я взглянула на него.

— Понимаешь? — Папа с сомнением взглянул на Андрюса. — Ты можешь помочь мне найти вас, — прошептал он. — Я пойму, что это ты… так же, как ты узнаешь руку Мунка. Но, пожалуйста, будь осторожна!

— Но… — неуверенно начала я.

— Я люблю вас, дети. И маме передайте, что её я тоже люблю. Скажите, пусть думает о дубе. Молитесь, дети, и я вас услышу. Молитесь за Литву. А теперь бегите назад. Быстро!

Мне в глаза словно песка насыпали, а в груди очень сильно жгло. Я сделала шаг и чуть не упала.

Меня подхватил Андрюс.

— Ты как? — беспокоясь, спросил он.

— Всё нормально, — ответила я, быстро вытерла глаза и освободилась из его рук. — Идём искать твоего отца.

— Нет. Ты же слышала, что сказал тебе отец. Быстро бегите назад. Передай маме его слова.

— А как же твой отец?

— Я просмотрю ещё несколько вагонов. Встретимся в конце поезда, — ответил он. — Только иди, Лина. Не теряй времени.

Я сомневалась.

— Ты боишься идти одна?

— Нет, не боюсь, — ответила я. — Папа сказал, что мы должны держаться вместе, но мы с Йонасом пойдём сами. — Я схватила брата за руку. — Мы же дойдём без Андрюса, да, Йонас?

Брат побежал за мной, спотыкаясь и оглядываясь через плечо на Андрюса.

12

— Стоять! — скомандовал кто-то.

Мы были так близко, почти добрались до нашего вагона. К нам приблизились ботинки энкавэдэшника. Я спрятала в кулаке палец с папиным кольцом.

— Давай! — закричал мужчина.

Мы с Йонасом вышли из-под вагона.

— Лина! Йонас! — звала мама, выглядывая из дверей.

Офицер навёл на маму винтовку, как бы говоря ей замолчать. А после принялся кружить вокруг нас, с каждым разом подходя всё ближе и ближе.

Я почувствовала, как ко мне прижался Йонас, и сжала кулак покрепче в надежде, что мужчина не заметит папино кольцо.

— Мы случайно уронили вещи в туалет, — солгала я, показав ему кучу одежды. Мама перевела мои слова на русский язык.

Офицер взглянул на носки, лежащие сверху. Схватив Йонаса, он принялся выворачивать его карманы. Я подумала о ветчине. Как я объясню, откуда она, если здесь все такие голодные? Энкавэдэшник толкнул нас с братом на землю и стал махать дулом винтовки перед нашими лицами, при этом крича что-то по-русски. Я съёжилась возле Йонаса, не сводя взгляда с дула. Закрыла глаза. «Пожалуйста, не надо…» Он ударил ботинком по гравию, и тот посыпался нам на ноги, а после выдал своё «Давай!» и показал на наш вагон.

Лицо мамы было серее некуда. В этот раз она не смогла скрыть от меня свой страх. У неё дрожали руки, она едва могла дышать.

— Вас могли убить!

— С нами всё хорошо, мама, — объявил Йонас. Его голос дрожал. — Мы ходили искать папу.

— Где Андрюс? — Из-за маминых плеч выглядывала госпожа Арвидас.

— Он ходил с нами, — объяснила я.

— Но где он? — спросила его мама.

— Он хотел найти своего отца, — сказала я.

— Отца? — Она тяжело вздохнула. — Вот почему он мне не верит? Я ведь говорила ему, что его отец… — Она отвернулась и заплакала.

Я поняла, какую страшную ошибку мы совершили. Нам не следовало оставлять Андрюса одного.

— Мы нашли его, мама! Мы нашли папу! — сказал Йонас.

Вокруг нас собралось много людей. Они хотели знать, сколько в том эшелоне мужчин и не видели ли мы их близких.

— Он сказал, что мы едем в Сибирь, — рассказывал Йонас. — И дал нам ветчины. Мы втроем поели, но оставили и тебе. Лина, дай маме ветчину.

Я достала из кармана её часть.

Она увидела у меня на пальце обручальное кольцо.

— Это на случай, если понадобятся деньги, — пояснила я. — Папа сказал, что ты можешь его продать.

— И чтобы ты вспоминала о дубе, — добавил Йонас.

Сняв с моего пальца кольцо, мама приложила его к губам и заплакала.

— Не плачь, мамочка! — попросил Йонас.

— Девочка! — закричал Лысый. — А что ещё ты принесла поесть?

— Лина, дай этот кусок господину Сталасу, — сказала мама. — Он голоден.

Господин Сталас. У Лысого есть фамилия. Я подошла к нему. Его ослабевшие руки были покрыты зелёно-фиолетовыми синяками. Я протянула ему ветчину.

— Но это для твоей мамы, — сказал он. — А что ещё у тебя есть?

— Вот это — всё, что он мне дал.

— Сколько вагонов в том поезде?

— Не знаю, — ответила я. — Может, двадцать.

— Он сказал, что мы едем в Сибирь?

— Да.

— Наверное, твой отец прав, — сказал он.

Мама потихоньку успокаивалась. Я снова протянула Лысому ветчину.

— Это для твоей мамы, — сказал он. — Проследи, чтобы она её съела. Я всё равно не люблю ветчину. А теперь оставь меня в покое.

— Он не хотел с нами идти, — объяснял Йонас госпоже Арвидас. — Они с Линой начали спорить, и он сказал, что пойдёт проверит ещё несколько вагонов.

— Мы не спорили, — вмешалась я.

— Если они найдут его на улице и узнают, что он — сын офицера… — Госпожа Арвидас закрыла лицо руками.

Седой мужчина покачал головой и принялся накручивать свои часы. Я чувствовала себя виноватой. Ну почему я не осталась, не настояла на том, чтобы Андрюс возвращался с нами? Я выглянула из вагона в надежде увидеть его.

Два офицера потащили по платформе священника. Руки у него были связаны, а ряса испачкана. За что священника? Да и нас всех — за что?

13

Солнце встало, и температура в вагоне быстро поднималась. Сырой запах мочи и испражнений окутал всё, словно грязное одеяло. Андрюс не возвращался, и госпожа Арвидас плакала так, что мне было страшно. От чувства вины я ощущала себя ужасно.

К вагону подошёл охранник и поставил ведро воды и ведро баланды.

Все бросились к тем вёдрам.

— Постойте! — сказала госпожа Грибас, словно к ученикам в классе. — Пусть каждый возьмёт по чуть-чуть, чтобы хватило на всех!

Баланда сероватого цвета напоминала корм для скота. Некоторые дети отказывались её есть.

Йонас нашёл то, что передала двоюродная сестра мамы, Регина. В свёртке было маленькое одеяло, колбаса и кекс. Мама раздала всем по маленькому кусочку. Младенец всё ещё плакал. Она так же кричала и извивалась, как и ребёнок, который по-прежнему ничего не ел, а цвет его кожи с розового стал каким-то красноватым.

Шли часы. Андрюса так и не было.

Мама присела возле меня.

— А как выглядел папа? — спросила она, разглаживая мне волосы и обнимая.

— Неплохо, — солгала я и положила руку на мамино плечо. — А почему нас забирают? Потому что папа работает в университете? Но это же бессмыслица.

Лысый застонал.

— Вот он, — прошептала я. — Он ведь не преподаватель. А простой коллекционер марок, и его везут в Сибирь.

— Он не простой коллекционер, — едва слышно ответила мама. — В этом я ни капли не сомневаюсь. Он слишком много знает.

— И что же он знает?

Вздохнув, мама покачала головой.

— У Сталина есть план, милая. Кремль сделает всё, чтобы воплотить его в жизнь. Ты сама это понимаешь. Он хочет присоединить Литву к Советскому Союзу, поэтому и вывозит нас на время.

— Но почему нас? — спросила я. — Они ещё в прошлом году вошли в Литву. Разве им этого мало?

— Не только с нами так поступают, солнышко. Думаю, такое же творится и в Латвии, и в Эстонии, и в Финляндии. Это очень сложно, — сказала мама. — Попробуй отдохнуть.

Я очень устала, но уснуть не получалось. Мне всё думалось, не едет ли сейчас в каком-то поезде моя двоюродная сестра Йоанна. Может, она там же, где и папа? Он говорил, что я могу ему помочь, но как, если мы в самом деле едем в Сибирь? Так я и задремала, думая об Андрюсе и пытаясь увидеть его лицо.

Мои ноги сами остановились возле этой работы. Лицо. Невероятно волшебное, не похожее ни на что из того, что мне доводилось видеть. Портрет молодого человека. Углём. Уголки губ на портрете поднимались, но, несмотря на улыбку, в выражении лица читалась такая боль, что мои глаза тут же застлали слёзы. Полутона в волосах были очень деликатно прописаны, но в то же время создавали чёткий контраст. Я подошла поближе рассмотреть, как это сделано. Безупречно. Как художнику удалось создать такие резкие тени, при этом не оставив нигде пропуска или отпечатка пальца? Что это за художник, кто изображён на портрете? Я посмотрела на надпись: Мунк.

— Барышня, не отставайте, пожалуйста. Это из другой экспозиции, — сказал экскурсовод.

Кто-то из учеников позже жаловался, но как можно жаловаться на то, что тебя водили в художественный музей? Лично я этой экскурсии ждала несколько месяцев.

Туфли экскурсовода цокали по половой плитке. Моё тело шло вперёд, хотя мыслями я осталась возле той картины и смотрела на то лицо. Я потёрла пальцы. Слегка, но уверенно. Мне не терпелось самой попробовать сотворить что-то подобное.

Позже я села за стол в своей комнате. Чувствовала, как дрожит в руке уголёк от движения по бумаге. От его шороха по коже побежали мурашки. Я прикусила губу. Провела средним пальцем по краю, растушёвывая жёсткую линию.

Не совсем так получилось, но почти.

Водя пальцем по пыли на полу, я написала эту фамилию — Мунк. Его картину я всегда узнаю. А папа всегда узнает мою. Вот что он имел в виду. Он сможет найти меня по нарисованным следам.

14

Когда я проснулась, в вагоне было темно. Я вышла в переднюю часть и высунулась, чтобы подышать. Волосы развеивал ветер. Вокруг моего лица неслась волна воздуха, и я глубоко дышала. Послышался хруст гравия. Я подняла голову, ожидая увидеть охранника. Но никого не было. Затем снова хрустнул гравий. Я опустила голову и заглянула под поезд. Возле колеса съёжилась тёмная фигура. Она протягивала ко мне дрожащую, окровавленную руку. Я отшатнулась, а после до меня дошло.

Андрюс.

Я оглянулась в поисках мамы. Её глаза были закрыты, она обнимала Йонаса. Я перевела взгляд на платформу. Энкавэдэшники маршировали на расстоянии примерно двух вагонов, при этом двигаясь от нас. Девочка с куклой сидела на коленях возле дверей. Я приложила палец к губам. Она кивнула. Пытаясь вести себя тихо, я свесилась с вагона. Сердце бешено колотилось в груди — я помнила наведённое на меня дуло винтовки.

Подойдя ближе, я остановилась. Где-то за платформой проехал грузовик, и его фары на какое-то мгновение осветили вагон. Андрюс смотрел в одну точку, лицо у него было синее, разбитое. Глаза опухли. Рубашка вся в крови, губы рассечены.

Я присела подле него.

— Идти можешь?

— Немного, — ответил он.

Я выглянула посмотреть, чем заняты часовые. Они стояли кругом и курили в четырёх вагонах от нас. Я едва слышно постучала в пол возле туалетной дыры.

Выглянула Ворчливая. Её глаза с ужасом распахнулись.

— Со мной Андрюс. Его нужно посадить в поезд.

Она остолбенело смотрела на меня.

— Слышите? — прошептала я. — Его нужно затащить назад. Ну же!

Женщина спряталась. В вагоне послышалось какое-то движение, и я оглянулась на часовых. А после перебросила окровавленную руку Андрюса через плечо и обхватила его за пояс. Мы встали и осторожно направились к дверям. Седой мужчина высунулся и дал нам знак подождать. Андрюс повис на моём плече, у меня аж колени подогнулись. Я не знала, как долго смогу держать его на себе.

— Давайте! — сказал седой мужчина.

Я передала Андрюса ему, и он вместе с другими потащил его в вагон.

Я оглянулась на часовых. И стоило мне лишь пошевелиться, как они развернулись и направились ко мне. В отчаянии я не знала, куда спрятаться. Схватилась за дно вагона, упёрлась во что-то ногами и так и повисла под поездом. Топот ботинок приближался, приближался, и вот он уже возле колеса. Я закрыла глаза. Они говорили по-русски. Вспыхнула спичка, осветив ботинок часового. Они тихо разговаривали. Руки у меня дрожали, я судорожно цеплялась за дно вагона. «Скорее». Руки потели, держаться становилось всё тяжелее. «Уходите». Мои мышцы горели. Часовые всё болтали. «Пожалуйста». Я прикусила губу. «Проходите!» Где-то залаяла собака. Часовые двинулись в ту сторону.

Мама и седовласый мужчина затащили меня в вагон. Я ударилась об открытые двери, судорожно пытаясь отдышаться. Девочка с куклой приложила пальчик к губам и кивнула.

Я взглянула на Андрюса. Кровь запеклась возле его зубов и в уголках губ. Челюсть опухла. Я ненавидела их — и Советский Союз, и НКВД. Я посеяла в сердце зерно ненависти и поклялась, что оно вырастет в могущественное дерево, а корни его задушат их всех.

— Как они могли так поступить? — спросила я вслух и оглянулась по сторонам. Все молчали. Как мы можем защищать себя, когда все напуганы и боятся даже слово сказать?

Говорить должна я. Я всё запишу, зарисую. Я помогу папе найти нас.

Андрюс задвигал ногами. Я взглянула на него.

— Спасибо, — прошептал он.

15

Я вскинулась и проснулась рядом с Йонасом и Андрюсом. Двери вагона были закрыты. Люди начали паниковать.

Из двигателей со свистом вылетал пар.

— Пожалуйста, не двигайтесь без особой нужды, — попросила госпожа Грибас. — Нужно, чтобы всегда был доступ к туалету.

— Госпожа библиотекарша, вы нам сказку расскажете? — принялась просить девочка с куклой.

— Мама, — захныкал кто-то из малышей, — мне страшно. Включи свет!

— Ни у кого фонаря нет? — спросил кто-то.

— Ага, у меня в кармане ещё и обед из четырёх блюд имеется, — буркнул Лысый.

— Господин Сталас, — сказала мама, — пожалуйста, не нужно. Мы все стараемся, как можем.

— Девочка, — распорядился он, — выгляни вон в ту дыру и расскажи, что там видно.

Я прошла в переднюю часть вагона и подтянулась.

— Солнце встаёт, — сказала я.

— Сейчас нам не до поэзии, — заворчал Лысый. — Что там происходит?

Паровоз снова свистнул, затем клацнул.

— Энкавэдэшники идут с винтовками по поезду, — сказала я. — Ещё какие-то люди в тёмных костюмах смотрят на вагоны.

Мы почувствовали, как поезд дёрнулся и тронулся.

— Повсюду на платформе лежат какие-то вещи, — заметила я. — И много еды.

Люди застонали. Станция была такая жуткая, пустая, словно застывшая, и при этом усеянная остатками того хаоса, который не так давно там господствовал. Везде валялась обувь без пары, виднелся костыль, открытая дамская сумочка, осиротелый плюшевый мишка.

— Отъезжаем от станции, — сказала я и вытянула шею, чтобы посмотреть, что впереди. — Там люди, — рассказывала я дальше. — И священник. Он молится. Мужчина держит большое распятие.

Священник поднял взгляд, махнул кадильницей и перекрестил наш поезд, который катил мимо него.

Он пришёл проводить нас в последний путь.

16

Пока мы ехали, я рассказывала обо всём, что видно из окна. О Немане[3], больших храмах, зданиях, улицах, даже деревьях. Люди всхлипывали, Литва никогда не казалась такой прекрасной. Цветы изобиловали невероятными красками на фоне июньского пейзажа. А мы ехали сквозь него, и на вагоне нашем было написано: «Воры и проститутки».

Спустя два часа поезд стал замедляться.

— Мы подъезжаем к станции, — сказала я.

— Что написано на знаке? — спросил Лысый.

Я подождала, когда поезд подъедет ближе.

— «Вильнюс». Мы… в Вильнюсе, — тихо проговорила я.

Вильнюс. Столица. Мы учили в школе историю. Шестьсот лет назад великому князю Гедимину приснился сон. Он увидел железного волка, который стоял на высоком холме. Князь спросил у жреца об этом сне, и тот сказал Гедимину, что железный волк — знак большого, прекрасного и могущественного города.

— Лина, можно с тобой поговорить?

Последние из моих одноклассников уже уходили. Я подошла к столу учительницы.

— Лина, — начала она, сложив руки на столе, — оказывается, тебе больше нравится общаться, нежели учиться.

Учительница открыла папку, лежащую перед ней. Мой желудок подскочил к горлу. В папке оказались записки с картинками, которые я писала одноклассницам. Сверху лежал рисунок с грецким ню и портрет нашего красавца — учителя истории.

— Вот это я нашла среди мусора. И поговорила с твоими родителями.

У меня задрожали руки.

— Я перерисовывала фигуру из библиотечной книги…

Она подняла руку, словно велела замолчать.

— Ты не только любишь общаться — более того, ты художественно одарена. Твои портреты… — она немного помолчала, вертя в руках рисунок, — завораживают. В них заметна не по твоим годам глубокая эмоция.

— Спасибо, — выдохнула я.

— Мне кажется, твой талант нам дальше развивать не по силам. Зато в Вильнюсе есть летняя программа…

— В Вильнюсе?

Вильнюс находится в нескольких часах езды от Каунаса.

— Да, в Вильнюсе. В следующем году, когда тебе исполнится шестнадцать, ты сможешь испытать свои силы и попробовать туда поступить. Если у тебя получится, то ты будешь учиться с самыми одарёнными художниками Северной Европы. Тебя это интересует?

Я приложила неимоверное количество усилий, чтобы проглотить волнение и выдавить из себя:

— Да, госпожа Пранас, меня это интересует.

— Я бы хотела тебя рекомендовать. Заполни заявку и приложи к ней примеры твоих работ, — сказала учительница, передавая мне папку с записками и рисунками. — И мы как можно скорее отправим их в Вильнюс.

— Спасибо, госпожа Пранас! — поблагодарила я.

Учительница улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Мне и самой приятно, Лина. У тебя талант. Тебя ожидает большой успех.

Кто-то обнаружил расшатанную доску за вещами в задней стенке. Йонас подполз туда и отклонил её.

— Что видно?

— За деверьями какой-то мужчина, — сказал Йонас.

— Партизаны! — воскликнул Лысый. — Они пытаются нам помочь. Привлеки его внимание.

Йонас высунул из-за доски руку и попробовал помахать партизану.

— Он идёт сюда, — сказал Йонас. — Тихо!

— Они отцепляют вагоны с людьми, — заметил мужской голос. — Делят эшелон на два.

Мужчина побежал обратно в лес.

В отдалении раздались выстрелы.

— Куда везут мужчин? — спросила я.

— Может, в Сибирь, — предположила госпожа Римас. — А нас — куда-то ещё.

Мне больше нравилось думать о Сибири, раз уж папу везут туда.

Звякал и скрипел металл. Поезд разделяли. А после послышался другой звук.

— Слушайте, — сказала я. — Мужчины!

Звук становился всё громче и громче. Они пели — во весь голос. Андрюс присоединился, и мой братик, и седой мужчина. И, в конце концов, Лысый тоже — все пели наш гимн: «Литва, отчизна наша, ты — земля героев…»

Я заплакала.

17

Голоса мужчин из тех, других вагонов, звучали гордо и уверенно. Отцы, братья, сыновья, мужья. Куда они едут? А куда мы — женщины, дети, пожилые и искалеченные?

Я вытирала слёзы носовым платком и позволила другим им воспользоваться. Когда мне его вернули, я задумчиво посмотрела на него. В отличии от бумаги, носовой платок без вреда переходит из рук в руки. На нём я и буду рисовать для папы.

Пока я обдумывала свой план, женщины в вагоне всё время возились с младенцем, который, кажется, никак не мог поесть. Госпожа Римас уговаривала Ону не сдаваться и пробовать снова и снова:

— Давай, милая, давай!

— Что там такое? — спросила мама в темноту вагона.

— Она, — ответила госпожа Римас. — У неё протоки закупорены, а в придачу ко всему она ещё и обезвожена. Ребёнок не может поесть.

Несмотря на все старания госпожи Римас, кажется, ничего не помогало.

Мы ехали день за днём, останавливаясь неизвестно где. Энкавэдэшники пытались сделать так, чтобы нас никто не видел, а спешить им было некуда. Мы с нетерпением ждали тех дневных остановок. Лишь тогда открывали двери, и мы имели доступ к свету и свежему воздуху.

— Один человек! Два ведра. Трупы есть? — спрашивали охранники.

Мы договорились выходить за вёдрами по очереди, чтобы каждый мог получить возможность выйти из вагона. Сегодня была моя очередь. Я мечтала о том, что увижу голубое небо и почувствую солнце на лице. Но перед этим пошёл дождь. Мы все собрались и принялись подставлять кружки и различную посуду, чтобы набрать дождевой воды.

Я закрыла зонтик и струсила воду на тротуар. Из ресторана вышел сударь в костюме и быстро отскочил от капель в сторону.

— Ой, извините, господин!

— Не переживайте, барышня, — ответил мужчина, кивнул и коснулся своей шляпы.

Из ресторана повеяло запахом жареной картошки и мяса с приправой. Вышло солнце, озолотив бетон и согрев мне затылок. Отлично — вечерний концерт в парке не отменят. Мама хотела собрать корзинку, чтобы мы вместе поужинали на траве под луной.

Вертя зонтик, чтобы застегнуть, я аж подскочила: на меня из лужи под ногами смотрело чьё-то лицо. Я рассмеялась: это же я! — и улыбнулась своему отражению. Края лужи блестели на солнце, и вокруг моего лица получилась красивая рамка. Вдруг на фоне моего отражения что-то изменилось, словно появилась какая-то тень. Я оглянулась. Из-за туч изгибалась дугой радуга.

Поезд замедлил свой ход.

— Быстро, Лина. Вёдра у тебя? — спросила мама.

— Да.

Я подошла к дверям. Когда поезд остановился, я принялась ожидать, когда же раздастся звук ботинок и бряцание. Двери открылись.

— Один человек! Два ведра. Трупы есть? — крикнул энкавэдэшник.

Я кивнула, готовясь выйти из вагона.

Охранник отступил, и я спрыгнула на землю, но поскользнулась на затёкших ногах и упала в грязь.

— Лина, как ты? — послышался мамин голос.

— Давай! — заорал охранник, а после выдал длинное русское ругательство и плюнул в меня.

Я поднялась и глянула вдоль эшелона. Небо было серым. Дождь не стихал. Раздался вскрик — и я увидела, как в грязь выбросили бездыханное тело ребёнка. Женщина хотела спрыгнуть за ним, но её ударили прикладом в лицо. Затем выбросили ещё одно тело. Смерть начала собирать свой урожай.

— Не стой, Лина, — сказал седой мужчина. — Поспеши с вёдрами.

Мне казалось, будто у меня лихорадка. Голова кружилась, ноги не слушались. Я кивнула и подняла взгляд на вагон. Оттуда на меня смотрели несколько лиц.

Грязные лица. Андрюс курил и смотрел в другую сторону. Синяки ещё не сошли с его кожи.

Из-под вагона текла моча. Ребёнок Оны кричал. Я видела мокрое зелёное поле. «Иди сюда, — звало оно. — Беги!»

«Может, стоит прислушаться», — подумала я.

«Ну же, Лина!»

— Что с ней? — донеслось из вагона.

«Беги, Лина!»

Вёдра выскользнули из моих рук. Я увидела, как с ними поковылял Андрюс. А сама стояла и смотрела на поле.

— Линочка, возвращайся, — умоляла мама.

Я закрыла глаза. Дождь стучал по моей коже, волосам. Я видела папино лицо, которое смотрело на меня из освещённой спичкой дыры в полу вагона. «Я пойму, что это ты… так же, как ты узнаешь руку Мунка».

— Давай!

Надо мной навис энкавэдэшник. От него несло перегаром. Он схватил меня под руки и забросил в вагон.

Вернулся Андрюс с ведром воды и ведром серой баланды.

— Надеюсь, ты хорошо искупалась, — сказал он.

— Что ты там видела, девочка? — спросил Лысый.

— Я… Я видела, как энкавэдэшники выбрасывали из поезда мёртвые тела. Прямо в грязь. Двоих детей…

Люди тихо ахнули.

Двери вагона захлопнулись.

— А сколько было тем детям? — тихо спросил Йонас.

— Не знаю. Они были далеко.

Мама в темноте расчёсывала мои влажные волосы.

— Мне хотелось бежать, — прошептала я ей.

— Могу тебя понять, — ответила мама.

— Можешь?

— Лина, ну как я не могу понять желание сбежать отсюда? Однако, как сказал твой папа, нам нужно держаться вместе. Это очень важно.

— Но как так они ни с того ни с сего решили, что мы какая-то скотина? Они ведь нас даже не знают, — сказала я.

— Мы знаем, кто мы, — заметила мама. — Они неправы. И никогда не позволяй им убедить нас в чём-то другом. Поняла?

Я кивнула. А также поняла, что некоторых уже переубедили. Я видела, как они с безнадёжными лицами заслоняются руками перед охранниками. Мне хотелось всех их нарисовать.

— Когда я посмотрела на вагон с улицы, все казались мне больными, — призналась я маме.

— Но мы не больны, — сказала мама. — Мы не больны. Скоро мы снова будем дома. Когда остальной мир узнает, что творит Советский Союз, этому положат конец.

Что, правда?

18

Мы не были больны, а вот другие — да. Каждый день во время остановки мы выглядывали из вагона и считали выброшенные тела. С каждым разом их становилось всё больше и больше. Я заметила, что Йонас отслеживает количество детей, ставит пометки камнем на половой доске. Я смотрела на эти пометки и представляла над каждой из них нарисованное лицо: волосы, глаза, нос, рот…

Люди прикидывали, что мы едем на юг. Тот, кого ставили в дозор возле дыры, выкрикивал, что написано на знаках и табличках, когда мы их проезжали. От дрожания вагона у меня затекли ноги. От вони отяжелела голова, а всё тело ужасно чесалось. Вши кусали над линией волос, за ушами, под мышками.

Мы проехали Вильнюс, Минск, Оршу, Смоленск. Города я записывала чернилами на носовом платке. Всякий раз, когда открывались двери и становилось светло, я добавляла деталей и знаков, которые папа распознает: наши дни рождения, а также «vilkas» — волк по-литовски. Рисовала я при этом только посредине, а вокруг изобразила много рук, которые касаются друг друга пальцами. Под руками я написала «передайте дальше» и нарисовала литовскую монетку. Если носовой платок сложить, надписей видно не будет.

— Рисуешь? — прошептал седой мужчина, накручивая при этом часы.

Я подскочила.

— Я не хотел тебя напугать, — сказал он. — И никому не скажу.

— Я бы хотела передать это отцу, — сказала я тихо. — Чтобы он мог нас найти. Думаю, мне удастся передать этот платок так, чтобы он в конце концов дошёл до него.

— Разумно, — заметил мужчина.

Он в этом путешествии относится ко мне хорошо. Но могу ли я ему доверять?

— Мне нужно дать это кому-то, кто поймёт, насколько это важно, и передаст дальше.

— Я могу тебе помочь, — сказал он.

Мы ехали восемь дней, а после поезд дёрнулся и стал замедляться.

Возле дыры-окошка в то время дежурил Йонас.

— Там ещё один поезд. Он едет в противоположную сторону. Остановился.

Наш вагон едва тянулся, всё больше теряя в скорости.

— Едем мимо него. Там мужчины. Окна в вагонах открыты, — продолжал Йонас.

— Мужчины? — переспросила мама. Она быстро пробралась к окну, поменялась с Йонасом местами и что-то крикнула по-русски. Ей ответили. Её голос стал энергичным, она заговорила быстро, набирая в грудь воздуха между вопросами.

— Бога ради, женщина! — сказал Лысый. — Может, вы отвлечётесь и расскажете нам, что происходит? Кто это?

— Солдаты, — ответила мама возбуждённо. — Они едут на фронт. Между Германией и СССР война. Немцы входят в Литву! — прокричала мама. — Слышите? Немцы в Литве!

Люди в вагоне воспрянули духом. Андрюс и Йонас весело заорали. Госпожа Грибас запела «Верните меня на Родину!» Люди принялись обниматься и кричать «ура».

Только Она молчала. Её ребёнок умер.

19

Поезд с русскими солдатами поехал дальше. Двери открылись, и Йонас выскочил с вёдрами. Я посмотрела на Ону. Она всё прикладывала мёртвого младенца ртом к груди.

— Нет, — цедила она сквозь зубы, покачиваясь со стороны в сторону. — Нет. Нет.

Подошла мама.

— О боже! Мне так жаль!

— Нет! — закричала Она, прижимая к себе ребёночка.

Мои сухие глаза наполнились горячими слезами.

— Ну и чего плакать? — сетовал Лысый. — Вы ведь знали, что так будет. Чем тут ребёнку питаться — вшами, что ли? Вы все — придурки. Так даже лучше. Когда я умру, то, надеюсь, у вас хватит ума меня съесть — конечно, если вам жить хочется.

Он и дальше что-то ворчал и злился. Слов было не разобрать. Я слышала только его голос, который словно бился в мои уши. Кровь пульсировала в груди, поднималась по шее к голове…

— БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! — закричал Андрюс и, пошатываясь, двинулся к Лысому. — Если ты, дед, сейчас же не закроешь рот, я тебе язык вырву. И тогда тебе эти советские ещё добренькими покажутся.

Никто ничего не сказал, никто не попытался остановить Андрюса. Даже мама. Мне стало легче, словно эти слова произнесла я.

— Ты же ни о ком не думаешь, кроме себя! — не унимался Андрюс. — Когда немцы выпрут советских из Литвы, мы тебя на рельсах оставим, дабы никогда больше не видеть!

— Парень, ты не понимаешь. Немцы не решат нашу проблему. Они создадут новую, — сказал Лысый. — Те чёртовые списки… — пробормотал он.

— Тебя никто слушать не желает, понял?

— Она, милая, — сказала мама. — Дай, пожалуйста, ребёнка.

— Не отдавайте его им, — умоляла Она. — Я вас очень прошу.

— Мы не отдадим его охранникам. Я обещаю, — сказала мама. Она в последний раз осмотрела маленького, проверила сердцебиение и дыхание. — Мы завернём его во что-то красивое.

Она всхлипнула. Я пошла к открытым дверям отдышаться.

Вернулся Йонас с вёдрами.

— Почему ты плачешь? — спросил он, залезая в вагон.

Я покачала головой.

— Ну что случилось? — не отступал Йонас.

— Малыш умер, — сказал Андрюс.

— Наш малыш? — тихо переспросил он.

Андрюс кивнул.

Йонас поставил вёдра и посмотрел на маму, в руках которой был спеленатый ребёнок, а после на меня. Присел, достал из кармана камешек и поставил на полу ещё одну отметку. На мгновенье братик замер, а затем принялся бить камнем по тем отметкам, с каждым разом всё сильнее и сильнее. Йонас так бил, что я испугалась, что он может сломать руку. Я сделала шаг в его сторону, но Андрюс остановил меня.

— Не трогай его, — сказал он.

Я неуверенно посмотрела на него.

— Лучше пусть привыкнет, — сказал Андрюс.

К чему привыкнет — к неудержимому гневу? Или к такой глубокой печали, словно из тебя вырвали сердцевину и скормили тебе же, только теперь из грязного ведра?!

Я посмотрела на Андрюса, его лицо всё ещё оставалось опухшим. Он заметил мой взгляд.

— А ты привык? — спросила я.

Мышца на его челюсти дёрнулась. Он вытащил из кармана окурок сигареты и закурил.

— Да, — ответил он и выпустил дым. — Я привык.

Люди обсуждали войну, говорили, что немцы нас спасут. Впервые Лысый молчал. Я думала, не сказал ли он про Гитлера правду. Не получится ли, что мы сменим серп и молот на что-то ещё похуже? Кажется, никто так не считал. Папа мог бы сказать наверняка. Он всегда знает обо всём, только со мной никогда об этом не разговаривал. А вот с мамой — да. Иногда ночью я слышала из их комнаты шёпот и бормотание. Я знала: это значит, что они разговаривают об СССР.

Я подумала о папе. Знал ли он о войне? Знает ли, что у всех нас вши? Что мы сбились в кучу, и среди нас — мёртвый младенец? Знает ли он, как я по нему скучаю? Я сжала в кармане носовой платок, представляя себе папину улыбку.

— Ну не двигайся! — сетовала я.

— А у меня спина зачесалась, — лукаво улыбнулся папа.

— Нет, просто ты хочешь, чтобы мне было сложнее! — поддразнила я, пытаясь уловить его ясные голубые глаза.

— А я тебя проверяю. Настоящие художники должны уметь уловить мгновение, — ответил папа.

— Но если ты не будешь сидеть спокойно, у тебя глаза получатся косые! — сказала я, наводя карандашом тень по краю лица.

— Они у меня и так косые, — ответил папа и свёл глаза к переносице.

Я засмеялась.

— Что слышно от Йоанны? — спросил папа.

— В последнее время — ничего. Я отправила ей рисунок того домика в Ниде[4], который понравился ей прошлым летом. Она мне даже не ответила. Мама говорит, что она рисунок получила, просто очень занята из-за учёбы.

— Так и есть, — сказал папа. — Ты же знаешь, она хочет стать доктором.

Я знала. Йоанна часто говорила о медицине и о том, что хочет выучиться на педиатра. Она постоянно перерывала мне рисование рассказами о моих сухожильях или суставах. А если я, к тому же, ещё и чихала, Йоанна тут же зачитывала мне список инфекций, которые к вечеру могут загнать меня в могилу. Прошлым летом, когда мы были на каникулах в Ниде, она познакомилась с парнем. Я каждый вечер ждала её рассказов с подробностями свиданий. Йоанне было уже семнадцать, она была мудрая и опытная, а к тому же имела книгу из анатомии, которая меня просто зачаровала.

— Ну вот, — произнесла я, заканчивая рисунок. — Что скажешь?

— А это что? — Папа показал на бумаге.

— Моя подпись.

— Подпись? Да это же какие-то каракули. Никто ведь здесь твоё имя не узнает.

Я пожала плечами.

— А ты узнаешь! — сказала я.

20

Мы ехали дальше и уже оставили позади Урал. Госпожа Грибас объяснила, что Уральские горы — это условная граница между Европой и Азией. Мы въехали в Азию, другую часть мира. Люди говорили, что мы направляемся в Южный Сибирь — может, даже в Китай или Монголию.

Три дня мы пытались втихаря вынести из вагона Ониного ребёнка, но всякий раз возле двери находился охранник. В вагоне стоял невыносимый запах разложения. Меня тошнило.

В конце концов Она согласилась сбросить мёртвого ребенка в туалетную дыру. Она стояла над отверстием на коленях, плакала и прижимала к себе свёрток.

— Да ради бога! — стонал Лысый. — Уберите его уже отсюда. Дышать нечем.

— Тихо! — крикнула на него мама.

— Не могу, — всхлипывала Она. — Его раздавит на рельсах…

Мама направилась к Оне. Но не успела и приблизиться, как госпожа Грибас выхватила у Оны ребёнка и с пелёнками выбросила в отверстие в полу. Я ахнула. Госпожа Римас закричала.

— Вот и всё, — сказала госпожа Грибас. — Такое всегда легче сделать постороннему человеку.

Библиотекарша вытерла руки о платье и поправила волосы, собранные в пучок. Она обняла маму и заплакала.

Йонас привязался к Андрюсу, почти не отходил от него. Всё время он будто сердился и был совсем не так мил, как дома. Андрюс научил его нескольким русским жаргонным словечкам, что я слышала от энкавэдэшников. Меня это бесило. Я понимала, что когда-то немного выучу русский язык, но эта мысль была мне ненавистна.

Как-то поздно вечером я увидела, как лицо Йонаса освещает огонёк сигареты. Когда я пожаловалась маме, что он курит, та сказала оставить его в покое.

— Лина, я каждый вечер благодарю Бога за то, что у него есть Андрюс, и ты тоже благодари, — сказала тогда она.

Мой желудок сам себя переваривал. Голодные боли возвращались с безжалостной регулярностью. Хоть мама и пыталась сделать так, чтобы у нас был чёткий режим, я иногда дремала днём. Как-то мои веки уже закрывались, когда я услышала крик в вагоне. Кричала женщина:

— Как вы могли? Вы что, с ума сошли?

Я села и принялась оглядываться: что же происходит? Над Йонасом и Андрюсом стояла госпожа Грибас. Я постаралась подойти к ним.

— Ведь это Диккенс! Как вы посмели! Вы превращаетесь в скот, за который они нас и принимают!

— Что случилось? — спросила я.

— Твой брат и Андрюс курят сигареты! — закричала она.

— Мама знает, — заметила я.

— Из книг! — Она сунула мне в лицо обложку.

— У нас сигареты закончились, — негромко сказал Йонас, — но в Адрюса остался табак…

— Госпожа Грибас, — сказала мама. — Я с этим разберусь.

— Советские арестовали нас за то, что мы умные, образованные люди. А курить страницы книг — это… Вот что скажете? — спросила госпожа Грибас. — Где вы взяли эту книгу?

Диккенс. В моём чемодане были «Посмертные записки Пиквикского клуба». Мне их бабушка подарила на Рождество, когда ещё была жива.

— Йонас! Ты взял мою книгу. Как ты мог?!

— Лина… — начала мама.

— Это я, — сказал Андрюс. — Я виноват.

— Да, ты виноват! — сказала госпожа Грибас. — Развращаешь этого мальчика. Как тебе не стыдно!

Госпожа Арвидас спала в другом конце вагона и понятия не имела о случившемся.

— Ты идиот! — закричала я Андрюсу.

— Я тебе новую книгу найду, — сказал он.

— Такую не найдешь! Это был подарок! — возразила я. — Йонас, мне эту книгу подарила бабушка.

— Извини, — сказал Йонас и опустил глаза. — Мне жаль.

— Ещё бы! — кричала я.

— Лина, это я придумал, — сказал Андрюс. — Он не виноват.

Я только отмахнулась. Вот почему мальчишки всегда такие дураки?

21

Недели. Я уже потеряла счёт времени в дороге. Перестала смотреть, как из вагонов выбрасывают трупы. Всякий раз, когда поезд трогался с места, за ним оставались на земле тела. Что подумают люди, если их увидят? Похоронят ли их, и в самом ли деле будут думать, что они воры и проститутки?

Чувство у меня было такое, будто я качаюсь на маятнике. Только меня заносило в самую глубокую безнадёжность, как маятник возвращался к каким-то маленьким радостям.

К примеру, однажды мы остановились сразу за Омском. Там стояла маленькая ятка. Мама подкупила охранника, чтобы отпустил её. А вернулась с полным подолом чего-то тяжёлого. В вагоне опустилась на колени и разослала юбку. Конфеты, ириски, леденцы, чёрная лакрица, целые горы жвачек и других сладостей радугой легли перед нами, скатываясь на пол. Яркие цвета — розовый, жёлтый, зелёный, красный — и для всех! Дети кричали и прыгали от радости. Я вкинула в рот жвачку. И тут же почувствовала вкус цитрусовых. Я рассмеялась, а Йонас смеялся со мной. Для взрослых нашлись сигареты, спички и чёрный шоколад.

— Там не было хлеба или чего-то из серьёзной еды, — пояснила мама, разделяя эти сокровища. — И газет не было.

Дети с благодарностью обнимали маму за ноги.

— Глупая женщина. Ну и зачем нужно было тратить свои деньги на нас? — спросил Лысый.

— Потому что вы голодные и усталые, — ответила мама и протянула ему сигарету. — И я знаю, что вы бы сделали такое для моих детей, если бы они в этом нуждались.

— Ещё чего! — буркнул он и отвёл взгляд.

Через два дня, выходя с вёдрами, Андрюс нашёл овальный камешек, в котором блестел кварц и ещё какие-то минералы. Камешек ходил по рукам: все охали и ахали. Госпожа Арвидас в шутку прикладывала его к пальцу, чтобы было похоже на камень из драгоценного перстня.

— А вы что, не знали? — говорила она. — Я принцесса вагона!

Мы смеялись. Люди улыбались. Я почти не узнавала их. Я посмотрела на Андрюса. Всё его лицо озаряла улыбка — и он неузнаваемо менялся. Когда он улыбался, то выглядел ещё красивее.

22

Через шесть недель и три дня без еды поезд остановился. Двери не открылись. Лысый, который следил за нашим передвижением с помощью указателей, которые виднелись в окно-дыру, предполагал, что мы где-то на Алтае, на север от Китая. Я пыталась выглянуть в щель между досок, но на улице было темно. Мы принялись стучать в дверь. Но никто не пришел. Я подумала о хлебе, который тогда оставила на подоконнике — ещё теплом, рыхлом, только из печи. Сейчас бы хоть кусочек. Ну хоть маленький.

Желудок горел от голода, в голове стучало. Я соскучилась по рисованию на настоящей бумаге, по освещению, при котором хорошо видно. Меня ужасно утомило постоянное нахождение среди людей. Их кислое дыхание постоянно чувствовалось на всём теле, на локтях, коленях, на спине. Иногда мне хотелось просто растолкать всех, но это бы не помогло. Мы были словно спички в маленькой коробочке.

Поздним утром что-то щёлкнуло. Охранники открыли двери и сказали всем выходить. Наконец-то. От разительного дневного света я задрожала всем телом. На носовом платке написала «Алтай».

— Лина, Йонас, причешитесь! — сказала мама.

Она расправила нам одежду, что было совершенно бесполезно, и помогла мне уложить косу вокруг головы короной. От этого голова зачесалась ещё сильнее.

— Не забывайте: нам нужно держаться вместе. Не отходите, не разбредайтесь. Поняли?

Мы кивнули. Мама всё ещё крепко сжимала пальто под мышкой.

— Где мы? — спросил Йонас. — Нам дадут воды?

— Ещё не знаю, — ответила мама, поправляя свои волосы.

Она достала тюбик помады, которая немного подтаяла, и слабой рукой подвела губы. Йонас улыбнулся. Мама ему подмигнула.

Энкавэдэшники держали винтовки наготове. Солнце поблёскивало на острых штыках. Таким можно было проткнуть человека за полсекунды. Госпожа Грибас и госпожа Римас сначала помогли выйти маленьким детям, а за ними вышли мы. Андрюс и седой господин вынесли из вагона Лысого.

Как выяснилось, высадили нас не на станции, а в широкой и глубокой долине, окружённой лесистыми холмами. Дальше виднелись горы. Небо ещё никогда не казалось мне таким синим и таким прекрасным. От яркого солнца приходилось закрывать глаза. Я глубоко вдохнула и почувствовала, как свежий, чистый воздух наполнил мои загрязнённые лёгкие. Энкавэдэшники вывели депортированных из каждого вагона, чтобы те сели на траве группами на расстоянии не более десяти метров от путей. Нам дали два ведра баланды и воды. Дети тут же набросились на еду.

Впервые я увидела других пассажиров. Здесь находились тысячи людей. Неужели и мы так жалко выглядели? Толпы литовцев с потрёпанными чемоданами и набитыми сумками высыпали в долину, грязные, в серой, пыльной одежде, словно несколько лет прожили в канаве. Все двигались медленно, а у кое-кого и вовсе не хватало сил тащить свои вещи. Меня ноги не слушались, большинства людей тоже. Многие сгибались к земле под собственным весом.

— Нужно потянуться, прежде чем садиться, милый, — сказала мама. — У нас за последние недели мышцы, наверное, ослабели.

Йонас потянулся. Вид у него был, словно у грязного нищего. Его золотистые волосы прилипли к голове и сбились колтунами, губы были сухие и потрескались. Он взглянул на меня, и его глаза словно стали большими. Я даже представить не могла, в каком сейчас состоянии. Мы сидели на траве и чувствовали себя, будто в раю — по сравнению с полом вагона, трава казалась нам периной. Но дёргание поезда ещё не покидало моего тела.

Я смотрела на людей из нашего вагона. А они — на меня. Свет дня открывал лица незнакомцев, с которыми мы шесть недель делили тёмный ящик. Она, как оказалось, всего лишь на несколько лет старше меня. В машину возле роддома её вкинули в темноте. Госпожа Арвидас была привлекательнее собственной тени. У неё имелась очень выразительная фигура, гладкие тёмные волосы и пухлые губы. Госпожа Римас была низенькой с толстыми икрами, приблизительно маминого возраста.

Люди пытались общаться с другими группами, разыскивая родственников и друзей. Мужчина, который накручивал часы, подошёл ко мне.

— Можно мне одолжить твой носовой платок? — спросил он.

Я кивнула и быстро отдала ему платочек, свернув так, чтобы спрятать надпись.

— Спасибо, — поблагодарил он, промокнув нос. Он развернулся и пошёл посреди толпы людей. Я увидела: он пожал руку мужчине, которого, судя по всему, узнал — и передал ему платок, вложив в ладонь. Тот промокнул им лоб и положил в карман. «Передайте дальше», — подумала я, представляя, как платочек будет переходить из рук в руки, пока не дойдёт до папы.

— Елена, смотрите, — позвала госпожа Римас. — Подводы.

Мама встала и посмотрела над группами людей.

— С энкавэдэшниками кто-то есть. Они ходят между людей.

Андрюс зачесал свои волнистые волосы пальцами. Он всё время оглядывался, следил за охранниками, но не поднимая головы. Наверное, нервничал. Лицо у него зажило, но было желтоватым — синяки ещё не полностью сошли. Узнают ли они его? А вдруг вытянут из толпы и убьют просто у нас на глазах? Я подошла ближе, пытаясь заслонить его собой. Но Андрюс был выше и шире в плечах. Я видела острые лезвия штыков и чувствовала, как желудок сжимается от страха.

Она громко заплакала.

— Ну-ка тише, — велел Лысый. — Ты к нам внимание привлекаешь.

— Не плачь, пожалуйста, — сказал Андрюс, быстро переводя взгляд с Оны на охранников и обратно.

Группу из переднего вагона загнали на два подвода и повезли прочь. Я смотрела, как энкавэдэшники переходили от группы к группе. Выглядели эти люди странно — они точно были и не литовцами, и не русскими. Кожа у них была темнее, волосы чёрные, и в целом выглядели они взъерошенными, словно дикими. Остановившись возле ближайшей группы, они заговорили с энкавэдэшниками.

— Елена, о чём они говорят? — спросила госпожа Римас.

Мама не ответила.

— Елена!

— Они… — начала мама и замолчала.

— Что? — нетерпеливо спросила госпожа Римас.

— Они нас продают, — прошептала мама.

23

Я смотрела, как эти люди ходят между группами, осматривая товар. Они говорили им встать, покрутиться, показать руки.

— Мама, зачем нас продают? — спросил Йонас. — Куда мы пойдём?

— Елена, — позвала госпожа Арвидас. — Пожалуйста, скажите, что Андрюс — дурачок. В противном случае его у меня заберут. Андрюс, опусти голову.

— Нас продают группами, — сказала мама.

Я осмотрела нашу. В основном, женщины и дети, двое пожилых людей. Но был с нами и Андрюс. Несмотря на травмы, выглядел он сильным и крепким.

— А мы хотим, чтобы нас купили? — спросил Йонас.

Никто не ответил.

Подошёл охранник с тем мужчиной и остановились перед нашей группой. Все опустили глаза, кроме меня. Я не могла сдержаться — не сводила глаз с охранника, ведь тот казался хорошо отдохнувшим, чистым, сытым. Я видела, как мама покашливает в руку, осторожно пытаясь стереть с губ помаду. Взлохмаченный мужчина показал на неё и что-то сказал охраннику. Тот покачал головой и обвёл группу круговым движением. Мужчина снова показал на маму и сделал неприличный жест. Охранник засмеялся и что-то пробурчал. Мужчина осмотрел группу, затем показал на Андрюса.

Охранник подошёл к Андрюсу и прикрикнул на него. Андрюс даже не пошевелился. Мой желудок подскочил к горлу.

— Он бестолковый, оставьте его в покое, — сказала госпожа Арвидас. — Елена, скажите им.

Мама сказала одно слово по-русски. Охранник схватил Андрюса за волосы и поднял ему голову. Андрюс тупо смотрел прямо перед собой.

Она плакала и раскачивалась из стороны в сторону. Господин Сталас стонал и ворчал. Мужчина брезгливо отмахнулся и пошёл дальше.

Другие группы купили. Их погрузили на подводы и повезли через долину, где те пропали из виду в углублении возле подножья холмов. Мы допили последние капли воды и баланды, споря, нужно ли было, чтобы нас купили.

Кто-то заикнулся о побеге. Об этом немного поговорили, пока возле поезда не раздался выстрел, а за ним и крики. Девочка с куклой заплакала.

— Елена, — попросила госпожа Римас. — Спросите кого-то из охраны, куда везут людей.

Мама попыталась заговорить с охранником, но тот не обратил на неё внимания. В тот момент мне было всё равно, что происходит. Трава пахла зелёным луком, солнце воодушевляло. Я встала и потянулась.

Дети немного разбрелись, но охране, кажется, было всё равно. Энкавэдэшники ходили над вагонами, останавливаясь только для того, чтобы обозвать нас грязными свиньями и покричать, что мы без уважения относимся к поезду. Двигатель засвистел, готовясь отъезжать.

— Они сейчас за другими возвращаться будут, — сказал Андрюс.

— Думаешь? — спросил Йонас.

— Они не остановятся, — произнёс Андрюс, — пока не избавятся от всех нас.

24

Так прошло несколько часов, и солнце начало садиться. Осталось только две группы. Ворчливая топала ногами и орала, что из-за мамы наша группа кажется слабой и что сейчас нас всех, наверное, расстреляют.

— И пусть расстреливают, — заметил Лысый. — Я вам говорю, так даже лучше будет.

— Но они собирались сделать из нас рабов, — заметила госпожа Арвидас.

— От работы ещё никто не умирал, — обратилась Ворчливая к госпоже Арвидас. — Они, скорее всего, хотят, чтобы мы делали для них какую-то физическую работу, вот и всё. Поэтому первыми и забрали других — у нас ведь большинство выглядят слабыми. Я выросла в селе и руки испачкать не боюсь.

— Значит, мы выбираем вас, чтобы вы накопали всем нам корешков! — сказал Андрюс. — А теперь оставьте наших матерей в покое!

Мы с Йонасом лежали на траве и пытались размять затёкшие мышцы. К нам присоединился Андрюс, положил руки под голову и устремил взгляд в небо.

— У тебя уже лоб красный, — сказала я ему.

— Вот чего-чего, а обгореть я не боюсь, — ответил Андрюс. — Я не отворачиваюсь от охранников. Может, загорим, нас купят и погонят в советское рабство, как хочет та баба.

Йонас перевернулся на спину и лёг, как Андрюс.

— Только нам нужно держаться вместе. Папа сказал, что это важно.

— У меня нет выбора, кроме как оставаться с мамой. Удивительно, как у неё получилось аж сюда доехать вместе со мной, — сказал Андрюс, оглядываясь на свою мать. Госпожа Арвидас, покачиваясь, отгоняла от себя мух шёлковым платком. — Крепкой её не назовёшь.

— У тебя есть братья или сестры? — спросил Йонас.

— Нет, — ответил Андрюс. — Маме быть беременной не понравилось. А папа сказал, что раз уж родила сына, то больше им детей и не нужно.

— А мой папа говорил, что когда-нибудь у нас ещё будет братик или сестрёнка. Мне бы, наверное, хотелось всё-таки братика, — рассказывал Йонас. — А ты как считаешь, что сейчас происходит дома? Думают там о нас, задаются вопросом, что с нами случилось?

— Если и так, то спросить боятся, — ответил Андрюс.

— Но почему? И зачем нас забрали? — не понимал Йонас.

— Потому что мы в списке, — сказала я.

— А почему мы в списке? — спрашивал дальше Йонас.

— Из-за того, что папа работает в университете, — ответила я.

— Но ведь госпожа Раскунас тоже работает в университете, а её не забрали! — заметил Йонас.

Братик был прав. Госпожа Раскунас выглядывала из-за шторы, когда нас везли в ночь. Я видела, как она смотрела. Почему её семью не забрали? Почему они прятались за шторами, а не пытались защитить нас, не позволить нас вывезти? Папа бы так никогда не поступил.

— А вот чего Лысый в том списке — мне не понятно, — сказала я.

— Он ужасный.

— И жить ему не хочется, да? — произнёс Андрюс, глядя в небо.

— Знаете что? — сказал Андрюс. — Когда я вот так смотрю в небо, мне кажется, будто я лежу на траве дома, в Литве.

Что-то подобное могла бы сказать и мама — просто взять и добавить красок в чёрно-белую картинку.

— Смотрите, — продолжал Йонас, — это облако похоже на пушку.

— Вот бы она разнесла Советский Союз, — сказала я, проводя пальцами по траве. — Они этого заслуживают.

Андрюс повернул ко мне голову. Мне стало неловко от его долгого взгляда.

— Что такое?

— У тебя никогда рот не закрывается, — сказал он.

— Так и папа говорил. Лина, ты лучше поосторожнее, — заметил Йонас.

Дверь моей комнаты отворилась.

— Лина, я жду тебя в гостиной, — сказал папа.

— Зачем? — спросила я.

— В гостиной — НЕМЕДЛЕННО!

У папы раздувались ноздри. Он вышел из комнаты.

— Мама, что случилось?

— Лина, ты слышала, что сказал папа. Ступай в гостиную.

Мы пошли коридором.

— Ложись спать, Йонас, — велела мама, даже не глянув в сторону его комнаты.

Я оглянулась. Братик выглядывал из-за двери своей комнаты с широко распахнутыми глазами.

Папа был очень зол, и злился он на меня. Что же я натворила?

Я зашла в гостиную.

— На что ты растрачиваешь свой талант?! — Он ткнул мне в лицо какую-то бумажку.

— Папа, это же шутка… — попыталась объяснить я.

— Для ТЕБЯ это шутка, а для Кремля, думаешь, это тоже шутка?! Боже мой, какое сходство! — Он кинул бумажку мне на колени.

Я взглянула на рисунок. Да, сходство на лицо. Даже в костюме клоуна легко узнавался Сталин. Я нарисовала его в нашей гостиной; за столом сидели папа и его друзья, и они со смехом забрасывали клоуна-Сталина бумажными самолётиками. Папа и доктор Зельцер получились как две капли воды похожи на себя. А у журналиста мне не очень удался подбородок.

— Ещё такие есть? — потребовал ответа папа и забрал у меня рисунок.

— Ну, это было просто ради смеха… — залепетала я.

В коридоре в пижаме стоял Йонас.

— Пожалуйста, папа, не злись.

— И ты туда же?! — закричал папа.

— Ой, Йонас… — начала мама.

— Он в этом не участвовал! Я сама его нарисовала. А ему показала, потому что думала, что это смешно.

— Ещё кому-то показывала? — спросил папа.

— Нет. Я только сегодня вечером его нарисовала, — ответила я.

— Лина, — сказала мама, — это не шутки. Если бы кто-то из советских увидел этот рисунок, тебя могли бы арестовать!

— Да как бы они его увидели? Я ведь его выбросила.

— А что, если бы кто-то вроде меня нашёл его в корзине? Ветром его могло бы принести к ногам Сталина, — сказал папа. — Ты нарисовала, как твой отец и его друзья насмехаются над руководителем Советского Союза! Ещё такие рисунки у тебя есть?

— Нет, только этот.

Папа порвал мой рисунок и выбросил клочки бумаги в камин.

Андрюс всё ещё смотрел на меня.

— Ты этого хочешь? — в конце концов спросил он. — Чтобы Советский Союз распался?

Я оглянулась на него.

— Я просто хочу домой. И папу увидеть хочу.

Он кивнул.

25

Наступил вечер — и осталось только две группы. Большинство энкавэдэшников уехали на поезде. Осталось пять вооружённых офицеров с двумя винтовками. Литовцев было около семидесяти пяти, а советских только пятеро, но никто не решался и пошевелиться. Наверно, большинство из нас были ослаблены и уставшие. Трава казалась долгожданной постелью, роскошью. Я подмечала ориентиры и важные детали, чтобы нарисовать для папы.

Энкавэдэшники развели огонь и сварили себе ужин, а мы сидели и смотрели. У них были американские консервы, хлеб и кофе. После ужина они пили водку, курили и разговаривали всё громче и громче.

— О чём они говорят? — спросила я у мамы.

— Разговаривают о своём доме, о своих родных краях. Рассказывают о друзьях и родственниках, — ответила она.

Я не поверила и попыталась вслушаться в российские слова. Тональность и хохот были не такие, что можно было бы связать с разговором о семье. Она снова взялась за своё — стала раз за разом напевать «Нет, нет, нет, нет…» Один из энкавэдэшников поднялся и что-то рявкнул, махнув рукой в нашу сторону.

— Лучше я попробую её успокоить, — сказала мама и встала, — пока они не разозлились.

Йонас уже спал. Я накрыла его своим голубым пальто и откинула с его глаз волосы. Лысый храпел. Седой господин накручивал часы. Андрюс сидел с краю, подтянув колено под подбородок, и смотрел на охранников.

У него был мощный профиль и угловатая линия челюсти. Взъерошенные волосы падали сбоку на его лицо. Для таких волос бы мягкого карандаша…

Он заметил мой взгляд, и я быстро отвернулась.

— Эй, — шёпотом позвал он.

Я обернулась: что-то покатилось по траве и налетело на мою ногу. Это был тот искристый камешек, что Андрюс нашёл, когда выходил из вагона.

— Драгоценность вагонной принцессы! — с улыбкой прошептала я.

Он кивнул и засмеялся.

Я подняла камешек и собралась перекатить его обратно.

— Нет, это тебе, — сказал Андрюс.

Проснулись мы на рассвете. Несколько часов спустя приехала подвода, выбрала другую группу и повезла прочь. Тогда охранники погрузили нас в кузова двух грузовиков и повезли ущельем между холмами, где начиналась дорога. Все молчали. Мы были слишком напуганы, чтобы обсуждать, куда нас могут везти.

В машине я поняла, что любые попытки сбежать здесь попросту смешны. На километры и километры вокруг ничего нет. Ни человека в пути мы не видели, ни хоть какого-либо транспортного средства. Я подумала о мужчине с моим носовым платком, надеясь, что он передал его дальше и что моё послание на пути к папе. Прошло два часа, и мы увидели какие-то лачуги здесь и там вдоль дороги. Мы въехали в что-то вроде поселения, и машина остановилась перед деревянным строением. Охранники повыскакивали с криком «Давай, давай!» и другими приказами.

— Они говорят, чтобы мы оставили вещи в машине, — сказала мама, сжимая пальто под мышкой.

— Хотелось бы мне знать, куда мы идём, прежде чем покидать этот грузовик, — твёрдо произнесла госпожа Арвидас.

Мама поговорила с охранниками, а после развернулась к нам и улыбнулась:

— Это баня.

Мы повыскакивали из машины. Мама сложила пальто в чемодан. Охранники разделили нас на две группы: мужчины отдельно, женщины — отдельно.

— Несите меня, парни, — велел Лысый Андрюсу и Йонасу. — Придётся вам меня мыть.

Йонас так и застыл на месте. Андрюсу, судя по всему, стало противно. Я улыбнулась, отчего Андрюс разозлился ещё больше. Сначала мыться шли мужчины. Охранники собрали их на крыльце и принялись что-то кричать им в лицо, толкать их. Йонас оглянулся на маму, словно спрашивая: чего они хотят?

— Раздевайся, милый, — перевела мама.

— Что, сейчас? Прям здесь? — спросил Йонас, глядя на женщин и девушек.

— А мы отвернёмся, не так ли, дамы? — сказала мама.

И мы все отвернулись от крыльца.

— Нашли чего стесняться, — сказал господин Сталас. — От нас одни скелеты и остались. А теперь снимите с меня штаны, парни. Ай! Осторожно, нога!

Я слышала, как господин Сталас жалуется, а Йонас извиняется. До меня донёсся стук пряжки ремня, когда тот упал на деревянное крыльцо. Интересно, это Андрюса?

Охранники по-прежнему кричали.

— Он говорит, чтобы одежду оставили здесь: её обработают от вшей, — перевела мама.

До нас донёсся какой-то странный запах: то ли от нашей группы, то ли из бани. Закричал Лысый — уже в помещении.

Мама оглянулась и сложила руки.

— Мой милый Йонас, — прошептала она.

26

Мы ждали.

— Что там происходит? — спросила я.

Мама лишь покачала головой. На крыльце стояли три энкавэдэшника. Один снова что-то закричал.

— Мы заходим по десять человек, — объяснила мама. — Нужно пойти и раздеться на крыльце.

В первой группе были мы, госпожа Арвидас, Ворчливая и её дочери. Мама помогла Оне взойти на крыльцо. Я расстегнула платье и стянула его через голову, расплела волосы, сняла обувь. Мама стояла в лифчике и трусах, помогая Оне. Охранники тоже находились на крыльце и всё время смотрели на нас. Я колебалась.

— Всё хорошо, солнышко, — говорила мама. — Представь, как приятно снова быть чистой.

Она заскулила.

Молодой белокурый охранник закурил и отвернулся к машине. Второй энкавэдэшник всё смотрел на женщин, ухмыляясь и покусывая нижнюю губу.

Я сняла трусики и лифчик и стояла на крыльце, прикрываясь руками. Рядом стояла госпожа Арвидас, и её роскошные груди невозможно было спрятать за худенькой рукой. Охранник с золотым зубом — наверное, главный — прошёлся крыльцом, останавливаясь рассмотреть каждую из женщин и окидывая всех взглядом с ног до головы. Остановился он и возле госпожи Арвидас. Но она и головы не подняла. Он вертел языком зубочистку и, вздёрнув брови вверх, словно насиловал её одним лишь взглядом.

Мне стало противно, и я фыркнула. Мама резко обернулась ко мне. Охранник схватил мои руки и опустил их вдоль тела. Присмотрелся ко мне и улыбнулся. Протянув руку, он схватил меня за грудь. Я почувствовала, как кожу царапают его грубые ногти.

Раньше я никогда не оказывалась голой перед мужчиной. От прикосновения его грубой руки мне стало плохо — я внутри почувствовала себя грязнее, чем снаружи. Я попыталась скрестить руки на груди. Мама что-то крикнула охраннику по-русски и потащила меня за спину Оны.

У Оны внутренняя сторона бёдер и ягодицы были покрыты сгустками засохшей крови. Охранник закричал на маму. В ответ она лишь сняла с себя остальную одежду и обняла меня. Так нас и погнали в баню.

27

Поодаль стоял охранник. Он опустил половник в ведро и бросил туда какого-то белого порошка. Из душа брызнула ледяная вода.

— Нужно быстро мыться, — сказала мама. — Мы не знаем, сколько времени нам дадут.

Она взяла маленький кусочек мыла и принялась тереть им мои волосы и лицо, не обращая ни малейшего внимания на собственное тело. Я смотрела, как бурые потоки грязи текут вниз по ногам в сточное отверстие. Как бы я хотела, чтобы и меня смыло туда, прочь от охранников и унижения.

— Мойся дальше, Линочка, и побыстрее, — сказала мама и занялась Оной.

Я стояла и дрожала под холодной водой, пытаясь отмыться как можно лучше, в надежде, что по ту сторону стены нас не будут ждать охранники.

Я мыла маме спину и пыталась отмыть ей волосы. Госпожа Арвидас стояла под потоком воды, грациозно подняв руки, и ни на что не обращала внимания, словно сейчас мылась у себя дома. Воду резко выключили.

С другой стороны стены мы нашли свою одежду. Я быстро натянула через голову платье и почувствовала, как что-то ударило меня в бедро. Камешек, что подарил Андрюс. Опустив руку в карман, я принялась искать пальцами его гладкий край.

Мама пальцами зачёсывала мне волосы. Я взглянула на её мокрое лицо. С белокурых локонов на её плечи капала вода.

— Я хочу домой, — дрожа, прошептала я. — Домой…

Она выпустила из рук одежду и притянула меня в свои объятия.

— Мы будем дома. Думай о папе, о нашем доме. Они должны жить в наших сердцах. — Мама отпустила меня и посмотрела мне в глаза. — Если так и будет, то мы вернёмся!

Мужчины уже сидели в первом грузовике. Другая группа женщин и детей, когда мы выходили, стояла голой на крыльце.

— Ну как, милый, так лучше? — спросила мама, улыбаясь Йонасу, когда мы залезли в первую машину.

Она проверила чемодан и своё пальто. Йонас выглядел намного лучше — и настроение у него сейчас было более бодрое. Как и Андрюс, собственно. Его мокрые волосы блестели, а цветом напоминали мне пряную корицу.

— Ну вот, теперь мы чистые покойники. Что дальше? — заметил Лысый.

— Покойников в баню бы не пустили, — ответил седой мужчина и взглянул на часы.

— Ничего себе! Оказывается, под теми слоями грязи скрывалась блондиночка! — сказал Андрюс и, протянув руку, взялся за прядь моих волос.

Отшатнувшись, я отвела взгляд. Мама обняла меня.

— Что такое, Лина? — спросил Йонас.

Я не ответила, лишь подумала об охраннике, что лапал меня, и о том, что мне следовало сделать — дать ему пощёчину, ударить ногою, закричать. Засунув руку в карман, я сжала подаренный Андрюсом камешек. Сжимала я его как можно сильнее, словно хотела разломать.