Потому что красивый

Павел четырнадцатый[20]

Дороти снова сваливается мне на голову, прежде чем я смог произнести хотя бы словечко.

— Дорогой маркиз, позвольте, я сделаю вам клокпутч? Это мой конек.

— А что это такое, милая хозяюшка?

Берюрье выставляет большой палец, похожий на террикон шахты, увиденный издалека.

— Это ферст куалити, маркиз. Она мне приготовила уже два, после которых вскочишь ночью босиком, чтобы зашлюзоваться!

Дороти увлекает меня к бару. Пока она наливает разноцветные напитки в шейкер, я исполняю движение бумеранга в направлении Берю. Разве вам неясно, что мне нужно переброситься с Папашей несколькими словами!

И срочно.

Через два шага оказываюсь лицом к лицу с Мартином Брахамом.

— Сохраняйте спокойствие, пусть все идет своим чередом, — говорит он.

— То есть?

— Забудьте о профессоре Кассегрене. Нам всем надо играть вместе.

— Как вы сюда попали?

Он улыбается.

— Я здесь. -

Беру его фамильярно за руку и отвожу в сторонку.

— Хочу сказать вам одно, Брахам: если вы совершите убийство, я вас прихлопну.

Обозначаю через пиджак рукоятку револьвера.

— У меня есть все, что надо. И не думайте даже повторить со мной трюк с фальшивым зубом, или я шлепну вас до того, как отключусь. Теперь скажите мне, что вы сделали с Мари-Мари.

— Кто это?

— Девчушка Берюрье, которая исчезла.

Он качает головой.

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Подождите, когда окажемся с глазу на глаз, и тогда недолго будете в неведении!

Неудобство подобных вечеров в том, что уединение не может быть продолжительным. Люди подходят к вам, отходят к другим группам, затем еще… подваливает Инес.

— Вы никогда не встречались? — спрашивает она приветливо.

— Никогда, но обязательно встретимся снова, — говорю я, — потому что доктор Прозиб в высшей степени обаятелен. А вы давно знакомы?

Мадам Алонсо и т. д. качает головой справа налево, затем слева направо, что означает полное отрицание.

— Мы переписываемся уже какое-то время, но видимся впервые.

— И с профессором Кассегреном тоже?

— Да.

Эта персона, поверьте мне или ступайте мерить температуру с помощью шпиля Нотр-Дама, заслуживает более близкого знакомства. На первый взгляд она кажется суровой и неприветливой. Но чем больше ты с ней говоришь, смотришь на нее, тем больше ты находишь ее «не такой уж плохой» и скорее приятной. У нее скромное обаяние, которое действует не сразу. Ее достойная печаль подкупает тебя. Ты замечаешь, что «в конце концов» она не так уж плохо сложена. Тебе бы хотелось преподнести ей урок любви, чтобы растопить сталактит.

У вас дела с этими известными учеными? — настаиваю я.

— Да, в некотором роде.

Не смею спрашивать ее в каком именно. Было бы слишком нахально.

— А вы красивая, — вздыхаю я.

Она краснеет и отводит свой взгляд от моего. Можно сказать, что я застал ее врасплох. Она недолго колеблется, затем смотрит на меня. Ласково и с признательностью. Черт, вы знаете, эта славная женщина вызывает у меня желание. Я бы послужил ей вместо припарок. Пошептал бы охотно что-нибудь импровизированное. Никогда не продумывайте заранее, что излагать суровой непримиримой женщине, это испортит весь шарм. Надо действовать вслепую. Такую девицу, как Инес, ты должен брать непрерывным словарным потоком, причем только импровизированным, настаиваю. Когда произносишь слово, не должен знать заранее следующего, иначе все пропало. Не забудь, сынок, совета великого Сан-Антонио, если мечтаешь когда-нибудь отведать деликатесов.

Расходимся.

Вернее, я отхожу. Как будто опасаясь самого себя, пониме? Вроде бы: «нет, нет, я чувствую, как меня охватывают чары и потом я буду несчастнейшим из смертных».

Дороти как раз закончила готовить свою микстуру. Неопределенного цвета и не очень обещающе. Представьте, что в кофе с молоком налили гренадина и добавили ментолового сиропа. Да еще и пена сверху. Короче, с виду отвратительно. Предпочитаю проглотить с маху, чтобы быстрее освободиться. Бум! Какой взрыв! Чистый динамит. Зоб в огне. Пищевод краснеет. Выхлопная камера пылает. Я весь — живой факел. Жаровня, облитая бензином.

— Вам нравится? — щебечет блондинистая американка (или американская блондинка).

— Нектар, — выдыхаю я. — Гектар леса в огне!

— Догадайтесь, что вы выпили!

— Электротрансформатор с соляной кислотой, без сомненья, но последняя капля, ее определить труднее… Похоже на железные опилки, вымоченные в спиртовом уксусе.

Она смеется.

— Текила! Крепости 90 градусов.

— Вот почему пошло поперек: проглотил прямой угол!

— Мадам, кушать подано, — сообщает метрдотель слишком слащавым голосом для метрдотеля.

А месье что ж?

Дороти придвигается ко мне ближе.

— Дорогой мой сумасшедший, — воркует она, — по правилам я не могу сидеть рядом с вами, так как мне нужно быть между этими учеными кретинами. Но мы постараемся ускользнуть во время кофе, не так ли? Я найду повод.

Шествуем в зал для чавканья. По дороге мне удается оказаться рядом с Берю.

— Будь готов ко всему! — шепчу я.

— А как ты думаешь, для чего я здесь? — отвечает он мне, обдавая страшным перегаром клокпутча.[21]

Вот это и обнадеживающе, и лаконично.

Он здесь.

Я здесь.

Мы не знаем, зачем.

Но мы готовы.

А в том мире, друзья мои, самое главное — быть готовым и удержаться от того, чтобы выскочить и посмотреть, что там снаружи, если там что-то есть.

Стол прямоугольный.

Алонсо Балвмаскез и Серунплаццо садится во главе. По одну и другую длинные стороны располагаются Дороти и двое ученых, а напротив Инес, «аббат» и я.

Я сижу справа от Инес. Маэстро напротив меня. Наблюдаем друг за другом без страха и ненависти. Жесткое противостояние. У каждого ушки на макушке. Карты открыты, кости брошены, как говорят мои собратья по перу. Что они еще могут прибавить? Ах, да: пусть победит сильнейший…[22]

Смотрю на убийцу. Держится он великолепно. Чтобы правильно вести себя при рыбной перемене блюд, нужна тренировка или врожденно-наследственные качества. И хотя я знаю, что лосось не очень костист, тем не менее, он требует способностей. Итак, убийца, который, я знаю, будет убивать. Который знает, что я знаю. И который непроницаем в трусливой роли профессора Прозиба. А еще имеется аббат. Я его не вижу. Но слышу его родниковый голос. И думаю о его скрытых под одеждой столь мало екклезиастических прелестях… Аббат — это детонатор бомбы в лице Маэстро. Он здесь, чтобы указать цель. Напротив нас обжирается Берю. Берю, который выполз откуда, управляется кем, действует от лица кого, в пользу чью? Есть еще я, которого нельзя сбрасывать со счетов за понюшку табака! Я, которого поставили на шахматную доску как пешку. Кто я? Слон или конь? Ладья, король, королева? Голая королева! Чья рука будет играть мной? Клан трех Нино-Кламар или сочувствующий, вставленный в рамку картины в глубине задника? Не они ли жертвы? Не вижу других ролей, предназначенных для них.

Хорошо, вроде все.

Ах, нет! Забыл про американца где-то в темной ночи, тогда как площадку заливает светом лу-у-у-на, как пела покойная Луиза Мариано.

Нет, вечер наш не нелеп. Но достаточно ужасающ, если рассматривать картину так, как я только что делал.

Более того: ужасен! Никто не может поспорить с американцами в нагнетании ожидания чего-то страшного. Отныне все экстрадраматические события я буду писать на современном юэсэйском. Хочу, чтобы дрожали, читая меня.

— Кстати, профессор, — обращается вдруг Алонсо к Берюрье, — что думают в Париже о нашем последнем предложении?

Мастард, который как раз обсасывал головную лососевую косточку, выклевав перед этим два глаза, закостеневает на секунду, как бретонский спаниель перед открытой банкой собачьей радости.

— Обсуждают! — отвечает он сквозь частокол в майонезе.

Мартин Брахам ставит на стол свой бокал с «шабли» и произносит:

— Дорогой друг, известно, что для дам ничего нет более нудного, чем слушать деловые разговоры, поэтому предлагаю изгнать разговоры подобного толка из-за стола, для этого будет достаточно времени за кофе!

Вот хладнокровие!

И у него немецкий акцент к вашим услугам. Легкий, почти неразличимый акцент.

— Я тоже за это предложение, — расщедривается Верю. — Тем более что, не беря в расчет милых дам, еда первосортная и заслуживает минутного молчания, как при исполнении национального гимна!

«Вот плутишка, который притворяется плохо видящим, если путает ложку для разделывания с пятнистой форелью».

— А-а-ах, Париж! — восклицает Дороти, чтобы сказать что-нибудь. Па-а-риж!

— И всегда будет Парижем, — безапелляционно сообщает Мастард, — кто-нибудь, подайте мне, пожалуйста, соусницу с майонезом. Лосось животное сочное, но требует графинчика. Без вазелина у тебя ощущение, что зажавкиваешь гидрофильную вату! Я бы сказал, что предпочитаю хорошее филе макрели лососю без майонеза. Даже селедочка с картошкой в маслице проскакивает лучше. Не хотел бы показаться бестактным, но ваш кухонщик должен был готовить майонез с лимоном. Это менее маслянисто и ты меньше рыгаешь.

Напрасно стараюсь поймать взгляд Пузыря, чтобы призвать его к осторожности. Мне кажется, что два клок-путча американки слегка развязали ему язык. Вообще-то, заметьте, что в той позиции, как мы есть, они и я, мы немногим рискуем.

— А-а-ах, Париж! Па-а-а-риж! — вновь восклицает Дороти, адресуя мне зажигательный взгляд, красивый, как «Карфаген в огне» — старый фильм Метро-Голдвин-Майер.

— Ну да, это Париж! — режет Берю. — Там пальца в рот не клади.

К счастью, Инес спрашивает меня, что там сейчас зрелищного. Я называю два или три модных спектакля. Отвечая на вопрос мадам Балвмаскез и Серунплаццо (откровенно говоря, без Алонсо это не смешно, надо вернуться назад и начать сначала. Для доказательства. Если это таким не кажется, то, значит, я не перечитывал, чтобы послушать, как у меня часто бывает, потому что доказательство для меня важнее всего!). Отвечая на вопрос мадам Нани-Нана-Как-Ее-Там, возобновляю я (ибо после таких длинных скобок вы, поносники, конечно, потеряли нить), я незаметно ищу под столом ее ногу (над столом было бы невежливо). Не думайте, что я принадлежу к типу поганцев, которые хватают дам за коленки. Обычно они сами делают это мне! Я ищу ее ногу только для того, чтобы убедиться, что ее там нет!

Кусочек объяснения для просветления ваших затуманенных мозгов?

Легче легкого.

Вы же меня знаете? Когда я в действии, у меня ушки на макушке. Работаю, как заводной. Вот мне и нужно убедиться кое в чем, что мне показалось.

Моя левая лапа отправляется в специальный поиск. У нее специальные инструкции и точное расписание. Она тщательно исследует периферию около стула Инес.

Она не находит ничего.

Она настаивает, переходя вброд за стул: черт возьми!

Получив сведения, я приказываю ей вернуться на базу. С невинным видом слегка отодвигаюсь от стола. Надо использовать благоприятный момент, цыплятки мои. Не пропустить. Он как раз наступает. Инес отвлечена разговором слева с прислужником, который спрашивает, насколько я могу понять, что последует за лососем.

Я, ш-ширк, роняю салфетку на пол, отделанный розовым мрамором.

— Пардон, — говорю я, резко ныряя.

Под столом происходит быстроватое наведение порядка в хозяйстве. Но с опозданием на долю секунды по сравнению с моим орлиным взором. У меня было время увидеть, дорогие дорогуши. Увидеть спектакль, ультракороткий, но не менее интересный. Зудите-сами! Пардон: судите сами! Импозантная, благородная, строгая Инес зажала своими ногами правую ногу аббата Шмурца. Что вы скажете? И очко в пользу Сан-А! Сделайте одолжение: запишите в колонку прихода, запишите! А то я забуду, когда предъявлю счет издателю. Сделали? Мерси матч!

Слушайте, я балдею от аббата! Потому что одно из двух: или мадам Алонсо Какеетам получит отлучение от папы, или отлучение от мужа, ибо она или знает, что аббат на самом деле аббатисса, а, значит, у нее феминистские инстинкты. Или она не знает и, значит, насекомится с дерковником, что для испанки совсем не по-католически. Короче (как говорят длинные), и в том, и в другом случае она не совсем та, какой я себе ее представлял, и фифа вешала мне лапшу на уши, когда устраивала сцену «не-тронь-меня-я-почти-девочка».

Вот что я могу вам немедленно сообщить.

И что сообщаю без промедления.

Есть о чем поговорить!

Собственно говоря, милая аббатисса, ваша игра для меня неожиданна. Вот, стало быть, замковый камень свода этого сооружения в стиле рококо! Ибо, в конце концов, Ева-то точно знает, что она ни мужчина, ни кюре.

— У вас затруднения, дорогой маркиз? — осведомляется Мартин Брахам.

— Только с салфеткой, — отвечаю я. — Она ускользнула.

Улыбаемся друг другу.

Разговор продолжается. Ужин тоже. Следующее блюдо-жиго тоже на уровне.

Заливное (особенно залившее лацканы фальшивого профессора Кассегрена).

Салат.

Сыры.

Переходим в салон.

Для великого писателя ничего нет проще описания обеда. Как и для киношника. Люди рассаживаются. Две реплики. Бокал крупным планом. Команда: «Берите и ешьте, берите и пейте». Нет, еда — это не смотрится. Вот курение — другое дело. Хоп, хоп, вперед, в салон!

Великие римские сцены — то же самое! Оргия! Вздернутые туники, крупным планом жратва. И затем: хоп: блевотина! Генрих VIII — то же самое, друзья! Кусок мяса полной пастью. Кубок крупным планом! Р-раз: вот он уже в курительной!

В курилку! В курилку!

Курить — да. Но чавкать — это слишком отвратительно. Деградация! В общем, писателей жратвы спасают голодные читатели. Они читают этих авторов с одиннадцати до полудня. Вечером — никогда, нужно слишком много бикарбоната! Слишком! Так что мы в салоне. Слуга церемонно предлагает сигары из ящичка красного дерева. Миленькая коллекция. Беру одну.

И тут-то, дорогие товарищи, происходит трюк, который заклинит вам шестеренки. Слышится звонок. Все смотрят друг на друга. Метрдотель ставит ящичек с гаванами на столик, извиняется и выходит.

Пока его нет, никто и рта раскрыть не смеет. Будто бомба вломилась сквозь потолочину и не взорвалась. Как бы лежит на взводе посреди салона и никто не смеет ни вздохнуть, ни пернуть, боясь детонации.

Наконец, пингвин возвращается.

У него вид выскочившего из жилетки, чтобы пойти прогуляться. Он приближается к Дороти.

— Мадам, — бормочет он, — там трое в маскарадных костюмах собираются сделать сюрприз.

Ну, бездельники мои, что там у нас в загашнике?