4

Нина Донцова обживалась в Москве непросто. В ней самой что–то стронулось с места и перевернулось. Замужество, рождение детей — казалось бы, решающие события в жизни женщины — не повлияли на нее так, как переезд в Москву. Смешливая, озорная девушка осталась в городе на берегу вечного моря, а в Москве поселилась взрослая, опытная женщина, которая частенько отпускала детям звонкие затрещины и без видимой причины ворчала на своего доброго мужа. У нее начались мигрени, часто болела поясница, все это она переносила мужественно, никому не жаловалась, только искренне недоумевала, каким образом болезни сумели проникнуть в ее доселе нерушимый организм. Нина сходила к терапевту в районную поликлинику, тот выписал ей направления на всевозможные обследования, хмуро присовокупив, что дело может оказаться достаточно серьезным. Нина плюнула на предостережение и никуда не пошла. Зачем ей лишние хлопоты, если она и так знает все про себя. Она здорова, только душа у нее тоскует.

На новой работе Нина — вот тоже чудно — долго ни с кем не могла подружиться. Столичные продавщицы мало чем отличались от прежних Нининых товарок, и все–таки была между ними какая–то неуловимая дистанция, которую сразу не перешагнуть. Может быть, она вообразила себе эту дистанцию. Иногда ей казалось, новые коллеги смотрят на нее с легким презрением, как на выскочку. Ей казалось: и резвые девчушки, и искушенные женщины знают нечто такое о жизни и о работе, что ей не дано знать. Когда они обращались к ней приветливо или раздраженно, она в голосах чувствовала стеклянный холодок. Ее это мучило, и однажды она пожаловалась мужу. «Меня никто не любит! — сказала она. — На работе на меня смотрят косо, будто я шпионка». «Почему?» — удивился Мирон Григорьевич, а скорее изобразил доброжелательное удивление. Разве можно представить, что его Нину кто–то способен не любить. «Наверное, потому, что я пришлая. Думают, у меня есть тайные знакомства». «Ах ты моя крошка, ах ты моя выдумщица!» — засюсюкал Мирон Григорьевич, и Нина с досадой оттолкнула его руки.

Наконец она сошлась довольно близко с Клавой Захорошко, продавщицей галантерейного отдела, пухлой, томной девушкой лет двадцати трех. Клава пришла работать в магазин после Нины, у нее здесь тоже не было знакомых, может быть, этим и объяснялась их скороспелая дружба, потому что ничем иным объяснить ее было нельзя. Клава Захорошко принадлежала к породе спящих красавиц, глаза ее, когда она стояла за прилавком отдыхая, были полузакрыты, уголки губ опущены, и все лицо имело сладкое выражение близкого сна. Соответственно плавными и замедленными были движения ее большого, полного тела. Клава была по–своему привлекательна, но весь вид ее выражал такую незамедлительную готовность уснуть, что редкий покупатель, особенно из числа молодых людей, решался обратиться к ней с вопросом. И правильно делал, потому что дождаться ответа от Клавы Захорошко было немыслимо. Она никогда никому не грубила, не произносила сакраментальных фраз типа: «Вы что, не видите, я занята!» или «У меня же не десять рук, гражданин!» — она лишь взглядывала на бестактного покупателя умоляюще–беспомощным взором, и этого хватало, чтобы ошарашенный любопытчик осознал неуместность и бесцеремонность своего вопроса. Несмотря на свое полусонное состояние, Клава Захорошко (вскоре Нина это узнала) побывала замужем, но неудачно, теперь была одинока и находилась в ожидании новой счастливой судьбы. На вопрос, чем же не угодил ей муж, Клава отвечала протяжным: а-а! — и красноречиво крутила пальцем около виска. Уход чокнутого мужа Клава скорее всего проспала. При всем при том Клава была образованной, начитанной девицей. Она знала толк в поэзии, читала философов Канта и Шопенгауэра, любила при случае процитировать Монтеня и потрепаться о потоке сознания в новейшей прозе. «Какая у тебя память! — восхищалась Нина. — Тебе обязательно надо учиться». «А-а, — Клава лениво поводила рукой, — все, что мне надо, я уже выучила». — «Но ведь тебе скучно работать за прилавком?» — «А где не скучно?» На это Нина не знала, что ответить. Один раз она привела новую подругу домой, познакомила с мужем. За ужином распили бутылочку шампанского, Клава раскраснелась и начала приставать к Мирону Григорьевичу с просьбой растолковать ей добиблейскую теорию сотворения мира, а также разницу между душой и духом. «Ну и продавщицы пошли!» — только и смог сказать Мирон Григорьевич, когда Клава ушла. Нина всерьез обиделась. «А ты думаешь, мы чурки с глазами, клуши бестолковые? Так ты оказывается, думаешь?» — «Что ты, Нинуля, что ты!» Но было уже поздно, и между ними разразился один их тех зловещих семейных скандалов, для которых не требуется особых причин. Скандал подействовал на Нину отрезвляюще, и несколько дней она была нежна с мужем и детьми.

Клаву Захорошко она полюбила. Клава никому не навязывалась, но никого и не предавала. Отец ее бросил семью, когда ей было пять лет, о нем она ничего не знала, мама ее умерла год назад от непонятной болезни. Клава жила с бабушкой в двухкомнатной квартире на проспекте Мира. В этой квартире Нину более всего поразила библиотека, занимавшая сплошь три стены в большой комнате и еще два книжных шкафа в просторном коридоре. Там было много таких книг, каких Нине прежде не приходилось видеть: в переплетах с застежками, с массивными, позолоченными обложками. Страницы с текстом в этих книгах были похожи на картины. «Дедушка начинал собирать, — пояснила Клава. — Хочешь, бери, читай». Нина взяла наугад одну книгу, чтобы показать мужу. Спросила: наверное, дорогие? Клава ответила: наверное.

И бабушка ее, Дарья Арсентьевна, была необычным человеком. Седенькая, сухонькая, аккуратненькая старушка в старомодных очках с посеребренными дужками и в шерстяном, темном, наглухо застегнутом под подбородок платье, она называла Клаву «котеночек мой» и вообще пересыпала свою речь множеством ласкательных словечек. Иногда получалось забавно. К примеру, рассказывая о дворнике, которого не любила за алкоголизм, она говорила так: «Представьте, деточки мои, стоит этот иродик с совком и лопатой, а перед ним расплющенное ведерушко. Что же ты, говорю ему, наделал, свинтус окаянный, с казенным ведерком, Христос тебя спаси?! А он глазенки страшные выпучил: «А чего оно вертится!“ Это у него, деточки, земля под ножками от горького пьянства вертится, а он на ведерочке помстился, сплющил его». Горюя, бабушка прикладывала к вискам указательные пальцы и скорбно закатывала глаза. Бабушке шел девяностый годок. «Она скоро умрет, — жаловалась Клава. — Не знаю, как тогда мне жить!»

Дома Нина попробовала читать взятую у подруги книгу, но ничего не поняла. Это было дореволюционное издание «Слова о полку Игореве». «Клава может такие книги читать, а я нет, — подумала Нина без горечи. — Никогда сразу не разберешься в человеке. Клава с виду простушка и соня, а она — вон какая. Да и все люди кажутся одними, а какие на самом деле — поди догадайся. Только я одна такая и есть. Нет во мне загадок. Нарожала детей, работаю, обхаживаю, обстирываю свою семейку — вот и вся я. Гордиться нечем. Обыкновенная баба».

Мирон Григорьевич замечал, что с Ниной происходит что–то неладное, и приходил в отчаянье от самых фантастических предположений. Нина и к детям теперь относилась с какой–то функциональной деловитостью. «У Насти тройка по русскому!» — с тревогой сообщал он жене. «Вот и выпори ее, здоровую телку», — равнодушно отвечала Нина. Костик мог реветь до надрыва пупа, она спокойно занималась ужином. Наденька скулила: «Мамочка, почитай мне книжку, ну, мамочка!» «Отстань!» — сурово бросала Нина. «Она встретила другого человека! — с ужасом загадывал Мирон Григорьевич. — Тогда что же делать? Но это естественно. Она молода, красива, умна, а я кто — плешивый живчик. Я всегда знал, что так будет… Но трое детей, трое детей, они ее пока удерживают. Бедняжка! Как она, вероятно, измучилась!»

Как–то в субботу он улучил момент для решительного объяснения.

— Нина, сядь и выслушай меня! — сказал тоном, каким обыкновенно говорил на работе.

— Ты же видишь, я мою посуду, — все–таки она присела на диван, заинтригованная его скорбным видом.

— Мне тяжело касаться этой темы, Нина, но необходимость требует, — Мирон Григорьевич тяжело задышал.

— Поторопись! Мне еще кучу вашего барахла стирать.

— Хорошо, я коротко… Нина! Ты жена моя и мать моих детей, но это не значит, что ты должна страдать. Я вижу — ты охладела ко мне, стала безразличной к детям. Меня это убивает. Но еще больше мне убивает мысль, что я являюсь причиной твоего несчастья… Нина! Откройся мне не как мужу, а просто как близкому, горячо любящему тебя человеку, и обещаю, вместе мы найдем выход… Не таись, не носи тяжесть в себе. Если нарыв созрел, его надо разрезать. Я намного старше тебя, поверь моему опыту…

У Нины были такие невидящие, усталые глаза, точно их запорошило пылью. Мирон Григорьевич не выдержал и заплакал. Невыносимо, когда плачет сильный человек. Слезы с трудом выкатываются из его глаз, а в горле нарастает хриплое удушье. Нина с размаху бросилась к нему на грудь, тоже запричитала, зарыдала.

— Милый, милый! — бормотала, гладя его голову, плача. — Глупый, бессовестный старикашка. Да что ты вообразил! Кто же мне нужен, кроме вас. Пусть я плохая, пустая баба, но никто мне не нужен, кроме вас. Ничего не случилось такого, чтобы ты плакал.

— У тебя болит что–нибудь, Ниночка?

— Болит. Голова болит. Но это тоже пустое. Мы хорошо живем, я счастлива с тобой.

— Нина!

— Напрасно мы уехали, Мироша. Здесь все чужое. В Москве тяжело.

В комнату забрели Костик и Наденька, играющие в паровоз. Увидев родителей, странно раскрасневшихся, с запрокинутыми незнакомыми лицами, дети тоже собрались зареветь, но Костик передумал.

— Вы чего это делаете? — спросил нерешительно.

— Они, наверное, переживают из–за наших озорствов, — объяснила ему Наденька.

Начались тут возня, смех, подбрасывание Костика и Наденьки к потолку, ласковые, обещающие прикосновения…


Как–то зав. секцией Капитолина Викторовна Озолина отозвала Нину в сторонку и предупредила, что поступит партия импортных водолазок и следует часть из них попридержать. Нина была достаточно опытным продавцом и знала, как и для чего придерживаются дефицитные товары. Она не видела особого преступления в этих маленьких аферах, от которых получался небольшой приварок к зарплате, но сама на прежней работе в эти игры никогда не играла. То есть, бывало, конечно, что она покупала какие–то вещи для дома для семьи, но дальше этого не шла. Не собиралась она менять свои привычки и здесь, о чем сразу сообщила Капитолине Викторовне. Та не удивилась, заметила без раздражения: «Тебе же дуре, хотела дать подзаработать». «Мне хватает, — ответила Нина, — у меня муж прилично зарабатывает». В перерыве рассказала об эпизоде Клаве. Подруга чуть шире раскрыла сонные очи и изрекла свое обычное: а-а! — долженствующее в данном случае обозначать, как глубоко безразлична ей вся эта суета. Водолазки к Нине не поступили, их передали в соседнюю секцию, к Верочке Анчутиной. У Верочки любой товар становился дефицитным. Большую часть времени она проводила не за прилавком, а у телефона, обзванивая десятки знакомых и нужных людей.

После того случая Капитолина Викторовна Озолина начала к Нине придираться. Но не так, чтобы оголтело и без повода. Повод ведь при желании всегда можно найти. Нина получала выволочку за малейшее опоздание, за минутную отлучку, за нерасторопность и прочее, прочее. Но она была не из тех, кого легко съесть. Надо заметить, замечания Капитолина Викторовна делала в грубом тоне, что особенно задевало Нину. Не суть задевала, а форма. Один раз она занималась с грудой только что поступивших чешских безрукавок по девять рублей штука, укладывала у стенки, и от неосторожного движения куча рубашек рассыпалась на полу. Как из–под земли возникла Озолина. Сложила руки на груди и смотрела с трагическим презрением.

— Руки–крюки! — оценила в полную мощь хорошо поставленного торгового голоса. — Не в магазине тебе, Донцова, работать, а навоз в конюшне сгребать.

Нина промолчала, копошилась на полу, собирая рубашки. Капитолина Викторовна не успокоилась.

— Вот уж справедливо сказано: свинья не вывалявши не съест.

Этот выпад показался Нине чрезмерным.

— Вы уже старая женщина, Капитолина Викторовна, а бранитесь, как хулиганка.

— Я — хулиганка? Ну, Донцова, кончилось мое терпение…

Она не успела досказать, что последует в связи с окончанием ее терпения, потому что вмешалась подошедшая Клава Захорошко.

— Ну, что вы, Капитолина Викторовна, житья прямо Нине не даете, честное слово, — протянула она скучающим голосом.

— Ты еще будешь вякать, соплячка?

— Пусть соплячка, но про ваши махинации не меньше других знаю.

— Ты! — Озолина задохнулась от ярости. — Ты думаешь, что говоришь?!

— Будьте уверены!

Обеденный перерыв кончился, у прилавка столпились покупатели, Капитолина Викторовна, сверкнув на прощание золотыми зубами, величественно удалилась в свой закуток.

— Напрасно ты вмешалась, — попеняла Нина подруге.

— Она мне не нравится, — ответила Клава. — Старая, жадная, стервозная гадина.

Когда Клава злилась, что случалось чрезвычайно редко, нижняя губка ее выпячивалась, брови смыкались на переносице, и она становилась похожей на птенца, требующего кормежки.

На ближайшем производственном собрании Капитолина Викторовна в пух и прах раздраконила Клаву. Все ее замечания были по–своему справедливы и, приправленные темпераментной демагогией, звучали как приговор. Она говорила о том, что некоторые молодые продавщицы, а именно Клава Захорошко, приходят на работу с единственной целью отоспаться за прилавком, видимо, после ночной гульбы. Им, а именно Клаве Захорошко, глубоко наплевать на честь магазина, который борется за звание магазина отличного обслуживания.

— На прошлоей неделе, — пригорюнясь, сообщила Капитолина Викторовна, — на Захорошко была серьезнейшая запись в жалобной книге, но почему–то таким людям, как Захорошко, все это очень легко сходит с рук.

— Какая запись? — крикнула Нина.

Оказалось, и Клава первый раз слышит про жалобную книгу.

— Ах, вы не помните? — ядовито заметила Капитолина Викторовна. — Где уж вам помнить всякие мелочи. — Затем она раскрыла услужливо протянутую кем–то жалобную книгу и вслух прочитала, как Клава Захорошко обозвала пожилого покупателя «очкастым пердуном» и швырнула ему в лицо цигейковую шапку, которую он просил обменять. Это была липа чистой воды. Нина поразилась: как можно! — а Клава шепнула ей спокойно: «Я же тебе говорила, что она гадина!»

Капитолина Викторовна потребовала увольнения Захорошко или, в крайнем случае, последнего ей предупреждения. Директор магазина, Платон Сергеевич Петраков, при этом что–то пометил у себя в блокнотике.

Следом за Озолиной выступила Верочка Анчутина и набросилась на Клаву с еще большей яростью. Она объявила, что не может и не хочет дышать одним воздухом с такими людьми, как Клавка Захорошко. Ее еле уняли. Клава улыбалась. Затем выступили еще две продавщицы, Капитолинины наперсницы, и в один голос поддержали «справедливые обвинения» против «зарвавшейся» Клавки. Нина от обиды за подругу на время потеряла дар речи. Клава Захорошко лениво процедила:

— Капитолина сводит со мной счеты, потому что я пригрозила ей разоблачением. Я думала, вы умнее, Капитолина Викторовна.

— Прошу оградить меня от оскорбления! — потребовала Озолина, а ее подручные подняли истошный крик.

Директор, видя, что страсти вышли из–под контроля, закрыл собрание, велев остаться Клаве и Капитолине Викторовне. Нина ждала подругу около часа, та вышла от директора веселая. Директор под каблуком у бешеной Капитолины, видать, тоже замешан в делишках, они оба уговаривали Клаву утихомириться. Платон Сергеевич пообещал дать ей самые лучшие рекомендации в другой фирменный магазин… Клава рассказывала с юмором, в лицах изображала и директора и Капитолину, но Нина кипела от негодования. Она на другой день с утра зашла к Петракову. Тот, увидя ее, заранее огорчился и сделал кислое лицо.

— Понимаете, Донцова, всякие дрязги создают нездоровую обстановку в коллективе. У нас много молодежи, комсомольцев, какой вывод они для себя сделают?

— Но при чем тут Захорошко?

— Вы ее подруга и могли бы по–хорошему повлиять… — директор морщился и цедил слова себе под нос.

— Капитолина Викторовна мошенничает, это все знают, а вы ее покрываете! — выпалила Нина.

Петраков встрепенулся, как гвардеец на побудке, и вытащил свой блокнотик.

— Ваше имя–отчество? Нина Павловна, кажется?

— Да. Девичья фамилия Смагина. Записывайте, Платон Сергеевич, записывайте!

Директор ничего не стал записывать, устало предупредил:

— Шли бы вы, Донцова, на рабочее место и не лезли туда, где вам могут нос прищемить.

— Клаву оставьте в покое! — потребовала Нина. — А то ведь и у вашей Капитолины не два носа, а один.

Из кабинета она вышла с ощущением приближающейся беды. Однако ничего не случилось. Капитолина Викторовна вроде про них забыла, хотя нет–нет и ловила Нина на себе ее изучающий, колющий взгляд. Бесстрашная Клава говорила: «Затаились кроты, значит, готовят они нам, Нинка, грандиозную пакость». С Веркой Анчутиной и ее подружками они больше не здоровались, подчеркнуто их игнорировали. Постепенно, без видимых потрясений и открытых стычек, продавщицы секции разбились как бы на два лагеря: группу неистовой Капитолины и компанию дерзких желторотых девиц, которые, не сговариваясь, признали своим лидером полуспящую Клаву Захорошко…

Загрузка...