Повесть о любви и суете

26. Трагичность человека определяется его занятостью завтрашним днём

Грабовского песня не проняла, но я пошёл теперь сам искать Анну.

Правда, не раньше, чем появился глупый повод. Дикторша аэропорта стала бодро объявлять города, в которые вылет отложили ещё на три часа. Погода паршивела не только в России, но и в Крыму, и дикторша старалась разбудить у пассажиров чувство гордости за пребывание в Сочи.

Возвращаться в другой конец зала не пришлось. Анну я обнаружил сразу за углом бара, под козырьком настенного телефона. Рядом переминался с ноги на ногу тот самый Маятник и продолжал вонять французом в трико.

Анна прервала разговор и вскинула на меня глаза, как ни в чём не бывало. Я буркнул, что вот, дескать, отложили вылет, но она это знала. Потом извинилась перед кем-то в трубке и добавила, что отвлеклась, кстати, на бабая, о котором уже рассказала.

Догадавшись, что Гибсон обнаружен, я объявил Маятнику, что девушка беседует с Лондоном; точнее — с исключительно мужественным и красивым шотландцем, который является её женихом и одновременно лучшим журналистом в Британии. И что она ждёт не дождётся пока к нему прилетит. И ещё что счастье — редкое явление.

У Маятника оказалась фамилия, Гуров, а лицо — хоть по-прежнему маленькое — вблизи тоже выглядело человечней. В лёгком, но затейливом узоре морщин, и со шрамом под губой. Всё равно, впрочем, я легко обошёлся бы без его присутствия.

Он не понял того и разбил узор в широкой улыбке, а улыбку — о шрам. Потом сообщил мне неожиданно широким голосом, что Анна, верно, беседует с Лондоном, но не с Гибсоном, а с моим земляком по имени Заза, который недавно переселился туда из Москвы. Я сообразил, что пока Грабовски знакомился с творчеством Коэна, Гуров разнюхал об Анне всё мне о ней уже известное. Ни погрустить по этому поводу, ни задуматься о женской природе я не успел: Анна протянула мне трубку и, подмигнув, сказала, что земляк Заза хочет со мной поздороваться.

Поздоровавшись, Заза тоже подмигнул мне, голосом, и сказал по-грузински, будто слышал про меня только лестное. И главное — будто его интуиция подтверждает справедливость слышанного. Сразу после ссылки на интуицию он поблагодарил меня за то, что я не сообщал Анне чего она о Гибсоне не знает.

Я не принял благодарности, ибо, объяснил я, ничего не знаю о Гибсоне сам.

Уловив имя, Анна отвлеклась от Гурова, но я не произнёс больше ни слова. И даже отвернул от неё лицо. Не только потому, чтобы не видеть в её глазах искр, выбиваемых монологом Гурова. Я отвернулся в опасении, что Анна вычитает на моём лице какой-либо из тезисов другого монолога — телефонного. Этих тезисов я насчитал тринадцать.

Гибсон — интеллигентный человек и уехал в Бразилию на три года.

С женой и дочерью.

Любит обеих.

Заза относится к Анне серьёзно и подарил ей собаку.

Это было в Сочи, но ей там с такой фигурой нечего делать.

Он встретит её в Лондоне и предоставит ей жильё.

С зачислением в штат позволит себе и двухкомнатную квартиру.

Заза — тоже интеллигентный человек.

Он не станет препятствовать мне в желании позаботиться об Анне самому.

Со всеми вытекающими отсюда удовольствиями.

Хотя у меня есть семья, работа и хобби, я тоже знаю, что лондонские лахудры и щекотухи расчётливы, напоминают зелёные яблоки, равнодушны к главным чудесам жизни, а в постели ведут себя как в реанимационной койке.

Исходя из сказанного плюс не сказанного, я должен гарантировать, чтобы она, не застав по телефону Гибсона, не раздумала лететь в Лондон.

Что же касается Гибсона, он, возможно даже, ненадолго появится в Лондоне через три месяца и, согласно обещанию, внесёт свою лепту в благоустройство её судьбы.

По ходу изложения этих тринадцати основных идей Заза вскользь поделился и нейтральными наблюдениями. Например, что главное в жизни не думать, а догадываться. И что абхазы ничего не добьются, а аджику в Сочи следует покупать не абхазскую, на рынке, но грузинскую, в цфасмановском супермаркете. И что он уверен в этом, хотя, как и я, не является чистым грузином. И что трагичность человека определяется его занятостью завтрашним днём. И что он уверен в этом, хотя в будущем ему нужно навестить Сан-Франциско, где скопилось много тбилисских армян. И наконец — что в Лондоне как раз лётная погода.

Когда монолог закончился гвоздевым вопросом ко мне, по счётчику осталось ещё двадцать две секунды. Я не мог придумать ни одного верного слова, которое оказалось бы короче этого времени, и позволил ему спокойно дошипеть.

Потом собрал своё лицо, обернул его к Анне с Гуровым и повесил трубку.

— Что он сказал? — спросила Анна.

— Про что?

— Про Гибсона.

— А тебе?

— Что сменил квартиру, а телефона там нету. Но в крайнем случае, встретит сам.

Я повернулся к Гурову и произнёс:

— Извините, мне надо с Анной поговорить.

— О чём? — не понял он.

Я удивился, но ответил:

— О земляке.

— Но ты ж его и не знаешь! — удивился теперь он.

— Знаю зато Анну.

— Не лучше, чем я! — рассудил он.

— Слушайте! — возмутился я и поправился: — Слушай! Я хочу поговорить с ней с глазу на глаз.

— Мало чего ты хочешь! — искренне возмутился и он. — Как будто кроме тебя с глазу на глаз болтать с ней больше некому!

Взяв Анну под руку и буркнув ей, что дело касается её и Гибсона, я двинулся в обратную сторону, к бару. Она шепнула в ответ, что Гуров приличный мужик и поэтому пусть идёт с нами и он. Я развёл руками и предложил усесться за свой же столик, но Гуров настоял на том, чтобы пройти дальше, в ресторан, велев походя бармену нести нам шампанское.