Повесть о втором советнике Хамамацу (Хамамацу-тюнагон моногатари). Дворец в Мацура (Мацура-мия моногатари)

1

В те далекие времена, когда столица находилась в Фудзивара[331], жил на свете Татибана Фуюки, имевший третий старший ранг[332] и занимавший одновременно две должности, старшего государственного советника и генерала Дворцовой стражи. Он был женат на принцессе Асука[333], и у них был единственный сын, который был красивее других детей и поражал своими знаниями и способностями. Не только отец, но все при дворе императора в один голос расхваливали его и пророчили, что он будет светочем эпохи.

В семь лет мальчуган овладел различными науками и превосходно сочинял китайские стихи[334]. Услышав о нем, государь заинтересовался: «Такой ребенок не может стать заурядным человеком» — и велел привести к нему мальчика, решив испытать его способности. Тот без колебаний написал прекрасное сочинение на предложенную тему Сын Фуюки начал изучать музыку и очень быстро превзошел своих учителей, превосходно исполнял самые трудные произведения и без посторонней помощи проник в их сокровенный смысл.

В двенадцать лет над ним в присутствии императора был выполнен обряд надевания головного убора взрослых, он получил имя Удзитада и был назначен на службу в императорский дворец. Целыми днями император играл вместе с ним на музыкальных инструментах.

Удзитада был очень умен и основательно изучил многие предметы. Он стремительно продвигался по службе, в шестнадцать лет получил пятый младший ранг и был назначен младшим помощником главы Палаты обрядов, младшим ревизором Правой канцелярии[335] и младшим военачальником Дворцовой стражи. Отец со страхом смотрел, как его сыну присваивали высокие ранги и давали должности, ведь это было его единственное чадо[336]. Всякий раз, когда Удзитада получал повышение, при дворе говорили только о нем, расточали похвалы только ему. Было ли обычным такое положение?

Щедро одаренный красотой и талантами, Удзитада не проводил время в погоне за любовными наслаждениями, как другие молодые люди в свете. Он усердно служил во дворце и все свободное время посвящал учению. Все, начиная с императора, считали его не по годам взрослым и серьезным юношей. Но он знал, что такое сердечные муки: с детских лет он задумал так или иначе получить в жены принцессу Каннаби, дочь императрицы[337], несравненную красавицу. Даже тем, кто не стремился к победам над женщинами, было суждено в ранней молодости изведать любовные страдания.

Стоял девятый месяц. Праздник любования хризантемами[338] окончился, и вечером придворные покинули дворец. «Не представится ли случай увидеть принцессу?» — подумал Удзитада и направился во дворец императрицы.

Государыня, сидя на веранде, любовалась картиной осеннего сада. Юноша был своим человеком в ее дворце, и при виде его она не скрылась в задних покоях. В глубине помещения принцесса Каннаби наигрывала на лютне, и, увидя ее, молодой человек почувствовал сердечное волнение. Сидевшая неподалеку от принцессы дама Дзёо спросила:

— Разве праздник уже окончился? Мы вас не ждали.

Удзитада, не отвечая ей, написал:

Выбрав самую красивую хризантему, он вместе со стихотворением продвинул ее за занавесь. Принцесса, не смущаясь, прочитала написанное и еле слышно произнесла:

Принцесса была очень дорога сердцу юноши. Он все еще не уходил и стал с наслаждением играть на флейте. Удзитада сидел, опираясь спиной на балюстраду, и был так великолепен, что ни одна женщина, даже дочь императора, не могла бы остаться к нему равнодушной. Он был в бледно-фиолетовой верхней одежде на синей подкладке, в темно-красных шароварах на такой же синей подкладке и в красной накидке; одежды его были пропитаны редкими ароматами, на поясе висел меч. Казалось, что такого великолепного парадного костюма нигде больше не увидишь

Ветер усилился, с деревьев посыпались последние листья, между голыми ветвями было видно, как восходит луна. Помещения дворца были наполнены чарующим ароматом «черных благовоний»[340]. Принцесса Каннаби еще не понимала, что такое любовь, но она часто видела Удзитада во дворце и отдавала себе отчет, что он был красивее всех других. Она, конечно, не вступала с ним в разговор и только еле слышным голосом отвечала на его слова.

Было поздно. Удзитада любил слушать, как принцесса играет на кото, и стал настойчиво просить ее сесть за инструмент. В середине пьесы он, наклонившись вперед, неожиданно схватил ее руку.

прошептал он.

Он не мог сдержать слез, и рукава его одежд сразу стали мокрыми. Принцесса, испугавшись и смущаясь, что дамы все видят, попыталась скрыться в глубине, но юноша не отпускал ее руку, и она не могла сдвинуться с места. Она недружелюбно произнесла:

От такой жестокости Удзитада показалось, что он вот-вот умрет, но постарался скрыть свое отчаяние. Всю долгую ночь юноша провел в сетованиях

Подобные стихи повторял он про себя вновь и вновь. Удзитада был похож на того, кто в слезах не желает назвать дорогое имя[343]; принцесса, видя, как глубока его любовь, почувствовала жалость и сложила:

В глубокой тоске Удзитада возвратился домой и лег в постель, но глаз сомкнуть он не мог. Рано утром он послал на имя дамы Дзёо письмо:

«Вчера впервые мое печальное будущее ясно предстало перед моим взором. До сего времени жизнь доставляла мне радость. Моя любовь только усиливается, как в тысячу рядов встают в море волны[344], но в то же время я с горечью думаю, как непрочен наш мир[345]. Представьте сами мое состояние.

Когда принцесса прочитала послание, ей стало жалко молодого человека, и она написала в ответ стихотворение:

Удзитада страдал все сильнее, и его подавленное состояние бросалось в глаза. Генерал сказал жене:

— Почему он до такой степени погружен в уныние? Мужчина не должен ронять себя и обнаруживать своих чувств, даже менее сильных, чем у него. Его служебное положение превосходно, его осыпают почестями. Почему же он так мрачен? Странно! Его считают спустившимся на землю небожителем. Видя, как он задумчив, я начинаю тревожиться. Скажите мне откровенно, что вы думаете по этому поводу.

Принцесса смущенно ответила:

— Что я могу вам сказать? К чему неразумному дитяти давать советы взрослому человеку? В отношении Удзитада я еще более чем обычно полагаюсь на ваше суждение.

Зная, как сильно любят его родители, Удзитада испытывал к ним глубокую почтительность, но в то время он думал лишь о том, как приблизиться к принцессе Каннаби, и очень горевал.

сложил он.

Юноша проводил время в думах: «Если бы я мог еще раз увидеть ее, как увидел после праздника любования хризантемами! Тогда бы страдания мои утихли».

Тем временем было решено, что принцесса Каннаби станет супругой императора. Государь уже давно упрашивал императрицу, мать принцессы, отдать дочь ему в жены. Императрица не могла отказать государю и в менее важных делах; поэтому она стала усердно готовиться к церемонии въезда Каннаби в покои императора. Удзитада пришел в отчаяние. В ночи, когда сияла яркая луна, глядя в одиночестве на безоблачное небо, он в задумчивости бормотал стихи:

Ныне рядом с дочерью постоянно находилась императрица, и дама Дзёо не могла передать принцессе даже его невинные письма.

сложил в унынии Удзитада. Он был непрестанно погружен в печаль и ни о чем, кроме своей любви к принцессе, не мог и думать.

2

На следующий год снаряжалось посольство в страну Тан[349], и он был назначен помощником посла. Родители его были в страшном горе, но для посольств всегда выбирали самых выдающихся мужей, и нельзя было воспротивиться назначению. Сам Удзитада был чрезвычайно подавлен и проливал кровавые слезы. Все шло не так, как он хотел. Принцесса Каннаби въехала в покои императора. Видя и слыша, как беспредельно любил и холил государь свою супругу, Удзитада был безутешен и изливал свое горе в следующих стихах:

Конечно, лучше было разом прекратить ставшую невыносимой службу во дворце и уплыть в далекий Китай, но при мысли, что он не будет видеть родителей и ничего не знать о принцессе Каннаби, у него на душе становилось тяжело.

Настал день отплытия. Послом был назначен советник санги Абэ Сэкимаро, бывший одновременно старшим помощником главы Палаты обрядов. Для отправления в Китай были избраны выдающиеся ученые-книжники и разного рода мастера. Они были испытаны в науках и искусствах, и Удзитада во всем был первым. Государь подумал, что это действительно выдающийся человек, и весной того года, когда юноше исполнилось семнадцать лет, присвоил ему пятый старший ранг нижней ступени.

Для отъезжающих в столице устраивались прощальные пиры. Всю ночь до рассвета собравшиеся сочиняли китайские стихи. Перед отплытием Удзитада тайно доставили письмо от принцессы Каннаби:

После ее въезда к императору он не думал, что когда-нибудь получит от нее слова привета, и, увидев письмо, заплакал кровавыми слезами. Посланец от принцессы, воспользовавшись царившей суматохой, скрылся, и Удзитада послал на имя дамы Дзёо письмо со слугой, который оставался на родине:

Генерал собирался проводить сына до бухты Нанива, а жена его сказала:

— Японские боги защищают только нашу страну, их власть не распространяется на тех, кто отправляется в Китай. Как они оставят Удзитада на границе?

Год назад она распорядилась построить для нее дворец на горе в Мацура[353].

— Оттуда я буду смотреть на далекое небо в Китае и ждать возвращения Удзитада. Смерть приходит одинаково к старым и к малым, наш сын отправляется в дальнее плавание, и если мне не суждено увидеть его еще раз, пусть тело мое останется в той бухте, где осталась размахивающая шарфом дева[354], — сказала она, отправляясь в отстроенный дворец.

Император не отпускал генерала надолго из столицы, но тот настойчиво просил: «Хочу посмотреть, как устроится моя жена на новом месте», и ему было разрешено поехать вместе с ней. В пути ничего особенного не произошло. Дул попутный ветер, и двадцатого дня третьего месяца корабли прибыли на Цукуси.

Поскольку с посольством прибыл генерал, принц Соти[355] устроил торжественный пир, на котором исполняли музыку и сочиняли стихи. На Цукуси путешественники провели несколько дней, и отплытие в Китаи было назначено на середину четвертого месяца. Давно уже, глядя на море, по которому неизвестно куда должен был плыть ее сын, принцесса Асука погружалась в печальные думы. Ныне, слабея сердцем и проливая слезы, она сложила:

Генерал ответил ей:

Как ни хотел генерал остаться с женой в Мацура, он должен был в срок возвратиться в столицу. Удзитада на прощанье с родителями сложил:

Великолепные, не похожие на обыкновенные корабли отчалили от пристани и скоро казались не больше древесных листьев. До тех пор, пока они совершенно не растаяли вдали среди облаков и тумана, мать Удзитада в неизбывной печали, подняв занавеси, смотрела им вслед. Генерал был подавлен. Он беспокоился о жене, жалел ее, и ему было трудно оставить ее одну далеко от дома, но он никогда не отлучался из дворца на столь долгий срок, и император, чего доброго, будет недоволен, поэтому через семь дней генерал возвратился в столицу. Расставанье супругов было печальным. Генерал сложил на прощанье:

Госпожа ответила ему:

Она заплакала и стала утирать слезы рукавом. Генерал всячески утешал жену и наконец пустился в путь. На душе у него было донельзя уныло. С женой генерал знал в жизни много радостного и светлого, а отныне его ждала в жизни одна печаль, и, погруженный в мрачные думы, он горько плакал.

В тот год генералу исполнилось сорок шесть лет. Он был в расцвете сил, чрезвычайно красив. Он не был франтом, но его одежды — затканные узорами бледно-фиолетовые шаровары, светло-зеленая верхняя одежда, бледно-фиолетовое и красное платья — были очень красивы. Принцессе было тридцать четыре года. Она была в белом верхнем платье, надетом на два: бледно-фиолетовое и светло-зеленое. Сочетание цветов было самым обычным, но на ней одежда всегда производила изысканное впечатление.

3

Удзитада все оборачивался назад, в родную сторону, и оставался печален. С письмом принцессы Каннаби он не расставался.

сложил он.

Посол думал о своей молодой жене и детях, оставленных в Японии, и, проливая старческие слезы, сложил:

Мореплавателей не застигли ни дожди, ни сильные ветры, чего они страшились, и через семь дней корабли благополучно прибыли в Китай. Путешественники увидели бухту, окруженную причудливой формы скалами. Первую ночь они провели в месте Мин-чжоу[359]. Там они попросили известить императора, что прибыло посольство из Японии. Их встретили чиновники. Прием был любезен, на пирах хозяева и гости сочиняли стихи и исполняли музыку. Все было ново для японцев, даже голоса китайцев и чириканье птиц. Необычные впечатления отвлекали от тщетных дум, и путешественники немного утешились. Но часто они глядели на море; между ними и их родиной плескались синие волны, на небе в несколько слоев висели облака, и сердцами овладевала тоска. У Удзитада перед глазами стояли лица его близких и по щекам непрерывно струились слезы. Китайцы смотрели на молодого человека с глубокой жалостью и старались любезно отвлечь его от грустных дум, от которых он по ночам орошал слезами изголовье. Посол обменивался с хозяевами стихами, китайцы находили их замечательными и думали, что путники прибыли из страны, где процветает культура.

Вскоре японцы получили разрешение императора явиться в столицу[360]. Они двигались по широким равнинам, переправлялись через многоводные реки, переваливали по непроходимым тропам через крутые горы. В пятом месяце пошли дожди, от падающих струй было невозможно укрыться. Наконец японцы прибыли в китайскую столицу.

В то время страной мудро правил император Вэнь. Ему было за тридцать. Он принял послов во дворце Вэйян. Прибывшие под звуки торжественной музыки двигались между рядами стражников и чиновников в парадных одеждах. Все члены посольства были выдающимися мужами, никто из них не посрамил чести своей страны. Один за другим они сочиняли стихи, обнаруживая незаурядные способности. Нечего и говорить, что таланты Удзитада поразили императора. Он также отметил замечательную внешность молодого человека.

— Сколько ему лет? — спросил государь.

— Семнадцать, — ответил глава посольства

— Какой выдающийся таланту такого юноши! — восхищался император.

Молодость и красота Удзитада расположили к нему государя, и он распорядился поселить японца недалеко от своих покоев и обставить жилище с всевозможной роскошью. Каждое утро государь призывал Удзитада к себе, испытывал его в различных науках и рассуждал с ним на различные темы. Во всем молодой японец обнаруживал необыкновенные познания, и в Китае не было никого, кто бы мог с ним сравниться. Многие придворные были настроены к Удзитада недоброжелательно, но, видя милости к нему императора, скрывали свои чувства под маской любезности и старались всячески быть ему полезными. Тем не менее министры и другие важные сановники и в письменной форме, и устно выражали неодобрение, что монарх ведет столь доверительные беседы с иноземцем: «С тех пор как государь взял на себя дела Поднебесной, он прислушивается к мнению различных людей, даже к словам простых косарей и горных жителей, и правление осуществляется так же гладко, как шест входит в воду. Однако государь приблизил к себе человека, прибывшего из далекой страны и годами еще незрелого, и это не служит к украшению его царствования».

На подобные увещания император не обращал ни малейшего внимания.

— Цзинь Жиди, служивший у ханьского императора У-ди, не был уроженцем нашей страны[361]. Возвышать людей надо на основании их внешности и способностей, — отвечал он.

Он все более и более приближал к себе юношу, к чему придворные относились с подозрением. Красота и многочисленные таланты Удзитада были столь необыкновенными, что император с восхищением всячески благоволил ему. Он с глубоким интересом беседовал с приезжим на различные темы, спрашивал о значении стихов, и хотя после приезда японцев прошло не так уж много времени, государь чувствовал, как непомерно расширились его познания. Когда к императору приводили его малолетнего сына, он настаивал, чтобы Удзитада оставался с ними; государь хотел, чтобы принц и молодой японец поближе познакомились друг с другом. Придворные этого вовсе не понимали.

Бывало, что и император в недоумении качал головой. Он призывал множество удивительных танцовщиц, подобных роскошным цветам и исполнявших чудесную музыку, лучших красавиц своей страны и предлагал Удзитада выбрать из них, кого он пожелает, но тот и на родине отличался благонравием, и вид прелестных женщин не возмущал его спокойствия. «Неужели в той стране все так серьезны?» — изумлялся император. Он относился к молодому человеку сердечно, но Удзитада видел, что нравы в Китае были довольно грубые, малейшая оплошность обязательно каралась как тяжелая ошибка. Поэтому он вел себя осторожно и проводил ночи в одиночестве.

Наступила осень.

4

В тринадцатую ночь восьмого месяца на безоблачном небе появилась яркая луна и залила своим блеском тридцать шесть императорских дворцов[362]. В ту ночь государь не устраивал пиршества, и в крепости было тихо. Стража бдительно несла охрану, строго допрашивала входящих и выходящих, и ни одна живая душа не могла войти во дворец, минуя ее.

Удзитада, как всегда один, без дел лежал в своей комнате. Мысли его уносились далеко затри тысячи верст[363] к родным местам, и тоска его не утихала. В сопровождении всего лишь двух слуг он покинул жилище и поскакал куда глаза глядят. Бескрайняя равнина была покрыта известными и неизвестными ему пестрыми цветами. Вдалеке можно было видеть, как в набегающих на берег морских волнах отражалось ночное светило[364]. Удзитада погонял лошадь. Луна сияла так ярко, что было светло, как днем. Далеко разносился шум ветра в соснах. На вершине уходящей в небо горы Удзитада увидел высокую башню, в ней кто-то играл на цине[365]. Звуки музыки завораживали, Удзитада направил коня в ту сторону, остановился у каменной лестницы, спешился и стал подниматься к башне. Лестница казалась бесконечной. Вершина горы была покрыта белым песком, на ней стояла простая башня, с южной стороны обращенная к далекому морю. Вокруг не было ни души. В воздухе реяли чистые звуки циня, и было ясно, что музыкант— непревзойденный мастер. Удзитада захотелось запомнить исполняемое произведение. Его страшило, что он заехал в такое безлюдное место, но он приблизился к башне. Музыкант не предполагал, что кто-то придет к нему. Это был изможденный старец, лет около восьмидесяти, седой как лунь, благородного вида. Думая, что совершенно один, он, нахлобучив на голову шапку и положив возле себя кисть, в чистом лунном сиянии играл на цине.

У входа на башню стоял табурет, Удзитада сел на него и стал слушать. Сердце его все более и более очищалось, по щекам катились слезы. Старец не видел его и красивым голосом запел, аккомпанируя себе на цине. Такого прекрасного исполнения Удзитада никогда не слышал. Музыкант заметил юношу, но не удивился его присутствию; он ничего не сказал. Удзитада сосредоточенно внимал очищающим сердце звукам. Время приближалось к рассвету.

Когда луна начал а садиться, старец спрятал инструмент в лежавший рядом мешок, взял посох, который находился у ограды, и спустился с башни. Молодой человек очень искусно изложил в стихах, как он явился на звуки циня и как всю ночь слушал музыку[366]. Он произнес их как будто про себя. Услышав его, старец остановился на лестнице и немедленно ответил стихами, которые имели следующий смысл: «Оставив службу, я живу на этой башне и любуюсь луной. Я очень рад, что увидел необыкновенную красоту пришельца из Японии». Удзитада хотел научиться у старца мастерству игры на цине, он снова обратился к виртуозу в стихах. Старец ответил ему тоже стихами, а потом сказал:

— Прежде чем я узнал ваше имя и услышал вас, я знал, что этой ночью нам суждено здесь встретиться. Вы расстались с отцом и матерью и прибыли в нашу страну, потому что вам назначено судьбой распространить в Японии искусство игры на цине[367]. Наша встреча тоже предопределена в предыдущих мирах. Семьдесят три года я играю в этой стране на цине. В свое время благодаря игре на цине я получил высокие должности и ранги и знал время небывалого процветания, но из-за игры на нем я также подвергся несправедливым наказаниям и испытал невыразимую печаль. В конце концов я стал высшей опорой государства, помощником наследника трона и правителем провинции Хэнань[368]. Ныне я состарился и одряхлел, мне трудно и сидеть, и стоять. Из-за немощей я отказался от своих должностей, наслаждаюсь покоем и вот уже четыре года прихожу в эту башню любоваться луной. Осенью, когда в небесах сияет яркая луна, и весной, когда цветут вишни, я игрой на цине успокаиваю сердце, и мне кажется, что жизнь моя продлевается. В современном мире никто не может сравниться с принцессой Хуаян[369] в глубоком понимании музыки для этого инструмента. От нее вы узнаете секреты мастерства. В восьмом и девятом месяцах во время полнолуния принцесса уединяется на горе Шаншань[370] и играет на цине. Ей всего лишь двадцать лет, она младше меня на шестьдесят три года. Она женщина, но училась игре на этом инструменте в предыдущих мирах, а в нашем мире достигла внутреннего просветления и под руководством магов-волшебников достигла необыкновенного мастерства[371]. Возвратившись в столицу, вы непременно должны отправиться на эту гору. Если вы хотите выучиться сокровенным произведениям, вы должны успокоить сердце и ни в коем случае не подпадать под власть страстей. Приступайте к учению, полностью освободившись от соблазнов, Храните знание в собственном сердце, никому его не передавайте. Обычаи в этой стране кажутся широкими, но на самом деле узки, кажутся мягкими, но на деле жестоки. Передавать чужеземцам тайные знания запрещено императорским указом, но я уже давно покинул суетный мир, вступил на путь, указанный Буддой, храню в сердце его заветы и боюсь греха лжи. Поэтому вам все это и сообщаю. После того как вы выучитесь искусству игры на цине, никому в этой стране его не передавайте[372]. Когда будете изучать произведения под руководством принцессы, не давайте своему сердцу впасть в заблуждение. Я родился в этом мире больше восьмидесяти лет назад, жить мне осталось мало. Нашу страну вскоре постигнут большие беспорядки. Вряд ли мы увидимся здесь еще раз, но я вам обещаю, что в грядущем мире мы обязательно встретимся. Не забывайте этого.

Старец вновь поднялся на башню, взял цинь, на котором играл, и вручил его Удзитада.

— С этим цинем отправляйтесь на гору Шаншань. После того как вы усвоите все приемы игры, в нашей стране больше на нем не играйте, — снова и снова увещевал он.

Когда стало светать, они расстались. Удзитада был печален и весь обратный путь погружен в задумчивость[373].

5

Возвратившись в столицу, Удзитада в тот же день до захода солнца покинул жилище и направился туда, куда указал ему старец. Он погонял свою лошадь, чтобы прибыть на место до наступления ночи. Наконец он увидел такую же высокую башню, как накануне, из которой доносились громкие звуки циня. Он стал подниматься на гору, дорога была длинной. Блистая, как зеркало, стояли рядом друг с другом покрытые черепицей прекрасные дома; их было немного, и, по-видимому, в них останавливались путешественники. Стараясь держаться в тени деревьев, Удзитада поднялся к башне. Все было именно так, как учил его старец: писаная красавица, сияющая как драгоценность, в одиночестве играла на цине.

Старец строго наказывал, чтобы он не терял сердечного спокойствия, но как только Удзитада увидел принцессу Хуаян, у него потемнело в глазах, и прелестные лица виденных им танцовщиц стали для него все равно что земля, а принцесса Каннаби, которую в Японии он считал прекрасной, по сравнению с Хуаян представилась ему неухоженной деревенской простушкой. Волосы принцессы Хуаян были зачесаны вверх, лицо совсем не было бесстрастным и располагало к себе. Она была подобна осенней луне на безоблачном небе. Сдерживая сильное сердечное волнение, обуреваемый противоречивыми мыслями, Удзитада слушал принцессу. Цинь звучал как множество инструментов, гармонично настроенных[374]. Мастерство принцессы намного превосходило то, что можно было представить по рассказам старца Удзитада не произносил ни слова, ему казалось, что он блуждает по тропам сновидения[375]. Он вытащил из мешка инструмент, подаренный ему старцем, и стал вторить принцессе. Она взглянула на него и снова сыграла ту же пьесу от начала до конца без малейшей запинки. Удзитада стал тут же повторять произведение, которое должен был выучить.

Его сердце было совершенно свободно от земных желаний, и неожиданно из-под его пальцев полились звуки, одинаковые с извлекаемыми принцессой. Играя вместе с ней пьесы, он запоминал произведения без ошибки.

Приближался рассвет. Принцесса, отодвинув от себя инструмент, собралась покинуть башню. Невыразимая печаль сдавила сердце юноши, и невольные слезы полились по щекам. Он не мог вымолвить ни слова. Принцесса сама была в сильном волнении. Она пристально глядела на лунный лик, и ее профиль был несказанно прекрасен[376]. На прощание она сказала:

— Остальным пьесам я буду обучать вас в девятом месяце в течение пяти ночей, начиная с тринадцатой ночи.

На это он ответил:

Прислужники принцессы должны были прийти к башне, чтобы сопровождать ее в покои, и она велела Удзитада удалиться, чтобы никто его не заметил.

Он сразу же пустился в путь, чтобы возвратиться в столицу до наступления утра. В час змеи[377] Удзитада добрался до своего дома и лег в постель, но спать не мог. Он впал в рассеянную задумчивость, как будто душа его блуждала где-то далеко от его тела. Он сокрушенно думал о том, что сердце его пришло в смятение, и мечтал увидеть принцессу ночью. Хотя она сказала, что это невозможно и напрасно было бы и стараться, он тешил сердце надеждой. Вечером во дворце начался пир по поводу любования луной, и Удзитада всю ночь до рассвета играл перед императором на музыкальных инструментах. На следующий день государь не отпустил его, и молодой человек весь день оставался во дворце. Лил сильный дождь. К тоске по родине прибавилась тоска по милому облику принцессы, и мучения Удзитада стали нестерпимыми.

сложил он.

Время всегда течет одинаково, но тогда ему казалось, что осенняя ночь тянется необычайно медленно, и, лежа один в постели, он передумал обо всем на свете. Он помнил, что старец запретил ему играть перед кем-либо пьесы, которым его научит принцесса; Удзитада не мог нарушить завет и не знал, чем утешиться.

Удары в барабан известили о приближении рассвета. Рано утром к Удзитада прибыл императорский гонец и передал, что и в тот день нужно исполнять музыку перед государем. Когда солнце поднялось высоко, Удзитада направился во дворец, где собрались придворные. Молодой человек, весь день исполняя различные пьесы, витал мыслями далеко. Император не отпускал его от себя до самого утра.

В тот день принцесса Хуаян возвратилась в столицу. Когда она была совсем молоденькой, то удалялась на гору Шаншань, чтобы поститься. Однажды осенней ночью перед ней появился маг-отшельник и обучил ее музыкальным пьесам. После этого в восьмом и девятом месяцах в полнолуние принцесса всегда удалялась в затворничество на гору и в одиночестве играла там на цине. Она была рождена той же императрицей, что и император Вэнь, росла, окруженная любовью и заботой, и все в Поднебесной ее почитали. Находясь во дворце, Удзитада услышал, что принцесса возвратилась в столицу, и тоска охватила его сердце, но ему ничего не оставалось, как ждать назначенного срока. Наступила тринадцатая ночь девятого месяца.

Император накануне чувствовал себя плохо и никого не призывал к себе. Удзитада выехал из дома до наступления темноты. На башне все было, как прежде. Принцесса научила его оставшимся произведениям. Стало светать. Луна склонилась к горизонту, и принцесса сказала: «Пожалуйста, покиньте башню и возвращайтесь домой»[378]. Но Удзитада не мог покинуть башню. О красоте принцессы повторяться не надо, но даже случайно сказанное ею слово, аромат ее одежд — все было поистине несравненным, и когда юноша вблизи увидел принцессу, он совсем потерял сердечную бодрость[379]. Она сказала, что следующей ночью они будут играть. Плача, собравшись уходить, он произнес:

Принцесса стала очень грустна и ответила:

Она торопила его с возвращением, и он вышел, стараясь никому не попадаться на глаза. Печаль его была сильнее, чем раньше[381]. Удзитада не вернулся в столицу, но весь день провел неподалеку от горы Шаншань. Он сложил:

Когда солнце село, он явился на башню. Принцесса, верная своему обещанию, до рассвета обучала его музыкальным пьесам, и перед рассветом, глядя на небо, вкладывая в исполнение всю душу, они играли на цине. Так прошло много ночей[383]. Думая, что он выучил все произведения и видит принцессу в последний раз, Удзитада безутешно рыдал. От слез у него потемнело в глазах. Принцесса взирала на него с неизбывной печалью. Глядя на луну на светлеющем небе и проливая слезы, он произнес:

Схватив ее руку, Удзитада горько рыдал. Принцесса тоже была печальна. Она сказала:

— Эту башню в давние времена построили маги, место это должно оставаться незапятнанным, и нарушить завет никак нельзя. Здесь мы находимся под властью солнца и луны и под покровительством земных богов. Эта долина более, чем другие места, благоприятна для занятия музыкой, поэтому я избрала ее местом затворничества и семь лет играю здесь на цине. Иногда сюда приходят маги, чинят мой инструмент и украшают башню. Я не буду долго оставаться в этом мире, но когда окончится мое существование, я хотела бы являться сюда и слушать звуки циня. Запятнать место, посвященное богам и буддам, проявить недостойные намерения перед божествами неба и земли — значит покрыть себя позором. Я этого не сделаю ни при жизни, ни после смерти. В предыдущих рождениях было определено, чтобы я передала вам секреты игры на цине и чтобы мы испытали друг к другу дружеские чувства. Пусть даже против воли, я должна познать горькую любовь и навлечь на себя осуждение всего мира; потому вы и посетили меня. Жить мне осталось мало, и я знаю, что, испытав смятение любви, я расстанусь с жизнью. Если вы любите меня всем сердцем, если вы готовы пожертвовать ради любви жизнью, третьего дня десятого месяца, ночью, перед заходом луны, приходите к Башне пяти фениксов[386] дворцовой крепости. Я обязательно буду там.

В ту ночь она настойчивее, чем прежде, велела, чтобы он покинул башню, и Удзитада, не произнося ни слова и проливая слезы, вернулся домой. Всю дорогу у него перед глазами стояло прелестное лицо принцессы, и он был печальнее, чем в другие дни.

6

Император принимал лекарства и думал, что его недомогание скоро пройдет, но болезнь обострялась. Приближенные были в тревоге. Несколько дней император никого к себе не призывал, и Удзитада во дворец не являлся, но как только государю стало немного лучше, он, беспредельно любя юношу, пригласил его к себе.

— Вы чужестранец, и нам не суждено долго общаться друг с другом, но по чертам вашего лица видно, что в моем государстве вы усмирите мятеж. Болезнь меня не отпустит, и после моей кончины в стране начнутся беспорядки. Стойте на стороне принца, пусть ваше сердце не знает страха и не будет побуждать вас к бегству. Вашей жизни ничего не угрожает, вы непременно возвратитесь на родину. У меня есть основания так думать, поэтому я открываю вам эту тайну. О том, что вы увидите и услышите здесь, не рассказывайте на родине. Вы покинете мою землю, но мы с вами связаны судьбой в предыдущих мирах и никогда не расстанемся. Не забывайте моих слов и не поступайте иначе, — сказал государь.

Удзитада был очень опечален.

— На родине я совсем не знал, как обращаться с луком и стрелами, в военных делах я совсем неопытен...[388] — начал он, но в то время в покоях показались придворные, и беседа прервалась.

Удзитада был благодарен государю за то, что он говорил с ним доверительнее, чем с приближенными, которые с давних пор служили во дворце. На сердце у него было тяжело.

Наступил третий день десятого месяца. Сдержит ли принцесса свое обещание? Юноша, сгорая от нетерпения, ждал ее у Башни пяти фениксов. Охрана во дворце была бдительнее, чем обычно, и Удзитада старался, чтобы его никто не заметил. Принцесса не заставила себя ждать и, как обещала, появилась, когда луна начала клониться к закату. Она показалась Удзитада прекраснее, чем сияние ночного светила. По щекам его покатились слезы. Они пошли по длинной галерее вокруг здания; красные двери были закрыты, и было темно. Одежды принцессы были окурены какими-то редкими благовониями; сердце молодого человека было во власти прелести принцессы, и сколько он ни смотрел на нее, налюбоваться не мог. У обоих от слез было темно в глазах. Удзитада не мог произнести ни слова. Он пылал любовью, и принцесса утратила свое благоразумие.

«Судьба связала нас в предыдущих рождениях, но я не ошиблась, страшась нашей встречи, — думала она. — В свое время маг-отшельник сказал мне: "Предопределено, что ваше искусство станет причиной вашей кончины". Наступил мой срок». Сердце человеческое таково, что она не могла окончить свои дни, не отдавшись в последние мгновения волнениям любви.

— Если вы глубоко любите меня и будете помнить после возвращения на родину, я, утратив сегодня ночью ничтожную, как исчезающая роса, жизнь[389], в последующих мирах обязательно буду вашей женой, — сказала она и, развязав шнур нижнего платья, достала из него довольно большой кристалл. — Если, как вы обещаете, вы меня никогда не забудете, храните при себе эту драгоценность, не выпускайте из рук даже в страшную бурю, когда будете тонуть, и привезите на родину. Я слышала, что в Японии есть храм Хасэ, в котором пребывает бодхисаттва Гуаннинь[390]. Преподнесите ему эту драгоценность и трижды по семи дней выполняйте службы. Если вы сделаете все это, мы, не навлекая на себя ничьих порицаний, обязательно еще раз встретимся.

Было еще темно, когда принцесса скрылась в башне. Нечего и говорить, как печально было расставание влюбленных. Удзитада плакал, прижимая к лицу рукава. Когда, держа в руках драгоценность, он покидал дворец и шел мимо стражников, то чувствовал скорбь, еще более сильную, чем ранее, когда покидал башню в горах.

сложил он.

Возвратившись водворен, принцесса погрузилась в задумчивость. «Судьба, связавшая меня с Удзитада, сулит мне несчастья. Если я буду продолжать любить его и останусь жить в этом мире, я несомненно оставлю после себя дурную славу», — думала она, понимая, что должна расстаться с этим светом. Глядя на темное ночное небо она в одиночестве стала играть на цине, и сердце ее успокоилось. Звуки музыки сливались с шумом ветра в вершинах сосен, которые росли у крепостных стен. Печаль принцессы словами выразить невозможно. На небе показались удивительные облака, засверкала молния.

Мое нынешнее существование скоро окончится, но если не прервется связь, которая соединила меня с ним благодаря музыке, которой я обучала его лунными ночами на горе Шаншань, то за морем и за облаками, я возрожусь в другой стране. Буду ли я небожителем или человеческим существом, о, цинь, никогда меня не забывай и будь со мной, — с этими словами принцесса приподняла жемчужную занавесь и толкнула инструмент к веранде. Принцесса взяла в руки лежавший рядом с ней белый веер и взмахнула им — цинь сам собой поднялся и исчез в небесах[392]. Глядя ему вслед, прикрывая веером лицо, по которому струились слезы, принцесса легла на пол. В слабом свете лампад она выглядела великолепнее, чем кто-либо на свете. Жизнь покинула ее, как тает роса под лучами солнца. Дворец огласился стенаниями прислуживающих дам. Император, узнав о происшедшем, безутешно оплакивал сестру. Постепенно светлело. Тело принцессы надо было вынести из дворца, и повсюду раздавался плач. Удзитада узнал о ее смерти утром, когда пришел к себе. Скорбь его выразить словами невозможно. Ему казалось, что он сам умер.

Вскоре пришла другая печальная весть: почил император Вэнь. Страна пришла в страшное беспокойство. Сыну императора, наследнику престола, было мало лет, и его права оспаривал младший брат императора, Янь-ван. Началась борьба за престол, и разразилась война.

Сторонники наследника престола, преданно служившие покойному государю, пришли в растерянность. Воины Янь-вана свирепствовали, и напуганные придворные склонялись на его сторону. Некоторые из них открыто переходили к мятежникам, другие с помощью воинов покушались на жизнь наследника и императрицы-матери. Повсюду шли бои Заговорщиков казнили, мятежники хватали и убивали оставшихся верными престолу военачальников и советников, которые должны были поддерживать порядок в государстве и вести за собой воинов. Многие бежали к Янь-вану. Таких беспорядков страна еще не знала.

Удзитада был чужестранец, он непоколебимо стоял на стороне императрицы и наследника престола и неожиданно оказался в средоточии борьбы. Мечтая только о том, чтобы сохранить полученную драгоценность и возвратиться на родину, он, однако, оставался бдительным, следил за развитием событий и предупреждал об опасности наследника. Если бы он, в силу каких-то необыкновенных обстоятельств, покинул императрицу с сыном, то ни в чем не нашел бы утешения.

И император Вэнь, и принцесса Хуаян оставались непогребенными. Все были заняты борьбой, строили планы военных действий и набирали воинов. Янь-ван был уже немолод; ему недоставало способностей, необходимых для императора, самому вершить все дела, но он был опытным полководцем, и за ним стояло многочисленное войско. Положение его с каждым днем упрочивалось, и в конце концов мятежники перевалили через заставу Тунгуань[393]. «Мятежники храбры и яростны, как дикие звери, необыкновенно искусны в стрельбе из лука, противостоять им невозможно», — говорили защитники столицы, покидая поле боя. Они бежали мимо дворца непрерывно, как льются струи дождя; шум отступления был ужасающ.

Неожиданно малолетний император и императрица-мать, сев в один паланкин, выехали из дворца Вэйян. Их сопровождали военные чины и сановники, они взяли с собой сокровища страны[394]; одолеть мятежников было невозможно, и ничего не оставалось, как бежать, не разбирая ни дня ни ночи. Сильные и жестокие воины Янь-вана шли за ними по пятам. Беглецы поднимались на горные кручи и переправлялись через широкие реки; они двигались медленно и боялись, что мятежники вот-вот настигнут их. Струсив, воины императора сворачивали с дороги, прятались в горах и лесах, вскоре не осталось и половины из тех, кто вышел из столицы.

Солнце село. Императорский поезд достиг разрушенного храма. Избежать мрачного жребия было невозможно. Положение было угрожающим.

1

Десятый месяц подходил к концу. На вершинах гор ветер, свирепо завывая[395], срывал с деревьев красные и желтые листья. То и дело шел дождь, иногда сквозь разрывы в тучах проглядывало солнце, озаряя окрестности грустным светом. Шелковые занавески паланкина молодого императора и императрицы-матери были единственными яркими пятнами в унылом пейзаже. Флаги с эмблемами Сына Неба, высоко поднятые от дождей и падающей росы, полиняли и бесцветными лоскутами развевались на ветру.

Возле императора оставалось немного верных людей. Даже бежав из императорской армии, сохранить себе жизнь было невозможно. Никто не знал, на что решиться. Императрица, призвав доверенных придворных, обсуждала с ними план действий.

— Я боялась, что стрелы воинов Янь-вана долетят до дворца, и, может быть, неразумно покинула столицу. Горы Шушань[396] находятся далеко, пройти через Цзяньгэ[397] трудно, пробираться надо по висячим мостам. Направляясь сюда, я рассчитывала спасти наши жизни. Но путь длинен, все устали. Мятежники быстро приближаются. Нам грозит гибель, как затравленному оленю, который останавливается на ночлег в ненадежном месте у самой дороги. Такая смерть ляжет на нас позором, и хотя у нас нет времени поразмыслить, мы должны заботиться о том, что будут говорить о каждом из нас в последующих поколениях. Под угрозой гибели нам надо придумать, как расстроить планы врага. Как это сделать?

Никто не мог правильно оценить положение и предложить разумный план. Услышав слова императрицы, все побледнели и в крайней растерянности молчали.

— Войском Янь-вана руководит генерал Юй Вэньхуэй. У него облик человека, но сердце его жестоко, как у тигра, — продолжала императрица. — Своим мечом он пробивает горы, пущенные им стрелы пронзают камни. Обычным людям с Юем не справиться. Даже если бы силы наших войск были равны, быть уверенным в победе было бы нельзя, а наши солдаты бегут, войско противника в десять раз больше нашего. Вступать в сражение в открытом поле нам бессмысленно. Сейчас у нас осталась единственная возможность: часть нашего войска должна немедленно возвратиться в горы, подождать, пока мимо пройдет противник, и атаковать его с тыла; окружив таким образом врага, издавая боевые кличи, сражаться упорно, победить или полечь в битве. Юй Вэньхуэй жаждет погубить страну и мечом разбить наше войско, но действует он поспешно и бросает в битву солдат неосторожно. Поэтому его ждет неминуемое поражение.

Однако в войске недоставало воинов, которые должны были бы залечь в засаду в горах и напасть на врага с тыла. Императрица подозвала к себе Удзитада и любезно к нему обратилась:

— Вы прибыли из неизвестных нам краев, лежащих далеко от нашей страны, и пробыли у нас не столь долго, чтобы возникли крепкие узы верности правителю, поэтому я не должна была бы рассчитывать на вас. Но я знаю, что вас послала к нам судьба. Усопший император любил и отличал вас перед другими, и если бы он был жив и оказался в нашем положении, вы непременно были бы его спутником. Если вы не забыли его милостей, придумайте средство остановить врага, сражайтесь, не жалея сил. Я слышала, что Япония — страна мужественных воинов, что это страна небольшая, но она находится под несокрушимой защитой богов и ее жители очень мудры. Придумайте необыкновенный план, не жалейте усилий, — сказала она, плача.

В сложившихся обстоятельствах трудно было что-либо придумать, даже бежать и спрятаться в горах возможности не оставалось. Лицо императрицы, ее манеры и голос пленяли необыкновенной прелестью, ее высокое положение вызывало к ней сочувствие. Юноша был очарован ее обликом и не мог ответить ей отказом.

— На родине я не знал, как обращаться с луком. Но я хочу воздать за милости, которыми меня осыпал покойный император, и буду сражаться, не щадя живота, — ответил он и возвратился на свое место.

К тому времени многие министры и генералы, которые верно служили покойному императору, в результате козней лишились жизни или были убиты мятежниками. В засаду собрались отправиться четыре военачальника: генерал и глава императорской охраны Дэн Личэн, который был старшим братом императрицы; Чан Суньцин, управитель общественных работ и маркиз[398] уезда Шань-дун; генерал, начальник боевых колесниц и конников Ян Цзюй-юань и «воин-дракон»[399], высшая опора страны Ду Гужун. Возле императрицы-матери и молодого императора должны были неотлучно оставаться министр Ван Ю и левый военачальник Чэнь Сюаньин. Каждый из них был готов сразиться с врагом, но не было достаточно солдат, которые последовали бы за ними. У людей же нашей страны[400] не было ни луков, ни стрел. Вместе с теми, кто занимал самое незначительное положение, их было человек пятьдесят-шестьдесят. Но нельзя было не подчиниться императрице, и, уверенные, что приносят себя в жертву, они печально отправились в первых рядах отряда в обратный путь.

Удзитада, вознеся молитвы Будде и нашим богам, шел вместе с ними. Они ушли довольно далеко, когда наступила ночь. В темноте они продвигались по глухим горам, переваливали через кручи, спотыкались о корни деревьев и часто сбивались с пути. Многие из них погибли еще до встречи с врагом, сорвавшись в пропасть. Воины спустились с горы и увидели вдалеке море. Дальше идти было некуда. Некоторые из них спрятались в лесной чаще у подножия горы, другие — на равнине, собрав ветви и листья и укрывшись за ними. Сам Удзитада вернулся немного назад, на вершине высокой горы слез с коня и стал ждать. Когда занялась заря, он увидел, как по берегу моря движется тридцать тысяч мятежников. Когда до горы им оставалось двадцать с лишним верст, сторонники императора разом зажгли огни, повалил дым, в сумерках мелькали и исчезали фигуры; те, кто был впереди неприятеля, и те, кто был сзади, громко закричали и устремились на врага, который этого совсем не ждал и не был готов к сражению. Боевые кличи раздавались со всех сторон, мятежники решили, что окружены, и в беспорядке бросились к морю. Под градом стрел никто из них не приблизился к горе.

Никого в Поднебесной нельзя было сравнить с главным военачальником Юй Вэньхуэем, он превосходил всех выносливостью и физической силой. Одно его имя повергало в страх. Узнав, что враг за спиной, Юй Вэньхуэй не дрогнул. Он двигался во главе войска; и, заметив перед собой среди сторонников императора «воина-дракона» Ду Гужуна, Юй, как птица, помчался к нему и, не говоря ни слова, отрубил ему голову. Сторонников императора охватил страх: никто, кроме Ду Гужуна, бороться с Юем не мог. Вэньхуэй намеревался подавить императорские силы большим числом мятежников, однако ему доложили, что в задних рядах какой-то искусный стрелок разил стрелами его воинов, и, повернув коня, он помчался туда.

Как только Юй в предутреннем сумраке заметил славного стрелка, он стремительно напал на него и пустил стрелу, которая пробила кольчугу, но тот даже не дрогнул. Выхватив меч, Юй, сопровождаемый семью воинами, решил окружить его и велел направить на него лошадей. Делать было нечего, стрелок обнажил меч и был готов вступить в схватку с ними. Юй Вэньхуэй, не считая его достойным противником, был уверен, что победа достанется ему, но неизвестно откуда рядом с юношей появились четыре воина, совершенно похожих на него лицом и снаряжением; их лошади не отличались одна от другой. Бесстрашный Юй Вэньхуэй несколько опешил. Собравшись с духом, он решил было вступить с ними в схватку, но в то же мгновение сзади к нему приблизились пять таких же всадников. Семь находившихся рядом приспешников обнажили мечи, но воины немедленно изрубили всех вместе с лошадьми так, как будто они рубили бамбук. Среди бунтовщиков, смотревших на это издали, не было ни одного, кто вознамерился бы скрестить с ними меч и пустить в них стрелы. Юй Вэньхуэй вообще слишком полагался на свое выдающееся умение, не признавал способностей других и не рассчитывал на их участие. В войске его был один сброд, никто не думал о чести, никто не знал, что такое стыд. Мятежники в страхе разбежались кто куда, попрятались в горах, устремились в море, сняли с себя доспехи и побросали оружие. Императорские воины преследовали их, и солнце еще не взошло, как от тридцатитысячного войска не осталось ни одного человека, способного вступить в бой. За мятежниками двигался обоз с продовольствием, рассчитанным на долгий срок; голодные императорские воины, захватив его, были донельзя довольны. Никто не знал, куда исчезли десять человек, похожих друг на друга[401]. Могли ли не радоваться успеху Удзитада даже те, кто еще недавно презрительно называл его пришельцем из неведомой страны? Бывшие недоброжелатели, благодаря ему избежавшие неминуемой гибели, теперь стыдились, что плохо отзывались о нем, но сам Удзитада не считал победу своей заслугой и приписывал ее только превосходному плану императрицы-матери. Из тысячного с лишним войска, не считая двадцати сражавшихся, убитых Юем, не было ни одного раненого.

Императорские воины, отдохнув, беспредельно радовались победе, но вскоре заметили, что на берегу моря опять появилось бесчисленное войско. Сердце у них упало, они были готовы бежать в горы. Справиться с такой многочисленной армией они не могли.

— Перед лицом такого противника, даже пустившись в бегство, вы жизнь не спасете, — сказал Удзитада. — Если нам суждено сегодня погибнуть — погибнем, стоя лицом к врагу.

Остановив дрогнувших воинов, он, как и раньше, поднялся на гору. Вероятно, новоприбывшие увидели, что их ожидают, и от них прибыли посланцы.

— Правый генерал Юйчи Сяньдэ, начальник округа Сюйчжоу в Хэнани, который верой и правдой служил покойному государю, находился на месте службы в отдаленных краях и не знал о кончине императора, но, услышав, что вспыхнул мятеж, поспешил по подмогу законному наследнику. Ему преградили путь войска Юй Вэньхуэя и некоторое время он не мог продвигаться вперед. Ему доложили, что сегодня ночью произошло сражение, и он устремился сюда.

Сторонники императора, зная верность Юйчи Сяньдэ, давно ждали его, как избавителя, и, услыша эти слова, проливали слезы радости. Соединившись с прибывшим войском, победители двинулись к императрице-матери. Армия растянулась на большое расстояние, передние не могли видеть идущих сзади. В войске Юйчи Сяньдэ было три тысячи всадников. Они преследовали мятежников, о которых еще накануне думали: «Если мы встретимся с войском Янь-вана, мы найдем свою смерть»; убивали тех, кто прятался в горах и бросился в море; а многие выдающиеся военачальники были схвачены, и им была оставлена бесславная жизнь. Императорская армия ликовала. Увидев, какие страшные раны были нанесены Юй Хуэю и его семерым соратникам, все пришли в изумление. Удзитада и Сяньдэ вместе явились во временную резиденцию, где накануне обосновались император и императрица-мать.

Государыня, услышав, что тридцатитысячная армия мятежников была разбита в один миг и что ее защитники соединились с силами Юйчи Сяньдэ, от радости заплакала. Она обратилась ко всем, кто сопровождал императора на пути в горы:

— Огромное войско противника неожиданным образом разгромлено. Нужно ли нам и дальше блуждать по непроходимым тропам? Возвратимся в столицу! Чего нам ныне страшиться?

Но у многих еще оставались сомнения:

— Янь-ван поднимется против государства вновь, дух в его войске высок, варварские кони упитанны. Наши же воины устали. Разве можно нам сразу повернуть назад?

Императрица еще раз призвала к себе Юйчи Сяньдэ и обратилась к нему:

— Янь-ван вступил в войну, набрав сильное войско, и наша армия неминуемо несла поражение. Потому ли это было, что наши воины робели перед высоким происхождением Янь-вана, или они страшились военного умения Юй Вэньхуэя?

Он ответил, что дело было в доблести последнего, с чем остальные воины были согласны.

— Юй Вэньхуэй и его соратники, известные своим бесстрашием, подверглись небесному наказанию, и трупы их выставлены на всеобщее обозрение, — продолжала императрица. — Юй Вэньхуэй полагался на собственное умение и не выдвигал людей; с помощью кровных родственников и многолетних друзей он был назначен командующим. Он награждал воинов, но, увидя, что Юй Вэньхуэй погиб, они сдались Юйчи Сяньдэ, не заботясь о том, что честь их будет запятнана и что они покрывают себя позором. Янь-ван назначал на высокие посты богатых торговцев и молодых людей, думающих только о вине и красотках. Вряд ли кто-нибудь из них искусен в ведении войны. Есть ли среди них кто-нибудь, добившийся славы?

Никто не мог назвать ни одного имени. Императрица продолжала:

— Я глупая, ничтожная женщина, мне было суждено с юных лет почтительно служить мудрому правителю, я достигла положения государыни, которое не соответствовало моему происхождению; так я прожила десять весен и осеней. Курица не должна, подобно петуху, возвещать рассвет[402], и я, даже когда речь шла о задних покоях[403], без разрешения государя ни одного дела не решала и суждений своих не высказывала. Скоропостижная кончина государя повергла нашу страну в скорбь, и, виновная в том, что не последовала примеру дочери князя царства Юэ, умершей до своего господина[404], я навлекла на себя позор: беспорядки охватили страну. Я должна была выбирать, кому можно доверить управление страной, ноте, на которых указал больной государь, были оклеветаны предателями и погибли. Те же, кто отправился с нами в эти горы, старались защитить нас в пути, но думали только об отступлении. Я, глупая, лишенная талантов женщина, опасаюсь, что навлеку на себя порицания: «Императрица-мать безрассудно взялась управлять государством, как — увы! — бывало в далекие времена, когда страну охватывали беспорядки». Но бедствия постигли нас неожиданно, положение только обостряется, и мы не можем принимать решений по зрелом размышлении. В течение многих летя, соблюдая запрет, в государственные дела не вмешивалась, никто не может сказать, что страна пришла в такое состояние из-за моей глупости. Сегодня впервые я отваживаюсь высказаться по столь важному поводу. Юй Вэньхуэй погиб, и Янь-ван лишился рук и ног. Если мы, не упуская такого благоприятного случая, возвратимся в столицу, вряд ли мы встретим серьезную оборону. Я скрылась в горах, Янь-ван захватил престол, и народ частично подчинился ему, но если я сейчас, покинув крутые горы, появлюсь во дворце, а страна успокоится, кто осмелится поднять мятеж? Когда такие попытки увенчивались успехом? Ныне нет более важного дела, как бросить армию вперед и возвратиться в Чанъань.

Придворные на это ответили:

— Мы, питая опасения, всегда отговаривались тем, что в военных делах неопытны и что воины наши измучены. Но то, что сейчас сказала государыня, благоразумно, и ее мнению нельзя противиться. Нам нужно как можно скорее возвратиться в столицу.

Было принято решение: «Сегодня дадим войску отдохнуть, а завтра на рассвете пустимся в путь». Императрица-мать удалилась на ночь в свое временное помещение.

2

Удзитада, проявив огромное умение, нежданно-негаданно завоевал славу отважного воина. Но он был измучен. Расположившись в тени небольшого дерева, он сидя заснул. Воин, которого он видел накануне[405], явился перед ним и произнес:

Он пожаловал юноше доспехи, шлем, оружие и оседланную лошадь. Открыв глаза, Удзитада убедился, что это не сон: дары находились перед ним. Такими привычными словами, как «ободренный» или «радостный», состояния его не выразить. Он направился к чистому студеному ручью и, облившись, выполнил церемонию очищения и почтил бога. Сердце его горело отвагой. Близилось утро, и он направился к императрице-матери.

Она, призвав Юйчи Сяньдэ и Дэн Личэна, показала им завещание покойного государя: «Ранг Удзитада невысок и годами он еще молод, но если он совершит славные подвиги, нельзя жалеть для него ни высоких постов, ни рангов». Убедившись, что покойный император уже давно отличил молодого человека, никто не воспротивился последней воле монарха, и для Удзитада было приготовлено снаряжение «воина-дракона». Он повесил на спину невиданно большие лук и стрелы, сел на знаменитого коня, качества которого словами не выразить, и двинулся во главе армии к столице. В руке он держал длинную пику с насаженными на нее головами Юй Вэньхуэя и его семи приспешников, которых все в той стране считали чертями. Когда его увидели воины Янь-вана, у них пропало желание воевать, и они пустились наутек. Почтенные монахи, старцы, у которых не оставалось сил воевать, деревенские женщины выходили на дорогу и радостно глядели на возвращающееся войско. Разбежавшиеся в свое время императорские воины явились толпой, объясняя свое отсутствие кто приступом застарелой болезни, кто необходимостью проведать хворых родителей. Вместе с ними численность армии достигла десяти тысяч человек. Пока войско беспрепятственно двигалось по горам и равнинам, наступил вечер, и воины расположились биваком на ночь. Выбрав отличных солдат, поставили их в дозор. Удзитада предполагал достичь столицы через три дня.

Янь-ван набрал в свое войско варваров из соседних земель. Они не вышли в поход с войском Юй Вэньхуэя и остались защищать столицу. На городских стенах они соорудили сторожевые башни и окружили столицу рвами. Полагаясь на свой огромный рост и большую силу, они не носили доспехов. Вооружившись длинными пиками и напоив ядом стрелы, иноземцы приготовились к обороне. Императорские войска, страшась, не подходили к городу. Тогда Удзитада, горя отвагой, один выехал из рядов воинов и направился к городским стенам. Остановившись на расстоянии, куда не долетали короткие стрелы варваров, он начал стрелять из лука своими необыкновенно длинными стрелами и пробивал ими, как сухие листья деревьев, толстые твердые бревна башен, которые, по мнению врагов, были надежной защитой, и поражал находившихся внутри людей. Объятые страхом, варвары спустились со стен и бросились бежать, но, как и на поле битвы, воины, совершенно не отличающиеся по виду от Удзитада, преградили им путь и разбили их, как Юй Вэньхуэя с соратниками. Ни один из врагов не избег страшной участи, многочисленные мятежники были обращены в пыль и пепел. Разрушив укрепления вокруг городских стен, столичные жители вышли встречать молодого императора и императрицу-мать.

Охрана Янь-вана видела, как девять из десяти похожих друг на друга всадников въехали в ворота и пробивали себе путь. За ними следовали воины императорской армии, но неожиданно встал густой туман и скрыл всадников из виду. Постичь умом этого было невозможно. Через ворота в город вступали императорские воины, и мятежники, лишенные пути к бегству, были разбиты. Повсюду метались лошади, потерявшие всадников. Императорская армия шла по улицам, усеянным, как листьями деревьев, вражескими луками, стрелами и мечами, и воины, видя поверженных противников, испускали радостные крики.

Янь-ван покинул дворец и пытался спастись бегством. Удзитада послал за ним Юйчи Сяньдэ, который захватил живьем Янь-вана и трех его сыновей. Пленников бросили в крепость Цзинь-юн[406] и умертвили, дав отравленное вино. Император и его мать въехали во дворец.

В тех битвах Удзитада лично победил семьдесят с лишним человек, среди которых были семь соратников Юй Вэньхуэя и силачи-варвары. Никто не помогал ему в этих подвигах. Нисколько не чванясь содеянным, Удзитада почтительно отказался от титула «воина-дракона».

— Когда я присоединился к армии и обратился лицом к врагу, трудно было сохранять достоинство, не прибегая к звучному званию, поэтому я не проявил должной решимости и не возвратил его. Однако скромные способности иностранца, незрелого годами и не блещущего талантами, ему совершенно не соответствуют, — с этими словами он собрался покинуть дворец, но императрица не позволила ему уйти.

— Вам даровал победу Небесный император[407], и вы в короткое время истребили армию мятежников, но в нашей стране осталось еще немало предателей, — сказала она и поручила Удзитада охранять дворец.

Тех, кто против воли был вынужден следовать за Янь-ваном, простили, но дезертиров из императорской армии, которые выступили против законного наследника, разыскали, убили и дома их сровняли с землей. Вскоре в стране воцарился покой, на престол взошел молодой император. Покойный государь был торжественно, с соблюдением всех формальностей погребен. Был объявлен годичный национальный траур, управление страной было передано императрице-матери. Она постановила безрассудно денег не тратить и старалась чем только могла облегчить участь подданных. Заботясь о народе, императрица отменила налоги, все были довольны и радовались этому.

Каждый день рано утром, сидя за шелковыми занавесями, императрица-мать занималась государственными делами. После этого, перейдя во дворец императора, она с учеными мужами читала старые книги, обсуждала вопросы справедливого правления и наставляла императора. Она учила сына, как управлять, чтобы страна процветала и народ был спокоен. Государь был еще ребенок, но даже больше, чем отец и мать, хотел следовать заветам мудрецов древних эпох. Все чиновники, с полными верности сердцами, смирив личные интересы, склонились перед волей монарха. Не прошло и тридцати дней после восшествия на престол императора, как повсюду, до самых границ страны, воцарился порядок.

После этого Удзитада стал настойчиво просить о возвращении на родину. Но по примерам прошлых лет послы должны были оставаться в Китае три года. «Не было случая, чтобы кто-нибудь, даже самого невысокого положения, возвратился самовольно на родину», — говорили ему. Дело становилось хлопотливым.

«Удзитада не знает прежних примеров, и вряд ли мы должны ему препятствовать», — думала императрица-мать. Она относилась к молодому человеку чрезвычайно любезно. Зимой море было бурным, и никто в плавание не пускался; императрица говорила юноше, что так или иначе нужно ждать наступления весны. Удзитада, ожидая, когда подойдет время, не спал ночами. Видя, что он мрачно настроен, не принимает участия в выездах правителя и удалился в горный храм, японский посол заподозрил, не собирается ли он, подобно Янь-вану, поднять мятеж, и хотел было покарать его, но Удзитада доказал, что за ним никакой вины нет, и был прощен. Ему продолжали выплачивать жалованье, и было твердо обещано, что, как только пройдут установленные три года, он отправится на родину.

3

Наступил новый год. Весенняя дымка затянула небо, зацвела слива, распространяя чудесный аромат, запел соловей. Удзитада все чаще оставался задумчивым и проводил бессонные ночи. Утром, услышав стук барабанов, возвещавший часы, он спешил во дворец. По вечерам повсюду — и в помещениях государственного совета, и в личных покоях — становилось тихо. Императрица-мать слушала толкования учеными древних книг. Многие придворные, не дожидаясь окончания, уходили, но Удзитада слушал книжников с глубоким интересом и не спешил покинуть собрание. Наступала ночь.

Однажды, когда на небе сияла яркая луна, охваченная глубоким чувством императрица-мать немного придвинулась к занавеси и сказала Удзитада:

— Мысль моя, выраженная словами, может показаться мелкой. Не имея ни мгновения отдыха, я занимаюсь государственными делами. Многого я своим глупым умом постигнуть не могу, мое внимание часто ослабевает, и мне трудно рассеять свои сомнения. В наших землях внезапно вспыхнули страшные беспорядки, и страна находилась на краю гибели. С Юй Вэньхуэем никто не мог сравниться в физической силе, а сердце у него было жестоко, как у дикого зверя. Он питал замыслы подчинить себе всю страну, поэтому покойный государь не давал ему высоких чинов и рангов и к себе не приближал. Нужно было бы своевременно лишить его жизни, но страна окружена сильными варварами, которые могут напасть на нас; поэтому отважного воина не умертвили, но держали в низком звании. По этой причине Юй Вэньхуэй покойного государя люто возненавидел. Когда глупый и жадный Янь-ван пошел против законного наследника, Юй Вэньхуэй подчинил себе всю Поднебесную. Перед противниками он называл себя вассалом Янь-вана, но если бы дело дошло до управления государством, он Янь-вану никогда бы не подчинился. Когда императорский двор готов был погибнуть и нашему управлению чуть не положен был конец, если бы я, необразованная женщина, бесталанная, низкого происхождения, которая, в незрелом возрасте получив не по заслугам титул императрицы, служила покойному государю, попала в пленницы к Юй Вэньхуэю и была бы им обесчещена, это было бы страшным несчастьем; мне предстояло расстаться с жизнью, в которой ничего не совершается по желаниям нашего сердца[408], и мое мертвое тело лежало бы на дороге под открытым небом[409]. Однако неожиданно благодаря вашей отваге мы избежали позора и вновь обрели престол. Глубину нашей благодарности невозможно выразить ни словами, ни письменно, и если, следуя примеру древних правителей, я доверю вам управление государством или отдам вам половину земель, даже этого будет недостаточно. До сих пор мы не выразили вам благодарности и не наградили вас; все этому удивляются и недоумевают. У нас еще никогда не бывало, чтобы кто-нибудь, получив даже незначительный титул, покинул нашу страну и возвратился на родину Памятуя о ваших деяниях и следуя примерам предыдущих времен, мы должны были бы всеми способами убедить вас отказаться от вашего намерения и остаться у нас. Но в отношении вас покойный государь все предвидел. Я, глупая женщина, думаю вот что. Ваше желание возвратиться домой непоколебимо, и, если бы препятствовала ему, я бы проявила черную неблагодарность. К тому же вам покровительствуют боги, они являются перед смертными и помогают вам, отличают вас от обычных людей, это все потому, что они ждут вашего возвращения на родину. Поэтому удерживать вас бесполезно. Мы будем всегда сожалеть по поводу вашего отъезда. В прошлых мирах было предопределено, чтобы вы, вняв приказу вашего государя, отправились по бушующему морю в неизвестную страну[410]. Я не могу до конца выразить вам благодарность и не могу не оплакивать разлуку, чувства в моем сердце выше, чем горы, и глубже, чем море. Время нашего расставания приближается, и остановить его нельзя. Как это горько! Когда я покинула дворец и блуждала по диким полям, те, к кому я долгие годы испытывала дружеские чувства, испугались врага и ему не противостояли, страшась смерти, которой все равно избежать невозможно, тогда-то вы один, чужеземец, не достигший совершеннолетия, встали во главе нашего войска и вселили мужество в сердца наших воинов. Я видела вас в тот день, и с тех пор я хочу сказать вам, насколько искренна моя благодарность, которая с тех пор переполняет мое сердце; ради этого я отказалась бы даже от будущего существования. Но каким образом выразить то, что у меня на сердце?

Слезы катились по ее щекам. С чем можно было сравнить ее прекрасное лицо? С цветами груши, смоченными дождем? Если бы на ветвях ивы распустились цветы вишни и источали аромат, как благоухающая слива, то и этого было бы недостаточно, чтобы сравниться с ее красотой.

Женщины в той стране не смущали покой Удзитада, и он вел скромный и воздержанный образ жизни. А после ночи, когда он получил от принцессы Хуаян зашитую в одежде драгоценность[411], у него и вовсе не возникало намерения полюбить другую женщину. Но увидев близко императрицу-мать, он не мог остаться равнодушным. Даже жизнь, которая была подчинена одной мысли: «поскорее увидеть заждавшихся его родителей», он готов был отдать за одно ее слово. Когда он с глубоким чувством взглянул на нее, по щекам его полились слезы, и он забыл все, что хотел сказать. Император находился совсем близко, слышал все, что говорила мать, и смотрел на Удзитада, который, утирая лицо рукавом, безуспешно пытался успокоиться; его лицо было также прекрасно, как лицо государыни. Императрица ясно видела все, вплоть до прошлого существования. Удзитада, робея и испытывая благодарность, ни о чем не думая, сидел в почтительной позе. Наконец он произнес:

— Когда вы изволили неожиданно выехать из столицы, мог ли я, сопровождая вас, выразить свою преданность иначе, чем по вашему слову отдать свою жизнь и принять участие в непривычных мне военных действиях? Далеко от столицы, под стрелами Юй Вэньхуэя никто не мог избежать своей участи, поэтому я должен был приложить все усилия, хотя бы для сохранения собственной жизни. Нам не суждено было понапрасну превратиться в прах и пепел, но все мы спасли жизнь благодаря вашему мудрому плану. Я, бесталанный и неопытный человек, отправляясь в Китай, думал, что, если не вернусь на родину к любящим меня родителям, я после смерти подвергнусь страшному наказанию; если я, осыпанный вашими милостями, возвращусь на родину, меня будет радовать только то, что я вновь встретился с ними до того, как угаснет их жизнь. Я сразился с могущественным врагом не из-за стремления получить награду от вас, я хотел остаться в этом мире, чтобы снова увидеться с ними. Но если бы речь шла только обо мне, я хотел бы никогда не возвращаться на родину и верою и правдою служить вам.

Он говорил смело, охваченный сердечным волнением.

— Вы понимаете все резоны, и задерживать вас бессмысленно, — произнесла императрица.

Она печально задумалась и смотрела на полную луну четырнадцатой ночи, льющую чистое сияние сквозь разрывы в тучах Обращенный к Удзитада профиль ее был невыразимо прекрасен.

произнесла она.

Правильно ли он ее понял? Если она действительно выразила свое сокровенное желание, посторонние, услышав ее, не должны были бы догадаться. Но разве вид утиравшего слезы Удзитада не выражал невольно его любовь?

Не сказано разве: «сердце, легко меняющееся?»[414] — продолжала она.

Императрица-мать слыла очень мудрой, но как она могла знать старое японское стихотворение? Удзитада решил, что он неправильно понял ее слова.

Императрица удалилась в глубину помещения, но благоухание ее одежд долго витало вокруг занавеси. Не была ли она подобна полной луне? Удзитада никуда не хотелось уходить, он уносился мечтой в небесные просторы. Всю ночь просидел он у открытой двери, погруженный в задумчивость.

сложил он.

Спать ему не хотелось. Он сидел, вдыхая чудесный аромат.

пробормотал он. Молодой человек сам удивлялся, что мысли об императрице не оставляли его.

Утром он, как обычно, отправился в императорский дворец, но был рассеян и мысли его витали далеко. Обсуждение государственных дел подошло к концу. Началось чтение древних книг, но в тот день Удзитада не пытался вникнуть в смысл и не задавал никаких вопросов. Когда императрица-мать удалилась в глубину помещения, присутствующие могли разойтись Удзитада пошел к себе и сразу лег в постель. Более сильный, чем накануне, ветер гнал непрерывно по небу тучи, вот-вот должен был пойти снег. Юноша чувствовал печаль, его куда-то влекло, как в ту ночь, когда он встретился с Тао Хунъином и получил от него цинь. Глубокая печаль овладела Удзитада. Тао Хунъин, страшась жестокого правления Янь-вана, бесследно скрылся в глухих горах, и надежд на встречу с ним не оставалось. Глядя на вечернее небо, Удзитада все больше погружался в размышления. Не в силах оставаться на месте, он вышел из дома, сел на коня и отправился куда глаза глядят. Он прибыл в какую то горную деревушку. Повсюду разливался аромат цветущей сливы, который показался путнику особенно сладостным. В вершинах сосен шумел ветер. Луна показалась из-за гор, но было темно. Ветер разогнал тучи, и небо было чистым. Удзитада въехал в лес и услышал звуки музыки. Он подумал, что это инструмент, который в Японии называется хитирики и который считают неподходящим для выражения радостных чувств[418]. Звуки были замечательными. В этой стране он назывался сяо[419]. «На этом инструменте играла принцесса, жившая в древности, и унеслась в мир небожителей»[420], — подумал Удзитада, не в силах сдержать слез восхищения.

Траур по покойному государю еще не окончился, и было запрещено играть на каких бы то ни было инструментах, но горная деревушка находилась так далеко от столицы, и, наверное, поэтому кто-то отважился взяться за флейту. Юноше захотелось узнать, кто там живет. У простых сосновых ворот стояла красиво одетая дама, закрывая лицо веером. «Кто вы? Почему стоите здесь?» — спросил Удзитада, но дама, не отвечая, вошла в ворота, и он последовал за ней.

Вокруг было тихо. В доме явно жили небедные люди, это было высокое строение, хотя и стояло в заброшенном месте. Столбы были новыми и красивыми; во дворце из-за траура вешали занавеси глухих тонов, а в том доме они были ярко-зелеными и притягивали к себе взор. Из глубины дома доносился аромат сливы и непрерывно слышались звуки музыки.

Удзитада, идя за дамой, начал подниматься по лестнице. Он прислушался в доме, казалось, никого не было. Он заглянул в щель между занавесями и смутно различил женскую фигуру. Доносившееся до него благоухание очаровало юношу. «В этой стране даже в горной глуши живут такие изысканные красавицы!» — изумленно подумал Удзитада. Ему захотелось узнать, что это за место. Он повернул направо, но никого не увидел. Дама исчезла. Спросить было некого, юноша пошел дальше, но и там не было ни одной живой души. Становилось все темнее, звуки флейты слышались ясно, до него доносился чарующий аромат — Удзитада вовсе не хотелось покидать этот дом. Он осторожно вошел внутрь.

Сидящая в глубине комнаты музыкантша при его появлении не испугалась. Удзитада не мог ясно видеть ее. Он почувствовал страх, но аромат сливы неудержимо манил его; он приблизился к даме, но лица ее по-прежнему ясно не видел.

— Звуки флейты и лунное сияние влекли меня сюда, — сказал он, но не получил ответа.

Он потянул ее за рукав, взял за руку — дама не испугалась и не стала укорять его. Сердце Удзитада сильно билось, и он тихонько привлек ее к себе. Она мягко опустилась на пол. Юноша не помнил себя. Неужели он мог испытать чувство более сильное, чем любовь к принцессе Хуаян?

Принцесса была похожа на кружащуюся в небе луну[421] и казалась существом другого мира, а незнакомке отношения между мужчинами и женщинами не были неизвестны. Удзитада казалось, что он давно знает ее, он чувствовал сильную любовь; ничего подобного он раньше не испытывал. Расстаться с ней он не мог. Встреча их была очень кратка, но за этот промежуток времени он испытал необыкновенно сильные чувства. Сколько он ни заговаривал с дамой, она ничего ему не отвечала. Оба они непрерывно проливали слезы.

Послышались крики петухов, возвещавших рассвет. Разве могли они расстаться с легким сердцем, если бы даже та ночь была долгой?[422]

Удзитада даже представить не мог, что он покинет тот дом; он хотел умереть в то самое мгновение. Но дама, встретившая юношу в воротах, начала сильно кашлять. Музыкантша, по-видимому, и сама была в растерянности, но уходить его не понуждала. Только глаза ее были полны слез, и она не произносила ни слова.

Кашлявшая дама подошла ближе и стала торопить Удзитада:

— Скоро станет совсем светло. Если наступит день, будет неудобно...

Музыкантша и Удзитада надели каждый свои одежды и расстались[423]. Ему казалось, что он уже не живет. Он ни на что не обращал внимания, и душа его не следовала за ногами[424]. Тяжесть, которую юноша чувствовал на сердце, невозможно выразить словами. По лицу музыкантши было видно, что она испытывала к Удзитада глубокую любовь, но сказать она этого не сказала. Даме, которая встретила его, он несколько раз повторил, что придет еще раз. Наконец Удзитада покинул дом. Душа его была в смятении, и он не понимал, что с ним происходит. Слуге, который дожидался его, молодой человек сказал:

— Если из этого дома кто-нибудь появится, проследи, куда он пойдет.

Чтобы его никто не заметил, Удзитада поспешно удалился, пока не рассветало. Через некоторое время слуга возвратился.

— Я ждал, не покажется ли кто-нибудь из того дома, но никто не выходил, — сказал он. — Изнутри не доносилось ни звука. Мне это показалось странным, и я вошел, но там никого не было. Только поодаль от дома, в помещении для прислуги, сидела седая старуха. Я спросил, кто приезжает сюда, а она ответила: «В этом доме никто не живет. Говорят, что изредка здесь останавливаются на ночлег путники, но сама я их не видела».

Все это было не сказать как странно. Однако раздумывать над этим было не время, и, переодевшись, Удзитада отправился во дворец.

Как обычно, после государственного совета император призвал Удзитада к себе. Чем больше мог юноша видеть императрицу-мать, тем более он убеждался, как необыкновенно она красива, и невольно сравнивал с ней таинственную музыкантшу, ее стройную фигуру и мягкие прикосновения. Не дух ли какой-нибудь подстрекал его к сравнению двух женщин? Незнакомка не выходила у него из головы, но он не отрывал глаз от императрицы, забывая об окружающем.

Императрица-мать велела читать «Избранные места из книг об основах государственного управления»[425] и объясняла государю смысл прочитанного. Ее ученость была беспредельна. Она была так молода, что титул «матери страны»[426] казался в приложении к ней странным. Она учила сына одному чтобы народ был спокоен и страна процветала. День стал клониться к вечеру, и придворные покинули дворец.

Последние месяцы Удзитада постоянно был печален, и его лицо не высыхало от слез, но в тот день он чувствовал особую тоску, какую не знал раньше, и, не дожидаясь наступления темноты, он отправился в горную деревушку, где в вершинах сосен шумел ветер, но дом был безлюден. Ему казалось, что в помещении еще витал чарующий аромат сливы. Он провел бессонную ночь в стенаниях, лежа один в постели. Беспокоясь, как бы утром в столице не удивились, заметя, что он отсутствовал всю ночь, на заре Удзитада поспешно возвратился домой. Незнакомка не выходила у него из головы, грудь его пылала от любви Удзитада не терял надежды вновь найти музыкантшу в горной деревне и то и дело отправлялся туда, но возвращался, напрасно проездив[427]. Цветы сливы уже осыпались, и не было видно ничьих следов Удзитада очень мало надеялся увидеться вновь с принцессой Хуаян, но хранил полученную драгоценность и часто вспоминал об их встрече; а после единственного, мелькнувшего, как сновидение, свидания с незнакомкой у него не осталось ничего на память, и чем больше проходило времени, тем больше ему казалось, что он уже расстался с жизнью.

«Почему дым от огня любви не клонится в одну лишь сторону?»[428] — думал он. Ему становилось стыдно своей слабости. Удзитада постоянно являлся на службу во дворец, но день ото дня становился все печальнее. Месяц подошел к концу.

4

Растущая перед дворцом красная слива полностью расцвела, и аромат, который приносил с собой вечерний ветер, неотступно преследовал Удзитада воспоминанием о луне над домом в горной деревушке Придворные разошлись, а Удзитада, оставшись один, сочинил:

По щекам его катились безудержные слезы, и, увидев его в то время, любой проникся бы жалостью. Когда взошла луна и император удалился в личные апартаменты, Удзитада покинул дворец. Он жил в государственном помещении, и путь из дворца был недалек. С каждым днем Удзитада терял интерес к окружающему. Дома, сняв пышные одежды, он лег в постель и горестно смотрел на луну. Он сложил:

Было тихо, слуги крепко спали. Луна зашла. Удзитада услышал, как кто-то затворил за собой дверь, и открыл глаза Он почувствовал знакомый аромат и понял, что рядом с ним музыкантша; радость его невозможно выразить словами. Взяв за руки, он привлек ее к себе Ему не казалось, что это расцветшие в далекой стороне вишневые деревья[431], между ними не было никаких преград. Его любовь с каждым мгновением усиливалась, и обрести покоя он не мог. За какие грехи ему было суждено испытывать такие страдания? Он снова и снова укорял незнакомку, что она, боясь, как бы не пошли дурные слухи, не открывает ему, где живет, но дама по-прежнему ничего не говорила и только безутешно плакала.

— Извините мою бесцеремонность, но нет ли кого-нибудь, кто мог бы объяснить мне? — спросил он, но она покачала головой.

— В таком случае не обманули ли меня облако с горы Ушань[432] и богини реки Сян[433]? — спросил он, но она и на этот раз ничего не ответила.

Он хотел бы удержать ее, чтобы она не скрылась с пением петухов, но помешать этому было невозможно.

произнес он.

прошептала она так тихо, что слова ее было трудно уловить.

Любовь их была печальна; он всеми силами стремился как можно скорее возвратиться на родину, им предстояла вечная разлука, эту мысль было не перенести. Дама опасалась попасться людям на глаза, он тревожился, что она исчезнет, как поденка, но как было воспрепятствовать этому? Они провели ночь, тесно прижавшись друг к другу. Казалось, что женщина вовсе не торопится покинуть его. Она была мягка и нежна, но неожиданно исчезла, как будто погасла свеча. Он даже подумал, не надела ли она плащ-невидимку, и стал шарить вокруг руками, но напрасно. Их свидание было еще более кратким, чем мелькнувшее сновидение[435]. Оставленная дамой накидка источала неизъяснимо прекрасный аромат. Во дворце из-за траура не носили одежд с узорами, а это была прекрасная одежда, затканная золотом и серебром. У него не было надежд увидеть ее еще раз, и, думая, что накидка осталась ему как единственное воспоминание о ее владелице, Удзитада безудержно плакал.

Он не мог собрать мыслей, чувствовал себя плохо, и в тот день ему вовсе не хотелось идти во дворец. Император поднимался рано, и до Удзитада донесся шум шагов придворных, спешивших на службу. Собравшись с силами, он отправился вслед за ними и сел как можно дальше от монарха. Но он никак не мог прийти в себя после промелькнувшего, как сон, ночного свидания. Удзитада стал опасаться, не заметит ли кто-нибудь его состояния и не начнутся ли расспросы[436], и постарался успокоиться.

Император, как всегда, благожелательно заговорил с ним:

— Осталось очень мало дней до конца весны и вашего отъезда на родину. Мы очень привыкли к вам. Сколько нам придется ждать, чтобы мы встретились еще раз? Как горько думать, что мы больше не увидимся! — сказал он, утирая слезы.

За последние месяцы государь вырос, стаи необыкновенно красив и вызывал почтительное восхищение. В такие мгновения решимость Удзитада начинала ослабевать. «Почему на мою долю выпала столь мучительная судьба? — думал он. — Я с каждым днем привязываюсь к милостивому государю и в то же время не могу дождаться отплытия на родину». Многое приводило его в беспокойство.

— Вы не обошли вниманием ничтожного чужеземца, как я, и даже на пути домой, отделенный от вас широким морем, смогу ли я забыть ваши милости? — сказал он.

Сидевшая поодаль императрица услышала его слова и, улыбаясь, произнесла:

— Если бы кто-нибудь, переплыв безбрежное море, перевалив через высокие горы, прибыл в нашу страну, и в то время, когда мог бы вести здесь беззаботное существование, спешил бы нас покинуть; если бы он, поднимаясь на корабль, надеялся еще раз совершить такой путь, его надо было бы считать глупцом.

Глядя в тот момент на императрицу, Удзитада невольно вспомнил незнакомку, игравшую на флейте сяо. «Не является ли она, чего доброго, близкой родственницей императрицы-матери? Они так разительно похожи», — подумал он.

Но императрица была единственной дочерью начальника Дворцовой стражи Дэн Уцзи, имевшего пятый ранг Необыкновенная красавица, она в тринадцать лет была избрана для службы во дворце. Вскоре она получила высокий ранг, а в семнадцать лет была назначена императрицей. Сестер у нее не было. Отец ее скончался молодым, старший брат был полководцем охраны[437] и в нынешнее царствование мог бы стать влиятельным лицом, но после того, как в империи воцарился мир, императрица сказала: «Когда родственники государя со стороны матери стремятся к власти, надо ждать беспорядков в стране», и не отличала брата перед другими. Она избирала и возвышала людей, обращая внимание на их талант и выдающиеся способности к правлению, всеми силами стремясь к достижению мира. Императрица не кичилась своим высоким положением, ни одно дело не считала недостойным себя, была усердна, не знала отдыха и не совершала оплошностей; внешностью она была блистательна, как отполированная драгоценность. Кем она была в предыдущих рождениях? И в древности не было таких выдающихся императриц, как она.

5

— В нашей стране часто императрицы брали в руки правление, и неминуемо возникали беспорядки, — сказала государыня. — Это очень прискорбно. Ни один правитель никогда не осознает собственных ошибок. Я, женщина немудрая, не обладающая познаниями, берусь за решение важных дел и, конечно, допускаю множество промахов. В лицо мне никто ничего не скажет, но за спиной станут злословить, и для страны и для меня выйдет один вред. Надо, чтобы, следуя древним обычаям, мне сообщали, в чем я поступила неправильно.

Она велела выставить доски для порицания[438]. Но с тех пор, как она стала править Поднебесной, не было совершено ни одной несправедливости, и доски оставались чистыми. Императрица была смущена и заплакала.

— В древности мудрые правители, выставляя такую доску, желали знать собственные промахи. Я, глупая женщина, последовала их примеру. Но народ сомневается в моих намерениях и боится навлечь на себя наказания; и никто не решается указать на мои ошибки. Я, недалекая женщина, только покрыла себя несмываемым позором.

В то время ей подали письмо:

«После того как наша государыня взяла на себя бремя правления, с неожиданно возникшими беспорядками в стране покончено, и народ может отдохнуть от непосильных трудов. Наше время совершенно не отличается от эпох Яо и Шуня[439]. Однако в нашей стране никогда не бывало, чтобы "воином-драконом" был назначен иноземец, к тому же молодой годами. Никто не помнит, чтобы такой человек занял столь высокое положение. В древности не было примеров, чтобы люди, которых награждали самыми высшими титулами, возвращались на родину, а ныне всем известно, что "воин-дракон" считает дни до отплытия и торопится отвязать канат корабля. Но, как бы то ни было, нынешним беспримерным правлением мы обязаны ему одному. Если, закрыв глаза на его иноземное происхождение и на его молодость, вознаградить его за выдающиеся успехи, он откажется от намерения возвратиться к себе и будет долго служить нашей стране. Если же он уедет, это будет для нас позором».

Императрица, прочитав письмо, сказала:

— Все, о чем здесь говорится, — совершенная правда. Когда, к нашему несчастью, внезапно скончался государь, которого действительно можно было сравнивать с императорами Яо и Шунем, возникла смута, подобная беспорядкам эпох Цинь и Хань[440]. В двадцати двух уездах, лежащих к северу от реки Хуанхэ[441], не нашлось никого, кто бы преградил путь мятежникам, и вражеская армия наступала быстрее, чем вышедшая из берегов вода затопляет округу. В конце концов мы покинули дворец, защищенный толстыми стенами, и пустились в путь по ненадежным мосткам в ущельях. В открытом поле, когда враг был уже на расстоянии выстрела из лука, ни один из чиновников и военачальников, следующих за нами, не предложил плана, чтобы одолеть неприятеля, и не захотел выйти ему навстречу. Это сделал один только «воин-дракон», погубивший армию Янь-вана и обеспечивший покой в нашей стране. Примеры, когда в исключительных обстоятельствах предоставляли необыкновенные награды, бывали и в древности. Нельзя не вознаградить человека, совершившего славный подвиг; мы пожаловали ему титул, но ему надо было бы даровать земли в десять тысяч домов и тысячу цзиней[442] золота, наши же дары не достигают и десятой доли этого. А все потому, что он сам решительно отказался принять что-либо еще. От возвращения на родину я отговаривала его сама. Но этого юношу направляют и защищают боги, он человек необычный, и если я причиню ему обиду, надо будет и вовсе позабыть о благодеяниях. У меня с самого начала болит сердце при мысли о его отъезде, но задерживать его я не могу. Тем не менее, я еще раз поговорю с ним.

Некоторые придворные замыслили погубить Удзитада, но он один своими силами расправился с приспешниками Юй Вэньхуэя, которых не могли победить двадцать воинов императорской армии, и обратил в пыль и пепел семьдесят варваров. Оружием с ним было не справиться. Его решили отравить, но он мог разгадать коварный замысел и заговорщики могли погибнуть. Опасаясь этого, в течение нескольких месяцев они выражали Удзитада полное повиновение, и ни у кого не возникало желания ему противоречить. Придумать, как осуществить задуманное, никто не мог, и второй раз не стали осуждать правление императрицы-матери. Но в душе придворные считали возвышение Удзитада позором для всей страны. Однако нельзя было забывать, что их всех спас Удзитада, и умудренные годами сановники, признавая его заслуги, не стали нападать на императрицу и не завидовали успеху Удзитада. Ему было совершенно ясно, как относились к нему при дворе но он не думал об этом Его терзали страдания любви, мучительные, как дорога в крутых горах[443]. Многие придворные противились решению императрицы-матери отпустить его на родину, но те, которые хотели отстранить юношу от двора, радовались: никто не будет сравнивать их способности с его талантами и решать, кто умен, а кто нет[444].

Наконец доложили, что можно пуститься в плавание. Удзитада должен был бы радоваться, что путь на родину открыт, но его охватила печаль: он не мог забыть даму-музыкантшу, облик которой он видел лишь смутно[445], и скорбел, что их встречи были так мимолетны. Когда он думал, что должен покинуть Китай, он плакал кровавыми слезами о том, чего лишился[446]. Вдыхая аромат накидки, которую оставила музыкантша, он не мог решить, где ему поставить изголовье, чтобы она явилась ему во сне[447]. Печаль не отпускала его, и он сложил:

Беспрерывно лили дожди. Ночью Удзитада сидел перед открытой дверью, в задумчивости смотрел на покрытое тучами небо, и на душе у него было беспросветное уныние. Ветер донес до него знакомое благоухание, которое, как всегда, заполнило все помещение, и сердце юноши взволнованно забилось. В комнате показалась женская фигура, и Удзитада забыл себя от радости. Дверь закрылась.

сложил он. Удзитада мог бы укорять ее, но их эфемерные отношения должны были так скоро прекратиться, и каждый раз, видя даму, Удзитада остро чувствовал ее необычайную прелесть. Их нижние платья тесно прилегали друг к другу, их любовь становилась все глубже, и им казалось, что встречи их не будут редки[448], но от действительности было не уйти. Удзитада беспредельно досадовал, что она исчезает подобно облаку или туману и он не знает, где она обитает, а она печалилась, что приближается срок его отъезда. Он смотрел на нее, и ему казалось, что он давно ее знает.

Какая судьба обрекла на меня на такую необычную любовь? — спрашивал он, проливая слезы.

Я не собиралась скрывать, где живу, и ставить между нами преграды, но опасаюсь, что если вы узнаете, кто я, то в страхе будете меня сторониться. Наши встречи останутся тайной, и это будет мне утешением, когда вы навсегда покинете меня и отправитесь на родину, — сказала она тихо, так что он не мог всего расслышать и оставался в сомнениях.

Мысли мешались в его голове, и он сказал: — Весенние ночи проносятся быстро, скоро запоют петухи, а я так и не понял, не пустой ли это сон? Как могу я узнать? Он повторял свои упреки, и дама произнесла:

У меня не осталось никаких надежд. Судьба заставляет вас всем сердцем стремиться на родину, поэтому лучше было бы не завязывать даже кратковременных любовных отношений.

Мы не встретимся больше ни в одном из миров. Это расставание навеки, и мы больше не увидимся.

Не договорив, она заплакала, и горесть, которую они испытывали, словами выразить не возможно.

Не открывая своего местонахождения, представляясь блуждающим облаком, не хотите ли вы помешать моему возвращению домой? — упрекнул он ее.

— Расставаясь той порой, когда далеко до порывов осеннего ветра[451], рыбачка, у которой нет дома[452], не назовет вам имени, — ответила она бессердечно, и ее слова не рассеяли его обиду.

Их желание только увеличивалось, и когда они волей-неволей разобрали свои одежды[453], оба были охвачены жалостью друг к другу.

— Этой ночью приду опять, — пообещала она, но Удзитада не мог верить ей.

Она открыла дверь, но было еще так темно, что юноша не мог различить плывущих по небу туч. Бессердечная незнакомка исчезла, и только аромат наполнял комнату.

По мере того как множились ночные встречи, сердце его не успокаивалось, ему стало казаться, что живое существо не может исчезать подобным образом, и он стал опасаться, не является ли к нему привидение.

1

Удзитада не знал, кто принимает вид утреннего облака и вечернего дождя. Женщина избегала показываться ему даже при лунном сиянии или при тусклом огне светильников; они всегда встречались в полной темноте[454]. Опасения Удзитада не рассеивались. Сновидение повторялось каждую ночь[455], дама говорила о своей любви к нему и о своей печали, но он не мог полагаться ни на одно ее слово[456]. Ничто не могло отвлечь юношу от горьких размышлений. Если бы он мог достоверно узнать, что все это проделки какого-то духа! Свидания, неопределенные, как существование поденки[457], прервались. Шло время, и печальных дум его было больше, чем лепестков весенних цветов[458]. Служба во дворце стала для него совсем тягостна, но, затаив в сердце непереносимые терзания[459], он вел себя, как обычно. Уехав из Китая, он оставит все надежды встретиться с незнакомкой еще раз в этом мире Опять сердце его колебалось, как в небе облака[460], и он не знал, возвращаться ли на родину, о чем раньше думал с таким нетерпением, или нет.

Корабельщики сказали ему: «Ветер никак не стихает, в такую погоду в плавание лучше не пускаться». Надо было ждать осени, отсрочка была небольшая, но Удзитада вздохнул с облегчением. Однако он не мог сообщить об этом незнакомке и проводил время, погруженный в размышления, безнадежно глядя на небо. Удзитада не приходилось находиться близко от императрицы-матери, но ветер иногда доносил до него бесподобный аромат ее одежд, так похожий на благовония, которыми пользовалась незнакомка. Он все больше и больше готов был впасть в заблуждение и проливал слезы Императрица была так же недостижима, как багряник на луне, ее красота была безупречна, как драгоценность, на которую не садилось ни одной пылинки[461]. Могли он заговорить с ней как с обычной женщиной, стенать и досаждать ей упреками? «Не проделки ли это какого-то могущественного оборотня? Не пытаются ли меня обмануть коварные духи?» — снова и снова спрашивал он себя в смятении. Могли кто-нибудь догадаться, о чем он думал?

Однажды в четвертом месяце, когда на небесах появилась полная луна, придворные, освободившись от густой заросли дел[462], разошлись по домам; император подозвал к себе Удзитада и сказал:

— Вы должны отправиться в опасное плавание, в котором до самого конца нельзя быть уверенным. Вы отложили отъезд до осени, и мы на некоторое время утешились, но напрасны надежды, что вы останетесь у нас подольше.

— С почтением внимаю вашим милостивым словам, к которым за это время я так привык. Я отложил отъезд на родину, к чему в сердечной слепоте[463] так стремился, но сожалею только о том, что больше не буду служить вам, и с каждым днем печаль по этому поводу только усиливается... — начал Удзитада, но не мог справиться со слезами и вынужден был остановиться.

Императрица-мать сидела поодаль и смотрела на него с невыразимой печалью. Тихо, наверное не желая, чтобы кто-нибудь еще услышал ее, она произнесла:

Точно так же говорила незнакомка. Но это, конечно, было проделками оборотня, который мастерски подражал манерам государыни, заблуждение привело бы к непочтительности и никак не было бы утешением.

сложил Удзитада.

Утирая слезы, он смотрел на луну, поднимающуюся в безоблачном небе, и думал о луне, которая вставала над холмом Микаса[466]. Императрица-мать с трудно сдерживаемым чувством смотрела на Удзитада.

Император долго очень любезно разговаривал с Удзитада. Становилось все позднее. Беседа касалась различных серьезных предметов, и государь выразил сожаление, что нельзя отменить отъезд Удзитада. Юноша робко отвечал, но его слова лишь наполовину соответствовали его чувствам, ибо в душе он в растерянности спрашивал себя: «Чего я сам больше хочу: остаться на чужбине или вернуться домой?» Но разве можно колебаться относительно отъезда на родину?

Он покинул дворец, когда время близилось к рассвету. Как обычно оставив дверь открытой, он стал смотреть на небо. Запели петухи, и луна скрылась за облаками.

сложил он.

Тихо падали на землю капли утреннего дождя. Рукава Удзитада были насквозь мокры от слез. Он был подавлен и, сказав, что болен, весь день пролежал в постели. Узнав о его недомогании, император послал справиться о здоровье. Удзитада попросил передать государю: «Болезнь не такая уж тяжелая. Наверное, это простуда. К завтрашнему дню я выздоровею».

Он лежал, погруженный думы. К нему прибыл племянник императрицы-матери, Дэн Инчэн. Он очень вежливо осведомился о здоровье, передал больному привет государыни и вручил посланное ею лекарство. Удзитада, изумленный такими знаками внимания, сел в церемониальную позу и поблагодарил Инчэна как полагалось. Его безукоризненные манеры произвели самое благоприятное впечатление на посетителя, и, глядя на него с восхищением, он спрашивал себя: «Как в нашем мире мог родиться такой замечательный человек?» Таким прекрасным благородным лицом, без сомнения, залюбовались бы все женщины; его не портили даже шрамы, свидетельствовавшие о славе несравненного в Поднебесной воина. Инчэн думал, что Удзитада был лучше всех виденных им мужей. Сам он, воспитанный императрицей-матерью, был очень талантлив и образован. На прощание он сочинил стихотворение и получил от хозяина ответ, доставивший ему глубокое наслаждение.

Луна наконец-то показалась из-за гребней гор, и Удзитада не сводил с нее глаз до самого захода[468]. Неожиданно он почувствовал знакомый аромат, и сердце его безудержно забилось. Послышался звук закрываемой двери. Он не собирался изливать в жалобах даже часть того, о чем беспрестанно думал. Жизнь столь же кратковременна, как звук удара в колокол. Мысль, что на рассвете им надо расстаться, приводила обоих в отчаяние. Как им хотелось, чтобы ночь никогда не кончалась!

Незнакомка сложила:

Она едва кончила говорить, как Удзитада ответил ей:

Он был еще более задумчив, чем обычно, и не представлял, чем можно успокоить сердце.

Утром он не мог подняться с постели[470] и сказал, что плохо себя чувствует. Его близкие друзья, постоянно бывавшие у него, услышав об этом, всполошились и пришли его проведать. Им казалось, что они находятся перед водопадом Беззвучный[471], который низвергает влагу, но не издает ни звука. Тревога друзей не утихала. Удзитада хотел одного — лежать и смотреть на огромное небо[472], но тогда от визитов не было бы отбоя. Даже запершись дома, он не мог остаться один, и, сказав, что выздоровел, он отправился во дворец. Одна задругой шли ночи, которые он проводил в одиночестве. На службе он был рассеян и не проявлял усердия даже при изучении классических книг.

2

Прошел двадцатый день, и весь сад перед дворцом покрылся распустившимися пионами. Китайцы любят Пионы и утверждают, что никакие другие цветы с ними несравнимы. Они действительно были так красивы, что, казалось, излучали сияние. Удзитада, сорвав цветок, удалился к себе.

Наступил вечер. Идти юноше никуда не хотелось. Сердечное томление его усиливалось. Небо, на которое он сидя глядел, заволокли тучи, и пошел дождь. Неясно послышалось пение кукушки[473], первое в том году, совершенно такое же, как в родной стороне.

сложил он.

Дождь перестал. На прояснившемся небе показались звезды. Укрываясь от их блеска, незнакомка проникла в дом. Удзитада услышал, как закрылась дверь. В темноте он не мог видеть даму, но чувствовал привычный аромат, и страсть его от этого только усиливалась.

До вашего отъезда остается так мало времени, и я не могу избежать прегрешений, множа наши встречи, подобные тяжелым сновидениям. Потом, вспоминая их, я буду страдать, — сказала незнакомка.

Им следовало бы сторониться друг друга, но ведь правильно сказано, что пустая затея — скрывать любовь[474], а их страсть была такова, что, даже возродившись в ином обличье, они не нашли бы успокоения. Удзитада снова и снова жаловался, что она подобна поденке[475].

— Открыв перед вами этой ночью сердце, я не должна скрывать от вас свое имя и исчезать, как утреннее облако. Однако если вы узнаете, какая неразрывная связь существовала между нами еще в предыдущих рождениях, мне будет стыдно, что в нынешней горькой жизни я не смогла избежать заблуждений и отдалась страстям; поэтому-то я и не хочу открывать вам имени. Но другая мысль не дает мне покоя: если я не разрешу ваших сомнений, то понесу наказание за то, что ввела вас в заблуждение. Скоро вы все узнаете, — сказала она прямо

Играя пионом, который Удзитада сорвал днем, она сказала, засмеявшись:

— Этот цветок укажет, где я живу. Но боюсь, как бы, узнав, вы не почувствовали отчуждения.

Смех ее невесело отозвался в его сердце.

Раздался звук колокола, возвещавший о том, что краткая летняя ночь промчалась быстрее, чем пение кукушки[476], и незнакомка исчезла

Все утро Удзитада думал об одном: «Где же я найду этот цветок?» Ему хотелось немедленно отправиться на поиски в неведомые горы, но в тот дня служба начиналась с самого утра, и император несколько раз говорил, что хочет его видеть. Удзитада поспешил во дворец. Окончив обычные дела, император очень любезно беседовал с ним до самого вечера. Было объявлено, какие книги будут читаться на следующий день. Свободного времени оставалось еще меньше, чем обычно, и не было никакой возможности отправиться в горы к облакам, чтобы увидеть желанный цветок[477]. Во дворце толпилось много народу, императрица находилась далеко за опущенными занавесками, и до Удзитада не доносился знакомый аромат.

В пятом месяце во дворце, не покладая рук, готовились к отправке людей в Японию, которая была назначена на осень. Один за другим являлись будущие спутники Удзитада. Он всей душой стремился отыскать незнакомку, но времени у него оставалось мало; он не знал ни мгновения душевного покоя. «Может быть, цветок случайно попадется мне на глаза», — думал он и, объявив, что хочет осмотреть места, которых еще не видел, разъезжал по горам и рощам, внимательно смотрел по сторонам, но нигде пионов не видел. Он отправился в горную деревушку, где впервые почувствовал чудесный аромат, но вокруг дома все заросло летними травами и не было видно ничьих следов. Более безлюдного места он никогда не видел.

Внутри помещения были чисто убраны, и в задней комнате, где не было ни пылинки, у стены он заметил лепесток разыскиваемого цветка. Время цветения пионов давно прошло, но, к изумлению Удзитада, лепесток был свеж. Юноше казалось, что он грезит наяву. Если бы там был кто-нибудь, кого можно было бы спросить[478], Удзитада обратился бы к нему: «Кто оставил здесь этот лепесток?» и проник бы в тайну, но в доме не было ни души, и, проливая горькие слезы, он возвратился в столицу, так ничего и не узнав. Найденный лепесток Удзитада взял с собой, но — странное дело! — он не засох, не завял, и цвет его совсем не изменился. Тянулось утро за утром, за вечером вечер[479], Удзитада думал только об одном. Неумолимое время проходило быстро. Он напрасно всю ночь держал открытой деревянную дверь[480].

Наступил шестой месяц. Удзитада устал от беспрерывных дум, и казалось, его душа была готова расстаться с телом. Путешествие предстояло далекое, и отплытие было назначено на двадцатый день того месяца. Он тосковал о бессердечной незнакомке, исчезавшей неизвестно куда, но при мысли, не остаться ли ему в китайской земле еще на осень, он вспоминал о матери, о которой не переставал тревожиться, и о принцессе Хуаян, с которой он надеялся снова увидеться и драгоценность которой он всегда носил с собой. Противоположные мысли мучили его, печаль его усиливалась с каждым днем, и время приносило ему одни горькие страдания.

сложил он.

3

Прошел десятый день шестого месяца. Стояла непереносимая жара. Обсуждение государственных дел закончилось, и во дворце оставались лишь самые близкие к государю придворные. Чтобы немного отдохнуть, император и государыня-мать расположились в павильоне для ужения, где веял прохладный ветерок. Император призвал к себе Удзитада, и он, приблизившись, сел на камень под навесом.

— Я давно думаю о вашем отъезде, но сейчас, когда подошел срок, мне он кажется совершенно безжалостным, — сказал император.

На его глазах показались слезы. Удзитада тоже заплакал. Императрица-мать сидела недалеко от них.

Стояла такая непереносимая жара, что даже легкое платье казалось слишком теплым. Ослепительный светлился с безоблачного неба. Красота императрицы казалась более блистательной, чем обычно, и заставляла от изумления широко раскрыть глаза. При взгляде на нее можно было забыть о невероятной духоте — казалось, что это луна поднимается в чистом небе. Удзитада изумленно спрашивал себя: «Неужели в нашем мире может существовать подобная красота?» и не мог произнести ни слова. До него доносился свежий аромат из древесины аквилярии или из коры сандалового дерева, и хотя он совершенно не отличался от аромата одежд таинственной музыкантши, юноша по-прежнему думал, не игра ли это его воображения. Ему казалось, что он перенесся в страну Будды. Он невольно, забыв о почтении и осторожности, смотрел на государыню так же пристально, как взирал на Будду его ученик: «ни на мгновение не отводя от него взора»[482], и по щекам его катились слезы.

И государь, и императрица-мать сожалели, что Удзитада их покидает, что его ничем нельзя было удержать, и, тоже плача, повторяли, что никогда не забудут его преданности.

— Следуя заведенному порядку, и я не люблю голосов царств Чжэн и Вэй[483], мы не должны забывать об истинном значении ритуала и музыки. Я хотел бы наслаждаться музицированием вместе с вами, но из-за траура игра на музыкальных инструментах из металла, камня, нитей и бамбука[484] запрещена, и, к несчастью, время вашего пребывания здесь прошло. Жаль, что вы не можете остаться у нас до того, как снова вернется этот месяц[485]. Месяцы и дни текут быстро...[486] Но мы не можем забывать о глубине ваших побуждений и гневаться на ваш отъезд, — сказал император.

Удзитада так сильно желал возвратиться на родину, что государь не удерживал его.

— Нынешний отъезд отменить невозможно, — продолжал император. — Нельзя обмануть ожидания тех, кто тоскует по вас на родине. Наша жизнь столь же непрочна, как цветение вишен[487], но если вам суждено пережить ваших родителей, не приедете ли вы к нам еще раз? Сейчас я, сожалея о разлуке, не удерживаю вас, но дайте обещание возвратиться и таким образом докажите, насколько искренне ваше отношение к нам.

Когда Удзитада услышал эти слова, слезы сдавили ему горло, и он не мог произнести ни слова.

Император ответил ему:

Пожелаем друг другу, чтобы долго длились наши жизни.

Произнося эти слова, император казался совсем взрослым и был так красив, что, казалось, излучал сияние.

Когда наступил вечер, императрица, произнеся краткие слова прощания, удалилась в задние помещения. Через некоторое время скрылся и император, и тогда от императрицы было передано:

«Возможно, для Вас это будет неожиданностью, но я не могу не досадовать[488], что до сих пор храню пион, время цветения которого давно прошло».

Цветок, который протянула ему прислуживающая дама, казалось, был сорван только что, цвет его совсем не поблек. Он узнал даму это она стояла тогда в воротах дома в горной деревне. У Удзитада отнялся язык.

— Государыня сама рассеет ваши сомнения Подождите немного, — сказала дама.

К стеблю пиона было прикреплено стихотворение:

Аромат самого цветка улетучился, но пион благоухал хорошо знакомым ароматом одежд императрицы-матери.

На небе показалась луна. «Подойдите сюда», — было сказано ему. Он сел на веранде. Отделенная от него занавесью, императрица сказала, какое глубокое чувство она испытывает к нему. Он не мог придумать, что сказать, и только старался, чтобы в лунном свете никто не заметил его слез, которые, как бесчисленные жемчужины, катились по его щекам.

— Если я не открою вам настоящую причину наших встреч, к которым мы шли прямой дорогой, открывающейся во сне[489], я совершу преступление. Юй Вэньхуэй — в действительности асура[490]. Он возродился в человеческом облике, и приближалось время, когда бы он погубил нашу страну. Наш прежний государь, император Вэнь, тревожился и скорбел; он несколько раз посылал Сюань-цзана, по прозвищу Трипитака[491], передать его жалобы Небесному императору[492]. Я принадлежала к небесной рати, обитающей на Даолитянь[493], и не должна была спускаться в мир людей, но Небесный император проникся жалостью к этой стране и решил дать мне поручение: я должна была возродиться здесь, чтобы усмирить беспорядки и восстановить страну. Я была избрана, потому что между мной и здешними жителями существуют некоторые узы. Но женщине с таким делом не справиться, и надо было послать кого-то мне в подмогу. Вы, в то время небесный отрок, прислуживали Небесному императору, и он приказал вам: «Возьми мои лук и стрелы и сокруши возродившегося на земле асуру». Вы не имели к этой стране никакого отношения, а кроме того, вам было негде хранить лук и стрелы Небесного императора, и это было поручено Сумиёси, богу японской земли. Я о наказе Небесного императора не забыла, и не надо было опасаться и скорбеть, но, получив тело несовершенного человеческого существа, я стала блуждать по греховным путям; правильный взгляд, замутненный темнотой мира, в котором живут злые духи, исчез; вот почему во время важных событий я не могла правильно оценить положение и, охваченная страхом, пустилась в бегство. Тогда-то я убедилась в нерушимости клятв, данных в прошлых мирах, и увидела вашу глубокую преданность. Я не смогла преодолеть радость, с тех пор переполнявшую меня, и испытала глубокое чувство, которое обычными словами не выразить. Я сама родилась в человеческом мире, а у тех, которые смотрят на жизнь обыкновенными глазами, чувства запятнаны, а мысли блуждают далеко. Я в сердечной нерадивости думала, что вы никогда не узнаете, какие чувства дружбы и любви связывали нас раньше; Небесный император накажет меня за опрометчивость, что, получив человеческое тело, я впала в заблуждение, как во сне, встретилась с вами, не смогла заставить себя проснуться и покорно отдалась смятению чувств. Я долго мучилась, не усугубит ли это мою горькую участь, но в конце концов открылась вам в своих чувствах. Это верх неосмотрительности, и я не смогу избежать наказания.

Так перед Удзитада приоткрылась завеса над его прошлым существованием, о котором он смутно догадывался. Он печально задумался и, до конца не осознавая, кто в облике императрицы-матери находится перед ним, хотел еще раз[494] пройти по прямой дороге, открывающейся во сне, но для нее, все полностью ему открывшей, омрачения нашей горькой жизни[495] стали совсем чужими, и она погрузилась в глубокие размышления о скорби бесконечных миров.

— Время, отпущенное Небесным императором для существования в человеческом мире, ограничено, и не так уж много времени я буду управлять страной, — снова заговорила императрица. — Я знаю, что не пройдет и сорока лет, как я вернусь на небо, и совсем не надо будет сожалеть, покидая землю. Но в последний час расставаться с полученным на время телом будет тяжело, и рядом не будет никого, кто бы проникся моей тоской. Хотя получить разрешение будет трудно, не приедете ли вы в момент моей кончины еще раз в Китай?

Человеку не дано упорно думать о разлуке; так уж устроено, что даже глубокая печаль проходит. Императрица продолжала, утирая градом лившиеся слезы:

— Находясь во дворце небожителей, мы обменялись крепкими клятвами, которые связали нас на многие века; поэтому и в этом мире наше существование будет долгим. Разве не говорят: «Даже несравненный исполнитель на цине должен оставаться в низком мире»? Избежать судьбы невозможно, наша встреча — не легкомысленное заблуждение сердца. Я хочу ясно объяснить вам этот древний закон. Мне было известно истинное положение вещей, и я вам его открыла; вы теперь знаете, что наша любовь, когда я исчезала подобно утреннему облаку, за что вы осыпали меня упреками, не была подобному сну заблуждением, о котором вам надо было бы тосковать.

Никак нельзя было проверить, что такая красота действительно принадлежит существу нашего мира. Занавесь была приподнята. Очарование сияющего в лучах луны лица было невозможно выразить словами. Потому ли, что в Китае было принято говорить прямо, она, гордясь своей красотой, сказала

Когда вспомните меня, посмотрите в это зеркало.

Она вручила ему небольшую шкатулку.

Если оно попадется на глаза той, которая меня знает[497], мне будет стыдно. Впрочем, она не так прозорлива, чтобы понять, каковы были наши отношения. Не говорите ей, что встречались со мной, — сказала она.

Удзитада закрыл лицо рукавом, а императрица выскользнула в задние помещения. Какие чувства он испытывал? Он удалился, готовый разрыдаться в голос. Во дворце находились придворные, и юноша не мог произнести ни одного слова. Жизнь казалась ему так тяжела, что он думал: «Лучше бы сейчас умереть!» О чем ему было беспокоиться? Избегая людских взглядов, Удзитада покинул дворец. Его настроение выразить невозможно.

Дома его ожидало множество молодых людей, пришедших с вином, редкими закусками и каждый со своим особым подарком, оплакивать любовь было не место[498]. Пировали до самого рассвета, но Удзитада в душе думал только об императрице-матери. Он спрашивал себя: «Неужели наша любовь так и вот и кончилась?», и других мыслей у него в голове не было. Чем больше он думал, тем больше теснили его грудь чувства. Она представлялась то утренним облаком, то вечерним туманом, старалась, чтобы он не догадался, кто она, и не было между ними таких клятв, чтобы он хоть немного мог проникнуть в тайну, — когда он вспоминал об этом, ему отчего-то становилось страшно. Душа его больше не стремилась в поля и горы, он хотел только видеть, хотя бы издали, императрицу-мать, и ранним утром устремился во дворец. Он глядел на занавесь, через которую можно было неясно различить ее фигуру, и душу его переполняли печальные мысли.

Императрица-мать удалилась в задние помещения и в тот день не явилась на чтение классических книг. И во дворце, и в частных домах все были заняты отъездом Удзитада, и даже неблизкие ему люди волновались по этому поводу. Он же был занят только своими чувствами и напрасно в задумчивости смотрел на небо. Когда на небе показывалась яркая луна, к нему приходило много народу, но среди них не было той, кого он ждал. Он нехотя пил с гостями вино, и перед ним больше не открывалась дорога.

К нему то и дело являлись императорские посланцы и приносили от государыни великолепные подарки, сопровождаемые любезными письмами. Она позаботилась обо всем, вплоть до различных лекарств, но он бы все это отдал за одно свидание наяву, в полной тьме[499], столь же краткое, как существование поденки.

Накануне отъезда во дворце Вэйян император устроил торжественную церемонию. Одежды присутствующих были очень красивы, но между этим и прошлым годом была существенная разница, и все заставляло с любовью вспомнить покойного императора. Церемония в тот день была великолепна, но на ней не было ничего такого, о чем стоило бы специально говорить.

Солнце поднялось высоко, и когда Удзитада собрался уходить, императрица-мать призвала его к себе. Она находилась в том самом павильоне для уженья. Она сидела, окруженная множеством прислуживающих дам, внешность и необычные наряды которых были замечательны, но рядом с императрицей они совершенно терялись. Освещенное солнцем безукоризненное лицо государыни было очаровательно, дышало любезностью и дружелюбием и само излучало сияние. В людском мире таких лиц больше не было.

— Все это время я проводила здесь, чтобы избежать палящих солнечных лучей. Вот и наступил этот день... Не знаю, что сказать вам, даже банальные слова не приходят на ум. Я с сожалением думаю, что уже завтра вы забудете все, что я говорю, — произнесла она спокойно, но Удзитада видел, что глаза ее полны слез.

Он уже не думал, что на него смотрят посторонние, слезы градом полились у него из глаз, он упал на пол и не мог поднять на императрицу глаз. Многие из прислуживающих дам сопровождали императрицу во время бегства из столицы, и, вспоминая то время, они плакали так, что рукава их стали мокры.

— Забывая о краткости нашего существования, можно было бы надеяться еще на одну встречу. Если бы родители не ждали вас в Японии! — говорила она, утирая слезы.

Ее облик отпечатался у него в сердце, и невозможно равнодушно думать о его состоянии.

(Примечание переписчика: «Здесь в рукописи бумага истлела, текст разобрать невозможно».)

4

Молодежь отправилась провожать Удзитада. В пути он думал о своей любви и не знал ни мгновения душевного покоя. Компания была шумной; пили вино, сочиняли стихи, любовались морем и горами. Столица была уже далеко, за путниками в несколько рядов вставали белые облака[500].

Корабль отплыл пятнадцатого дня седьмого месяца. Провожавшие выражали сожаление по поводу разлуки. Корабль удалялся от берега, и вскоре путешественники могли видеть одни только бесконечные облака и волны, но Удзитада ни на миг не мог забыть императрицу, и ее облик постоянно был рядом с ним.

Путешественники находились под защитой бога Сумиёси, и плавание было благополучным. Представьте сами, как радовалась мать Удзитада, с нетерпением ожидавшая сына во дворце в Мацура.

Удзитада думал только об императрице-матери. Цинь, полученный от принцессы Хуаян, он отправил в усадьбу, как повседневную вещь, к которой он привык, но о которой не стоит особенно распространяться. Никто об этом ничего не знал. Удзитада подумал, что, услышав о его участии в неожиданно вспыхнувшем мятеже в Китае, мать его разволновалась бы, он запретил своим спутникам об этом рассказывать и сам хранил молчание.

Император очень обрадовался его возвращению. Титул «воина-дракона» считался очень высоким в такой могущественной стране, как Тан, поэтому и на родине Удзитада сделали одним из высших сановников[501], он стал советником санги, старшим ревизором Правой канцелярии и вторым военачальником Личной императорской охраны.

Удзитада хотел как можно скорее выполнить обещание, данное принцессе Хуаян, отправился в храм Хасэ и выдержал суровый 21-дневный пост. Ночью на небе показалась яркая луна, и на вершине холма, где росло высокое дерево цуки[502], раздались звуки циня. Выйдя из храма, Удзитада направился туда и увидел сидящую под деревом принцессу Хуаян.

произнесла она.

Удзитада ответил:

Они спустились в храм, а оттуда возвратились в усадьбу к родителям Удзитада. Как обрадовалась мать, их увидев!

Цинь взвился в облака, и ветер примчал его в усадьбу. Это был тот самый инструмент, которой всегда находился возле принцессы и который вряд ли отличался от инструментов, на которых играли небожители на горе Пэнлай. Принцесса беспредельно его любила, что делало цинь еще более драгоценным. Отныне Удзитада и принцесса могли, не таясь перед людьми, вместе играть на цинях, и, слушая их, мать чувствовала к ним обоим все более глубокую любовь.

Будучи в Китае, Удзитада всем сердцем стремился на родину, а сейчас все — деревья и травы в полях и на горах, даже птичье пенье — казалось ему жалким, он с чувством стыда переводил глаза с предмета на предмет; все было не таким, как в Китае. Могло ли быть иначе? Принцесса выполнила свое обещание и вместе со своим инструментом явилась в Японию. Она настолько завладела всеми помыслами Удзитада, что он совсем не вспоминал о своих соотечественницах и даже не обращался к ним с любезными словами. Не получая от него письма, принцесса Каннаби подумала с досадой: «Странно! Неужели он совершенно переменился?» Вспомнив былое, она сложила:

Удзитада ответил ей:

Удовольствия ей такой ответ не доставил.

Удзитада и принцессу Хуаян связывала глубокая любовь, а когда он понял, что она испытывает недомогание беременных женщин, он и вовсе не думал о каких-то любовных похождениях. Судьба связала их крепкими клятвами не только в нынешнем, но и в будущих мирах, и Удзитада испытывал к ней глубокую нежность.

Шкатулка с зеркалом, полученная от императрицы-матери, была запечатана, и на ней было написано: «Открыть, очистив тело и душу, в уединенном месте». Удзитада отправился в храм Хасэ молиться о благополучном разрешении принцессы и там открыл шкатулку. Он ясно увидел в зеркале знакомый облик. Это был десятый день одиннадцатого месяца. Вечерело, дул холодный ветер, казалось, вот-вот пойдет дождь, вставали высокие волны, но императрица-мать находилась в том же самом павильоне для уженья. Траур по императору кончился, она была в одеждах из прекрасных узорчатых тканей, но было заметно, что она не любила ярких, бросавшихся в глаза цветов. В глубокой задумчивости она играла на цитре. Императрица была по-прежнему так прекрасна, что никакими словами этого не выразить. Удзитада думал, что сердце его утешилось, но при виде императрицы печаль охватила его, и он горько заплакал. Но что толку? Императрица не могла его видеть. До самого вечера глядел он в зеркало. Было напрасно проливать слезы. Стало совсем темно, но Удзитада не мог заставить себя убрать зеркало в шкатулку. Потому ли, что он сроднился с императрицей, или появившаяся в зеркале тень посетила его, он совершенно отчетливо почувствовал знакомый несравненный аромат.

Удзитада вовсе не вспоминал о принцессе Хуаян, разлука с которой, даже очень небольшая, обычно приводила его в беспокойство. Он стал смотреть в зеркало при свете светильников, но блеск сливался с огнем, и образ в зеркале не был так ясен, как раньше. Удзитада спрятал зеркало за пазуху и лег в постель, но спать не мог. Он чувствовал только, как любовь к императрице-матери переполняла его грудь, сердце не могло успокоиться. Но разве мог он расстаться с принцессой Хуаян? Ему стало тяжело оставаться в чужом месте, и, спрятав зеркало в шкатулку, он возвратился домой.

Принцесса Хуаян плохо чувствовала себя и с нетерпением ожидала его возвращения. Когда Удзитада неожиданно вошел в дом, она очень обрадовалась, но с удивлением заметила, что он был непохож на себя и что глаза его заплаканы. Он подошел к ней, начал рассказывать о том о сем, и она почувствовала необычный аромат Благоухание было выразимо прекрасным и похожим на известное принцессе в предыдущем рождении, которым пользовалась императрица-мать. Хуаян насторожилась: «Странно! Неужели и в Японии есть люди, которые пользуются таким ароматом?» Она рассердилась на себя, что так обрадовалась приходу Удзитада, повернулась к нему спиной и заплакала «Это из-за меня, — понял он. — С каких пор она стала меня ревновать?»

Принцесса произнесла:

Удзитада понял, что она обо всем догадалась. «Ее душа столь же чиста, как у императрицы-матери», — подумал он. Ему стало совестно, и он ответил:

Странно! Не приснилось ли вам что-нибудь? Почему вы говорите такие непонятные вещи?

Он привлек ее к себе, но принцесса не переставала плакать, и вид ее горько отозвался в его душе. «Императрица открыла мне мое необычайное происхождение. Я родился, чтобы, связав себя клятвами с благородным, исключительным существом, чувствовать и думать более глубоко, — подумал он. — Не открыть ли ей всю правду?», но, вспомнив о ее положении, не решился. На душе у него стало грустно, и он не знал, что думать.

(Примечание переписчика: «В рукописи нет конца, поскольку все последующие листы истлели.

Эта повесть рассказывает о далекой старине; стихотворения и стиль в ней кажутся странными и устарелыми. Начиная с описания бегства в горы Шушань изложение, вероятно, было произвольно изменено кем-то из ученых нашего времени, и кажется, что изменения только испортили произведение и производят плохое впечатление. Какая часть соответствует оригиналу? То, что китайцы рассказывают о сновидениях, является вымыслом из вымыслов и довольно интересно[507].

Закончил переписывать в третий год эпохи под девизом правления Дзёган[508] в четвертом месяце в западном помещении дворца Сомэдоно[509].

Все, что писал Бо Цзюйи в стихах, — правда. Трудно объяснить, почему поэт, который не отличался ветреностью и который предостерегал от встреч с неотразимыми красавицами, приводящими к разрушению городов[511], оставил такие стихи. Но неужели в стране Тан бывает такой удивительный туман?)