Посреди серой мглы

Трёхсотая страница: «Ты правда до страницы 300 дочитала или уже просто так листаешь?»

Я едва сдержала смех.

Триста двадцать вторая страница: «Ну и нудный же этот «Домби и сын». Вот согласись».

Триста шестьдесят четвёртая страница: «Я о тебе думаю».

Четыреста двенадцатая страница: «А ты обо мне думаешь?»

Я закрыла глаза.

Да, я о тебе думаю. С днём рождения, Андрюс.

77

Стояла середина декабря. Мы были в пасти зимы. Повторитель обморозил пальцы и нос. Их кончики сморщились и почернели, а кончик носа и вовсе взялся какими-то серыми грудками.

Мы кутались во всё тряпьё, которое попадалось нам под руку. Обматывали ноги выброшенными на берег рыбацкими сетями. В юрте все ругались и действовали друг другу на нервы.

Начали умирать маленькие дети. Мама понесла свой паёк голодному мальчику.

Но он уже был мёртв, его ручка так и лежала протянутой в ожидании куска хлеба. В лагере не было ни врача, ни медсестры, только один эстонец-ветеринар. Мы полагались на него. Он старался как мог, но условия были антисанитарные, а лекарства отсутствовали.

Иванов и энкавэдэшники в юрты и вовсе не заходили. Они кричали нам оставлять мёртвых за дверью.

— Вы грязные свиньи. Живёте в грязи — вот и умираете.

В лагере появились дизентерия, тиф и цинга. На открытых язвах кишели вши. Как-то вечером один из финнов, что рубил дрова, отошёл по нужде. Позже его нашла Янина: он висел на столбе. Повесился на рыбацкой сетке.

За дровами нужно было ходить всё дальше и дальше. Мы отошли на почти пять километров от лагеря. В конце дня ко мне подошла Янина и обняла меня.

— Ляля мне кое-что показала, — сказала она.

— Что же? — спросила я, запихивая в карманы веточки для печки и на кисточки.

Янина посмотрела по сторонам.

— Иди, покажу.

Она взяла меня за руку и повела по снегу. Показала на что-то рукавицей.

— Что там? — спросила я, присматриваясь к снегу.

— Тихо… — Она потащила меня ближе и показала.

И я увидела. На снегу лежала большая сова. Её белые перья так сливались со снегом, что я не сразу её заметила. Тело у неё было длиной сантиметров с шестьдесят. У большой хищницы оказались маленькие коричневые крапинки на голове и туловище.

— Она спит? — спросила Янина.

— Мне кажется, она мертва, — ответила я.

Я достала из кармана палочку и потормошила её за крыло. Сова не пошевелилась.

— Да, мертва.

— Как думаешь, её можно съесть? — спросила Янина.

Поначалу я была в шоке. А затем представила её пухлую тушку, которая жарится над нашей бочкой, словно цыплёнок. Я снова потормошила сову, после чего взяла её за крыло и потащила. Тяжёлая, но по снегу скользит.

— Нет! Волочить нельзя. Энкавэдэшники увидят и заберут, — сказала Янина. — Спрячь под одежду.

— Янина, сова ведь огромная. Она туда не поместится.

От мысли о мёртвой сове под пальто меня передёрнуло.

— Но я хочу есть, — заплакала Янина. — Пожалуйста. Я тебя впереди буду заслонять. Никто не увидит.

Я тоже хотела есть. И мама. И Йонас. Я склонилась над совой и попыталась прижать её крылья к туловищу. Они оказались твёрдыми. Морда у неё была острая, угрожающая. Я не представляла, как смогу прижать её к своему телу. Я взглянула на Янину, и девочка, выпучив глаза, кивнула.

Я осмотрелась.

— Расстегни мне пальто.

Её маленькие ручки принялись за дело.

Я подняла мёртвую хищницу и приложила к своей груди. По моему телу прокатилась дрожь отвращения и страха.

— А теперь быстренько застегни.

Пальто не застёгивалось. Очень уж большой оказалась сова. Борты на мне едва сходились.

— Переверни, чтобы морда не торчала, — сказала Янина. — Всё равно она такого же цвета, как и снег. Идём, скорее.

Скорее? Как я пройду пять километров, беременная мёртвой совой, так, чтобы не заметили энкавэдэшники?

— Янина, не спеши. Я так быстро не могу. Она очень большая. — Изогнутый клюв колол меня в грудь. Мёртвая сова была жуткой. Но мне так хотелось есть!

Другие депортированные с удивлением взглянули на меня.

— У нас мамы болеют. Им нужно есть. Поможете нам? — объяснила Янина.

Незнакомые люди окружили меня, пряча от посторонних глаз, и проводили к юрте. Никто у нас ничего не спрашивал и не просил. Они радовались, что кому-то помогли, что у них что-то получилось, — хоть личной выгоды им с того и не было. Мы старались прикоснуться к небесам, находясь на дне океана. И я знала: подсаживая друг друга, нам удастся подняться хоть немного выше.

Мама Янины ощипала сову. Мы все столпились вокруг самодельной печки, чтобы нюхать, как пахнет блюдо.

— По запаху похоже на качку, как думаешь? — спросил Йонас. — Давай представим, что это качка!

Тёплое мясо оказалось божественным на вкус. Пусть и жестковатое: можно было растянуть удовольствие, долго пережёвывая. Мы представляли, что сидим на королевском банкете.

— А как вам маринад из крыжовника? — спросила госпожа Римас.

— Это просто чудо! Спасибо, Лина! — поблагодарила мама.

— Это всё Янина. Она сову нашла!

— Её нашла Ляля, — исправила меня Янина.

— Спасибо, Яниночка! — сказал Йонас.

Янина светилась, держа полную пригоршню перьев.

78

Наступило Рождество. Вот и ползимы уже почти позади. Есть чему радоваться.

Непогода по-прежнему не отступала. Стоило улечься одной бури, как по её следам уже надвигалась другая. Мы жили, как те пингвины, замерзая под слоем снега и льда.

Госпожа Римас стояла возле пекарни.

От запаха сливочного масла и какао она заплакала. Энкавэдэшники пекли для себя торты и печенье. Они ели рыбу, пили горячее кофе, вкушали американские мясные и овощные консервы. Поев, играли в карты, курили сигареты, а может, и сигары, выпивали по рюмке коньяка. Затем растапливали печь в своём кирпичном бараке и накрывались меховыми одеялами.

Мои рисунки становились меньше — бумага заканчивалась.

Сил маме не хватало. Она даже не смогла высидеть Сочельник. Долго лежала. Её волосы примёрзли к доске. Она раз за разом проваливалась в сон и просыпалась, чтобы лишь помахать нам, когда мы оказывались поблизости.

Вместе с вшами пришёл тиф. Повторитель заболел и настаивал на том, чтобы уйти из нашей юрты.

— Вы такие хорошие. Это для вас небезопасно. Небезопасно, — говорил он.

— Да, ступай прочь, — сказал Лысый.

Он перешёл в юрту, где жили люди с лихорадкой, сыпью, в бреду… Мы с госпожой Римас его проводили.

Прошло четыре дня — и я увидела его голое тело с широко раскрытыми глазами на куче мертвецов. Отмороженная рука у него была без кисти. Песцы выели ему живот, открыв внутренности и запятнав кровью снег.

Я отвернулась и закрыла глаза.

— Лина, пожалуйста, убери со стола эти книги, — сказала мама. — Не могу на такие ужасы смотреть, тем более перед завтраком.

— Но ведь это и вдохновляло Мунка. Он видел в этих образах не смерть, а рождение, — сказала я.

— Убери, — настаивала мама.

Папа тихо посмеивался из-за газеты.

— Папа, вот послушай, что Мунк сказал.

Папа опустил газету.

Я перевернула страницу.

— Он сказал: «Когда я умру, из моих костей вырастут цветы, и в них буду я — это и есть вечность». Правда, красиво?

Папа улыбнулся.

— Ты красивая, потому что так видишь.

— Лина, пожалуйста, убери эти книги со стола, — сказала мама.

Папа подмигнул мне.

— Нужно что-то делать! — кричала я Йонасу и госпоже Римас. — Нельзя, чтобы люди вот так умирали!

— Мы делаем, что можем. У нас только это и есть, — сказала госпожа Римас. — И мы будем молить Бога о чуде.

— Нет! Не нужно так говорить. Мы будем жить, — сказала я. — Правда, Йонас?

Брат кивнул.

— Тебе не плохо? — спросила я.

— Мне хорошо, — ответил он.

В тот вечер мама лежала, положив голову на мои колени. Через её лоб прям маршировали вши. Я стряхнула их.

— А ты извинилась? — спросила у меня мама, подняв тяжёлые веки.

— Перед кем?

— Перед Николаем. Ты сказала, что ненавидишь его.

— Ненавижу, — подтвердила я. — Он мог бы нам помочь. Но решил этого не делать.

— Он мне помог, — исподволь сказала мама.

Я взглянула на неё.

— Когда я пошла встречать Ворчливую из села, было темно. Мимо проезжали какие-то энкавэдэшники и начали издеваться надо мной, поднимать мне платье. Как вдруг появился Николай, прогнал их и подвёз меня. Я попросила его узнать, что с вашим отцом. Ворчливую мы встретили на дороге в темноте. Николай высадил нас в трёх километрах от лагеря, и дальше мы пошли пешком. Вот видишь, — сказала она, подняв лицо, — он мне помог. И, наверное, командир об этом узнал. За это Николая наказали. Думаю, поэтому мы здесь.

— Так ему и надо. Может, он заболеет, и никто не захочет ему помогать. Прочувствует, каково оно. Мог бы нам и доктора привезти!

— Лина, подумай, что сказал бы твой папа: чужой плохой поступок не дает нам права делать зло. И ты это понимаешь.

Я подумала о папе. Мама была права. Он бы примерно так и сказал.

В юрту зашёл Йонас.

— Как она? — спросил он.

Я приложила руку к маминому лбу.

— Лихорадка всё так же сильна.

— Мой хороший, — сказала мама Йонасу. — Мне так холодно! А тебе?

Йонас снял пальто и дал мне, затем лёг возле мамы и обнял её.

— А теперь набрось сверху пальто. И достань ту шкурку, что Улюшка дала, — попросил Йонас.

— Улюшка… — нежно повторила мама.

— Я тебя согрею, мамочка, — сказал Йонас и поцеловал её в щёку.

— Мне уже лучше, — произнесла она.

79

Я учила русские слова: «доктор», «лекарства», «мать», «пожалуйста». Внутри у меня всё подпрыгивало и падало вниз. Я сжимала камешек. Мне слышались слова Андрюса: «Не давай им ничего, Лина, даже своего страха».

Не только мама нуждалась в помощи. Заболел и мужчина с часами. И мама Янины. Если бы я только могла раздобыть лекарства. Мне была отвратительна сама лишь мысль о том, чтобы что-то просить у энкавэдэшников. Ведь они убили папу. И я ненавидела их за это, однако не могла позволить им уничтожить и мою маму.

Я увидела Крецкого возле барака НКВД — он стоял вместе с Ивановым. Я принялась ждать, так как хотела поговорить с ним с глазу на глаз. Но время шло, а они никак не расходились. Чтобы получить паёк, мне нужно было идти работать, поэтому я пошла к ним по снегу.

— О, а вон и малая свинья идёт, — сказал Иванов.

— Моя мама больна, — начала я.

— Что, правда? — наигранно забеспокоился он. — Кажется, я знаю, что может ей помочь.

Я взглянула на него.

— Солнце, свежие фрукты, много овощей…

Он засмеялся от собственной плоской шутки.

— Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства, — сказала я, дрожа от холода.

— А ещё что? Баня? Школа? Так стройте. Давай!

Я перевела взгляд на Крецкого.

— Пожалуйста, помогите. Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства. Моя мама болеет.

— Доктора нет, — сказал Крецкий.

— Лекарства, — настаивала я. — Нам нужны лекарства.

— Ты что, ещё двадцать лет захотела?! — закричал Иванов. — Такое я дать могу. И никакого хлеба сегодня, ты, свинья неблагодарная. Иди работай. Давай!

У меня не получилось. Не получилось достать ни доктора, ни лекарства. Вместо этого я лишилась своего пайка и унизилась. Я пошла прочь вдоль барака. Я уже забыла, каково это — чувствовать лицом солнечные лучи. Когда я закрывала глаза, то могла видеть литовское солнце и волосы Андрюса. А вот над морем Лаптевых солнце мне не представлялось. Даже если мы и перезимуем, будут ли у нас силы на строительство? Какая там баня, школа… А учителем кто будет?

Я не могу потерять маму. Я буду бороться. И добьюсь этого любой ценой. Она дрожала, то засыпала, то просыпалась. Мы с Йонасом примостились с обеих сторон от мамы в попытке согреть и закрыть от сквозняка. Госпожа Римас нагревала кирпичи и подкладывала ей под ноги, а Янина вылавливала у неё из ресниц вшей.

Лысый наклонился и положил маме в руку свой паёк.

— Ну же, дамочка. Ты заслуживаешь лучшего. У тебя ведь дети, ты о них заботиться должна, ради Бога, — сказал он.

Шли часы. Мама стучала зубами. Губы у неё посинели.

— Й-йонас, держи. — Она дала ему папино обручальное кольцо. — В нём — любовь. А важнее неё ничего и быть не может.

Мама дрожала всё сильнее, дышала со всхлипами.

— Ну пожалуйста, — умоляла она, глядя на нас, — Костас…

Мы лежали по обе стороны от неё и обнимали её обессиленное тело.

Йонас быстро дышал и искал перепуганными глазами мои глаза.

— Нет, — шептал он. — Пожалуйста, не надо.

80

Пятое января. Йонас сидел с мамой в безлюдную утреннюю пору, качал её, как она когда-то нас. Госпожа Римас пыталась накормить её и растирала ей руки и ноги. Мама не могла ни есть, ни разговаривать. Я грела кирпичи и носила их то к печке, то от печки. Сидела рядом, растирала ей руки, рассказывала разные истории о нашем доме. Подробно описывала каждую комнату, даже узор ложек в кухонной тумбочке.

— В печи печётся хлеб, в кухне душно, и ты отворяешь окошко над раковиной, чтобы впустить свежий воздух. Тебе слышно, как на улице играют дети, — рассказывала я.

Позже в то утро маме становилось всё тяжелее дышать.

— Нагрей ещё кирпичей, Лина, — сказал мне брат. — Она мёрзнет.

Вдруг мама взглянула на Йонаса. Открыла рот, но ничего не произнесла. Прекратила дрожать. Её плечи расслабились, и она уронила голову на грудь Йонаса. Её глаза стали пустыми.

— Мама! — позвала я, придвинувшись ближе.

Госпожа Римас потрогала жилу на шее мамы.

Йонас заплакал, пряча лицо в свои одиннадцатилетние руки. Поначалу всхлипывал тихо, а после зарыдал, дрожа всем телом.

Я легла позади него и прижала братика к себе.

Госпожа Римас опустилась на колени возле нас.

— Господь — Пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться... — начала она.

— Мама! — плакал Йонас.

По моим щекам покатились слёзы.

— У неё была прекрасная душа, — вздохнул мужчина, что накручивал часы.

Янина гладила меня по волосам.

— Я люблю тебя, мама! — шептала я. — Я люблю тебя, папа!

Госпожа Римас продолжала псалом:

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость (Твоя) да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни[10]. Аминь.

Это было сказано как раз о маме. Её чаша была переполнена любовью ко всем и каждому, даже к врагам.

Госпожа Римас заплакала:

— Милая Елена! Она была такая славная, такая добрая ко всем!

— Пожалуйста, не отдавайте им её тело, — попросил Йонас госпожу Римас. — Я хочу её похоронить. Нельзя, чтобы её съели лисицы.

— Похороним! — пообещала я Йонасу сквозь слёзы. — Мы гроб сделаем. Из досок, на которых спим.

Йонас кивнул.

Лысый смотрел в одну точку и ничего не говорил.

— Какая она красивая! — сказал Йонас, стоя возле бабушкиного гроба. — Папа, а бабушка знает, что я здесь?

— Знает, — ответил папа, обняв нас. — Она сверху смотрит.

Йонас взглянул на потолок, потом на папу.

— Помнишь, как мы летом змея запускали? — спросил папа.

Йонас кивнул.

— Поднялся ветер, и я крикнул тебе, что пора — нужно отпускать. Нить начала разматываться, катушка крутилась в твоих руках, помнишь? Змей летел всё вверх и вверх. Я забыл привязать нитку к катушке. Помнишь, что тогда случилось?

— Змей полетел в небо и исчез, — сказал Йонас.

— Вот, собственно, то же происходит, когда умирает человек. Его душа отлетает в синее небо, — закончил папа.

— Может, бабушка нашла нашего змея, — предположил Йонас.

— Может, — согласился папа.

Лысый сидел, облокотившись о колени, и разговаривал сам с собой:

— Ну почему так тяжело умирать? — вздыхал он. — Я приложил свою руку к тому, что вы здесь. Я слишком поздно сказал «нет». Я видел списки...

Госпожа Римас резко оглянулась.

— Что?

Он кивнул.

— Меня просили подтвердить профессии людей. Сказали составить список учителей, юристов и военных, которые живут поблизости.

— И вы это сделали? — спросила я.

Йонас, всё ещё плача, обнимал маму.

— Я сказал, что составлю, — ответил Лысый. — А после передумал.

— Ах ты предатель! Жалкий старикашка! — не сдержалась я.

— Жалкий, да вот только ещё живой. Наверное, что я живой — это и есть моё наказание. Так и должно быть. Вот женщина: закрыла глаза — и всё. А я желаю помереть с первого дня, но всё живу. Неужели и правда так тяжко умереть?

81

Я проснулась от того, что чувствовала себя нехорошо. Ночь была тяжёлой. Я спала возле маминого тела, сдерживая рыдания, чтобы не пугать Йонаса. Моя удивительная мама... я уже никогда не увижу её улыбки, не почувствую её объятий. Я уже соскучилась по её голосу. Тело моё казалось словно пустым, будто сердце, вяло бившись, отдавалось эхом в пустоте болезненных рук и ног.

Я всё никак не могла выбросить из головы вопрос Лысого. Что тяжелее: умереть или оставаться в живых? Мне шестнадцать, я стала сиротой в Сибири, но я знала ответ на этот вопрос. В этом я никогда не сомневалась. Я хотела жить. Хотела видеть, как растёт мой брат. Увидеть вновь Литву. Йоанну. Почувствовать запах ландышей в ветерке из-за окна. Хотела рисовать в чистом поле. Встретить Андрюса, который бережёт мои рисунки. В Сибири есть два возможных пути. Победить — значит выжить. Потерпеть поражение — значит погибнуть. Я хочу жить. Я хочу выжить.

В чём-то я чувствовала себя виноватой. Не эгоизм ли это — желать жить, когда родители умерли? Не эгоизм ли — нуждаться ещё в чём-то, кроме того, чтобы вся семья была вместе? Теперь я опекун своего одиннадцатилетнего брата. Что будет с ним, если меня не станет?

После работы Йонас помог господину с часами сколотить гроб. Мы с госпожой Римас подготовили мамино тело.

— Есть у неё что-то в чемодане? — спросила госпожа Римас.

— Скорее всего, нет.

Я достала мамин чемодан из-под доски, на которой она лежала. Я ошибалась. Там оказалось лёгкое платье, шёлковые чулки, тапочки без задников, помада. А также мужская рубашка и галстук. Папины. Я расплакалась.

Госпожа Римас приложила руку ко рту и сказала:

— Она явно намеревалась вернуться домой.

Я взглянула на папину рубашку и поднесла её к лицу. Мама всё время мёрзла. Такую летнюю одежду она тут носить не могла. Она берегла её, чтобы вернуться в Литву в чистом!

Госпожа Римас достала шёлковое платье.

— Какое красивое. В него мы твою маму и оденем!

Я сняла с мамы пальто. Она ходила в нём с тех пор, как нас депортировали. Изнутри были видны следы швов, где-то торчали нитки — признаки зашитых за подкладку вещей. Я заглянула под неё. Там осталось несколько бумажек.

— Это документы на ваш дом и собственность в Каунасе, — сказала госпожа Римас, взглянув на них. — Береги их! Ещё пригодятся, когда будешь возвращаться домой.

Была там ещё одна маленькая бумажка. Я развернула её. Там оказался написан адрес в Биберахе, что в Германии.

— Германия. Наверное, там моя двоюродная сестра.

— Может быть, только ты всё же на этот адрес не пиши, — посоветовала госпожа Римас. — Это может накликать на них беду.

В тот вечер мы с Йонасом стащили лопаты и ледорубы из-под барака НКВД.

— Нужно выбрать место, которое удастся запомнить, — сказала я. — Потому что мамино тело мы тоже повезём на родину.

Мы пошли и нашли небольшой холмик над морем.

— Отсюда открывается красивый вид, — сказал Йонас. — Мы его запомним.

Мы копали всю ночь, рубали лёд, делали яму как можно глубже. Под утро на помощь нам пришли госпожа Римас и господин, что накручивал часы. Даже Янина и Лысый пришли копать. Лёд был очень твёрдый, и могила получилась сравнительно неглубокой.

На следующее утро госпожа Римас сняла с маминого пальца обручальное кольцо.

— Береги его. Похоронишь с мамой, когда домой её вернёшь.

Мы вынесли гроб из юрты и медленно пошли по снегу к холму. Мы с Йонасом держали гроб спереди, госпожа Римас и господин с часами — посередине, а Лысый — сзади. Янина шла возле меня.

К нам присоединились люди. Я их не знала. Но они молились за маму.

Вскоре за нами уже шла длинная процессия. Мы прошли барак НКВД. На его крыльце Крецкий разговаривал с охранниками. Увидев нас, он замолчал. Я смотрела вперёд и направлялась к холодной яме в земле.

82

Я нарисовала карту места, где располагалась могила, краской из пепла с помощью совиного пера. Без мамы образовалась огромная дыра — как когда во рту нет переднего зуба. Вечная серость лагеря стала на тон темнее. Посреди полярной ночи единственное наше солнце спряталось за тучу.

— Мы могли бы утопиться, — рассуждал Лысый. — Это было бы просто, не так ли?

Никто не ответил.

— Девочка, что же ты не обращаешь на меня внимания?

— Дело не во внимании. Вы что, не понимаете? Мы все уже от вас устали! — сказала я.

Я так выдохлась. Умственно, физически, эмоционально — как же я устала!

— Вы всё о смерти говорите да о самоубийстве. Разве вы не понимаете? Мы не хотим умирать! — сказала я.

— А вот я хочу! — не унимался он.

— Может, вы не столько хотите умереть, — присоединился к разговору Йонас, — сколько считаете, что заслуживаете этого?

Лысый посмотрел на Йонаса, потом на меня.

— Вы только о себе и думаете. Если желаете убить себя, то что же вас держит? — спросила я.

Мы молча взглянули друг на друга.

— Страх, — ответил он.

Через две ночи после маминых похорон в воздухе послышался свист. Надвигалась буря. Я закуталась во всё, что было, и пошла в темноту воровать дрова из-под барака НКВД. Каждый день, когда мы рубали и носили дрова, то кое-что бросали за поленницу. А всё для того, чтобы, когда кто-то осмелится украсть дрова, они были под рукой. Одного мужчину из двадцать шестой группы поймали на этом. Ему дали дополнительные пять лет. Пять лет за одно полено. Хотя могло быть и пятьдесят. Наш приговор определялся нашим выживанием.

Я сделала большой крюк и подошла к чёрной поленнице за бараком НКВД. Я была закутана аж до глаз, с маминой шапкой на голове. Мимо меня пробежал кто-то с большой доской. Смельчак! Такие доски стояли под стеной барака.

Я завернула за поленницу и остановилась. Возле большой кучи дров стояла фигура в длинной шинели. В темноте ничего не было видно. Я медленно повернула назад, стараясь ступать как можно тише.

— Кто идёт? Покажись!

Я оглянулась.

— Номер группы?

— Одиннадцатый, — делая шаг назад, ответила я.

Фигура приблизилась.

— Вилкас?

Я ничего не сказала. Он сделал шаг в мою сторону, и я увидела под большой меховой шапкой его глаза. Крецкий.

Он зашатался, и я услышала бульканье. В его руке была бутылка.

— Что, воруем? — спросил он, сделав глоток.

Я ничего не сказала.

— Я не могу тебе здесь сеанс с портретом устроить. Нет желающих, — сказал Крецкий.

— Вы думаете, я хочу рисовать для вас?

— А почему бы и нет? Это тебя согрело. Тебе перепали продукты. И получился хороший, реалистичный портрет, — засмеялся он.

— Реалистичный?! Я не хочу, чтобы меня так заставляли рисовать.

Зачем я вообще с ним разговариваю? Я собралась уходить.

— Твоя мама... — начал он.

Я остановилась.

— Она была хорошей женщиной. Я видел, она когда-то была очень красивой.

Я развернулась.

— Что вы хотите мне сказать?! Она всегда была красивой! Это вы — чудовище. Поэтому вы её красоту не видели, и вообще красоты не видели!

— Нет, видел. Она была красивой. Красивая.

Нет. Только не это слово. Мне же нужно было выучить его самой. А не узнать его значение от Крецкого.

— Очень по-особенному красивой, — кивнул он. — Уникальной.

Я не могла смотреть на него, поэтому перевела взгляд на дрова. Хотела взять полено и бросить ему в лицо, как в меня когда-то бросили жестянку сардин.

— Так ты меня ненавидишь? — засмеялся он.

Как мама могла терпеть Крецкого? А ещё говорила, что он ей помог...

— Я и сам себя ненавижу, — признался он.

Я подняла взгляд.

— Хочешь нарисовать меня так? Как твой любимый Мунк? — спросил он. Лицо у него было опухшим. Я едва понимала его пьяный русский язык. — Я знаю о твоих рисунках. — Он указал на меня дрожащим пальцем. — Я их видел — все.

Он знает о моих рисунках...

— А откуда вы узнали о моём отце? — спросила я.

Он ничего не ответил.

— Моя мама... Она тоже была художницей, — сказал он, сделав жест бутылкой. — И она тоже, как и твоя, — умерла.

— Сочувствую, — инстинктивно произнесла я. Почему я это сказала? Разве я ему сочувствую?

— Сочувствуешь? — с недоверием фыркнул он, пристроив бутылку под мышкой и потирая руки. — Моя мама была полькой. Она умерла, когда мне было пять. А отец был русским. Он второй раз женился на русской, когда мне исполнилось шесть. Мама моя и года в земле пролежать не успела. Кое-кто из маминых родственников на Колыме. Мне следовало ехать туда, помочь им. Поэтому я хотел сойти с баржи в Якутску. И вот я здесь. Видишь, не только ты заключённая.

Он снова глотнул из бутылки.

— Ты хочешь украсть дрова, Вилкас? — Он раскинул руки в стороны. — Кради. — Махнул в сторону поленницы. — Давай...

Мои глаза горели. Ресницы смёрзлись. Я пошла к поленнице.

— А мачеха меня тоже ненавидит, — продолжил он. — Она ненавидит поляков.

Я взяла полено. Он меня не останавливал. Потом ещё одно. Послышался какой-то звук. Крецкий стоял ко мне спиной, бутылка повисла в его руке. Его тошнит? Я отошла от поленницы. Крецкий не блевал. Он плакал.

«Лина, скорее! Бери дрова и уходи». Я сделала шаг, чтобы уйти от охранника, но вместо этого ноги сами пошли к нему; дрова из рук я не выпускала. Что я делаю? Крецкий издавал неприятные, сдавленные звуки.

— Николай!

Он не посмотрел на меня.

Я молча стояла рядом.

— Николай. — Вытащив руку из-под дров, я положила её ему на плечо. — Извини, — произнесла я.

Мы молча стояли в темноте.

Я собралась уходить.

— Вилкас!

Я оглянулась.

— Мне очень жаль твою маму, — сказал он.

Я кивнула:

— Мне тоже.

83

Я не раз представляла себе, как отплачу энкавэдэшникам, как отомщу Советам, когда мне представится такая возможность. И вот она мне представилась. Я могла посмеяться над ним, бросить в него поленом, плюнуть ему в лицо. Он кидал в меня различные предметы, унижал. Я ненавидела его, не так ли? Мне стоило развернуться и пойти прочь. И чувствовать себя при этом хорошо. Но я этого не сделала. Мне физически было больно слышать его плачь. Что со мной такое?

Я никому об этом не рассказывала. А на следующий день Крецкий куда-то пропал.

Наступил февраль. Янина боролась с цингой. У мужчины с часами началась дизентерия. Мы с госпожой Римас заботились о них, как могли. Янина часами разговаривала с духом своей куклы, иногда визжала и смеялась. А несколько дней спустя девочка перестала разговаривать.

— Что нам делать? — сказала я Йонасу. — Янине с каждой минутой становится всё хуже.

Он взглянул на меня.

— Что? — спросила я.

— У меня снова сыпь, — признался он.

— Где? Дай, посмотрю.

Пятна цинги снова появились на животе у Йонаса. Волосы в него лезли прядями.

— На этот раз помидоров не будет, — сказал Йонас. — Андрюса здесь нет.

Он покачал головой.

Я схватила брата за плечи и сказала:

— Слушай, Йонас. Мы будем жить. Понял? Мы вернёмся домой. Мы не умрём. Мы вернёмся в свой родной дом и будем там спать в кроватях под пуховыми одеялами. Будем — и всё. Понял?

— А как же мы одни, без мамы и папы? — спросил он?

— Дядя с тётей. Йоанна. Они помогут. Тётя нам яблочных пирогов напечёт, пончиков с повидлом. Таких, как ты любишь. И Андрюс тоже нам поможет.

Йонас кивнул.

— Повтори за мной, Йонас. Скажи: мы вернёмся домой!

— Мы вернёмся домой.

Я обняла братика, поцеловала расчёсанную залысину на его голове.

— Вот. — Достав камешек от Андрюса, я протянула его Йонасу. Он словно задремал и не взял камешек.

У меня внутри всё опустилось. Что же делать? Лекарств нет. Все больны. Я что, здесь одна останусь, с этим лысым старикашкой?

Мы по очереди ходили забирать пайки, я же ещё ходила просить по других юртах, как тогда мама в колхозе. Однажды я зашла в какую-то юрту. Там сидело двое женщин, а остальные четыре человека лежали накрытыми, словно спали. Они все были мертвы.

— Только не говори никому, — умоляли живые. — Мы хотим их похоронить, когда метелица закончится. А если энкавэдэшники узнают, что они умерли, то выбросят их на снег.

— Не скажу, — пообещала я.

Буря неистовствовала. Ветер свистел между моих замёрзлых ушей. Он был холодным, но обжигал, словно белый огонь. Я боролась с ним, возвращаясь в юрту. Тела, сложенные, словно дрова, припадали снегом возле хат. Мужчина с часами долго не возвращался.

— Поищу его, — сказала я госпоже Римас.

— Он едва ходит, — заметил Лысый. — Наверное, спрятался в ближайшей юрте, когда ветер поднялся. Не рискуй.

— Нужно помогать друг другу! — возразила я. Хотя, почему он должен меня понять?

— Тебе лучше остаться. Йонасу плохо. — Госпожа Римас взглянула на Янину.

— А её мать? — спросила я.

— Я проводила её к тифозной юрте, — прошептала госпожа Римас.

Я села возле брата. Поправила тряпье и рыбацкие сети, которыми он был укутан.

— Я так устал, Лина, — сказал он. — У меня дёсна и зубы болят.

— Понимаю. Вот закончится буря, поищу тебе еду. Тебе нужна рыбка. А её здесь хоть завались, полные бочки. Нужно только украсть.

— М-мне так холодно, — дрожал Йонас. — И ноги не выравниваются...

Я нагрела несколько кусков кирпичей и подложила ему под ноги. Нагрела кирпичик и для Янины. От цинги её лицо и шея теперь были в крапинку, а кончик носа у неё стал чёрным — от обморожения.

Я поддерживала огонь, хотя это не сильно и помогало. Дрова приходилось использовать по чуть-чуть, экономить то, что у нас имелось. Кто знает, когда закончится буря. Я смотрела на то место, где раньше лежала наша мама, где были мама Янины, господин с часами, Повторитель. На полу юрты зияли пустые места.

Я легла возле Йонаса, накрыв его своим телом, — так, как мы грели маму. Обняла его, взяла за руки. Ветер бил в нашу рассыпающуюся юрту, а вокруг летал снег.

Нет, так это закончиться не может. Не может! О чём жизнь у меня спрашивает? И как я могу ответить, если не знаю вопроса?

— Я тебя люблю, — прошептала я Йонасу.

84

Буря улеглась через день. Йонас с трудом мог разговаривать. У меня суставы словно замёрзли и едва гнулись.

— Нам сегодня нужно работать, — сказала госпожа Римас. — Нам нужен хлеб, дрова.

— Вот-вот, — согласился Лысый.

Я понимала, что они дело говорят. Но сомневалась, что у меня хватит сил. Я посмотрела на Йонаса. Он лежал на доске и не двигался: щёки запали, рот приоткрыт. Вдруг он поднял веки; взгляд у него был пустой.

— Йонас! — Я быстро села.

С улицы послышался какой-то шум. Кричали мужчины. Йонас немного пошевелил ногами.

— Всё хорошо, — заверила его я, пытаясь отогреть ему ноги.

Дверь юрты резко отворилась. Заглянул какой-то мужчина. Он был в гражданской одежде — в шубе и толстой тёплой шапке.

— Больные есть? — спросил он по-русски.

— Да! — ответила госпожа Римас. — Мы больны. Нам нужна помощь.

Мужчина зашёл. У него был фонарь.

— Пожалуйста, — сказала я. — У моего брата и этой девочки цинга. И мы не можем найти одного из наших друзей.

Мужчина подошёл к Йонасу и Янине. Вздохнул, выпустив из себя длинный поток русской брани, что-то крикнул. В дверь просунул голову энкавэдэшник.

— Рыбы! — приказал он. — Сырой рыбы для этих детей — срочно! Кто ещё болен? — Он взглянул на меня.

— Я здорова.

— Как вас зовут?

— Лина Вилкас.

— Сколько лет?

— Шестнадцать.

Он оценил ситуацию.

— Я помогу вам, только здесь же сотни больных и мёртвых. Мне нужна помощь. Есть в лагере доктора, медсёстры?

— Нет, только ветеринар. Но... — я запнулась. А вдруг и он умер?

— Ветеринар?! И всё?! — Он покачал головой и закатил глаза.

— Мы можем помочь, — сказала госпожа Римас. — Мы ходим!

— А вы, дед? Мне нужны целые бригады, чтобы варили юшку и резали рыбу. Этим детям нужна аскорбиновая кислота.

Не к тому он обратился. Лысый же никому не помогает. Даже себе.

Тот поднял голову.

— Да, помогу, — ответил Лысый.

Я взглянула на него. Он поднялся на ноги.

— Помогу, если сначала вы займётесь этими детьми! — уточнил Лысый, указав на Йонаса и Янину.

Доктор кивнул и сел подле Йонаса.

— А НКВД позволит вам помогать нам? — спросила я у доктора.

— Должны. Я — инспектор, и могу отдать их под трибунал. Они хотят, чтобы я поехал и доложил, что здесь всё хорошо, ничего особенного. Даже ждут этого.

Он сделал быстрое движение рукой в мою сторону. Я выставила ладони вперёд в защитном жесте.

— Доктор Самодуров! — представился он, протянув мне руку.

Я смотрела на эту руку, замерев от такого проявления уважения.

Мы работали под его руководством. В тот день каждый получил миску горохового супа и полкило рыбы. Доктор помог нам запастись рыбой на случай будущей непогоды и обустроить кладбище для более чем сотни покойников, среди которых оказался и господин, что накручивал часы. Он замёрз до смерти. Доктор вызвал на помощь туземных охотников и рыбалок, которые проживали в радиусе тридцати километров от нас. Они приехали на собаках и привезли шубы, тёплую обувь и другие нужные вещи.

Через десять дней он сказал, что ему пора ехать в другие лагеря, где тоже страдают депортированные. Я отдала ему все свои письма для Андрюса. Он пообещал их отправить.

— А где ваш отец? — спросил он.

— Погиб в красноярской тюрьме.

— Откуда такая информация?

— Иванов сказал моей маме.

— Иванов сказал? Хм-м, — покачал головой доктор.

— Вы считаете, что он солгал? — быстро спросила я.

— Ох, Лина, я не знаю... Я много в каких тюрьмах и лагерях бывал, ни одно из тех мест и близко на таком отшибе не было — но там десятки тысяч людей... Я вот слышал, что известного аккордеониста расстреляли, — а потом, спустя два месяца встретил его в тюрьме.

У меня сердце ёкнуло.

— Вот и я маме говорила! Может, Иванов неправду сказал!

— Да не знаю, Лина. Но, скажем так, я не одного такого «покойника» встречал.

Я кивнула и улыбнулась — во мне просто не помещался тот источник надежды, что доктор только что открыл передо мной.

— Доктор Самодуров, а как вы нас нашли? — спросила я.

— Николай Крецкий...

85

Йонас постепенно шёл на поправку. Янина снова разговаривала. Господина с часами похоронили. Я вцепилась в ту историю про аккордеониста и представляла себе, как мои рисунки дойдут до папы.

Я рисовала всё больше и больше, думая, что с весной, может, найду способ ещё как-то передать весточку.

— Ты мне говорила, что те эвенки[11] на собачьих санях помогли доктору, — сказал Йонас. — Может, они и нам будут помогать. Похоже, у них много всего есть.

Да. Наверное, они нам помогут.

Мне всё время снился один и тот же сон.

Я видела, как по лагерю в метелицу ко мне идёт какой-то мужчина. И всякий раз просыпалась, не успев увидеть его лицо, но однажды мне послышался папин голос.

— И что это за мудрая девочка стоит посреди улицы, когда так снежит?

— Только та, чей папа опаздывает, — поддразнила его я.

Стало видно папино лицо, раскрасневшееся на морозе. Он нёс охапку сена.

— Я не опоздал, — сказал он и приобнял меня, — а пришёл как раз вовремя.

Я вышла из юрты рубать дрова. Пошла по снегу, пять километров к деревьям. И тут я увидела это. Тоненькую серебристую или золотую полоску посреди серых тонов на горизонте. Я не могла отвести глаз, всё смотрела на солнечный свет и улыбалась. Солнце вернулось.

Я закрыла глаза и почувствовала, как Андрюс приближается ко мне.

— Ещё увидимся! — сказал он.

— Да, увидимся, — прошептала я. — Увидимся.

Я засунула руку в карман и сжала камешек.

Эпилог

25 апреля 1995 года, Каунас, Литва

— Вы что делаете? Ну-ка шевелитесь, а не то сегодня не закончим! — бурчал работник. Позади гудели строительные машины.

— Я что-то нашёл, — сказал землекоп, глядя в яму.

Опустился на колени, присмотрелся.

— Что там?

— Не знаю.

Мужчина достал деревянный ящик. Поддев крышку, заглянул внутрь и достал большую стеклянную банку, полную бумаг. Открыл и принялся читать:

Дорогой друг,

эти записи и рисунки, которые ты держишь в руках, зарыты здесь в тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году, когда мы с братом вернулись из Сибири, где находились в заключении двенадцать лет.

Нас таких много тысяч, и почти все погибли. А те, кто выжил, не могут рассказать правду. Хоть мы и не совершили никакого преступления, нас считали преступниками. Даже сейчас рассказ о тех ужасах, что пришлось нам пережить, может угрожать нам смертью. Поэтому мы надеемся на тебя, человек, который когда-то в будущем найдёт эту капсулу памяти. Мы доверяем тебе правду, потому что именно такой она и есть.

Мой муж Андрюс говорит, что зло будет управлять нами, пока за дело не примутся добрые люди. И я с ним согласна. Эти показания записаны, чтобы зафиксировать всё, что случилось с нами, чтобы сказать своё слово в мире, где наши голоса могут быть заглушены. Возможно, то, что здесь написано, поразит тебя или испугает, но моя цель не в этом. Моя самая большая надежда — что страницы, которые находятся в этой банке, пробудят в тебе самый глубокий источник человеческого сочувствия. Надеюсь, они сподвигнут тебя что-то сделать, кому-то рассказать. Ведь только так мы можем обезопасить себя от того, что такое зло повторится.

От чистого сердца,

госпожа Лина Арвидас

9 июля 1954 года, Каунас

КОНЕЦ

Читайте другие романы в переводе группы Translation for you.

От автора

Самой холодной зимой я узнал, что внутри меня — непобедимое лето.

Альбер Камю

В 1939 году Советский Союз оккупировал балтийские страны — Литву, Латвию и Эстонию. Вскоре в Кремле были утверждены списки людей, признанных антисоветскими — и их будет убито, отправлено в тюрьмы или депортировано на тяжёлый труд в Сибирь. Доктора, юристы, учителя, военные, писатели, деловые люди, музыканты, художники и даже библиотекари были признаны антисоветским элементом и пополнили очень длинный список тех, кто подлежит всеобщему уничтожению. Первые депортации случились 14 июня 1941 года.

Мой отец — сын литовского офицера. Как Йоанна, он сбежал со своими родителями через Германию в лагерь беженцев. Его родственников, как Лину, депортировали и заключили под стражу. Ужасы, которым подверглись депортированные люди, — чудовищны. А тем временем советская власть безумствовала на их родине, сжигала их библиотеки, разрушала их храмы. Оказавшись посреди двух империй — СССР и нацистской Германией — и позабытые всем миром, страны Балтии просто исчезли из географических карт.

Чтобы написать эту книгу, я дважды ездила в Литву. Встречала тех, кого депортировали, их родственников, разговаривала с теми, кто пережил лагеря, с психологами, историками, чиновниками. Немало ситуаций, описанных в этом романе, — это истории, что рассказали депортированные и их родственники, и с таким сталкивалось много депортированных в Сибирь. Хотя некоторые герои этой книги придуманы, доктор Самодуров — настоящий. Он прибыл в Арктику как раз вовремя и спас много жизней.

Те, кто остался в живых, провели в Сибири по десять-пятнадцать лет. Вернувшись в середине 1950-х годов, литовцы обнаружили, что их дома теперь принадлежат советским людям, которые присвоили себе не только их вещи, но иногда даже и имена. Всё было утеряно. К тем, кто вернулся из депортации, относились как к преступникам. Им разрешалось жить только в специально отведённых для этого местах, за ними постоянно следило КГБ. Любые упоминания о пережитом приводили к незамедлительному заключению и депортации обратно в Сибирь. А это значит, что пережитые ими кошмары оставались хорошенько спрятанной ужасной тайной, общей для миллионов людей.

Как Лина и Андрюс, некоторые из депортированных создавали семьи и находили утешение в ласковом взгляде, в ночном перешептывании в постели. Удивительные дети, такие, как Йонас и Янина, выросли в сталинских лагерях и вернулись домой уже взрослыми. Множество матерей и жён, как Елена, погибли. Смельчаки, которые боялись навсегда потерять правду, закапывали свои ежедневники и рисунки в прибалтийскую землю, рискуя жизнью — ведь тайники могло найти КГБ. Как Лина, многие давали выход эмоциям, рисуя и занимаясь музыкой — только так они могли выразить себя, сделать так, чтобы Родина жила в их сердцах. Такие рисунки нельзя было показывать публике. Искусство распространялось тайно, как зашифрованные весточки и новости из лагерей. Какой-то набросок, изображение символа Родины иногда могли послужить толчком депортированному двигаться вперёд и бороться за новый день.

По оценкам историков, за время своей кровавой власти Иосиф Сталин убил более двадцати миллионов людей. Прибалтийские страны — Литва, Латвия и Эстония — потеряли более трети своего населения во время советского истребления. Депортации докатились даже до Финляндии. Сегодня многие в России готовы отрицать, что в СССР депортировали хотя бы одного человека. Но большинство балтийцев не держат на них зла. Они благодарны тем советским людям, что посочувствовали им. Их свобода — ценность, и они учатся с ней жить. Кто-то получил те свободы, что их имеем мы как граждане США, за счёт людей, которые похоронены в безымянных могилах Сибири. Здесь как у Йоанны с Линой — свобода одного человека была получена ценой свободы другого.

В некоторых войнах главное — это бомбардировки. Для людей Прибалтики война — это то, что прежде всего связано с верой. В 1991 году, после пятидесяти лет брутальной оккупации, три балтийские страны восстановили свою независимость — мирно и с достоинством. Они выбрали надежду, а не ненависть, и показали миру, что даже посреди тёмной ночи есть свет. Пожалуйста, изучайте это. Расскажите кому-то. Эти три маленьких народа научили нас, что любовь — самая сильная армия. Любовь к другу, к родному краю, к Богу, даже к врагу — любовь открывает воистину удивительную природу человеческого духа.

Благодарности

Я невероятно благодарна многим прекрасным людям, которые помогли мне в путешествии, что описывается в этом романе.

Линдси Дэвис, которая поверила в эту книгу с первой страницы, — ты мой герой! Спасибо Стивену Малку, что словом и музыкой привёл меня в Дом писателей. Ребекке Шерман, которая уверяла меня, что я могу это сделать, а также удивительному Кену Райту за то, что прискакал на белом коне и сделал публикацию этой книги возможной. О таких прекрасных учителях, представителях и друзьях я и мечтать не смела.

Моя редактор Тамра Таллер потратила на эту книгу бесчисленное количество времени и сил. Мы команда, и я буду благодарна тебе всю свою жизнь. Низкий поклон Майклу Грину, который смело вытащил из земли банку и донёс эту историю всему миру. Кортни Палмер, Камилле Сандерсон, Фаре Гехи, Лиз Морас, Джулии Джонсон и всем замечательным сотрудникам издательств «Philomel» и «Penguin». Спасибо, что верили в меня.

Моей писательской группе — Шерон Кэмерон, Эми Итчинсон, Рэйчел Гриффитс, Линди Регсдейл, Ховарду Ширли и Ангелике Штегманн. Спасибо за преданность, а главное — за дружбу. Без вас я бы не справилась! Спасибо Лауре Гёринг за помощь с русским языком.

Спасибо Союзу детских писателей и иллюстраторов, чей грант «Work-in-Progress», конференции и безумные вечеринки помогли мне осознать, что я действительно могу написать книгу. Но особенно я благодарна Дженетте Адэр и Трейси Барретт из отдела Среднего Юга этого Союза.

А ещё — Ивонн Сейвертсон, Нильсу Бай Нильсену, Фреду и Линдси Вильгельм, Майку Посту, Майку Кортезу, Джерену Ноордхузу, Луизе Арденфельт Равнильд, Лоренсу Гарри, Хизер Нейпир, Джерри Розенблатту, Дж. В. Скотту, Дэниелу Шмидту, Джону Уэллсу, Гевину Михаилу, семьям Рейдов, Такеров, Пилов и Смитов. Вы все мне помогали и содействовали в работе над книгой с самого первого дня.

Всем на свете я обязана моим маме и папе, которые научили меня сильно мечтать, а любить — ещё сильнее. Джону и Кристине — моим друзьям и вдохновителям. Я мечтаю когда-то научиться писать так же красиво, как вы.

И моему мужу Майклу — прежде всего за совет стать писательницей. Твоя любовь даёт мне смелость и окрыляет. Ты для меня всё.

Литовские благодарности

Без Линаса Забалюнаса эта книга бы не существовала. Линас направил меня к множеству людей, с которыми я разговаривала, переводил для меня, путешествовал со мной по Литве, кормил сырными пончиками и цеппелинами[12], даже устроил всё так, чтобы меня закрыли в бывшей советской тюрьме. Aиiы labai[13], друг мой!

Искренне благодарю организацию «Laptevieиiai» и людей, что пережили депортацию, за то, что поделились со мной воспоминаниями: Ирену Шпакаускене, Йонаса Маркаускаса, Йонаса Пуоджуса, Риту Мерките и Антанаса Стасишкиса.

Особая благодарность Агнешке Наркевич за перевод в Вильнюсе; Дале Казлаускене за то, что показала невероятные фотографии, которые её муж сделал в Сибири; «Nemunas Tour» и семье Забалюнасов; Дануте Гайлене, главе отделения клинической психологии Вильнюсского университета за встречу со мной и ответы на мои вопросы; Гинтаре Якубонене, директору отдела воспоминаний в Центре исследований геноцида и сопротивления; Вильме Юозевичюте из Музея жертв геноцида; Центру исследований геноцида и сопротивления; Литовскому парламенту; Литовской фундации; музею Румшишкеса и тюрьме Кароста в Латвии.

Книги этих авторов помогли мне заполнить пробелы: Дали Гринкевичюте «Украденная молодость, украденная родина», Энн Лехтметс и Дуглас Холли «Сибирь», Барбары Армонас «Оставь слёзы в Москве», Дануты Гайлене «Психология экстремального травмирования», а также книга «Литовцы в Арктике» организации «Laptevieиiai».

И наконец-то благодарю родных Йонаса Шепетиса. Спасибо за вашу любовь и поддержку всей нашей семьи, что вы всегда проявляли. Ваши патриотизм, верность и самопожертвование не забудутся никогда.

Aиiы labai!

[1] «Волшембный фонамрь» (лат. Laterna magica; магический фонарь, фантаскоп, skioptikon, lampascope, туманные картины и др.) — аппарат для проекции изображений, распространённый в XVII-XX вв., XIX в. — в повсеместном обиходе. Является значимым этапом в истории развития кинематографа.

[2] Шанчай — район Каунаса, где проживали в основном военные и их семьи.

[3] Немман — река в Белоруссии, Литве и Калининградской области России. Длина реки — 937 км, площадь водосборного бассейна — 98 200 кмІ, среднегодовой расход воды — 678 мі/с. В нижнем течении является важной приграничной рекой, служит государственной границей между Россией и Литвой.

[4] Нида — курортный посёлок на Куршской косе в Литве.

[5] Гетто в период Второй мировой войны — жилые зоны на подконтрольных немецким нацистам и их союзникам территориях, куда насильственно перемещали евреев в целях изоляции их от нееврейского населения. Эта изоляция была частью политики так называемого «окончательного решения еврейского вопроса», в рамках которой было уничтожено около 6 миллионов евреев.

[6] Речь о традиции в Сочельник на полы и праздничный стол класть сено — в память о первой колыбели-яслях, куда Дева Мария положила новорожденного Христа.

[7] Маоз цур — гимн, который поют в течение Хануки, каждый вечер, после зажжения ханукальных свечей. В каждой строфе Маоз цур идёт речь об одном из изгнаний, пережитых еврейским народом, и прославляется Всевышний, избавивший иудеев от них. В последней строфе просится о скорейшем конечном избавлении с приходом Машиаха и восстановлении Храма и храмовой службы.

[8] Колыммский край, Колымам (разг.) — историческая область на северо-востоке России, охватывающая бассейн реки Колымы и северное побережье Охотского моря. Понятие «Колыма», как определённый регион, сложилось в 1920-х — 1930-х годах: сначала в связи с открытием в бассейне Колымы богатых месторождений золота и других полезных ископаемых, а в годы массовых репрессий 1932-1953 годов — как место расположения исправительно-трудовых лагерей с особенно тяжёлыми условиями жизни и работы.

[9] Репатриант — человек, который по причинам экономического, социального или личного характера добровольно переселился в страну своего гражданства или происхождения с целью постоянного проживания.

[10] Псалом Давида из книги «Псалтирь».

[11] Эвенки — народ, живущий в Эвенкийском округе и вне его в Восточной Сибири до Тихого океана.

[12] Цеппелины или диджкукуляй — огромные клёцки из сырого тёртого картофеля с начинкой из мясного фарша. Цеппелины подаются со сметаной и поджаркой из сала. Наименование «цеппелины» в Литве прижилось во время Первой мировой войны от названия производителя германских дирижаблей — Zeppelin.

[13] Aиiы labai (лит.) — большое спасибо.