Посреди серой мглы

Я начала воровать дрова для печки. Мама всё время волновалась, но я заверяла её, что веду себя аккуратно, а энкавэдэшникам лень лишний раз выйти на холод. Как-то вечером я вышла из дома Лысого за дровами. Тихонько зашла за дом, а услышав какое-то движение, и вовсе замерла. Кто-то стоял в темноте. Крецкий? Моё сердце пропустило удар… А может, командир?

— Лина, это я, — раздался из темноты голос Андрюса. Он чиркнул спичкой и закурил: его лицо на мгновение осветилось.

— Ты меня напугал, — сказала я. — Почему ты здесь стоишь?

— Слушаю.

— Но почему не зайдёшь? Здесь ведь та ещё холодина.

— В доме мне рады не будут. Ведь все такие голодные.

— Неправда! Мы были бы тебе очень рады. Сейчас как раз говорим про Рождество.

— Я знаю. Слышал. Меня мама просит ей эти истории вечером пересказывать.

— Правда? А я, если ещё раз услышу про клюквенный кисель, то с ума сойду! —улыбнулась я. — Поэтому и вышла за дровами.

— То есть ты хочешь украсть? — спросил Андрюс.

— Ну, наверное, да…

Он засмеялся и покачал головой:

— А тебе не страшно?

— Нет, — сказала я, — мне холодно. Хочешь прогуляться?

— Да нет, лучше я пойду в дом, — сказал он. — Спокойной ночи.

Прошло три дня — и госпожа Арвидас с Андрюсом присоединились к нам и принесли с собой бутылку водки. Когда они зашли, все замолчали. Госпожа Арвидас была в чулках. Волосы у неё были чистыми и накрученными. Андрюс опустил глаза и спрятал руки в карманы. Меня не беспокоило, что она одета в чистое и не голодная. Никто не хотел бы оказаться на её месте.

— Предлагаю тост, — сказала мама, поднимая бутылку к госпоже Арвидас. — За хороших друзей!

Госпожа Арвидас улыбнулась и кивнула. Мама немного отпила из бутылки и радостно сделала танцевальное движение. Мы все присоединились, выпивая по маленькому глотку и смакуя это мгновение. Андрюс прислонился к стене, смотрел на всех и улыбался.

В ту ночь я фантазировала, как бы папа присоединился к нам на празднике. Представляла, как он бредёт в снегу, что падает на Алтай, и приходит именно в Рождество с моим носовым платком в нагрудном кармане. «Папочка, скорее, — просила я его. — Пожалуйста, не задерживайся».

— Не волнуйся, Лина, папа скоро придёт, — сказала мама. — Он пошёл за сеном для праздничного стола[6].

Я стояла возле окна и смотрела на снег. Йонас помогал маме в столовой.

— Так у нас будет двенадцать блюд. Целый день есть будем! — Он причмокнул губами.

Мама разравнивала белую скатерть на столе.

— Можно я возле бабушки сяду? — просил Йонас.

Не успела я возразить и сказать, что тоже хочу сидеть возле бабушки, как на улице появился тёмный папин силуэт.

— Идёт! — закричала я.

Схватив пальто, я побежала вниз по парадной лестнице и вышла на середину улицы. Тёмная фигура вдалеке ставала всё выше и приближалась в сумерках, под снегопадом. Из соседней улицы доносились колокольчики из конной сбруи.

Голос я услышала ещё до того, как смогла рассмотреть лицо:

— И что это за мудрая девочка стоит посреди улицы, когда так снежит?

— Только та, чей отец опаздывает, — поддразнила его я.

Стало видно папино лицо, раскрасневшееся на морозе. Он нёс охапку сена.

— Я не опоздал, — сказал он и приобнял меня, — а пришёл как раз вовремя.

51

Наступил Сочельник, и я целый день рубала дрова. Вокруг ноздрей у меня намёрз лёд. Я отвлекалась от работы воспоминаниями о Рождестве дома. В этот вечер никто не глотал свой паёк в очереди. Мы любезно здоровались и шли по домам. Йонас снова стал на себя похож. Мы вымыли головы растопленным снегом, почистили ногти. Мама подколола волосы и подкрасила губы. Подрумянила мне щёки свеклой.

— Возможно, и не идеально, но в этих условиях лучше и быть не может, — сказала мама, поправляя одежду и волосы.

— Достань семейную фотографию, — попросил Йонас.

У других людей возникло такое же желание. В домике Лысого собралось множество семейных фотографий. Я видела портрет госпожи Римас с мужем. Господин Римас тоже был низеньким, под стать своей жене. На фотографии она смеялась. У неё было совсем другое лицо, сильное. Теперь же она словно сдулась, как воздушный шарик. Лысый был по-особенному тих.

Мы сидели на полу, словно за столом. Посреди лежала белая скатерть, а перед каждым были ёлочные веточки и сено.

Одно место пустовало. Перед ним горела сальная свеча. В Литве принято оставлять свободное место за столом для отсутствующих или покойных членов семьи. Вокруг того свободного места люди разложили фотографии родных и друзей. Туда я аккуратно пристроила и нашу фотографию.

Я достала заранее припасённую еду и поставила на стол. Кое-кто принёс маленькие запасы, кто-то картофель, кто-то что-то украл. Ворчливая выставила какое-то печенье, которое, скорее всего, купила в селе. Мама поблагодарила её и засуетилась.

— Арвидас с мамой прислали вот это, — сказал Лысый, — на десерт.

Мужчина бросил что-то на стол, и оно тихо стукнуло. Люди ахнули. Я просто не могла поверить. Аж засмеялась от удивления. Это был шоколад. Настоящий шоколад! И Лысый его не съел сам.

Йонас весело закричал.

— Тише, Йонас. Не так громко, — сказала мама. Она посмотрела на свёрток на столе. — Шоколад! Как здорово. У нас здесь просто полная чаша получается.

Лысый выставил на стол бутылку водки.

— Ну ничего лучше не придумали! — поругала его госпожа Грибас. — Кучес ведь, а вы…

— Чёрт, ну откуда мне было знать? — буркнул Лысый.

— Может, после ужина, — подмигнула мама.

— Я в этом участвовать не желаю, — сказал Лысый. — Я иудей.

Все подняли головы.

— Но… господин Сталас, почему же вы нам не сказали? — спросила мама.

— Потому что это не ваше дело, — отрезал он.

— Мы столько дней встречались поговорить о Рождестве. А вы нам любезно предоставляли для этого свой дом. Если бы вы сказали, мы бы и Хануку отпраздновали, — сказала мама.

— Не думайте, что я не отмечал праздник Маккавеев, — сказал Лысый, подняв палец. — Просто я не болтал об этом, как вы, дураки. — Воцарилась неловкая тишина. — Я о своём вероисповедании не распространяюсь. Это слишком личное. Да и, честно говоря, маковое молоко — подумаешь, большое дело!

Люди неловко заёрзали на своих местах. Йонас засмеялся. Он очень не любил маковое молоко. Лысый засмеялся вместе с ним. Вскоре мы все истерически хохотали.

Мы несколько часов просидели за импровизированным столом. Пели песни и колядки.

После долгих маминых уговоров Лысый прочитал иудейскую молитву «Маоз цур»[7]. И в его голосе теперь не было привычной обиженности. Он закрыл глаза, а в словах его звенели чувства.

Я смотрела на нашу семейную фотографию на пустом месте за столом. Мы всегда праздновали Рождество дома: на улицах звенели бубенчики, из кухни доносились ароматы вкусных тёплых блюд. Я представила нашу столовую — тёмной, с паутиной на люстрах, тонким слоем пыли на столе. Подумала о папе. Что он делает на Рождество? Есть ли у него хоть крошка шоколада, чтобы положить на язык?

Дверь в дом резко отворилась. Вбежали энкавэдэшники и нацелили на нас винтовки.

— Давай! — закричал охранник и схватил мужчину с часами. Люди запротестовали.

— Пожалуйста, сейчас же Сочельник, — умоляла их мама. — Не заставляйте нас подписывать документы на Сочельник.

Охранники с криками принялись выталкивать людей из дома. Нет, без папы я отсюда не уйду. Я протолкнулась к другому краю стола, схватила фотографию и засунула её за пазуху. Весь путь до управления я прятала её там. Крецкий не заметил. Он стоял, не двигаясь, держал винтовку и смотрел на фотографии других семей.

52

На Рождество нас заставили тяжело работать. Я падала от усталости — ведь прошлой ночью не спала. До избушки еле ноги дотащила. Мама подарила Улюшке на Рождество целую пачку сигарет. Та сидела возле печки, грея пятки, и курила. Где мама взяли те сигареты? Я не могла понять, почему мама вообще сделала подарок Улюшке.

Пришёл Йонас с Андрюсом.

— Счастливого Рождества! — поздравил он всех.

— Спасибо за шоколад, — поблагодарила мама. — Мы были просто в восторге.

— Андрюс, подожди минутку, — попросил Йонас. — У меня для тебя кое-что есть!

— И у меня! — сказала я.

Я достала из чемодана лист бумаги и вручила Андрюсу.

— Может, не так уж и красиво, — сказала я, — но угол правильный. И ноздри меньше.

— Просто замечательно! — сказал Андрюс, рассматривая мой рисунок.

— Правда?

Его глаза заблестели и встретились с моими.

— Спасибо!

Я открыла рот. Но оттуда ничего не вылетело.

— С Рождеством! — в конце концов выговорила я.

— Вот, — протянул руку Йонас. — Он был твоим, потом ты подарил его Лине. Она дала его мне, когда я заболел. Я выздоровел, так что, наверное, он очень счастливый. Думаю, теперь твоя очередь владеть им.

Йонас разжал пальцы — там был искристый камешек. Он отдал его Андрюсу.

— Спасибо. Надеюсь, он и в самом деле счастливый, — сказал Андрюс, глядя на камешек.

— С Рождеством, — поздравил Йонас. — И спасибо за помидоры!

— Я провожу тебя домой, — сказала мама. — Хочу твою маму поздравить, если она сможет на минутку отвлечься.

Мы с Йонасом лежали на соломе в ботинках, закутавшись в пальто.

— А помнишь, мы когда-то спали в пижамах? — спросил Йонас.

— Да, и под пуховыми одеялами, — сказала я.

Моё тело проваливалось в солому, в покой. Я чувствовала, как холод от пола медленно заползает в мою спину, за плечи.

— Надеюсь, сегодня вечером у папы пуховое одеяло, — сказал Йонас.

— И я, — сказала я. — С Рождеством, Йонас.

— С Рождеством, Лина.

— С Рождеством, папа, — прошептала я.

53

— Лина! — В дом вбежал Андрюс. — Скорее, за тобой идут.

— Кто? — с удивлением спросила я. Я только что вернулась с работы.

— Командир с Крецким.

— Что? Почему? — встревожилась мама.

Я подумала о ворованной ручке, спрятанной в чемодане.

— Это… я… украла ручку… — произнесла я.

— Что? — нервничала мама. — Как можно было сделать такую глупость? Украсть у энкавэдэшников.

— Нет, дело не в ручке, — сказал Андрюс. — Командир хочет, чтобы ты нарисовала его портрет.

Я остановилась и взглянула на Андрюса.

— Что?

— Он же повёрнутый на своей персоне, — объяснил Андрюс. — Всё говорил, что хочет свой портрет в управлении, портрет для жены…

— Для жены? — удивился Йонас.

— Я не смогу, — сказала я. — Я на нём сосредоточиться не смогу. — Я взглянула на Андрюса. — Мне возле него нехорошо.

— Я пойду с тобой, — сказала мама.

— Он не позволит, — возразил Андрюс.

— Я себе руки переломаю, если нужно. Я не могу его рисовать…

— Лина, не вздумай! — крикнула мама.

— Со сломанными руками не поработаешь, — объяснял Андрюс. — А если ты не сможешь работать, то умрёшь от голода.

— Они знают, что у неё есть и другие рисунки? — тихо спросил Йонас.

Андрюс покачал головой.

— Лина, — Андрюс теперь говорил тише. — Ты должна сделать так, чтобы картина ему… льстила.

— Ты мне будешь рассказывать, как рисовать?!

Андрюс вздохнул.

— Мне очень нравятся твои рисунки. Некоторые из них очень реалистичные, а некоторые… ну, они искажены…

— Но я рисую, как вижу, — ответила я.

— Ты ведь понимаешь, о чём я, — сказал Андрюс.

— А что мне за это будет? — спросила я. — Я не буду это делать за хлеб или две измятые сигареты.

Мы поспорили о том, что просить. Мама хотела почтовых марок и семян. Йонас — картофеля. Я — отдельный дом и пуховое одеяло. Я задумалась над словами Андрюса и пыталась понять, как это — чтобы картина «льстила» Комарову. Широкие плечи — это сила. Голову немного развернуть, сделать акцент на мужественной линии челюсти. Форма — это вообще проще некуда. Её я очень точно смогу изобразить. А вот его лицо меня беспокоило. Когда я представляла, как буду рисовать командира, всё было просто, пока не доходила до головы. Перед моими глазами появлялся образ: чистая наглаженная форма, а из-под воротника выглядывают злые змеи или же череп с пустыми чёрными глазами, с сигаретой в зубах. Эти картинки были очень сильны. Мне просто необходимо было их нарисовать. Но я не могла — перед командиром не могла.

54

В управлении было слышно потрескивание дров в печи. В помещении пахло дымком. Я сняла варежки и погрела руки у огня.

Вошёл командир. Он был в чистой, без единого пятнышка зелёной форме с синим кантом. Кобура пистолета держалась на чёрном ремне. Я постаралась как можно быстрее всё запомнить, чтобы не было нужды лишний раз на него смотреть. Синие брюки, синяя фуражка с малиновой окантовкой. Слева на форме — две блестящие золотые медали. Ну и, конечно же, неизменная зубочистка танцевала в уголке рта.

Я пододвинула стул к его столу и села, жестом показав командиру, что ему нужно сесть. Он вытащил себе стул и опустился напротив, почти касаясь коленями моих ног. Я отодвинулась назад, сделав вид, будто ищу правильный угол.

— Пальто, — сказал он.

Я взглянула на него.

— Пальто сними.

Я не пошевелилась.

Он кивнул; его глубоко посаженные жгучие глаза смотрели сквозь меня. Он обернул кончик языка вокруг зубочистки и вертел ею туда-сюда.

Я покачала головой и потёрла руки.

— Холодно, — объяснила я.

Командир закатил глаза.

Я глубоко вдохнула и посмотрела на него. Комаров смотрел прямо на меня.

— Сколько тебе? — поинтересовался он, присматриваясь к моей фигуре.

Началось. Из-под его воротника поползли змеи и обернули его лицо, принялись шипеть на меня. Я моргнула. На плечах Комарова сидел голый череп, клацал челюстями и смеялся. Я потёрла глаза — и змеи исчезли. «Не рисуй змей». Теперь я понимаю, что чувствовал Эдвард Мунк. «Рисуй так, как видишь, — говорил он. — Даже если день ясный, а ты видишь темноту и тени. Рисуй так, как видишь». Я снова моргнула. «Я не могу, — подумала я. — Так, как я вижу — нельзя».

— Не понимаю, — солгала я и жестом показала, что ему следует повернуть голову влево.

Я набросала контур. Нужно начать с формы. Я не могла смотреть на его лицо. Пыталась работать быстро. Мне не хотелось проводить с этим человеком ни одной лишней минуты. Сидеть перед ним — это было что-то вроде лихорадки, которая никак не пройдёт.

Как я смогу делать это целый час? Сосредоточься, Лина. Змей нет.

Командир не был хорошим натурщиком. Он требовал частых перекуров. Я почувствовала, что смогу поощрить его сидеть дольше, если время от времени буду показывать, что получается. Он ведь самовлюблённый, погружённый в собственное «я».

Прошло ещё пятнадцать минут, и командир снова захотел курить. Он вытащил изо рта зубочистку и пошёл на улицу.

Я взглянула на портрет. Выглядел он сильным, мощным.

Вернулся командир. А вместе с ним и Крецкий. Комаров выхватил у меня рисунок, показал Крецкому и похлопал его по плечу.

Лицо Крецкого было обращено к рисунку, но я чувствовала, что смотрит он на меня. Командир что-то сказал Крецкому. Тот ответил. Теперь Крецкий говорил совсем не таким тоном, каким командовал, — у него был спокойный, молодой голос. Я не отводила взгляд.

Командир вернул мне рисунок. Обошёл меня медленными, ровными шагами. Взглянул мне в лицо и что-то крикнул Крецкому.

Я приступила к наброску фуражки. Это уже была завершающая деталь. Крецкий вернулся и вручил командиру папку. Комаров открыл её и пролистал бумаги. Посмотрел на меня. Что было в тех документах? Что он о нас знает? Может, там есть что-то про папу?

Я начала рисовать ещё усерднее. «Быстрее, — говорила я себе, — давай». Командир начал меня спрашивать. Кое-что я понимала.

— С детства рисуешь?

Что ему нужно? Я кивнула и дала ему знак немного повернуть голову. Он послушался и стал позировать.

— Что ты любишь рисовать? — спросил он.

Он что, хочет светскую беседу со мной вести?

Я пожала плечами.

— Какой любимый художник?

Остановившись, я подняла взгляд.

— Мунк.

— Мунк, хм. — Он кивнул. — Не знаю Мунка.

Красную полоску на фуражке нужно было детализировать. Но терять время мне не хотелось. Поэтому я просто её затенила. Аккуратно вырвав лист из блокнота, я вручила его командиру.

Он бросил папку на стол и схватил портрет. Прошёлся по комнате, любуясь собой.

Я взглянула на папку.

Она просто лежала на столе. Там наверняка что-то есть про папу, что-то такое, благодаря чему я могла бы отправить ему свои рисунки.

Комаров что-то скомандовал Крецкому. Хлеб. Он сказал Крецкому выдать мне хлеб. Но ведь мне должны были дать что-то большее!

Командир вышел. Я начала протестовать.

Крецкий показал на дверь.

— Давай! — крикнул он и махнул рукой, мол, иди.

Я увидела Йонаса, он ждал меня снаружи.

— Но… — начала я.

Крецкий что-то крикнул и вышел в дверь, что располагалась по ту сторону стола.

Йонас заглянул внутрь.

— Он сказал, чтобы мы шли к двери кухни. Я слышал. Там нам дадут хлеб, — прошептал он.

— Но ведь нам должны были дать картошку! — возмутилась я. Командир — лжец. Нужно было всё-таки нарисовать тех змей.

Я оглянулась в поисках блокнота и увидела на столе папку.

— Лина, идём уже, я есть хочу, — сказал Йонас.

— Ладно, — ответила я, делая вид, будто собираю бумажки. Схватила папку и засунула её под пальто. — Да, идём, — сказала я и поспешила к двери.

Йонас так и не понял, что я сделала.

55

Мы пошли к бараку НКВД. Сердце у меня билось аж в ушах. Я пыталась успокоиться и вести себя как обычно. Оглянувшись через плечо, я увидела, как Крецкий выходит из управления чёрным ходом. Он шёл в тени барака, и его шинель колыхалась над сапогами.

Мы прошли к кухне, как было велено.

— Может, он и не придёт, — сказала я: мне ужасно хотелось побежать домой.

— Придёт, — ответил Йонас. — С них еда за твой портрет.

Крецкий появился возле задних дверей. Буханка хлеба полетела на землю. Он что, не мог её в руки дать?! Неужели это так трудно? Я ненавидела Крецкого.

— Давай, Йонас. Идём, — сказала я.

Вдруг в нас полетела картошка. Из кухни донёсся смех.

— Вы что, по-другому дать не можете? — спросила я, сделав шаг к двери. Та закрылась.

— Смотри, их здесь несколько! — позвал Йонас и побежал собирать картошку.

Дверь открылась. Мне в лоб попала консервная банка и мусор. Послышались аплодисменты, по брови потекло что-то тёплое. На нас посыпались жестянки и мусор. Энкавэдэшники развлекались, обсыпая беззащитных детей недоедками.

— Энкавэдэшники пьяные. Быстро, бежим! Пока они стрелять не начали, — сказала я, пытаясь удержать папку под полой пальто.

— Подожди, здесь ведь есть еда! — крикнул Йонас, торопясь собрать всё с земли. Вылетел мешок и попал Йонасу в плечо, сбив брата с ног. Из-за двери послышались бодрые возгласы.

— Йонас! — Я подбежала к нему. Мне в лицо прилетело что-то мокрое.

На порог вышел Крецкий и что-то сказал.

— Идём, — сказал Йонас. — Он говорит, что мы воруем еду, и он об этом донесёт.

Мы засуетились, словно куры во дворе, оглядываясь в поисках того, что ещё осталось на земле. Я вытерла с глаз гниль, что в них попала. Гнилая шелуха от картошки. Опустив голову, я её съела.

— Фашистские свиньи! — закричал Крецкий и грохнул дверью.

Я насобирала всякого в подол, придерживая папку под одеждой. Взяла всё, что мне попалось под руку, даже пустые жестянки, в которых что-то осталось на дне. Левая часть моего лба пульсировала. Я прикоснулась к ней пальцами: там набухала большая мокрая шишка.

Из-за здания вышел Андрюс и взглянул на нас.

— Вижу, кое-что тебе за портрет всё же дали, — сказал он.

Я ничего ему не ответила, лишь принялась собирать картошку свободной рукой, отчаянно распихивая её по карманам.

Андрюс наклонился и помог мне поднять мешок, а после положил руку на моё плечо.

— Не волнуйся, — сказал он. — Мы всё соберём.

Я посмотрела на него.

— У тебя кровь.

— Ерунда. Всё нормально, — сказала я и вытащила из волос шелуху картошки.

Йонас подобрал хлеб. Андрюс взял большой мешок.

— Что там? — спросил Йонас.

— Мука, — пояснил Андрюс. — Я вам его донесу.

— У тебя рука болит? — спросил Андрюс, глядя на то, как я прижимаю её к боку.

Я покачала головой.

И мы молча побрели по снегу.

56

— Скорее, Йонас, — сказала я брату, когда мы отошли от здания НКВД на достаточное расстояние. — Мама, наверное, волнуется. Побеги вперёд и скажи ей, что всё хорошо.

Йонас послушался, а я замедлила шаг.

— У них есть папка на нас, — заговорила я, глядя, як фигура моего брата, отдаляясь от нас, становится меньше.

— На всех нас есть, — ответил Андрюс и поправил мешок на плече.

— Можешь мне помочь? — спросила я.

Андрюс покачал головой, почти смеясь:

— Ну не могу же я украсть папку, Лина. Это не помидоры какие-то. Одно дело пролезть на кухню, и совсем другое…

— Брать папку не нужно, — сказала я, остановившись возле нашего домика.

— Что? — Остановился и Андрюс.

— Мне не нужно, чтобы ты её воровал. — Я оглянулась и немного отвела в сторону полу пальто. — Она уже у меня, — прошептала я. — Лежала на столе у командира. Мне нужно, чтобы ты её положил назад, когда я прочитаю.

Андрюс ужаснулся. Он судорожно посмотрел по сторонам, удостоверяясь, что мы одни. И потащил меня за дом.

— Ты что, совсем уже?.. Хочешь, чтобы тебя убили? — прошептал он.

— Лысый говорил, что в тех папках всё про нас написано. Может, там есть и информация о местонахождении остальных членов наших семей. Вот здесь.

Я присела — из подола в снег попадала всякая всячина — и вытащила папку из-под пальто.

— Лина, так нельзя. Дай мне. Я назад отнесу.

Послышались шаги. Кто-то прошёл мимо, и Андрюс заслонил меня.

Он опустил мешок на снег и протянул руки к папке. Отодвинувшись от него, я открыла её. Руки у меня дрожали. Там были фотографии нашей семьи, какие-то документы. Сердце у меня упало. Всё было написано по-русски. Я взглянула на Андрюса, и он выхватил у меня папку.

— Ну пожалуйста, — умоляла я. — Скажи, что там написано.

— Ты в самом деле думаешь только о себе? Или просто такая дура?! Они ведь и тебя, и твоих родных поубивают! — сказал он.

— Нет! — Я схватила его за руку. — Ну пожалуйста, Андрюс. Может, здесь написано, где мой папа, и его можно будет найти. Ты слышал его там, в поезде. Я могу сделать так, чтобы он нас нашёл, смогу передать ему свои рисунки. Мне просто нужно знать, где он. Я… я знаю, ты можешь меня понять.

Он взглянул на меня и открыл папку.

— Я не настолько хорошо читаю по-русски.

Он быстро просматривал страницы.

— Ну что там?

— Студенты в академии…

Он оглянулся через плечо.

— Написано «художница». Это ты. Твой отец… — Он указал на какое-то слово пальцем.

— Да, что?

— Местонахождение.

Я пододвинулась к Андрюсу:

— Где он?

— Красноярск. Тюрьма.

— Папа в Красноярске? — Я вспомнила, как обозначала Красноярск на карте для НКВД.

— Думаю, это слово значит «преступление» или «обвинение». — Он показал что-то на странице. — А здесь сказано, что твой отец…

— Что?

— Не знаю этого слова, — прошептал Андрюс. Он захлопнул папку и засунул её себе под полу.

— А что там ещё написано?

— Больше ничего.

— А ты сможешь узнать, что значит то слово? Которое про папу написано?

— А если меня с этим поймают? — спросил Андрюс. Вдруг в его голосе послышалось возмущение.

Если его поймают? Что тогда с ним сделают?

Он развернулся и собрался уходить. Я схватила его за одежду.

— Спасибо! — поблагодарила я. — Большое-большое спасибо!

Он кивнул и высвободился из моих рук.

57

От еды мама была в восторге. Мы решили большую часть съесть сразу на случай, если энкавэдэшники надумают забрать её назад. Консервированные сардины были невероятно вкусными и стоили небольшой шишки. Масло от них шёлково стелилось на языке.

Мама дала Улюшке картофель. Пригласила её поужинать с нами. Она понимала: Улюшка с меньшей вероятностью побежит доносить о наличии у нас еды, если присоединится к пиршеству. Мне очень не нравилось, что мама делится с этой Улюшкой. Эта баба хотела выбросить больного Йонаса на мороз, не задумываясь воровала у нас, никогда не делилась с нами едой. Могла просто у нас на глазах есть яйца одно за другим. Но мама настаивала на том, что мы должны с ней поделиться.

Я волновалась, как там Андрюс, однако надеялась, что он сможет незаметно положить папку обратно. Но что то было за слово, которое он показывал? Что ещё за «преступление»? Я отказывалась думать, что папа сделал что-то плохое. Рассуждала над этим и так, и эдак. Госпожа Раскунас работала с папой в университете. Её не депортировали. Я видела, как она выглядывала из окна и смотрела, как нас увозят прочь. Значит, депортировали не всех, кто работал в университете. Почему папа? Мне хотелось сказать маме, что папу отправили в Красноярск, но не могла. Она будет чересчур волноваться, что он в тюрьме, и злиться, что я украла ту папку. И за Андрюса тоже. Я волновалась за Андрюса.

В ту ночь я вырвала ещё несколько рисунков из блокнота и спрятала к другим под подкладку чемодана. У меня осталось две страницы. Карандаш замер над чистым листом. Мама и Йонас тихо о чём-то разговаривали. Я вертела карандаш в пальцах. Нарисовала воротник. Начала сама вырисовываться змея и выгибаться вверх. Я быстро сделала набросок.

На следующий день я увидела Андрюса по дороге с работы. Вглядываясь в его лицо, я искала новости по поводу папки. Он кивнул. У меня расслабились плечи. Вернул. Но узнал ли, что значит то слово? Я улыбнулась ему. Он раздражённо покачал головой, но улыбнулся уголками губ.

Я нашла тонкий, плоский кусок берёзовой коры и принесла в дом. Ночью нарисовала по краям на нём узоры нашей народной вышивки. Нарисовала наш дом в Каунасе и другие символы Литвы. И подписала: «Передать в красноярскую тюрьму. С любовью от госпожи Алтай». После чего добавила свою подпись и дату.

— И что я должна с этим делать? — спросила Ворчливая, когда я к ней подошла.

— Просто передайте кому-нибудь из литовцев, которых увидите в селе, — сказала я. — И попросите передать дальше. Оно должно дойти до Красноярска.

Женщина рассматривала рисунки: литовский герб, Тракайский замок, наш покровитель святой Казимир, аист — наша национальная птица.

— Вот, — сказала я и протянула ей мятый кусок ткани. — Может, кому-то из ваших девочек пригодится эта нижняя юбка. Понимаю, что это немного, но…

— Да оставь это бельё себе, — сказала Ворчливая, не сводя глаз с моих рисунков. — Я передам.

58

Двадцать второе марта. Мой шестнадцатый день рождения. Мой забытый день рождения. Мама с Йонасом пошли работать. Никто из них об этом дне и не вспомнил. Хотя чего я ждала — шумного празднования? У нас почти не было чего есть. Мама всё, что могла, обменяла на марки, чтобы писать папе. Маме я об этом ничего не скажу. Она будет мучиться, что забыла. Месяц назад я ей напомнила о дне рождения бабушки. Она несколько дней чувствовала себя виноватой, корила себя: как она могла забыть о дне рождения родной матери?

Я целый день складывала дрова, представляя себе, как бы мы праздновали дома. Меня бы поздравили в школе. В моей семье бы все оделись в самую лучшую одежду. Папин друг нас бы сфотографировал. Мы бы пошли в дорогой ресторан в Каунасе. День был бы особенным и необычным. Йоанна прислала бы мне подарок.

Я подумала о своём предыдущем дне рождения. Папа присоединился к нам в ресторане поздно. Я рассказала ему, что Йоанна ничего мне не прислала. И от упоминания о моей двоюродной сестре он напрягся.

— Наверное, она просто занята, — сказал он.

Сталин забрал у меня родной дом и родного отца. Теперь он забрал у меня день рождения. Я возвращалась с работы, едва волоча ноги по снегу. Остановилась взять паёк. В очереди стоял Йонас.

— Иди скорее! — сказал он. — Госпожа Римас получила письмо из Литвы. И толстое!

— Сегодня?

— Да! — ответил он. — Не задерживайся. Встретимся у Лысого.

Очередь продвигалась медленно. Я думала о том, как госпожа Римас получила предыдущее письмо. Тогда у неё в доме было тепло и многолюдно. Интересно, придёт ли Андрюс?

Я забрала свой паёк и побежала по снегу к Лысому. Все сбились в кучу. Я увидела Йонаса, подошла и стала позади него.

— Я что-то пропустила? — прошептала я.

— Всё только начинается, — ответил брат.

Толпа расступилась. Я увидела маму.

— С днём рождения! — закричали все.

У меня в горле встал ком.

— С днём рождения, моя хорошая! — сказала мама, обняв меня.

— С днём рождения, Лина, — сказал Йонас. — А ты думала, мы забыли?

— Да. Я думала, вы забыли…

— А мы не забыли! — Мама прижала меня к своей груди.

Я искала взглядом Андрюса. Но его с нами не было.

Мне спели поздравительную песню. Мы сели и съели вместе наш хлеб. Мужчина с часами поведал историю о собственном шестнадцатилетии. Госпожа Римас рассказала, как делала для тортов масляный крем. Она встала и показала, как держала на бедре миску с кремом и работала венчиком. Масляный крем… Я вспомнила, какой он нежный и сладкий.

— У нас есть для тебя подарок, — сказал Йонас.

— Подарок?

— Ну, ленточку мы не нашли, но это подарок, — сказала мама, и госпожа Римас вручила мне какой-то свёрток, внутри которого я обнаружила пачку бумаги и маленький карандаш.

— Спасибо! Где же вы всё это достали? — обрадовалась я.

— Мы секретов не выдаём, — сказала мама. — Бумага в линейку, но ничего другого нам найти не удалось.

— О, это просто замечательно! — сказала я. — Пусть и в линейку.

— Будешь ровно рисовать, — улыбнулся Йонас.

— Тебе нужно нарисовать что-то на память о дне рождения. Это будет единственный такой рисунок. Скоро это всё останется только в воспоминаниях, — сказала мама.

— В воспоминаниях, ага. Хватит этих гульбищ. Идите уже. Я устал, — ворчал Лысый.

— Спасибо, что предоставили свой дом для моего праздника, — поблагодарила я.

Он скривился и махнул руками в сторону двери.

Мы взялись за руки и пошли к Улюшке. Я смотрела в серое морозное небо. Скоро снова будет снегопад.

— Лина. — Из-за домика Лысого вышел Андрюс.

Мама с Йонасом помахали и пошли дальше без меня.

— С днём рождения! — сказал Андрюс.

Я приблизилась к нему.

— Как ты узнал?

— Мне Йонас сказал.

Кончик носа у него покраснел.

— Ты мог зайти, ты ведь знаешь, — сказала я.

— Знаю.

— Узнал, что там за слово было написано? — спросила я.

— Нет. Я не поэтому пришёл. Я пришёл… дать тебе вот это.

Андрюс вытащил что-то из-за спины. Оно было завёрнуто в ткань.

— Поздравляю!

— Ты мне что-то принёс? Спасибо! А я даже не знаю, когда у тебя день рождения…

Я взяла подарок. Андрюс собрался уходить.

— Подожди. Присядь на колоду.

Мы опустились рядом на колоду возле дома. Андрюс неуверенно наморщил лоб. Я развернула ткань и взглянула на него.

— Я… я не знаю, что сказать… — запиналась я.

— Скажи, что тебе нравится.

— О, очень нравится!

Я ужасно обрадовалась. Это была книга. Диккенс.

— Это не «Посмертные записки Пиквикского клуба» — это ведь её я скурил, да? — засмеялся он. — Это «Домби и сын». Я больше ничего из Диккенса не нашёл.

Он подул на руки в варежках и потёр их. Его дыхание в холодном воздухе напоминало дым.

— Это здорово, — сказала я и открыла книгу. Она оказалась на русском.

— Вот теперь тебе придётся выучить русский язык, чтобы читать свой подарок, — заметил он.

Я притворно скривилась.

— Где ты её взял?

Сделав вдох, он покачал головой.

— Ах. Так что, вместе скурим?

— Можно, — ответил он. — Я пробовал немного почитать. — Андрюс сделал вид, будто зевает.

Я засмеялась.

— Ну, Диккенс вначале может казаться немного затянутым…

Я смотрела на книгу, что лежала у меня на коленях. Бордовый переплёт был плотным и гладким. Название вытеснено золотом. Это была прекрасная книга, настоящий подарок, отличный подарок. Вдруг меня накрыло чувство настоящего дня рождения.

Я взглянула на Андрюса.

— Спасибо! — Я приложила варежки к его щекам. Подтянула его лицо поближе и поцеловала. Нос у него был холодным. Губы — тёплые, и кожа пахла чистотой.

В животе у меня затрепетали бабочки. Я отклонилась, взглянула на его прекрасное лицо и попробовала вспомнить, как дышать.

— Правда, спасибо! Это просто удивительный подарок.

Андрюс сидел на колоде и не двигался.

Я встала.

— Двадцатое ноября, — произнёс он.

— Что?

— Мой день рождения.

— Буду иметь в виду. Спокойной ночи.

Я развернулась и пошла домой.

Начал идти снег.

— Только смотри, не скури всю сразу! — услышала я за спиной.

— Договорились! — отозвалась я через плечо, прижимая к груди своё сокровище.

59

Мы раскапывали снег и лёд, чтобы солнце достигло нашей грядки с картошкой. Температура только поднялась выше нуля, если верить термометру, который висел на колхозном управлении. Но, работая, уже можно было расстегнуться.

Мама забежала в дом, по её щекам разлился румянец, а в дрожащей руке она держала конверт — письмо от двоюродной сестры нашей экономки; там было зашифровано, что папа жив. Она раз за разом прижимала меня к себе, повторяя «да» и «спасибо».

О том, где он сейчас, в письме не упоминалось. Я посмотрела на морщинку на мамином лбу, которая прорезалась после того, как нас депортировали. Нет, нечестно скрывать это от мамы. Я рассказала ей, что видела папку и что папа в Красноярске. Сначала она рассердилась, что я так рисковала, но прошло несколько дней, и мама вся словно выровнялась, а в её голосе появились радостные нотки. «Он найдёт нас, мама, обязательно найдёт!» — говорила я ей, думая о берёзовой коре, что уже была в пути к папе.

В лагере все оживились. Что-то прислали из Москвы. Андрюс сказал, что среди посылок были ящики с какими-то документами. Охранники уехали, а вместо них приехали новые. Я хотела, чтобы и Крецкий уехал, так как смертельно устала всё время бояться, что он чем-то в меня бросит, но он остался. Я заметила, что время от времени они с Андрюсом разговаривают. Как-то раз, когда я шла рубить дрова, приехали машины с какими-то офицерами. Я их не узнала. Одеты они были в форму другого цвета, и им была присуща твёрдая походка.

После того как меня заставили нарисовать командира, я рисовала всё, что видела и чувствовала. Некоторые рисунки, как у Мунка, были полны боли, другие — надежды, мечтаний. Все они были точны и, наверное, считались бы антисоветскими. Ночью я читала по полстраницы «Домби и сына». Над каждым словом долго думала, всё время спрашивала у мамы, что оно означает.

— Это старый, очень правильный русский, — говорила мама. — Если учить язык по этой книге, то будешь разговаривать, как профессор.

Андрюс стал встречаться со мной в очереди за пайками. Я рубила дрова с чуть большим старанием в надежде, что так день пройдёт быстрее. Вечером я умывалась снегом, а также пыталась чистить зубы и расчёсывать спутанные волосы.

— Ну как, много уже страниц скурила? — послышался из-за спины его шёпот.

— Почти десять, — ответила я через плечо.

— Ну, теперь ты уже, наверно, почти выучила русский язык, — поддразнивал он меня, дёрнув за шапку.

— Перестань, — сказала я по-русски и улыбнулась.

— Перестать? О, очень хорошо. Значит, кое-что ты всё же выучила. А такое слово знаешь: красивая?

Я оглянулась:

— А что это?

— Нужно выучить, — сказал Андрюс.

— Хорошо, выучу, — пообещала я.

— Только у мамы не спрашивай, — сказал он. — Обещаешь?

— Хорошо. Скажи ещё раз.

— Красивая. Правда, это ты должна выучить сама.

— Выучу.

— Посмотрим, — улыбнулся Андрюс и пошёл прочь.

60

То был первый тёплый весенний день. Андрюс повстречался мне в очереди за хлебом.

— Вчера две страницы прочитала без чьей-либо помощи, — похвасталась я, взяв свой кусочек хлеба.

Андрюс не улыбался.

— Лина… — сказал он и взял меня за руку.

— Что?

— Не здесь.

Мы отошли от очереди. Андрюс молчал. Аккуратно он завёл меня за ближайший дом.

— В чём дело? — спросила я.

Он оглянулся по сторонам.

— Что происходит?

— Они людей перевозят, — прошептал он.

— НКВД?

— Да.

— Куда? — спросила я.

— Ещё не знаю.

Искры, что плясали в его глазах вчера, погасли.

— А почему? И как ты узнал?

— Лина… — сказал он, взяв меня за руку. Лицо у него стало таким, что я аж испугалась.

— Что?

Держа меня за руку, он произнёс:

— Ты в списке.

— В каком списке?

— Тех, кого перевозят. И Йонас, и ваша мама тоже.

— Они знают, что я брала папку? — спросила я.

Он покачал головой.

— А кто тебе сказал?

— Это всё, что мне известно, — произнёс Андрюс. Он опустил глаза и сжал мою ладонь.

Я взглянула на наши руки.

— Андрюс, — медленно сказала я, — а ты в списке?

Посмотрев мне в глаза, он покачал головой.

Я отпустила его руку и побежала между ветхих домов. Мама. Нужно сказать маме.

Куда нас везут? Из-за того, что мы не подписали документы? Кто же ещё в том списке?

— Лина, остынь! — сказала мама. — Успокойся.

— Нас куда-то перевозят. Мне Андрюс сказал, — выдохнула я.

— Может, домой, — предположил Йонас.

— Может, — сказала мама. — А может, в какое-то лучшее место.

— Может, к папе, — добавил Йонас.

— Мама, мы не подписали те документы. Ты не видела, какое у Андрюса было выражение лица, — сказала я.

— А где Андрюс? — спросил Йонас.

— Не знаю, — ответила я. — Его в списке нет.

Мама пошла искать Андрюса и госпожу Римас. Я же принялась наматывать круги по дому.

Доски пола скрипели — папа ходил туда-сюда по комнате.

— Лучше в Швецию, — сказала мама.

— Это невозможно, — объяснил папа. — Их единственный вариант — Германия.

— Костас, мы должны помочь, — сказала мама.

— Мы и помогаем. Они сядут на поезд в Польшу, и оттуда мы организуем им переезд в Германию.

— А документы?

— Готовы.

— Мне было бы спокойнее, если бы они были в Швеции, — сказала мама.

— Не получится. Германия.

— А кто едет в Германию? — крикнула я из столовой.

Стало тихо.

— Лина, я не знала, что ты здесь, — сказала мама, выходя из кухни.

— Я уроки делаю.

— Коллега твоего отца едет в Германию, — ответила мама.

— Вернусь к ужину, — сказал папа и, поцеловав маму в щёку, быстро пошёл к чёрному ходу.

Новость о нашем будущем переезде разгорелась в лагере — так от одной искры вспыхивает керосин. Люди то выбегали, то забегали в дома. Молниеносно распространялись слухи. Версии менялись ежеминутно, одна ужаснее и тревожнее другой. Кто-то утверждал, будто в лагерь привезут ещё энкавэдэшников. Кто-то говорил, что видел группу энкавэдэшников, которые заряжали винтовки. Правду никто не знал. Улюшка открыла дверь домика, о чём-то поговорила с Йонасом и быстро вышла.

— Она маму ищет, — сказал Йонас.

— Она что-то знает? — спросила я.

В дом забежала госпожа Грибас:

— Где ваша мама?

— Пошла искать Андрюса и госпожу Римас, — ответила я.

— Госпожа Римас у нас. Приводите маму к господину Сталасу.

Мы ждали. Я не знала, что делать. Паковать чемодан? Мы сейчас уезжаем? Или, быть может, Йонас прав? Может, мы едем домой? Но ведь мы не подписали. У меня перед глазами так и стояло тревожное выражение лица Андрюса, когда тот говорил, что мы в списке. Как он узнал, что в нём есть наши имена? И откуда знал, что его имени там нет?

Мама вернулась. В доме Лысого было не протолкнуться. Говорили всё громче и громче.

— Тише, — сказал мужчина, что накручивал часы. — Прошу всех сесть. Давайте послушаем Елену.

— Это правда, — начала она. — Существует список людей, которых будут перевозить.

— А откуда Андрюс узнал? — спросил Йонас.

— Госпожа Арвидас получила некую информацию. — Мама отвела взгляд. — Не знаю, как именно. Я в списке, и мои дети тоже. Госпожа Римас в списке. Госпожа Грибас, вы не в списке. Это всё, что мне известно.

Люди тут же принялись спрашивать: «А я?», «А мы?»

— Успокойтесь. Она уже сказала всё, что знает, — остановил их Лысый.

— Интересно, — произнёс господин с часами. — Госпожа Грибас не в списке. А она не подписала. Значит, речь идёт не о тех, кто не подписал.

— Ну пожалуйста, — умоляла госпожа Грибас, — не оставляйте меня здесь одну!

— Хватит разглагольствовать. Мы ведь ещё не знаем, что происходит, — сказал Лысый.

Я пыталась увидеть закономерность. Как нас отбирали для будущей перевозки? Но не видела. Психология сталинского террора, похоже, состояла в том, что никто не знал, чего ожидать дальше.

— Нужно быть готовыми, — сказал господин Лукас, накручивая часы. — Вспомните, как мы ехали сюда. А у нас сейчас и близко нет той силы. Раз уж придётся куда-то переезжать, то нужно подготовиться.

— Вы же не думаете, что нас снова загонят в те вагоны? — испуганно проговорила госпожа Римас.

Люди вскрикнули.

Как мы можем подготовиться? Еды ни у кого нет. Мы недоедали, ослабли. Продали и обменяли почти все ценные вещи.

— Раз уж это правда, и я не еду, то я подпишу, — заявила госпожа Грибас.

— Нет! Так нельзя! — сказала я.

— Перестаньте, — обратилась к ней госпожа Римас. — Попытайтесь рассуждать здраво.

— Я рассуждаю очень даже здраво, — сказала госпожа Грибас, глотая слёзы. — Если вы с Еленой уедете, я здесь буду практически одна. А если подпишу, то мне позволят учить детей в лагере. Хоть русский у меня и слабоват, но учить я могу. А когда останусь одна, мне понадобится возможность ходить в село. Туда меня отпустят только если я подпишу документы. Так я смогу писать вам письма. Вот как следует поступить.

— Давайте пока не принимать никаких решений, — сказала мама, поглаживая госпожу Грибас по рукам.

— Может, там какая-то ошибка, — добавила госпожа Римас.

Мама опустила глаза и зажмурилась.

61

Андрюс пришёл к нашему дому поздно вечером и разговаривал с мамой на улице.

— Андрюс хочет с тобой поговорить, — сказала мама.

Улюшка заговорила по-русски. Мама кивнула ей.

Я вышла. У дома, спрятав руки в карманы, стоял Андрюс.

— Привет. — Он ковырял землю носком ботинка.

— Привет.

Я бросила взгляд над домами. Ветер шевелил мои волосы.

— Теплеет, — наконец-то проговорила я.

— Да, — ответил Андрюс, взглянув на небо. — Идём прогуляемся.

Снег растаял, земля подсохла. Мы молчали, пока не приблизились к дому Лысого.

— Ты знаешь, куда нас повезут? — спросила я.

— Наверное, в другой лагерь. Кое-кто из энкавэдэшников, кажется, тоже едет. Они собирают вещи.

— Я всё думаю о папе и о том, что о нём было написано в той папке.

— Лина, я узнал, что значит то слово, — сказал Андрюс.

Я остановилась в ожидании ответа.

Он ласково отбросил волосы от моих глаз.

— «Соучастие», — объяснил он.

— Соучастие?

— Наверное, это значит, что он помогал кому-то, кто был в опасности, — сказал Андрюс.

— Разумеется, он так поступал. Но ты ведь не думаешь, что он совершил какое-то преступление, не так ли?

— Нет, конечно! Мы не преступники, — сказал он. — Ну, может, разве что ты — воруешь дрова, ручки, документы. — Он взглянул на меня, сдерживая улыбку.

— О, тебе следовало сказать: помидоры, шоколад, водку…

— Ага, и кто его знает, что ещё, — продолжил Андрюс.

Он взял мою руку и поцеловал её.

Мы шли, держась за руки, и молчали. Я замедлила шаг.

— Андрюс, мне… страшно.

Он остановился и взглянул на меня.

— Нет. Не бойся. Не давай им ничего, Лина, даже свой страх.

— Я не могу иначе. Я ещё даже к этому лагерю не привыкла. Я соскучилась по дому, по отцу, по школе, двоюродной сестре… — Я начала задыхаться.

— Тихо, — ласково сказал Андрюс и прижал меня к груди. — Следи за тем, с кем и о чём говоришь. Не теряй самообладания, ладно? — прошептал он.

Андрюс крепче сжал меня в объятиях.

— Я не хочу уезжать, — сказала я.

Мы стояли молча какое-то время.

Как я здесь оказалась? Как оказалась в объятиях почти незнакомого парня, которого уже не хочу потерять? Интересно, что бы я думала об Андрюсе в Литве? Понравился ли бы он мне? А я ему?

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — едва слышно прошептал он.

Я зажмурилась.

— Андрюс, нам нужно домой.

— Понимаю, — сказал он. — Идём.

Он взял меня за руку, и мы пошли обратно.

— Я буду тебе писать. Буду присылать письма в село.

Он кивнул.

Мы вернулись к нашей лачуге.

— Подожди, — сказала я.

Я вошла внутрь, забрала все свои рисунки, даже на маленьких бумажках, из-под подкладки чемодана, а также вырвала листы из блокнота, вышла из дома и отдала их Андрюсу. Портрет его матери с разбитым лицом выскользнул и полетел на землю. Оттуда на нас смотрели её заплаканные глаза.

— Что ты делаешь? — спросил он, быстро подобрав рисунок.

— Спрячь их. Береги их для меня, — сказала я, положив руки на кипу рисунков. — Я не знаю, куда нас повезут. Не хочу, чтобы их уничтожили. Здесь столько меня, столько всех нас… Найдешь для них безопасное место?

Он кивнул.

— У меня под койкой доска в полу снимается. Там я прятал «Домби и сына». Лина… — медленно произнёс он, глядя на рисунки. — Рисуй, не останавливайся. Моя мама говорит, в мире не знают, что с нами делает Советский Союз. Никто не в курсе, чем пожертвовали наши родители. Если бы в других странах об этом знали, то помогли бы.

— Я буду рисовать, — пообещала я. — И всё записывать. Поэтому ты для меня их береги. Спрячь.

Он кивнул.

— Только обещай быть осторожной. Не дури там: папки не воруй и под поезда не бросайся.

Мы взглянули друг на друга.

— Ну и книжек без меня не кури, ладно? — добавил Андрюс.

Я улыбнулась.

— Не буду. Как думаешь, сколько у нас времени?

— Не знаю. Это может случиться в любой день.

Я приподнялась на носочки и поцеловала его.

— Красивая, — прошептал он мне на ухо, прикоснувшись носом к щеке. — Уже знаешь, что это значит?

Он поцеловал меня в шею.

— Ещё нет, — ответила я и закрыла глаза.

Андрюс выдохнул и медленно сделал шаг назад.

— Передай Йонасу, что утром я к нему забегу, хорошо?

Я кивнула. На моей шее ещё чувствовалось тепло его губ.

Он пошёл прочь в темноте, пряча под полой мои рисунки, но оглянулся и посмотрел на меня через плечо. Я помахала ему. Он — мне. Его фигура становилась всё меньше и меньше, а после и вовсе исчезла в сумерках.

62

Они пришли перед рассветом. Ворвались в дом, размахивая винтовками, так же, как и десять месяцев назад. У нас были считанные минуты на сборы. Однако в этот раз я была к этому готова.

Улюшка встала с соломы и что-то крикнула маме.

— Не орите. Мы уходим, — сказала я ей.

Улюшка бросилась давать маме картофель, свеклу и другие запасы. Йонасу сунула толстую шкуру какого-то животного, чтобы тот положил в чемодан. Мне дала карандаш. Я просто поверить не могла. Почему она даёт нам еду? Мама попыталась её обнять, но не получилось — Улюшка оттолкнула её и куда-то потопала.

Энкавэдэшники велели нам ждать возле дома. К нам подошёл господин с часами. Он тоже был в списке. Госпожа Римас шла за ним, затем — девочка с куклой, её мать и целый поток других людей. Мы медленной процессией побрели к колхозному управлению, волоча свои вещи. Лица людей казались на несколько лет старше тех, с которыми мы прибыли сюда десять месяцев назад. Я тоже стала настолько старше?

К нам со слезами на глазах подбежала госпожа Грибас.

— За вами прислали. Вы едете в Америку. Я только что узнала. Пожалуйста, не забудьте меня, — умоляла она. — Не дайте мне погибнуть здесь. Я хочу домой!

Мама и госпожа Римас обнимали госпожу Грибас. Уверяли, что не забудут о ней. И я никогда её не забуду — и ту свеклу, которую она прятала для нас под юбкой.

Мы шли дальше.

Издалека доносились рыдания госпожи Грибас. Из дома вышла Ворчливая. Она помахала нам похудевшей рукой и кивнула. Дочки держались за её юбку. Я вспомнила, как она в поезде заслоняла дыру-туалет своим тучным телом. Она так похудела. Мои глаза искали Андрюса. Книга «Домби и сын» была в безопасности — в моём чемодане возле семейной фотографии.

Возле управления стоял большой грузовик. Рядом курил Крецкий с двумя энкавэдэшниками, а на крыльце стоял командир с каким-то незнакомым мне офицером. Они читали список фамилий, и эти люди забирались в кузов.

— Береги себя, Йонас! — послышался сзади голос Андрюса. — До свидания, госпожа Вилкас!

— До свидания, Андрюс, — сказала мама, взяв его за руки и расцеловав в щёки. — Береги маму, дорогой.

— Она хотела прийти, но…

— Понимаю. Передай ей привет от меня, — сказала мама.

Энкавэдэшники и дальше читали список.

— Ты мне пиши, Йонас, ладно? — попросил Андрюс.

— Обязательно! — пообещал Йонас и протянул свою маленькую ручку для рукопожатия.

— Береги этих двоих, хорошо? Мы с твоим папой на тебя рассчитываем, — сказал Андрюс.

Йонас кивнул.

Андрюс развернулся. Наши взгляды встретились.

— Увидимся! — сказал он.

Я не скривилась. Не издала ни звука. Но впервые за много месяцев заплакала. Слёзы вдруг потекли из сухих глазниц и быстрыми потоками покатились по щекам.

Я отвела глаза.

Энкавэдэшники назвали фамилию Лысого.

— Смотри на меня, — прошептал Андрюс, приблизившись ко мне. — И я тебя увижу. Просто думай об этом, о том, что я принесу тебе твои рисунки. Так и представляй, и я приду!

Я кивнула.

— Вилкасы, — позвал энкавэдэшник.

Мы пошли к машине и залезли внутрь. Я посмотрела из кузова на Андрюса. Он зачёсывал волосы пальцами. Двигатель завёлся и загудел. Я подняла руку и помахала Андрюсу.

По его губам можно было прочитать слова: «Я тебя увижу». Он кивнул.

Я кивнула в ответ. Кузов закрыли, и я села. Машина рванула вперёд. В лицо повеял ветер. Запахнув одежду, я засунула руки в карманы и вдруг почувствовала это. Камешек. Андрюс втихаря забросил его мне в карман. Я встала, чтобы показать, что нашла его. Но Андрюса уже не было видно.

Лёд и пепел

63

Всё утро мы ехали в грузовике. Дорога извивалась тонкой лентой между деревьев. Я пыталась думать о хорошем, как мама. Вспоминала Андрюса. Его голос ещё раздавался в моих ушах. Ну, по крайней мере командир с Крецким остались в прошлом. Я надеялась, что нас везут куда-то в сторону Красноярска, ближе к папе.

Машина остановилась возле какого-то поля. Нам разрешили сойти и справить нужду в траве. А буквально через несколько секунд энкавэдэшники начали кричать:

— Давай!

Узнав этот голос, я оглянулась. Крецкий.

Позже, под вечер, нас привезли к какой-то станции. На ветру скрипел потрёпанный знак. Бийск. Вся станция была заставлена грузовиками. Сцена была совсем не такая, как тогда на вокзале в Каунасе, когда нас депортировали. Тогда, в июне, мы все испуганно суетились. Повсюду была паника. Люди бегали, кричали. А теперь массы высаженных, серых людей медленно брели к вагонам, как уставшие муравьи к муравейнику.

— Слушайте все, далеко от дверей не отходим, — сказал нам Лысый. — Покажите, что вам тесно. Может, тогда меньше людей напихают и будет чем дышать.

Я зашла в вагон. Он оказался не таким, как в предыдущий раз, длиннее. Сверху висела лампа. Пахло кислым телесным духом и мочой. Я сразу почувствовала, как мне не хватает свежего воздуха и смолистого запаха из того, предыдущего лагеря. Мы сделали, как посоветовал Лысый, и столпились под дверью. Результат оправдал наши ожидания — две группы людей погнали к другим вагонам.

— Здесь грязно! — сказала госпожа Римас.

— А чего вы ждали? Мягкий спальный вагон? — ответил Лысый.

Прежде чем закрыть дверь, к нам затолкали ещё несколько человек. Залезли женщина с двумя мальчиками и старший мужчина. Потом зашёл высокий мужчина и нервно огляделся. Подсадили женщину с дочкой. Йонас толкнул меня под локоть. Девочка была жёлтой, словно лимон, а глаза у неё так запухли, что превратились в узкие щёлочки. Где она была? Мать заговорила с девочкой по-литовски:

— Вот ещё этот переезд — и будем дома, хорошая моя.

Мама помогла женщине затащить вещи. Девочка надсадно кашляла.

Нам повезло. В нашем вагоне ехало лишь тридцать три человека. В этот раз было место. Жёлтой девочке предоставили полку, чтобы спать. Мама настояла, чтобы Йонас тоже лёг на полку. Я села на полу, рядом с девочкой с куклой — только в её руках уже ничего не было.

— А где твоя кукла? — спросила я.

— Умерла, — ответила девочка с пустым взглядом.

— Ой…

— Её энкавэдэшники убили. Помнишь, они тётю расстреляли, у которой был ребёнок? Вот и мою Лялю тоже… Только её они подкинули в воздух и отстрелили ей голову. Словно голубу…

— Ты, наверное, очень по ней скучаешь, — сказала я.

— Ну, сначала очень скучала. Всё плакала-плакала. Охранник сказал мне, чтобы перестала. Я пыталась, но не получалось. И тогда он ударил меня по голове. Видишь шрам? — Она показала на толстую красную полосу на лбу.

Уроды! Она же совсем ребёнок.

— И ты тоже не могла перестать плакать? — спросила девочка.

— Что?

Она показала на шрам у меня над бровью.

— Нет, они бросили в меня жестянкой с рыбой, — объяснила я.

— Потому что ты плакала? — спросила она.

— Нет, просто для развлечения, — ответила я.

Она поманила меня пальцем ближе.

— Хочешь узнать большую тайну? — спросила девочка.

— Какую?

Она зашептала мне на ухо:

— Мама говорит, что все энкавэдэшники отправятся в ад, — и отклонилась. — Только никому не говори. Это секрет, ладно? А вот моя Ляля — она в раю! Она со мной разговаривает. Рассказывает мне всякую всячину. И хоть это тайна, но Ляля говорит, что тебе её можно рассказать.

— Я никому не скажу, — заверила я её.

— Как тебя зовут?

— Лина.

— А твоего брата?

— Йонас.

— А я — Янина, — представилась она и защебетала дальше. — Твоя мама так постарела. И моя тоже. А тебе нравится тот парень, который ждал возле машины!

— Что?

— Тот, который тебе что-то в карман положил. Я видела. Что он тебе дал?

Я показала ей камешек.

— Как блестит. Наверное, Ляле он бы понравился. Наверное, ты можешь дать его мне.

— Нет, это подарок. Лучше, чтобы он у меня побыл какое-то время, — ответила я.

Возле меня села мама.

— А вы видели, какой Лине жених подарок сделал? — спросила Янина.

— Он мне не жених.

Или жених? Я была бы только рада.

Я показала маме камешек.

— Вижу, он к тебе вернулся, — сказала мама. — Это хороший знак.

— У меня Ляля умерла, — сообщила ей Янина. — Она в раю!

Мама кивнула и погладила Янину по руке.

— Кто-нибудь, скажите, пусть ребёнок замолчит! — буркнул Лысый. — Вот ты, высокий, скажи: о войне что-то слышно?

— Японцы бомбили Перл-Харбор, бомбили… — сказал тот.

— Перл-Харбор? Они Америку бомбили? — спросила госпожа Римас.

— Когда? — уточнил Лысый.

— Несколько месяцев назад. Где-то на Рождество. На Рождество, — он нервно заговаривался, повторял слова.

— Значит, США объявили войну Японии? — спросила мама.

— Да, и Британия тоже. Британия тоже объявила.

— Ты сам откуда? — спросил Лысый.

— Из Литвы, — сказал тот.

— Это понятно, идиот. А сегодня откуда?

— Из Калманки, — ответил мужчина. — Да, из Калманки.

— Калманка, значит. А что это: тюрьма или лагерь? — спросил Лысый.

— Лагерь, гм, лагерь. Картофельные поля. А вы?

— Мы работали на свекольных полях возле Турочака, — ответила мама. — В вашем лагере были лишь литовцы?

— Нет, в большинстве своём — латыши, — ответил мужчина. И финны. Да, финны.

Финны. Я совсем забыла о Финляндии. Вспомнилось, как однажды к нам пришёл доктор Зельцер, искал папу. Советский Союз вторгся в Финляндию.

— Это всего лишь в тридцати километрах от Ленинграда, Елена, — сказал маме доктор Зельцер. — Сталин хочет усилить защиту на Западе.

— Финны будут вести переговоры? — спросила мама.

— Финны — народ сильный. Они будут воевать, — ответил доктор Зельцер.

64

Поезд катился вперёд. Этот тарахтяще-скрипучий ритм рельс просто пытал меня. Нас с Андрюсом разлучили, меня бросили куда-то в неизвестность. Металлическая лампа раскачивалась вверху, словно маятник, освещала пустые лица, раскидывала тени по вагону. Янина шепталась с духом своей погибшей куклы и тихонечко смеялась.

Жёлтая девочка кашляла и задыхалась возле Йонаса. Сплюнула кровь ему на спину. Мама быстро стащила Йонаса с полки, сорвала с него рубашку и выбросила в туалетную дыру. Но, похоже, толку от этого не было: мы все дышали одним воздухом. Вряд ли в слизи и крови, что попали на рубашку, содержалось больше заразы.

— Ой, извини, пожалуйста, — всхлипывала девочка. — Я тебе рубашку испортила.

— Да ничего, — успокоил её Йонас, обхватив себя руками. Пятна после цинги с него ещё не до конца сошли. На коже, которая туго обтягивала рёбра, оставались розовые точки.

Высокий — Повторитель — радостно разглагольствовал, убеждённый, что мы в Америку, в Америку… Я ни в чём не была уверена, кроме того, что ужасно хочу увидеть папу, Андрюса и родной дом.

В третью ночь я проснулась. Кто-то меня легонько расталкивал. Подняв веки, я увидела огромные глаза Янины. Над ней раскачивалась лампа.

— Янина! Что случилось?

— Это Ляля…

— Объясни Ляле, что сейчас нужно спать, — сказала я и закрыла глаза.

— Она не может уснуть. Говорит, что жёлтая девочка умерла.

— Что?

— Ляля говорит, что она умерла. Ты можешь глянуть, у неё глаза закрыты? А то мне страшно смотреть.

Я прижала Янину к себе, положив её голову себе на грудь.

— Тихонько. Засыпай.

Она дрожала. Я прислушалась. Больше никто не кашлял.

— Тихо-тихо. Засыпай, Янина. — Я ласково её раскачивала.

Я подумала об Андрюсе. Что он там сейчас делает в лагере? Быть может, смотрит на мои рисунки? Я засунула руку в карман и сжала камешек. Перед моим взором предстал улыбающийся Андрюс — он дёргал меня за шапку в очереди за хлебом.

Жёлтая девочка в самом деле умерла. Подтёки крови протянулись по её лицу от уголков рта до подбородка и так и засохли. На следующий день охранники выбросили её окоченевшее тело из вагона. Мать, рыдая, бросилась за дочерью. Прозвучал выстрел. Что-то тяжёлое упало на землю. Мать, которая скучает за ребёнком, их раздражала.

Ненавистная мне когда-то Улюшка спасла нас от голода в поезде. Мы питались тем, что она дала маме, и делились с остальными. Я нарисовала широкое лицо Улюшки и пряди чёрных волос вокруг, пытаясь, несмотря на движение поезда, выводить линии аккуратно.

От воды и серой баланды из вёдер никто не отказывался. Мы ели жадно, облизывая ладони и обсасывая грязные пальцы. Мама Янины часто спала. Я же, несмотря на усталость, никак не могла уснуть. Меня всё время будили грохот, шум и движение поезда. Я сидела и задавалась вопросом, куда нас везут и как сообщить об этом папе.

Янина потрогала Лысого за плечо.

— Я слышала, что вы еврей, — сказала она.

— Такое, значит, слышала? — ответил он.

— Это правда? — спросила Янина.

— Да. А я вот слышал, что ты — маленькая проныра, это правда?

Янина задумалась:

— Нет, я так не думаю. А вы знаете — Гитлер с фашистами могут убивать евреев? Мне мама сказала.

— Твоя мама ошибается. Гитлер уже убивает евреев.

— Но почему, за что? — спросил Йонас.

— Евреи — это такие себе козлы отпущения за все проблемы Германии, — сказал Лысый. — Гитлер считает, что ответ на всё — расовая чистота. Детям такого не понять.

— Так вам лучше здесь с нами, чем у немцев? — спросил Йонас.

— Ты думаешь, я бы это выбрал? Хоть под Гитлером, хоть под Сталиным — эта война нас всех погубит. Литва оказалась меж двух огней. Вы слышали, что тот мужчина сказал. Японцы бомбили Перл-Харбор. США, наверное, уже союзники СССР. Но довольно разговоров. Помолчите, — сказал Лысый.

— Мы едем в Америку, — говорил Повторитель. — В Америку.

65

Прошла неделя, и посреди ночи поезд остановился. Госпожа Римас увидела знак с надписью «Макаров». Нас выгнали из вагонов, и вокруг моего лица закружился воздух — чистый, свежий. Я вдыхала через нос, а выдыхала через рот. Охранники направили нас к большому зданию в сотне метров от нас. Мы вытащили свои грязные вещи из вагона. Мама упала на землю.

— Быстро поднимите! — велела госпожа Римас, оглядываясь в поисках охранников. — Раз уж они могут пристрелить мать, что плачет за ребёнком, то женщину, которую не держат ноги, — тоже!

— Со мной всё хорошо. Просто я устала, — уверяла мама. Мы с госпожой Римас поддерживали её. Йонас тащил наши вещи. Возле здания мама снова споткнулась.

— Давай!

Подошли два энкавэдэшника с винтовками. Мама двигалась слишком медленно.

Они шагали в нашу сторону. Мама выпрямилась. Один из энкавэдэшников сплюнул на землю. Другой взглянул на неё. У меня всё в животе так и упало. Крецкий! Он ехал с нами.

— Николай! — медленно сказала ему мама.

Крецкий показал в противоположную сторону и направился к другой группе людей.

Здание было огромным — какой-то гигантский сарай. Здесь, наверное, собралась тысяча людей. Мы так устали, что даже не разговаривали. Просто попадали на землю на свои вещи. Мои мышцы расслабились. Земля оказалась такой приятно устойчивой — словно подо мной кто-то выключил метроном. Уже больше не скрипели рельсы. Я обняла чемодан с «Домби и сыном». Было тихо. Мы легли на наши пожитки и уснули.

Начало светать. Я почувствовала, как дышит Янина, что примостилась возле моей спины. Йонас сидел на чемодане. Он кивнул мне. Я взглянула на маму. Она крепко спала, положив руки на чемодан.

— Она назвала его Николаем, — начал Йонас.

— Что? — не поняла я.

Йонас принялся ходить возле меня.

— Крецкого. Ты слышала? Вечером она назвала его Николаем.

— Его так зовут? — спросила я.

— То-то же. Я этого не знал. А она откуда знает? — нервно проговорил Йонас. — Зачем он с нами попёрся? — Йонас пнул ногой землю.

Пришли энкавэдэшники — принесли хлеб и несколько вёдер с грибной юшкой. Мы разбудили маму и стали искать в сумках чашку или миску.

— Они кормят нас, кормят, — говорил Повторитель. — Мы в Америке каждый день будем есть до отвала. Каждый день.

— Почему они дают нам еду? — спросила я.

— Чтобы мы работали, — ответил Йонас.

— Всё съешьте, ни крошки не оставьте! — говорила нам мама.

После еды охранники начали собирать людей в группы. Мама внимательно прислушивалась, а после слабо рассмеялась:

— Мы идём в баню. Можно будет помыться!

Нас погнали в деревянную баню. Мамина поступь стала крепче. Возле ворот группу поделили на мужчин и женщин.

— Жди нас, — велела мама Йонасу.

Нам сказали снять одежду и отдать её сибирякам на входе. От скромности не осталось и следа. Женщины быстро разделись. Они хотели помыться. Я, сомневаясь, опустила голову.

— Лина, быстрее!

Мне не хотелось, чтобы меня касались, глазели на меня. Я скрестила руки на груди.

Мама о чём-то спросила одного из сибиряков.

— Он говорит, что нам следует торопиться, потому что здесь все останавливаются и едут дальше. Сегодня ещё много людей привезут. Говорит, что латыши, эстонцы и украинцы уже проехали, — сказала мама. — Всё хорошо, милая, всё правда хорошо.

Мужчины на входе, кажется, ни на кого не глазели. С чего бы это? Наши иссохшиеся тела были практически бесполыми. У меня несколько месяцев не шли месячные. Никакой женственности я в себе не чувствовала. Более соблазнительно для этих мужчин выглядел бы кусок свинины или кружка пенного пива.

После душа нас всех с вещами посадили в грузовик и провезли несколько километров по лесу, к берегу Ангары.

— Почему мы здесь? — спросил Йонас.

По берегу были разбросаны большие деревянные сараи. А под лесом стояло огромное здание НКВД.

— Дальше мы поплывём по воде. Разве вы не видите? Мы направляемся в Америку, в Америку! — говорил Повторитель. — Поплывём Ангарой, потом Леной, а затем морем к Берингову проливу.

— Но ведь это несколько месяцев в пути, — заметил господин, который накручивал часы.

Америка? Как мы можем оставить папу в красноярской тюрьме? Как я буду передавать ему рисунки? А война? Что если другие страны станут союзниками Сталина? Я вспомнила лицо Андрюса, когда он говорил, что мы в списке. И что-то в нём подсказывало мне, что везут нас вовсе не в Америку.

66

Баржи задерживались. Мы ждали на каменистых берегах Ангары больше недели. Нас кормили ячневой кашей. Я не могла понять, почему нас кормят не только хлебом. Не от доброты же. Для чего-то мы им нужны сильнее, но зачем? Мы грелись, словно на каникулах. Я рисовала для папы и писала письма Андрюсу каждый день. Рисовала на маленьких бумажках, чтобы не так бросалось в глаза, и прятала в «Домби и сына». Какая-то эстонка заметила, что я рисую, и подарила мне ещё бумаги.

Мы таскали брёвна, но только для костра на ночь. Сидели возле огня, который приятно потрескивал, и пели литовские песни. Лесом катилось эхо — люди из-за Балтики пели о своей родине. Двоих женщин отправили поездом в Черемхов, чтобы помогли довезти до лагеря запасы для НКВД, и они отослали наши письма.

— Пожалуйста, не могли бы вы взять вот это в Черемхов и передать с кем-нибудь? — Я дала одной из женщин дощечку.

— Какая красота! Ты такие бесподобные цветы нарисовала. У меня дома во дворе рута цвела… — вздохнула она и посмотрела на меня. — Твой отец в Красноярске?

Я кивнула.

— Лина, пожалуйста, не питай больших надежд — Красноярск отсюда очень далеко, — сказала мама.

Как-то, погревшись на солнышке, мы с мамой зашли в Ангару. Бегали в воде и смеялись. Мокрая одежда прилипла к телу.

— Прикройтесь! — озираясь, сказал Йонас.

— Что ты хочешь сказать? — спросила мама, одёргивая мокрую ткань.

— Они на вас смотрят. — Йонас кивнул в сторону энкавэдэшников.

— Йонас, им это неинтересно. Ну взгляни на нас. Мы не так уж и роскошно выглядим, — сказала мама, выжимая из волос воду.

Я скрестила руки на груди.

— Ну, госпожа Арвидас их ведь заинтересовала! А может, ты ему интересна, — сказал Йонас.

Мама опустила руки.

— Это ты о ком? О ком?

— О Николае, — сказал Йонас.

— Крецком? — переспросила я. — А что такое?

— А ты у мамы спроси, — ответил Йонас.

— Йонас, перестань. Мы никакого Николая не знаем, — сказала мама.

Я взглянула ей в лицо.

— А почему ты называла его Николаем? Откуда ты знаешь его имя?

Мама посмотрела на меня, потом на Йонаса.

— Спросила, как его зовут, — ответила она.

У меня внутри всё просто оборвалось. Что, Йонас прав?

— Но, мама, он ведь чудовище! — сказала я, вытирая воду со шрама на лбу.

Мама подошла ближе, выкручивая юбку.

— Мы не знаем, какой он.

Я фыркнула:

— Да он…

Мама схватила меня за руку так, что боль отдалась в плечо, и процедила сквозь зубы:

— Мы не знаем. Слышишь? Мы не знаем, какой он. Он парень. Он просто мальчишка. — Она отпустила мою руку. — И я с ним не сплю, — резко бросила она Йонасу. — Как ты мог такое подумать!

— Мама!.. — запнулся Йонас.

Она пошла прочь, а я так и осталась стоять, растирая руку.

Йонас стоял, остолбенев от маминых слов.

67

Несколько недель баржи ползли на север по Ангаре. Потом мы сошли на берег, и несколько дней нас везли густым лесом в кузовах чёрных машин. Кое-где лежали огромные поваленные деревья — в ствол такого могла бы въехать наша машина. Людей не было видно. Нас окружал тёмный, непроходимый лес. Куда нас везут? Днём мы жарились на солнце, а ночью мёрзли. Волдыри зажили. Мы ели всё, что нам давали, и тешились тем, что нас не заставляют работать.

Машины прибыли в Усть-Кут на Лене. И снова мы ждали на барже. Берег Лены был в мелкой гальке. Шёл дождь. Навесы, на скорую руку натянутые над берегом, совсем не помогали. Я лежала на чемодане, защищая «Домби и сына», камешек, мои рисунки и семейную фотографию. Янина стояла под дождём. Девочка смотрела в небо и по-прежнему разговаривала неизвестно с кем. Крецкий скрипел ботинками, расхаживая туда-сюда по берегу. Кричал, чтобы мы не разбредались. Ночью он стоял, смотрел на серебряную лунную дорожку на Лене и двигался только для того, чтобы поднести к губам сигарету.

Мой русский становился лучше. Но до Йонаса мне всё равно было далеко.

Спустя две недели приплыли баржи, и энкавэдэшники снова завели нас на них. Мы поплыли на север, отплыли от Усть-Кута и оставили позади Киренск.

— На север плывём, — отметил Йонас. — Может, и правда в Америку?

— Что, без папы? — спросила я.

Йонас смотрел в воду. Он ничего не сказал.

Повторитель только и говорил, что об Америке. Он пытался нарисовать карту Соединённых Штатов, говорил обо всём, что слышал от родственников и знакомых. Ему было нужно в это верить.

— В Америке есть замечательные университеты, в так называемой Новой Англии. А ещё, говорят, Нью-Йорк — очень модный и современный город, — сказала Йоанна.

— Кто говорит, что Нью-Йорк модный? — спросила я.

— Мои родители.

— А что они знают об Америке?

— У мамы там дядя, — ответила Йоанна.

— А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, — сказала я.

— Судя по всему, родственник там у неё есть. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.

— Хм. А мне Америка не очень нравится. Им искусства не хватает. Ни одного хорошего художника американского не знаю.

— Ты меня лучше не рисуй! — сказал Лысый. — Мне своих портретов не нужно.

— Да я, вообще-то, уже заканчиваю, — сказала я, затеняя его конопатые щёки.

— Порви! — требовал он.

— Нет, — ответила я. — Но не волнуйтесь, я никому не покажу.

— Не покажешь, если понимаешь: так будет лучше.

Я взглянула на портрет. У меня получилась его оттопыренная губа и постоянно недовольное выражение. А на лице он не был некрасивым. Глубокие морщины на лбу придавали ему капризный вид.

— За что вас вывезли? — спросила я. — Вы говорите, что просто марки собирали. Но зачем человека депортировать за коллекционирование марок?

— Не суй носа не в свои дела, — сказал он.

— Где ваша семья? — не отступала я.

— Говорю же — это не твоё дело! — пробурчал он, подняв палец. — А если у тебя хоть немного мозгов имеется, то ты будешь прятать свои рисунки так, чтобы их никто и никогда не увидел, слышишь?

Рядом села Янина.

— Известной художницей ты не будешь! — сказал Лысый.

— Нет, будет! — ответила Янина.

— Нет, не будет. А знаешь почему? Потому что она не мёртвая. Хотя надежда какая-никакая есть. Америка, тоже мне!

Нахмурившись, я посмотрела на него.

— Моя кукла мертва, — сказала Янина.

68

Мы приблизились к Якутску.

— Вот теперь увидим. Увидим, — нетерпеливо говорил Повторитель. — Если выйдем здесь, то не поедем в Америку. Не поедем.

— А куда тогда? — спросил Йонас.

— На Колыму[8], — ответил Лысый. — В те лагеря, а может, и в Магадан.

— Ни в какой Магадан мы не едем, — сказала мама. — Прекратите такие разговоры, господин Сталас.

— Не на Колыму, нет, не на Колыму, — сказал Повторитель.

Баржи замедлили ход. Мы останавливались.

— Нет, не нужно, пожалуйста, — шептал Йонас.

Госпожа Римас заплакала:

— Я не могу быть в заключении так далеко от мужа!

Янина потянула меня за рукав.

— Ляля говорит, что мы не едем на Колыму.

— Что? — удивилась я.

— Говорит, что мы не туда. — Она пожала плечами.

Мы собрались над бортом. Кое-кто из энкавэдэшников сошёл на берег, Крецкий тоже. У него был рюкзак. Там их встретил какой-то командир. Мы наблюдали, как им дают инструкции.

— Взгляни, — сказал Йонас. — Энкавэдэшники что-то грузят на баржу.

— Так мы здесь не сходим? — спросила я.

Вдруг на берегу заговорили громче. Крецкий спорил с командиром. Я поняла, что тот говорит. Он приказывал Крецкому возвращаться на баржу.

— Крецкий хочет остаться там, — заметил Йонас.

— Вот и хорошо, пусть остаётся, — отозвалась я.

Крецкий махал руками, что-то доказывал, но командир показывал ему на баржу.

Мама вздохнула и посмотрела вниз. Крецкий пошёл назад к барже. Его не отпустили. Он плывёт с нами, куда бы мы ни направлялись.

Пассажиры радостно закричали и бросились обниматься — баржа отчалила от Якутска.

Прошла неделя, но бодрость духа сохранялась. Люди пели на палубе. Кто-то играл на аккордеоне. В толпу, расталкивая людей, влетел Крецкий.

— Вы что, сдурели все?! Так радуетесь, будто вас в Америку везут. Придурки! — закричал он.

Веселье стихло, люди принялись шептаться.

— Америка, Америка? — тихо произносил Повторитель.

Так куда же нас везут? Уже август. По мере продвижения на север холодало — словно сейчас был октябрь. Леса вокруг Лены редели.

— Мы пересекли Северный круг, — объявил господин с часами.

— Что? — встревожился Йонас. — Как так? Куда это нас завезли?

— Всё правильно, — сказал Повторитель. — Мы плывём к устью Лены, а там уже пересядем на большие пароходы к Америке. Пароходы.

Баржи останавливались за Северным кругом в Булуни. Мы смотрели, как большие группы людей сгоняли с баржи и просто оставляли на пустынном берегу, а мы отчаливали. И плыли дальше.

В конце августа мы доплыли до устья Лены. Температура опустилась почти до ноля. Ледяные волны моря Лаптевых били в борта баржи, пока она швартовалась.

— Давай! — закричали охранники и принялись толкать нас прикладами.

— Они нас сейчас потопят, — сказал Лысый. — Они нас сюда привезли, чтобы утопить и избавиться от нас!

— Господи милостивый, нет! — сказала госпожа Римас.

Энкавэдэшники прислонили к борту доску. Толкали детей, чтобы те скорее шли по доске и кричали на них.

— А куда спешить? — удивилась мама. — Здесь ведь ничего нет.

Она оказалась права. На этих берегах не было ни души, ни кустика, ни деревца — просто голая земля, берег и бесконечная вода. Вокруг нас были только тундра и море Лаптевых. Порывистый ветер бросал песок в рот, в глаза. Я прижала к себе чемодан и оглянулась по сторонам. Энкавэдэшники пошли к двум кирпичным зданиям. Где мы все здесь разместимся? На барже приплыло больше трёхсот человек.

Крецкий спорил с кем-то из охраны, повторял, что должен вернуться в Якутск. Нас остановил энкавэдэшник с сальными волосами и кривыми коричневыми зубами.

— Куда это вы собрались? — спросил он.

— К зданиям, — сказала мама.

— Они для охраны, — отрезал он.

— А где нам тогда жить? — спросила мама. — Где село?

Охранник сделал широкий жест руками и сказал:

— Вот это и есть село. И всё в вашем распоряжении.

Другой энкавэдэшник засмеялся.

— Извините? — спросила мама.

— Что, не нравится? Думаешь, ты слишком хороша для этого? Фашистская свинья. Свиньи спят в грязи. Знаешь такое? Но перед тем, как будете ложиться спать, достройте пекарню и сделайте рыбоконсервный завод.

Он пошёл на маму. Из-под верхней губы у него выглядывали ржавые зубы.

— Вы же фашистские свиньи, да? Противно даже смотреть на вас!

Он плюнул маме в грудь и пошёл прочь.

— Вы и грязь не заслужили! — оглянувшись, прокричал он.

Нам сказали носить кирпичи из баржи. Мы выстроились в ряд и по очереди спускались в глубокий трюм баржи, вынося оттуда как можно больше кирпичин за раз. Баржи разгружали десять часов. Там, помимо кирпичей, также были дерево, бочки с керосином, мука и даже маленькие рыбацкие лодки — это всё для энкавэдэшников. Руки у меня дрожали от усталости.

— Ляля говорит, что мы не поплывём в Америку, — сказала Янина.

— Без шуток. Тебе твоё привидение куклы говорило, что мы остаёмся здесь? — спросил Лысый и указал на знак, битый непогодой.

Трофимовск. Глубокое Заполярье, отсюда недалеко и до Северного полюса.

69

Мы сбились в кучку и закутались в тёплую одежду — у кого какая была. Я с тоской вспоминала алтайский лагерь, лачугу Улюшки, Андрюса. Пароход загудел и потащил баржи назад по Лене. Они что, ещё людей привезут?

— Как же отсюда папе писать? — спросил Йонас.

— Где-то здесь должно быть село, — заверила его мама.

Я подумала о дощечке, которую передала из Черемхова. Что-то из тех вещей уже, наверное, дошло до папы.

— Так это такой у них план, — оглядываясь по сторонам, произнёс Лысый. — Вот так, значит, Сталин избавится от нас? Заморозит насмерть. Скормит лисицам…

— Лисицам? — сказала госпожа Римас.

Мать Янины искоса взглянула на Лысого.

— Если здесь есть лисицы, то на них можно охотиться и есть их! — сказал Йонас.

— Мальчик, ты когда-нибудь лисицу ловил? — спросил Лысый.

— Нет, но, наверное, это возможно, — ответил Йонас.

— Охранник сказал, что мы должны построить им завод, — напомнила я.

— Не может же это быть местом нашего назначения, — сказала мама. — Наверное, нас отсюда ещё куда-то повезут.

— На твоём месте, Елена, я бы не был в этом так уверен, — сказал господин с часами. — Для СССР уже не существует ни Литвы, ни Латвии, ни Эстонии. Сталин должен полностью освободиться от нас, чтобы ничто не засоряло ему красивые пейзажи.

Мусор. Так вот что мы для Сталина?

— Уже почти сентябрь, — заметил господин с часами. — Скоро начнётся полярная ночь.

Почти сентябрь. А мы мёрзнем. Про полярную ночь мы учили в школе. За Северным кругом солнце прячется за горизонт на сто восемьдесят дней. Почти полгода темно. В школе я этому большого значения не придавала. Лишь рисовала, как солнце прячется за горизонт. Теперь же моё сердце провалилось куда-то в живот, и его обожгла желчь.

— У нас мало времени, — продолжил мужчина, который накручивал часы. — Я считаю…

— ПРЕКРАТИТЕ! Замолчите! — закричала мать Янины.

— Что случилось, милая? — спросила мама.

— Тихо… Не привлекайте внимание охраны, — сказала госпожа Римас.

— Мамочка, что такое? — спросила Янина. Её мать всё кричала и кричала.

Эта женщина в пути почти и словом не обмолвилась, а теперь мы не можем сделать так, чтобы она замолчала.

— Я так не могу! Я не хочу здесь умирать! Я не дам лисицам съесть нас!

Вдруг она схватила дочку за горло. Янина захрипела.

Мама бросилась к матери Янины и разжала ей пальцы, освободив ребёнка. Янина отдышалась и тихо заплакала.

— Прости, мне так жаль! — закричала её мать. Она отвернулась и схватила за горло себя в попытке удавиться.

Госпожа Римас дала ей пощёчину. Господин Лукас схватил женщину за руки и держал.

— Ты что? Хочешь убиться — делай это в одиночестве, — сказал ей Лысый.

— Это вы виноваты! — повернулась я к нему. — Это вы ей про лисиц сказали!

— Лина, перестань, — сказал Йонас.

— Мама, — всхлипнула Янина.

— Она и так здесь с мёртвой куклой разговаривает. Только мёртвой матери нам не хватает! — сказал Лысый.

— Мама! — кричала Янина.

— Всё будет хорошо, — говорила мама, гладя её мать по грязным волосам. — У нас всё будет хорошо. Только не нужно терять самообладание. Всё будет хорошо. Правда.

70

На рассвете нас криком разбудили энкавэдэшники и погнали работать. От сна на чемодане у меня затекла шея. Йонас с мамой спали под лодкой, прячась от ветра. Мне удалось побыть в объятиях Морфия лишь несколько часов, потому что, когда все уснули, я рисовала при луне. Набросала мать Янины, сжимающую горло девочки, выпученные глаза Янины. Я написала письмо Андрюсу, в котором рассказала, что мы в Трофимовске. Вот только как мне его отправить? Может, Андрюс подумает, что я о нём забыла? Он говорил: «Я тебя найду». Но как же он отыщет нас здесь? «Папа, — подумала я. — Ты едешь к нам. Поспеши».

Энкавэдэшники поделили нас на двадцать пять групп по пятнадцать человек. Мы оказались в одиннадцатой. Мужчин вне зависимости от их силы они отправили достраивать бараки для НКВД. Мальчишек послали рыбачить в море Лаптевых. Остальным, то есть женщинам и старикам, велели построить юрты — дома — для своих групп. Вот только использовать кирпичи, предназначенные для зданий НКВД, нам запретили. Ведь скоро зима, и энкавэдэшникам понадобится тёплое жильё. Так сказал Иванов — охранник с коричневыми зубами. Нам разрешили брать битые кирпичи, а также куски досок и брёвен, которые выбросило на берег.

— Прежде чем начинать что-то строить, сперва нужно раздобыть материалы, — сказала госпожа Римас. — Быстренько ступайте и пособирайте всё, что найдёте, пока это не забрали другие. Всё приносите сюда.

Я насобирала больших камней, палок, обломков кирпичей. Мы что, в самом деле из этих палок и камешков что-то построим? Мама и госпожа Римас нашли брёвна, которые вынесло на берег, притащили их на место и пошли за новыми. Я видела, как женщина выкапывает руками мох, чтобы затыкать им дыры между камнями, и мы с Яниной и себе его натаскали. От голода мне выкручивало живот. Скорее бы Йонас рыбы принёс.

Брат вернулся — мокрый, он весь дрожал. И с пустыми руками.

— А рыба? Где же рыба? — спросила я, стуча зубами.

— Охранники сказали, что нам рыбу нельзя. Её всю забрали для НКВД.

— А есть нам что?

— Пайки будут выдавать, — ответил он.

Брёвен для каркаса юрты мы насобирали за неделю. Мужчины обсуждали проект. Я чертила.

— Эти брёвна не очень крепкие, — заметил Йонас. — Ведь их выбросило на берег из воды.

— А у нас больше ничего нет, — сказал господин с часами. — Нужно действовать быстро, чтобы успеть до первого снега. Не успеем — не выживем.

— Быстро. Быстро, — сказал Повторитель.

Я вырыла углубления в твёрдой земле плоским камнем. Земля была мёрзлая. Глубже уже начинался лёд. Мы с мамой и госпожой Римас вертикально вставили в те углубления брёвна и прикопали их землёй.

— Для пятнадцати человек как-то маловато, — сказала я, глядя на основу. Колючий ветер бросался мне в лицо.

— Так теплее будет, — ответила мама.

Подошли Иванов и Крецкий. Я поняла большую часть разговора.

— Самые медленные свиньи в Трофимовске! — процедил сквозь свои ржавые зубы Иванов.

— Вам нужна крыша, — заметил Крецкий, сделав жест сигаретой.

— Это понятно. Но греться тогда как? — сказала я. На крышу брёвен нам хватит, но как тогда греться?

— Нам нужна печка, — сказала мама по-русски.

Это Иванову показалось особенно забавным.

— Печку вам? А ещё чего? Горячую ванную? Бокал коньяка? Заткнитесь и работайте, — бросил он и пошёл прочь.

Мама посмотрела на Крецкого.

Тот опустил голову и последовал за Ивановым.

— Видишь, он не поможет, — сказала я.

Мы работали ещё неделю, строя всё с нуля. А в итоге получился не дом. Получилась какая-то куча перегноя и гора брёвен, присыпанных землёй, песком и мхом. Выглядело это, словно ребёнок в грязи поигрался. А нам приходилось там жить.

Мужчины закончили строить бараки и пекарню для НКВД. То были нормальные кирпичные сооружения с печкой в каждой комнате. Мужчина с часами говорил, что там всё хорошо оснащено. Как мы переживём полярную зиму в землянке? Хотя, я более чем уверена, охранники вообще не ожидали, что мы её переживём.

71

В тот день, когда мы достроили юрту, ко мне прибежала Янина.

— Лина, там пароход! Он сюда плывёт!

Через несколько секунд рядом появились энкавэдэшники и начали целиться в наши лица. Всех загнали в юрты. Они бегали и отчаянно кричали.

— Йонас! — звала мама. — Лина, где Йонас?

— Его рыбачить отправили.

— Давай! — крикнул Иванов, толкая меня к юрте.

— Йонас! — закричала мама, пытаясь увернуться от Иванова.

— Он идёт, Елена, — сказал господин Лукас, подбежав к нам. — Я видел его позади.

Прибежал запыхавшийся Йонас.

— Мама, там пароход. С американским флагом.

— Американцы приплыли. Они приплыли! — радовался Повторитель.

— Американцы будут биться с энкавэдэшниками? — спросила Янина.

— Глупенькая. Американцы им помогают, — сказал Лысый.

— Охранники нас прячут, — заметила мама. — Не хотят, чтобы американцы увидели нас и узнали, что здесь с нами делают.

— А американцы не поинтересуются, что это за землянки? — спросила я.

— Они решат, что здесь какое-то военное подразделение, — сказал мужчина с часами.

— Так, может, выбежать, чтобы американцы нас заметили? — спросила я.

— Тебя пристрелят! — сказал Лысый.

— Лина, будь здесь! — велела мама. — Поняла?

Она была права. Энкавэдэшники прятали нас от американцев. Мы больше пяти часов просидели в юртах. Столько времени разгружали американское судно. Но стоило ему отплыть от берега, как энкавэдэшники прибежали и закричали, чтобы мы возвращались к работе. Привезённое нужно было занести в пекарню и в бараки НКВД. Я смотрела, как плывёт и исчезает из поля зрения американский корабль, унося прочь и мысли о спасении. Мне хотелось выбежать на берег и закричать, замахать руками.

Груз на больших деревянных поддонах в высоту и ширину занимал места не меньше, чем четыре дома в Каунасе. Продукты. Так близко. Йонас сказал мне присматривать за теми поддонами, ведь из них можно будет сделать дверь для юрты.

Мужчина с часами знал английский язык. Он перевёл надписи на контейнерах: консервированный горошек, помидоры, сливочное масло, сгущённое молоко, яичный порошок, сахар, мука, водка, виски. Больше трёхсот литовцев и финнов таскали горы продуктов, к которым затем никогда не прикоснутся. Сколько же еды в Америке, что пароходом можно было привезти такие огромные запасы для меньше чем двадцати охранников? И вот американцы уплывают прочь. Знают ли они тайну СССР? Или они «подставляют вторую щёку»?

Когда мы перенесли продукты, то принялись носить другие запасы: керосин, одежду на меху, шапки и толстые кожаные рукавицы. Энкавэдэшники будут зимовать в тепле. Моё же плохонькое пальто продувал ветер. Я изо всех сил старалась поднимать ящики вместе с Йонасом.

— Пожалуйста, перестаньте, — сказала мама господину Лукасу.

— Извините, — попросил прощения он, накручивая часы. — Это меня успокаивает.

— Нет, я не об этом. Перестаньте читать надписи на ящиках. Я просто больше этого не вынесу, — сказала мама и пошла прочь.

— А вот я хочу знать, — возразил Лысый. — Хочу знать, что здесь — вдруг кому-то представится возможность…

— Что он хочет сказать? — не понял Йонас.

— Наверное, он хочет, чтобы кто-то что-то для него украл, — пояснила я.

— Она снова… — начал Йонас.

— Что?

Йонас показал на маму. Она разговаривала с Крецким.

72

Йонас выловил из моря Лаптевых пустую бочку, вытащил её на берег палкой и покатил к юрте. Люди обрадовались и встретили его весёлыми возгласами.

— Вот и печка будет, — улыбнулся Йонас.

— Отличная работа, молодец! — похвалила мама.

Мужчины принялись работать возле бочки, пытаясь сделать дымоход из пустых жестянок, которые нашли в мусорном ведре НКВД.

Носить с собой или беречь паёк было рискованно, если поблизости ходил Иванов. Ему нравилось отбирать еду. Триста грамм. Вот и всё, что мы получали. Однажды я видела, как он выхватил кусок хлеба у пожилой женщины в очереди к пекарне, сунул его в рот и принялся жевать. Она смотрела на него и пустым ртом тоже словно жевала. Затем энкавэдэшник выплюнул хлеб ей под ноги, и женщина бросилась собирать разжёванные куски и есть. Госпожа Римас слышала, что Иванова перевели из красноярской тюрьмы. Командировка в Трофимовск — это, наверное, наказание. Крецкого тоже за что-то наказали? Интересно, не в той ли самой тюрьме, где сейчас папа, служил Иванов?

Желудок у меня горел. Я мечтала о той серой каше, которую нам давали в поезде. Рисовала в деталях еду: печёную курицу, от которой поднимался пар, с хрустящей блестящей корочкой, миски слив, тёртые яблочные пироги. Я записала подробно всё, что знала про американское судно и его груз.

Энкавэдэшники отправили нас таскать брёвна из моря Лаптевых. Нам нужно было рубить их и сушить на дрова. Однако предназначались дрова не нам. Мы сидели в юрте возле пустой печки. У меня перед глазами всплывала картина, как дома мы собирали со стола тарелки, стряхивая то, что на них оставалось, в мусорное ведро. Я слышала, как Йонас говорил: «Но мама, я не голоден», — когда ему велели доесть. Не голоден. Когда в последний раз мы были не голодны?

— Мне холодно, — сказала Янина.

— Ну так принеси дров! — буркнул Лысый.

— А откуда? — спросила она.

— Можешь украсть. Возле здания НКВД, — ответил он. — Другие там берут.

— Не отправляйте её воровать. Я сейчас что-то найду, — сказала я.

— Я с тобой, — отозвался Йонас.

— Мама? — Я ожидала, что она будет против.

— Гм? — выдохнула она.

— Мы с Йонасом сходим за дровами.

— Хорошо, милая, — ласково сказала мама.

— С мамой всё хорошо? — спросила я у Йонаса, когда мы вышли из юрты.

— Какая-то она слабая и растерянная.

Я остановилась:

— Йонас, ты видел, чтобы мама ела?

— Вроде да.

— Вот подумай. Мы видели, как она что-то откусывает, но она всё время даёт хлеб нам, — сказала я. — И вчера дала нам хлеб со словами, что ей за таскание брёвен дали дополнительный паёк.

— Ты думаешь, она отдаёт свою еду нам?

— Да, по крайней мере какую-то часть, — сказала я.

Мама морит себя голодом, чтобы прокормить нас.

Завывал ветер, мы шли к зданию НКВД. Каждый вдох обжигал горло. Солнца не было. Полярная ночь уже началась. Пустой пейзаж луна разрисовывала разными оттенками серого и голубого. Повторитель всё говорил, что нам нужно пережить первую зиму. Мама с ним соглашалась. Если первую зиму перезимуем, то выживем.

Нужно дожить до конца полярной ночи и увидеть возвращение солнца.

— Тебе холодно? — спросил Йонас.

— Ужасно. — Ветер проходил сквозь одежду и словно хватал за кожу.

— Хочешь моё пальто? — спросил он. — Наверное, тебе подойдёт.

Я взглянула на брата. То пальто, что мама для него выменяла, было ему на вырост.

— Нет, ведь тогда ты замёрзнешь. Но спасибо!

— Вилкасы! — позвал Крецкий, одетый в длинную шерстяную шинель и с холщовой торбой в руке. — Что вы здесь делаете?

— Ищем, не вынесло ли чего на берег, что можно использовать как дрова, — ответил Йонас. — Вы такого не видели?

Крецкий засомневался, после чего, засунув руку в торбу, бросил нам под ноги полено. И не успели мы его рассмотреть, как он пошёл прочь.

В ту ночь, двадцать шестого сентября, пришла первая снежная буря.

Продолжалась она два дня. Ветер и снег завывали и пролетали в щели стен. У меня продрогли колени и бёдра. Они болели и пульсировали так, что трудно было пошевелиться. Мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. К нам подсел Повторитель. У него изо рта плохо пахло.

— Ты ел рыбу? — спросил его Лысый.

— Рыбу? Да, немного рыбы съел.

— А нам почему не принёс? — спросил Лысый.

Другие тоже начали кричать на Повторителя, что он эгоист.

— Я украл. Там немного было. Совсем немного.

— Ляля не любит рыбу, — прошептала Янина.

Я взглянула на неё. Она чесала голову.

— Зудит? — спросила я.

Она кивнула. Вши. Теперь у нас будет их полная юрта — это только вопрос времени.

Мы по очереди прокладывали дорожку в снегу, чтобы ходить за хлебом. Я набрала много снега, чтобы растапливать и пить. Йонас следил, чтобы мама съедала весь свой паёк и пила воду. В туалет мы ходили на улицу, но когда буря совсем разгулялась, не было другого выбора, кроме как сидеть на ведре в юрте. Тот, кто сидел, учтиво отворачивался — хотя кое-кто утверждал, что сзади вид ещё хуже.

73

Когда буря закончилась, энкавэдэшники стали кричать, чтобы мы работали дальше. Мы вышли из своей землянки. Хоть и было темно, от белого снега пейзаж стал ярче. Однако мы только это и видели — повсюду сплошная серость. Энкавэдэшники велели нам катить и рубить на дрова брёвна. Мы с Йонасом прошли мимо совсем засыпанной снегом юрты.

— Нет! — рыдала женщина на улице. На её окровавленных пальцах были сорваны ногти.

— Вот глупые! Сделали дверь, которая открывается наружу. Снег пошёл — и попали в ловушку. Слабаки — не смогли дверь ни открыть, ни сорвать! — смеялся Иванов, хлопая себя по бёдрам. — Четыре трупа! Вот тупые свиньи, — сказал он другому охраннику.

Йонас так и стоял с открытым ртом.

— На что смотрим? — крикнул Иванов. — Работай давай.

Я потащила брата прочь от снегового кургана и заплаканной женщины.

— Смеётся. Люди погибли, а Иванову смешно, — сказала я.

— В первую бурю погибло четыре человека, — заметил Йонас, глядя себе под ноги. — А может, и больше. Нам нужны ещё дрова. Нужно перезимовать!

Нас поделили на группы. Мне следовало пройти три километра к ближайшим деревьям, чтобы найти такое, что подойдёт на дрова НКВД. В моей группе был Лысый. Мы шли по снегу, который сухо скрипел под ногами.

— И как я должен ходить с такой ногой? — сетовал Лысый.

Я старалась быстро идти вперёд. Не хотела быть рядом с ним. Он меня замедлял.

— Не оставляй меня! — сказал он. — Дай мне свои рукавицы.

— Что?

— Рукавицы дай. У меня нет.

— Нет. Тогда у меня замёрзнут руки, — сказала я; мороз уже щипал меня за лицо.

— А у меня уже замёрзли! Дай мне свои рукавицы. На несколько минут. Ты можешь руки в карманы спрятать.

Я вспомнила, как Йонас предлагал мне пальто, и задумалась, нужно ли делиться рукавицами с Лысым.

— Дай мне свои рукавицы, а я тебе кое-что расскажу.

— Что именно? — с подозрением спросила я.

— То, что ты хочешь знать.

— И что же я хочу узнать от вас?

— Скорее давай рукавицы. — Он уже стучал зубами.

Я молча шла дальше.

— Да, чёрт возьми, дай мне рукавицы — и я расскажу, за что вас депортировали!

Я остановилась и перевела взгляд на него.

Он стащил с моих рук рукавицы.

— Ну ты не стой — замёрзнешь. Иди дальше. И руки в карманы спрячь.

Мы пошли.

— Ну?

— Знаешь Петраса Вилкаса? — спросил он.

Петрас Вилкас. Брат моего отца. Отец Йоанны.

— Да, — ответила я. — Он мой дядя. Йоанна — моя лучшая подруга.

— А это кто — его дочь?

Я кивнула.

— Ну так вот почему вас депортировали, — сказал он, растирая руки в рукавицах. — Твоя мать знает. Просто тебе не говорила. Вот почему.

— Что вы хотите сказать этим своим «вот почему»? Откуда вы знаете?

— А какая разница откуда? Твой дядя сбежал из Литвы перед тем, как вас депортировали.

— Вы врёте!

— Правда? У твоей тёти девичья фамилия немецкая. Вот семья твоего дяди и сбежала — возможно, как репатрианты[9], через Германию. А твой отец им помогал. Он принимал участие в побеге. Поэтому твою семью внесли в список. Твоего отца посадили в тюрьму, вы тут подохнете в этом арктическом аду, а твоя лучшая подруга сейчас, наверное, живёт в Америке.

Что он несёт? Йоанна сбежала и подалась в Америку? Но как такое возможно?

— Репатриация, если получится, — сказал папа, резко замолчав, когда увидел меня в дверном проёме.

Дорогая Лина,

…теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно… Папа сложил в коробки почти все книги — говорит, что они занимают слишком много места.

Я подумала о своём последнем дне рождения. Папа присоединился к нам в ресторане поздно. Я рассказала ему, что Йоанна мне ничего не прислала, и заметила, что от упоминания моей двоюродной сестры он напрягся.

— Наверное, она просто занята, — сказал он.

— Лучше в Швецию, — произнесла мама.

— Это невозможно, — пояснил папа. — Их единственный вариант — Германия.

— А кто едет в Германию? — крикнула я из столовой.

Стало тихо.

— А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, — сказала я.

— Видать, родственник там у неё живёт. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.

Очень даже возможно.

За свободу Йоанны я отдала свою.

— Что угодно отдал бы за сигарету, — произнёс Лысый.

74

— Но почему вы мне не сказали?

— Мы пытались защитить твоего дядю. А они собирались помочь нам, — объяснила мама.

— Помочь в чём? — спросил Йонас.

— Сбежать, — прошептала мама.

Не было необходимости говорить тише. Все притворялись, что заняты своими ногтями или одеждой, однако они слышали каждое слово. Только Янина внимательно смотрела. Она сидела на коленях возле Йонаса, вылавливая вшей из бровей.

— Прибыв в Германию, они собирались оформить и нам документы на репатриацию.

— А как это — репатриация? — спросила Янина.

— Это когда возвращаются туда, откуда походит твой род, — объяснила я.

— А вы немцы? — спросила она у мамы.

— Нет, милая. Но моя невестка и её семья родились в Германии, — сказала мама. — Мы считали, что через них сможем сделать документы.

— А папа им помогал? Поэтому он был соучастником? — спросила я.

— Соучастником? Он не преступник, Лина. И да, он им помогал. Они ведь наша семья.

— Значит, Йоанна в Германии? — спросила я.

— Скорее всего, — ответила мама. — Но потом всё пошло наперекосяк. Когда они выехали, папа узнал, что в апреле НКВД обыскало их дом. Наверное, кто-то донёс.

— Кому нужно такое делать? — не понял Йонас.

— Литовцам, которые сотрудничают с советской властью. Они рассказывают про других людей, чтобы защитить себя.

Кто-то судорожно закашлял.

— Поверить не могу — как это Йоанна мне не сказала!

— А Йоанна не знала! Родители, понятное дело, ей ничего не сказали. Боялись, что она кому-нибудь расскажет. Она думала, что они едут в гости к друзьям их семьи, — объяснила мама.

— Андрюс говорил, в НКВД думали, что у его отца международные контакты. Так СССР считает, что у папы есть связь с кем-то за пределами Литвы, — тихо сказал Йонас. — Значит, он в опасности.

Мама кивнула. Янина встала и легла возле своей матери.

В моей голове проносились разные мысли. Не успевала я разобраться с одной, как появлялась другая. Мы страдаем, а семья Йоанны беспечно и с комфортом живёт в Германии. Мы отдали свои жизни за их жизни. Мама сердилась, что Лысый мне об этом рассказал. Она доверила ему тайну. А он разболтал её за возможность пять минут поносить рукавицы. Неужели маме с папой не приходило на ум доверить секрет нам? Думали ли они о последствиях, когда собирались помогать им сбежать? Я чесала затылок. Вши выкусали мне там целую тропу.

— Какой эгоизм! Как они могли подвергнуть нас такому? — сказала я.

— Им тоже пришлось от чего-то отказаться и кое-что оставить, — сказал Йонас.

Я открыла рот.

— Это ты о чём? Ни от чего они не отказались. Мы всё отдали за них.

— Они оставили свой дом. Дядя — свой магазин. Йоанна — учёбу.

Учёба. Йоанна хотела стать доктором так же сильно, как я — художницей. Я ещё могу рисовать, а вот она не может заниматься медициной, в то время как в Германии неистовствует война. Где она? Знает ли, что с нами случилось? Удалось ли Советскому Союзу скрыть депортации от всего мира? Если да, то на какое время? Я подумала про американское грузовое судно, что поплыло прочь. Догадается ли кто-то искать нас в сибирской тундре? Сталин бы с радостью похоронил нас в снегах и льдах.

Я взяла бумагу и села так, чтобы на неё светил огонь из печки. Во мне закипал гнев. Какая несправедливость! Но ненавидеть Йоанну я не могла. Она в случившемся не виновата. А кто виноват? Я нарисовала две руки, которые держатся одна за другую, но их тянет в разные стороны какая-то сила. На её ладони я нарисовала свастику, на своей руке — серп и молот, а между рук — падающий разорванный литовский флаг.

Я услышала, как кто-то скребётся. Мужчина с часами что-то вырезал из маленькой деревяшки ножом. Дрова потрескивали, с бочки выпрыгивали искры.

— Какая-то она поцарапанная, — заметил Йонас. Он сидел по-турецки на моей кровати и смотрел на одну из репродукций Мунка, которые я получила из Осло.

— Да. Он мастихин использовал — это такой нож, — чтобы придать полотну текстуры, — объяснила я.

— Она от этого словно… растеряна, — сказал Йонас. — Если бы картина не была поцарапана, то у неё было бы грустное выражение лица. А от этих царапин она растеряна.

— Так и есть, — сказала я, длинными движениями зачёсывая тёплые чистые волосы. — А для Мунка эта картина потому и жива. Он сам чувствовал себя растерянным. Он не слишком заботился о пропорциях, а хотел, чтобы чувства были настоящие.

Йонас перевернул страницу и принялся рассматривать другую репродукцию.

— А эта для тебя настоящая? — спросил он, взглянув на меня большими глазами.

— Конечно, — сказала я. — Эта картина называется «Пепел».

— Не знаю, как насчёт «настоящести»… Наверное, это по-настоящему страшно, — сказал Йонас, встав и собираясь идти. — Понимаешь, Лина, я твои картины больше люблю, чем эти. Слишком они у него причудливые. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала я, взяла репродукции и упала на постель, провалившись в мягкое пуховое одеяло. На полях было замечание критика: «Мунк — прежде всего лирический поэт цвета. Он чувствует цвет, а не видит его. Вместо этого он видит печаль, плач и обессиленность».

Печаль, плач и обессиленность. В «Пепле» я это тоже видела.

И, как по мне, это было прекрасно.

Пепел. У меня возникла идея. Я подняла палочку для печки, сняла сверху кору и распушила лыко, чтобы получилась кисточка. А после взяла горстку снега со двора и тщательно смешала с пеплом из печки.

Цвет был неровный, но получилась красивая серая акварель.

75

Наступил ноябрь. Из маминых глаз пропала весёлая искорка. Чтобы увидеть её улыбку, нам нужно было очень постараться. Она появлялась лишь тогда, когда мама опускала подбородок на руку или когда Йонас в вечерней молитве упоминал папу. Тогда она поднимала лицо, и надежда поднимала уголки её губ. Я волновалась за неё.

Ночью я закрывала глаза и думала об Андрюсе. Видела, как он проводит пальцами сквозь свои взлохмаченные тёмные волосы, чувствовала, как его нос касается моей щеки вечером накануне отъезда. Вспомнила его широкую улыбку, когда он шутил в очереди. Видела его внимательные и взволнованные глаза, когда он дарил мне «Домби и сына», и уверенность, с какой он меня провожал. Он сказал, что найдёт меня. Знает ли он, куда нас занесло? Что они смеялись и спорили на наши смерти? «Найди меня!» — шептала я.

Мужчина, который накручивал часы, смотрел на небо и сказал, что надвигается буря. Я поверила ему, потому что небо стало бледно-серым, а энкавэдэшники засуетились. Они кричали на нас. В их «давай» чувствовалась безумная спешка. Даже Иванов пришёл. Обычно он командовал нами на расстоянии. Теперь же он бегал то к своему бараку, то от него и руководил всем и всеми.

Госпожа Римас попробовала договориться, чтобы нам перед бурей выдали пайки наперёд.

Иванов только засмеялся:

— Во время бури работать вы не будете. За что же вам тогда пайки давать?

— А как нам жить без хлеба? — спросила госпожа Римас.

— Не знаю. А как? — ответил Иванов.

Я натаскала дров от барака НКВД. Другого выхода не было. Нам следовало запастись перед бурей. Я пошла принести ещё, как вдруг пошёл снег.

И тут я увидела это.

Мама стояла за бараком НКВД и разговаривала с Ивановым и Крецким. Что она делает?! Я спряталась и принялась подсматривать. Иванов сплюнул, потом наклонился почти к маминому лицу. У меня сердце пустилось вскачь. Вдруг он приложил руку в рукавице к виску, словно собрался застрелиться. Мама содрогнулась. Иванов закинул голову и заржал, после чего пошёл к бараку НКВД.

Мама и Крецкий стояли неподвижно, вокруг падал снег. Крецкий положил руку маме на плечо. Я увидела, как у него зашевелились губы. У мамы подкосились ноги, и он придержал её за талию. Её лицо скривилось, мама упала ему на грудь и ударила его по плечу кулаком.

— МАМА! — закричала я и побежала к ней, зацепившись за полено, что выпало у меня из-под пальто.

Оторвав от Крецкого, я потащила её к себе:

— Мама!

Мы упали на колени.

— Костас… — всхлипывала она.

Я гладила её по волосам, обнимала. Крецкий переминался с ноги на ногу.

Я взглянула на него.

— Расстреляли. В Красноярской тюрьме, — сказал он.

Воздух словно обвалился вокруг меня, и тело пошло куда-то вниз, в глубокий снег.

— Нет, это неправда! — сказала я, глядя на Крецкого в поисках подтверждения моих слов. — Он едет к нам. Он в пути. Они лгут, мама! Они считают, что он погиб, потому что его там нет. Он получил мои рисунки. Он едет к нам!

— Нет. — Крецкий покачал головой.

Я взглянула на него: «Нет?»

Мама рыдала, крепко обнимая меня.

— Папа? — Это слово едва слетело с моих губ.

Крецкий шагнул к нам, хотел помочь маме подняться. Ненависть, отвращение просто полились из меня:

— А ну отойди! Не подходи. Я ненавижу тебя. Слышишь? НЕНАВИЖУ!

Крецкий посмотрел на маму долгим взглядом.

— Я тоже… — сказал он и пошёл, оставив нас в снегу.

Мы проваливались всё глубже и глубже, снег обволакивал нас, а ветер иголками впивался в лицо.

— Мамочка, идём. Буря начинается.

Ноги её не держали. С каждым шагом её грудь с трудом поднималась, и нас качало. Снег кружил вокруг, застилая глаза.

— ПОМОГИТЕ! — кричала я. — Кто-нибудь, ПОЖАЛУЙСТА! — В ответ лишь завевал ветер. — Мама, иди по моим следам. Идём со мной. Нам нужно возвращаться. Метель.

Мама не шла. Только повторяла папино имя.

— ПОМОГИТЕ!

— Елена?

Это была госпожа Римас.

— Да! Мы здесь! Помогите нам! — кричала я.

Из-за снеговой стены появились две фигуры.

— Лина?

— Йонас! Помоги!

Из метели вышли мой брат и госпожа Римас, протягивая руки вперёд.

— Боже милостивый, Елена! — воскликнула госпожа Римас.

Мы занесли маму в юрту. Она лежала на доске лицом вниз, рядом с ней сидела госпожа Римас, а Янина внимательно смотрела на неё.

— Лина, что случилось? — испуганно спросил Йонас.

Я смотрела в одну точку.

— Лина!

Я взглянула на брата:

— Папа.

— Папа? — Он опустил голову.

Я медленно кивнула. Говорить не могла. С моих губ сорвался звук — искажённый, болезненный стон. Нет, это неправда. Этого не может быть. Только не папа. Я отправила ему свои рисунки.

Я увидела, как изменился на лице Йонас. Вдруг он снова стал мальчиком — ранимым, маленьким. Не юным мужчиной, который борется за свою семью и курит самокрутки из книг, а школьником, что прибежал в мою комнату в ночь, когда нас забрали. Он посмотрел на меня, на маму. Подошёл к ней, лёг рядом и аккуратно обнял её. В щель в стене залетал снег, падая им на волосы.

Янина обняла меня за ноги и что-то тихо забормотала.

— Как жаль. Жаль, — говорил Повторитель.

76

Я не могла спать. Не могла говорить. Всякий раз, когда закрывала глаза, видела разбитое лицо папы, выглядывающее из туалетной дыры. «Держи себя в руках», — говорил он мне.

Истощение и горе глубоко въелись в каждую часть моего тела, но сознание было ясным. В голове словно что-то перемкнуло, и на меня без конца сыпались образы тревоги, муки и горя.

Откуда узнал Крецкий? Здесь какая-то ошибка. То какой-то другой мужчина, не папа. Может ведь такое быть? Я подумала про Андрюса, который бежал под поездом, разыскивая своего отца. Он тоже считал, что это возможно. Мне хотелось рассказать Андрюсу, что случилось. Засунув руку в карман, я сжала камешек.

Мои рисунки не дошли. Это конец.

Я пробовала что-то набросать, но не получалось. Когда я начинала рисовать, карандаш двигался сам по себе под действием какой-то жуткой силы, что таилась во мне. Искривлённое папино лицо. Изуродованный смертной мукой рот. Глаза, полные страха. Я рисовала себя, как кричу на Крецкого. Искривлённые губы. Из моего рта вылетают три ядовитые змеи, выставив клыки. Я спрятала рисунки в книге «Домби и сын».

Папа был сильным. Он был патриотом. Сопротивлялся ли он? Или он не знал, что происходит? Бросили ли его просто на земле, как Ону? Я задавалась вопросом, не размышляет ли над этими же вопросами Йонас. Мы об этом не разговаривали. Я написала письмо Андрюсу, но оно расплывалось от слёз.

Метель свирепствовала. Ветер и снег гудели пронзительно и непрестанно. Мы прокопали выход от двери, чтобы ходить за пайками. Два финна потерялись и не смогли найти свою юрту, поэтому втиснулись в нашу. Один был болен дизентерией. От зловоний меня тошнило. На голове кишели вши.

На второй день мама встала и настояла на том, что прокопает тропинку от двери. Опустошённая — словно от её души оторвали какую-то часть.

— Мамочка, тебе нужно отдыхать, — сказал Йонас. — Раскопать снег я могу.

— Нечего тут разлёживаться, — возразила мама. — Дела не ждут. Нужно делать свою работу.

На третий день бури господин с часами проводил финнов домой.

— Вынеси ведро и почисти его снегом, — сказал мне Лысый.

— Но почему я?

— Будем по очереди, — сказала мама. — Все будут выносить.

Я вынесла ведро в темноту. Ветер успокоился. Вдруг у меня перехватило дыхание. Ноздри замёрзли. А сейчас ведь лишь ноябрь. Полярная ночь будет длиться до начала марта. Погода будет только ухудшаться. Как мы сможем это пережить? Нужно перезимовать первую зиму. Я быстро исполнила свой долг с ведром и вернулась в юрту. Ночью, перешёптываясь с папой, я понимала, что веду себя как Янина, которая общалась со своей мёртвой куклой, но ничего не могла с собой поделать.

Двадцатое ноября. День рождения Андрюса. Я внимательно считала дни. Проснувшись, я поздравила его с днём рождения и думала о нём, таская брёвна днём. Ночью я сидела возле печки и читала «Домби и сына». Красивая… Я до сих пор не знаю значение этого слова. Может, узнаю, если пролистаю вперёд. Пролистала несколько страниц. Вдруг моё внимание привлекла какая-то пометка. Я пролистала назад. На полях страницы двести семьдесят восемь что-то было написано карандашом.

«Привет, Лина. Ты уже добралась до страницы 278. Очень хорошо!»

Я тихо ахнула, потом сделала вид, что зачиталась. Посмотрела на почерк Андрюса, провела пальцем по продолговатым буквам своего имени. Может, он ещё что-то написал? Я понимала, что мне нужно читать дальше, но не могла дождаться, поэтому принялась аккуратно листать страницы в поисках надписей.