Потерянный среди домов

Глава 10

Падал снег. Я смотрел, как он мерцает за окном. Е.К., сидя на кровати, действовал своими огромными ножницами, вырезал из газеты фотографии какого-то политика и приклеивал их в тетрадку-файл.

– Эй, Е.К., – сказал я, – знаешь ли ты, что его подружка болтается поблизости? Я встретил того парня, который ее отфутболил.

– Пошел к черту, – ответил он, даже не поднимая глаз.

Пришел префект-коридорный, кривоногий и с плохой кожей, по какой-то таинственной причине он тут же выказал неприязнь ко мне. Он вошел в комнату, не постучавшись, что было его способом демонстрировать презрение.

– Телефонный звонок, – сказал он, хрюкая, как хренов неандерталец, и вышел, топ, топ, оставив дверь открытой, его чертовы ноги в джинсах затопали по коридору. (Поскольку он был префектом, ему разрешалось носить джинсы после занятий. Настоящий стимул к совершенству, вот что это такое.)

Я спустился по лестнице в телефонную кабинку и закрыл дверь. Деревянная стена была сплошь исписана и изрезана мальчишками, которые вычерчивали свои каракули ручками, ножичками или хреновыми мачете. Я снял трубку.

– Если я встану на цыпочки, то почти смогу увидеть твою комнату, – сказала она.

Анаконда обвилась вокруг моей груди.

– Скарлет?

– Если ты не хочешь со мной говорить, все в порядке.

– Ну, где… где ты?

– Рядом, на твоей улице. В Епископской школе.

Я открыл было рот, но из него ничего не раздалось. Моя челюсть просто повисла, словно сломанный фонарь.

– Меня исключили, – сказала она. – Поймали за курением травки с монахиней. На самом деле она крутая лесбиянка из Лос-Анджелеса.

– Я слышу это по радио или как?

– Так что теперь мы оба в неволе, – сказала она.

Наступила небольшая пауза, я ковырял деревянную стенку ногтем, проделывая белый желобок.

– Я думала, ты слышал, – сказала она.

– Что?

– Я порвала с Митчем.

– Я с ним не вижусь.

На другом конце провода я услышал еще один голос женщины в возрасте. Скарлет положила руку на трубку, но через мгновение снова была здесь.

– Мне надо идти, – сказала она. – Не думай обо мне слишком дерьмовых вещей, ладно? Ты же не знаешь всей истории. – Она подождала секунду. – Хорошо, Саймон?

– Хорошо.

– И не говори никому, что я звонила.

Я вернулся к себе.

– Угадай, кто это был? – сказал я Е.К. Я чувствовал себя болваном. Когда я выглянул в окно, мне взаправду показалось, что все вроде как покрылось какой-то магической глазурью.

– Санта-Клаус, – сказал Е.К, оторвал кусок скотча и аккуратно прилепил его к чему-то в своей тетрадке.

Я положил ноги на стол. Закинул руки за голову.

– Интересно, чего она хочет, – сказал я вслух, но не потому, чтобы ожидал, что Е.К. поймает мячик.

С моей поездки в Техас он стал абсолютно нелюбопытен насчет того, как протекает моя жизнь. Странно, что всего через пару месяцев после знакомства этот парень, которого в общем-то считали кретином из кретинов, угрожал мне, словно равный, а иногда действовал просто как досадная помеха. Что порой происходит, когда люди получше узнают меня.

Но позже вечером, когда я ложился в кровать, я спустил пар и подумал, что-то здесь не так, что-то здесь определенно не так. Как будто мое подсознание пыталось сказать мне что-то, но недостаточно громко, в частности, из-за Е.К., который рассказывал мне о том, как они с сестрой менялись одеждой и играли в извращенцев при свете фонарика, и все такое прочее, в чем я толком не разбираюсь. Просто когда кто-то достает тебя, для этого всегда есть довольно основательные причины, разве что ты просто псих, и, значит, когда Е.К. заткнулся, после того как выключили свет, я начал мысленный разговор со Скарлет, слово за слово. И через некоторое время она приняла облик «зловещего персонажа», если мне позволено будет использовать выражение из уроков английского. В особенности это никому не говори. Когда люди рассказывают вам вещи, которые другим знать не положено, пора подумать о том, чтобы спать с револьвером.

Я гадал, черт, может быть, мой голос звучал слишком дружелюбно. Может быть, я должен был сказать ей, чтобы она убиралась. Я стал думать обо всем, о том, как она целовалась с префектом у меня в подвале, дала мне отставку, только когда заполучила Митча обратно; и теперь говорит, чтобы я никому не рассказывал, что она звонила. Все это было несколько коварно. Как будто ей это нравилось. Как будто она так предпочитала. Если убрать коварство, она уже далеко не так интересна. На свете есть по-настоящему дерьмовые люди, и до меня дошло, что моя бывшая подружка, Скарлет Дьюк, может быть одной из них.

Но потом я решил, что мне нет до этого никакого дела. Я лежал в тепле, сонный, и думал, о да, все будет отлично, в противном случае я не чувствовал бы себя так хорошо, так уютно, с подоткнутым одеялом, в своей кровати, засыпая.

На следующий день я поднялся с необычным ощущением. У меня было к чему стремиться и чего ждать. Я увидел Митча в коридоре перед молитвой. Он болтался со своими крутыми ребятами – бандой военных преступников – как всегда. В нормальное время я вроде как проскальзывал мимо них, надеясь, что никто мне ничего не скажет. Обычно у меня было что-нибудь наготове, какой-нибудь быстрый ответ. Так всегда с такими парнями: если они уверены, что тебе есть что ответить, то обычно оставляют тебя в покое. Но сегодня, когда я подошел к ним поближе, я не почувствовал сердцебиения. На самом деле я даже испытывал что-то вроде странной доброты к старине Митчу. Что-то немного похожее на расположение. Но я не был таким уж тупым, я знал, что это. Теперь, когда его выбросили из обоймы, ему больше нечем было передо мной похвастать. У меня даже возникло ужасное искушение подойти к нему и сказать: «Вчера вечером мне звонила наша маленькая подружка», так чтобы он и его приятели знали. Но я понимал, что это могло быть немного опрометчиво, к тому ж я не хотел выглядеть козлом дважды. Более того, Митч совершенно не походил на человека с разбитым сердцем. На самом деле он выглядел так, как будто все путем. Я подумал, знает ли он, что с ним порвали. С парнем навроде Митча трудно сказать что-нибудь наверняка. Они вроде как пудели, эти ребята. Не нужно много усилий, чтобы заставить их вилять хвостом.

Позже в тот вечер, когда я вернулся в свою комнату заниматься, я услышал, как в дальнем конце здания зазвонил телефон, и подумал, это меня. Я хочу сказать, я не надеялся, что это так, я просто знал. И точно, через несколько секунд я услышал шаги в коридоре, и вот уже мистер Прыщавое Лицо стоит в дверях.

– Это снова я, – сказала она. – Ты знал, что это буду я?

– Конечно.

– Вчера ночью ты мне приснился. Мне приснилось, что ты привел какую – то девушку в квартиру моих родителей на Чаплин. Это заставило меня по-настоящему ревновать. Как ты думаешь, почему я увидела такой сон?

– Не имею представления.

– У тебя бывают такие сны?

– Насколько могу вспомнить, нет.

– Ты не сглазил меня, а? Одна из девочек сказала, что ты, вероятно, меня сглазил.

– С чего бы мне делать это?

– Ну, я была не очень деликатной, разве не так?

– О черт, с этим покончено, Скарлет. Люди влюбляются, потом порывают отношения, большое дело. С каждым случается.

– Твой голос звучит так искушенно. У тебя есть подружка? Нет, не говори мне. А то я стану ревновать. И все-таки ты не думаешь, что это странно, что мне приснился этот сон?

Я снова выцарапывал дорожку ногтем, счищая гадость, чтобы можно было увидеть чистое белое дерево внизу.

– Я слышал и о более странных вещах.

Она глубоко вздохнула.

– Я должна его вернуть, понимаешь. Я должна, – сказала она. – Парень вроде тебя, наверное, выше всего этого. Но я – нет. Я просто должна знать, что могу его вернуть. На какое-то время было так, как будто он знает все секреты вселенной.

– Митч? Митч с трудом доберется до ларька.

– Но ты понимаешь, что я имею в виду. Я имею в виду, даже готова спорить, что ты хочешь восстановить отношения с Дафни Ганн. Готова спорить, что, если бы она дала тебе шанс, ты знаешь, даже когда ты был со мной, ты бы им воспользовался.

– Между прочим, ты ему сказала?

– О чем?

– О доме моей тетки.

– Конечно да.

Неожиданно я вспомнил, как Рейчел говорила о том, что Скарлет не ночевала не дома.

– Ну, это не имеет значения, – сказал я.

– Для меня имело, – сказала она. – Это был мой первый раз.

– Я думал, ты была с тем певцом фолка.

– Я говорила тебе. Он прошел только часть пути. Это по-настоящему не считается.

Наступило молчание.

– Здесь все девушки мастурбируют, – сказала она. – Ночью как будто находишься в курятнике.

– Господи Иисусе, Скарлет. Неудивительно, что тебя исключили.

– Поверь мне, если бы исключали за это, в школе никого бы не осталось. Они кладут селитру вам в еду?

– Да. Тонны.

– Мне не помогает, – сказала она. – Должно быть, я гиперсексуальна или что-то вроде этого.

– В самом деле?

– Иногда мне кажется, за мной должна прийти полиция. Правда мы здорово разговариваем? Понимаешь, так легко. Должно было быть напряжение или что-то вроде этого.

– Ну не знаю, Скарлет. Может быть.

– Отец всегда говорил, что я должна выйти за тебя замуж. С первого раза, как он с тобой познакомился. Дерьмо, – неожиданно сказала она шепотом. – Мне надо идти. Черт. Я позвоню тебе завтра.

В четверг вечером приехала мама и взяла меня пообедать. Ощущение было довольно необычное – выйти в город вечером среди недели. Должно быть, она прояснила это с Психо, который всегда подлизывался к родителям. Все эти цветочки-василечки, вся эта псевдобританская чушь. (Теперь я знаю, что означает псевдо, и использую его через каждые три слова.)

Мы пошли в наш любимый ресторан, то французское местечко. Сказать вам правду, я был практически в восторге. У меня было чувство, что что-то близится, что-то хорошее ждет меня впереди. (Иногда вы просто чувствуете, как удача поворачивается к вам лицом. Словно открыли окно в душной комнате.) Но я также знал, что мама огорчится, если об этом узнает, так что я держал карты закрытыми. Наконец она сделала ход. Очень робкий, конечно, но факт оставался фактом: она не смогла вынести жизни на севере со стариком и на некоторое время сбежала. Собиралась уехать, чтобы побыть со своей старой подругой тетушкой Марни, у которой была квартира в Палм-Бич.

– Ты хочешь развестись? – спросил я.

– Ради бога, Саймон, не будь таким паникером.

Иногда, когда моя мама чувствовала себя виноватой, она переходила в атаку. Я не хотел ее воинственности, так что сказал:

– Сама знаешь. С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я хотел, чтобы вы, ребята, разошлись.

Это ее немного охладило. Она зажгла сигарету и осторожно убрала табачную крошку с языка.

– Пока ничего окончательного. Хорошо? Это только на сейчас.

– Ты наймешь квартиру, когда вернешься?

– Не знаю, Саймон. Действительно не знаю. Ради бога!

– А ведь это прекрасная мысль, сама знаешь. Я мог бы приезжать к тебе. Еще лучше, я мог бы жить с тобой. Уйти из этого пансиона. Боже, это была бы сказка.

– Ну посмотрим, Саймон.

Через некоторое время мы заговорили о других вещах, обо всем, о Скарлет, Психо, на этот раз она вспомнила Эррола Флинна.

– Ты знаешь, – сказала она, – что они почти назвали меня Мейбл? Монахиня сказала маме: «У вас пять секунд, чтобы придумать имя, или мы будем называть ее Мейбл». И мама сказала: «Ух, ах, Вирджиния». Это просто слетело с ее языка. Вирджиния Вулф, вот было мое имя. Представь себе. Как только вышла пьеса, люди подходили ко мне на вечеринках и говорили: «Кто боится Вирджинии Вулф? Кто боится Вирджинии Вулф?» Это так раздражало.

– И что ты говорила в ответ?

– О, я просто показывала зубы и улыбалась, и притворялась, что никогда не слышала этого раньше. Знаешь, однажды я написала рассказ для «Ньюйоркера». Он был опубликован. Получилось неплохо. Но потом я вышла замуж и…

– За гонщика?

– Да. Томми. Такой красивый. Но пьяница. Он держал бутылки в камине, среди золы, и однажды я нашла их и просто ушла из дома. Следующее, что я помню, – это вечеринку на Сент-Джордж-стрит, и там был твой отец. Только что вернулся с войны. Он был такой джентльмен. О твоем отце одно можно сказать точно. Он джентльмен. Таких немного в мире. Я знаю.

И когда я посмотрел на нее, я почувствовал комок в животе. Она все еще любит его, подумал я. Она собирается уехать и скучать по нему. Она собирается осмотреться в Палм-Бич, но она не найдет джентльменов, которые могли бы сравниться с ним, и она вернется. Она вернется к нему, и ничего не изменится. Ничего никогда не изменится.

Рано утром пошел снег. Воздух был мягким, большие снежинки падали за окном латинского класса, как будто кто-то устроил огромную битву подушками и перья медленно опускаются на землю. Я залег, голова на руках, старина Вилли Орр нудил насчет того, как галлы отлавливали и перевозили этрусских женщин, и все вроде как хихикали, пока старине Вилли не показалось наконец, что хватит, и он перешел к действиям – шлепнул какого-то мальчишку по затылку, усыпанному перхотью, и весь класс повскакивал, словно стадо газелей. А потом все снова уселись, снег падал, Вилли нудил, в трубах отопления часто щелкало, как будто какой-то маленький человечек с другой стороны бил по ним ломиком. Стенные часы тикали, тик, тик, стрелки двигались вперед. Еще одна минута прошла. Иногда, глядя на эти часы, я чувствовал, как меня обдает волной паники, как будто я заперт в машине и мы должны целую вечность мотаться туда-сюда по парковке.

В любом случае в конце концов этрусские женщины были отловлены и увезены, и мы выскочили с урока латыни с таким выплеском энергии, который всегда сопровождает конец чего-то фатально занудного. Если будешь недостаточно четок, то примешь это за радость от понравившегося урока. На самом деле это просто облегчение.

К полудню черные футбольные поля покрылись снегом. Парочка девчонок из Епископской школы вошла в главные ворота, головы опущены, на накидках снежинки. Было видно, что ноги у них голые. Длинные серые носки натянуты лишь до коленей. В такую погоду у них всегда красные и перепачканные ноги. Даже ободранные. Не представляю, как учительницы позволяют им выходить на улицу в такой бездарной одежке. Как если бы мои родители позволили мне разгуливать по округе посредине зимы в шортах. До самой темноты отовсюду шел – с полей и со школьного двора – жутковатый го – лубой, откровенно библейский свет. Из окна второго этажа я видел какого-то мальчишку, гоняющего санки через поле, аккуратно застегнут в комбинезон, шарф обернут вокруг шеи. Грузовая машина, покачивая бортами, подъехала по главной подъездной дороге к школе и остановилась.

Он просто шел и шел, этот снег. Заметал дорожки, накапливался на подоконниках, на лестницах, ведущих в столовую, даже на бровях, когда нужно было пройти через двор. Это была божественная интервенция. Собираясь назавтра послать все к чертям, город превратился в статую, половина дневных ребят не вернулась с обеда, и учителя, видя, что осталась только половина классов, позволила нам заниматься кто чем хочет или просто трепаться. Такие дни – это всегда здорово, кажется, как будто жизнь идет по-другому.

В тот вечер около девяти я вернулся к себе, процарапал ногтем картинку на замерзшем стекле – шарик с двумя глазами и улыбкой и длинной, вьющейся веревкой. Если не знать меня лучше, можно подумать, что я действительно умею рисовать. На самом деле это единственное, что я умею изобразить. Когда-то давным-давно маленький гениальный парень с короткой стрижкой, Джон Фрезер, показал мне, как это делать, и с тех пор я притворяюсь.

Позвонил Харпер.

– Послушай, – сказал он, – ты должен сделать мне одолжение. Звонил старик. Я думаю, что он немного тревожится там в коттедже. Само место навевает уныние. Черт побери, он там один – одинешенек уже три не – дели. Он просил меня приехать повидаться с ним в эти выходные. Я хочу сказать, он не то что предложил это, он просто придумал дурацкий повод, что я должен помочь ему с зимними окнами. Но я думаю, что ему просто тошно, а поехать не могу. У меня эта цыпочка, с которой я должен повидаться. Можешь ты поехать? Только на выходные. Я чувствую себя паршиво, когда думаю, что он там один.

– Нет, – сказал я, – не могу. Это значит уехать на все выходные. Это значит, что я должен отказаться от субботнего вечера. Я не могу этого сделать. Не могу поехать туда.

– Господи Иисусе, Саймон. – Его голос звучал по-настоящему хреново.

– Сам поезжай. А я не могу. Последнее, что я хочу делать в свое свободное время, – так это проводить его с этим козлом.

– Отлично, Саймон. Просто отлично. Иногда ты бываешь таким, черт побери, эгоистом, что я не могу в это поверить.

– Я эгоист? Послушайте, кто это говорит, черт возьми. Я тут сижу в Сан-Квентине, а ты не хочешь уезжать из города, потому что хочешь, чтобы тебе отсосали член. И потом, я буквально обалдеваю, я устал от того, что все время слышу это слово – эгоист.

– Ну, во всяком случае, подумай об этом, ладно? Просто подумай об этом?

– Хорошо, я подумаю об этом. Обещаю.

Но, едва положив трубку, я тут же выбросил все это из головы.

Три дня шел снег, снег, снег. А потом однажды вечером, прямо после объявлений, он прекратился. Вот так, как будто повернули выключатель. Я открыл окно, и кучка снега упала на пол. Снег был мягким, словно трава, мягким и блестящим. Луна висела в небе, так что я мог видеть свое собственное дыхание. Неожиданно в ушах у меня зазвенело. Кто-то, должно быть, думает о тебе, вот что говорила обычно моя мама.

Немного позже в дверях появился кривоногий придурок и сообщил, что мне поступил телефонный звонок.

– Ну и погодка, да? – сказала Скарлет. – Разве тебе не хочется просто выйти на улицу и сделать что-то? Покататься в снегу. Украсть что-нибудь. Бросить снежок в окно. Поцеловать кого-нибудь. Это так восхитительно. Ты знаешь этот звук, который издают автомобили, когда задевают друг друга, такой звук как треск. Боже, как я люблю это. Это настоящий зимний звук.

Наверху лестницы я заметил пару ковбойских сапог; префект все еще стоял там, подслушивая.

– Кажется, у меня есть аудитория, – сказал я.

Сапоги не двинулись.

– Ну хорошо, – сказала она, – говорить буду я. А ты просто отвечай: да или нет. У тебя есть сосед по комнате?

– Да.

– Он доносчик?

– Нет.

– То есть, если ты выберешься оттуда, он не донесет на тебя?

Я процарапал ногтем большого пальца дорожку в дереве и смахнул грязь.

– Нет.

Через некоторое время она сказала:

– Потому что у меня есть идея.

После полуночи я открыл окно и выпрыгнул на свежий снег. Е.К., перевернувшийся под одеялом свои обычные шесть раз, впал в ночную кому. Я не двигался. Постоял так несколько секунд, озираясь. Налетел порыв холодного ветра, снег был таким блестящим и восхитительным под луной. Я перебежал через квадратный двор и остановился прямо у входа. Я не хотел наткнуться на Психо, возвращающегося после прогулки с собакой, с этим своим по-настоящему уродливым боксером. Между прочим, истинная правда, когда говорят, что со временем собаки и их хозяева становятся похожи друг на друга. Двор был пуст. Я заторопился через верхний уклон для крикета, снег переваливал через края туфель. Я был превосходной мишенью под полной луной, шагая по колено в снегу. Я чувствовал себя киногероем, совершающим побег из тюрьмы. Стив Мак-Квин – один из таких ребят. Через плечо я мог видеть большие желтые школьные часы, те, которые, помнится, я видел с колеса обозрения в ту ночь, когда Скарлет меня бросила. Bay. Кто бы мог предположить такое?

Наконец я добрался до ограды – высоких деревянных кольев, вполне подходящих для того, чтобы сдерживать варваров. Я проследовал вдоль них, пока не добрался до ворот. Они были наглухо закрыты морозом. Мне пришлось стукнуть по ним несколько раз, пока они немного приоткрылись. Я шагнул наружу, под уличные фонари, прокрался через Форест-Хилл-роуд, мимо того дома, где черноволосая девушка позволила себя тискать, и побежал вдоль Фрайбрука. В конце улицы, примерно в сотне ярдов, была игровая площадка Епископской школы. Я направился туда. Я не обращал внимания на замерзшие ноги. Повернув на Уоррен-роуд, я пробежал вдоль игровой площадки и повернул на подъездную дорожку, где маленьких пиздюшек забирали родители. Перешел через нее и слегка толкнул окно. Перегнувшись через перила, я поймал отражение луны. Окно открылось. Я распахнул его шире, оглянулся, сначала засунул в него голову, а потом приземлился на пол, словно тюк грязного белья. Несмотря на темноту, было ясно, что это – классная комната, в ней пахло пылью, мелом и деревом, из которого были сделаны столы. И чем-то еще. Чем-то другим. Я по дошел к двери, выглянул наружу. Точно, в конце большого темного коридора был красный знак выхода. Дурак и тот не смог бы заблудиться. Так что я вернулся в классную комнату, снял туфли, вытряхнул снег, надел их снова, а потом уж двинулся по коридору, держась очень близко к стене. Я услышал «тик», потом еще «тик», должно быть, здесь такие же траханые часы, как у нас в Верхней Канаде. Я посмотрел наверх. Точно, там они и были. Где-то половина первого. Я дошел до конца коридора и начал подниматься по лестнице. Очень осторожно. Поднявшись на несколько ступенек, я прислушался, потом еще несколько ступенек – опять остановка, сердце колотилось. Я почувствовал, как изменился воздух, здесь он пах по-другому, телами спящих девочек. Так, как пахла спальня Скарлет, только во сто раз сильнее.

Я дошел до третьего этажа и двинулся по коридору. Паркет скрипел, я хочу сказать, это было словно пронзительный визг, когда я ступал на половицу. Я вжался спиной в стену и на цыпочках проделал весь путь по коридору, пока не добрался до комнаты с красной карточкой. Я открыл дверь и услышал, как зашевелились простыни. Я закрыл за собой дверь.

– Это ты? – прошептала она. – Не думала, что ты придешь. Думала, струсишь.

Я пробрался через комнату и сел на край кровати. На мгновение наступила абсолютная тишина. Часы в холле затикали снова.

– Странно, а? – сказал я.

– Что ты имеешь в виду?

– Быть здесь.

– Очень.

– Тут хорошо пахнет.

– Да?

– Мне нравится, как пахнут комнаты девушек.

– Должно быть, у тебя чувствительный нос. Для меня нет разницы.

Она замолчала, и я посмотрел в окно. В дальнем конце игровой площадки горел желтый свет.

– Кто там живет? – спросил я.

– Где?

Я взял ее руку и показал в окно.

– Там, в том маленьком домике.

– Ах там. Садовник. Он пьет. Мы туда не ходим, когда становится темно. – Она опустила руку, рука была под моей, она ее не убирала. – Ты еще злишься на меня? – спросила она.

– Я никогда на тебя не злился.

– А должен был.

– Но я не злился.

– Честно?

– Честно.

– Не верю.

Снова тишина.

– Я едва тебя вижу, – сказала она. – А ты меня?

– Вроде того.

– Я отрастила волосы.

– Это я вижу.

– Похоже на французскую прическу?

– Да.

– Хотя в пансионе это без разницы. Все равно ни с кем не видишься. К концу семестра девочки надевают толстые рейтузы. А еще здесь кормят картошкой. Просто как в тюрьме.

И в этот момент где-то в коридоре открылась дверь и пара голых ног, это можно было сказать по звуку, зашлепала в нашем направлении. Паркет заскрипел снова.

– Видишь, что я имею в виду? – прошептала Скарлет. – Настоящий курятник.

– Но почему они ходят в ванную?

– Вероятно, чтобы вымыть руки. Они не любят запах этого.

– Запах чего?

– Ты знаешь.

– О, это.

– Некоторые парни встают сразу после этого и идут мыть руки. Как будто они работали с электролитом или что-то вроде того.

– Иногда ты рассуждаешь как парень, Скарлет.

– Это потому, что я отчасти лесбиянка.

– Ты отчасти лесбиянка?

– Каждый отчасти кто-то.

– Я не гомосексуалист отчасти.

– Гомосексуалист.

– Нет.

– Ты хочешь сказать, что никогда не играл в доктора, когда был маленьким? И не дрочил с другим парнем?

– Господи Иисусе, Скарлет, вымой рот.

– Но ты это делал, скажи?

– Нет, не делал. Никогда. Ни разу. Честно говоря, у меня был друг, который однажды отвел меня к себе в подвал и спросил, не хочу ли я поиграть в доктора, но я подумал, что он ненормальный. После этого он мне больше не нравился. Господи Иисусе, что за идея!

– Ну, это очень необычно.

– Я так не думаю.

Часы в холле затикали снова.

– У тебя мокрые брюки. Я чувствую это через простыню.

– Нужно их снять.

Она ничего не сказала, и через минуту я лег в кровать рядом с ней.

– Ничего не делай, ладно? Все это так странно… – сказала она.

– Надеюсь, никто не войдет.

– Даже не говори про это. Предполагается, что я буду исключительно хорошо себя вести. Это было условием, на котором меня приняли. Мне пришлось поклясться на дюжине Библий, что я не буду никого разлагать. Господи Иисусе! Ты замерз.

– Сейчас согреюсь. Господи, твоя постель так хорошо пахнет. Неужели постели девушек так хорошо пахнут?

– Говори тише.

– Что это? – спросил я.

– Ты знаешь.

– Я хочу сказать, из чего она сделана.

– Фланель. Очень приятно. Это подарок на Рождество.

– Она такая до самого низа?

Раздался звук спускаемой воды, и босые ноги прошлепали по коридору. Очередная дверь открылась и закрылась.

– Ты еще видел потом Дафни Ганн? – спросила Скарлет.

– Нет.

– Вчера я видела ее в спортивном магазине. Покупала дезодорант.

– Я не хочу говорить о Дафни.

– Тогда что ты хочешь делать?

– Не знаю.

Скарлет снова затихла. Она явно о чем-то думала.

– Так ты больше не презираешь меня? – спросила она.

– Нет.

– Честно?

Она села, и в лунном свете я увидел, как она стаскивает ночную рубашку. Потом я услышал, как рубашка приземлилась на пол.

– Так лучше?

– Да.

– Теперь ты счастлив?

– Совершенно.

– Все-таки странно.

– Да-да.

– Что ты делаешь?

– Просто устраиваюсь поудобней.

– С твоей рукой там?

– На секундочку. Я отдыхаю.

– Отдыхаешь?

– Да.

– Ну хорошо. Только будь осторожен. Я не хочу закончить в больнице.

– Буду.

– Нет. Вот здесь. И мягче.

– Вот так?

– Да. Только немножко ниже. Да, вот так.

– Так?

– Просто продолжай это делать. Только мягко. По-настоящему мягко.

– А как тебе так?

– Превосходно. Только ничего не говори секундочку. Просто продолжай.

– Вот так?

– Ш-ш-ш.

Затем, через некоторое время, она вроде как вздрогнула и закрыла лицо руками.

– Боже, – сказала она. – Я хочу сказать, в одну прекрасную ночь полиция действительно меня заберет.

Затрещал паркет в коридоре. Скарлет застыла. Мы оба слушали. Паркет снова затрещал. Но шагов не было. Скарлет повернулась и, приложив губы очень близко к моему уху, прошептала:

– Залезай в шкаф.

Я соскочил с кровати, схватил туфли и штаны, открыл шкаф и влез туда. Через несколько мгновений я услышал, как дверь отворилась, и через щель увидел комнату, залитую светом.

– Скарлет?

– Да, мисс Дженкинс?

– С кем ты разговаривала?

– Ни с кем, мисс Дженкинс.

Наступила пауза.

– Почему твоя ночная рубашка лежит на полу?

– Мне жарко, мисс Дженкинс.

– Надень ее.

Раздалось шуршание ткани и скрип кровати. Шаги пересекли комнату и остановились у шкафа. Я смотрел в пол. Скрипнуло окно, когда его раскрыли.

– Если тебе жарко, открывай окно.

– Да, мисс Дженкинс.

– А теперь спи.

– Да, мисс Дженкинс.

Я еще немного пробыл в шкафу. Потом очень осторожно шагнул обратно в комнату. Подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу. В коридоре было пусто.

– Все в порядке, – прошептал я.

– Послушай. В следующий раз принеси какую-нибудь веревку, – сказала Скарлет. – Такую, какую используют, чтобы заворачивать посылки.

– Зачем?

– Увидишь.

Был урок алгебры, все эти чертовы скобки и маленькие иксы; я сидел сзади, глядя на сосульку, свисающую с соседней крыши, – здоровенную конусообразную штуковину, сверкающую на утреннем солнце, с ее кончика капала вода, и я знал, что через несколько секунд или минут она потеряет сцепление с крышей и с грохотом обрушится вниз. И это было то, чего я ждал.

Раздался стук в дверь, и вошел Харольд, посыльный, приятный старый парень, всегда очень вежливый, что заставляло в свою очередь быть вежливым с ним. У него были редкие седые волосы, розовое лицо, он был в синей униформе, словно камердинер или что-то вроде того. Все утро он ходил из класса в класс, передавая сообщения из директорского кабинета, понимаете ли, например, что на парковке запрещается играть в хоккей, что южные футбольные поля не используются до весны, такого рода вещи.

– Доброе утро, Харольд, – сказал учитель.

– Доброе утро, сэр, – отвечал Харольд, как всегда, благовоспитанно. – Олбрайта требуют в кабинет директора.

По классу пронесся шум, и некоторые придурки обернулись, их глаза сияли жаждой крови. Видно было, как их противные маленькие гляделки рыщут по моему лицу, пытаясь разглядеть признаки испуга.

Я вышел в коридор.

– В чем дело, Харольд?

– Не имею представления, сэр, – сказал посыльный и двинулся дальше по коридору, сверяясь со списком. Я бросился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, к главному коридору. Кабинет директора был в самом конце. Секретарша, которая, могу добавить, выглядела, черт побери, страшно угрюмой, впустила меня внутрь. Я увидел там Психо Шиллера и понял, что моя задница в огне.

Директор, рыжеволосый парень лет сорока, сделал несколько шагов мне навстречу. Он был в ярости, похоже было, что еще секунды две, и он меня ударит.

– У тебя только одна минута, чтобы рассказать, что ты делал в общежитии девочек в Епископской школе прошлой ночью, и, ради бога, Олбрайт, если ты мне солжешь, я спалю твою задницу прямо здесь, не сходя с места.

Вы знаете это выражение: наложить в штаны. Я был близок к этому, как никогда. Я посмотрел ему прямо в лицо, а затем перевел взгляд на Психо. Выхода не было.

– Я навещал подружку, – сказал я.

– Мы знаем это, тупица, – сказал директор, выплевывая слова. – Сколько раз ты там был?

– Один.

– Кого-нибудь брал с собой?

– Нет.

– Нет, сэр, твои манеры просто отвратительны!

– Да, сэр. Нет, сэр.

Секунду он глядел на меня строгим взглядом. Я уставился в пол.

– Директриса видела тебя, ты болван. Ты оставил повсюду свои чертовы следы, до самой комнаты девочки. – Он повернулся к Шиллеру: – Мистер Шиллер, вы можете что-либо добавить?

– Не в данную минуту, – сказал тот. – Разумеется, я выскажусь.

– Хорошо. Теперь послушай, ты, глупец, ты прямо сейчас отправишься в Епископскую школу, пойдешь в кабинет мисс Дженкинс и будешь вести себя наилучшим образом, принесешь извинения и расскажешь ей обо всем, что делал с того момента, как вошел в школу, до того момента, как из нее вышел, а затем немедленно вернешься сюда, и мы решим, что с тобой делать. Понятно?

– Да, сэр.

– А теперь иди отсюда.

Я пробежал через спальни, чтобы взять пальто, и по дороге обратно увидел странную вещь. Вы знаете, эти два парня – директор и Психо, вроде как когда я вошел в кабинет, они смотрели на меня, словно измеряли мою шею для петли, но по дороге через квадратный двор я взглянул в сторону кабинета и увидел, что они оба стоят у окна и смеются. У меня возникло такое чувство, что они смеются насчет всей этой шутки, над тем, что меня поймали в спальне девочек. Получалось так, что они действовали, как будто случилось что-то ужасно плохое, ну вы понимаете, ради меня самого, но между собой они, должно быть, считали, что все это чертова шутка. Я хочу сказать, что это дерьмово, что меня поймали, но это дерьмо, что меня поймали. Потому что стащить что-нибудь или дать в зубы какому-нибудь мальчишке – это другого рода преступление. Даже козел вроде Психо должен был понимать разницу.

В любом случае у меня было не слишком много времени, чтобы философствовать на тему сомнительности моего преступления, если вы понимаете, что я имею в виду. Я торопился в Епископскую школу. Войдя через боковую дверь, я пустился бегом по коридорам, озираясь в поисках кабинета. Скарлет сидела там на скамейке белая, словно привидение. Прежде чем я успел что-то сказать, она прошептала:

– Ты не посмеегиъ сказать им, что я оставила окно открытым.

– Что?

– Я скажу им, что ты меня изнасиловал. Я не шучу.

Я уставился на нее, словно она была чертова незнакомка.

Я прошел в кабинет мисс Дженкинс. Это была тучная седовласая женщина с большой грудью. Она позвала в комнату Скарлет. Скарлет вошла, под глазами у нее были темные круги.

– Я намерена задать тебе несколько вопросов, Саймон. И от того, как ты на них ответишь, зависит безопасность девочек в школе. Ты понимаешь? Речь идет не столько о тебе, сколько о гораздо более важных вещах.

– Да, мадам.

– Как ты проник внутрь школы?

– Через окно.

– Какое окно?

– Девятого класса.

– Откуда ты знал, что это окно девятого класса?

– У меня в девятом классе подружка.

– Кто это?

– Дафни Ганн.

Директриса на минутку умолкла.

– Откуда ты знал, что окно будет открыто?

Скарлет смотрела в пол, внимательно слушая.

– Я просто положился на удачу.

– Скарлет оставила его открытым для тебя?

– Нет, мадам.

– Ты уверен?

– Да.

– Скарлет, он говорит правду?

– Да, мисс Дженкинс.

– Ты понимаешь важность этого вопроса?

– Не совсем, мисс Дженкинс.

– Если ты не оставляла окно открытым, Скарлет, тогда твой друг совершил преступление. Взлом и проникновение. Я хочу, чтобы ты приняла это во внимание, Скарлет.

– Да.

– Ну, во всяком случае, ты знала, что он придет?

– Нет, мисс Дженкинс.

– Должна сказать вам обоим, что звучит все это довольно неубедительно.

Я промолчал. Скарлет кусала губу и сжимала большой и указательный пальцы.

– Откуда ты знал, в какой комнате Скарлет?

– Она как-то сказала мне номер, и я запомнил.

– На твоей двери была красная карточка, Скарлет. Это было сделано для Саймона?

– Нет, мисс Дженкинс. Это было напоминание, чтобы я сделала домашнюю работу по истории.

– Ну хорошо, если ты его не ожидала и не оставляла окно открытым, почему ты позволила ему спрятаться в шкафу?

– Не знаю.

Мисс Дженкинс кивнула:

– Не хочешь ли ты что-нибудь добавить, Саймон? Это твой шанс.

– Я хочу сказать, что мне очень жаль, что я напугал вас, мисс Дженкинс. Я страшно сожалею обо всей этой суматохе.

– Суматоха – это любопытное слово для данного случая, должна тебе сказать. – Она посмотрела на Скарлет. – Ну хорошо, я думаю, что узнала все, что нужно. Ты можешь вернуться к себе в школу, Саймон.

Когда я уже был у двери, она остановила меня:

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать, мисс Дженкинс.

Она подумала минутку.

– Ну хорошо. Можешь идти.

Я направился в Верхнюю Канаду. Шел дождь, повсюду были лужи. То был один из мертвых дней в городе. Я не мог выбросить из головы Скарлет, эти темные круги под глазами, это маленькое сжавшееся личико. Казалось, она превратилась в кого-то еще, в совершенно чужую незнакомку. Хотя не такую уж неузнаваемую. Я видел этот взгляд раньше. В ту ночь перед ее домом, когда она дала мне отставку. Когда Скарлет чего-то хотела, что могло стоить другому человеку шкуры, она делала такое лицо. В первый раз, когда я это заметил, я подумал, что это случайно. Но не во второй раз. Нет, именно так она на самом деле и выглядит. А когда увидишь чье-то настоящее лицо, больше этого не забудешь.

Я перешел Данвеган-роуд. Посмотрел на холм. Деревья там умирали, кто-то говорил мне об этом. У них была какая – то болезнь, и ближайшей весной их собирались все срубить.

«Ты не посмеешь!»

Bay.

В тот день меня освободили от уроков. Психо настаивал на исключении, я бы потерял год, все работы, но у директора была не такая горячая голова. Я хочу сказать, именно поэтому директором был он, а не Психо. Так что меня исключили на три дня.

В тот вечер я сел в автобус. Это был рейсовый автобус, так что мы останавливались в каждом маленьком вонючем городишке между Торонто и Хантсвиллем.

Было поздно, уже половина двенадцатого, когда я добрался до места. Отец спал в своем кресле в гостиной. Я постоял некоторое время, глядя на него. Горела только одна настольная лампа, в доме было очень темно. Было слышно, как снаружи тает снег, падая каплями с водосточного желоба. И неожиданно я вспомнил, как однажды он вез меня в больницу, когда я был маленьким. Это было посреди ночи, и я спал, привалившись к нему. Он положил руку мне на плечо, и его рубашка, помнится, пахла трубочным табаком. Этот запах казался мне успокаивающим, как будто я был в безопасности и за мной присматривали.

– Папа? – сказал я. – Папа?

Его глаза открылись, он встал, прядь волос топорщилась. Он выглядел изнуренным.

– Ты здесь?

– Да, – сказал я, – здесь.

– Ты взял такси?

– Да.

– Я удивился, когда оно подъехало.

– Я попросил высадить меня в начале дорожки.

– Очень благоразумно.

Его взгляд был затуманенным, и до меня дошло, что он нервничает; он выпил, потому что разволновался из-за того, что я приезжаю. Нас было только двое в этом большом пустом доме посредине мертвой зимы.

– Из школы звонили, – сказал он. – Чертово дурацкое дело.

– Знаю.

– Ради Христа, если ты делаешь такого рода вещи, не попадайся.

– Я и не попался. На меня донесли.

– Тогда не имей дело с тем, кто может на тебя донести.

Я прошел за ним на кухню.

– Ты голоден?

– Немного. Да. Как всегда после поездки.

Он сделал мне сандвич, неаккуратно разрезанный и плохо намазанный маслом – кухня не его место, к тому же он торопился и был нетерпелив, но я хотел есть, так что все сожрал.

– Видел брата?

– Нет, – сказал я. – Он сейчас сильно занят, я очень редко его вижу. Ты получал весточку от мамы?

Он покачал головой.

– Я тоже, – сказал я, что также было ложью.

– Надеюсь, ты привез хорошую книжку, – сказал он. – Тут больше нечего делать зимой. Хочешь молока?

– Спасибо. Я наелся.

– Я постелю тебе в маминой комнате. Мы не топим наверху.

– Да. Хорошая мысль.

– В таком случае спокойной ночи, Саймон.

– Спокойной ночи, папа.

Он слегка махнул мне рукой.

Ночью я проснулся. Почувствовал какое-то движение. В конце коридора включился свет. Я услышал, как дверь холодильника открылась, потом закрылась. Шаги направились в гостиную. Я полежал еще несколько минут, ожидая, что затем произойдет. Но вскоре снова заснул.

Это было бодрое утро, снег блестел на солнце так ярко, что приходилось щуриться. Сосульки свисали с крыши, словно стекло. Вода так и текла с карнизов. Звук напоминал дождь. На земле было даже несколько прогалин, и в воздухе пахло теплой землей. Я надел ботинки и вышел наружу. Было слышно, как внизу, в овраге, бежит наш маленький ручеек. Я обычно ходил туда весной, когда земля была еще мокрая, а сейчас я смотрел в сторону ручейка и гадал: что не так? Почему я несчастлив, неужели несчастье во мне?

В дальнем конце наших владений я слышал карканье вороны. Ворона каркала и каркала, а потом медленно поднялась в воздух, по-настоящему медленно, махая крыльями, и исчезла за горой.

Я никогда не имел склонности к деревенской жизни, если вы понимаете, что я имею в виду, слишком много пространства, мало что происходит, и холмы все тянут – ся и тянутся в никуда. Словно существовал некий запах, который мне не нравился. Я вернулся в дом и разжег огонь. Запах дерева, его треск улучшили мое настроение, оно стало не таким безрадостным. Не знаю, как можно жить в таком чертовом доме совершенно одно – му. Я бы сошел с ума. Я подумал, что, когда вернусь в город, обязательно позвоню Харперу, достаточно ему уклоняться от своих обязанностей, пусть приедет и про – ведет хоть какое-то время со стариком. Господи Иисусе, что за траханые вороны. Кар, кар, кар. Этот звук проникает прямо в душу, прямо в ее пустоту.

В тот вечер мы отправились в Хидден-Велли, сидели в шале, попивая кофе и глядя на лыжников. Обычно мой отец не выглядит щеголем, но сегодня он надел какую-то сумасшедшую шапку с висящими ушами, что делало его похожим на бассет-хаунда. Шапку эту в другой день он вряд ли бы надел. Мы прекрасно провели время, вдыхая свежий ветер. Временами он не мог что – то вспомнить. Я упомянул о чем-то, что было прошлым летом, и он вроде как затряс головой.

– Нет.

Он сказал это немного механически, как будто говорил уже не раз.

– Ничего, – сказал я, – когда-нибудь это к тебе вернется.

– Будем надеяться, что нет.

Я посмотрел на него и осознал, что он шутит.

– Как звали твою подружку, когда ты был в армии?

– Мы называли ее Мощный Атом. Она была хрупкая, с ярко-рыжими волосами.

– Ты любил ее?

– Нет. На самом деле нет. Она вышла замуж за очень приличного парня. Летал на аэропланах. Разбился незадолго до конца войны. Нашли только его ботинки. Стыд и срам.

– Вместе с ногами?

– Не знаю, Саймон. Никогда не спрашивал.

И тут на его лице появилось отсутствующее выражение. Я гадал, не думает ли он о маме, которая не пишет.

За окном сорвалась и разбилась о землю сосулька.

– Я должен на следующей неделе поехать в Торонто, – сказал он. – Хотел бы я, чтобы мне не нужно было этого делать.

– Зачем?

– Нужно пройти кое-какое лечение, – сказал он. – Ничего серьезного. Просто хотелось бы не ехать. – Словно сама поездка, трудность ее доставала его больше, чем встреча с доктором.

– Езжай поездом, – сказал я. – Поездом куда лучше. Элегантнее. И больше похоже на приключение.

– Да, – сказал он, все еще немного расстроенный. – Может быть, именно так я и сделаю.

Так что мы еще немного посидели, он в этой своей дурацкой шапке, лыжники съезжали с холма, некоторые из них выпендривались, крутили зигзаги до самого низу, потому что были по-настоящему озабочены тем, чтобы на них кто-то смотрел. Нервные снегоочистители сновали туда-сюда, их ноги дрожали от напряжения.

Обычно я люблю шале. Девушки в сказочных свитерах и черных лыжных брючках, с раскрасневшимися щеками выглядят очень сексуально. Я воображаю, что у них будет восхитительное свидание с бойфрендами, ну вы знаете, позже, перед камином. В этих девушках было что-то особенное, они жили жизнью, которой у меня никогда не будет. Не знаю, какая она, эта жизнь, но я знаю, что она никогда не будет мне принадлежать.

Вернувшись в дом, мы со стариком сели в гостиной, я читал историю Австралии, найденную в подвале.

– Могу я поставить музыку?

Я ожидал, что он скажет нет, но не тревожился о том, что он будет огрызаться.

– Да, – сказал он.

Так что я что-то поставил, не громко, но все равно в былые времена он бы выдержал только тридцать секунд, а потом велел бы выключить к чертовой матери. Но сейчас он этого не сделал. Так вот мы и сидели, он читал биографию Роммеля. Я поглядел на нас как бы со стороны и подумал: Боже, странно, но хотел бы я, чтобы Харпер это видел. Я хочу сказать, вот он я, временно отстранен от занятий, предполагается, что это и в самом деле очень большое дерьмо, и что я делаю? Сижу в гостиной в собственном коттедже, слушаю «Она еще покажет себя» со своим чертовым отцом. В самом деле очень классно. Нужно было бы, чтобы меня отстранили от занятий раньше.

Не знаю. Но было похоже, что в эти выходные отец махнул на меня рукой. Как будто он в конце концов осознал, что я никогда не стану таким, каким ему хочется. А может быть, дело было не во мне, и я не имел никакого отношения к тому, что на всем лежала печать сверхъестественного мира и покоя.

На следующий день он отвез меня на железнодорожную станцию. Был солнечный день, холодно. Он вышел из машины и прошел со мной на платформу. Нес мой маленький чемодан.

– Не исключено, что я вернусь в следующие выходные, – сказал я, думая, что и в самом деле могу так сделать, но подозревая, что к следующим выходным мои планы переменятся. Но все равно я был рад, что сказал это.

– Хорошо бы.

Мы неловко обняли друг друга, я почувствовал на щеке его щетину, как колючий наждак.

Потом я сел в поезд.

Должно быть, он сделал это сразу после того, как отвез меня на станцию. В тот вечер мама позвонила из Флориды. Ответа не было. Она попыталась дозвониться на следующий день, звонила без передыха, а на следующее утро позвонила сторожу, фермеру, который жил у дороги, и попросила его пойти посмотреть, а если нужно, вломиться в дом. Неизвестно, как он нашел ружья, но он воспользовался винтовкой моего брата 22-го калибра. Она выглядела как хренова игрушка. В самом деле. Но, полагаю, расстояние было выбрано верно.

А еще на каминной доске нашли письмо от мамы. Ничего особенного, просто болтовня, но я не мог понять, почему он сказал мне, что не получал от нее вестей.

Она прилетела домой на похороны. Это было в Грейс-Черч на Холме, народу была масса. Потом в сопровождении длинного кортежа автомобилей моего отца отвезли на кладбище; сказали несколько слов над гробом и медленно опустили в землю. После этого мы отправились к тете Кей. Она была самая ужасная пизда на свете, пьяная корова. Я поймал ее, когда она потребляла пойло на кухне; как будто предполагалось, что она будет трезвой во время поминок, но вот она стояла у плиты и жрала пойло прямо из бутылки. Она и без того уже была внесена мною в черный список. Позади церкви я в обществе других мужчин покурил, и, когда пришло время идти и все медленно двинулись к двери, она огрызнулась на меня: «Выброси сигарету!», как будто говорила с ребенком. Я посмотрел на нее, как на какую-то гадость, и еще раз затянулся, словно провоцируя ее на противодействие. Но она исключительно быстро убралась.

Потом она была суперосторожна со мной, даже несмотря на то что часть меня хотела, чтобы она снова попыталась со мной поссориться. Забавно. Вы думаете, что моя голова должна была бы быть занята другим, но это не так. Мне по-настоящему хотелось выбить из нее дерьмо.

Однако не поймите меня неправильно, там было множество хороших людей, они задавали мне вопросы и суетились вокруг меня. Харпер оставался наверху, смотрел игру по телику. Я на некоторое время поднялся к нему. На нем была коричневая вельветовая куртка. Очень классно.

– Кто играет? – спросил я.

– Кто-то.

– Все в порядке? – спросил я.

– Да. В порядке. Буду внизу через минуту. Послушай, – сказал он, – как ты думаешь, старика обидело, что я к нему не приехал? Он ничего не говорил?

– Ни слова.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Ни слова.

– Потому что я все думаю об этом. Я должен был к нему приехать.

Первый раз в жизни мне нечего было сказать. Мы просто посмотрели телевизор еще некоторое время, а потом я спустился вниз.

Мама была окружена людьми, и у меня появилось забавное чувство, что она вроде как довольна собой. Я хочу сказать, я не упрекаю ее, но все это внимание, она всем руководила, вот я и подумал, что она нормально проводит время. Печальна, но вроде как счастлива. Не знаю.

Мне некуда было приткнуться, словно на той моей вечеринке. Я чувствовал, что должен за чем-то присматривать, пойти то в одну комнату, то в другую, шататься по всему дому.

Так что, когда я вышел через парадную дверь, чтобы выкурить сигарету, я просто продолжил идти, прошагал всю дорогу до автобусной станции и купил билет на север. Мне пришлось подождать двадцать минут, но это было нормально. Я сел в задней части автобуса, дымя в сторону. Я тот еще курильщик. Наконец мы тронулись, шины издали свистящий звук по асфальту. Автобус был почти пустой, мы остановились ненадолго в Грэвенхорсте, но я не сошел. Остался сидеть в автобусе, глядя, как толстая леди ест на станции картофельные чипсы. Она съела весь пакет. Потом мы снова тронулись.

Было немногим после пяти, когда я добрался до дому. Ночь спустилась, словно каминная копоть. Я подошел к боковой двери. Прошел через кухню. Включил свет. На полу, прямо рядом со столом, было блестящее пятно. Там, где начисто вымыли. Наверное, он лежал там. Наверное, какое-то время он был еще жив, дом погружался во тьму, телефон звонил, а часы в холле тикали: тик, тик, тик.

Я пошел в его спальню. Чемодан был упакован и стоял у кровати. Наверное, он решил в конце концов поехать в город. Я поднял чемодан на кровать и открыл его. Меня обдало его запахом. Он наполнил комнату. Я взял его расческу. Понюхал и ее тоже. Потом стащил чемодан с кровати, поправил покрывало, снял ботинки и лег. Подвинул подушки так, чтобы оказаться точно там, где обычно лежала его голова, чтобы отчетливей слышать его запах. И закрыл глаза. Слышно было, как живет дом, маленькие создания бегали за стенами, печь гудела в подвале, как будто за нами присматривали.

Он слышал это? Он думал обо мне? Что мне будет грустно и я буду скучать по нему? Думал ли он, как мы вдвоем, на озере, солнце садится, и мы вытаскиваем свои лески?

Понимал ли он, что мы никогда не увидим друг друга снова?

Может быть, он вообще обо мне не думал. Или, может быть, он думал, что я излишне возбудим и действую ему на нервы.

Я полежу здесь еще немного, думал я, пока не почувствую, что пора вставать. И тогда я вернусь на главную дорогу, подниму большой палец и поймаю машину. Сегодня вторник. Кто-нибудь обязательно будет проезжать мимо.