Посредник

Глава 3

В тридцати милях к западу от Оклахома-Сити помещается тюрьма Эль-Рино, в официальных кругах известная как «федеральное исправительное учреждение». Если говорить прямо, это одна из самых строгих американских тюрем — то, что у преступников называется «крутая тюряга». Холодным утром в середине марта в ее неприступных воротах отворилась небольшая дверца, и из нее вышел человек.

Он был среднего роста, грузен, бледен, как любой заключенный, без гроша в кармане и крайне ожесточен. Оглядевшись по сторонам, он ничего примечательного не узрел (там и смотреть-то было не на что) и зашагал в сторону города. У него над головой, на сторожевых вышках, несколько пар невидимых снизу глаз равнодушно глянули на него и стали смотреть в сторону. Однако из стоявшей поодаль машины за ним пристально следили другие глаза. Длинный лимузин стоял от тюремных ворот достаточно далеко, чтобы номера не были видны. Человек, смотревший через заднее стекло, опустил бинокль и заметил:

— Идет в нашу сторону.

Минут через десять полный мужчина приблизился к машине, взглянул на нее и прошествовал мимо. Но он был профессионалом и поэтому, сам не зная почему, насторожился. Когда он отошел ярдов на сто, тихо заурчал двигатель, и лимузин нагнал его. Из машины вылез молодой человек — чисто выбритый, хорошо сложенный и с приятным выражением лица.

— Мистер Мосс?

— Чего надо?

— Надо не мне.

— Вы, конечно, не скажете, как его зовут? — осведомился толстяк.

Молодой человек улыбнулся.

— Пока нет. Но у нас есть теплая машина, частный самолет и самые добрые намерения. Давайте смотреть правде в лицо, мистер Мосс: разве вам есть куда идти?

Мосс задумался. Ни машина, ни молодой человек не пахли его заклятыми врагами: Компанией — ЦРУ, или Бюро — ФБР. И деваться ему действительно было некуда. Он забрался на заднее сиденье, молодой человек сел рядом с ним, и лимузин взял курс на северо-запад — в сторону не Оклахома-Сити, а аэропорта Уайли-Пост.

В 1966 году, когда ему было двадцать пять, Ирвинг Мосс, только что покинувший Соединенные Штаты в качестве младшего агента ЦРУ, служил во Вьетнаме, участвуя в программе «Феникс». Это были времена, когда спецвойска, то есть «зеленые береты», постепенно стали передавать до сих шедшую успешно обработку жителей дельты Меконга в руки армии Южного Вьетнама, которая продолжала уговаривать крестьян не сотрудничать с Вьетконгом гораздо менее умело и человечно. Сотрудники ЦРУ, участвовавшие в программе «Феникс», поддерживали связь с южновьетнамской армией, тогда как «зеленые береты» переключились на поиск и уничтожение врага, часто приводя пленных вьетконговцев на допросы, которые вели представители армии Южного Вьетнама под эгидой ЦРУ. Вот тогда-то у Мосса и открылись его тайные склонности и врожденный талант.

В юношестве Мосса озадачивало и угнетало отсутствие в нем сексуальности; с непреходящей горечью вспоминал он теперь насмешки, которыми его осыпали, когда он был подростком. К тому же его удивляло то — а в пятидесятые годы подростки были сравнительно целомудренны, — как легко он возбуждается от человеческого крика. Для такого человека равнодушные и непроницаемые джунгли Вьетнама были истинной Алладиновой пещерой наслаждений. Оставшись наедине со своим вьетнамским подразделением, он легко назначил сам себя главным следователем и допрашивал подозреваемых с помощью двух похожих на него склонностями южновьетнамских капралов.

Так он провел три восхитительных года, но однажды, в 1969 году, из лесу неожиданно вышел высокий, с резкими чертами лица сержант «зеленых беретов», раненный в левую руку: он был отправлен на перевязку. Молодой сержант несколько секунд разглядывал работу Мосса, после чего молча повернулся, и его кулак со страшной силой обрушился на переносицу следователя. Врачи в Дананге старались изо всех сил, однако кости были раздроблены настолько основательно, что Моссу пришлось отправиться на лечение в Японию. Но даже после операции переносица осталась широкой и приплюснутой, а носовые каналы были так деформированы, что Мосс постоянно сопел и гнусавил, особенно когда приходил в возбуждение.

Сержанта он больше никогда не видел, до официальных инстанций дело не дошло, поэтому ему удалось замести следы и остаться на службе в Управлении. До 1983 года. В тот год, получив серьезное повышение, он был включен в состав сотрудников ЦРУ, отправлявшихся в Гондурас на помощь «контрас» с целью надзора за их лагерями в джунглях на границе с Никарагуа, откуда «контрас», многие из которых служили прежде непопулярному и свергнутому диктатору Сомосе, время от времени совершали через границу рейды в страну, где когда-то находились у власти. Однажды группа вернулась из рейда с тринадцатилетним мальчиком — никаким не сандинистом, а просто деревенским парнишкой.

Допрос происходил на поляне, обрамленной кустами, в четверти мили от лагеря «контрас», однако в недвижном тропическом воздухе истошные крики явственно доносились до лагеря. Никто не спал. На рассвете крики понемногу утихли. Мосс вернулся в лагерь совершенно осовелый, бросился на койку и крепко уснул. Двое никарагуанцев бесшумно покинули лагерь, дошли до кустов и через двадцать минут вернулись, горя желанием поговорить с командиром. Полковник Рибас принял их в палатке, где он строчил рапорты при свете шипящей керосиновой лампы. Разговор продолжался несколько минут.

— Мы отказываемся с ним работать, — заключил один из никарагуанцев. — С ребятами мы уже переговорили. Они нас поддерживают, Coronel.[10]

— Es malsano, — добавил другой. — Un animal.[11]

Полковник Рибас вздохнул. Он и сам некогда участвовал в действиях сомосовских «батальонов смерти», ему приходилось вытаскивать из постели всяких там профсоюзных деятелей и прочих недовольных. Видел казни, даже участвовал в них. Но ребенок… Полковник включил радиопередатчик. Мятеж или массовое дезертирство ему ни к чему. Утром в лагере приземлился американский военный вертолет, из которого вылез коренастый, черноволосый мужчина, оказавшийся только что назначенным заместителем начальника отдела ЦРУ по Латинской Америке, он совершал ознакомительный облет своих подчиненных. Рибас проводил американца до кустов; через несколько минут они вернулись.

Ирвинг Мосс проснулся от того, что кто-то пинал ножки его раскладной койки. Обратив затуманенный взгляд вверх, он увидел мужчину в зеленом маскировочном костюме, который пристально смотрел на него.

— Мосс, ты выставлен, — сообщил мужчина.

— Какого дьявола! Кто вы такой?

Мужчина ответил.

— А, один из них, — ухмыльнулся Мосс.

— Ага, один из них. А тебя выставили. Из Гондураса и из Управления. — Мужчина показал Моссу лист бумаги.

— Это не из Лэнгли, — запротестовал Мосс.

— Нет, — согласился мужчина, — это от меня. А я — из Лэнгли. Загружай манатки в эту тарахтелку.

Через полчаса замначальника отдела ЦРУ Дэвид Вайнтрауб смотрел, как вертолет поднимается в утреннее небо. В Тегусигальпе Мосса встретил директор филиала, который был официально-холоден и лично посадил его на самолет, совершавший рейс через Майами в Вашингтон. В Лэнгли Мосс так и не вернулся. В Вашингтонском аэропорту его встретили, отдали документы и велели не показываться больше на глаза. Следующие пять лет на Мосса оказался большой спрос: он служил у приятных и не очень диктаторов в странах Ближнего Востока и Центральной Америки и в конце концов по поручению президента Норьеги организовал экспорт наркотиков из Панамы. Это была ошибка. Агентство Соединенных Штатов по борьбе с наркотиками поместило его в список особо опасных преступников.

В 1988 году он шел по лондонскому аэропорту Хитроу, как вдруг перед ним выросли несколько обманчиво-любезных британских стражей порядка и предложили отойти в сторонку на пару слов. Пара слов касалась спрятанного у него в чемодане пистолета. Процедура высылки была произведена в рекордно короткий срок, и через три недели Мосс вновь ступил на американскую землю. Суд приговорил его к трем годам заключения. Как совершившему первое преступление ему полагалась тюрьма с мягким режимом. Но пока он ожидал приговора, в фешенебельном вашингтонском клубе «Метрополитен» встретились за завтраком, не афишируя себя, двое мужчин.

Один из них был коренастый крепыш по фамилии Вайнтрауб, ставший к этому времени заместителем директора ЦРУ по оперативной части. Другой был Оливер «Смельчак» Ревелл, бывший классный летчик морской авиации, а теперь заместитель директора ФБР. В молодости он играл в футбол, но, по счастью, недостаточно долго, так что мозги у него не успели превратиться в кашу. В Гуверовском центре были люди, которые считали, что работают они у него вполне сносно. Пока Ревелл доедал бифштекс, Вайнтрауб показал ему досье и кое-какие фотоснимки. Ревелл закрыл досье и лаконично сказал: «Ясно». В результате совершенно непонятно почему Мосс попал в Эль-Рино, где содержались самые жестокие убийцы, насильники и грабители. На свободу Мосс вышел с патологической ненавистью к ЦРУ, ФБР и англичанам — это только для начала.

В аэропорту Уайли-Пост лимузин был беспрепятственно пропущен к самолету «Лирджет». Кроме номера, который Мосс мгновенно запомнил, больше никаких опознавательных знаков на самолете не было. Через пять минут он уже взлетел, держа курс на юг, может, на волосок западнее. Примерное направление Мосс определил по утреннему солнцу. Он понял, что они летят в Техас.

Неподалеку от Остина начинается местность, которую техасцы называют «горами». Тут-то и находилось загородное поместье владельца «Пан-Глобал» — двадцать тысяч акров холмистой земли. Из окон особняка, обращенного фасадом на юго-восток, открывался вид на необъятную техасскую равнину, за которой маячил на горизонте Галвестон и сверкал Мексиканский залив. Кроме внушительного количества служб, домиков для гостей, бассейна и открытого тира, на участке была также взлетно-посадочная полоса, на которую незадолго до полудня и приземлился «Лирджет».

Мосса провели в домик, спрятавшийся в зарослях джакаранды, дали полчаса на то, чтобы принять ванну и побриться, после чего отвели в прохладный кабинет с кожаной мебелью. Минуты через две перед ним предстал высокий седовласый старик.

— Мистер Мосс? — осведомился он. — Мистер Ирвинг Мосс?

— Да, сэр, — ответил Мосс. Он почуял запах денег, и немалых.

— Меня зовут Миллер, — представился старик. — Сайрус В. Миллер.

Совещание было назначено в правительственной комнате, выходившей вместе с комнатой личного секретаря в тот же холл, что и Овальный кабинет. Как и большинство людей, президент Джон Кормак, впервые увидев Овальный кабинет, был удивлен его сравнительно скромными размерами. А в правительственной комнате под портретом Джорджа Вашингтона стоял внушительный восьмиугольный стол, на который было удобно облокотиться и положить бумаги.

В то утро Джон Кормак созвал кабинет в узком составе, куда входили его близкие, надежные друзья и советники, чтобы окончательно обсудить проект Нантакетского договора. Все подробности были уже уточнены, обоснования проверены: эксперты, хоть и неохотно, согласовали договор — за исключением двух генералов, решивших воздержаться, и трех сотрудников Пентагона, которые недвусмысленно высказались против. Однако сейчас Кормак хотел получить замечания от своей команды.

Ему было шестьдесят, он находился в расцвете своего интеллектуального и политического могущества и, не стыдясь, радовался популярности и авторитету, завоеванным им на должности, которую никогда и не мечтал занять. Когда летом 1988 года в республиканской партии наступил кризис, партийная верхушка стала лихорадочно подыскивать кандидата на президентский пост. Взгляд их упал на конгрессмена от штата Коннектикут — выходца из богатой и благородной новоанглийской семьи, который предпочел вложить унаследованное состояние в надежные ценные бумаги и стать университетским преподавателем и, только когда ему было под сорок, начал интересоваться политикой.

Представитель либерального крыла партии Джон Кормак был фактически неизвестен широким слоям избирателей. Близкие люди знали его как решительного, честного и гуманного человека и убедили партийную верхушку в том, что он чист, как свежевыпавший снег. Кормак не был известен и по телепередачам — что для кандидата было бы отнюдь не вредно, — и все же выбор пал на него. Средствам массовой информации Кормак был неинтересен. Но позже, после четырех месяцев агитационных поездок, эта темная лошадка заставила всех изменить сложившееся о себе мнение. Пренебрегая традициями, он смотрел в глазок телекамеры и честно отвечал на каждый вопрос, чем на первый взгляд сам рыл себе могилу. Кое-кого из правых он обидел, однако голосовать им все равно было больше не за кого. Но зато он понравился почти всем остальным. Протестант с ирландской фамилией, он поставил в качестве условия, чтобы ему дали возможность самому назначить вице-президента, и выбрал Майкла Оделла — истого американца ирландского происхождения и католика из штата Техас.

Они были очень непохожи друг на друга. Во взглядах Оделл был намного правее Кормака и раньше избирался губернатором своего штата. Кормак просто полюбил этого вечно жующего резину человека из Уэйко и поверил ему. Как бы там ни было, но он оказался прав: голоса избирателей с небольшим перевесом склонились на сторону человека, которого журналисты совершенно несправедливо любили сравнивать с Вудро Вильсоном, последним американским президентом-профессором, и его заместителя, без обиняков заявлявшего: «Я не всегда согласен со своим другом Джоном Кормаком, но мы живем, черт побери, в Америке, и я пересчитаю ребра любому, кто скажет, что он не имеет права говорить, что думает».

Выбор Кормака принес ему успех. Прямому как стрела уроженцу Новой Англии с его мощной и убедительной манерой говорить и с виду простецкому уроженцу Юго-Запада отдали голоса негры, испанцы и ирландцы, и этого оказалось достаточно для победы. Заняв пост, Кормак сразу же стал намеренно привлекать Оделла к решению самых серьезных вопросов. Сейчас они сидели друг напротив друга, чтобы обсудить договор, который, Кормак знал, был Оделлу крайне не по душе. По обеим сторонам от президента сидели еще четыре его близких друга: государственный секретарь Джим Доналдсон, генеральный прокурор Уильям Уолтерс, министр финансов Хьюберт Рид и министр обороны Мортон Станнард.

Рядом с Оделлом сидели Брэд Джонсон — блистательный негр из штата Миссури, читавший лекции по обороне страны в том же университете, где когда-то работал Кормак, и занявший должность советника по вопросам национальной безопасности, и Ли Александер, директор ЦРУ, сменивший на этом посту Уильяма Уэбстера через несколько месяцев после того, как Кормак стал президентом. Александер был приглашен потому, что с помощью своих спутников и разведывательной сети мог обеспечить быстрое получение информации в случае, если Советы нарушат договор.

Восемь человек читали последнюю редакцию документа, и каждый из них понимал, что столь противоречивого договора Америка еще никогда не подписывала.

Против него уже образовалась мощная оппозиция, в которую вошли правые и вся промышленность, ориентированная на вооружение. В 1988 году, когда президентом был Рейган, Пентагон согласился сократить расходы на вооружение на 33 миллиарда долларов, в результате чего военный бюджет составил 299 миллиардов. На 1990–1994 финансовые годы планируемые расходы на вооружение было решено сократить на 37,1; 41,3; 45,3 и 60,7 миллиарда долларов соответственно. Но это было лишь ограничение роста бюджета. Нантакетский же договор предусматривал сократить сам бюджет, поэтому если даже ограничение его роста вызывало у многих недовольство, то сокращение бюджета должно было просто разъярить этих людей.

Кормак не уставал повторять, что разница заключается в следующем: раньше США планировали ограничение бюджета в одностороннем порядке, а по Нантакетскому договору Москва готова сократить свои вооруженные силы в небывалых масштабах. Более того, Кормак понимал: у сверхдержав выбора нет. Едва он стал президентом, как вместе с министром финансов Ридом стал бороться с ростом бюджетного и торгового дефицита Америки. Оба эти показателя выходили из-под контроля, угрожая процветанию не только Соединенных Штатов, но и всего Запада. Из анализов, выполненных экспертами, он сделал вывод, что СССР хотя и по иным причинам, но находится в том же положении, и без околичностей заявил Михаилу Горбачеву: мне нужно снизить расходы на оборону, а вам — перераспределить средства. Русские обработали остальные страны Варшавского Договора, тогда как Кормак одержал верх над НАТО: сначала сдалась Германия, потом Италия, за ней более мелкие страны и, наконец, Англия.

В общих чертах условия договора были таковы. Из сухопутных сил СССР согласился сократить численность войск, находящихся в Восточной Германии — из двадцати одной дивизии потенциальных наступательных сил, угрожающих Западу, — ровно вдвое. Они должны быть не переформированы, а выведены через польскую границу на советскую территорию с тем, чтобы больше не возвращаться на Запад. Кроме того, Советский Союз должен сократить общую численность своих вооруженных сил на 40 процентов.

— Замечания? — спросил президент.

Министр обороны Станнард, который по вполне понятным причинам относился к договору весьма сдержанно — и в прессе даже стали поговаривать о его отставке, — поднял глаза.

— Для Советов в этом вся суть договора, поскольку армия для них то же, что для англичан военно-морской флот, — сказал он, цитируя председателя Объединенного комитета начальников штабов, но не соглашаясь с ним. — Для непосвященного это выглядит фантастически, в Западной Германии уже так и думают. Однако все это далеко не так хорошо, как кажется. Во-первых, Советский Союз не сможет дальше комплектовать свои сто семьдесят семь пехотных дивизий, имеющиеся сейчас, без широкого привлечения новобранцев из южных этнических групп, — я имею в виду мусульман. А мы все прекрасно знаем, что в СССР их с большим удовольствием вообще бы расформировали. Во-вторых, наших стратегов пугает не огромная, разбросанная Советская Армия, а армия вдвое меньшая, но зато профессиональная. Небольшая профессиональная армия гораздо полезнее, нежели огромная и неуклюжая, а сейчас у них именно такая и есть.

— Но если они вернутся назад в СССР, — возразил Джонсон, — то в Западную Германию уже вторгнуться не смогут. Ли, скажите: если они вздумают перебросить войска через Польшу в Восточную Германию, мы узнаем об этом или нет?

— Конечно, — уверенно ответил директор ЦРУ. — Кроме спутников, которые можно ввести в заблуждение замаскированными грузовиками и поездами, и у нас, и у англичан в Польше вполне приличная агентура. Какого черта, восточные немцы вовсе не хотят, чтобы на их территории разразилась война. В случае переброски они, скорее всего, сами поставят нас в известность.

— Ладно, а чем поступаемся мы? — спросил Оделл.

— Сравнительно небольшим количеством войск, — ответил Джонсон. — СССР выводит десять дивизий по пятнадцать тысяч человек каждая. Наш контингент в Западной Европе составляет триста двадцать шесть тысяч. По договору у нас остается чуть меньше трехсот тысяч, впервые с сорок пятого года. То есть мы выводим немногим более двадцати пяти тысяч, а они — сто пятьдесят. Шесть к одному — это неплохо, мы ведь рассчитывали, что будет четыре к одному.

— Да, но мы согласились, — возразил Станнард, — не вводить в строй две наши новые тяжелые дивизии — одну бронетанковую и одну мотострелковую.

— Как насчет экономии, Хьюберт? — мягко поинтересовался президент. Он предпочитал, чтобы говорили другие, а сам внимательно слушал, высказывал несколько кратких, но дельных замечаний, после чего принимал решение. Министр финансов поддерживал договор. Если он вступит в действие, ему будет гораздо проще сводить концы с концами.

— Три с половиной миллиарда бронетанковая дивизия, три и четыре десятых пехотная, — ответил он. — Но это лишь начальные затраты. Потом мы будем экономить ежегодно триста миллионов долларов на текущих расходах, если у нас не будет этих дивизий. А теперь, отказавшись от «Деспотов», мы сэкономим еще семнадцать миллиардов — во столько нам обошлись бы триста машин этого типа.

— Но ведь «Деспот» — лучшая противотанковая система в мире, — запротестовал Станнард. — Она нужна нам, черт возьми.

— Зачем? Чтобы уничтожать танки, находящиеся восточнее Бреста? — полюбопытствовал Джонсон. — Если в Восточной Германии останется половина их танков, мы сумеем справиться с ними теми силами, которые у нас остались, — самолетами «А-десять» и самоходными противотанковыми установками. К тому же на часть сэкономленных средств мы сможем построить наземные укрепления. Договором это разрешено.

— И европейцам нравится, — спокойно добавил госсекретарь Доналдсон. — Им не нужно сокращать свои вооруженные силы, а между тем десять-одиннадцать советских дивизий исчезают у них с глаз долой. По-моему, на суше мы одержали верх.

— Давайте теперь посмотрим, что получается на море, — предложил Кормак.

Согласно договору, Советский Союз согласился под наблюдением экспертов уничтожить половину своего подводного флота, то есть все атомные подводные лодки классов «Хоутел», «Ико» и «Новембер», а также дизель-электрические, классов «Джулиет», «Фокстрот», «Уиски», «Ромео» и «Зулус». Однако, как не преминул заметить Станнард, эти атомные лодки устарели и были небезопасны, так как у них постоянно происходили утечки нейтронного и гамма-излучения, да и другие, предназначенные для уничтожения, были старых проектов. Избавившись от них, русские смогут сконцентрировать свои материальные и людские ресурсы на постройке лодок типов «Сьерра», «Майк» и «Акула», технически гораздо более совершенных, а значит, и более опасных.

И все же, по словам Станнарда, 158 предназначенных к уничтожению лодок представляют собой груду металлолома, а противолодочные средства США будут при этом значительно сокращены, в результате чего в случае войны у Америки появится больше возможностей отправлять в Европу конвои.

И наконец, Москва согласилась пустить на слом первый из четырех имеющихся у нее авианосцев класса «Киев» и в дальнейшем их больше не строить — уступка сама по себе незначительная, поскольку эти корабли оказались крайне дорогими в эксплуатации.

Соединенным Штатам договор позволял сохранить только что сданные авианосцы «Авраам Линкольн» и «Джордж Вашингтон» при условии, что на слом пойдут «Мидуэй» и «Корал Си» (от них и так собирались избавиться, но тянули время, чтобы включить в договор), а также менее старые «Форрестол» и «Саратога» вместе с их авиакрыльями. Когда эти авиационные подразделения будут выведены из строя, то для приведения их в боевую готовность понадобится года три-четыре.

— Русские решат, что на восемнадцать процентов снизили наши ресурсы для атаки на их любимую Родину, — брюзжал Станнард, — а сами отдали за это сто пятьдесят восемь лодок, с которыми у них были одни неприятности.

Однако кабинет, видя, что удастся экономить по 20 миллиардов в год (половину на обслуживании и половину на технике), одобрил договор в части военно-морских сил; против были лишь Оделл и Станнард. Самым животрепещущим вопросом оказались военно-воздушные силы. Кормак знал, что для Горбачева это главное. В сущности, Америка выигрывала на суше и на море, поскольку нападать ни на кого не собиралась: она лишь хотела иметь гарантии, что и СССР не сможет выступить в роли агрессора. Однако, в отличие от Станнарда и Оделла, Кормак и Доналдсон знали: многие советские люди, включая и кое-кого из лидеров, искренне верят в то, что в один прекрасный день Запад набросится на их Родину.

Нантакетский договор предусматривал, что Запад остановит производство истребителей «F-18», а также многоцелевых истребителей, находящихся на вооружении в Италии, Западной Германии, Испании и Великобритании; Москва же должна прекратить дальнейшие работы над самолетом «МИГ-31». Кроме того, русские должны снять с вооружения «Блэкджек», туполевский вариант американского бомбардировщика «В-1», и 50 % самолетов-заправщиков. Таким образом, стратегическая угроза для Запада с воздуха будет значительно снижена.

— Как мы узнаем, не строят ли они «Блэкджек» где-то еще? — поинтересовался Оделл.

— На Туполевском заводе будут наши официальные наблюдатели, — ответил Кормак. — Вряд ли русские решатся построить такой же завод где-нибудь еще. Ли, я прав или нет?

— Правы, господин президент, — отозвался директор ЦРУ и, помолчав, добавил: — Да и потом у меня есть свои люди у Туполева.

— Вот как? — с удивлением проговорил Доналдсон. — Впрочем, как дипломат я этого знать не должен.

Кое-кто из собравшихся улыбнулся. Все знали, что Доналдсон отличается некоторым пуританством.

Ключевым для Америки пунктом Нантакетского договора в части военно-воздушных сил был отказ от бомбардировщика «В-2» — весьма перспективного самолета, который был невидим для радиолокационных станций и мог поэтому сбрасывать ядерные бомбы практически когда и где угодно. У русских он вызывал громадные опасения. Михаил Горбачев считал, что только с такой уступкой с американской стороны Нантакетский договор будет ратифицирован. Благодаря ей у него отпадет необходимость израсходовать как минимум 300 миллиардов рублей на коренную перестройку всей хваленой системы ПВО, которая теоретически должна быть способна отразить любой удар с воздуха. Эти деньги Горбачев хотел направить на новые заводы, технологию и нефть.

Америке отказ от «В-2» давал экономию в 40 миллиардов долларов, правда ценою потери 50 тысяч рабочих мест в оборонных отраслях промышленности.

— А может, оставить все как есть, пусть эти мерзавцы вконец обанкротятся? — предложил Оделл.

— Майкл, — тихо отозвался Кормак, — тогда им придется воевать.

После двенадцатичасового обсуждения кабинет одобрил Нантакетский договор. Теперь предстояло самое утомительное: нужно было убедить сенат, промышленников, финансистов, средства массовой информации и весь народ в правильности решения. Оборонный бюджет сократился на сто миллиардов долларов.

В середине мая пятеро мужчин, в январе обедавших вместе в отеле «Ремингтон», по предложению Миллера образовали группу «Аламо», названную так в память тех, кто в 1836 году сражался при Аламо за независимость Техаса с мексиканскими войсками генерала Санта-Аны. План разгрома королевства Ибн-Сауда получил название плана «Боуи», в честь полковника Джима Боуи, погибшего при Аламо. Кампания по подрыву авторитета президента Кормака с помощью оплаченного распространения слухов в лобби, средствах массовой информации, конгрессе и среди народа называлась планом «Крокетт» — по имени Дэйви Крокетта, пионера и воина-индейца, погибшего в том же сражении. Нынешняя встреча была посвящена обсуждению предложения Ирвинга Мосса, заключавшегося в том, чтобы нанести Джону Кормаку такой удар, после которого он станет более податливым к уговорам и уйдет с политической арены. Это был план «Тревис», названный так в честь командующего американскими войсками при Аламо.

— Кое от чего здесь меня прямо в дрожь бросает, — заметил Мойр, постучав пальцем по своему экземпляру плана.

— Меня тоже, — поддержал Залкинд. — Особенно четыре последние страницы. Неужели мы должны зайти так далеко?

— Джентльмены, друзья, — громко прервал их Миллер. — Я полностью разделяю вашу озабоченность, даже отвращение. Но не забывайте о том, что поставлено на карту. Не только над нами, но и над всей Америкой нависла смертельная угроза. Вам известны условия договора, с помощью которого Иуда из Белого дома стремится лишить нас защиты и снискать тем самым расположение московского Антихриста. Этот человек должен уйти, прежде чем ему удастся уничтожить нашу любимую страну и погубить всех нас. А вас — в первую очередь, поскольку вы уже сейчас на грани банкротства. Мистер Мосс убедил меня в том, что до предложенного на последних страницах дело не дойдет. Кормак уйдет раньше.

Облаченный в белый костюм Ирвинг Мосс молча сидел у конца стола. О некоторых деталях своего плана он не упомянул вообще — их он мог сообщить только Миллеру лично. Он дышал через рот, чтобы не сопеть поврежденным носом.

Внезапно Миллер произнес слова, озадачившие всех присутствующих:

— Друзья, давайте искать поддержки у Всевышнего. Помолимся все вместе.

Бен Залкинд взглянул на Питера Кобба; тот поднял брови. Сайрус Миллер положил ладони на стол, закрыл глаза и обратил лицо к потолку. Он был не из тех людей, что склоняют голову, даже когда обращаются ко Всевышнему. В конце концов, у него с Господом уже давно сложились вполне доверительные отношения.

— Боже, — начал нефтяной магнат, — услышь нас, к Тебе взываем мы в своих молитвах. Услышь нас, верных и преданных сыновей этой славной земли, что сотворена Тобою и Твоим произволением отдана под нашу опеку. Направь руки наши. Укрепи сердца наши. Научи нас, где нам взять мужество, дабы свершить задуманное, которое, мы верим, удостоится Твоего благословения. Помоги нам спасти избранную Тобою страну и народ, избранный Тобою.

Он продолжал в таком роде еще несколько минут, потом несколько минут помолчал. Затем опустил лицо и окинул собравшихся горящим взором человека, освободившегося от каких бы то ни было сомнений.

— Джентльмены, мне был Его голос. Он с нами в наших испытаниях. Мы должны непреклонно следовать вперед ради нашей страны и Господа нашего.

Собравшимся ничего не оставалось, как в знак согласия склонить головы. Часом позже Ирвинг Мосс вел с Миллером конфиденциальный разговор у него в кабинете. Мосс без обиняков заявил, что для осуществления его плана ему жизненно необходимы две вещи, которые сам он обеспечить не в силах. Во-первых, одно высокосложное устройство советского производства и, во-вторых, источник информации о самых секретных совещаниях, проводимых в Белом доме. Мосс объяснил, зачем ему все это. Миллер задумчиво кивнул.

— Я займусь и тем и другим, — пообещал он. — У вас есть счет и наличные. Немедленно приступайте к выполнению плана.

Миллер принял полковника Истерхауса на первой неделе июня. Полковник напряженно занимался делами в Саудовской Аравии, но вызов звучал весьма категорично, поэтому он сразу сел на рейс Джидда — Лондон — Нью-Йорк, откуда отправился прямо в Хьюстон. Там Истерхауса ждала машина, которая отвезла его в частный аэропорт Уильям П. Хобби, находящийся к юго-востоку от города, и на «Лирджете» он прилетел на ранчо, где раньше не бывал. Его отчет о ходе дел звучал оптимистично и был выслушан с благосклонностью.

Полковник сообщил, что его человек из религиозной полиции с большим энтузиазмом отнесся к мысли о смене правительства в Эр-Рияде и связался с имамом шиитских фундаменталистов после того, как Истерхаус сказал, как его найти. Тот факт, что имам до сих пор не попался в руки властей, говорит о надежности фанатика из полиции.

Имам выслушал предложение — оно было сделано ему без упоминания каких-либо имен, поскольку он ни за что не согласился бы, чтобы христианин вроде Истерхауса был исполнителем воли Аллаха, — и тоже отнесся к нему благосклонно.

— Дело в том, мистер Миллер, что фанатики Хезбаллы до сих пор не пытались отхватить лакомый кусок, который представляет собою Саудовская Аравия, так как хотели сначала завладеть Ираком, но потерпели поражение. Терпение их объясняется следующим: они боятся, и справедливо, что попытка расправиться с королевством Сауда вызовет серьезное недовольство до сих пор колебавшихся Соединенных Штатов. Фундаменталисты считают, что Саудовская Аравия рано или поздно попадет к ним в руки. Имам, похоже, согласился с тем, что будущая весна — а юбилейные торжества уже точно назначены на апрель — момент, указанный свыше Аллахом.

Далее полковник поведал, что на праздник в Эр-Рияд съедутся представители тридцати семи главнейших племен страны, чтобы отдать почести королевской династии. Будут там и люди из племен, обитающих в районе Газы, — рабочие нефтепромыслов, принадлежащие по преимуществу к секте шиитов. Среди них спрячут двести боевиков имама, которые явятся без оружия, а позже получат автоматические карабины и амуницию, тайно доставленные в страну на одном из танкеров Сканлона.

В заключение Истерхаус сообщил, что некий египетский офицер — группа египетских военных советников играет важную роль в решении технических вопросов саудовской армии — согласился снабдить королевскую гвардию неисправным оружием, чтобы она не смогла защищать своих хозяев, но только при условии, что после переворота его многомиллионной и бедной стране откроется доступ к саудовской нефти.

Миллер в задумчивости кивнул.

— Вы хорошо потрудились, полковник, — проговорил он и сменил тему. — Скажите, какова, по-вашему, будет реакция Советского Союза на захват Америкой Саудовской Аравии?

— Крайнее смятение, мне так кажется, — ответил полковник.

— Его будет достаточно, чтобы поставить крест на Нантакетском договоре, все условия которого нам уже известны?

— Полагаю, что да.

— А как по-вашему: какая группировка внутри Советского Союза имеет причины отрицательно относиться к договору и желать, чтобы он не был подписан?

— Генеральный штаб, — не раздумывая ответил полковник. — Его положение похоже на то, в каком вот-вот окажутся наш Объединенный комитет начальников штабов и оборонная промышленность. Договор лишит Генштаб могущества, престижа, бюджета, численность его состава уменьшится на сорок процентов. Вряд ли это может кому-то из них понравиться.

— Странные союзники, — задумчиво протянул Миллер. — А нет ли у вас возможности тайно связаться с их Генеральным штабом?

— Я… у меня есть кое-какие связи, — осторожно ответил Истерхаус.

— Я хочу, чтобы вы их использовали, — сказал Миллер. — Передайте, что в Соединенных Штатах есть мощные силы, которым Нантакетский договор не нравится так же, как и им, которые считают, что его можно расстроить со стороны Америки, и хотели бы обменяться мнениями по этому поводу.

Королевство Иордания нельзя назвать просоветским — но королю Хусейну уже давно приходилось идти по узенькой тропке, чтобы усидеть на троне в Аммане, и порой закупать у Советского Союза вооружение, хотя его Хашимитский арабский легион использует в основном оружие западных образцов. Однако в Аммане есть группа советских военных советников из тридцати человек, руководит которой военный атташе русского посольства. Истерхаус познакомился с ним, когда саудовские наниматели послали его поприсутствовать на испытаниях в пустыне Акаба какого-то очередного образца советского оружия. Теперь, возвращаясь в Саудовскую Аравию, Истерхаус сделал в Аммане остановку.

Военный атташе, полковник Кутузов, которого Истерхаус считал резидентом ГРУ, оказался на месте. Истерхаус пригласил его отобедать. Американец был поражен быстротой реакции советской стороны. Через две недели, когда он находился в Эр-Рияде, ему сообщили, что некие джентльмены с радостью встретятся с его друзьями, но в обстановке строгой секретности. Полковнику был вручен толстый пакет с указаниями, когда, как и куда его друзья должны ехать, и он, не распечатывая, отправил пакет в Хьюстон.

Из всех коммунистических стран Югославия относится к туризму либеральнее других, и даже въездные визы здесь можно получить, выполнив небольшие формальности по прибытии в Белградский аэропорт. В один из дней середины июля в Белград прилетели пять человек — из разных мест и разными рейсами. Они прибыли из Амстердама, Рима, Вены, Лондона и Франкфурта. Поскольку все они имели американские паспорта, визы в эти города им тоже не потребовались. В Белграде все они получили визы сроком на неделю с самыми безобидными туристическими целями; один из них сделал это утром, двое ближе к полудню и еще двое — вечером. На вопрос оформлявшего визы чиновника все ответили, что приехали пострелять кабанов и оленей в знаменитом заповеднике «Карагеоргиево», устроенном вокруг переоборудованной старинной крепости на берегу Дуная, столь полюбившейся толстосумам с Запада. Получая визу, каждый из пятерых заявил, что по пути на охоту переночует в фешенебельном отеле «Петроварадин», что находится в городке Нови-Сад, в восьмидесяти километрах к северо-западу от Белграда. Каждый отправился в отель на такси.

Чиновники, выдающие визы, сменяются около полудня, поэтому только один из американцев прошел перед служащим по фамилии Павлич, который по совместительству был агентом КГБ. Через два часа после этого Павлич сменился, и его донесение легло на стол советского резидента в кабинете посольства, находящемся в самом центре Белграда.

Майор Павел Керкорьян чувствовал себя не наилучшим образом: во-первых, он поздно лег спать, причем не по долгу службы, а просто некая светловолосая боснийская девушка оказалась совершенно неотразимой, особенно в сравнении с его расплывшейся и вечно жалующейся супругой, а во-вторых, он, уже по долгу службы, только что обильно позавтракал с одним членом югославского ЦК — любителем выпить, которого майор надеялся завербовать. Керкорьян чуть было не отложил донесение Павлича в сторону. В это время года американцев в Югославии хоть пруд пруди, каждого не проверишь. Но взгляд майора зацепился за имя одного из американцев. Не за фамилию — она была вполне обыкновенной, — а за имя: недавно ему уже где-то попадалось на глаза имя Сайрус.

Сомнения Керкорьяна разрешились у него в кабинете час спустя: в одном из последних номеров журнала «Форбс» была статья о Сайрусе В. Миллере. Подобные случайности решают порой исход большого дела. Что-то тут было не то, а дотошный майор КГБ, армянин по национальности, любил докапываться во всем до самой сути. Почему почти восьмидесятилетний старик, убежденный антикоммунист, прибыл в Югославию поохотиться на кабана, причем рейсовым самолетом, — ведь он достаточно богат, чтобы охотиться у себя в Северной Америке на что угодно и к тому же летать собственным реактивным самолетом? Майор вызвал двух подчиненных, только что присланных из Москвы юнцов, надеясь, что они ничего не напортачат. (Как он заметил недавно на коктейле своему коллеге из ЦРУ, в наши дни абсолютно не на кого положиться. Коллега оказался того же мнения.)

Ребята Керкорьяна разговаривали по-сербскохорватски, но он все же посоветовал им воспользоваться услугами шофера-югослава, прекрасно знавшего все входы и выходы. Этим же вечером агенты позвонили ему из телефонной будки отеля «Петроварадин», и майор в сердцах сплюнул: этот телефон явно прослушивался югославами. Он велел им позвонить из другого места.

Керкорьян уже собирался домой, когда ребята позвонили снова, на этот раз из крошечной гостиницы в нескольких милях от Нови-Сада. Американец там не один, сообщили они, их пять человек. Возможно, они познакомились в отеле, но скорее всего, знали друг друга раньше. У конторки портье несколько банкнот перекочевали из одной руки в другую, и агенты стали обладателями копий первых трех страниц каждого из пяти американских паспортов. Их владельцы собираются завтра утром ехать микроавтобусом на охоту, добавили сыщики и поинтересовались: что им делать теперь?

— Оставайтесь там, — велел Керкорьян. — Да, всю ночь. Я хочу знать, кудо ет к идятся.[12]

Только б ребята не подвели, думал майор, возвращаясь домой. У молодых нынче все просто. Вероятно, это все ерунда, но щенки хоть опыта поднаберутся.

К полудню следующего дня они вернулись — усталые, небритые, но ликующие. Их доклад изумил Керкорьяна. Микроавтобус прибыл в назначенное время, и американцы погрузились в него. Их сопровождающий был в штатском, но все в нем выдавало военного и к тому же русского. Вместо того чтобы отправиться в охотничьи угодья, автобус повез их в сторону Белграда, но, не доезжая до города, свернул к военно-воздушной базе Батайника. У въезда на базу они не предъявили свои паспорта: сопровождающий вынул из кармана пять других паспортов, и «туристы» беспрепятственно миновали контрольно-пропускной пункт.

Керкорьян знал, что такое Батайника — крупная югославская военно-воздушная база в двадцати километрах северо-западнее Белграда, явно не предназначенная для обслуживания досужих американских туристов. Кроме всего прочего, она была предназначена и для военно-транспортных самолетов из СССР, доставляющих снабжение для большой группы советских военных советников в Югославии. На базе поэтому работало несколько русских инженеров, один из которых был человеком Керкорьяна. Этот инженер контролировал движение грузов. Через десять часов Керкорьян послал «блиц» — донесение в Ясенево, штаб-квартиру первого управления КГБ, занимающегося разведкой. Оттуда оно сразу попало на стол заместителю председателя КГБ генералу Вадиму Кирпиченко, который, сделав несколько запросов внутри СССР, отправил подробный доклад своему начальнику генералу Крючкову.

Керкорьян доносил, что пятеро американцев были проведены из микроавтобуса к транспортному самолету «Ан-42», только что прибывшему с грузом из Одессы и сразу отправлявшемуся назад. В следующем донесении из Белграда резидент сообщал, что сутки спустя американцы тем же манером вернулись назад, еще раз переночевали в отеле «Петроварадин», после чего покинули Югославию, так и не подстрелив ни одного кабана. За проявленную бдительность Керкорьян получил благодарность.

Жара, словно тяжелое одеяло, накрыла Коста-дель-Соль. Внизу на побережье миллионы туристов снова и снова переворачивались под лучами солнца, словно бифштексы на решетке, отважно поливая себя лосьонами для загара в надежде за две драгоценные недели приобрести цвет темного красного дерева, но зачастую становясь похожими на вареных омаров. Небо сделалось бледно-голубым, почти белым, а от привычного бриза остались лишь слабые дуновения.

На западе из раскаленного марева торчал громадный клык Гибралтарской скалы, сверкая всеми пятнадцатью милями своего поперечника; светлые бетонные желоба системы сбора дождевой воды в подземные цистерны, которую когда-то спроектировали инженеры Великобритании, бороздили поверхность скал, словно лепрозные шрамы.

В горах над пляжами Касареса воздух был прохладнее, но совсем ненамного, и только на закате, перед самым заходом солнца, дышать становилось легче, поэтому виноградари из Алькантара-дель-Рио вставали в четыре утра, чтобы иметь возможность поработать часов шесть, прежде чем солнце загонит их в тень. После второго завтрака они до пяти дня предавались традиционной испанской сиесте, укрывшись за толстыми, прохладными, белеными стенами, а затем снова шли на работу и трудились дотемна.

Гроздья винограда под солнечными лучами наливались и тяжелели. Они еще не созрели, но урожай в этом году обещал быть превосходным. Владелец бара Антонио принес, как обычно, иностранцу графинчик вина и поклонился.

— ¿Será bien, la cosecha?[13] — бросил он.

— Да, — улыбнулся высокий мужчина. — Урожай в этом году будет отменный. Наконец-то все мы сможем оплатить счета из твоего бара.

Антонио расхохотался. Все вокруг прекрасно знали, что иностранец был единственным хозяином своего участка земли и всегда расплачивался на месте, причем наличными.

Две недели спустя Михаилу Сергеевичу Горбачеву было не до шуток. Как правило, добродушный, с чувством юмора и легкий в обращении с подчиненными, он мог порою взорваться — например, обсуждая с представителями Запада вопросы прав человека или усмотрев предательство в действиях кого-то из соратников. Он сидел на седьмом, последнем, этаже здания ЦК на Новой площади и сердито смотрел на листки докладов, разбросанные по всему столу.

Комната, в которой он находился, была длинной и узкой, футов шестьдесят на двадцать; стол генерального секретаря стоял напротив двери. Горбачев сидел спиной к стене; все окна, задернутые плотными занавесками и светло-коричневыми бархатными портьерами, выходили на площадь и располагались слева от него. Посреди кабинета помещался традиционный стол для совещаний, приставленный перпендикулярно к столу Горбачева.

В отличие от многих своих предшественников, он предпочитал обстановку легкую и светлую: оба стола были сделаны из бука, с каждой стороны стола для совещаний стояло восемь прямых, но удобных стульев. На этом-то столе он и разложил доклады, подобранные его другом и соратником, министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, по чьей просьбе ему пришлось прервать свой отдых на Крымском побережье, в Ялте. Куда как лучше, в гневе думал Горбачев, плескаться в море с внучкой Оксаной, чем сидеть в Москве и читать весь этот хлам.

Прошло уже более шести лет с того зябкого мартовского дня 1985 года, когда наконец Черненко оставил свой пост и Горбачев с поистине немыслимой скоростью — хотя он давно готовился к этому — поднялся на самую вершину власти. В течение шести последующих лет он пытался взять свою любимую страну за шкирку и втащить ее в последнее десятилетие двадцатого века в таком состоянии, чтобы она смогла разговаривать на равных с капиталистическим Западом.

Как и все истинно русские, Горбачев отчасти восхищался Западом, но гораздо сильнее возмущался им — его процветанием, финансовой мощью, несколько презрительной уверенностью в себе. Однако в отличие от большинства русских он никак не хотел признать, что у него на родине ничего не изменить, что коррупция, лень, бюрократия и апатия всегда составляли и будут составлять неотъемлемую часть системы. Уже в молодости он знал, что ему хватит энергии и динамизма, чтобы сделать хоть что-то, если представится возможность. Убежденность, что однажды у него такой шанс появится, и была его главной пружиной, его движущей силой, пока он учился и занимался партийной работой в Ставрополе.

Такая возможность представилась шесть лет назад, и вскоре он понял, что недооценил силы противодействия и инерции. В первые годы он был буквально на волосок от гибели, шел по натянутому канату, неоднократно оказывался на грани краха.

Для начала пришлось очистить партию от твердолобых и недееспособных, и он избавился почти от всех. Теперь он знал, что действительно управляет Политбюро и ЦК, что его люди контролируют партийные организации, разбросанные по всем республикам Союза, и разделяют его собственное убеждение: СССР может тягаться с Западом только в том случае, если будет экономически сильным. Поэтому-то большая часть его реформ относилась к экономической, а не идеологической стороне жизни.

Как истинный коммунист, Горбачев верил в идейное превосходство своей страны — для него это была аксиома. Но он был достаточно умен, чтобы не обманывать себя относительно экономической мощи обоих лагерей.

Теперь, с приближением энергетического кризиса, о котором он прекрасно знал, ему было необходимо вкладывать громадные средства в Сибирь и Арктику, а это означало, что следует урезать где-то в другом месте. Все это и привело к Нантакету и неизбежному противостоянию с собственной военной верхушкой.

В стране было три столпа власти — партия, армия и КГБ, и Горбачев понимал, что нельзя подрубать сразу два из них, тем более — три. Ссора с генералами — уже плохо, но получить удар в спину со стороны КГБ — просто недопустимо. Лежавшие у него на столе сообщения западных средств массовой информации, подобранные министром иностранных дел, были как нельзя некстати, поскольку общественное мнение в Америке могло заставить сенат отклонить Нантакетский договор и принять решение о строительстве губительных для России бомбардировщиков «В-2».

Лично он не испытывал особенной симпатии к евреям, желавшим покинуть свою родину, которая дала им буквально все. Когда речь заходила о всяком диссидентском отребье, Горбачев вел себя вполне по-русски. Разозлило его другое: то, что было сделано, было сделано намеренно, не случайно, и он знал, кто за этим стоит. Он до сих пор негодовал по поводу злобного видеофильма, посвященного развлечениям его жены в Лондоне: он был снят несколько лет назад и до сих пор ходил по Москве. Кто стоял за этим фильмом, он тоже знал. Одни и те же люди. В частности, предшественник человека, которого он сейчас ждал.

В дверь, расположенную в конце кабинета, справа от книжного шкафа, постучали. Личный секретарь Горбачева всунул голову и кивнул. Горбачев поднял руку, что означало: «Минутку».

Он вернулся за чистый стол, на котором стояли лишь три телефона и ониксовый письменный прибор. Затем кивнул. Секретарь распахнул дверь.

— К вам товарищ председатель, — объявил он и посторонился.

Вошедший был при полной форме, как положено, и Горбачев заставил его пройти через всю комнату и лишь потом поздоровался. Затем он встал и указал на разложенные бумаги.

Генерал Владимир Крючков, председатель КГБ, был близким другом, ставленником и единомышленником своего предшественника — твердолобого и ультраконсервативного Виктора Чебрикова. Генеральный секретарь устроил так, что Чебриков во время большой партийной чистки 1988 года ушел в отставку, и избавился таким образом от последнего могущественного противника в Политбюро. Однако на его место Горбачеву пришлось назначить бывшего первого заместителя, Крючкова. Одной отставки было вполне достаточно, две многие восприняли бы как избиение. Всему должны быть пределы, даже в Москве.

Крючков бросил взгляд на бумаги и поднял брови. «Вот хитрюга!» — подумал Горбачев.

— Не было никакой необходимости лупцевать их прямо перед телекамерами, — проговорил он, как обычно сразу взяв быка за рога. — Шесть западных телекомпаний, восемь корреспондентов радио и человек двадцать газетных и журнальных писак, причем половина из них — американцы. Олимпийские игры в восемьдесят четвертом освещались хуже.

Крючков удивленно вскинул бровь.

— Евреи проводили незаконную демонстрацию, дорогой Михаил Сергеевич. Лично я находился в отпуске. Но полагаю, что мои офицеры из Второго управления действовали правильно. Демонстранты отказались разойтись по первому требованию, и мои люди прибегли к обычным методам.

— Демонстрация происходила на улице. Это дело милиции.

— Они вели подрывную деятельность. Распространяли антисоветскую пропаганду. Взгляните на их плакаты. Нет, это дело КГБ.

— А крик в иностранной прессе?

— Эти пролазы суются куда угодно, — пожал плечами Крючков.

Да, если им позвонить и намекнуть, куда сунуться, подумал Горбачев. Ему пришло в голову воспользоваться инцидентом как поводом для отставки Крючкова, но он тут же отказался от этой мысли. Чтобы прогнать председателя КГБ, нужно собирать Политбюро, а из-за какой-то кучки евреев оно никогда на это не пойдет. Но Горбачев все же был зол и решил высказаться начистоту. Говорил он минут пять. Крючков, поджав губы, молчал. Ему пришелся не по душе разнос от человека хоть и выше его по положению, но моложе по возрасту. Горбачев встал и обошел вокруг стола; оба собеседника были одного роста, приземисты и коренасты. Горбачев смотрел в упор, не мигая. И тут Крючков совершил промах.

В кармане у него лежало донесение от белградского резидента, дополненное поразительной информацией, собранной его первым заместителем Кирпиченко. Дело было достаточно важным, чтобы доложить о нем непосредственно генеральному секретарю. «А черт с ним, — подумал раздосадованный гебист. — Подождет». И донесение из Белграда осталось под сукном.

Ирвинг Мосс обосновался в Лондоне, но перед тем, как покинуть Хьюстон, договорился с Сайрусом Миллером о шифре. Он знал, что приемники Управления национальной безопасности денно и нощно обшаривают эфир, перехватывая миллиарды международных телефонных разговоров, а компьютерные системы просеивают их в поисках крупинок информации. Не говоря уже об английской контрразведке, русских — о ком угодно, кто может позволить себе иметь станцию подслушивания. Однако объем коммерческих переговоров настолько велик, что вряд ли они привлекут чье-либо внимание, если в них не будет ничего из ряда вон выходящего. Шифр Мосса был основан на передаче списка цен на салат, экспортируемый из солнечного Техаса в туманный Лондон. Он принимал по телефону список, отбрасывал слова, оставляя одни цифры, и в соответствии с календарной датой расшифровывал их с помощью специального блокнота, какой был только у него и у Сайруса Миллера.

В этом месяце он узнал три вещи: необходимое ему советское изделие готовится и поступит в пределах двух недель; источник информации в Белом доме, о котором он просил, найден, куплен и оплачен; и он должен заниматься планом «Тревис» согласно графику. Мосс сжег листок и ухмыльнулся. Его гонорар зависел от успешной подготовки операции и ее осуществления. Теперь он может потребовать вторую выплату.

Осенний семестр в Оксфордском университете длится восемь недель, а поскольку люди ученые стремятся во всем придерживаться логики, недели эти так и называются: первая, вторая, третья и так далее. После окончания семестра проводятся всяческие спортивные, театральные и дискуссионные мероприятия — это девятая неделя. Многие студенты появляются в университете до начала занятий — подготовиться, устроиться, начать тренировки; этот период носит название «пустой недели».

2 октября, в первый день «пустой недели», в Винсент-клубе — любимом баре студентов-спортсменов — собрались ранние пташки и в их числе долговязый, сухощавый студент по имени Саймон, готовящийся к третьему и последнему семестру в Оксфорде в рамках заграничной стажировки. Чей-то жизнерадостный голос окликнул его:

— Привет, Саймон! Решил появиться пораньше?

Это был бригадир авиации Джон де Ат, казначей колледжа Иисуса и старший секретарь спортивного клуба, в который входила и команда по кроссу.

— Да, сэр, — улыбнулся Саймон.

— Ну что, летние каникулы прошли не зря? — улыбнулся бывший летчик и похлопал студента по впалому животу. — Молодец. Ты наша главная надежда. В декабре в Лондоне мы должны разнести Кембридж в пух и прах.

Кембридж всегда был и остается главным соперником Оксфорда в спорте — это известно каждому.

— Собираюсь начать бегать по утрам и вернуть форму, — сказал Саймон.

Так он и сделал: начал с пяти миль, рассчитывая к концу недели увеличить дистанцию утренней пробежки до двенадцати миль. Утром 9 октября, в среду, он, как обычно, выехал на велосипеде по Вудсток-роуд, тянущейся вдоль южной части района Саммертаун на юге Оксфорда, и направился в сторону центра. Обогнув памятник мученикам и церковь святой Марии Магдалины, он свернул налево, на Брод-стрит, проехал мимо собственного колледжа и, миновав Холивелл и Лонгволл, оказался на Хай-стрит. Еще один поворот налево, и он уже был у ограды колледжа Магдалины.

Здесь он сошел на землю, привязал велосипед цепью к ограде и побежал. По мосту Магдалины, через Червелл и по улице Сент-Клемент в сторону равнины. Он бежал прямо на восток. Уже скоро, в половине седьмого взойдет солнце; он преодолеет еще четыре мили по прямой и окажется за пределами оксфордских предместий.

Миновав Нью-Хедингтон, он на стальном мосту пересек двухполосную Ринг-роуд, ведущую к Шотовер-хилл. Никто из товарищей по команде не присоединился к нему по пути. Он был практически в одиночестве. В конце Олд-роуд начинался подъем; бегун начал ощущать боль, которую испытывает любой стайер. Но мускулистые ноги вынесли его на вершину холма: он очутился на равнине Шотовер. Тут асфальт кончался и начиналась неровная проселочная дорога; в многочисленных рытвинах собралась вода от прошедшего ночью дождя. Он свернул на обочину, наслаждаясь, несмотря на боль, легким бегом по пружинящей под ногами траве.

Позади бегуна ничем не примечательный седан, вынырнув из деревьев на холме, затрясся на выбоинах проселка. Люди в машине прекрасно знали дорогу, которая им уже успела осточертеть. Пятьсот ярдов по проселку, окаймленному серыми булыжниками, до пруда, затем вниз по холму, но уже по асфальту, мимо деревушек Литтлворт и Уитли.

Ярдов за сто от пруда дорога сужалась; в этом месте над нею нависал огромный ясень. Именно здесь, на обочине стоял фургон. Это был видавший виды зеленый «форд-транзит» с надписью на боку: «Фрукты из садоводства Барлоу». Ничего особенного. В начале октября фургоны Барлоу ездили по всей стране, развозя по фруктовым магазинам сладкие оксфордширские яблоки. Любой, заглянувший в задние окна фургона — людям в седане они не были видны, так как фургон стоял носом к ним, — увидел бы там штабеля ящиков с яблоками. Никому бы и в голову не пришло, что ящики эти были искусно нарисованы на двух листах бумаги, прикрепленных изнутри к окнам фургона.

У фургона была проколота правая передняя покрышка. Сидевший на корточках мужчина с гаечным ключом снимал приподнятое домкратом колесо. Работая, он низко нагнул голову. Молодой человек по имени Саймон продолжал бежать по противоположной обочине.

Когда он поравнялся с носом «форд-транзита», два события произошли с поразительной быстротой. Задняя дверь фургона распахнулась, из нее выскочили двое мужчин в одинаковых лыжных костюмах и масках и, набросившись на изумленного бегуна, повалили его на землю. Мужчина с гаечным ключом повернулся и встал. Под широкополой шляпой у него тоже была надета лыжная маска, а гаечный ключ на поверку оказался автоматом «скорпион» чехословацкого производства. Недолго думая, он открыл огонь по лобовому стеклу седана, находившегося от него футах в шестидесяти.

Водитель седана был убит на месте: пуля попала ему в голову. Машина вильнула в сторону и тут же заглохла. Мужчина на заднем сиденье с кошачьей ловкостью открыл дверцу, вывалился из машины, перекатился по траве и вскочил, держа револьвер наизготовку. Он успел сделать два выстрела из своего короткоствольного «смит-вессона» калибра 9 мм. Первый угодил на фут правее, второй — на десять футов ближе, чем нужно: очередь из «скорпиона» прошила ему грудь. Ему крупно не повезло.

Мужчина, сидевший рядом с водителем, выскочил из машины секундой позже своего коллеги. Дверца с его стороны была широко распахнута, и он попытался попасть в автоматчика через ее открытое окно, но тут три пули, пробив дверцу, угодили ему в живот, и он упал навзничь. Через пять секунд автоматчик уже сидел рядом с водителем фургона, двое других затолкали студента внутрь «форд-транзита», хлопнула дверь, и фургон, съехав с домкрата, дал задний ход в сторону пруда, развернулся в три приема и рванулся по направлению к Уитли.

Агент Секретной службы умирал, но он был человек мужественный. С огромным трудом преодолевая дюйм за дюймом, он подполз к открытой дверце машины, дотянулся до микрофона под приборной доской и прохрипел в него свое последнее сообщение. Он не стал утомлять себя сигналами вызова, шифрами и прочим: ему было не до этого. Когда минут через пять подоспела помощь, он был уже мертв. Успел он произнести лишь вот что: «На помощь… нам нужна помощь. Кто-то только что похитил Саймона Кормака».