Повелитель теней: Повести, рассказы

ПОВЕЛИТЕЛЬ ТЕНЕЙ повесть

На рассвете меня будят вороны, что живут над крышей мансарды в старых печных трубах. Они каркают тягуче и важно, как будто рассвет — их семейный праздник, и этим многозначительным карканьем они поздравляют друг друга.

К их торжественности невольно приобщаюсь и я и, открыв окно, смотрю, как солнце вступает в город. Сначала оно окрашивает в свои цвета шпили, купола и самые высокие крыши. Потом, перескакивая с трубы на трубу, лучи отмечают знаками солнечных пятен все новые дома, словно их пересчитывая и проверяя, не пропало ли что-нибудь за ночь. И в какой-то момент, всегда неожиданный, красноватый горячий блеск заливает все крыши разом, и солнце, вполне овладев верхним ярусом города, начинает опускаться в сумеречные провалы улиц.

В это самое время мне пора выходить из дома — ровно в девять я должен сидеть на работе, разложив на столе бумаги, и держать в руке авторучку. Но по пути я об этом не думаю и стараюсь даже не помнить.

Улицы еще прячут внизу сонные остатки тумана, а верхние этажи уже поглотило солнце, их окна бросают через дорогу светлые пятна, плавающие на стенах затемненных домов. Те же на освещенную сторону отбрасывают плотные тени — тени труб, тени крыш, балконов, решеток, башен; они рисуются угловато на стенах, перекашиваясь и ломаясь зигзагами на карнизах. Получается еще один город, город причудливых силуэтов, он вдоль улиц тянется квартал за кварталом, и порою мне кажется, что живет этот город теней своею собственной жизнью, не зависимой от города каменного.

О возможной самостоятельности в поведении теней я не думал всерьез, пока не познакомился с Сашкой. В тот день по пути на работу я рассматривал на угловом доме тени балконов. Они были резные, все в завитушках, и на верхнем из них тень девушки поливала тени цветов из кофейника. Вот тогда-то и подошел ко мне Сашка и, наверное, долго ждал, чтобы я взглянул на него.

Ему было лет тридцать. Бросались в глаза отвисшие поля шляпы, грива длинных темных волос и ботинки, совершенно лишенные формы и цвета. Он смотрел на меня спокойно и грустно, и мне показалось невероятным, что в одном человеке может быть так много грусти.

— Хочешь скажу, о чем ты думаешь? — спросил он голосом тихим и ровным, не менее грустным, чем взгляд, и обращаясь ко мне на «ты», несмотря на очевидную разницу в возрасте. Мне стало тоскливо и очень неловко, казалось, я вот-вот утону в этом безбрежном море печали и никогда больше не смогу смеяться и радоваться.

— Ты думаешь, какой прекрасный перед тобой человек и как тебе хочется угостить его кружкой пива! — На его лице появилась робкая улыбка, и я почувствовал огромное облегчение и благодарность к нему за это. Кажется, я даже вслух рассмеялся.

Когда мы покончили с пивом, он представился:

— Меня зовут Сашкой.

Я неточно понял его и, прощаясь, назвал Сашей.

— Не Саша, а Сашка, — поправил он с мягкой непреклонностью.

Проводив меня до самой службы, он объявил, что готов гулять со мной хоть каждое утро, что ему на работу к одиннадцати и что двух часов, с девяти до одиннадцати, ему будет как раз хватать для занятий «своим делом».

Как потом выяснилось, он работал в магазине старой мебели, точнее, не в магазине, а около магазина. Его компаньон, молчаливый небритый увалень, владел транспортным средством — двухколесной тележкой, а Сашкин вклад в дело состоял в умении разговаривать и в грустном обаянии, привлекавшем клиентов.

Я встречал его часто, всегда случайно, но с неизменной регулярностью. Он робко и приветливо улыбался, мы гуляли и пили пиво. Он разделял мое пристрастие к «тому городу», городу теней, но его интерес к теням был более цепким, с оттенком непонятного профессионализма; он словно изучал их, обращая пристальное внимание на детали.

Однажды он подвел меня к тумбе, оклеенной театральными афишами. На ней пологим горбом рисовалась тень садовой решетки.

— Посмотри! — Он показал на портрет какой-то болгарской певицы, обрамленный тенью кольца; над ним возвышалась острая тень пики. Я невольно взглянул на решетку: и кольцо, и пика были на месте.

— Забавно… — протянул я уклончиво.

В Сашкиных глазах отразилось некоторое недоумение. Он подошел к решетке и, будто учитель, объясняющий у классной доски, постучал пальцем по кованому завитку внутри кольца. Действительно, тени у этого завитка явно не было — там, где ей полагалось находиться, лоснилась на солнце синяя типографская краска.

Эта мелочь приятно меня поразила. Все мы знаем с детства, что тень обязана повторять свой оригинал до мельчайших подробностей, не допуская никаких отклонений, и от этого мир теней что-то терял. А сейчас случилось хоть и маленькое, но все-таки чудо.

Видимо, Сашка знал еще кое-что о подобных вещах; однако я его не расспрашивал, ожидая, пока он не захочет сам что-нибудь рассказать.

Повод вскоре нашелся. Есть удивительное место возле Садовой — двор не двор, что-то вроде небольшого пустыря. Вокруг него вырос лес высоких серых домов, обступив его сплошь, а внутри, как поляна, осталось свободное место. Вели туда две или три подворотни с канала, и было приятно и неожиданно, войдя в обычные городские ворота, оказаться не в узком колодце-дворе, а почти на открытом месте, среди тополей, диковато растущих кустов и скамеек, расставленных без всякой заметной системы. Под деревьями приютились два каменных нелепых сарая, построенных весьма основательно, а посредине этого странного места красовался земляной холм, на котором рос древний и кряжистый тополь.

На скамейках, с раннего времени, грелись на солнце старушки, но всегда находилась где-нибудь и пустая скамья, чтобы присесть на минуту и выкурить сигарету. Особенно хорошо здесь в июне, когда цветут тополя. Белый пух собирается в большие сугробы, и если сесть на скамейку и удержать хоть немного перекатываемого ветром пуха, то очень скоро ноги оказываются внутри мягкого белого вороха — каждый клочок его трепещет и готов оторваться, лететь по ветру и плясать над землей.

Вот здесь-то веселым солнечным утром я и застал Сашку за работой. Он тянул рулетку вдоль кирпичной стенки сарая, шагая, словно в морской пене, по щиколотку в волнах шелковистого пуха, и белые хлопья трепыхались на желтой ленте рулетки, и на полях Сашкиной шляпы, и в волосах, придавая его облику нечто карнавальное. Несколько старушек, в таком же карнавальном убранстве, обступили его полукругом и терпеливо следили за каждым его движением.

Я пытался увидеть, что он там измеряет, и вскоре понял: на стенку сарая падали тени двух рядом стоящих домов, и этот чудной человек, в восемь утра, мерил их тени, и даже не тени, а ширину дырки — просвета между тенями!

Окончив измерение, он записал что-то в блокноте. Одна из старушек осторожно сделала шаг внутрь полукруга и, утвердив свою клюку в пуховом сугробе и прочно оперевшись на нее, обратилась к Сашке:

— Скажи, милый, выселять-то нас осенью будут?

— Не будут вас выселять, не бойтесь, — попытался успокоить ее Сашка, свертывая рулетку.

— А чего же бояться, ты только скажи когда? — Она подалась вперед и устремила на Сашку настойчиво-вопросительный взгляд.

— Не боимся мы! Пуганые мы, пуганые! — оживилась внезапно другая старушка.

Сашка стал беспомощно оглядываться и, заметив меня, поспешно направился в мою сторону. Старушки проводили его тусклыми покорными взглядами, покивали медленно головами и начали расползаться по своим делам.

— Невежественные люди, — вздохнул Сашка.

На следующее утро он появился с видом торжественным и деловитым, с пачкой каких-то картонок в руках.

— Если ты не спешишь, я тебе кое-что покажу.

Разумеется, я не спешил. Он усадил меня на скамейку и разложил на ней лист газеты, тщательно разгладив складки от сгибов. Затем взял одну из картонок, с вырезом в виде ромба, и приблизил ее к газете. На нее легла тень картонки с солнечным пятном посредине, по форме того же ромба. Но как только Сашка поднял картонку повыше, ромб на тени расплылся и превратился в правильный аккуратный овал.

Далее последовала еще серия опытов, все на картонках с дырками. Крест, помещенный в отверстие, превращался в темное пятнышко, спираль исчезала вовсе, а три небольших надреза в круге делали из него треугольник.

Игра эта мне сначала понравилась, но вскоре стала скучноватой.

— Это все пустяки, игрушки, — пояснил Сашка небрежно и, отложив в сторону пачку картонок, оставил только одну из них, видимо самую главную. Вырез в ней был большой, прямоугольный, с зубцами и надрезами по углам.

— Вырез занимает ровно половину длины, — объявил Сашка совершенно профессорским голосом, — можешь проверить. — Он положил на газету линейку с миллиметрами.

Я ожидал от этой картонки чего-нибудь замечательного, однако тень у нее оказалась самая заурядная, то есть такая же прямоугольная и уродливая, как и сама картонка. Мне показалось, что фокус просто не удался, но Сашка настойчиво предлагал линейку:

— Измеряй!

Мы измерили тень в длину выреза — получилось, что из-за Сашкиных зубчиков вырез занимал чуть больше места, чем ему полагалось.

Я загрустил немного от этого странного чахлого чуда, заметить которое можно лишь с помощью миллиметровой линейки, и недоумевал, почему Сашка занят им столь серьезно.

— Неужели не понимаешь? — В его голосе я впервые услышал укоризненные нотки. — Ведь если научиться управлять тенями, знаешь как много можно сделать?

Что значит «управлять тенями» и зачем это нужно — было совсем неясно, но Сашку огорчать не хотелось, и я постарался изобразить на лице понимание.

С этого дня Сашка довольно часто показывал мне новые картонки. Судя по тому, с каким упорством он отвоевывал миллиметры у тени, работал он над своим изобретением с изрядным напряжением. Если учесть, что мне демонстрировались только лучшие образцы, он, надо думать, переводил картон в невообразимых количествах.

Иногда он начинал толковать об особых пропорциях, критических числах, дифракции и интерференции, но у меня эти слова вызывали в памяти лишь давнее, почти забытое ощущение полумрака и прохладной скуки школьного физического кабинета, тусклый блеск стеклянных дисков в шкафах и гортанный голос учительницы.

Как бы то ни было, Сашка все лето упрямо продолжал свои изыскания и к осени добился ощутимых успехов. Однажды он принес очередную картонку — а они, честно сказать, успели порядком уже надоесть — с хитроумно изрезанным краем, изрезанным, разумеется, по каким-то точным его расчетам.

Мы сидели в скверике на скамейке, и, когда Сашка подставил свое творение лучам солнца, на песок у нас под ногами легла тень картонки, и тень эта явственно распалась на два отдельных квадратика. Я взял ее в руки, это была прямоугольная плотная картонка, совершенно целая, если не считать одной длинной кромки, ощетинившейся кривыми зубцами. А тень ее, на что бы она ни ложилась — на колени, руки, на лист газеты, — неизменно распадалась на две отдельные половинки, разделенные солнечной полосою не менее чем в палец шириной. Это было вполне осязаемое чудо, и, хотя я не стал рассыпаться в комплиментах, Сашка понял, что я наконец уверовал.

Манеры его теперь значительно изменились: в нем появилась энергия и уверенность преобразователя. Он постоянно рассуждал вслух и строил разнообразные проекты. Стоило нам зайти в какой-нибудь двор, как Сашка окидывал его оценивающим взглядом.

— Этому дому больше ста лет, представляешь? Значит, сто лет на эту землю, — он притопывал возбужденно ногой, — не попадало солнце! Сто лет! А мы его сюда впустим! — Он обводил рукой безнадежный серый колодец двора. — Видишь, какие детишки бледные? Пожалуйста, сорванцы, будете скоро играть на солнце! Белье сохнет? Вот вам солнце, хозяйки, сушите ваше белье!.. А вон девушка на подоконнике! Пожалуйста, барышня, загорайте на солнце!.. И всего-то дела — несколько выступов на крыше!

Я представил вдруг город, все дома которого изуродованы чудовищной зубчатой бахромой. Но Сашка перехватил эту мысль и посмотрел на меня ласково, как смотрят родители на любимого придурковатого ребенка:

— Испугался? Про зубцы на домах думаешь?.. Да, ты их и не заметишь! В музее связи не был? Сходи, там приемник Попова — так целый стол занимает, а теперь, погляди, транзисторы — в карман помещаются… И зубцы тоже спрячутся, не волнуйся!

Осень принесла и другое немаловажное событие — у Сашки, кроме меня, появился еще поклонник, вернее поклонница.

Мы куда-то брели по каналу. Мне всегда казалось, против доводов здравого смысла, что сюда, в это каменное ущелье, солнце заглядывает реже, чем в другие углы города. Но в то утро косые, еще прохладные лучи позолотили серые плиты набережной, и горбатые мостики, и пыльный асфальт, и огромные бетонные блоки, сложенные штабелями у берега. Солнце беспощадно высвечивало белесые мутные разводы в воде канала, ржавые потеки на стенах, кучу ящиков и покрытые синеватой пленкой лужи рассола на задворках рыбного магазина.

В этом ярком свете и позолоте было что-то неловкое, и хотелось поскорее уйти отсюда. Но Сашка остановил меня: впереди на мосту, где канал поворачивал влево, его взгляд привлекло яркое желтое пятно.

Добредя до моста, мы на нем обнаружили весьма юную барышню, облокотившуюся на перила и сосредоточенно глядящую вниз. В дополнение к сиянию желтого платья у нее были вьющиеся светлые волосы — ни дать ни взять ангелочек спустился на грешную землю, чтобы порадовать взоры ее обитателей.

Мы остановились рядом, желая понять, что она там рассматривает, она же не обратила на нас ни малейшего внимания. Внизу был гранитный спуск к воде, совершенно пустой, и горбатая тень моста ложилась на его ступени — кроме нее, там разглядывать было нечего. Мы с Сашкой переглянулись, но не поверили сначала своей догадке.

За нашими спинами послышался стук каблуков, и по ступеням лестницы зашагала тень женщины в шляпке; дойдя до воды, она продолжила путь по каменной облицовке берега и скрылась под мостом. Судя по движению склоненной головы, обладательница желтого платья, как и мы, проводила тень глазами — стало ясно: мы нашли родственную душу.

Она уже явно заметила нас, своих коллег и конкурентов, но недовольства не проявила.

Чтобы укрепить наш молчаливый союз, мы пропустили под мост еще одну тень — бородатого мужчину с тростью и большим тяжелым портфелем, и только тогда Сашка рискнул завести разговор.

— Извините… но дело в том… нам интересно, что вы тоже любите тени… — Это было невероятно: Сашка, за свои тридцать лет повидавший многое и обладавший немалым опытом уличного нахальства, сейчас, обращаясь к ребенку, отчаянно конфузился.

Она обернулась, изобразив на лице вежливую удивленность, тут же, однако, сменившуюся вдумчивым выражением.

— А мне что… не жалко, смотрите, пожалуйста. — Ей передалась, видимо, часть Сашкиного смущения; она отвернулась, чтобы проследить за очередной тенью.

Время близилось к девяти, и я осторожно спросил:

— А ты не опоздаешь в школу?

— Опоздаю. — Она заглянула в последний раз за перила и с неохотой от них отстранилась.

Теперь пришла очередь нашим теням проделать знакомый путь: к воде по ступеням лестницы, потом по гранитной стене над водой и дальше, под мост, в темноту.

Они вместе, ангелочек и Сашка, выглядели довольно нелепо — нарядный ребенок и взрослый городской оборванец, но их тени обнаружили удивительное, прямо-таки семейное родство. Там, в мире теней, прошла по стене беспечная пара: романтическая барышня и изящно-нескладный юноша с длинными волосами, в широкополой пасторской шляпе.

Мы проводили ее до дверей школы, и тут она вдруг замялась, словно ожидая от нас чего-то.

— Вы забыли спросить, как меня зовут.

Действительно, это вышло неловко, но Сашка спас положение:

— Понимаешь, все дело в моем имени, к нему нужно привыкнуть. Меня зовут Сашкой…

— Сашей? — переспросила она в недоумении.

— В том-то и дело, что не Сашей, а Сашкой!

Ее недоумение усилилось, и она внимательно оглядела Сашку; внезапно ее лицо прояснилось, и на нем расцвела довольная улыбка, будто она получила подарок.

— Поняла… Сашкой…

Но тотчас, вспомнив о времени, она сделалась деловитой.

— А меня зовут Жанной. — Она изобразила нечто вроде книксена и исчезла в дверях.

В этот день я измучился на работе. Пока я писал на бланках цифры, складывал их, проверял и снова складывал, перед глазами навязчиво возникало видение желтого платья у чугунной литой решетки и уходящие под мост тени. Давно уже усвоив, что цифры замечают все и ничего не прощают и даже наделены своей особой мстительностью, я усердно их отгонял, эти видения, но они опять возвращались.

Следующим утром я вышел из дома позже обычного и ни Сашки, ни Жанны не встретил, зато через день наткнулся на них, едва выбравшись на улицу. Они шли мне навстречу, держась за руки, и вид у них был совершенно счастливый.

Что в Сашке так цепко и безоговорочно привлекло Жанну, до сих пор не очень понятно, — вероятно, то, что он был разительно непохож на всех, кого она знала или о ком слышала. Во всяком случае, его изыскания и проекты она ни в грош не ставила. Когда он первый раз показал ей свои штуки с картонками, она не увидела в них не только что чуда, но даже сколь-нибудь занятного фокуса. Для нее само собой разумелось, что тень и предмет — разные вещи. И даже его лучший номер — картонка с распадающейся на части тенью — не имел успеха.

— Наверняка это кто-нибудь уже изобрел, — безапелляционно заявила она.

Сашка возмутился до крайности:

— Уже изобрел! Ха! А почему тогда строят такое? — Он кивнул на прямоугольный фасад дома, в тени которого ютились обглоданные деревья.

— Значит, это никому не нужно!

— Ты рассуждаешь по-детски, — надулся Сашка, — не так все просто, как тебе кажется.

Не стоило ему упрекать ее этим «по-детски», потому что месть была вполне взрослой.

— Главное, это ужасно скучно, — она весьма натурально зевнула, — а вот вчера от меня убежала тень…

— Ты выдумываешь! — перебил Сашка. — Про это есть сказка.

— Знаю сказку… А моя тень убежала поправде и была на балу, где все были тени, и всю ночь танцевала с тенью принца. Принц был в камзоле, и с кружевами, и в шляпе с пером!

— А он не был еще и на лошади? Кто же ходит на бал в шляпе? Шляпу оставляют в прихожей!

— Это у людей так, — терпеливо объяснил ребенок, — а у теней все иначе.

Сашка обиженно замолчал и закурил сигарету.

Подобные ссоры случались нечасто, но всегда по определенному поводу. Стоило Сашке увлечься очередным проектом переустройства города, как ангелочек, уставив мечтательный взгляд в небо, заводила свое:

— А вчера от меня убежала тень…

Она просто ревновала его к искромсанным картонкам и к существовавшему только в его воображении будущему городу укрощенных теней. А он ее — и, собственно, не ее, а ее тень — к тени принца, не снимавшего на балу шляпу, или еще к чему-нибудь подобному.

Все же Сашка заметно оттаял от своей деловитости и обрел на какое-то время способность бескорыстно любоваться утренним городом, хотя и не мог отрешиться полностью от привычки сопоставлять тени и их источники. Жанна же безраздельно переселялась в теневой город, иногда она о нас забывала, глаза ее расширялись от удивления, и губы возбужденно о чем-то шептали: в мире теней ей открывалось нечто Сашке и мне недоступное. Она то и дело находила своих принцев, рыцарей и прекрасных дам среди теней людей, в сонной поспешности направляющихся на работу.

— Смотрите, смотрите! — поминутно тянула она кого-нибудь из нас за руку. Но, глянув на то, от чего она приходила в восторг, мы видели лишь сутулую тень прохожего, торопливо бегущую по желтой стене.

Только раз — уж не знаю, что это было за наваждение — мы увидели то же, что и она. Когда в очередной раз она дернула меня за рукав, показывая наверх, мы разглядели в сплетении теней труб, проводов и телевизионных антенн идущего по проволоке канатоходца. Ошибки не было — там шел настоящий канатоходец из уличного цирка, с шестом и в гимнастическом костюме. Он двигался не спеша, легко и осторожно ступая, балансируя шестом, и проволока под ним слегка прогибалась; вскоре он исчез в тени высокой крыши.

— А внизу, внизу какая толпа! — не унималась Жанна.

Но внизу мы уже ничего не заметили, кроме нескольких теней на стенке, ожидающих у перекрестка, пока им не позволит пройти тень светофора.

Сашка, верный своим принципам, принялся оглядывать крыши, отыскивая канатоходца, но ничего не нашел — и выглядел довольно растерянно.

Мы встречались втроем почти каждый день, никогда заранее не сговариваясь и не назначая специального места, но тем не менее обязательно встречались. Несмотря на мелкие разногласия, мы жили в своем собственном мире, защищенном от спешки и посягательств извне. Не знаю, откуда бралось это чувство абсолютной защищенности, но, так или иначе, тот год был счастливым.

Наше прелестное существование продолжалось всю зиму и разрушилось только в начале лета. Пришло разрушение в образе красивой женщины, поджидавшей меня на улице после работы. Она улыбнулась мне, словно доброму приятелю, и шагнула навстречу.

— Я мама Жанны, можно мне поговорить с вами? — Она и говорила, и двигалась легко и упруго, и это впечатление упругости распространилось как-то и на ее одежду, и на лицо, и даже на взгляд, доверчивый и внимательный к собеседнику. И все же, непонятным образом, от нее возникало ощущение настороженности. Слишком много, пожалуй, тщательности было вложено в ее костюм и в приятную легкость общения, словно некий чудесный портной вместе с сиреневым жакетом сшил для нее и эту беззаботную улыбку.

— Мне давно уже хотелось познакомиться с вами, да все не было случая. — Она взяла меня под руку, и прохожие посматривали на нас одобрительно, — должно быть, мы выглядели очень благополучной парой, солидный стареющий гражданин и красивая, хорошо одетая женщина.

— Но теперь я… немного беспокоюсь за Жанну. — Она слегка запнулась, и от этого потерялась частица ее внешней беззаботности. Так иногда падает лепесток свежего с виду цветка, и цветок остается свежим, но уже есть в нем пустое место, которое ничем не заполнится.

— Эта игра с тенями, она недетская, я боюсь ее… и красота эта, — она махнула рукой в переулок, упирающийся в узкий мостик, — тоже не для детей. Жанна стала меняться… тени, тени… я боюсь этого города. — Лепестки ее беззаботности опадали один за другим.

— И еще ваш ужасный Сашка… да, да, ужасный… он из этого города, из камня и теней… и, вы не поймете, я боюсь его, он сам — тень.

— О! — не выдержал я.

— Я же говорила, что не поймете, оттого что вы мужчина, — засмеялась она, и мне на миг показалось, но только на миг, что все лепестки вернулись на место.

— Мой ребенок говорит ужасные вещи, — голос ее стал жалобным, — все Сашка и Сашка… Это надо же, такое выискать! От него бы нормальный ребенок бежал без оглядки, а она с ним на «ты». Почему? — Она обиженно всхлипнула. — Из целого города выискала… именно ЭТО! Почему? — В ее глазах появились слезы, требуя от меня ответа на это настойчивое «почему».

Мы завернули в первую попавшуюся подворотню, и, по странному совпадению, за ней оказался тот самый двор-пустырь, двор-поляна, где прошлой весной я встретил Сашку с рулеткой.

Как и год назад, тополиный пух неслышно плыл над землей, и старушки в черном сидели по своим скамейкам, украшенные трепещущими белыми хлопьями.

— Давайте присядем, — попросила она. Ее глаза не были накрашены, и она смело орудовала носовым платком.

Старушки на нас даже не взглянули: женщина с платочком у глаз и мужчина, ее утешающий, — банальный пустяк для большого города.

— Это все не так страшно, — теперь она говорила спокойней и медленней, — беда в самой Жанне, а может, в моем отце. Он всю жизнь рисовал и носил рисунки на выставки, их там у него не брали, но он все равно носил. Без конца рисовал одно и то же, портил и рвал рисунки и бесился, что его не хотят понять. Это было ужасно… Я всегда была счастлива, что Жанну к этому не тянуло. А сейчас она начала рисовать и, как дед, рвет рисунки!

— Но может быть…

— Нет, нет! Если бы вы видели — это выражение лица, его ни с чем не спутаешь! Я вижу, она хочет чего-то, чего вообще нет, и знает, что этого нет, и потому сердится. Это ужасно! — Она остановилась, чтобы перевести дыхание. — А теперь посмотрите, что она рисует.

Она достала из сумочки скрученные в трубку листики. Они не слушались и все время сворачивались, но нам удалось кое-как их расправить у нее на коленях.

Все рисунки были темными силуэтами, силуэтами города теней. Листки заполняли призрачные, казавшиеся живыми тени домов, и старинные автомобили с большими смешными колесами, молодые люди в котелках и с усиками, и женщины в шляпках с лентами, в длинных, до земли, платьях, и деревья со странными цветами в ветвях.

— Если хотите, возьмите что-нибудь, — предложила она, — Жанне будет приятно.

Я выбрал рисунок, где в нижней части листа по проволоке шел канатоходец, а наверху, на карнизе, сидели в ряд и как будто смотрели вниз вороны и еще какие-то диковинные птицы.

Мне-то рисунки понравились, но я слишком мало в этом смыслил.

— Вы не хотите показать их понимающим людям?

— Уже показывала, — она вдруг смутилась, — говорят, ничего особенного, многие дети так рисуют.

— Ну вот, — она поднялась со скамейки, — стоит немного поплакаться, и становится легче, — ее улыбка стала опять беззаботной, — завтра мы улетаем в Крым, к бабушке. И наверное, мы… вообще там останемся. Я боюсь этого города, а там… там тени короткие, их почти не видно. Не осуждайте меня, что я так всего боюсь… дочь — это очень сложно.

На улице, уже прощаясь, она протянула мне карточку:

— Наш будущий адрес, не потеряйте.

Наутро Жанна, в нарядном оранжевом платье, пришла попрощаться. Она чмокнула каждого из нас в щеку и убежала, а у меня не хватило духа открыть Сашке истину.

Но на следующее утро я все-таки решился.

— Наивная ограниченная женщина! — заявил Сашка; он всегда начинал выражаться напыщенно, когда не мог скрыть обиду. — Она думает, можно убежать от собственной тени!

Сашка вернулся к своим картонкам, а меня услали в командировку в тихий маленький город с резными деревянными крылечками, с тополями и липами.

Я сидел в светлой комнате за таким же канцелярским столом, как у себя на работе, и, приучившись не замечать воробьиного гвалта за раскрытым окном, проверял бесконечные столбики чисел на привычных зеленоватых бланках, уже начавших желтеть. На счетах в стуке костяшек на секунду вновь оживали цифры, пять лет назад означавшие чьи-то зарплаты, налоги и алименты, а теперь уже ничего не значившие и имевшие смысл лишь для двоих — для меня, искавшего в них ошибки, и для человека, который мог эти ошибки сделать. Он, уступивший сейчас мне свой стол, сутулый до горбатости старый бухгалтер, по субботам и воскресеньям давал мне свою лодку, чтобы я мог кататься по ленивой зеленой реке и удить рыбу, словно я приехал не инспектировать его, а в гости. Я отсчитывал время по этим субботам и воскресеньям, и они скоро так примелькались, что отведенный мне срок прошел бездумно и незаметно.

Домой я уезжал с удовольствием и, ложась в поезде спать, размышлял, как пойду гулять утром и где лучше искать Сашку.

Город встретил меня, несмотря на раннее время, духотою и жарким солнцем. Сашку я обнаружил у пивного ларька, причем он явно был в центре внимания: между ним и очередью происходило какое-то объяснение. Не желая мешать, я тихонько пристроился в хвосте.

— Покажи, Сашенька! — просил высокий багроволицый мужчина, умильно улыбаясь и протягивая Сашке только что полученную от продавщицы кружку с белым султаном пены.

— Я тебе не Сашенька! — отвечал тот, против обыкновения, раздраженно.

— Покажи, Сашка! Покажи! — раздалось несколько голосов сразу.

Сашка хмуро кивнул и взял кружку. Он отошел к стене и, глядя вдаль, вытянул руку с кружкой, застыв неподвижно, как памятник. Тень его, с кружкой в руке и важно откинутой головой, выделялась темным пятном на грязно-голубой штукатурке.

Все кругом замолчали, и даже продавщица перестала греметь кружками и, опершись рукою на кран, выжидательно смотрела на Сашку.

Он же, выдержав приличную паузу, быстро и как-то странно переставил пальцы, держащие кружку. И ее тень на стене, вместе с колеблющимся султаном пены, явственно отделилась от Сашкиной руки и торжественно воспарила рядом с ней в воздухе.

Позволив всем насладиться зрелищем, Сашка как ни в чем не бывало выпил свое пиво. Публика не скупилась на одобрительные возгласы:

— Надо же!.. Артист!..

— Вот и я, — объяснил багроволицый хлопотливо и радостно, — и я тоже сперва не поверил!.. А вот видишь…

Ко мне доверительно наклонился старичок в поношенном морском кителе:

— В Академии наук… большой человек был… а вот сгубила.

— Кто сгубила? — не понял я.

— Кто, кто… нашего брата водка губит.

Сашка явно был в дурном настроении. Думая, что ему неприятна внезапная и специфическая популярность, я постарался скорей увести его от ларька, но его нервозность не проходила.

Оказалось, летом, оставшись один, Сашка решил, что пора обнародовать свое изобретение. Он хотел научить архитекторов разбивать тени.

Начал он на удивление толково. Он нашел корреспондента молодежной газеты, который счел эту историю заманчивой и набросал даже заметку под названием «Повелитель теней». В управлении архитектуры их приняли благосклонно и отправили в проектный институт. Но там захотели узнать, что скажут специалисты по оптике, и пришлось идти в оптический институт. Те же сказали, что это известный оптический эффект, хотя они и не против, чтобы им пользовались.

— Понимаешь, — уныло объяснил Сашка, — они там столько всего наоткрывали, что у них уже ум за разум зашел, им что ни покажи — не удивятся: «эффект», да и все… А эти тоже — им обязательно инструкцию подавай, и чтоб подпись была профессорская.

Понятно, желающих сочинять инструкцию к «эффекту» среди оптиков не нашлось. Дело зашло в тупик, встреча «за круглым столом» в редакции ничего не изменила, и корреспондент отступился от Сашки.

Но сейчас Сашка не выглядел побежденным. Похоже, у него в запасе была еще какая-то выдумка, он туманно намекал, что «еще им докажет». Он очень переменился, стал нервно-сосредоточен и об «играйте на солнце, детишки» больше не вспоминал: ему было необходимо «им доказать».

Он, как видно, действительно что-то затеял, потому что стал появляться реже, а потом на несколько дней и вовсе исчез. А когда я его наконец увидел, вид у него был до крайности озабоченный, он куда-то спешил.

— Приходи сюда завтра пораньше, — пригласил он меня таинственно.

Я завел будильник, опасаясь проспать, и к шести был в условленном месте. Сашка был уже здесь, усталый, с разорванным рукавом, но бодрый и как будто взволнованный.

Город еще не проснулся, автомобилей не было, и шаги редких прохожих звонким эхом отдавались в пустых влажных улицах. Небо стало уже голубым и солнечным, а здесь внизу сохранялись серебристые прохладные сумерки.

Сашка ждал меня у подъезда большущего дома кубических очертаний. Против него, через улицу, стоял двухэтажный старинный дом, бледно-оранжевый, с круглым чердачным окном и с колоннами по краям балкона. Наверное, он когда-то был окружен садом, тихий особняк за городом, неподалеку от морского берега. Потом сюда пришел город, и с тех пор, как напротив вырос бетонный гигант, этот дом больше ни разу не видел солнца: тень куба была столь обширна, что особняк во всякое время суток оставался в ее пределах.

Именно это место и выбрал Сашка, чтобы продемонстрировать, на что способно его изобретение. Отведя меня от дома, он молча показал вверх.

Да, там было на что посмотреть! По краю крыши выстроились диковинные зубцы, словно на спине у дракона. Я не мог не узнать их — это были зубцы с Сашкиных картонок, фантастически выросшие в размерах.

— Фанера, — коротко пояснил он.

Как он ухитрился все это соорудить ночью один — уму непостижимо. Потому-то у него и был бодро-усталый вид, вид человека, хорошо сделавшего нелегкую и важную работу. И конечно, он волновался, как всякий исследователь перед началом решающего эксперимента.

Солнце перевалило через конек крыши гиганта, и все зубцы были уже освещены. Их тени проходили сейчас поверх оранжевого дома и падали на землю где-то за ним, так что пока мы ничего не видели. Оставалось ждать.

Оранжевый дом по-прежнему оставался в тени, но вскоре на его крыше возникло слабое красноватое свечение, оно становилось все более ярким и начало ползти вниз, на фасад дома.

А через четверть часа вся средняя часть особняка была залита солнечным светом, рисовавшим на фасаде фигуру в виде клина, сужавшегося немного книзу. Этот солнечный клин занимал большую часть дома, только два окна с одной стороны оставались в тени.

На Сашку было приятно смотреть. И хотя он, дымя сигаретой, поглядывал на оранжевое сияние особняка небрежно, будто все так и должно быть и нет тут ничего особенного, я видел абсолютно счастливого человека.

Теперь оставалось самое интересное — как все это воспримут другие. Первым вышедшим из подъезда был пожилой мужчина с расстроенным, усталым лицом. Зябко кутаясь в плащ и глядя перед собой в землю, не заметив ни нас, ни солнечной бреши в тени дома, он удалился неуверенной походкой.

— У него какое-то горе, ему не до этого, — заметил Сашка грустным голосом, с которым вовсе не вязалась его радостная улыбка.

Следующим был молодой человек в очках, студенческого вида. Он шумно скатился с последнего марша лестницы и вылетел из подъезда с такой скоростью, что мы с Сашкой еле успели убраться с его пути.

Далее появилась женщина с хозяйственной сумкой, а за ней — еще две. Все они одинаково спешили, у всех были похожие сумки, и все одинаково безучастно смотрели вперед, не поворачивая головы ни вправо, ни влево. Можно было подумать, что это — такой фокус: трижды подряд из парадной выходит одна и та же женщина.

Затем люди пошли сплошным потоком, и теперь уже все ужасно спешили, и ни один из них не взглянул даже краешком глаза на дом, впервые за много лет купавшийся в солнечном свете.

— Они не смотрят ни на что, — огорчился Сашка, — нужно обратить их внимание.

Но как это сделать, было непонятно. Они вылетали из подъезда поспешно, как пчелы из улья, и заговорить с ними о тени их дома было так же сложно, как затеять с летящей пчелой разговор о ландшафте.

Тем не менее удобный случай вскоре подвернулся. По лестнице спустился мужчина, седоватый, с орлиным профилем и с большим желтым портфелем. Он никуда не бежал и стал чинно прогуливаться перед домом, поглядывая иногда на часы.

— Доброе утро! — обратился к нему Сашка с приветливейшей улыбкой.

— Здравствуйте, — после некоторой паузы вяло ответил тот.

— Вы не видите здесь ничего необычного? — Сашка показал на оранжевый дом жестом радушного приглашения.

— Вам что, делать нечего? — На лице незнакомца сквозь вялость неожиданно проступило злобное выражение. Он брезгливо оглядел экзотический Сашкин костюм. — Занялись бы чем-нибудь лучше!

Тут к тротуару подкатила легковая машина, и он исчез за услужливо откинутой водителем дверцей.

— Я теряю квалификацию: не признал большого начальника, стыд-то какой! — весело откомментировал Сашка, но его улыбка была уже далеко не такой радостной, как час назад.

Поток выходящих заметно поредел, и я начал терять надежду. Но вдруг появились две девушки, одна возбужденно шептала подруге на ухо, а та кусала яблоко и хихикала.

— Доброе утро, барышни, — галантно поклонился им Сашка. Те остановились, глядя на него, как мне показалось, одобрительно.

— Вам не кажется, что этот дом освещен необычно? — приступил он к делу.

— Это слишком старо, — фыркнула жевавшая яблоко.

— В такую-то рань и с такими глупостями! — укорила Сашку вторая, однако довольно ласковым голосом.

Они снова двинулись и ловко обогнули Сашку, но через несколько шагов оглянулись.

— Приходите завтра в это же время! Или еще пораньше, — пригласила его первая.

— И придумайте что-нибудь поновее, — пропела вторая.

Они тут же забыли про нас и стали переходить улицу, выбивая по мостовой каблучками дробный аллюр.

Люди из подъезда выходить перестали, наступило затишье. На Сашкино чудо никто так и не обратил внимания, но он не казался обескураженным.

— Я предвидел это, — пояснил он с некоторым апломбом, — и послал кое-кому приглашения.

И действительно, не успели мы выкурить по сигарете, как подкатил милицейский патрульный «газик»; он с рычанием развернулся перед подъездом и замер, но мотора не заглушил. За ним те же маневры, только бесшумно, проделал черный лимузин с занавесками на окнах.

Лишь теперь я понял Сашкин замысел: чтобы привлечь внимание к своей идее, он решил с ее помощью устроить общественный беспорядок и отдаться в руки закона.

Из патрульного «газика» вылезли четыре милиционера и стали недоуменно оглядываться.

Черный же лимузин оказался настоящей сюрпризной коробочкой, но сначала из него выскочил всего лишь один юркий старичок в серой велюровой шляпе; вздергивая козлиной бородкой, он тоже начал осматриваться.

Сашка смотрел на все это с радушной и отчасти смущенной улыбкой, словно встречающий гостей юбиляр. Расчет его оправдался: на другой стороне улицы уже собралась маленькая стайка зрителей.

Старичок быстро оценил обстановку. Оглядевши огромный куб дома и солнечный клин посредине его необъятной тени, он обернулся к лимузину и поманил кого-то пальцем.

На его призыв дверца открылась и выпустила высокую девицу в очках, с фотоаппаратом на шее. Старичок ей показал, что снимать, и она щелкала фотоаппаратом. Шофер лимузина тем временем опустил боковое стекло и принялся грызть семечки, ловко сплевывая кожуру через узкую щель.

А Сашка все продолжал благожелательно улыбаться, и милиционеры стали к нему приглядываться, почуяв, что он не случайный зритель. Дело явно шло к объяснению между ними, но тут произошло неожиданное.

Ветер, время от времени поднимавший в воздух охапки листьев и ронявший их тотчас на землю, внезапно окреп, зашумел и закрутил листья смерчами. Раскачались деревья, солнечный клин на оранжевом доме тоже закачался от ветра, и это было непонятно и страшно. Клин изогнулся вправо, стал бледней, а затем исчез, рассыпавшись на мерцающие треугольники, и они тоже раскачивались в такт порывам ветра.

Сашка первым сообразил, что случилось: запрокинув голову, он смотрел, как ветер терзает его детище. Фанерный дракон проснулся, и зубцы его спины шевелились.

Вычислив, по-видимому, где случилась поломка, Сашка бегом бросился в парадную. За ним сорвался с места один из милиционеров, но рупор с крыши милицейской машины произнес хрипловатым голосом:

— Подожди, Толмачев, не надо.

Толмачев вернулся на место, а Сашка вскоре появился на крыше — фигурка пигмея на спине у дракона. Он быстро спускался к краю и, дойдя до него, стал пробираться вдоль фанерных зубцов. Около одного из них он опустился на колени и стал прилаживать оторванный лист к восточному желобу. Видно было, как ржавое железо ходит у него под руками. Все молча смотрели вверх, и стало слышно, как в рупоре что-то потрескивает.

Мы не заметили, как снова налетел ветер, а только увидели, что зубцы наверху сильно раскачиваются.

Лист, с которым возился Сашка, внезапно отделился от крыши, взмыл к верхушкам деревьев и, вертясь все быстрей и быстрей, стал падать. Я невольно проследил за его полетом и поднял голову, лишь услышав визгливый скрежет железа.

Желоб не выдержал. Сашка барахтался, уцепившись руками за ржавую железную полосу, и большая часть его туловища свисала вниз. Наконец ему удалось достигнуть какого-то равновесия, и он перестал шевелиться.

Я не успел и подумать, что же теперь делать, как раздался лязг автомобильных дверец. Тут-то черный лимузин себя показал — он словно взорвался, как лопается переспелый стручок гороха. Все его дверцы открылись, из них вылетели четыре человека, двое в беретах и двое в шляпах, и побежали к дому. Еще на бегу они начали разворачивать что-то большое и серое, оказавшееся брезентом. Они растянули полотнище за углы, а подбежавшие милиционеры ухватились за него посредине краев. Все это было проделано так лихо, что напоминало выступление казачьего танцевального ансамбля.

— Прыгай! — рявкнул оглушающе рупор.

Сашка разжал руки. Падал он страшно медленно, я никогда не думал, что что-то тяжелое может так медленно падать, так бесшумно и плавно плыть вниз. Тем восьмерым, наверное, тоже казалось, что он падает очень медленно, они натянули брезент так, что костяшки их пальцев совсем побелели.

Когда Сашка коснулся брезента, все они резко дернулись, а Сашка подлетел вверх и снова упал. Тогда они опустили брезент на землю.

Все происходило по-прежнему бесшумно. Возле Сашки возник стриженный бобриком человек с кожаной сумкой, он потрогал у него виски, какое-то место около уха и пульс на руке, вынул из сумки шприц и сделал Сашке укол в руку пониже плеча, прямо сквозь ткань рубашки. Пока он орудовал шприцем, девица наклонилась над Сашкой и дважды щелкнула аппаратом.

Я подошел вплотную, и они меня не прогнали. Так мне и запомнилось Сашкино бумажно-белое лицо, в мертвом свете фотовспышки, со струйкой крови из угла рта. Его погрузили в патрульный «газик» и увезли.

Старичок с девицей опять занялись тенью дома. Треугольники там исчезли, их сменили косые полосы, они изгибались, теснили друг друга и выпрямлялись снова. Девица щелкала кадр за кадром, она забыла выключить вспышку, и странно было видеть голубое мигание электрической молнии, такой бесполезной и жалкой в солнечный день.

Один из тех, в беретах, подошел ко мне и записал мое имя и адрес, даже не спросив документов. Они уехали, уступив поле деятельности только что появившейся пожарной машине. Когда я вечером шел с работы, на крыше дома никаких следов Сашкиных сооружений уже не было.

Спустя два дня меня вызвали в районное отделение милиции. За широченным столом, отражаясь в его пустой полированной поверхности, сидел маленький человечек с высоким сморщенным лбом. Поглядевши в повестку, он устремил взор в потолок, вычисляя в уме, по какому я делу.

— Вам известно, что ваш приятель тунеядец? — Он перевел глаза на меня и сморщил лоб еще более.

— Он не тунеядец! — Я постарался вложить в ответ как можно больше солидности.

— Значит, известно… — сказал он спокойно, и лоб его на мгновение разгладился, — он сейчас в лечебнице, нервы, — он постучал пальцем себе в висок, — через пару дней выйдет. Он должен устроиться на работу, и на первый раз мы поможем. Скажите, где ему лучше работать?

Вопрос был нелегкий. В голове у меня целый день вертелась нелепая фраза, и я решил принять ее за наитие свыше:

— Он был бы хорошим садовником.

— Садовником?.. — Лоб его сморщился до невозможности. — Гм… наверное, тоже диплом нужен… Вот рабочим по саду, я думаю, можно. — Он снял телефонную трубку и набрал номер. Переговорив с кем-то вполголоса, он глянул на меня удивленно, словно недоумевая, почему я до сих пор не исчез, и коротко бросил:

— Вы свободны. — Он потянулся было опять к телефону, но, задумавшись на секунду, привстал на своем высоком стульчике и протянул через стол руку: — Благодарю вас!

Наше рукопожатие торжественно отразилось в зеркальной полировке стола.

Я с нетерпением ждал появления Сашки, не зная, одобрит ли он мою идею. Он отнесся к ней благосклонно:

— Ты это ловко сообразил, я бы вряд ли додумался.

Сашку определили в большой парк около стадиона. Он хорошо управлялся с кустами и деревьями и, несмотря на отсутствие каких бы то ни было дипломов и аттестатов, скоро был возведен в чин садовника и получил в заведование обширный, изрядно запущенный угол парка, даже с действующим пивным ларьком.

Я люблю бывать у него и, пока он складывает в свою сторожку лопаты и грабли, смотреть, как замысловатые тени кустов разбегаются по красным песчаным дорожкам.

От Жанны какое-то время приходили редкие письма, потом они прекратились. Ее рисунок я подарил Сашке, и он повесил его на дощатой стене в сторожке, — сидят на карнизе странные черные птицы и смотрят вниз, на человеческую фигурку, идущую по канату над площадью.