Повесть о любви и суете

14. Невозвратимость приступа счастья

Богдан не вернулся домой.

Ни в тот вечер, ни через неделю, ни через год. Никогда.

Виолетта, с которой Анна вскоре после отца сдружилась, рассудила, что если бы Богдана поймали или убили, Анне, жене, об этом бы сообщили. Поскольку же он по-прежнему был в розыске, значит, скорее всего, жив.

С этим как раз Анне не удавалось смириться. Если бы его убили, ей стало бы непредставимо плохо, но представить, что — живой — он сбежал и от неё, Анна долго не могла. Богдан пропал, как если б его и не было. Но раз уж он был и есть, — то что это могло значить? Только самое непонятное или самое неправильное.

Могло, например, значить, что, по его мнению, она его, убийцу, не желает и видеть. Но это не верно. Убил он совсем других людей, не её. А её, наоборот, любит. Быть может, потому и убил: многие ведь хотят всё как-то так устроить, чтобы у других тоже не стало сил для счастья и любви.

А может быть, он скрывается от неё потому, что не доверяет и ей? Кому же тогда? Никого же у него больше нету. А если он не доверяет ей, — то не доверяет, значит, что? Себя? А не может ли быть, что он согласен никогда больше её не видеть — только бы ему не было плохо?

А может быть, ничто как раз не изменилось: он скоро вернётся — и всё будет как было? Не надо только потом никого больше убивать — пусть даже люди продолжают устраивать мир по-своему. Не может ли всё так обернуться, чтобы лучше всего! — происшедшее, то есть плохое, перестало быть? Как если бы его и не было? Как если бы никто никого не убивал — и хорошее продолжается?

Виолетта отвечала на эти вопросы складно, как доцент Гусев — начиная с самого лёгкого обобщения. Действительность, мол, не может сделать так, чтобы её как будто бы никогда не было.

После этого Виолетта шла дальше: по-настоящему Богдан Анну как раз не любил, потому что, убивая крымских нелегалов, думал не о ней, а о жизни в целом. И думал о жизни криво, ибо — чего и боялся Гусев — страдал национализмом. И не зря, кстати, у Богдана, как у дьявола, не хватало ребра.

Заключала же Виолетта самой трудной для понимания мыслью. Мол, если даже Богдан и был счастьем, то оно — уже «всё, ушло-ушлёханьки!»

С последним выводом Анна начала смиряться не раньше, чем Виолетта догадалась выражаться категоричней: «Всё, Анюта! Этому счастью — пиздец! Уеблось-ухуярилось!» Каждый раз при этой фразе в глазах Анны мелькала тень, которую, по словам Виолетты, отбрасывает только вспышка понимания.

Виолетта объясняла и это: грубость, мол, делает знание силой. И снова ссылалась на Гусева — но в ином смысле. Признавалась, что в смерти его, кого — несмотря на беззубость — считала своим счастьем, она убедилась не раньше, чем поскользнулся водитель похоронного автобуса и гроб с доцентом внутри «ёбнулся в грязную жижу».

У Анны превращение знания в силу заняло дольше времени — полгода. В течение этого срока она — вдобавок к раздумьям о Богдане — окончила техникум, отказалась от денежного перевода из Марселя, нанялась в немецкий супермаркет товароведом и похудела.

В начале седьмого месяца Цфасман предложил ей выплачивать зарплату и в другом своём супермаркете, хотя и туда товары поступали из Германии в образцовой упаковке — и ведать их было незачем. Взамен, напомнив об утечке изрядного срока, он предъявил ей лишь два требования.

Первое она отвергла — и не пошла бы на то даже ради Богдана. Напротив, — решила сбросить ещё два килограмма. Что же касается второго, Анна, в свою очередь, выставила два встречных условия: чтобы каждый раз Цфасман закрывал при этом глаза, а главное — чтобы выдернул волос на носу.

Между тем прошла ещё пара месяцев прежде, чем Анна окончательно поверила в невозвратимость первого приступа нечаянного счастья и начала ждать нового.

В отличие от неё, Виолетта знала, что нечаянного счастья не бывает — и бороться надо даже за комфорт. Поскольку цветом лица, так же, как его чертами, и телом, она вызывала в воображении мужчин плавленый сыр, то боролась за комфорт политическими средствами.

Впрочем, несмотря на незаконченность высшего образования, Виолетта искренне верила в социализм — и директор Сочинского телевидения Дроздов, новообращённый, но уже пожилой демократ с недостающими зубами, назначил её своей заместительницей по программам и поручил ей возродить на экране «Народные университеты».

Она была молода для такой должности, но либо Дроздов любил плавленый сыр, либо — а, может, вдобавок — из левой оппозиции решил избрать самую безопасную для реформ кандидатуру.

И оказался прав: Виолетта начала с возрождения пищевого факультета и позвала вести программу «Здоровая еда» политически нейтральную красавицу.

Анну.