Повелители сумерек: Антология

Сергей Жигарев Отцы и овцы

Жарким летом 1860 года, в один из августовских дней, экипаж без фамильных гербов и знаков почтовой службы остановился у придорожного кабака, манящего пешеходов и проезжих размашисто намалёванным на вывеске обещанием утолить голод «быстро, вкусно, недорого». Это традиционное заклинание неизбежно встречалось каждому, кому довелось узнать ухабы и ямы российских дорог. Сидящий в карете путешественник таких достопримечательностей знал в избытке, но сейчас он велел кучеру сделать остановку, ведомый то ли чутьём на вкусные обеды, то ли внезапно пробудившимся аппетитом.

После того как осела пыль, поднятая копытами и колёсами, из экипажа вышел молодой человек щеголеватого вида, и, случись здесь оказаться случайным зевакам, он непременно переменил бы тему их разговора с ходовых качеств кареты и пункта её назначения на собственную персону. Внушительного роста и, как говорят в народе, косой сажени в плечах, молодой человек был облачён в костюм заграничного фасона и шляпу, должно быть, модную в иных краях — иначе объяснить её наличие в гардеробе было никак невозможно. Путешественник чувствовал себя в модном европейском платье ещё неловко, отчего движения его имели нескладный характер, однако об опрятности внешнего вида заботился и потому выбрал путь к месту предполагаемого обеда не самый короткий, но самый чистый. Преодолев его в несколько размашистых шагов, молодой человек распахнул дверь и вошёл внутрь.

Вопреки ожиданиям, в доме стоял полумрак того распространённого вида, что сопутствует тайным сборищам и подозрительным лицам чаще, чем здоровой и вкусной пище. В тесном пространстве между стойкой и стенкой помещалось несколько дощатых столов, сейчас сдвинутых вместе и уставленных штофами разной величины. Сидевшие мужики были увлечены не столько питием, сколько спором, что путешественнику, пусть и вернувшемуся совсем недавно из-за границы, показалось сначала странным, а затем подозрительным.

Он не стал ждать, когда глаза привыкнут к слабому освещению, и, подойдя к стойке, окликнул, громко и властно, хозяина. Мужики изучающе смотрели на него и ждали — кто с любопытством, а кто уже и с нетерпением — того, что произойдёт дальше.

Трактирщик не спешил выйти к незваному гостю, и тот перевёл взгляд на уже смолкнувших спорщиков.

Верховодил ватагой старик, выделяющийся среди прочих седой курчавой бородой неухоженного вида, которая закрывала пол-лица. Из-под сросшихся широких бровей с вызовом глядели небольшие карие глаза, утомлённые не то пережитым, не то содеянным; косой шрам от сабельного удара шёл от левого уха, скрываясь под бородой.

Подле старика на лавке лежал мальчик. Спокойная поза выдавала в нём спящего, ничуть не потревоженного шумным застольным спором, разве что босые ступни время от времени заметно вздрагивали, будто мальчуган спотыкался во сне. Мужики, числом не более десяти, сидели за столами, уважительно освободив вокруг своего предводителя место. Одеты они были бедно. Впрочем, изношенная — местами до лохмотьев, местами до дыр — одежда их не тяготила. В отличие от пристального взгляда незнакомца.

Словно для острастки небольшой мужичок дикого вида и татарской наружности тайком от старика и прочих сотрапезников показал гостю из-под скатерти нож. Дело шло к забавам, касающимся не пищеварения, а кровообращения. Иной мог бы удивиться столь дерзкому поведению черни и поставить её на место или поскорее уйти, чтобы избежать неприятностей, но молодой человек придерживался широких либеральных взглядов.

— Уснул он, что ли, подери его чёрт? — громко выразил он своё недовольство.

— Дак ведь он енто… — сидевший рядом с дедом подельник решил завести разговор, — отошёл по хозяйству…

Нарочито угодливый, даже любезный тон его речи контрастировал со злой ухмылкой, показавшейся на щербатом лице. Ходить вокруг да около мужик не стал и тем же тоном прямо заявил:

— А вашей милости, если угодно чего поесть, дальше ехать надо — там по дороге будет где.

— А что же вы сидите? — Путешественник благоразумно принял условия игры и предложенный ему выход: дело, отправившее его в дорогу, было несоизмеримо важнее поучения мужланов и даже со всей очевидностью сорванного обеда, но уйти из кабака он хотел сам, уважительно и без спешки.

— Так сказывали, к вечеру вернутся. Вот сидим ждём. Нам спешить без надобности.

— Передавайте хозяину, что никакой он не хозяин, если гостей не встречает, а изрядный болван, — Молодой человек ещё раз окинул взглядом своих собеседников, встретился взглядом со стариком и улыбнулся, обнажив белые зубы. — А выдастся случай, я и сам его просвещу на сей счёт.

Путешественник развернулся и вышел из кабацкого полумрака на свет. Выяснилось, что он успел обзавестись последователями.

— А вы, барин, куда едете-то? — Татарин прислонился к дверному косяку и крутил в руках нож. — Может, вам и подмога нужна попутная? А то ведь места-то у нас дикие и разбойников много.

— Замучаются пыль глотать, — жёстко ответил молодой человек, раздосадованный несостоявшейся трапезой, и, положив себе при случае разобраться с этой странной гурьбой, велел кучеру трогать.

Имение, куда направлялся экипаж, находилось недалеко, и путешественник, которого подгоняли мысли о возможных результатах поездки, решил следовать далее без остановок.

Карета ехала по N-ской губернии, славной пасторальными видами, патриархальными нравами местного крестьянства и твёрдой губернаторской рукой, насаждающей порядок и одаряющей щедротами.

День был солнечным, безветренным и утомляюще душным. Разлитая в воздухе теплынь, более подобающая жаркому июлю, нежели последней декаде августа, теперь клонила в сон и оседала в пожухнувшей траве. Лесная полоса перешла в покошённые луга с россыпями запоздалых диких цветов. Поднимающийся ветер бередил верхушки деревьев, и тонкие берёзки провожали кронами его особо сильные порывы. Солнце близилось уже к горизонту, начинался закатный час, равноудалённый от дневных хлопот и ночных тревог.

Дорога ложилась под колёса, верстовые столбы скоро сменяли друг друга, и около полуночи экипаж прибыл в имение. Несмотря на поздний час, здание господского дома в усадьбе светилось яркими огнями. Вид дом имел малопримечательный и скорее архаический, нежели старинный. Однако впечатление он производил обустроенное и вполне живое.

Путешественнику приятно было бы думать, что огни и слышимые звуки хозяйственной суматохи имеют непосредственное отношение к его персоне, но он знал, что сейчас в доме были гости и поважнее.

Впрочем, его ждали. Когда карета подъехала к парадному крыльцу, навстречу ей вышли две фигуры. Та, что была пониже и поплотнее, бросилась к молодому человеку, едва он вышел из кареты, и заключила его в крепкие объятия. Облобызавшись с дороги, они отступили на шаг, чтобы окинуть друг друга цепкими взглядами.

— Ну здравствуй, Аркадий, — проговорил путешественник. — Не думал, что свидимся.

— Да, удивил ты нас своим сообщением. И обрадовал, конечно. — Встречавший улыбнулся. — Рад видеть тебя в добром здравии. Пойдём же в дом.

Он распорядился относительно багажа, и державшийся до сих пор поодаль слуга расторопно подхватил дорожную сумку и медицинский саквояж новоприбывшего. Они вошли в дом.

— Все ведь в сборе уже? — уточнил молодой человек.

— Все, все. Да нас немного. Главное, сам Фёдор Кузьмич пожаловал. — Аркадий особо выделил самого голосом, выразив крайнюю степень почтения. — Отдохнёшь с дороги?

— Отдыхать потом будем. А пока дело надо делать. Да и негоже такую почтенную компанию заставлять ждать. — Он усмехнулся. — А то ведь заскучают господа.

Аркадий велел лакею снести вещи в гостевую комнату и предложил следовать за собой. Скучающих господ в зале было трое. Николай Петрович, хозяин имения, выглядевший чуть увеличенной и изношенной копией Аркадия, встал, чтобы поприветствовать гостя.

— Что же, рады, стало быть, дорогому другу! — Голос его был искренне радушен. — Евгений…

Он замялся, не знаю, как продолжить представление.

— Пусть буду Васильев. Фамилию мою трепать не стоит, — ответил молодой человек. — Слухами, знаете ли, земля полнится. А у меня есть резоны в здешних краях сохранить инкогнито. Тем более что я здесь не единственный, кто скрывает свою персону.

Васильев посмотрел на сидевшего в углу старца благообразного вида. Тот опирался на посох, положив на него руки, и старательно изображал перехожего калику. Выходило плохо. Старец кивнул, приветствуя Васильева, но промолчал.

— Фёдор Кузьмич оказал нам честь, посетив наши края и наше имение, — объявил Николай Петрович. — А с братом моим вы уже, стало быть, знакомы.

— Знаком, — подтвердил Евгений, — Хотя события, последовавшие за нашим с Павлом Петровичем знакомством, нельзя признать располагающими к дальнейшему общению.

— Что бы там ни было между нами в прошлом, — Павел Петрович отложил сигару и встал из-за стола, так как счёл нужным прояснить свою позицию относительно упомянутых событий, — лондонские colleagues рекомендовали вас наилучшим образом и просили отнестись к вашим словам со всевозможным вниманием, а потому, господа, — он со свойственным ему изяществом поклонился в сторону старца, — можете быть уверенными, что на моё мнение это не повлияет.

Николай Петрович вздохнул с облегчением и, завидев с любопытством замершего у открытых дверей слугу, поспешил организовать для гостей чаепитие:

— Приготовь нам, Пётр, чаю. — Николай Петрович ненадолго задумался. — Что-нибудь из улунов. Тегуаньинь, стало быть.

Васильев осмотрелся в поисках стула и, выбрав один из числа стоявших у стены, выдвинул его на середину комнаты и уселся так, чтобы видеть и старца, и братьев.

— Что ж, господа, если с представлениями покончено, полагаю, мне следует перейти к сути дела. Я собрал вас здесь, чтобы обсудить некоторые вопросы, касающиеся будущности России и нашего сообщества.

Васильев выдержал театральную паузу, но ожидаемого эффекта от своих слов не дождался.

— Как вы знаете, английские друзья уполномочили меня представлять их интересы на территории Российской империи, и я надеюсь, что мы сможем принять здесь окончательное решение по тому предложению, которое…

Старец откашлялся, и чуткий Николай Петрович попросил перейти к сути дела.

— А дело, господа, заключается в том, что нам нужно решить, какое будущее мы хотим для нас и для России. Из Англии грядут большие перемены. Там был недавно опубликован научный труд, содержание которого произвело большое впечатление на английское общество и даже породило некоторые идеи, которые коренным образом изменят наше положение. И идеи эти я всецело разделяю…

— Об этих идеях мы с братом уже вдоволь наслушались. — Павел Петрович стряхнул пепел с сигары в стоявшую перед ним серебряную пепельницу в форме мужицкого лаптя. — Нигилист вы известный.

— Нигилизм предполагает отрицание, — Васильев помрачнел лицом, — а всё, что я отрицал, умерло вместе со мной. Я дарвинист, причём убеждённый.

На до сих пор безучастном лице старца отразилось непонимание, и Николай Петрович, на правах хозяина, попросил разъяснений.

— Суть дарвинизма, господа, заключается в том, что все живые существа на Земле, включая и человечество, и нас с вами, прошли тщательный природный отбор, который удостоверил наш статус лучших и наиболее приспособленных. Сильнейших.

И сейчас мы находимся на верхней ступени scala naturae, являя собой совершеннейшие создания. Мы венчаем ту пирамиду, в основании которой мизгирь ловит мух в свои тенёта и сам становится обедом для расторопного воробья.

— А на воробья, стало быть, охотится кошка, — продолжил мысль довольный собой Николай Петрович. — Складно у вас выходит.

Васильев кивнул ему и продолжил:

— Загвоздка заключается в том, что природные процессы продолжаются и появлению всё более совершенных, удивительных форм живых существ не будет конца. Уже в следующем веке или тысячелетии может появиться новый вид, который бросит вызов нашему господству.

— И на этот вызов мы непременно ответим. — В серебряный лапоть упала ещё горстка пепла. — Если таков закон природы.

— Закон этот нам невыгоден и даже для нас опасен, а потому должен быть отменён. — Васильев увлёкся и едва уже мог усидеть на стуле, — Зашоренное у вас мышление, так новых перспектив вам не увидеть.

— Вот вы нам эти перспективы, Евгений, и растолкуйте. — Николай Петрович, памятуя о прошлом, поспешил сгладить острые углы.

Васильев оглядел собравшихся, позволяя им проникнуться торжественностью момента.

— Если мы являемся в некоторой степени результатом природных воздействий, то, может быть, есть возможность и для воздействия обратной направленности. — Васильев возвысил голос, и сам впечатлённый величием замысла. — Природа не храм, а мастерская. И что если нам перестроить её под себя. Создать условия, оптимальные для нашего существования. Увеличить численность нашего вида.

— Перспективы, как я вижу, заманчивые — не поспоришь. — Павел Петрович кивнул, выражая крайнюю степень согласия, и отпил поданного лакеем чаю. — Вы, видно, Васильев, ждёте вопросов о том, как нам этого добиться. И я вам, пожалуй, подыграю. Что же нам надлежит предпринять?

Васильев отставил чашку на край стола, за которым сидел Павел Петрович.

— А нам почти ничего делать и не придётся. Сила, что под нами, сама всё сделает. Если мы лишь немного ослабим её узы.

— Это вы о крестьянском вопросе? Мужиков нам предлагаете освободить? — Павел Петрович, придерживающийся не столь либеральных взглядов, как его брат, изменился в лице.

— Не мужиков, народ. Все вы не хуже меня знаете, как нас кормит уставший, закабалённый, безропотный крестьянин. А дайте ему свободу, позвольте накормить себя досыта — и наш рацион незамедлительно улучшится. Снимите с него напрасные тяготы и покажите лучшее будущее для его детей, и он настрогает их целую кучу. Прирост же кормовой базы позволит в разы увеличить нашу численность. Разве не этого мы хотим?

— Дать мужику волю? — Фёдор Кузьмич окатил громким басом всю залу. — Ещё бунтов не хватает нашей многострадальной России и царствующей династии!

— Идеи эти сулят нам не бунты, а лишь усиление могущества и власти, — ответил Васильев. — Да и нет нужды иметь в собственности людей, если мы владеем и управляем их желаниями и помыслами. А это дело нам вполне по силам. Помяните моё слово, ещё в героях у них окажемся. На то мы и отцы отечества, чтобы пасти народы и невидимой рукой управлять людскими массами.

— Отец нашёлся! Больно молод для отцовства! — горячился старец. — Да вы не знаете русского мужика. А на уме у него лишь пить да воровать. Хотя дай мужику волю, и он воровать перестанет — начнёт грабить да жечь всё вокруг. И ни своей, ни чужой крови он не боится. Вам такие потрясения нужны?

— Да что ему остаётся, кроме чарок да стопок? — всколыхнулся было Васильев.

— Ваши идеи русскому человеку чужды. Всю жизнь крестьянин только и делает, что ищет, кому подчиниться. И чем строже барин взыщет, тем милее мужику. — Павел Петрович заговорил хорошими эластическими словами. — В жизни он бессмысленно трепыхается, словно мошкара в солнечном луче. А раз своего смысла в его жизни нет, пусть нам послужит.

— Смысл ведь через свободу обретается, — сказал Васильев. — Хотя что они вам? Пустяк, мёртвые души. А кто на самом деле мёртв-то? Помещики богатство своё не земельными угодьями, а в душах мерят. А позаботиться об основе своего благосостоянии им ни милосердия, ни ума недостаёт.

— Что же, вы их до последней капли крови защищать будете? — полюбопытствовал Павел Петрович. — Овцы они по природе своей. Смотреть не надо, что они упираются и чего они хотят. В качестве высших созданий мы имеем право действовать в своих интересах, без сострадания.

— Овцы сделали Англию великой европейской державой, — заметил Васильев. — И ради пользы дела пренебрегать ничем не следует.

Тем временем Фёдор Кузьмич взял себя в руки и примиряюще заявил:

— Вы меня поймите, я не сторонник крепостного рабства. В долгосрочной перспективе. Но сейчас это невозможно, недопустимо, преждевременно. Немедленное освобождение крестьян грозит России величайшими социальными катаклизмами и кровавой смутой. Мы должны воспитать в нашем крестьянстве моральное чувство и долг перед нами, и лишь тогда стоит нам задуматься об их освобождении. А до той поры предпочитаю видеть их в качестве овец, нежели убийц. Радоваться должны, что мы с них шерсть стрижём, — могли бы и на шубы пустить.

— Из романовских овец шубы хорошо делать, — блеснул практической смёткой Николай Петрович.

— Вы, вероятно, знаете, что и в высших кругах власти есть персоны, нам симпатизирующие. Отмена крепостного права неминуема. Так что перемены будут. Да, они будут постепенными, продуманными, поэтапными. Но неуклонными и последовательными, — твёрдо заявил Васильев. — Мы будем действовать прагматично, последовательно и терпеливо и создадим новую Россию. Мы всё преодолеем, и будущее будет принадлежать нам. А если кто — да хоть никем не правящие правители — нашей работе будет пытаться мешать…

— Знаете что? — Фёдор Кузьмич перебил Васильева, и его рука нарисовала в воздухе загогулину неопределённой формы и устрашающего вида. — А давайте на время прекратим наш спор. Опасным вольнодумцем вы себя уже отменно зарекомендовали. Спишем это на дорожную усталость. Мне сдаётся, что разговора у нас сегодня уже не получится. Я думаю, что разговор этот нам сейчас и не нужен. Вы ступайте, Николай Петрович, распорядитесь, чтобы нашего гостя покормили ужином. Вы ведь, Евгений, так и не ели с дороги? А вы, Павел Петрович, будьте любезны остаться. Есть у меня к вам дело весьма деликатного свойства.

Участники встречи стали расходиться. Васильев ещё раз окинул взглядом комнату перед уходом и остановил взор на благородного происхождения старце. Его красивая голова на белом фоне стены выглядела как голова мертвеца… Да он и был мертвец.

Лакей Пётр, как и обещал заботливый хозяин, ждал подле дверей в гостевую комнату. Завидев приближающегося Васильева, он принял подобострастный вид и зачем-то дёрнул себя за ухо, в котором поблёскивала изумрудная серёжка.

— Ждём-с! — доложил он. — Рад буду вашей милости услужить. Вы же относительно ужина? Так не извольте-с беспокоиться. Всё будет в лучшем виде.

Лакей потёр привычную тонкую шею.

— Извольтесь в апартаменты пройти, там-с и отужинаете.

Наскоро перекусив, Васильев обрёл благостное расположение духа и вспомнил события минувшего дня. Он панибратски шлёпнул Петра, побледневшего от проявления барской любви, по плечу.

— Скажи-ка мне, Пётр, — вальяжно вымолвил молодой человек, — что тут за шайка бродит? Шапки ни перед кем не ломают.

Он, как мог, описал встреченных им мужиков, и слуга от возможности угодить барину расплылся в довольной улыбке:

— Да как не знать-с? Их в наших краях все знают. — Пётр рад был выслужиться. — Трифон у них верховодит. Он у нас за героя.

Васильев кивнул, поощряя лакея продолжить рассказ.

— Везде был, и в сите, и в решете. Партизанил, когда француз пришёл. А потом к регулярной армии прибился. Вроде сына полка у них был. Родителей у него не было, сиротой рос. Так он с ними до самого Парижа дошёл. Посмотрел, значит, на их красивую жизнь, — Пётр с завистью вздохнул, — через это и пострадал. Заболел Трифон там. Воль… Вервь… Не помню, барин. Он сказывал, да я забыл. И мужиков заразил. Теперь вот с себе подобными по округе, как вы изволили метко подметить-с, шляется. И внучка своего немого таскает с собой. У того мамка здесь в усадьбе померла по малокровию, а отца и не видел никто. Теперь вот вместе гуляют, а я с ними по барским поручениям сношаюсь. Люди они дикие, но если подсобить в чём требуется, да за хорошую плату. Хорошо их знаю…

Васильев жестом остановил монолог, а потом придал ему другое направление:

— И как тебе, Пётр, новая служба?

— Интереснее стало, барин. От обязанностей прежних меня освободили, я же тюпюрь доверенное лицо. — Пётр дёрнул непокорный вихор, сплюнул в ладонь и старательно пригладил и без того зализанную причёску. — Большие я у этой службы для себя вижу пэрспективы.

— И не в тягость? — поинтересовался Васильев.

— Тяжело не жрамши-с землю пахать, а такая служба… — Лакей снова подёргал себя за ухо. — Сам бы себе завидовал, если б знал, что бывает такое.

— Вот и ступай пока. А завтра меня разбудишь к трапезе.

Васильев прилёг, не раздеваясь, на кровать, но сон не шёл ему. Он посидел немного в одиночестве, а затем резко поднялся и отправился искать Аркадия.

Народ в усадьбе ещё не спал, видимо привыкший к барским ночным бдениям. Дворовые бегали по каким-то хозяйственным надобностям. Аркадий с крыльца наблюдал за ними, опершись на деревянные перила. Васильев стал рядом.

— Не думал я, Аркадий, что свидимся с тобой, — повторил он. — А видишь, как оно вышло…

— Да я и вовсе думал, что ты уж на том свете. А ты, значит, выкарабкался… — Аркадий обратил к нему своё бледное лицо. — Впрочем, Катерина Сергеевна давно приметила, что ты хищник. И хоть ты, Евгений, в европейское платье переоделся, да суть прежняя осталась.

— Занятная наблюдательность. — Васильев ухмыльнулся. — Как, кстати, Катерина Сергеевна поживает?

— Спит Катерина, что с ней станется. И ты знай, мы от неё в тайне всё держим. Смотри, Евгений, не проговорись.

— Буду нем, как могила. А что же… — Васильев оборвал себя на полуслове.

Аркадий, знавший, о ком заговорил его собеседник, ожидал продолжения, но тот молчал. Они постояли немного в тишине, затем Васильев легко откашлялся.

— Я, Аркадий, пожалуй, прогуляюсь. — Он сошёл с крыльца и скрылся в тёмных аллеях.

Ночная прогулка среди садовых скульптур, белыми силуэтами указывающих ему дорогу по посыпанным гравием тропинкам, сняла дорожную усталость. Васильев подумал, что начало переговоров он провалил безоговорочно и бездарно. Не следовало так увлекаться обсуждением пустякового вопроса.

Размышляя о переговорной тактике, он незаметно для себя забрался в самые глубины сада. Послышалось тихое шевеление трав, и на тропу прямо перед Васильевым выпрыгнула крупная лягушка. Прежняя жажда опытов давно уступила место жажде иного рода. Знать не хотелось, требовалось действовать. Он ловко шагнул вперёд и придавил лягушку сапогом. Почувствовал ногой дрожание твари и надавил сильнее. Давил, пока оно не прекратилось. Затем Васильев вернулся в дом и крепко заснул.

Он проснулся вечером, бодрый и посвежевший. Наскоро перекусив с помощью Петра, Васильев прошёл в зал, где уже хозяйничал Николай Петрович. Прежде он не уделил месту встречи внимания и теперь решил осмотреться. Заметно было, что просторное помещение совсем недавно приводили в порядок: полы свежевыкрашенны, высокие потолки ладно побелены. Стоящая вдоль стен мебель большей частью была старинной, но не ветхой. А несколько стульев и пару кресел явно поставили специально к приезду гостей. Должно быть, Николай Петрович занялся приготовлениями сразу после того, как английское и российское общества согласовали дату и место встречи и кандидатуру посланника.

Васильев подошёл к книжному шкафу, надеясь узнать что-то новое о хозяевах дома. На полках преобладала русская периодика. В ожидании собеседников он наугад пролистал несколько книг.

За спиной деликатно кашлянули. Николай Петрович просил обождать ещё несколько минут: у Фёдора Кузьмича возникла насущная потребность наскоро переговорить с Павлом Петровичем, причём обязательно в уединении.

— Вот вы умные книги читаете. — Васильев потряс в руках дряхлое издание Вольного экономического общества. — Господина Нартова статья о посеве леса вся в карандашных пометках. А результат где? Где посадки? Ни деревьев, ни леса не вижу.

Он для убедительности махнул рукой в сторону окна, где место леса занимали широко раскинувшиеся луга.

— Очень красноречиво. Давно известно, что в России знаниям, намерениям и действиям трудно свести знакомство друг с другом.

— Помилуйте, Евгений! — горячо запротестовал хозяин имения. — Вы же понимаете, что для нас это соображение имеет стратегический характер. Нам же обзор и простор нужен!

Васильев смутился, сознавая, что попал в собственные силки, и попросил чаю.

— Сегодня без чая, — столь же смущённо ответил Николай Петрович. — Фёдор Кузьмич распорядился.

В залу вошёл старец, за ним следовал Павел Петрович, сменивший прежний костюм джентльмена на славянофильскую венгерку.

— Господа, — начал Васильев, — подозреваю, что вчера я невольно ввёл вас в заблуждение. В таком случае прошу меня извинить. Сбили меня с толку. А вопрос, который мне поручено обсудить, касается русского крестьянства лишь в той степени, в которой оно является силой для предстоящих преобразований. Именно грядущие изменения являются предметом нашей встречи и, я надеюсь, наших договорённостей.

Он продолжал, оглядев собеседников и убедившись, что к его словам прислушиваются:

— Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно? Стоит нам дать толчок развитию наук и механизмов, и весь мир придёт в движение. Он будет перестраиваться заново, что избавит нас от назойливой опеки окружающей среды. Сначала мы захватим её всю, не оставив на картах ни одного белого пятна, откуда нам могли бы бросить вызов. А затем обустроим по собственному вкусу. Для этого нам потребуется много рабочих рук — и умов. Пусть всё совершат люди. Они будут действовать, не зная тех сил, которые приводят их в движение, и не различая той цели, к которой они влекутся. А мы пожнём плоды их трудов и насладимся их вкусом.

Васильев посмотрел на Фёдора Кузьмича.

— Действия европейских обществ уже привели к взлёту науки и промышленности. А мы по-прежнему ютимся в своих лачугах из брёвен и соломы. Пора воспрянуть и действовать! Английское общество ожидает, что российские коллеги присоединятся к их плану, всячески содействуя прогрессу и модернизации.

— Судьбы мира вы заранее предрешили, — не стал спорить Фёдор Кузьмич. — А что же Отечество? А как же благо России, в отцы которой вы набиваетесь?

— А что Россия? Я полагаю, в новом мире эта любовь к своим гробам неминуемо станет бесполезным пережитком, — ответил Васильев. — Нам надлежит встать над национальными границами ради общего блага.

— Позвольте, цель вы предлагаете славную, — присоединился к разговору Павел Петрович, — однако пути к ней неисповедимы. А нам необходимо понимать, где мы есть, куда ведёт нас исторический путь, что будет за несколькими ближайшими поворотами. Чтобы не оказаться нам с этими идеями в глухом закоулке на сырой грунтовой дороге.

— А вы взгляните на это с другой стороны, — предложил Васильев Павлу Петровичу с опасной улыбкой. — Если мы не последуем примеру наших дальновидных коллег, сменится несколько людских поколений и отсталая Россия превратится в страну дикой охоты.

— И всё же спешить не стоит, — заключил Фёдор Кузьмич. — Когда впереди ещё столетия, можно спокойно ждать и не торопиться. Спешка и необдуманность в деле реформаторства не раз в нашей истории приводили к трагическим последствиям. Нам нужны стабильность и развитие без застоев и революций. А иначе овчинка выделки не стоит.

— Право слово, — снова начал горячиться Васильев, — складывается впечатление, что в русской крови есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Ничего такого не чувствовали? — поинтересовался он.

— Это для англичан всё игра. А Россия — сила мирового масштаба. — Фёдор Кузьмич заметно рассердился. — И не считаться с нами нельзя: всё-таки растянулись от Одера до Берингова пролива.

— А тогда я вас спрошу: где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь? Это вам не в ералаш играть. Реализация озвученных мною планов — дело решённое, и цель наша договориться о совместных и согласованных действиях. А вы, по извечной российской традиции, всё сводите к силе и хотите посмотреть, кто кого одолеет, — с горечью высказал Васильев. — Договариваться надо, а не силой мериться. Ошибка и беда России не в том, что она считает себя силой, а в том, что она считает себя главенствующей силой.

— Таковы, стало быть, предложения и таков в самом общем виде план действий, — резюмировал Павел Петрович. — И кто же его помимо ваших английских друзей и наставников разделяет?

— Тут значение имеет, не кто разделяет, а кто и когда будет реализовывать. Впрочем, назову Александра Ивановича. Он сейчас в Лондоне и готов бить в колокол — будет поддерживать публично, насколько это в его силах. И граф вам небезызвестный. — Васильев двинул головой в сторону старца.

Фёдор Кузьмич оживился более чем за всё время разговора.

— Вам следовало упомянуть об этом сразу и без промедлений. Ответьте, где вы встречались с его представителями?

— Видел графа собственной персоной, — несколько резко ответил Васильев, — заезжал в гости по его личному приглашению. Так что мы теперь с ним, можно сказать, приятельствуем. Граф просил вам засвидетельствовать его почтение. Благодарит вас за последовательную позицию по балканскому вопросу и русско-турецкую кампанию.

— Он известен как игрок опытный, стратегически мыслящий и дальновидный. — Фёдор Кузьмич стал размышлять вслух. — И что же он намерен предпринять?

Старец был искренне заинтересован.

— Граф наши идеи всецело разделяет, — видно было, что Васильеву доставляет удовольствие вытаскивать из рукава козырного туза, — и полностью поддерживает.

В иной момент разговора васильевское «наши» не прошло бы мимо его собеседников незамеченным, но сейчас Фёдор Кузьмич был увлечён вновь открывшимися обстоятельствами, а Павел Петрович то посматривал на большие настенные часы, то вытаскивал из кармана золотой брегет. Что касается Николая Петровича, то он, как и прежде, почти не принимал в беседе участия, избрав для себя роль радушного хозяина.

— Он даже планирует в ближайшее время перебраться из своей карпатской глуши в Лондон, чтобы быть в центре разворачивающихся событий.

— Что ж, я дам распоряжения русскому консулу о всемерном содействии. — Фёдор Кузьмич заходил по комнате. — Если он решит отправиться морским путём, мы поможем ему быстрым кораблём и надёжным капитаном.

Старец остановился напротив Павла Петровича.

— Стоит ли в таком случае нам торопиться с превентивными мерами? Мы могли бы вступить с графом в переписку для выяснения всех обстоятельств и его мотивов. И уже после принимать решения о способе действий.

Павел Петрович стоял, демонстрируя превосходную военную выучку. Он начал было отвечать, когда в дверь постучали.

Следом за громкими тревожными звуками в залу ворвался запыхавшийся лакей подшалевшего вида.

— Покорнейше прошу прощения, — от волнения усовершенствованный слуга забыл свой новомодный говор, — в докторе срочная надобность!

Он посмотрел на удобно расположившегося в кресле Васильева, рядом с которым стоял старец, обменявшийся быстрыми взглядами с Павлом Петровичем.

— Жар у мальчонки… Вы его видели… Да я вам рассказывал. Мечется в горячке, кожа горит. Хрипит да молчит. Как бы не случилось чего. Ничего ведь не помогает. Хотели уже за священником посылать, да я про вас вспомнил. Доктор же у нас есть! Уж не обессудьте, не дайте пропасть мальцу!

Пётр закончил скороговорку и перевёл дух. Васильев кивнул ему и присоединился к стоящим.

— Господа, обстоятельства вынуждают меня временно вас покинуть. Одна из так называемых вами овец требует моего внимания, а я пастух добрый. — Он едва ли не выхватил шляпу из рук подавшего её Николая Петровича. — Вижу, дела наши пошли на лад. Надеюсь, мы обо всём договоримся по моему возвращению.

Фёдор Кузьмич невразумительно кивнул, то ли отпуская Васильева, то ли соглашаясь с ним, и проводил взглядом широкую спину доктора.

— Договоримся по возвращении, — повторил старец и посмотрел на Павла Петровича. — Дело решённое.

Между тем Васильев, выслушав сбивчивые извинения Петра за то, что прислали за доктором не экипаж, а телегу, и объяснения, какой он, доктор, их великодушный добродетель, уже отправлялся в путь.

Полная луна, повисшая в звёздном небе, освещала им дорогу. Прохлада ночи забралась под модный костюм Васильева, и он уже пожалел, что не захватил с собой ни чего потеплее, ни чего покрепче.

Звуков, за исключением скрипа плохо смазанного колеса, не было. Даже болтливый обычно Пётр молчал и сидел недвижимо, лишь изредка подёргивая вожжи. Васильев погрузился в размышления, и думал он тяжело и упорно, будто корчуя мёртвые старые пни.

Прибыли вскоре. Старик жил бирюком, изба его, крытая соломой, стояла у оврага поодаль от деревни. Васильев подхватил свой медицинский саквояж, пока лакей возился с каким-то длинным кожаным ящиком, должно быть, порядочного веса. Доктор вошёл в тёмные сени, куда пробивался робкий свет лучины, и громогласно вопросил:

— Где мальчик? Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого…

От открывшейся его глазам картины он замолчал на полуслове, но вряд ли успел осознать это до того, как ему нанесли первый, ещё не смертельный, удар.

— Барин, он личной аюдиенсии просит.

— Передай, что сейчас выйду. — Павел Петрович смочил лоб одеколоном и подхватил массивную трость с серебряным набалдашником. Разговаривать с чернью он не умел и не любил. Да и не понимал он её никогда, но дело было исключительное.

Павел Петрович вышел на крыльцо для слуг. Было ещё темно, мертвенно-бледный лунный свет истончался, растратив силу. Стоял тот предрассветный час, когда природа засыпает, давая недолгий покой дневным и ночным тварям. Российский джентльмен вдохнул воздушной свежести и снизошёл до Трифона.

Тот стоял с непокрытой головой, собрав в кулак бороду, и, озираясь по сторонам, переминался с ноги на ногу.

— Дело сделано, барин. Пора расплачиваться.

— Как положено, тридцать? — с лёгкой улыбкой спросил Павел Петрович, отсчитывая монеты и не отводя пристального взгляда от неожиданно побагровевшего мужицкого лица.

— Осинушек окрест нет, — невпопад ответил Трифон, пока монеты ссыпались с барской белоснежной ладони в холщовый мешочек. — Далече ходили.

— Ладно, ступай. — Разговор уже надоел Павлу Петровичу, и он взмахом указал мужику идти прочь.

— Согрешил я. Да и у вас, баре, руки и уста все в крови. Нам доктор сказывал перед тем… — Трифон запнулся, — о ваших порядках.

И тут руки мужика удивили Павла Петровича. Одна из них — но не та, которой следовало бы, с маленьким тугим денежным мешком, а другая — скользнула за пазуху. И выскочила наружу, потянув за собой деревянный кол. Острый, успел заметить Павел Петрович за мгновение до того, как что-то юрко и зло укусило его левый висок. Мимо внутрь скользнули быстрые серые тени.

Дом горел, подожжённый с подветренного угла по всем правилам партизанской науки. Вид огня обычно тревожил старика, и сейчас Трифон сидел к пламени спиной и старался унять ломоту в костях. Его ватага, не нуждавшаяся в наставлениях вожака, довершала дело. Мальчик, потрясённый пережитым и увиденным, тихо присел рядом. Старик положил руку, вновь почти безволосую, на плечо внуку и притянул его к себе, обнимая. Хотелось выть от неизбывного и, казалось, беспричинного горя, но Трифон сдержался. Он поднял глаза и посмотрел на кем-то расстеленное над ними бескрайнее небо, уже порванное вдали красными рубцами. Занималась алая заря.