Повесть о карте

ТРОЕ, ЗВЕЗДЫ И ВЕТЕР

Начальник астрономо-геодезической экспедиции Григорий Анисимович Федосеев встревожился. Только начинался сентябрь, а метеорологи из Благовещенска прислали прогноз, предсказывая скорые снегопады, морозы, метель. Правда, полевые работы завершались. Сюда, на базу экспедиции, в небольшой городок Зея Амурской области, уже возвратились почти все ее сотрудники, однако несколько астрономо-геодезических звеньев, и среди них — звено Ивана Ивановича Тишкина, еще продолжали наблюдения. И вот о них-то сразу и подумал Григорий Анисимович. Главная трудность заключалась не в том, что непогода обрушится на самих участников экспедиции: все это был народ закаленный, проверенный много раз. Из-за неустойчивой температуры воздуха не смогут действовать с необходимой точностью геодезические инструменты, которыми производятся измерения углов на местности. Наблюдения придется прервать, и в то же время совершенно необходимо их довести до конца. Если хоть одно из них останется незавершенным, невозможно будет закончить математическую обработку всех полевых материалов. Экспедиция не выполнит годовой план.

Григорий Анисимович разложил на столе схематическую карту района работ. Цепочки вычерченных черной тушью треугольников пересекали ее. На карте они выглядели совсем небольшими. На местности же их вершины отстояли друг от друга на два-три десятка километров, обозначенные либо надежно вкопанным в землю бетонным монолитом, либо туром — невысокой пирамидкой, сложенной из камней, скрепленных цементом.

Вот эти-то треугольники и были теми рядами государственной триангуляции 1 класса, которые прокладывала в том году экспедиция. В дальнейшем они должны были послужить опорной сетью для создания топографической карты всего этого края.

Чтобы снять план комнаты, достаточно обыкновенной рулетки. Все расстояние отмеряют от сторон прямого угла, образованного двумя стенами. Выбрав масштаб, можно потом легко построить чертеж.

Изготовляя карту, в общем, поступают таким же образом, но только положение точек местности определяют относительно земного экватора и проходящего через английский город Гринвич меридиана, то есть узнают их географические координаты — широту и долготу.

Точное определение широты и долготы требует времени: нужно много ночей наблюдать звезды в трубу астрономического инструмента. Чтобы ускорить работу, ученые предложили находить географические координаты всего лишь одной точки во всей стране и уже от нее вести измерения. В СССР такой точкой считается центр Круглого зала Пулковской обсерватории около Ленинграда. Его географическая широта — 59° 46′ 18,55" северной широты; долгота — 30° 19′ 42,9" к востоку от Гринвича. Эти величины — результат точнейших астрономических наблюдений более чем за сто лет.

Для того чтобы снять карту, надо знать еще и высоту местности над уровнем моря, а говоря проще — над какой-то единой для всего государства отметкой. В Советском Союзе это — «ноль Кронштадтского футштока» — рейки водомерного поста на острове Котлин в Финском заливе Балтийского моря. Отсюда начинается густая сеть высотных (нивелирных) ходов, покрывающих территорию нашей страны. Они-то и позволяют определять, на сколько метров, сантиметров и миллиметров ниже или выше расположены отдельные участки земной поверхности.

Но все же, как узнать расстояние от центра Круглого зала Пулковской обсерватории, скажем, до какой-то точки в Ашхабаде или Баку?

На помощь картографам приходит раздел математики — тригонометрия. Если в треугольнике измерить одну сторону и два угла, по формулам легко вычислить длины двух других сторон.

Пристроив к любой из них следующий треугольник и снова измерив в нем два угла (для контроля измеряют все три), можно вычислить длины сторон и этого треугольника, и так — опять и опять — на протяжении хоть до самой Камчатки!

Луч зрения угломерного инструмента свободно проходит над оврагами, реками, болотами, перелетает ущелья. Чтобы деревья, холмы, дома и, наконец, шарообразность Земли не мешали видеть с одной вершины треугольника другую, наблюдения ведут со специально построенных деревянных или железных вышек, с вершин гор.

Постепенно ряды треугольников триангуляции 1 класса (самой высокоточной) дотягиваются до того района страны, где надо снимать топографическую карту. Тогда на охваченной рядами территории размещают («встраивают», как говорят геодезисты) подобные же треугольники, но уже меньших размеров — триангуляции 2, 3 и 4 классов.

Размер сторон треугольников 1 класса — двадцать–тридцать километров, 2 класса — десять–пятнадцать, 3 — восемь, 4 — от полутора до шести. Их-то вершины в основном и являются теми опорными пунктами, на которые приходят картографы-полевики — геодезисты и топографы, — чтобы вести съемку местности.

Определяя координаты вершин треугольников, принимают в расчет даже положение географических полюсов нашей планеты в момент наблюдения: полюсы не стоят на месте, они описывают замысловатые спирали в пределах квадрата со стороной двадцать шесть метров.

Чтобы учесть это и еще некоторые другие явления природы, прокладывая триангуляцию 1 класса, через каждые семьдесят километров измеряют не только углы между вершинами треугольника, но и проводят наблюдения звезд. Ими-то и был занят астроном-геодезист Иван Иванович Тишкин в те сентябрьские дни, когда на базе экспедиции в городе Зея получили тревожный прогноз погоды.

На следующий день Григорий Анисимович Федосеев вылетел к Тишкину на вертолете. Следовало, во-первых, посмотреть, как там вообще идут дела. Во-вторых, Федосеев и сам был опытным геодезистом и мог помочь в наблюдениях. В-третьих, ему хотелось хоть чем-нибудь ободрить этих людей — ведь он-то знал, насколько им сейчас трудно!

К сожалению, с утра над аэродромом висел туман, и вылетели только во второй половине дня. Сразу взяли курс на северо-восток, к синевшей вдали громаде Станового хребта. Тишкин работал на его самой высокой и совершенно оголенной вершине, которая так и называлась — Голец. Ни одно дерево не поднималось по ее крутым скалистым склонам.

Вверху было чистое, прозрачное небо. Ярко светило солнце. Внизу медленно проплывали таежные ущелья, распадки, озера, пятна недавних лесных пожаров, похожие на серо-черные заплаты. Местность выглядела равнинной, плоской, как стол, и только впереди высились горы. Но Григорий Анисимович знал: так кажется с вертолета. В этом краю горы всюду — суровые, одетые ржаво-зеленой осенней тайгой, и на их северных склонах уже местами лежит снег, багряный от красноватого сентябрьского солнца.

Наконец подлетели к Гольцу. Теперь лес был далеко внизу. Под вертолетом расстилались белые от свежевыпавшего неплотного снега и ягеля поля каменистых россыпей, скалистые стенки уступов, нагромождавшихся друг на друга.

Лагерь Тишкина отыскали по столбу дыма сигнального костра. Он находился почти у самой вершины, немного пониже ее уже заснеженных склонов.

Повисев над палаткой, вертолет скользнул вбок и осторожно опустился на покрытую мхом и лишайником каменистую россыпь.

Григорий Анисимович спрыгнул на землю и сразу же подхватил и прижал к груди метнувшуюся к нему девушку. Это была помощница астронома Аля.

— Как это вас угораздило сюда? — смеясь, спросила она.

— За вами, — ответил Григорий Анисимович. — Живо собирайтесь!.

Девушка отрицательно покачала головой:

— Нельзя… Нам бы еще одну ночку…

Подбежал и Иван Иванович Тишкин — высокий худощавый бородач.

— Айда в палатку, — сказал он, поздоровавшись. — Деликатесов у нас никаких нет, но чаем угостим отменным…

Вертолет улетел. Тишкин и Аля, очень оживленные, смеющиеся, привели Григория Анисимовича к своей палатке. Внутри ее было тепло, уютно, пол устилал слой свежего пухлого ягеля; на плоском камне, заменявшем стол, среди журналов наблюдений и таблиц стоял стакан с букетиком высокогорных фиолетовых лютиков.

Григорий Анисимович пошутил:

— Теперь понятно, почему вы застряли на этом пункте. Очень тут у вас хорошо…

— Еще бы, — в тон ему ответил Тишкин, — семнадцать суток уже сидим! Днем — прекрасная погода. Как только ночь, налетает туман…

То, что метеорологи из Благовещенска обещали холода, нисколько не удивило Тишкина и Алю. Минувшей ночью их палатку уже едва не занесло снегом.

Григорий Анисимович вынул из рюкзака угощение к чаю, положил рядом с букетиком лютиков.

— Небо чистое, — сказал он. — Может, сегодня закончите.

Тишкин махнул рукой:

— Все время так. Днем и солнце, и прекрасная видимость, и ни единого облачка… А ведь нам и нужна всего одна хорошая ночь!..

Когда солнце стало садиться, отправились на вершину Гольца. Метров сто пришлось пробираться по узкой тропинке, пробитой горными козами. Наконец оказались на самой макушке. Здесь возвышался тур — метровой высоты пирамидка, сложенная из схваченных цементом камней. Возле нее стояли укрытые брезентом ящики, по углам окованные железом. В них находились универсальный теодолит и хронометры.

Прошло еще немного времени, солнце скрылось, густые пятна теней, которые недавно лежали лишь в глубоких ущельях, раздвинулись, слились воедино, со всех сторон до самого горизонта обступили Голец. На востоке, в бездне прозрачного, как хрусталь, простора высыпали звезды. С каждой минутой их становилось больше, постепенно они начали усеивать и западную сторону небосклона, хотя там еще розовела заря.

Внизу, на седловине, послышался дробный стук. Это пронеслось по каменистой россыпи стадо снежных баранов. И, по странному совпадению, почти тотчас же на Голец налетел ветерок и обдал Григория Анисимовича, Тишкина и Алю ледяной пылью.

— Вот вам и первая ласточка, — сказал Тишкин.

Сняв брезент, они вынули из ящиков теодолит, установили его на туре, тут же поудобнее поставили хронометр, подключили аккумуляторы освещения.

Аля присела на один из ящиков, плотнее закуталась в полушубок, подняла повыше воротник, раскрыла журнал, взяла в руку остро оточенный карандаш.

— Начнем, пожалуй, — сказал Тишкин и прильнул к окуляру зрительной трубы.

И вновь снизу налетел легкий, но очень холодный, словно родниковая вода, ветерок…

Тишкин выискивал в ночном небе заранее намеченные с помощью специальных таблиц звезды и по хронометру, с точностью до десятых долей секунды, определял, в какой именно момент времени они появляются в поле зрения трубы инструмента. (На самом деле конечно звезды стоят неподвижно. Вращается наша планета.) Аля записывала цифры, которые он ей диктовал.

Эта работа требовала не только напряженнейшего внимания, но и очень умелого обращения с таким сложным и чутким прибором, как большой универсальный теодолит.

На каждую звезду следовало навести трубу инструмента несколько раз, выполнить, говоря языком геодезистов, необходимое число приемов и повторений. Если мешали облака или туман, наблюдения затягивались на много ночей. Так и получилось на этом пункте.

Тишкин и Аля работали, не прерываясь ни на минуту. Ветер тем временем усиливался, становился ледяным. Спасаясь от стужи, Аля пригнулась к земле как можно ниже, дышала на руки, в перерывах между отсчетами прятала их в рукава полушубка, в мохнатые варежки. Трудней было Тишкину. Он в полный рост стоял у тура, на самом пронизывающем сквозняке, прильнув глазом то к окуляру зрительной трубы, то к окуляру левого и правого микроскопов для отсчета делений, и легкими точными движениями ничем не защищенных от холода пальцев осторожно поворачивал микрометренные винты инструмента.

Снизу начал доноситься гул тайги. Теперь уже казалось, ветер налетал на Голец сразу со всех сторон, сталкивался над его вершиной и устремлялся вверх, в прозрачную, сверкающую от множества звезд темноту.

Очередной порыв этого ледяного ветра вдруг обдал их колючим снегом.

Григорий Анисимович удивленно поежился: откуда снег? В небе ни облачка!

Снежный залп повторился.

— Все! — крикнул Тишкин. — Аля! Идите скорее в палатку! Печку! Чай! Мы тоже придем!..

Григорий Анисимович понял: Тишкин настолько замерз, что его пальцы перестали чувствовать винты инструмента. Это и заставило его так неожиданно прервать работу.

Аля убежала вниз. Спрятав теодолит и хронометр в ящики, укрыв их брезентом, привалив камнями, Тишкин и Григорий Анисимович тоже пошли к палатке, с трудом преодолевая сопротивление ветра, который стал теперь особенно порывистым. Он едва не валил с ног. И при всем том воздух оставался совершенно прозрачным, звезды казались близкими-близкими, и их высыпало столько, словно все они, сколько их ни есть во Вселенной, собрались в эту ночь над Становым хребтом. За многие годы своих экспедиционных скитаний Григорий Анисимович ни разу еще не сталкивался с таким удивительным явлением природы.

Наконец они тоже забрались в палатку, изнутри хорошенько привалили камнями ее борта. И хотя снаружи по-прежнему раздавался вой ветра, а временами и грохот обвалов, тут, за брезентовыми стенками, быстро согрелись и отдохнули.

Тишкин после первой же кружки крепкого чая вопросительно взглянул на Григория Анисимовича:

— Вы очень устали?

— Я? — удивился Григорий Анисимович.

Тишкин продолжал:

— Давайте выложим возле тура каменную стенку. Пусть невысокую! Хоть сколько-нибудь отгородимся от ветра и попробуем наблюдать…

Григорий Анисимович взглянул на него с нескрываемым восхищением: так вот, оказывается, из-за чего Тишкин прервал работу! Вовсе не из-за того, что замерзли пальцы: инструмент вздрагивал под порывами ветра. Звезды «плясали» в трубе!

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо!.

Они решили, что Аля пока не пойдет с ними, а останется в палатке и будет поддерживать в печурке огонь.

Когда они выбрались наружу, ветер с яростью набросился на них. Он стал еще более резок и холоден, чем прежде, и мгновенно выдул из их одежды тепло. Колючие ледяные кристаллики стегали по лицу, по глазам.

Пригнувшись, цепляясь руками за выступы скал, поддерживая друг друга, они поднялись на вершину Гольца и, выбирая большие плоские камни, начали выкладывать возле тура защитный барьер.

Это была очень нелегкая работа, им казалось, что длилась она до бесконечности долго. Каждое движение требовало громадного физического усилия: против ветра — чтобы преодолеть его сопротивление, по ветру — чтобы устоять на ногах, не дать себя столкнуть вниз, к подножию Гольца.

Стенку они все же выложили. Невысокую, полукольцом охватывавшую тур. Полностью защитить от ветра она не могла, но ослабляла его самые злые порывы. Укрывшись за этим барьером, можно было даже не кричать во всю мочь, пересиливая рвущиеся в уши свист и рев, а сравнительно спокойно переговариваться.

Они вернулись в палатку, оттерли обмороженные на ветру щеки, выпили по кружке крепкого чая и снова, уже втроем, возвратились на вершину Гольца.

Холод и ветер стали еще злее, но когда части теодолита вынули из ящиков и воедино собрали и установили на туре, взглянув в окуляр зрительной трубы, Тишкин удовлетворенно показал большой палец — работать было можно.

Аля записывала, Григорий Анисимович помогал то ей, то Тишкину. Отсчеты следовали один за другим. Так прошли четверть часа, потом еще столько же…

Первой взмолилась Аля: окоченев от стужи, она уже не могла писать. Карандаш не слушался ее, вместо цифр получались каракули.

Григорий Анисимович взял в свои руки журнал, но тут и сам Тишкин, локтем заслоняя лицо от острых, как стекляшки, снежинок, сквозь вой ветра отрывисто проговорил, что больше «не чувствует инструмента».

Уложив хронометр и теодолит в ящики, они все трое побежали к палатке. Ветер налетел на них, грозя сбросить вниз, в пропасть, туда, где гудела растревоженная непогодой тайга.

Приблизившись к лагерю, они при свете звезд увидели, что палатки нет. Вместо нее на самом краю площадки, уже наполовину свесившись с уступа, белеет полотнище. Они сразу все поняли: ветер оборвал растяжки и завалил палатку набок. Еще немного — и все их имущество будет сброшено вниз!..

Когда палатку подняли, укрепили, затопили печурку и внутри брезентового домика стало теплеть, обессиленно опустившись на спальный мешок, Тишкин сказал:

— Часа на передышку, думаю, хватит. Отогреемся и — наверх… Всего два приема осталось, — добавил он, будто оправдываясь, укрылся с головой телогрейкой и произнес, ни к кому уже не обращаясь: — Посмотреть бы теперь «Лебединое озеро»…

Григорий Анисимович Федосеев, проработав почти тридцать лет в экспедициях на Дальнем Востоке, в Сибири, на Крайнем Севере, стал впоследствии известным писателем. Его романы и повести — «Мы идем по Восточному Саяну», «Смерть меня подождет», «В тисках Джугдыра», «Тропою испытаний», «Злой дух Ямбуя», «Последний костер» — широко известны в нашей стране и за рубежом. С талантом большого художника воспел он труд геодезистов, людей, смысл деятельности которых — создавать опорную сеть для будущей топографической карты.

В повести «Последний костер» он описал и эту ночь на вершине Станового хребта, где в героическом единоборстве столкнулись, в общем-то, самые обычные участники рядовой астрономо-геодезической экспедиции и ледяной ураганный ветер.

История картографирования нашей планеты полна удивительных подвигов. Во имя того, чтобы карта стала полнее, точнее отображала действительность, участники экспедиций порой не щадили собственной жизни.

Крупный исследователь Сибири Иван Дмитриевич Черский умер в 1892 году в те самые дни, когда возглавляемый им отряд спускался по течению реки Колымы, ведя ее съемку. Это был тогда совершенно неизученный край. «Я сделал распоряжение… — писал Иван Дмитриевич незадолго до смерти, — чтобы экспедиция не прерывалась даже в том случае, если наступят мои последние минуты». Образ Черского — один из самых светлых в истории русской географической науки.

Конечно, чаще всего геодезисты производят свои наблюдения при хорошей погоде. Обычная жизнь и работа.

Нередко можно увидеть представителей этой профессии на улицах города. Перепланировка кварталов, прокладка трамвайных путей, сооружение моста — все начинается одинаково: начинают отмерять расстояния и углы от уже известных нам пунктов опорной сети. И первое слово тут принадлежит именно геодезисту — рабочему, технику, инженеру.

ВЫСОТА

После того как геодезисты создадут в том районе, где снимается топографическая карта, опорную сеть, в какой-нибудь безоблачный летний день над этой местностью появляется самолет. Внешне он мало чем отличается от обычного самолета гражданской авиации, но внутри его вместо кресел для пассажиров установлен очень крупный фотоаппарат. Сквозь люк в фюзеляже он глядит своим объективом вниз и на пленку шириной почти в четверть метра фотографирует земную поверхность.

В состав экипажа аэрофотосъемочного самолета кроме командира корабля, второго пилота, борт-радиста и штурмана входит представитель еще одной специальности — инженер или техник, который управляет работой съемочной аппаратуры.

Над участком, который надо заснять, этот самолет начинает ходить влево и вправо на одной и той же скорости и высоте, пролетая над местностью так, чтобы каждый следующий маршрут располагался параллельно предшествующему.

И так — снова и снова.

От экипажа съемочного самолета требуется особое мастерство. Воздух подвижен. На высоте почти всегда ветер. Он пытается снести самолет в сторону, отбросить вверх или вниз. А ведь надо пройти точно над краем только что отснятой полосы, нисколько не снижаясь и не поднимаясь, — от этого фотографии местности будут получаться разномасштабными, могут образоваться разрывы между маршрутами.

Если заканчивается шестидесятиметровый рулон фотопленки, специалист-аэросъемщик заменяет кассету. Он же следит за работой прибора, который в зависимости от высоты и скорости полета регулирует интервалы между экспозициями.

Очень важно полностью использовать для работы то время дня, когда над участком съемки нет даже самых незначительных облаков.

В 1948 году автору этой книги довелось участвовать в экспедиции на полуостров Таймыр. Там создавалась тогда топографическая карта масштаба 1 : 100 000.

Лето Крайнего Севера переменчиво. Туман, дождь, мгла, снегопад могут нагрянуть в любой день, и совершенно внезапно. Облака то появляются, то исчезают.

Прогноз хотя бы на несколько часов вперед — и то уже немалое достижение метеорологов, причем, конечно, сказать с абсолютной гарантией, нет ли хоть небольшого облачка над тем или иным участком горной тундры или болота где-то за сотни километров от аэродрома, вообще практически невозможно.

В том году самолеты аэросъемочных экспедиций по многу раз вылетали на каждый участок, чтобы наконец сделать снимок необходимого качества — без пятен облаков и пропусков между маршрутами.

Но в те же самые дни там, на Таймыре, работал и экипаж замечательного полярного летчика Михаила Николаевича Каминского. Несмотря на все капризы погоды, эти люди сумели отснять в пять раз большую площадь, чем полагалось по нормам.

Когда сделанные ими аэроснимки присылали в Игарку, на базу топографической экспедиции, их раскладывали на больших столах. Фотографии местности следовали одна за другой, как по ниточке. Это была работа высочайшего класса!

«…БЫТЬ ХУДОЖНИКОМ…»

А теперь давайте познакомимся с Олегом Григорьевичем Чистовским. Он коренной ленинградец, работает в одном из проектных институтов, ему пятьдесят лет. Он среднего роста, слегка коренаст, в его глазах светится огонек любопытства.

По профессии он топограф, и, значит, его главное рабочее место всегда под открытым небом, или, вернее, под огромным зонтом из светлой холстины. Вот и сейчас он стоит на окраине совхозного поселка, утопающего в зелени садов. Как и обычно во время работы, на нем сапоги, плащ, кепка. На боку — кожаная и уже глянцевая от времени туго набитая полевая сумка. Возле него, под зонтом, — трехногий складной столик, на крышке которого прикреплен фотоплан — аэроснимки, однако уже специальным образом перефотографированные, приведенные к масштабу создаваемой топографической карты.

На фотоплане кипрегель — подзорная труба, увеличивающая в тридцать–сорок раз. У этой трубы вместо подставки — линейка со скошенным краем. Кипрегель можно куда угодно передвинуть, но всякий раз скошенный край линейки будет смотреть в ту же сторону, что и труба.

Чистовский наклонился к окуляру кипрегеля. Метрах в ста от этого места, у бровки оврага, стоял парнишка лет шестнадцати — рабочий топографической партии. Он держал дальномерную рейку — доску, раскрашенную черными и белыми прямоугольниками. На нее-то и смотрел Чистовский в трубу.

Но вот он оторвался от окуляра, махнул рукой своему помощнику: «Иди дальше!» — и начал было карандашом рисовать на фотоплане цепочку зубчиков, условным знаком обозначая овраг, как вдруг его карандаш замер.

Откуда-то сзади доносились свистки. Это определенно были взволнованные голоса ласточек — очень громкие и в то же время растерянно-жалобные.

Чистовский любил ласточек — стремительных и полезных птиц. В поселках они строят гнезда под карнизами домов, в таком месте, куда кошке не подобраться. Люди никогда не обидят ласточку. Что же там у них происходит?

Он взглянул в сторону оврага. Реечник не прошел еще и половины расстояния до края поля, где должен был теперь стать. Молодой парень, а ходит так неторопливо, словно при всяком шаге обдумывает, куда ставить то левую, то правую ногу. Боится оступиться на ровном месте? Что ж, бывают и такие характеры…

Птичьи голоса стали еще громче, настойчивей. Чистовский оглянулся на домики совхозного поселка. Так и есть: возле одного из них действительно суетятся ласточки. Они то налетают на него, то отдаляются, словно их что-то отпугивает и в то же время неудержимо притягивает.

Что же случилось? Подойти посмотреть? Обязательно! Однако — стоп. Рейка уже на краю поля.

Чистовский склонился к кипрегелю, повращал боковой винт, наводя на резкость. Дальномерные нити зрительной трубы отсекли на рейке два метра и тридцать семь сантиметров — значит, расстояние до того места, где стоит парень, двести тридцать семь метров. Не овраг, а овражище.

Он приложил к фотоплану измерительный циркуль, потом поднес его к масштабной шкале на линейке кипрегеля. За какой-нибудь год овраг продвинулся на девяносто пять с половиной метров! Вообще как быстро меняется местность! Аэросъемку сделали только прошлым летом, а в поселке уже не меньше десятка новых жилых домов, клуб, детская библиотека и магазин, которых на фотоплане нет. Снимать их — для топографа дополнительная работа, а все-таки снимаешь — и радуешься… Но порой и овраги тоже растут. Или бывает, что на фотоплане еще лес, а на местности — голые пни…

Он вдруг вспомнил Цуга Солтановича Агорждакова — реечника, с которым несколько лет назад работал в апшеронской степи[1] возле Майкопа. Этому человеку было уже шестьдесят пять лет, а ходил он быстро, словно летал, и во всей его внешности проглядывало что-то орлиное: узкое коричневое лицо, сухощавый, подтянутый; на седой голове — невысокая баранья шапка…

Однажды там, в апшеронской степи, в жаркий майский день, Чистовский в трубу кипрегеля увидел на склонах отдаленных гор какие-то светлые пятна.

Он спросил:

— В горах еще снег?

Цуг Солтанович ответил с достоинством горца:

— Это, начальник, не снег. Это цветут сады.

— Сады? Кто же их посадил?

— У нас есть обычай: джигит до женитьбы должен привить на корень дикого дерева и вырастить десять груш или яблонь. В здешних лесах много садов. Это сады для всех… Ты знаешь, что по-русски означает — Мыекуопэ?

— Майкоп? — переспросил Чистовский. — Знаю. Столица Адыгейской автономной области.

— Его русские так называют. Мы говорим — Мыекуопэ… Это значит — устье долины яблок.

— А теперь джигиты тоже выращивают по десять фруктовых деревьев? — спросил Чистовский.

— У нас молодые не забывают обычаев отцов, — ответил Цуг Солтанович. — Будем ехать в Апшерон, покажу сады на месте лесов у дороги, посаженные в этом году…

Милый Цуг Солтанович! Человек мудрой и юной души…

Чистовский отметил карандашной точкой место на фотоплане, где только что стояла рейка, махнул парню, чтобы не возвращался, прислушался: от совхозных домов по-прежнему доносился тревожный свист ласточек.

На фотоплане реки, дороги, болота, поля, леса, улицы населенных пунктов и вообще все, что имеется на местности, изображается со всей фотографической точностью. Однако там нет никаких надписей, названий деревень, озер, урочищ; не указаны скорости течения, глубины бродов, породы деревьев в лесу…

Нет на фотоплане и горизонталей, изображающих рельеф.

Правда, их рисуют теперь главным образом в кабинетной тиши цехов камерального производства. Для этого созданы специальные приборы. Но все же неровности земной поверхности настолько разнообразны, что многие из них удается правильно показать на карте лишь после знакомства с ними на местности.

Придя на участок съемки, топограф прежде всего отыскивает заложенную геодезистами опорную точку — пункт триангуляции — и устанавливает над ней свой переносный трехногий столик с прикрепленным к нему фотопланом.

Затем он вынимает из ящика кипрегель. На фотоплане булавочными наколами, поточнее, уже заранее отмечены все пункты триангуляции. Приложив линейку кипрегеля к двум наколам, из которых один соответствует тому самому месту, где топограф в эту минуту находится, а другой — опорной точке, пирамида которой видна в зрительную трубу, он точно ориентирует фотоплан по сторонам света.

Теперь остается только посылать помощника с дальномерной рейкой то на перегиб склона, то к его подошве, то к повороту дороги или к углу дома, если они появились уже после аэросъемки. Кипрегель снабжен специальным оптическим устройством. Оно не только определяет расстояния, но и автоматически вычисляет, на сколько метров и дециметров выше или ниже то место, где рабочий поставил рейку.

Кроме того, топограф расспрашивает окрестных жителей о названиях ручьев, озер, урочищ… Собирает он и всякие другие сведения и по всем этим данным прямо тут же, в поле, на месте проверяя каждый свой штрих, карандашом дорисовывает фотоплан, а вечером, придя домой, вычерчивает его разноцветной тушью: реки, озера, болота — зеленым; элементы рельефа — коричневым; надписи, строения, дороги, электролинии, контуры лесов, лугов, пашни — черным…

Этот чертеж потом увозят в город в цеха камеральной обработки. Там с него специальным составом смывают фотоизображение, а все условные знаки, вычерченные топографом, остаются, и это уже настоящая топографическая карта, но существующая пока лишь в единственном экземпляре.

Ее перечертят, стараясь, чтобы каждая точка, линия, кружок были четкими, сочными, и отправят на картографическую фабрику.

Однако вернемся к нашему рассказу об одном рабочем дне топографа Олега Григорьевича Чистовского.

Убедившись, что ласточки не утихают, Чистовский подбежал к дому, возле которого они так беспокойно летали.

Как он и предполагал, суета происходила вокруг гнезда, прилепившегося под карнизом, у крыши. Две ласточки, видимо хозяйки гнезда, вцепившись в него коготками, быстро заделывали комочками глины входное отверстие.

Эти комочки им подносили другие ласточки.

Такого Чистовский еще никогда не видел, хотя птицами очень интересовался и не раз благополучно выкармливал птенцов, выпавших из гнезда, что, как известно, удается не всем.

Работа шла быстро. Отверстие уменьшалось на глазах. «Отваливается гнездо? — подумал Чистовский. — Надо им скорее помочь».

Он начал было искать возле дома какую-либо дощечку, чтобы палочкой пристроить ее под гнездом, как вдруг увидел, что в свежем слое сырой глины кто-то изнутри пробил дырочку.

Ласточки немедленно ее замазали.

Через несколько мгновений снова появилась крохотная дырочка.

Но и ее тут же заткнули.

Так повторялось несколько раз. Наконец слой глины стал настолько прочным, что тому, кто сидел внутри гнезда, пробить его уже не удавалось, однако ласточки и после этого все продолжали свое непонятное дело.

Было похоже, что они там кого-то замуровали. Тоже ласточку? Может, так у них принято в каких-то особенных случаях, и только ученые-орнитологи пока еще не знают об этом?

Ласточки закончили работу и одна за другой стремительно унеслись в вышину. Последними улетели хозяйки гнезда.

Чистовский разыскал возле одного из домов лестницу, подставил к стене, сбоку расковырял гнездо. Воробей! В гнезде оказался воробей! Он выглядел жалким и лежал на ладони не открывая глаз и только подергивая ножками.

Чистовский осторожно положил его на траву. Эх ты, бедняга! Попал в переплет.

Полежав, воробей открыл глаза, поднялся на лапки, пошатываясь, постоял на них, взъерошил перышки, чирикнул: «Чив! Чив!» — и взлетел на дерево.

Чистовский покачал ему вслед головой: «Занял чужую квартиру… Будешь знать». Он обернулся в сторону треноги с кипрегелем: реечник уже возвратился и с интересом всматривался в фотоплан. Странный парень! Ходить любит не очень, а к топографии тянется. Но как же одно без другого?

«Этот случай непременно надо записать в дневнике, — подумал он о недавнем птичьем переполохе. — Такое редко увидишь… Очень редко…»

Олег Григорьевич Чистовский вел съемки на Памире и в Казахстане, в Туркмении и на Кавказе, на Кубани и в Заполярье. На планшетах старинных русских городов Орла, Ульяновска, Каргополя, Белозерска, Малоархангельска тоже стоит его подпись. Он работает топографом уже более тридцати лет.

Это много. Неизбежны разлуки с семьей, лишения экспедиционной жизни. Быть пионером, то есть первым приходить в тундру, в пустыню, в тайгу, всегда нелегко. Потом, когда уже будут созданы карты, нагрянут строители, проложат дороги, пророют каналы, возведут города, посадят сады. Но к этому времени геодезист, топограф вновь уйдут в другие далекие края.

В такой жизни есть великое счастье. Пришел ты — и, значит, вскоре преобразится весь этот край.

Но есть в жизни геодезиста и топографа еще и другая радость — радость общения с природой. С той первозданной природой, которая не затронута человеком: миром непуганых птиц и зверей, редких растений. И с той природой, что уже человеку подвластна. Ведь он теперь настолько могуч, что в природе для него нет больше врагов. Есть только младшие братья.

Один из замечательных русских топографов и геодезистов Василий Васильевич Витковский говорил, обращаясь к слушателям Петроградского военно-топографического училища: «В природе нет вещей, недостойных внимания. Неизвестное животное, растение, минерал, густой туман, необычная заря, падающие звезды, северное сияние, нравы и обычаи жителей — все это, будучи привезено или описано, может оказаться очень важно и внесет новые данные в общую сокровищницу науки. Книга природы открыта всем и каждому, умейте читать эту книгу».

Однако у этой профессии имеется и другая особенность.

Как ни огромна наша планета, нет на ней двух одинаковых лощин, рек, гор, дорог, городов. Топограф на каждом шагу встречается с новым, и потому его работа не терпит шаблона. Уже знакомый нам В. В. Витковский писал три четверти века назад:

«…Топограф не может равнодушно смотреть на местность. Как художник-пейзажист, увидя привлекательный ландшафт, набрасывает его в свой альбом, так и топограф, встретив причудливое сочетание хребтов и лощин, спешит изобразить его в плане. Чем сложней рельеф места, тем большее наслаждение доставит его верное изображение. Топограф забывает свою усталость и все житейские невзгоды и предается съемке с юношеским увлечением».

В наши дни и геодезия и топография конечно во многом иные, чем во времена Витковского.

Изменились приборы и инструменты, другие теперь приемы работы. На помощь картографам пришли не только самолеты и вертолеты, но также искусственные спутники Земли и космические орбитальные станции. Обо всем этом мы еще будем говорить в нашей книге. Однако никогда не устареют такие слова В. В. Витковского:

«Съемка не должна быть делом ремесленника. Нужно быть художником, до самозабвения любящим свое искусство и всецело ему преданным».

Быть художником!

Видимо, потому-то, так же как и Григорий Анисимович Федосеев, Олег Григорьевич Чистовский тоже написал несколько книг: «Записки топографа», «Тайна вершины Мискен», «В стране великих гор», «Мечта Роза Мамета», «Своими глазами», «Когда шагаешь по земле».

Но и став членом Союза писателей СССР, он каждый год уезжает в поле и снова и снова — у теодолита, у нивелира, с кипрегелем; склонившись над фотопланом либо над белой шероховатой поверхностью оклеенного ватманом топографического планшета, — переживает необыкновенную радость человека, профессия которого — создавать карту. Навсегда запечатлевать на листе бумаги все, что появилось на поверхности нашей планеты в результате деятельности природы и человека.

ЦЕНА ЦВЕТА

Карты, с которыми каждый имеет дело в школе, дома, в институте, в техникуме, встречаются на страницах газет и журналов, в книгах — это в основном карты средних и мелких масштабов. На местности, как мы уже знаем, их не снимают, а составляют по крупномасштабным, широко используя также различные описания, труды ученых, статистические таблицы. Составление — очень непростая работа.

И дело не только в том, что на меньшей площади всего лишь одного листа бумаги невозможно уместить то же, что прежде содержалось, скажем, на десяти.

Вот три самых, пожалуй, несложных примера.

В некоторых центральных районах СССР так много городов и сел, что все их показать на мелкомасштабной карте нельзя: условные знаки сольются в сплошное пятно. Как быть?

Решение, вроде бы, не так уж и трудно принять: начиная составление такой карты, заранее условимся не показывать небольшие поселки. Ну, допустим, те, в которых проживает менее тысячи человек.

Однако во многих других местностях — например, на Крайнем Севере и на Дальнем Востоке — даже довольно крупные административные и экономические центры порой насчитывают всего лишь несколько сотен жителей. Если поселения подобных размеров не обозначать на карте, она будет создавать впечатление, что значительная часть территории нашей страны попросту необитаема. А ведь это неверно. Карта станет вводить в заблуждение.

Нужно отбирать, или, говоря языком картографов, проводить генерализацию, обобщение. Но как? По каким правилам?..

Это относится не только к поселкам.

В пустынях и в засушливых районах каждый ручей, родник, колодец, озеро имеют жизненно важное значение. В таких местах сходятся дороги. Сюда протоптали тропы дикие животные.

В то же время на севере Советского Союза есть местности, где озера и реки занимают почти половину территории.

И опять перед составителем карты возникает проблема генерализации. Но как вести отбор?

Если показать в пустынях все ручьи и озера, а на севере — только некоторые, географически разные районы на карте будут выглядеть схожими, создавая искаженное представление о том, насколько обеспечены водой жители различных местностей нашей страны.

Еще один пример.

Все знают озеро Балхаш. Оно находится на юге Казахстана и тянется с запада на восток пятьсот километров. И вот на любой карте даже мелкого масштаба в средней части этого озера можно увидеть длинный и узкий полуостров. Он отходит от его южного берега, изгибаясь, как вопросительный знак, и почти перегораживает Балхаш. Это полуостров Сарыисек. Он настолько узок, что на мелкомасштабных картах приходится искусственно утолщать его изображение, показывать его более широким, чем он есть на самом деле. За что же Сарыисеку такая честь?

Если его опустить, станет непонятна одна особенность озера: почему его восточная половина имеет соленую воду, а западная — пресную.

Почти перегородив собой Балхаш, Сарыисек как раз и устанавливает эту границу.

Подобные примеры можно умножить. Разве просто, например, проводить генерализацию дорог? Оставлять только самые главные? По которым ездят больше всего? Но для одной местности — это лишь бетонные автострады, для другой — шоссе или грунтовые. Но и там, где проложено очень много автострад, нельзя ограничиваться ими: человек, изучающий карту, может решить, что в этих районах страны никаких других дорог нет.

Не менее сложно осуществлять и генерализацию элементов рельефа, изгибов морских берегов, русел рек, лесных опушек…

Составитель карты каждый раз глубоко изучает природные особенности местности, ее историю. Ему нужны географическое образование, опыт. Он должен точно знать, кто будет пользоваться картой: школьник или пилот, моряк или учитель; ответы на какие вопросы они будут на ней искать.

Как правило, карты печатают в несколько красок. Цвет не только украшает и оживляет изображение, но и помогает нам лучше его понять. Все мы с детства привыкаем к голубизне морей, синеве рек, зелени низменностей, к коричневой окраске высоких гор, голубовато-белой — ледников и снежных вершин. Но ведь все это — цвета географической карты!

Они выбраны не случайно. Большинство низменностей земного шара действительно заняты зеленеющими лесами, лугами, кустарниками. Склоны высоких гор, как правило, обнажены. Их скалы и осыпи до кофейной черноты выжжены солнцем. Ледники и вечные снега покрывают вершины бело-голубыми шапками.

Однако наглядность — это еще не все. Цвет позволяет насыщать карту значительно бóльшим содержанием, в то же время не усложняя ее восприятия.

Предположим, надо одновременно показать и действующие гидроэлектрические станции, и те, которые еще только строятся. Можно придумать два разных условных знака. А можно взять один и тот же, но печатать его разным цветом, обозначая, например, построенные станции голубым, строящиеся — красным. Такая карта будет понятней.

Кроме того, благодаря своей красочности, карта всегда чем-то похожа на картину и потому воздействует еще и эмоционально.

Умелый подбор голубовато-серых тонов на карте южнополярного материка Антарктиды, без сомнения, говорит не только об огромной толще льда, покрывающей этот континент, но и о необыкновенной суровости его климата — об ураганных ветрах, о вьюгах, о долгой темной зиме…

Стремясь к необходимому эффекту, составители иногда пользуются десятками красок, и все это многоцветье нужно потом на картографической фабрике размножить в тысячах, а порой в сотнях тысяч и даже в миллионах копий.

На фабрике тщательно перечерченный первый экземпляр карты — его называют издательским оригиналом — приносят в цех, где стоит очень большой фотоаппарат, и несколько раз переснимают таким образом, чтобы на одном негативе оказалось лишь то, что было вычерчено черной тушью, на другом — зеленой, на третьем — желтой, на четвертом — коричневой, на пятом — синей.

Все линии, пятна, точки, цифры, надписи выглядят на этих негативах одинаково прозрачными, четкими и на густом темном фоне.

Потом берут хорошо промытый и протертый тонкий лист алюминия, поливают особым раствором и накладывают на него, например, негатив, на котором прозрачные линии соответствуют тому, что на издательском оригинале вычерчено зеленой тушью, и подставляют под очень яркую лампу.

В незатемненных местах свет свободно проходит до пластины и так действует на раствор, что, если потом пластину потереть краской, она только в этих местах и прилипнет.

Алюминиевую пластину устанавливают в печатную машину и пускают ее в ход. Соприкасаясь с листами бумаги, она оставляет на них зеленые оттиски.

Точно так же поступают с негативами для черного цвета, коричневого, синего. Лист бумаги пополняется все новыми оттисками.

Важно, чтобы краски ложились ровно, не сдвигаясь, не накладываясь друг на друга.

Очень многое тут конечно зависит от искусства мастеров-печатников. От их умения работать точно и быстро.