Повести

РЕБРОВ

Иван сидел на земле и смотрел на угасавший костер.

Тихо было в лесу. Только коровы жевали, вздыхали грустно, да вскрикивала незнакомая птица. Тихо. Как будто и не было ни войны, ни фронта, который, как говорили, где-то совсем рядом.

Сладко похрапывая, спал напарник Ивана Афанасий. Иногда ворочался, хрустел валежником, затем притихал и снова начинал сопеть.

Ивану было грустно. Может быть, темнота так действовала на него, ночь, а может быть, эти гаснувшие угли.

Он вспоминал деревню, дом. Жену Наталью, девчонок, всех четырех. Они остались там… И что теперь с ними, живы ли? И как она одна с четырьмя-то, не шутки… Дуреха ведь…

Иван был костляв и высок. В детстве его помял бык, поломал ребра, выколол глаз, задавил до полусмерти. Вся деревня попрощалась с Иваном, бабы повыли над ним. А Иван выжил.

С той поры Иван был кособок, ходил, припадая на правую ногу и нескладно размахивая длинными руками.

Кто-то назвал его Ребровым, да так это прозвище и осталось за Иваном.

Характером Иван был резок, любил выпить. В праздники, с утра торжественный и приодетый, ходил по деревне, чинно поздравлял всех, а к вечеру не выдерживала душа — напивался, начинал буянить, ломал заборы, матерился и рвал на себе рубаху.

— Ходи, Ребринка! Гуля-я-й!

Выгонял из дома Наталью и ребятишек.

— Анцибла! — страшно и непонятно кричала ему Наталья. — Анцибла одноглазая!

И тогда приходил его брат, Василий, мужик солидный и молчаливый. Иван, сирота от рождения, называл его батей.

Василий только качал головой, кряхтел и грозил Ивану:

— Я тебе!

Ребров тыкался ему в грудь мокрой бороденкой, обнимал и горько, навзрыд плакал.

— Батька! Прости меня, батька! Трудна-а-а мне, батька! Ты ж один только знаешь, как мне трудно. Переломанный я весь, уродованный! Но я — Ребринка, все выживу!

— Непутевый ты, Ванька, — говорил Василий и гладил его по костлявой спине.

— Непутевый! — выл Иван. — А за что так меня, батька? За что жизнь меня так? Других ласкает, а мне все в морду да в морду. За что так? Я ее спрашиваю — за что? Не отвечает!

Василий вел Ивана к колодцу, умывал и укладывал спать. Иван засыпал сразу же, но и во сне всхлипывал, морщился и скрипел зубами.

Озорничая, приходили к нему мальчишки, звали: «Дядя Ваня, пойдем плясать!» Иван не отвечал. А если говорили: «Пойдем водку пить», Иван, не открывая глаз, тужился, пытался подняться, да не мог.

— Ну и Ребров! — удивлялись мужики. — Все ему нипочем! В коллективизацию подкулачниками два раза до кровохарканья был забит. Потом, как сторожем работал, прострелил его Минька Салин навылет. А он — хоть бы хны! Вот живуч, ребрастый!

Когда началась война и мужики один за другим пошли на фронт, всех провожал Ребров. Сам он был «списан подчистую». Тогда впервые загрустил Иван. Пил на проводах, как никогда в жизни, и плакал. Но скоро пришлось и ему уходить. Как-то председатель колхоза позвал к себе Ивана и сказал, не глядя в лицо:

— Справляйся, Иван, да двигай. Придется гнать скот на восток.

Утром по туману вместе с напарником Афанасием ушел Иван из деревни.

Прощаясь, завыла Наталья горько, по-деревенски, по-бабьи, на всю округу:

— Охти, родименький, на кого ж ты меня покидаешь? Ох, лихо мне!

— Перестань! — прикрикнул на нее Иван. — Что вопишь-то!

— Ох, Ванюшка, может, в последний раз вижу!

— Ни хрена со мной не будет! За коровьим хвостом в тыл иду, а ты вопишь! Вон девок береги…

А где теперь тыл? Два дня, как на большаке приостановилось движение. У станции Дно стреляли. Иван согнал стадо с дороги в лес, пережидал, пока что-нибудь да выяснится. По нескольку раз в день ходил в ближнюю деревню узнавать, что делается на дороге. Слушал радио и рысцой бежал обратно, боялся на одного Афанасия оставить стадо, — тот был ленив и беспечен. Ему все равно!

Несколько дней назад в большой деревне на перекрестке прямо на стадо выскочил из-за поворота танк. Перепуганные коровы, давя одна другую, рванулись в сторону, свалили забор и понеслись по огороду, топча грядки. Из соседней избы выбежал маленький чернявый мужичонка, вырвал кол из забора и наотмашь хрястнул одной из коров по спине.

— Ты что делаешь? — крикнул Иван и поймал мужичка за грудки.

— Пусти!

— Ты животную портишь!

Иван изловчился и дал мужику разок между глаз; но тут прибежала мужикова родня, и, по правде сказать, крепко наломали Ивану. Но стадо в порядке!

Эх, мать честная! Только палец вот вывихнули да ухо треснуло. Один вцепился да зачем-то все крутил, собака. А так ничего, терпимо!

Афанасий, конечно, спрятался, тому обошлось…

К утру Иван задремал.

Приснилось ему произошедшее много лет назад. Сидит он у колхозного амбара с ружьем на коленях. Ночь осенняя. Ветер раскачивает деревья, шуршит соломой. И вдруг — бах! — чем-то тяжелым по голове… Видит Иван — Минька Салин. Известный в районе вор, подкулачник.

«Эх, живодерье отродье! Не выйдет! Ух!»

Рванулся всем телом, вскочил на ноги. Бах!.. Из его же ружья…

Иван проснулся и, приподнявшись, прислушался. Был выстрел или не было? Только приснилось? Коровы зашевелились, тревожно смотрели все в сторону, Афанасий тоже поднялся.

Рассветало. По лесу еще было сумеречно, а небо над головой синело, как вода в полевом колодце.

— Вроде стрельнули? — спросил Иван.

— Стрельнули. Где-то близко.

Иван обошел стадо, осмотрел.

— Ты тут приготовь чего поесть, а я в деревню сбегаю, проведаю, — сказал Афанасию.

— Ладно.

— Да гляди тут…

— А и уйдет которая, так что. Другие по полстада растеряли.

— То другие. А то — мы.

— Своя шкура дороже. Вон кругом стреляют. А ты прешь, как ошалелый.

— Ты, Афанасий, давно по сопатке не получал. Тебе скучно, наверно, стало. Да и я давно не веселился.

— Ладно. Иди уж! Начальник нашелся!

Отряхивая с веток росу, напрямик через ольшаник, по травостою, Иван круто зашагал к деревне. Трюх, трюх… На большаке ревели машины. «Может, подвезут», — подумал Иван, торопясь.

Он уже совсем близко подбежал к дороге, взглянул и остолбенел.

— Никак немцы? Мать честная!

Он увидел солдат в незнакомой форме, сидящих на машинах. Они! И, пригнувшись, Иван бросился от дороги.

Позади что-то крикнули и почти одновременно выстрелили. Он упал. Земля брызнула справа и слева. Сорвало кепку.

— Эх, была не была! — Иван вскочил и рухнул под ольховый куст. Из-под него — в другой. Дальше, дальше.

Пули цокали рядом, срубали листья и ветки. А он бежал.

Он бежал, когда уже перестали стрелять, бежал до тех пор, пока не перехватило дыхание. Лег на сырой болотный мох, прижался к нему лицом, приник. От мха пахло плесенью. Пахло грибами. По-обычному, по-лесному. Как всегда.

— Да что ж это, а? Как зайца гнали! Стреляли! У меня дома! — недоуменно сказал Иван. — Да что ж это вы, сволочи! Как зайца! Ах ты мать честная!

Чуть не заплакал от обиды и злости Ребров. Полежав, поматюгавшись, он поднялся и пошел. Отыскал рощу, где ночевали накануне, собрал стадо, звал Афанасия. Но так и не дозвался. Убег Афанасий.

— Ну что ж, один пойду! — сказал Иван. — Проберусь, а ты драпай, сукин сын. Я не побегу.

С наступлением темноты Иван поднял стадо.

Он спешил. Шел всю ночь и весь следующий день. Обходил стороной попадавшиеся на пути деревеньки. Несколько раз пересекал шоссейные дороги. А потом вступил в настоящий дремучий лес. Трава здесь не росла, под заплесневелыми ветками елок было сумеречно. Вода и болотная грязь чавкали под ногами. И казалось, этому лесу не будет конца. И день шли, и два, и три. Все та же темень и трущобная глушь. Ни зверя не видно, ни птицы. Хотя бы дятел стукнул!

Голодные коровы истекли телом, останавливались, задирали головы и хрипло, протяжно мычали, роняя тягучую слюну, ложились, не слушались Ивана. И сам он устал, едва волочил опухшие в ступнях ноги. Потемнел, оброс рыжей, как прошлогодняя хвоя, бородой. Хлеба у Ивана не было, питался он молоком да лесной кислицей и от этого приболел.

«Вот и сам я вроде коровы стал. Весь лес лепешками закидал, и в пузе протоколы пишут, — думал Иван. — Ну, ничего, Ребров, со свистунком-то шибче бегать будешь. Двигай, двигай!»

В ночь совсем плохо стало Ивану. Тошнило. Все тело покрылось холодным потом. Кружилась голова.

Иван никак не мог согреться, пристроиться поудобнее где-нибудь, все было сырым и скользким. Перед рассветом уснул. Когда проснулся, был настоящий день. Лучи солнца, как белые длинные палки, навылет проткнули хвою. Иван вскочил, поняв, что проспал. Стадо ушло.

— Ах ты господи мой! — ужаснулся Иван. И, придерживая спадающие, ставшие широкими штаны, он почти побежал по следу.

Но как ни спешил, ни старался Иван, собрал он только часть стада. Самых отощавших коров. А позже увидел еще одну.

Сначала он услышал долгий и тягостный вздох, болезненный и гулкий. А потом слабое, тоскливое мычание. Забежав за ельник, Иван увидел рухнувшую в трясину корову. Она уже почти по хребет погрузилась в грязь и лежала, вытянув длинную шею. Мошкара тучей вилась над нею. Увидев Ивана, корова дрогнула, пытаясь подняться, промычала, и в ее больших розовых зрачках мелькнуло что-то, будто осмысленная просьба, надежда. Иван спустился к трясине, ухватился за коровью голову и потянул на себя. Корова дернулась, забилась, но трясина только плотнее обхватила ее, засасывая.

— Ну, ну, милая! Буренка, ну! — просил, умолял Иван, напрягаясь до красноты. Он оступился и сам провалился в трясину. Ноги не чувствовали опоры, ползли куда-то. Иван попытался повернуться, но оттолкнуться было не от чего, и он еще глубже погрузился в жидкую торфяную кашицу. С трудом дотянулся до крайней елочки. «Только бы не сломалась», — испуганно думал Иван, видя, как напряженно прогнулся тонкий коричневый ствол. Порезав о траву ладони, Иван вылез на твердый кряж.

— Ах ты мать честная! — с досадой выругался он, оглядываясь. Отбежав в сторону, выкорчевал сухую елочку, одну, другую, бросил их на кочки. Корова больше не шевелилась, только тихонько мычала и фыркала Ивану в лицо травянистым теплом. Она дышала тяжко и редко. Иван вплотную подобрался к ней и, двумя руками обхватив за шею, потянул. Корова вдруг вывалила шершавый язык и неожиданно лизнула Ивану руку.

— Чего ты? — испуганно крикнул Иван. Он увидел рядом с собой крупный зрачок, не мигая глядящий на него, все понимающий, все разумеющий. Корова плакала. — Ну! — крикнул Иван. — Чего ты! — Он отвернулся. — Думаешь, уйду? — спросил Иван. Корова лизала ему руку. — Не уйду, не брошу так.

Иван встал, вынул нож, с минуту смотрел на корову, затем резко сорвал с головы кепку, прикрыл корове глаза и ударил наотмашь…

Лес поредел. Появились березы, полянки, поросшие травой.

Иван понял, что где-нибудь поблизости есть жилье. Оставив коров, он пошел вперед и вскоре вышел к реке. Река была широкой, тихой, берега поросли высоченной, в рост человека, травой. Трава свисала над водой. Носились темно-синие маленькие стрекозы. Иван попил и хотел уже идти обратно, но вдруг, совсем рядом, за кустом, увидел человека. Тот лежал на спине, закинув за голову руки.

— Эй! — тихо позвал Иван.

Человек сел, надел кепку и повернулся к Ивану.

— Ты один? — спросил Иван.

Незнакомец внимательно осмотрел Ивана и учтиво сказал:

— Здравствуйте.

— Здоро́во. Ну что тут? Как дела? Наши — где?

— Вы имеете в виду фронт?

— А что ж еще?

— Право, не могу вам сказать.

— А это что за река?

Незнакомец ответил.

— Ух куда меня занесло! Неужели и тут немцы?

— Кругом немцы. Все деревни заняты.

— Вот как! Н-да. Что делать-то, а?

— «Все течет, все изменяется». Кстати, это тоже сказал немец. Представляете, какой парадокс!

— Это верно. Ну ничего, пусть течет, — ответил Иван. Он внимательно осмотрел незнакомца. Тот был худой и щуплый. Рубашка расстегнута на груди, шея по ворот загорелая, розовая, а ниже белая, бабья. И руки белые. — Что ж делать, а? А ты куда двигаешь? — спросил Иван. — Или здесь останешься?

— Я? К Ленинграду.

— До самого Ленинграда?

— И до Ленинграда дойду.

— Не дойдешь.

— Почему же?

— А так.

— Извините, внешность обманчива.

— Это верно. А ты сам-то кто?

— Я? Из Порхова. Архивариус.

— А-а… — Иван впервые слышал такое слово, что оно значит, не знал, но кое о чем скумекал. — Тогда другое дело, — сказал Иван. — А меня от травы да молока совсем свалило. Может, поглядишь?

— Что?

— Ну… метель.

— Какая метель?

— Ну… за кусты бегаю.

— Не понимаю, зачем мне смотреть-то?

«Не то!» — догадался Иван, помедлил и спросил на всякий случай:

— Может, хлеб у тебя есть?

— Есть немного.

— Может, молока хочешь?

— С удовольствием! Не откажусь!

— Ну, тогда пойдем! Побалуемся!

Они пришли к стаду. Иван надоил молока, угостил архивариуса. Съел полбуханки хлеба. Стыдновато, конечно, было, да что поделаешь! Не до стыда. После еды Ивана сморило в сон.

Он лег в тень под кусты, прикрыл лицо кепкой, но из-под кепки в щелку посматривал на архивариуса. Кто знает, что за человек, но пусть попробует пошалит… У меня, брат…

Проснулся он оттого, что рядом громко говорили. Прислушался.

— Здесь хозяин есть, с ним и договаривайтесь.

— Какая разница, кто хозяин.

— Нет, не имею права.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Иван.

— Гражданин просит корову продать.

Иван, насупясь, взглянул на пришельца.

— В чем дело?

— Да я расписку оставлю, чего там. С печатью, — сказал пришелец. Был он широколицый, плотный, слегка лысоватый. Выражение лица такое, как будто куда-то очень спешил и досадовал, что задержался на минуту. Возле ног его стоял чемодан.

— Кто такой? — спросил Иван.

— Какая разница — кто? Заплачу. Сколько надо?

— Не продается.

— Мне кусок мяса. Остальное вам останется. Хорошо заплачу.

— Иди, иди…

— Да я тебе столько дам, старик… Дом построишь, велосипед купишь! — Он повалил чемодан, рывком распахнул: — На! Сколько надо, бери.

Иван взглянул, да так и обмер. В чемодане рядами, вплотную одна к другой, лежали нераспечатанные пачки денег.

— Вот, мало одной, еще бери! На!

Пришелец, будто кирпичами, постучал одна о другую пачками.

Иван ошалело глянул на архивариуса, опять на чемодан. Ядрена Феня! Он в жизни не видел столько денег. От них пахло краской, новенькие все! Больше, чем в магазине!

— У вас не свои деньги, — вдруг сказал архивариус.

— А тебе какое дело, свои — не свои. Разберись сейчас, что свое, что не свое.

— Государственные деньги. И печать государственная.

— А тебе что? Контролировать собираешься? А коровы у тебя свои?

— Разбазариваете государственное!

— Пошел ты! Где сейчас государство, ищи! Вон, до Питера немцы!

— Мы — государство!

— Кто-о?

— Предъявите документы!

— А вот этого не хочешь!

В тот же миг Иван, резко прыгнув, схватил чемодан. Все это было настолько неожиданно, мгновенно, что ни архивариус, ни пришелец не успели и шевельнуться. Они удивленно и растерянно смотрели на Ивана. Да и сам он такого, признаться, не ожидал.

— Отдай! — сказал пришелец, и его губы побелели. Он шагнул к Ивану. А Иван поддернул рукав, подразмахнулся и…

— Стой! — взвизгнул архивариус.

Ивану опалило лицо. Сверкнуло прямо в глаза. Он увидел черную дырку ствола пистолета, сочащийся из нее дымок и палец незнакомца, который дернул спусковой крючок.

Иван быстро ладонями провел по лицу, по груди. Жив?.. Жив!.. Задохнувшись, глотнул.

— Стрельнул, а? — недоуменно сказал Иван, он будто еще не верил. — Стрельнул? — спросил он архивариуса, как будто искал подтверждения, и понял — стрельнул!

— Ах ты гад! — прохрипел Иван и вцепился в руку с пистолетом.

Он не соображал уже ничего. Отталкивал виснущего архивариуса, сгоряча зазвездил и ему пару раз в ухо, распорол на себе рубаху.

— Отстань! — наконец, будто очнувшись, сказал Иван все еще державшему его архивариусу, хотя пришелец уже удрал. Вытер вспотевший лоб. Поправил сползшие штаны. Хмурясь и хромая больше, чем обычно, прошел по поляне.

И вдруг заново, будто первый раз в жизни, увидел траву, коров, кусты, а над ними синее небо, а на небе — облака, белые, пронизанные светом. И этот свет кругом, в листве, струится от стволов берез, желтыми зайчиками рассыпан по хвое. И оттого, что неожиданно нахлынуло на Ивана как откровение, как открытие, он растерялся, понял вдруг, что всего этого для него могло и не быть, и все это — жизнь!

— А ты что уставился, смотришь! Я тебе не портрет! — закричал Иван на архивариуса. — Что рот открыл? Пошел отсюда!

— Да я…

— Проваливай, говорю! Тоже мне… Замухрыга!

Архивариус молча поднял кепку, отряхнул ее, стукнув о ладонь, надел и, не взглянув на Ивана, пошел.

Иван отвернулся. Он слышал, как архивариус уходит, шаги все тише, а когда взглянул, архивариус был уже далеко.

— Эй! — позвал Иван. — Слышь!

Архивариус, не оборачиваясь, шел, устало опустив руки и понуро наклонив голову.

— Эй! — погромче крикнул Иван. — Послушай, дружок! Как там тебя… — Иван догнал архивариуса. — Ну! Ты чего? Подожди…

Архивариус остановился.

— С деньгами-то что будем делать?

— Не знаю. Как хотите.

— Да ты никак обиделся? Зря ты. Ведь я чуть не погиб, пойми. А у меня ведь четверо девчушек, баба… Ведро вот починить просила. Ты пойми.

— Я понимаю.

— А я ведь мясной.

— Я понимаю, я не сержусь, — вдруг быстро заговорил архивариус. Он порывисто взял Ивана за руку, — Я понимаю. Спасибо вам.

— Ну, это ты зря, — застеснялся Иван. — Чего уж. Вместе были. Заодно. А тебя хоть как зовут-то?

— Тихоном.

— А по отчеству?

— Ионыч.

— Так что, Тихон Ионыч, как быть, а? Ах ты ядрена Феня, денег сколько!

Иван наломал веток, укрыл ими чемодан.

— Может, подальше куда унести? — спросил Тихона.

— Зачем?

— А вдруг тот вернется?

— Нет, он сюда не придет.

— Что с ними будем делать?

— Неси домой, потом в милицию сдашь, когда все установится.

— А ты что?

Тихон горько усмехнулся:

— А я стадо постерегу. — И рассказал Ивану, что он болен и не может идти далеко.

— Вместе, помаленьку, — пытался уговорить его Иван.

— Нет, не получится.

Иван сидел с Тихоном до темноты. Курили. Вспоминали всякое. Обменивались адресами. Тихон был из Порхова, а в Порхове Ивану случалось бывать.

С темнотой Иван переложил деньги в шелгун — заплечный мешок.

— Слушай, Ионыч, — схитрив, спросил у Тихона, — а ну покривлю душой, не отдам деньги, соблазнюсь вдруг, а?

— Отдашь, — уверенно ответил Тихон.

— Почему ж так думаешь?

— А потому, что хорошо в ухо бьешь.

— Печать у меня свинцовая!.. Эх, Тихон, Тихон! Мать честная! Где познакомились! Ну, как-нибудь еще свидимся.

Иван шел вдоль реки всю ночь. Лес постепенно поостыл, листва стала прохладной. В зной она бывала бархатистой на ощупь, а сейчас — гладкой. Иван торопился, беспокойно поглядывал на небо в сторону востока. Летняя ночь коротка, и вроде бы начинало светать.

Лес кончился, начиналось поле. Оно было еще сумеречным. Неподалеку виднелись две деревеньки. Между ними на сыром болотном лугу белела река. Лес огибал поле, уходил в обе стороны на десяток километров и опять смыкался за деревнями. В деревнях ни одного огонька. Коростель скрипит на лугу, скрипит, будто раскачивает изгородь.

Иван подождал и пошел лугом. От темных банек, стоящих под пригорком, у реки, пахло дымом. Где-то наверху, в деревне, гавкнула собака. И вдруг заговорили. Иван присел. Говорили по-немецки. Спокойно, негромко. Ивану показалось, что спускаются к реке. Он лег и пополз. В болотце, все ближе и ближе к Ивану, кричал беспечный коростель. Может быть, они искали птицу? Потом шагов стало не слышно. А за рекой вдруг заиграла гармошка и кто-то незнакомо запел. И гармошка пиликала по-чужому.

Шаги раздались совсем рядом. Двое молча шли к реке. Под сапогами чавкала вода. О чем-то поговорили, смолкли. Иван ждал. Они молчали долго-долго, а ему все казалось, что по сырой траве беззвучно подходят к нему… Раздался плеск воды. Заговорили уже на другой стороне реки, уходили… А где-то на лугу, в метелках конского щавеля, все так же кричал и кричал коростель.

Иван выполз за деревню, за последнюю баньку, поднялся и, сгорбившись, прижимая к груди мешок, побежал.

Уже совсем рассвело. Вставало солнце. Его еще не было видно, но розовые облака над лесом постепенно уменьшались, таяли.

Иван шел лугами, по которым, как стожки сена, были редко раскиданы ракитовые кусты. Одежда на нем промокла и была желтой от налипшей цветочной пыльны. Так он шел долго, присматриваясь и прислушиваясь, пока не ощутил вдруг неясную, неосознанную тревогу. Как будто что-то случилось, но Иван еще не догадывался, что именно. И тогда он пошел медленнее, прижимаясь к кустам, крадучись. Постепенно Иван распознал запах табачного дыма, который примешивался к густому настою луговых трав. Запах делался все резче. Кто-то кашлянул. Иван на четвереньках прополз, выглянул за кусты и увидел человека в военной форме. Он сидел на коряге, курил мечтательно, с грустью глядел в небо. Это был белобрысый мальчишка с розовыми прозрачными ушами.

— Кхе, — сделал Иван.

Парнишка вздрогнул и резко обернулся.

— Доброе утречко, — сказал Иван.

Парнишка не ответил, насупясь, следил за Иваном.

— Отдыхаешь? — спросил Иван, направляясь к нему.

— Стой! — вдруг резко вскрикнул парнишка.

— Ты что?

— Ни с места!

— Ты мне, что ли? — удивился Иван. — Да ты что, очумел?

— Не двигаться!

— Ты не очень-то шибко ори, рядом немцы.

— Где? — разом изменившись, поспешно спросил парнишка. Форма на нем была еще совсем новой, не выгоревшей на солнце. Иван только теперь заметил, что обе ноги у парнишки перебинтованы.

— Да недалеко. В двух деревнях видел.

— Со всех сторон замкнули… Обложили… С востока идете?

— Да.

— А сводку знаете?

— Нет. Я и сам как ты.

— Не-ет, уж извините! — язвительно усмехнулся парнишка. — Меня к себе не присоединяйте. Если бы я был здоров, я уже давно бы до своих дошел. А вы в другую сторону бежите. Сматываетесь?

— А ты откуда знаешь, куда я бегу?

— Я таких гавриков уже видел! Всякая падаль промелькнула.

— Ну, ты не очень-то!

— Что, не нравится! Пошел отсюда!

— Не кричи!

— Проваливай, говорю!

— Ты потише!

— Проваливай, шкура! — завопил парнишка, и голос его, еще детский, налился слезами и стеклянно хрустнул…

— Тьфу! — Иван сплюнул и пошел, зло заламывая ветки и поддавая ногами траву.

«Да ведь он же один! — вдруг будто кто-то со стороны шепнул Ивану. — Ведь он боится!»

— Ах ты, елки зеленые! — удивленно воскликнул Иван, хлопнув себя по коленям. — Ну как же я!.. Ведь он ранен! И мальчишка, мальчишка совсем.

Иван почти бежал обратно, радуясь, что догадался вовремя, не ушел слишком далеко. И что сможет помочь.

— Паренек! — позвал Иван, подходя к кустам, в которых оставил военного. — Эй ты! Не бойся, это я вернулся. Где ты?

Но никто не отвечал. «Что ж это? Место перепутал? Или убег куда?» — подумал Иван. Он раздвинул кусты и увидел его. «Нет, здесь!» Парнишка лежал в траве возле коряги. Лежал, подмяв длинные стебли иван-чая, лицом вверх. С лица взлетели мухи.

— А! — вскрикнул Иван. — Что ж ты натворил! Что ты сделал! Зачем же ты так? — Он подергал его за плечи. — Сынок! Слышишь? А? Ну зачем так?.. Эх! — Иван ударил ладонями об землю, рванул траву. — Эх, а ерепенился! А сам…

Иван шел, сгорбившись больше, чем обычно. Он не смотрел под ноги. И почему-то все мерещилось ему, все будто виделось, припоминалось розовое прозрачное ухо, как у Настьки…

Лес сменился, стал березовым, редким. В нем было так светло и просторно, будто шел Иван по гребню горы. Под ногами похрустывала жесткая игольчатая трава, кое-где курчавился коричневый подгоревший папоротник.

Наконец лес и вовсе кончился. Иван вышел к настоящей, полноводной реке. На противоположном берегу сразу же за лугами начинались поля. Кое-где кучно темнели деревья. Этот берег был крутым, по самой кромке росла верба.

Иван решил передохнуть. Он скинул мешок, умылся и прилег под вербами. Слушал, как журчит вода, как тенькают птицы. И незаметно заснул. Приснилось ему, будто идет он по деревне, а Василий грозит из окна.

«За что, батька?» — удивился Иван.

«А куда Макар телят гонял, знаешь?..»

Иван очнулся, ему почудилось, что близко заговорили. Разом прижался к земле. На противоположном берегу, несколько наискось, расположилось человек двадцать немцев.

Некоторые еще раздевались, другие входили в воду, а трое плыли на этот берег. И один был уже совсем близко. Он оглядывался и что-то говорил приятелям. Его сносило течением, и вылезти он должен был как раз возле того места, где лежал Иван. Двое поотстали, затем повернули и поплыли обратно. А этот приближался. Иван ждал. Он оглянулся, но нигде поблизости ни камушка, но у него уже зачесались ладони, и тот суматошный азартный зуд, что бывает перед дракой, охватил Ивана. А немец приближался. Он был краснолиц и крепок. Скуласт. Подплыл к берегу и, гулко отдуваясь, встал на ноги, метрах в двух от Ивана. Тогда Иван осторожно раздвинул кусты и высунулся. Немец будто остолбенел, увидев Ивана, зрачки его удивленно расширились, а брови поползли вверх. Иван и немец смотрели друг на друга. Иван — на голого белого мужика, а немец — на заросшее одноглазое лицо. Затем Иван вдруг вытянул вперед руку, наставил на немца палец и гулко сказал:

— Пук!..

И немец упал…

Иван так и не понял, что случилось.

«Ишь ты какой, — думал, уходя в лес, Иван. — Кишка тонка. Подожди-ка маленько… Подожди!..»

Он чувствовал в себе удивительную уверенность, ощущая бурлящую, цепкую жилистую силу. Поругивался шепотком, но не от злости или обиды, а просто так, от какого-то неудержимого и непонятного чувства. И вроде бы усталость пропала. И хромота — куда подевалась она!

Иван подошел к роднику. Зайдя по колено в воду, вымыл руки, затем лицо. Умывшись, подождал, пока осядет муть, наклонился, чтобы напиться, и увидел отражение тех, что остановились позади. Иван оглянулся. Два красноармейца, с винтовками наперевес, смотрели на Ивана. Третий развязывал мешок.

— Что там, Миронов?

— Посмотрите-ка, товарищ командир!

— Деньги!

— Здоро́во, ребята! — обрадованно сказал Иван.

— Ух тип! Н-да!.. Рвач! Хапуга! А ну, р-руки!.. Кто такой? Откуда?

— Да вы что, братцы? Своих не узнаёте?

— Тихо! Гусь! Кто это тебе выдал?

— Отведите подальше, Миронов.

— Что вы, ребята! Ядрена Феня! Мужики! Да вы что это? Ах вы гады! Меня, Реброва? Да вы что это, рехнулись?

— Подождите, Миронов. Кто такой?

— Кто я? Ребров. Реброва не знаешь?

«Пронесло! — радостно подумал Иван. — А то сейчас бы продырявили, а там разбирайся, доказывай».

— Ты сначала разберись, а то сразу — ведите! — укоризненно сказал он командиру. — Вон тут рядом немцы купаются.

— Где?

— Да вон… Едва удрал. — Иван первым направился к реке.

— Ладно, сейчас посмотрим. А ты не мешай, батя. — Командир что-то тихо сказал красноармейцам, и они, пригнувшись, побежали вперед.

Иван весь день и всю ночь шел к дому. Уже светало, когда он подошел к своей деревне. Был тот час, когда умолкает все. Не поют птицы, не возится в кустарнике ветерок, даже трепетные осины тихи, и деревья, будто подвытянувшись, привстав на цыпочки, приготовившись, что-то высматривают вдали и ждут — чутко и напряженно.

Иван остановился возле верб и долго вслушивался. В густом сиреневом сумраке не различить было отдельных деталей, все слилось воедино, и только крупно вырисовывались на фоне поблекшего неба крыши изб да кроны столетних дубов.

Из предосторожности Иван не пошел дорогой, а свернул на тропинку и, пробежав через огороды, вдоль поросшей бурьяном канавы, вышел к избе Василия. Подождав и еще раз послушав, Иван ударил тихонько в раму. В избе завозились, и по глухому покашливанию, по тяжелому редкому скрипу половиц Иван узнал Василия, который вышел в сени.

— Батя, — не дожидаясь, когда откроют, позвал Иван. — Батька. — Он торопливо шагнул в темные сени и уткнулся лицом Василию в плечо.

— Ты? Жив?

— Жив, — чуть не всхлипывая, ответил Иван.

— Целый?

— Цел. А вы как тут, батька, как мои?

— Живы. Все живы. Ну, проходи.

Они вошли в избу. Узнав Ивана, поднялась с кровати жена Василия.

— Ребров? — спросила тихо.

— Он самый!

— Вернулся! Ну, слава богу!

— А хрен мне будет! Что это вы вроде бы одетыми спите?

— Солдаты заходят. То дорогу узнать, то хлебца попросят. Все ночи идут, к фронту пробираются… Я думала, опять какой-нибудь стучит, не ожидала, что ты. Далеко ли был?

— За Дедовичами.

Иван понял, что тем самым у него спрашивают, далеко ли отсюда фронт, и он сам спросил о том, что теперь его больше всего интересовало:

— А эти… не заезжали сюда?

— Побывали. Ушли. Всех собак перестреляли. Теперь своя гадина из щелей полезла. Хуже чужих.

— Кто?

— Минька Салин откуда-то появился. До войны и не видели, а теперь — тут. Вторую неделю житья не дает. В Полозове квартируется, а сюда — почти каждый день. Перестрелял сколько. Говорят, вчера Митрича…

— Полозовского?

— Ну!

— Так это же троюродный братан ему!

— Вот и братана!.. А сейчас тут по деревням солдат ловят. Есть еще, которые по деревням остались, раненые. К немцам в Новоржев их отправляют. А которые ходить не могут, тех значит… не берут.

— Гады!

— Всегда так. Сидят притаившись, а как только у людей какая беда случится, тут и появляются.

— Ну гадюка! Жаль, что я тогда у амбара ему скулу не свернул, попался бы он мне!

— Ты зайди домой, взгляни на своих, да надо бы тебе пока припрятаться. А может, и домой не заходи, Наташку сюда позовем.

— Это почему же?

— Да так лучше. Ты человек горячий. И раньше с ним не ладил. Припрятался бы пока.

— Что ж, так, значит, тайком и жить у себя дома? Хорошенькая песня! Ничего не скажешь! Нет уж, пусть выкусит!

— Ну, гляди, Ваня. Как бы хуже не было. Зол он на тебя.

— Будь что будет, а в подпол не полезу. Не из той породы.

— Шутки тут плохи. Ты еще только пришел, а мы тут уже всякое видели.

— Ну ладно… Чего там!.. Пойду. Потом еще поговорим.

И, прихрамывая, Иван пошел к своему дому.

На крыльце он зачем-то пошаркал ногами по свежему венику, хотя ноги и были сухими. Только чуть звякнул щеколдой, как Наталья сразу же выглянула в окно и тотчас узнала его и еще в избе заплакала, запричитала. И так, приговаривая, бежала через сени, гремела запорами.

— Ох, родной-то наш пришел, родненький!

— Ну ладно, — сказал Иван, пытаясь высвободиться от нее. — Ладно, не вопи, не буди ребят, пусть выспятся. Когда уходил, можно было реветь, а теперь незачем. Да ладно тебе, хватит.

Но Наталья еще долго не отпускала его, все всхлипывала.

— И не думала, что увидимся, встретимся. Худой-то какой, тощий…

— Не реви, ну ладно.

Иван подошел взглянуть на девчушек. Они, все четверо, разметавшись, спали на одной кровати. Иван стал так, чтобы Наталья не видела, что он смотрит на детишек, стеснялся почему-то Иван этого, а сам подумал с любовью:

«Вон какие вытянулись! Здоровенные, что кобылицы!»

А Наталье, которая спросила: «Чего ты?» — сказал:

— Курева у тебя тут нигде не припрятано?

Наталья приготовила завтрак и, пока Иван ел, сидела напротив и смотрела на него.

Позавтракав, Иван взял подушку, два полушубка и отправился в сарай. Там он залез на сено под самую крышу и лег.

«Ну, хоть высплюсь как следует. А то в избе девчонки все равно не дали бы», — подумал Иван, устраиваясь поудобнее.

Он проснулся оттого, что кто-то сильно толкнул его в бок. Иван сбросил шубу и сел. На сене, напротив, пригнувшись, стоял незнакомый, конопатый мужик, наведя на Ивана ствол винтовки.

— Ты чего? — удивленно спросил Иван.

— Слезай давай! Дрыхнешь тут!

На рукаве у мужика была белая повязка. Внизу, у дверей сарая, стояло еще три человека, и, глянув вниз, Иван сразу узнал Миньку Салина.

— Поспать не дадут, — осматривая присутствующих, как бы в шутку сказал Иван.

— Слезай.

— А что?

— Поразговаривай!

— Дай ему прикладом по шее, — сказал Минька.

— Слазь!

Иван упал на землю.

— Пошуруй там, может, в сено что спрятано, — приказал Минька, и конопатый стал ползать по сену, прощупывая его.

— Вроде нет… Не видно…

Салин ждал, заложив в карманы брюк руки. Он курил, покусывая цигарку.

— Давненько не виделись, — сказал он Ивану.

— Давно.

— А и встретились — не рады. Не забыл еще?

— Нет.

— Хорошую я тебе тогда памятку оставил. Живуч! А другой уже давно откинул бы копыта.

— Так я — Ребров!

— Ну как, ничего там нет? — спросил Салин конопатого.

— Ничего. — И спустился с сена.

— Так, а теперь мы с тобой побеседуем. Ты откуда пришел? Зачем?

— Как зачем? Домой! — искренне удивившись, сказал Иван.

— Тебя кто прислал?

— Куды?

— Не придуривай! Знаем мы тебя как облупленного, знаем. Может быть, ты думаешь, что если я давно тут не был, так и позабыл, как ты с Завьяловым ходил, нас раскулачивал? Все помню! Как ты, падла, по мочилу лазил, колеса искал.

— Какие?

— Забыл? От линейки, на железном ходу.

— Не помню.

— Я тебе напомню! Я вам все припомню! Мы еще поквитаемся. Последний глаз выколю. Взять его!

Ивана схватили, завернули руки за спину.

— Больно! Что делаешь! — крикнул Иван. Дюжие мужики были, да и старались очень. Один с четырьмя не справишься.

Когда Ивана вели на дорогу, к телеге, встретилась ему его младшенькая, Настя. Она играла с котенком. Увидев отца, резко выпрямилась, обрадовалась, встрепенулась и сделала шаг навстречу, собираясь подбежать, но тут же испугалась, остановилась, зрачки ее недоуменно расширились… А котенок прыг к ней и лапкой цап, цап за подол платья.

— Настька! — крикнул Иван и улыбнулся ей. И не знал, что бы такое еще сказать. — Киска-то вон, поиграй с ней.

На телегу сели впятером. Хлестнули лошадь. Телега, хрустнув, тяжело сдвинулась и покатила. Иван оглянулся. Настя стояла все на том же месте.

— Ты почему вместе с Афоней не пришел? — спросил у Ивана Минька, толкнув его в бок. — К тебе обращаюсь!

— Афоня сбежал.

— А ты все выслуживаешься? Скотина где?

— Сдал.

— В лесу где-нибудь прячешь! Врешь все!

— А вру, так проверь.

— Проверим. Сам все расскажешь. У нас заговоришь!

— У нас — не у Кондрашки за столом… Но! — засмеялся конопатый, подхлестывая лошадь.

— А я что, — сказал Иван. — Я простой человек. С меня и взятки гладки.

— Вот такие-то простые все тут и делали. И революцию, и колхозы, все. Вы, дурье…

Дорога была плохая, песчаник. Узкие колеса телеги врезались почти по бабку, лошадь была в мыле, косила на телегу красным кровавым яблоком глаза, с губ падала пена.

«Куда меня везут? В Новоржев, наверное. И с Наташкой не попрощался. Эх, мать честная, батька прав, надо было припрятаться», — думал Иван.

Когда подъезжали к Полозову и дорога запетляла мелким кустарником, вдруг из-за леса появился самолет. Это была немецкая «рама». Иван увидел на крыльях кресты. Самолет прошел низко над дорогой, Ивану показалось, что он видел летчика в кожаном шлеме. Пролетев, самолет развернулся, свалившись на крыло, грозно заурчал моторами и двинулся навстречу едущим по дороге. Он несся над дорогой, большой, черный. На телеге притихли, замерли. Конопатый опустил вожжи, а Минька и его соседи сползли поближе к краю телеги. Лица у всех были испуганно-напряженные. И когда самолет оказался рядом и даже вроде бы чуть клюнул и пошел несколько вниз, испуганная лошадь рванула в сторону, телега наклонилась, и почти в то же мгновение, когда темная тень чиркнула над головами, все, кроме Ивана, упали в кусты.

Самолет улетел. Они все еще сидели, боязливо посматривая в ту сторону, где он скрылся.

— Что же это вы своих боитесь? И советских боитесь, и своих?

— Закройся! А то сейчас закрою! — прикрикнул Минька, отряхивая колени, но ничего Ивану не сделал.

— Нет, все-таки интересно.

В Полозове Ивана заперли в амбар. Сусеки были пустыми, а возле одного из них лежала сваленная в кучу пакля. Иван сел на нее, прислонился спиной к доскам. Веревка больно врезалась в тело, отекали руки. Постепенно Иван привык к темноте и стал различать даже шляпки гвоздей, вбитых в доски. Гвозди были самодельные, большущие, шляпки — как пятаки. И под каждой из шляпок тоже самодельная квадратная шайба. Надежно сделан амбар.

Ивана держали в амбаре всю ночь. С вечера Иван, услышав, что возле амбара ходят и разговаривают, постучал в дверь.

— Чего тебе? — спросили с улицы.

— Веревки развяжите.

— Ничего, потерпишь. Не подохнешь.

— Развяжите.

— Вот я тебя из винта сейчас развяжу.

Иван вертел руками сколько мог, изворачивался, цеплял веревку на крюк, пилил по нему, веревки несколько поослабли, но снять их полностью так и не удалось. Иван засыпал, но ненадолго. Болела нога.

«Всю жизнь она болит, — думал Иван. — Надо бы было хорошим докторам показать; может быть, и подлечили бы. А то вот так. Наташка говорит, что и во сне нет мне покоя, все вроде бы бегу, ногой дрыгаю».

При воспоминании о Наталье Ивану стало грустно.

«Вот и с девками не пришлось поиграть, побаловать их, — огорченно подумал Иван. — Даже не поговорил».

Он почему-то не думал о том, что будет с ним через день или даже через час, это как будто и вовсе не волновало его. Потому что в душе Иван всегда был уверен, что с ним ничего особенного не случится. И вот сейчас Иван как бы в третьем лице, со стороны смотрел на себя и на Наталью и жалел именно ее, думал о ней.

Иван вдруг вспомнил один случай, который произошел еще года за три до войны… Эх, мать честная, чего на свете нет!

Дело было осенью. Иван решил поправить избу, подбить нижние венцы, сгнившие от сырости. Надо было нанимать плотников, сам Иван для таких работ не годился. Поэтому Иван пустил под нож четырех овец, уложил свежанину в большие квадратные корзины и повез на базар в Питер. Город ошеломил и подавил Ивана. От толкучки, от суматохи, от шума и беспрерывного людского рыночного гама он совсем обалдел. К вечеру уже плохо соображал, что делал и что делалось вокруг, от ругани с бабами, от необходимости предлагать, отвечать и смотреть, чтоб соседи-продавцы не таскали гири и чтоб не сперли казенный передник, и от всего-всего, что и не перечислишь. За три дня Иван ни разу не присел, почти ничего не ел и не пил. И эти три дня показались ему такими долгими, как будто он пробыл тут по крайней мере уже месяц. Да будь ты неладен, этот город, и со своими булками! И когда был продан последний кусок мяса, у Ивана будто гора свалилась с плеч. Он вздохнул свободно, легко. Так здорово!

Иван решил поужинать. Он зашел в рыночную закусочную, заказал хороший обед и взял четвертинку. И может быть, потому, что Иван мало ел в эти дни, или от духоты, или потому, что после отчаянного напряжения он вдруг как-то весь расслабился, может быть именно поэтому, но Иван захмелел. А казалось бы, что́ Ивану четвертинка, слону дробина! Ивану стало вдруг весело, уютно, и вроде бы он был здесь уже не в первый раз, все вдруг стало домашним, знакомым.

«Мать честная, а и мы еще можем хвост трубой!» Появился баянист, сел на стул и заиграл. От музыки, от выпитого задвигалась, замурлыкала Иванова душа.

Подсела к Ивану женщина. Городская. Беленькая, губки пухлые. Спросила вежливо:

— У вас здесь свободно?

— Садись! — махнул Иван.

— Торговали?

— Торговал…

— Как вам у нас понравилось?

— А не дай бог хуже!

— Это почему же?

— А шумно. И дымом воняет. Травы нет.

Разговорились, познакомились. Нужна была Ивану компания, друг был нужен.

— Слушай, — сказал Иван. — Я тебя не обижу, а? Не обижайся, если что не так. Я по-простому, не побрезгуй или не подумай чего худого, выпей со мной! Маленько, а? Пригубь хотя бы, ну!

Она не отказалась. И так это порадовало Ивана, так растрогало…

«Эх, ядрена Феня! Не в деньгах счастье, деньги — тьфу! Вот что такое деньги! А человек!»

И дал ей в долг. Она попросила, и он дал.

Иван и сейчас все еще не верил в обман. Сколько времени прошло, а Ивану все казалось, что произошло какое-то недоразумение: может быть, он и сам забыл что-нибудь. А почему нет? Не могла обмануть такая женщина! И зачем ей?

Ивана вызвали в коридор. Подошел швейцар и сказал Ивану, что его там ждут.

— Кто? — обрадованно и удивленно воскликнул Иван.

— Не знаю, — сказал швейцар. — Просили, чтоб вышли.

— Так пусть сюда идет! Кто там?

В коридоре стоял незнакомый Ивану чернявый мужчина, волосы густые, вьющиеся, копной спадают на лоб, почти закрывая глаза. В прорези расстегнутого ворота рубахи тоже шевелюра. Он стоял, сердито наклонив голову.

— Ты меня звал? — спросил Иван.

— В чем дело? Объясни, пожалуйста, как это называется? — раздраженно воскликнул незнакомец.

— Что?

— Ты спаиваешь мою жену! Ты зазвал ее сюда!

— Кто, я?

— Я этого оставить не могу. Что будем делать, выяснять отношения или договоримся по-хорошему? Ты меня оскорбил!

— Обиделся? Ах ты, кудрявая головка!..

«По дурости всё, по пьянке, — думал сейчас Иван. — А ведь Наташка тогда правильно мне говорила: не вози: ни овец, ни денег! Мать честная…»

Но ни обиды, ни злости не испытывал сейчас Иван.

«А есть хорошие люди, — думал Иван. — Хороших, конечно, больше. Встречались мне чаще».

Иван пригнулся, заглянул в щель между бревен. Сразу за амбаром рос малинник, и по освещению листьев Иван понял, что ночь кончается, светает.

В доме напротив амбара проснулись, по крыльцу загрохотали сапоги. Куда-то поехали на телеге. Но за Иваном не приходили.

«Что ж, так и буду тут неделю сидеть связанный? Уж что-нибудь одно. А наверное, мне отсюда теперь не выйти, — впервые подумал Иван. — Горько ему стало, обидно. — Прав был батька. Неслух я».

И вдруг Иван услышал знакомый голос. Иван даже подскочил. «Она! Как же я не подумал, что она может прийти. Наташка!»

Иван приложил ухо к двери.

— Хоть поесть передайте, — просила Наталья.

— Потерпит. Стройнее будет.

— Немножко хоть. Да взглянуть бы.

— Иди, иди, не скули.

— Да жив ли он? Может, уже и нету?

— Жив! — крикнул Иван. — Тут я!

— Ваня! — Наташка подбежала к двери амбара. — Ваня, ты?

— Я.

— Голодный. Вчера не ел, сегодня.

— Ничего, — сказал Иван потеплевшим голосом. — Я не маленький.

— Что теперь с тобой будет?

— Отойди от двери! — крикнули издали.

— Выпустят или нет? За что они тебя? — торопливо шептала Наталья.

— Отойди сейчас же!

— Попроси прощения. Попроси прощения у Миньки. Не гордись, попроси!

Иван ничего не ответил. Он слышал, как она пошла к дому, как просила, умоляла, плакала.

— За что его? Не сам ведь он пошел, не добровольно. Миня, сделай милость, отпусти. Не оставь четырех сиротами, отпусти дурака.

— А меня вы жалели?

Иван досадливо морщился, злился, хотел крикнуть, чтоб замолчала, не просила, шла домой, уж так стыдно было — сними голову! — но знал, что все равно она не уйдет, пока не выяснит окончательно, что будет с Иваном.

Может быть, подействовала Натальина просьба — за Иваном вскоре пришли. Развязали веревки, но руки из-за спины удалось снять не сразу, — отекли. Ивана провели в дом.

За столом в большой избе с затененными геранями окнами сидело несколько человек. На столе стояли бутылки и стаканы, огурцы в глиняной чашке.

— Ну, как отдыхалось? — спросил Салин Ивана. — Понравилось?

Иван промолчал.

— Не одумался еще, не раскаиваешься?

— А в чем раскаиваться? Я ничего худого не делал.

— За то, что ты делал, я расстрелять тебя хотел. Да передумал. Расстреливать не буду.

Минька, ухмыльнувшись, взглянул на присутствующих.

— Перевоспитывать буду. Тогда вы меня перевоспитывать хотели, а теперь я тебя.

И закурил, прищурясь, долго смотрел на Ивана, очевидно заранее потешаясь придуманным, уголки губ вздрагивали, он специально медлил, не говорил.

— Штраф будешь платить.

И опять молчит. Все за столом смотрят на него. А он катает цигарку губами и ухмыляется.

— Один рубль. И чтоб носить в день по одной копейке. Понятно?

— Понятно.

— Пешком будешь ходить. А не принесешь, шкуру спущу.

И отвернулся, потянулся за огурцом. За столом засмеялись, застучали стаканами.

— Проваливай, пока жив, — повернулся к Ивану конопатый.

До Полозова — семь верст. Семь туда да семь обратно — четырнадцать. Но не в расстоянии дело. Иван много ходил, и расстояние его не пугало. Не боялся он ни метелей, ни осенней распутицы. А не мог перенести Иван явно рассчитанного унижения, рассчитанного надолго, на большую огласку, на то, чтобы вконец растерять, растоптать, как окурок, человека.

«Шлюха я или кто?» — думал Иван, возвращаясь домой.

— Не пойдешь, так забьют они тебя и нам жизни не будет, — рассуждая, говорила Наталья. Она шла за Иваном. А он быстро шагал, нес Настю на руках. Так они и всегда ходили, Иван — впереди, а Наталья — позади, и никогда, чтобы рядом. Иван молчал, говорить ему не хотелось. Руки у Ивана болели, он пересаживал девочку с одной руки на другую, но все-таки нес.

«Вот ведь было как, — думал Иван, — работал мой тятя на Салина, гнул холку, так что же, опять? Сколько мы, бывало, исполу на них косили, ночью. Днем выкосим свое, а ночью идем на них косить. А что имели? Стравят озими — не скажи! Молчи! Неужели опять так? За что тогда кровь проливали, мать честная! А не пойду — погубят!»

И получалось так, что положение было безвыходное. Ничего не удавалось придумать Реброву.

Вернувшись домой, он сразу же направился к Василию.

— Отпустили! — увидев его, обрадовался Василий.

— Отпустили. Да как отпустили!

Иван обо всем рассказал Василию. А пока говорил, так стало обидно, что чуть не заплакал.

— Эх, мать честная! Голова моя садовая! Батька, нет ли у тебя самогонки, дай! Скажи, у кого есть, ничего не пожалею!

— Напиться хочешь?

— Напьюсь! К такой-то матери, с копыток!

— Это не выход, — спокойно и рассудительно сказал Василий.

— А что же делать, научи.

— А вот что делать, я и сам не знаю… Наверное, придется тебе носить.

— Как бобик, так и бегать? Каждый день?

Иван вышел от Василия и почти здесь же встретил Афоню. Тот нес из поля вязанку травы. Увидев Ивана, остановился, скинул вязанку с плеча, ждал, глядя себе под ноги.

— Ну? Так чего ты? — сквозь зубы спросил Иван.

— А ничего.

— Ты что же, сбежал? И стадо бросил?

— А ты что?

— Что я?

— Да тоже вон сюда пришел.

— Я? А ты знаешь, почему я вернулся?

— Чего же тут знать! Все теперь одинаковы. Я пораньше, а ты попозже. Теперь уж что! Все пропало.

Афанасий тяжело вскинул на плечо вязанку и пошел не оглядываясь. Иван смотрел ему вслед.

— Нет, неправда. Не пропало, врешь! Мы еще побрыкаемся! А носить я, конечно, буду. А чего? — подмигнул кому-то Иван.

На следующее утро он встал, когда еще ни в одном доме не топилась печь, взял копейку и пошел в Полозово. Торопился, всю дорогу почти бежал, рубаха стала темной на спине.

Когда пришел в Полозово, на востоке чуть-чуть показался из-за леса краешек солнца. В прогоне Ивана окликнул часовой.

— Стой, куда?

— Я к Салину.

— Куда тебя несет ни свет ни заря!

— А это не твое дело! Велено, так я пришел.

— Ну и сиди, жди, когда проснется.

— Нельзя мне ждать. Приказано — будить в любое время, — присочинил Иван, чуть оттолкнув часового.

Часовой пропустил.

Ставни дома, в котором ночевал Салин, были закрыты. Иван стукнул в дверь. Он так громко ударил, что в доме сразу все вскочили, слышно было, как дробно застучали об пол сапоги. Выскочили в сени.

— Кто там? — спросил испуганный голос. Кто-то шарил, нащупывая щеколду. — Что?

Иван промолчал. «Напугались! Ишь вы, крысы! А еще хозяйничать вздумали!» Дверь приотворилась. Иван увидел Салина. Тот был в нижнем белье, в руке держал пистолет.

— Что надо? — спросил он Ивана.

— Копейку принес.

— Какую копейку?

— Медную.

Салин некоторое время смотрел на Ивана. Выражение лица его постепенно менялось, сначала было недоуменным, растерянным, затем стало злым.

— Да ты… што?.. — Салин ударил и сбил Ивана с крыльца. Громко хлопнул дверью.

— Не нравится? — сказал ему вслед Иван, встал и сплюнул кровь на песок. — Ну ничего, перетерпишь. Особенно-то не махайся. Еще посмотрим, кому первому надоест.

Иван жил дома уже несколько дней и все ощущал, что изменилось что-то в деревне, чего-то не хватает. Внешне вроде бы все по-прежнему, а Иван чувствовал потерю. И долго никак не мог понять, в чем дело. Но в этот день Иван неожиданно догадался. Он шел по деревне, остановился на перекрестке, взглянул на тополь, росший неподалеку, и сразу понял — вот чего!

Под тополем, прицепленный к ветке проволокой, висел лемех от плуга. В этот лемех, бывало, каждое утро и каждый полдень стучал бригадир палкой, собирая бригаду на работу. А теперь лемех молчал.

Иван подошел к тополю, постоял возле лемеха, потрогал его. Внизу под лемехом трава была повытоптана ногами бригадира. И здесь же, поблизости, валялась палка.

«Ну что же, надо косить, — подумал Иван. — Работать надо, а не сидеть, как мыши, по норам».

И, повинуясь новому чувству, охватившему его, Иван взял палку и ударил в лемех.

Первый звук был тревожным, ранящим своей привычностью.

«Придут ли? — подумал Иван. — Не струсят ли?»

Он стал все чаще, все сильнее стучать по железу. Лемех зазвенел, загудел упруго, а Иван все колотил.

Он заметил, как сначала кто-то робко выглянул за калитку, проверяя, что там, у перекрестка, а затем, подождав, вышел на дорогу и уже решительно одернул пиджак. Шли бабы, так знакомо Ивану, торопливо, привычно, подвязывая платки.

— Ну что? — спросил кто-то.

— А что? — в свою очередь спросил Иван.

— Что стучишь-то?

— Косить надо.

— За этим и звал?

— За этим. Время зря пропадает, трава перестаивает.

— На кого косить? Да и охота ли? — заговорили бабы.

— Распоряжение какое-нибудь было?

— Никакого распоряжения. Пойдем и будем косить. Опять все вместе. Вместе же ведь!

Примерно через час они вышли в Оськин ручей, на заливные луга.

— Что ты рвешься-то, председатель ты, что ли? Что тебе, больше всех надо? — по дороге на луг сказал Василий Ивану. — Сидел бы да помалкивал, опять на грех лезешь. Заинтересуются, кто первый начинал, опять Ребров! Никто тебя не просил, не поручал никто.

— Ну так и что? Ждать?

— Орешь ты много, вот поэтому и ломаный.

— А я там всякой… не терплю.

— Дурак ты.

— А ты чего же идешь?

Василий на это ничего не ответил, посопел только, отвернулся.

В этот день на лугах было шумно. Все работали с какой-то неистовой самоотверженностью, будто соревнуясь между собой.

Иван понимал, что народ, конечно, соскучал по работе, но главное, потому, что в эту работу вкладывался еще смысл борьбы, вот, мол, не поддадимся.

Иван старался не отстать от других. Но, кособокий, хромой, был он не так ловок, как другие, а отставать не хотел. Мокрый, со слипшимися волосенками, задыхаясь и храпя, размахивал Иван косой со всего плеча, лишь бы не отстать. Пересыхало в горле, перехватывало дыхание, а Иван не сдавал. Вел он прокос странно откинувшись, порты съезжали с тощего брюха, но Ивану некогда было их поправлять. Когда останавливались, чтобы поточить косы, Иван хватал пучок сырой травы, наспех вытирал ею лицо, шею, на какое-то мгновение видел кусты, видел темные от пота спины других косцов, белое полотно косы, на которое налипли мусоринки. Иван одергивал рубаху, облепившую тело. «Эх, мать честная!»

На перекуре все легли в тень под ракитник. А Иван побежал к ручью и, как был в одежде, залез в воду. Синие стрекозы взлетели с осоки. Какая-то пичужка вспорхнула и, будто проваливаясь в воздухе, вилась над Иваном, кричала.

— Ничего, не трону, не бойся, — сказал ей Иван. — Вот немного шкилет размочу, чтобы не хрустел, а так все в порядке.

Вечером, вернувшись с работы, Иван не сел к столу, а лег на кровать в сенях. Там было попрохладнее.

— Попей молока хоть, — предложила Наталья.

— Не хочу.

— Гонишься за всеми, а где ж тебе…

— Не зуди.

«Есть ли бог али нет? — рассуждал Иван. — Если есть, так зачем меня так мучает? Зачем такое мученье? Помру, так прямо в рай, прямым путем. Поведут меня в белой рубахе… Закурить, что ли? До рая еще вроде далеко! Эх!»

Покурив, Иван поднялся, взял копейку и, ничего не сказав Наталье, пошел в Полозово.

Шел и матюгался. Клял все на свете. Но особенно Миньку Салина. Продажную шкуру. Потому как устал Иван и едва тащил ноги. А ведь вот надо, приходится идти. А дорога плохая, песчаная. Ноги вязли, не вытянуть. Ох господи! Посидишь, покуришь вот, так вроде бы и легче.

В Полозово Иван пришел, когда уже начинало смеркаться. Салин сидел у окна.

— Ага, явился! — сказал он, увидев Ивана. — Опоздал.

— Как опоздал? Солнце еще не зашло.

— Зашло!

— Да нет еще! Вон, край видно!

— Проверим, — сказал Салин, медленно поднялся и вышел на крыльцо. Он был чуть под хмельком. Ясно было, что он сразу же хотел уличить Ивана в обмане, позабавиться. Но нет, не вышло!

— Вон оно! — сказал Ребров, сунул руку в карман, но… там было пусто. Копейки не было, а на самом дне кармана была маленькая прорешка.

— Ядрена Феня! — воскликнул Иван и на всякий случай пошарил в другом кармане.

— Потерял, — сказал Иван.

— Что?

— А потерял.

— Ты и не брал! — усмехнулся Салин. — Баламутишь! В кошки-мышки решил играть, да? Ну что ж, давай поиграем! Давай!..

Избитого Ивана втолкнули в тот же амбар, где он сидел прежде. Иван грохнулся на деревянный настил, слышал, как снаружи гремели замком. Потом стихло.

— Ах ты раззява! — выругал Иван сам себя, ощупав бока. — Ну что ж ты, голова телячья! Так тебе!..

— Ты что так ругаешься, батя? — сказал вдруг кто-то из темноты.

Иван притих и спросил удивленно:

— А кто тут?

— Есть кое-кто.

Иван наклонился в угол, где сидел человек:

— Кто ты?

— Я? А вот давай руку, пощупай.

Иван протянул руку и нащупал стриженую голову.

— Солдат?

— Солдат, так точно.

— Как же ты, браток?

— А вот так. Все из-за этого… что ты щупал.

— Как так?

— А очень просто. Ты как угадал, что я солдат?

— Так ведь ты… Голова у тебя… стриженая.

— Вот так и они определили. Ранен я… в ногу. Лежал тут в одном месте. Немного подсохло, пошел. Хотел к своим добраться. Барахлишко кое-какое добыл, переоделся, уздечку взял и иду, будто лошадь разыскиваю. Ловко придумал, верно? Фига с маслом! Встретили, говорят, кепку сними. Вот и отпрыгал.

— Выкарабкаемся.

Иван стал шарить но половицам, ощупал нижние бревна в стене.

— Напрасно. Я уже все проверял, — сказал солдат, но Иван все-таки все осмотрел.

— Вылезем как-нибудь.

— Я днем смотрел, ничего не нашел.

Иван посидел молча в углу, но не успокоился.

— Может, потолок разберем, — сказал он.

— Как его разберешь! По стене не залезешь.

— Нет, не залезть… Садись на меня.

— Как?

— Становись на плечи.

— Выдержишь?

— Выдержу.

— А ногу я совсем себе не покалечу?

— Ты помаленьку. Ну, давай попробуем.

Солдат не решался. Иван уперся руками в стену, подставив солдату костлявую спину.

— Давай.

Солдат вскарабкался на Ивана. Тяжеленный был, как трактор.

— Держишь? — шепотом спросил Ивана.

— Держу.

— Выдержишь?

— Замолчи ты!..

— Ну, держи давай.

Солдат покачнулся, ноги его соскользнули, и он грохнулся на Ивана, сбил его.

— Жив? Батя, жив?

— Жив, — ответил Иван.

— Ничего нам не сделать. Не удержаться мне.

Иван лег возле стены. Действительно, ничего не выйдет.

Он лежал и думал о том, что если побили его и не отпустили домой, а бросили в амбар, то, значит, плохо его, Ивана, дело. Если не выпускают, значит — каюк! А, все равно ведь когда-то умирать! Когда-то придет срок. Раньше, позже ли, а придется! Неохота, конечно. А на фронте кому охота погибать? Нет таких, но погибают. Только зачем же вот так, сразу? Для чего?

К утру Иван забылся в тревожном полусне. Очнувшись, он услышал музыку. В доме заводили патефон. Иван прислушался.

— Слышишь? — спросил он солдата.

— Слышу. Забавляются, мерзавцы.

Веселая была песня. Но сейчас так грустно стало Ивану. И вроде бы подсказывала она ему, что надо прощаться с миром, пришла пора.

Немного позже за Иваном и солдатом пришли, вывели из амбара. От яркого солнца у Ивана щурились глаза.

— Обоих везти? — подталкивая Ивана в спину, спросил у кого-то конопатый.

— Обоих бери, — ответили ему из сеней.

— А может, одного оставить?

— Да вези обоих.

Ивана и солдата посадили верхом на одну лошадь. Солдата впереди, Ивана позади. Понизу, под брюхом лошади, связали веревкой ноги. Не убежишь! Конопатый сел на другую лошадь, постромок узды лошади, на которой сидел Иван, перекинул через руку.

— Двигай! — хлестнул постромкой по лошадиному крупу.

Они выехали за деревню и рысцой затрусили по разбитой дороге. Перед глазами Ивана трясся затылок солдата. Солдат был выше Ивана, и поэтому Иван плохо видел дорогу.

— Куда же ты нас? — спросил Иван у конопатого.

— На кудыкины пруды. Куда других, туда и тебя.

— В Новоржев?

— А хотя бы. Тебе от этого легче?

— А может, в могилевскую? Это поближе.

— Может, и в могилевскую.

— Нет, тогда ты нас так далеко не повез бы. Это точно. А ты чего? — спросил Иван солдата. Солдат тихонько простонал, хрящики ушей у него стали красными. Он указал на ногу. Иван наклонился и увидел на штанине у солдата кровь.

— Не могу.

— Что с тобой?

— Рана открылась. Ох!

— Потерпи.

— Не могу. Развяжи ноги, — попросил солдат у конопатого. Но тот, насупясь, угрюмо молчал.

— Развяжи, — попросил Иван. — Видишь, человеку больно.

Конопатый подхлестнул лошадь.

— О-о! Стой! Развяжи! Обожди, обожди, стой!.. Руки свяжи.. Не убегу! — просил солдат и, наклонившись, пытался достать до веревки. — Развяжи!

— Развяжи, слышишь! — закричал Иван, видя, как у солдата сделалось мокрым лицо. — Христом-богом прошу, развяжи!

— Стой, стой, что ты делаешь! Стой! О-о! — кричал солдат, откидываясь и падая Ивану на руки. Иван поддерживал его.

А конопатый все гнал.

За этими жуткими воплями Иван почти не расслышал выстрел, вроде бы щелкнуло что. Но пуля взвизгнула рядом. Конопатый схватился за винтовку. Лошадь, на которой сидели солдат с Иваном, прошла вперед так, что прикрыла конопатого. Он разворачивал свою лошадь, но тоже вроде бы еще не верил, что стреляли, недоуменно оглядывался. Лошадь Ивана потянулась к траве.

— Тпру! — крикнул конопатый и потянул поводок.

И в это же время раздался второй выстрел. Стреляли с пригорка. Конопатый выстрелил наугад, бросил поводок от Ивановой лошади и припустил в галоп. Удирая, он выстрелил еще раз, и непонятно было, по кому он стрелял — по тому, кто был на пригорке, или по солдату с Иваном, — пуля прошла рядом. Из кустов выбежал красноармеец.

— Свои, свои! — закричал Иван. — Тпру, стой! — пытался он остановить лошадь.

— Ну, мальцы, что теперь делать будем? — спросил Иван, осматривая своих новых товарищей. Они остановились на лесной поляне, поросшей редким березняком.

— Надо что-то делать.

— К нашим пойдем, — сказал солдат, освободивший Ивана. — К фронту надо пробираться. Когда мы в окружение попали, политрук велел рассредоточиться, по одному пробираться. Надо идти.

— До фронта сейчас далеко, — заметил Иван.

— Все равно пойдем.

Иван посмотрел на солдата, вместе с которым еще недавно ехал на лошади. Тот сидел на земле, обхватив ногу. Будто придерживал ее.

— На коне сможешь ехать? — спросил его Ивам.

— Не знаю.

— Ничего, не расстраивайся. Тебя как зовут?

— Петя.

— А тебя? — спросил он другого солдата.

— Коля.

— А меня — Иван. Ребров… Не одни мы тут, в лесу, еще люди есть.

— Надо выходить, — по-прежнему настойчиво повторил Николай. — Политрук приказал рассредоточиться!

— А куда его? — спросил Иван, указав на Петра.

Петр ждал. Он молча смотрел на свои руки, и чувствовалось, как он ждет, что ответит Николай, как он ужасно не хочет и боится остаться один и сейчас не решается обернуться, взглянуть на Николая, на Ивана, потому что боится ответа, которого ждет.

— Один пойду. А вы оставайтесь, — возможно, поняв, о чем думал Петр, ответил Николай.

— Оружие надо, — сказал Иван. — Оружия только нет.

— Правильно! — резко обернулся к Николаю Петр. — Ты зачем идешь, чтобы сражаться или спасаться? Сражаться можно везде. И всегда!

— Все-таки…

— Что?

— Там наша армия.

— Пока ты пробираешься, прячешься по кустам, времени пройдет достаточно. И это время немец будет жить безбоязненно, как хочет.

— Так что же делать? — спросил Николай, взглянув на Ивана.

— Драться, — ответил Иван.

— Трое — уже отряд, маленький, но отряд, — сказал Петр. И Ребров подумал о нем: «Молодец. Умный парень». — А командиром будете вы, — вдруг неожиданно добавил Петр.

— Кто? — недоуменно спросил Иван.

— Вы.

— Я?

Иван, смутившись, взглянул на Николая, потом опять на Петра. И покраснел, жарко стало.

— Нет, — покачал он головой. — Не гожусь я… Грехов за мной много. И белобилетник к тому ж…

— Не в этом дело.

«Мать честная! — подумал Иван. — Как же так? Небывало! И вдруг — меня! А я что, что делать-то?»

И испугался. Но тут же пришла на выручку исконная мужицкая хитрость — повременить, не отвечать сразу, воздержаться. Так-то и скромнее.

— Ладно, там поглядим, — сказал Иван. — А сейчас идти надо, уходить отсюда, а то вдруг в погоню пошлют. Петра надо перво-наперво определить в надежное место, пока выздоровеет. А ты можешь пробираться, если решил, — сказал он Николаю. Тот промолчал. — Можешь на коня сесть? — спросил Иван у Петра. — Попробуй.

Николай и Иван помогли Петру подняться, усадили на лошадь.

— Удержишься?

— Держусь.

«К куму надо везти, — решил Иван. — У нас в деревне будут шастать, найдут».

Кум жил в четырех верстах от деревни Ивана, в противоположную сторону от Полозова. Иван проходил лесом вблизи от своей деревни. Здесь, в своем лесу, он знал каждую тропку, каждый камушек. Любое болотце было знакомо. Все здесь еще в раннем детстве было истоптано босыми ногами. А потом сколько хожено!

Иван посматривал в ту сторону, где был его дом. Хоть и знал, что отсюда не увидит, а все поворачивался, смотрел. И у него тоскливо подсасывало под ребрами в левом боку.

— Баба у меня там, — не вытерпев, сказал Иван своим попутчикам.

— Где?

— Да вон в деревне. Деревня наша рядом. Мимо проходим. Баба у меня там осталась. Жена…

Но парни были еще очень молодыми и не поняли того, что хотел поведать Иван, или не придали значения, ничего не сказали ему в ответ, ни о чем не спросили. А Ивану не терпелось.

— Девки у меня, четверо. Младшая-то совсем еще ребенок. В школу вот должна была пойти.

— А старшей сколько? — поинтересовался Николай.

— Погодки.

— Богаты вы на дочек! А какую больше любите?

— Всех одинаково, — подумав, сказал Иван. — Все хороши, пока спят. Младшую-то вот… Ну та еще, конечно, маленькая…

Днем выходить из леса было опасно. Решили переждать до темноты. Расположились неподалеку от деревни, в которой жил кум Ивана. Сначала Иван собрался сходить к куму, не дожидаясь ночи, но потом передумал: мог заметить кто-нибудь из деревенских. Поэтому же Иван отвел лошадь подальше от того места, где они находились, стреножил и пустил на поляну. Возвращаясь, он пролез через заросли ольхи, спустился к роднику. В ольшанике лежали навалы сухого валежника, из-под него выбивалась крапива, седая от облепившей ее паутины. На паутине чернели мелкие крошки и шелушинки. В щелке между кустов темнела осока, и в ней журчал ручеек. Иван присел на корточки возле воды и долго слушал ее журчание.

«Вот, — подумал Иван, — идут дожди или не идут, а родник все журчит. Сколько силы в земле заложено, сколько накоплено».

Над осокой вились стрекозы. Гонялись одна за другой, сцеплялись, комочком падали вниз и вдруг возле самой воды рассыпались в стороны и садились на травинки возле Ивановых ног. Когда стемнело, Иван оставил ребят в лесу, а сам пошел к куму. Кум, маленький шустрый старикан, очень удивился, увидев Ивана.

— Ты? — воскликнул он. — А нам сказали, ты арестован, в Новоржев увезли.

— Не довезли, — сказал Иван. — Не нужен я им в Новоржеве.

— Ну, ты что? Ведь по делу?

— По делу.

Хоть никого и не было рядом, но Иван склонился к куму и пошептал в ухо.

— Н-да… — Кум помедлил, поскреб затылок.

— Что, боишься? — спросил Иван.

— Да и страшновато, — признался кум.

— Значит, отказываешься?

— Нет, не отказываюсь.

— Так что же, ни да, ни нет?

— Давай пока в лесу спрячем, а еду я буду носить.

— Ладно, пусть будет так, — согласился Иван.

Они прошлись по дальним лесным лугам, присмотрели подходящий стог сена, подрыли, получилось что-то похожее на шалаш. В теплые дни жить можно, а к зиме, может быть, и война кончится.

Пока ходили, рассвело. Взошло солнце. Сначала нежаркое, но уже большое, оно выкатилось из-за леса и стало заметно ползти вверх, постепенно накаляясь. И по его цвету, и по цвету неба, блекло-синему, как бы чуть полинявшему, Иван почувствовал, что будет жаркий, знойный день. Действительно, уже примерно через час высохла роса, застрекотали в траве кузнечики. Иван собрался уже идти за Петром.

И в это время раздалось несколько далеких выстрелов. Стреляли в той стороне, где была деревня Ивана. А затем задымило. Дым стал разрастаться, повалил клубами, и стало ясно, что там, за лесом, пожар.

У Ивана тревожно засосало под ложечкой. Он привстал, замер почти не дыша, вслушивался, смотрел на все разрастающийся кудластый дым. И будто почувствовал Иван недоброе, будто шепнул ему кто.

— Кум, а ведь это ж моя изба горит!

Но кум ничего не ответил.

— Ей-богу, она, а?

Иван все еще ждал, все надеялся, что сейчас начнут его разуверять, отговаривать, и, ожидая этого, в душе прося, оглянулся на кума. Но кум не разуверял Ивана.

И тогда Иван пошел на дым, все шибче, шибче, а потом побежал, повторяя:

— Ей-богу, она… Она…

Он поднялся на пригорок и теперь увидел, что действительно горит его дом. Жженую солому и пепел несло за деревню, сыпало по лугам.

— Она, — сказал Иван и оглянулся на кума. — Моя… Побегу, а?..

— Обожди, — запыхавшись, сказал кум. — Я схожу. Узнаю, кто там стрелял. А потом ты.

Кум ушел, а Иван не мог стоять на одном месте, то пробегал вперед, то возвращался на пригорок.

— А ведь она… Моя изба…

Наконец, не вытерпев, Иван побежал в деревню.

Он пробежал пустым прогоном, сокращая путь, перелез через изгородь, в огороды. Теперь слышно было, как ревет пламя, всплескивая широкими языками, трещит в огне дерево, испуганно-громко кричат бабы. Они бежали с ведрами от пруда и к пруду, растрепанные, краснолицые, а мужики растаскивали изгородь, чтобы огонь по ней не пробрался к другим избам.

Первой, кто увидел Ивана, была соседка-девчушка. Она выскочила из-за калитки, чуть не столкнувшись с Иваном, остановилась, испуганно глянула ему в лицо и, будто сжавшись вся в комок, прикрыла ладонью рот.

— Что?

Девочка смотрела на него, молчала.

— Где мои? Живы? — крикнул Иван.

— Увезли, — прошептала девчушка.

— Куда? — зачем-то спросил Иван, хотя и знал это.

— В Новоржев.

— Всех?

— Всех.

— Ах ты мать честная!

Иван шел, а ему что-то говорили соседи, они куда-то торопились, а он вроде бы и не видел, и не понимал этого.

— Ах ты мать честная! — растерянно повторял Иван.

Он остановился возле избы и смотрел на бьющее из окон пламя. Жаром ему пекло лицо, опалило брови и волосы. Кто-то рядом с Иваном плескал водой в огонь, кто-то багром стаскивал бревна с верхнего венца, а он вроде был тут лишним, в этой толкучке, в этой суматохе. Он единственный здесь ничего не делал.

— Ванюшка, родной мой! Горе-то наше горькое! — обхватив его, закричала, заплакала жена Василия.

— И батьку увезли? — спросил Иван, обняв ее.

— Увезли! Всех увезли. Остались мы с тобой, сиротинушки. Что ж теперь будем делать?

— Ну не плачь, не надо, нянь (он называл ее няней, потому что она присматривала за ним, когда он был еще маленьким). Может быть, еще и ничего, вернутся. Не плачь.

— Ох, чует мое сердце!

— Может, и ничего.

Побыв еще немного, поглядев, Иван повернулся и пошел. Он шел лесом, медленно волоча отяжелевшие ноги, и все повторял тихо: «Ах ты мать честная». Потом Иван сел на пенек в густом осиннике и заплакал. На народе крепился, а теперь не мог удержать слез, обхватил голову:

— Ребята, Наташка!.. И не побыл я с вами, почти не видел, не поговорил как следует… Ведро просила починить, так и не сделал. Наташка, что ж я?.. Как-же я теперь без вас, калеченый, изломанный? Как же теперь? Эх, судьба ты моя, судьба!.. Наташка, девки мои! Девки! И не попрощались! Мать честная!..

Поплакав, Иван вытер рукавом лицо, вздохнул и встал. Через полчаса, спрятав Петра в шалаше, Иван попрощался с кумом и решительно сказал Николаю:

— Идем.

— Куда?

— Идти надо. Нечего нам сидеть, некогда. Дело делать надо. Я не так давно тут в лесу солдат видел…

А вечером, когда присели отдохнуть, Иван прислонился спиной к стволу дерева, прикрыл глаза, и пригрезилось ему… Такой страшный был этот сон…

Будто оторвало Ивану ногу.

«Ничего, выживу, — подумал Иван. — Вторая есть».

И вторую оторвало.

«Руки есть. Можно руками драться».

Но и руки вдруг оторвало.

«Головой буду бодать! — решил Ребров. — Кусать буду, бить!»

Но и голову оторвало…

Иван очнулся, выпрямился и некоторое время недоуменно смотрел по сторонам. Приснится же такое!

«А что, если и в самом деле оторвет? — подумал Иван. — Что тогда делать буду?»

Он поднялся, одернул рубаху и сказал:

— Ничего, что-нибудь придумаю.