I. ПОВЕСТЬ О ЗАКОЛДОВАННЫХ ШАКАЛАХ


Ты волшебством своим в коней шакалов превратил,

А жителей Мадуры, столицы

Пандия могучего,

Ты превратил в безумных.

Ты, нетленный, под деревом

курунду восседающий

наставник,

Ты, сущность чью познать

столь трудно,

Ты, ослепительный, чей свет

превыше зренья,

Поток любви, собою

затопивший царство южное,

Отец! Не знаю я, что делать мне, чего бежать, к чему стремиться!

Маниккаванагар

Тирувашагам,

„Гирлянда радости“,

стих 7

1. О том, как Вадавуран рос, как он возвысился при дворе царя, и о том, как он отправился в дорогу и прибыл в Перунтурей

История, о которой здесь будет рассказано, началась в стране тамилов, в царстве Пандия, в городе Вадавуре[14]. Город этот стоял над рекой Вайдай, воды которой тогда еще не вливались в великое море, окружающее землю, а заполняли находившееся поблизости озеро[15].

Счастлив, весел и обилен был Вадавур, наполненный звенящими голосами радостных его жителей, рокотом праздничных барабанов, звонкими песнями, доносящимися с полей и садов, веселыми голосами детей, распевающих веды[16], звоном жизни, бьющей в каждом теле. В этом-то благословенном месте в семье брахманов аматтияров[17] милостью Шивы обрел свое рождение тот, кто впоследствии отринул завесу тьмы и разорвал цепь рождений[18].

По имени своего города назван был мальчик Вадавураном. Необычным было начало его жизни — всем на удивление еще ребенком он в совершенстве изучил веданги[19], а к шестнадцати годам уже знал веды и все шестьдесят четыре искусства[20]. А прекрасен он был, как сияющий спокойным, холодным светом молодой месяц.

Прослышав о столь чудесных способностях юноши, царь Пандии, Ариямарттана Пандиян, послал за ним и оставил его в своем доме. Там Вадавуран изучил еще законы Ману и другие хармашастры[21], а также книги о ратном деле, овладел ездой на слонах, конях и искусством править колесницей[22]. После этого стал он у царя главным советником и правителем государства. И так мудро он правил, что вскоре исчезли во всем царстве притеснения, насилия и произвол, чинимый невеждами. И если видел он что-либо несправедливое в делах царя, то прямо говорил ему об этом, неустанно направляя его по пути справедливости. Ложь и правду, добро и зло столь ясно в самых сложных обстоятельствах умел различать он, что стал как бы глазом царства, а все дурное и несчастье приносящее устранил он столь надежно, что стал как бы кольчугой царства Пандиев. Но за все это не искал Вадавуран ни награды в этом рождении, ни воздаяния в будущем.

Так обстояли дела, когда случилось одно событие, вдруг изменившее течение счастливой жизни царского министра. Однажды во время заседания совета явился к царю его конюший. Низко поклонившись повелителю, он стал поодаль и сказал:

— О царь, если в случае войны срочно понадобятся боевые кони, то не из чего будет выбирать. Одни пали от болезней, другие — от старости, а те, что остались, еле на ногах держатся. Нет у нас вихреподобных, о царь!

Посмотрел увенчанный цветами маргозы[23] Пандий на своего великого министра, потом бросил:

— Откроешь нашу сокровищницу, возьмешь золото и драгоценности, отправишься к морю, в порту купишь лучших привозных коней[24], доставишь сюда. Ступай.

Казалось бы ничего удивительного не было в таком поручении, но Вадавуран вдруг ощутил необычное стеснение в груди. Почему-то царский указ приобрел для него особый смысл, никому из присутствующих неведомый, ему самому еще неясный. Не разумом — сердцем внезапно почувствовал он, что все его прошлое теперь бесконечно удаляется, становится едва различимым, в грядущее, новое лишь начинает различаться. Дали иного, будущего пути, как в тумане, встали перед его мысленным взором…

Но пока он шел еще по пути служенья царю и сделал все, как приказал повелитель. Отомкнул кладовую, взял нужные для покупки коней ценности, запер кладовую. Потом, как подобает, простился с Луноувенчанным[25]. Вышел. Велел навьючить сокровищами верблюда… Странную легкость ощущал он в груди своей. Оглянулся — перед глазами его сверкнула на солнце башня великого храма[26], посвященного тому, кто буйволом большегорбым владеет[27]. Он вбежал внутрь храмовой ограды, поклонился Ганеше — слоноголовому богу[28], чьи виски блистают, словно в чистом озере омыты. Потом, войдя в храм, склонился Вадавуран к алолотосным стопам супруги Шивы Парвати и наконец приник к ногам того, кто некогда спас Варуну от боли в животе[29].

И легко стало в груди его! И, возбужденный, радостный, обратился он к статуе Шивы, в чьих локонах луна прекрасная сияет[30]. И крикнул, но только сердцем крикнул, не устами:

— Все богатства, что сейчас со мною — твои! Не видать Пандию боевых коней! Сокровища эти — для тебя и для тех, кто любит тебя, дабы твоей любовью смирить пять чувств[31]. Прими меня к себе, молю!

И, словно в ответ на эту мольбу, подошел к Вадавурану храмовый жрец[32] и, согласно обычаю храма, вложил ему в руки священного пепла[33]. Вадавуран приложил пепел ко лбу, приняв появление жреца, как благую примету. Затем простился с тем, кто ведами повелевает[34], и пустился в путь.

Плавно движется паланкин, колышутся горбы верблюдов. По обеим сторонам от паланкина — пешая стража. Развеваются опахала из хвостов яков, труба звучит, древки зонтиков алеют. До моря еще не близко. Задумавшись, одурманенный равномерным покачиванием, сидит в паланкине Вадавуран. На дороге вязко от тонкой пыли. Словно прощальные видения, проносятся в его сознании картины детства, юности. Знает ли он, что как раз в этот момент, когда он в полузабытье плывет в паланкине по жаркой и пыльной дороге, все дурные деяния, совершенные им в прошлых рожденьях, уравнялись со всеми благими? Нет, он не знает этого! Но Шива — волшебник великий, избравший любимой обителью своей Южную Индию, тот танцор несравненный, что в исступленье на сцене вселенной[35] пляшет, — он знал об этом.

… Длинной цепочкой растянулся по дороге отряд Вадавурана. Легкая прохлада уже умерила послеполуденный зной, когда вдали показались строения города Перунтурея[36]. Затопленные рисовые поля, тенистые рощи, сады, наполняющие воздух ароматом цветов, проплывали мимо паланкина. И тогда овладело Вадавураном несказанное томленье. Оно растет и растет. Вот отряд подходит к ограде храма Шивы. Министр сходит с носилок. Он светел и радостен; он ощущает, как бьет в нем новая, иная жизнь. Нет больше юности и детства, нет Мадуры с ее прекрасным четырехбашенным дворцом. Нет царя, что за конями его отправил к морю. Да и коней нет! Какие кони? Руки Вадавурана сами собой поднялись в приветственном жесте над головой. Прохожие с изумлением спрашивали друг друга:

— Что это за человек, не сумасшедший ли он?

Мягко ступая и не желая унять радостную дрожь, Вадавуран входит внутрь храмовой ограды. Пред ним — пруд храмовый. В его прозрачной и прохладной воде совершает он омовенье. Затем, войдя во внутренний двор, направляется, чтобы почтить изваяние линги — священного детородного члена[37].

2. О том, как явился Вадавурану Шива и как исчез неожиданно

Вот что предстало очам царского министра.


В тени курунду-дерева[38] сидели молча

Ученики. Средь них такие были,

Которые себя рабами Шивы

Назвали и путем любви шли к богу.

И были те, чей путь отмечен был

И подвигом, и действием великим,

А также были те, кто, истину познав,

Дорогой трудной знания шли к Шиве[39].

Сидели там сахаджа-йоги[40] также,

Отвергнувшие подвиг, покаянье;

Отвергнувшие время, возраст, тело,

Отвергнувшие внутренний свой мир

И внешний мир, снискав его презренье.

Избравшие уделом мысль о Высшем.

И были там подвижники такие,

Чье сердце, чье сознание, чьи чувства

Растаяли, как масло близ огня.

Их тело дремлет временами, но душа

Все бодрствует во бденье неустанном.

Для этих нет ни смены времен года,

Ни дня, ни ночи, ни луны, ни солнца;

Свет чистый Шивы — в них.

Им нет нужды в светилах!

Вся их одежда — повязка на бедрах,

Вся их посуда — горсть,

Вся их родня — почитатели Шивы,

Все украшенья их — четки из рудракши[41],

Постель — вся земля, от края и до края,

Крыша — все небо, от края до края,

Дом — вся вселенная, все пространство.

А пред ними сидел их учитель, их брахман,

Был он юный, как жизнь, а они были стары,

как мир.

Молча сидящих он молча учил их

Тому, что неписано, тому, что неизречимо,

Ибо все, что сказано и что записано:

Все веды, пураны[42] — все они знали.

И молча они обо всем рассуждали:

О шрути[43] и о вещах четырех[44].

Он же, сидящий в позе падмасаны[45],

Держал в руках Сива-Ньяна-бодам[46] — книгу

священную.


Отвел глаза Вадавуран и понял тогда, кого дано лицезреть ему. И, вспомнив о храмовом жреце, подумал, что, верно, оправдалась благая примета. Подошел он к чудесному наставнику, чувствуя, что никого в мире не любит так сильно, как его. И Шива как лань попал в сети его любви, а Вадавуран, уже порвавший сети прежних деяний[47], к учителю явившийся без срока, без времени, сам очутился в сетях его милости.

До земли поклонился Вадавуран великому гуру[48], поставил его босые ноги себе на голову. Из глаз его брызнули счастливые слезы. Гуру же возложил руки свои худые ему на темя и посмотрел на министра взглядом бесконечно добрым. И не стало для Вадавурана ничего, кроме взгляда этого. Задрожал он, забился, встали все волоски на теле его, захрипело, заклокотало его горло… А из пересохшего рта вырвались внезапно неслыханные дотоле стихи с рыданиями вперемешку. Стихи эти были, как дождь из цветов, слова — как рубины чистой воды, нанизанные на чудесной поэмы волшебную нить.

— О поэт! — сказал Шива. — Отныне зовись Рубиноречивым[49].

И вот сидит царский министр среди учеников Шивы, смотрит на него, внимает голосу его молчания. От прошлого и привычного не осталось ни следа, ни тени, ни намека, ни легкого привкуса, будто сидел он здесь издревле среди учеников волшебного гуру и будто вечно дано этому длиться! Но еще протек миг, и вновь немой голос прозвучал, заполнив собою все пространство:

— Я ухожу. Ты побудешь еще немного здесь. Хорошо? — И Шива-наставник исчез.

3. О том, как Вадавуран сердцем своим искал Шиву и как Шива, явившись, пообещал доставить коней

Так Вадавуран сделался возлюбленным Шивы, так он сделался Поэтом.


В смятение пришел поэт. «Не сон ли это —

Чудесное явление его, чудесное

Его исчезновенье?…

Меня, пса жалкого, ввысь поманил он

И бросил здесь!» — так плакал Вадавуран.

«Ах, жизнь без тебя — не жизнь, а смерть,

Ах, мое тело отныне не мое — твое!

Отец, отец, отец! Скажи лишь слово —

И это тело я брошу в пропасть,

Спалю его в огне, проткну кинжалом

Отравленным!» — так плакал Вадавуран.

«Корове я подобен, от которой

Теленка увели, едва он народился.

Как жалобно мычит корова! Как же мне не

плакать,

Когда, едва явившись, ты себя увел

Прочь от меня» — так плакал Вадавуран.

Тоскуя тяжко, тяжело ступая,

Покинул храм министр.

А близ ограды, возле паланкина

Его возврата ждали воины и свита.

Но он едва взглянул на них

И бросил им сквозь зубы:

«Ступайте прочь. Я здесь останусь.

Царю скажите, что коней достал я.

Они прибудут вскоре и в количестве таком,

Что море не смогло бы поглотить их».

И воины, взойдя на колесницы,

Спеша коней погнали быстроногих,

Домчались до столицы и царю

Смиренно поклонились и сказали:

«Царь! Кони скоро будут!»

А царь в ответ не проронил ни слова.

Министр меж тем, оставшись в храме,

Все деньги, что царем были даны,

Отдал для Шивы и служителей его,

Как прежде обещал он адишайве[50].

Хватило денег на свершенье пуджи[51]

И на устройство празднества в честь Шивы,

На перестройку храма, на еду

Для тех, кто не имеет ничего —

Только любовь к Луноволосому.

Там проводил он дни, и с каждым днем

Его любовь росла — ей все труднее

Тесниться в нем, во храме, во вселенной.

Когда же месяц ади[52] наступил,

Когда созвездье Рака засияло в небе,

Царь к верному министру шлет гонца

И с ним письмо на пальмовом листе:

«Когда же будут кони? Истекает срок!»

Слуга царя, почтительно, как должно,

Он прочитал письмо. Но ведь теперь

Он стал слугою лишь тому, кто был

Началом, и Концом, и Серединой[53].

Теперь был дух его подобен полю,

Где сорняки земных его любовей

Прополоты, а семена любви к владыке

Под ливнем милости его произросли обильно[54].

Но где же взять коней?… Он возвратился в храм

И обратился к Шиве: «Господин мой!

Владыка края южного! Владыка мира!

Хозяин небожителей! Я отдал все

Тебе, твоим ученикам, рабам твоим[55] и храму,

Но где же взять коней?!»

Тогда раздался и заполнил все пространство

Владыки бестелесного могучий голос:

«В срок, мной назначенный, прибудут кони».

Министр в ликованье шлет ответ царю:

«В срок, мной назначенный, прибудут кони».

Царь выслушал гонца и загасил тревогу.

Он эти вести получил на склоне дня,

Когда закат, умерив жар дневной,

Принес прохладу.

Вот тихая луна взошла над миром.

Заснул поэт. Но лишь забылся,

Опять ему явился Шива и опять —

В кругу учеников, сидящий молча,

Ведущий молчаливую беседу…

Ни слова не сказав ему, промолвил:

«Ступай к царю. Пора. А я с конями

Прибуду вслед».

Ликующий проснулся Вадавуран

И думает: «Не только наяву,

Но и во сне его дано мне видеть!

Об этом даже боги не мечтают!»

Когда же солнце устранило тьму,

Поэт, что устранил души своей затменье,

Простился с Шивой и его рабами

И радостно пустился в путь к столице.

Вот он достиг Мадуры, во дворец вступил,

Почтительно приветствовал царя.

Царь, на поклон ответив, вопросил:

«Вы сколько взяли денег? Сколько

На них коней купили? Отвечайте!»

«Великий! — отвечал министр. — Много денег

Я взял, зато коней купил я

Столь много, что их счесть нельзя.

Они прибудут скоро, и тогда

Увидишь сам, что стоят эти кони».

Обрадовался царь и отпустил его,

А за усердье щедро одарил.

И Вадавуран удалился в храм Минакши[56] славной.

Здесь совершил он

В священном водоеме омовенье,

Склонился перед Ганешей, потом

Пред рыбоглазой Парвати склонился

И поклонился несравненной линге[57] Шивы.

Вот наконец предстал он перед Шивой.

«Рубин мой! — он сказал. — Мой господин!

Ты мною овладел, рабом презренным.

Тебе я деньги дал, и ты их взял.

Ты, значит, рабство мое принял.

Теперь скажи: как сможешь ты доставить

Коней обещанных?»

Тогда раздался и заполнил все пространства

Владыки бестелесного могучий голос:

«Кто полон истинной ко мне любви, не бойся!

Я приведу коней, что резвостью своею

Коням небесным солнца[58] не уступят!»

Покинул Вадавуран храм и видит —

У дома ждет его толпа. Там собрались

Все родичи трудолюбивые его,

Работники и преданные слуги,

Друзья и соглядатаи, а также

И тайные враги, что ждут его паденья.

Вот что они наперебой ему кричали:

«Законы Ману[59] говорят: не к чести

Для брахмана быть кшатрия слугой[60].

Но если быть судьей, так только честным!

Что скажет царь, когда он все узнает?

Нам ли учить тебя? Ты знаешь сам

Министра дхарму[61], знаешь все законы.

Как же посмел ты обмануть царя?

На что надеялся?! Как вывернуться думал?!

Сам положил ты срок, когда прибудут кони, —

Срок истекает. Завтра спросит царь

С тебя коней, а ты что скажешь?

Да, ты хорош! Ты поступил отменно!

Коль о себе ты думать не желал,

Ты должен был подумать о других;

О родичах, о близких и о слугах,

Что от тебя зависят».

Так Вадавуран отвечал

всем, кто собрался там:

«У нас нет ни родных, ни близких,

С печалью расстались мы,

и с радостью порвали,

С телом никчемным расстались мы,

и с разумом глупым порвали,

С тех пор как прядеволосый[62]

в сердце своем поселил нас.

Из всех дорогих обладаний

одним дорожим обладаньем

Обладанием отвращенья

ко всякому обладанью.

Гордость в себе мы выжгли,

гнев мы в себе загасили,

Мы истребили стремленье

и к доброму и к дурному[63].

Шива нам мать и отец[64],

наш друг и наставник.

Все, кто созданы им, — наши дети.

Бесстрастие — наша страсть.

Рожденье — единственный враг наш.

Котлы всех стран и земель

варят для нас еду,

Циновка для нас — вся земля,

постель — от моря до моря.

Одежд нам не нужно — зачем?

Есть повязка на бедрах.

Украшенья нам — зачем?

Есть ожерелье — четки.

Умащения тела — зачем?

Есть у нас пепел священный.

Вечность ли мы проживем,

умрем ли мы через миг,

Царь обласкает ли нас

или казнить нас велит, —

Нам все едино теперь,

едино, что рай, что ад.

Память о Шиве вовек

при нас и от нас не уйдет;

Память о том, что ушло,

не вернется к нам никогда».


4. О том, как царь Пандий вопросил: «Где же кони?» О том, как кони прибыли в столицу, и о неизвестном, что привел их

Прошел еще день, но коней все не было. Вадавуран оставался у себя дома, волнуясь, ожидая, надеясь. Тем временем один из министров, человек сухой и подозрительный, к тому же в тайне ненавидевший Вадавурана и с нетерпеньем ждавший паденья царского любимца, явился к Ариямарттана Пандию, поклонился ему и сказал:

— Пребывай в благополучии и славе, о владыка! Я должен тебе сообщить нечто весьма важное. Тот, кто по твоему веленью должен был закупить боевых коней и для того был послан в Перунтурей, все твои сокровища и деньги отдал монахам и отшельникам. А когда ты послал гонцов, торопя его с возвращением, он просто солгал, чтобы спасти себе жизнь. Вернувшись, он солгал еще раз. Смотри, царь, он ловко тянет время. Но правда все равно выйдет наружу!

С трудом сдерживая закипающий гнев, Пандий шлет конного гонца в Перунтурей, велит ему гнать и гнать и, подробно все разузнав, тотчас же быть обратно. Гонец, измученный, вернулся в тот же день и донес, что ни в самом Перундурее, ни на дороге коней он не видел и ни от кого из встречных не слышал, что где-то поблизости гонят коней. Царь крикнул:

— Эй, кто там! Взять Вадавурана из дому! Эй, палачи! Пытать его до тех пор, пока не скажет, куда девал мои сокровища!

Опального министра, невзирая на высокую его касту, на глазах у всех горожан выволокли из дому и бросили в царский застенок.

— Отвечай, куда дел царские сокровища, что были даны тебе на покупку коней? Скорей, не то начнем пытку!

Он не отвечал.

На следующий день его связанного, с непокрытой головой выставили на палящее солнце. Долгие часы стоял он на каменной площадке весь обожженный, с красными глазами. Не чувствуя боли, полностью потеряв ощущение тела своего, он едва шептал сухими губами:

— Я знаю, ты не забыл обо мне, ты не забыл обо мне, я — твой, а кони придут, я знаю…

Он не переставал беззвучно произносить слова эти, когда с заходом солнца палачи увели его в застенок.

… В лесах и рощах земли тамильской жило тогда великое множество шакалов. По ночам голодный плач их или радостный вой — когда случалось им набрести на какую-нибудь падаль — можно было слышать и близ селений, и у стен больших городов.

А волшебник чудный Шива, что начал свою чудесную игру, когда впервые явился Вадавурану под деревом Курунду, теперь решил продолжить божественную забаву. Новому любимцу он пообещал, что кони придут в Мадуру? Что ж! Играя, развлекаясь, силой волшебства своего он превратил всех шакалов южного края в коней, а шакалов небесных, тех, что в мире богов по лесам рыщут, — в погонщиков. Сам же превратился в торговца лошадьми и впереди огромного табуна поскакал. «На первом коне, что, заржав, из пены волн морских возник…»[65] Вот так в миг единый безмерно возросло число участников божественной игры. Еще мгновенье — и море ржанья, ураган цоканья, вихрь щелканья бичей — все это покатилось по дороге из Перунтурея в Мадуру.

Ночь над Мадурой. Царь Пандий, звеня ножными браслетами, широкими шагами ходит взад-вперед по залам своего дворца. Ох, тяжко играть против того, кто никогда не проигрывает! Пандий сжимает рукоять сабли, шаг его быстрее и быстрее, мысль его все стремительней: «Нет, он виноват, виноват! Он не привел коней, он растратил все золото. И наказание, которому я подверг его, — не произвол, а справедливость…»

Но пред очами Пандия все стоит его любимый министр, его юный друг, его постоянный советчик — обожженный жестокими лучами полуденного солнца. Из-под едва приподнятых красных век он смотрит на царя и взгляд его говорит:

«Все дающий — кто? Все берущий — кто? Ты говоришь, я растратил, я не привел… Сокровища, кони, я, ты сам — все это тонкая пыль, устилающая арену вселенной, по которой танцует он…»

И тут некий шум вторгается в молчание спящего города, в немоту погруженного во тьму дворца. Шум ползет, заполняет окраины, превращается в гул, рев, грохот. Ржанье тысяч коней, цоканье тысяч копыт, щелканье сотен бичей, резкое гуденье труб, бой барабанов, возгласы и крики изумленных горожан, топот бесчисленных ног… Собственного голоса не слышно. Весь город высыпал на улицу.

Запыхавшись, вбегают телохранители:

— Царь! Кони прибыли! Их много, бесконечно много! Они великолепны! Никто не видал таких!

Одно слово царя, и Вадавуран сияющий, радостный покидает застенок. Царь осыпает его подарками, говорит, что отныне вечно, вечно будет верить ему…

И вот царь уже в паланкине. Его плечи украшены гирляндами цветов, испускающих аромат, крепкий и острый.

Скорей на площадь! Там уже все его советники, стража, поэты, конюшие. Река коней заливает широкую площадь. Впереди, в окружении погонщиков, восседая на коне столь прекрасном, что больно смотреть на него, — владелец всех этих неисчислимых табунов. Его тонкий стан опоясан ремнем из кожи змеиной, украшенным крупным жемчугом. За поясом кинжал дамасской стали. С его плеч, сильных и смуглых, свисала золотая цепь с зелеными и синими самоцветами. Ослепительно белый бурнус был одеяньем его. На бедрах — повязка из тончайшего шелка китайского. На голове — тюрбан, в руке — рукоять бича, что змеею у ног его вился. Лицо в сумерках раннего утра свет излучало. Было в этом хозяине каравана нечто такое, что не давало даже на мгновенье глаз от него отвести.

— Откуда он, этот торговец лошадьми? Откуда на земле могла появиться такая красота! — удивлялись горожане. Изумился повелитель Мадуры. Не мигая, не дыша, смотрел на него:

— Красотою такою несравненной может обладать разве только Брахма, Вишну или Шива!

Владелец бессчетных табунов молча, чуть улыбаясь, смотрел на повелителя Мадуры. Возле него столпились погонщики с обнаженными саблями и длинными копьями, наконечники которых ослепительно сверкали. Потом, едва головою кивнувши, божественный купец распорядился начать показ своего волшебного товара — пусть видны будут скакунов порода и стати все. Верные погонщики тотчас бросились к коням, вывели их на середину площади. О, чего только не выделывали там эти тонконогие арабские скакуны! С быстротой мысли носились по кругу, не задевая никого из толпы, танцевали, одновременно меняли ногу, взвивались вверх — и акробату впору оступиться. Весь город замер от восторга. Царь же, все более и более изумляясь, склонил милостиво главу свою, снял с руки тяжелый золотой перстень и надел его небесному наезднику на безымянный палец. Затем сбросил с плеч невиданно богатый плащ, золотою пряжей затканный, и протянул его владельцу коней. Тот одеянье царское на рукоять бича поддел и, смеясь, в сторону отбросил.

Побледнел от гнева Пандий, дерзкие слова уже готовы были сорваться с его уст. Но стоявший рядом Вадавуран, поэт великий. Мягко сказал ему:

— Царь могучий! В той дальней стране, откуда прибыл владыка скакунов чудесных, есть такой обычай: если царь в знак милости подарит кому одеянье, то подарок царский принимают не рукой, а рукоятью бича.

Успокоился царь и, довольный, повелел явиться дворцовым писцам, которые вели счетные книги царских конюшен. Пусть они точно определят цену все приведенных скакунов. Долго рассматривали лошадей эти великие знатоки земли тамильской, сверяясь при этом с подробными перечнями, записанными в книгах. Потом, низко склонясь перед Пандием, так доложили ему:

— На голове у них шерсть имеет два завитка, у ноздрей — четыре, два — на груди, на лбу и у губ — по одному; итого — десять завитков. Ржанье их не похоже ни на вой шакалов, ни на мяуканье кошек, ни на воронье карканье, ни на вопли демонов, ни на хрип обезьяний, ни на лай собачий, ни на хрюканье свиней. По нашему мненью, их ржанье напоминает грохот прибоя, вой урагана или грозный рев быка. Мастью своей кони эти не схожи ни с тигром, ни с кошкой, ни с ослом, ни с дикой собакой, а также ни с шакалами или воронами. Цвета, что их масть составляют, такие: цвет жемчуга, цвет луны, свет сапфира, тычинки лотоса, цвет лилии[66], алый же цвет у них от водяной лилии, а зеленый цвет — от перьев попугая. Быстры они как ветер или даже как вихрь. Морда у них вверх уходит вровень с лобной челкой. Зубы белые как жемчуг. Выпяченные ноздри говорят о тончайшем обонянье. Язык ярко-алый, брови темные, глаза сверкают огнем, но скрытым. Крупом обладают они не мясистым, но сухим и жилистым. Грива одного цвета с мордой. Шея и грудь в очках, как у кобры. Копыта в извивах, как морские раковины. Колени у них не выдаются, спину упругая и изогнутая. Бедра крутые, плотные. Хвост длинный и цветом не отличается от крупа…

Долго еще перечисляли знатоки достоинства коней.

Довольный и гордый таким приобретением, спросил тогда Ариямарттана Пандиян предводителя каравана: всех ли коней он ему оставит, и достаточно ли того, что уже заплачено Вадавураном?

— Кони все — твои, за исключением того, что подо мной. Заплачено достаточно, — отвечал божественный барышник.

Кончился торг, всех коней отвели в стойла. Ликовал Пандий, ибо знал наверняка, что ни один властитель Декана не сможет теперь сравниться с ним в силе. Многократно благодарил он Вадавурана, даже сам проводил его домой. Потом со свитой возвратился во дворец. И никто в праздничном городе не заметил, как исчез великолепный предводитель погонщиков.

Наступила ночь, город заснул. Вадавуран в доме своем безмолвно беседовал с Шивой. Все стихло во дворце. Спал царский конюший. Спали утомленные писцы. Спали конюхи. Спал и недруг-министр, загасив на ночь огонь своей ненависти к Вадавурану. И только царь Ариямарттана Пандиян не спал. Он ходил по своим покоям взад-вперед, звеня ножными браслетами, бряцая саблей. Угар ликованья прошел, какая-то тяжесть сдавила грудь ему. Ох, тяжко играть против божественного партнера в игре, им самим затеянной! Как неравны силы, как правила непостижимы! Песчинка любви перевесит там горы мудрости! Что власть? Что могущество? Что гордость?

Слабое ржанье тысяч коней доносится из запертых конюшен. Неясная тревога закрадывается в сердце царя. Он стоит у большого окна, пристально глядя на созвездие Рака, ярко сияющее в черном небе. «Почему мне так тревожно?» — бьется в сознанье вопрос. И тотчас сам собой приходит ясный, хотя еще в слова не облеченный ответ. Удар нанесен — страшный удар, предвестник полного пораженья в игре! Но откуда удар?!

Тишина, полнейшая тишина! Такая тишина, какой еще не слыхивал никто!

5. О том, как исчезли кони

Царь слышит, как крошечная мушка бьется под потолком, как кровь стучит в его висках. Неуемная дрожь охватывает все его тело, он зябко кутается в плащ. И вопрос приходит, простой и безнадежный: «Откуда невероятная такая тишина, когда здесь, вблизи, тысячи коней бьют копытами в стойлах?»

Царь слушает, слушает, сжимает тонкими пальцами, унизанными кольцами, оконную решетку. И вот уж тревоги нет, сомненья нет — есть ужас и ожидание неизбежного.

И наконец в эту неслыханную тишину стали вползать звуки, сначала слабые и рассеянные, потом все более ясные и настойчивые. И вот они слились в один поток плача, визга и завывания столь громкого, что собственный крик показался бы всякому едва слышным шепотом.

Вмиг пробудился древний город. В растерянности выбегают горожане из домов, толпами заполняя улицы. Пандий замер у окна. В опочивальню вбегают телохранители; задыхаясь и перебивая друг друга, докладывают о том, что он уже знает сам:

— Ужасное несчастье! Все купленные кони внезапно куда-то исчезли, а вместо ни в конюшнях — стаи голодных шакалов. Их несметное множество! Они скулят, рычат, рыдают, прыгают, катаются по земле. Конюхи разбежались, и шакалы пожрали всех боевых царских коней и молодых, еще не объезженных жеребят. Потом они прогрызли двери и стены, вырвались из конюшен и теперь лавиной мчатся по улицам прочь от столицы.

Царь слушает, молчит. Не закончился ли кон, а может, вся игра? Доволен ли уже луноволосый забавник?

В ужасе бросились горожане по домам, поспешно запирая за собой двери. Невольно каждый думал: «Что за напасть? Или мы в чем-то провинились перед волшебником великим? Или, может, повелитель наш совершил какую-то тяжкую несправедливость, нами правя?»

Шум постепенно стихал. Последние шакалы убегали из Мадуры, исчезая в лесах и рощах.

Царь словно очнулся; рука сжалась на рукояти сабли, глаза вспыхнули бешеной злобой.

— Доставить сюда немедля этого гнусного пособника коварному колдовству.

Низко поклонились стражи и с приказом царским явились к Вадавурану. Министр, вновь в опале оказавшийся, спокойно их выслушал. Даже посмеялся, вспомнив, как ловко волшебник небесный обратил гнусных шакалов в скакунов арабских. Украсил Вадавуран свой высокий лоб полосками священного пепла, обрызгал тело сандаловой водой, надел на плечи гирлянды утренних цветов, которыми в храмах подножье Шивы украшают, и затем, кивнув слугам царским: «Я готов!», отправился вслед за ними во дворец. И на минуту не покидал он в мыслях своих великого волшебника, которому вместе с царскими сокровищами отдал свое сердце.

Взглянул царь на министра,

Глаза царя горели обидой и яростью:

— Этот человек наши царские сокровища роздал грязным попрошайкам, которыми кишат все храмы, а сюда привел шакалов стаю, проклятым волшебством обращенных в коней арабских. Преступник, растратчик, обманщик! Но не в нашем обычае казнить смертной казнью детей, стариков, женщин и брахманов, даже если они совершили тяжкое государственное преступленье. Убрать его! Прочь с моих глаз! Привязать его к дереву на самом солнцепеке на берегу реки! Пусть от жара пылает его тело и не сможет он освежить его в прохладной воде, что будет у самых ног его плескаться! Пусть, умирая от жестокой жажды, не сможет он напиться чистой, прозрачной влаги, брызги которой порою будут долетать до него!

Грубо схватили палачи Вадавурана и потащили к берегу Вайгай. Там, стоя под полуденными лучами, он шептал: «О великий волшебник, что шакалов обратил в коней! О Черногорлый, выпивший смертельный яд![67] Верю, меня ты не оставишь!»

А жители столицы, наблюдая мученья опального министра, очень испугались: как бы несправедливость эта не обернулась для них новым бедствием каким…

6. О том, как носили песок на плотину

Увидал волшебник великий Шива пытку, которой Пандий подверг Вадавурана:

— А я-то уж собрался игру кончать. Прискучила мне бездарность партнеров. Сколько ни играй с ними конов — всякий раз играют будто впервые. Ну, а этот царь мадурский — не великий он человек! Проиграл, а проигрыш с другого выжать хочет! Что ж, поиграем с ним еще немного.

И повелел Шива небесному Гангу низвергнуться в реку Вайгай, что Мадуру омывает. Мгновенно переполнясь, бурля, клокоча, понеслась Вайгай, капризничая и своевольничая как девушка красивая, неистовствуя как бешеная слониха. Обрушилась на дамбы и набережные, затопила рисовые поля и милые сады окраин, стала подмывать дома предместья и к стенам старого города, к храма его и башням, пенясь, подкатила. Растерялся царь, бросился в храм Шивы, нанес охапки цветов ароматных, возжег куренья. Потом призвал своих советников и министров и так сказал им:

— За что все это? Разве я в чем провинился перед Шивой, или несправедливость совершил, или, царством правя, суд творил неправый? Нет, ничего дурного за собою не припомню я! Или, может быть, в одном из прошлых рождений погрешил я против Шивы? Отвечайте, что вы думаете об этом?

Низко склонившись, отвечали ему приближенные:

— Избавь от мук Вадавурана, освободи из темницы этого друга Шивы. Иначе река безжалостно весь город смоет.

Смягчился тогда Пандий и сделал, как они сказали. И любимый поэт Шивы простил его и стал волшебника великого просить, чтобы он ослабил поток, пощадил город.

Царь же, успокоившись немного, послал по городу глашатаев с приказом: «Чтобы все жители до единого, от мала до велика, явились к берегу бушующей реки с плетеными корзинами. Каждому будет отведен участок, куда следует нанести песка и щебня. Так новой дамбой будет укреплен берег и спасена столица!»

Толпами повалили горожане к реке, волоча на спине тяжелые корзины. А царские писцы участки уже размечали, чтоб ровно поделить для всех работу.

В то время жила в Мадуре одна старуха. В жалкой хижине жила она и добывала себе скудное пропитание тем, что пекла пресные лепешки и сбывала их на улице прохожим. Не было у нее ни детей, ни внуков, одна привязанность была к тому, кто тягался со знатоками поэзии в Мадуре[68] и волшебством своим, играя, превращал коней в шакалов.

Когда же повсюду стали рыскать царские надсмотрщики, зорко следя, чтоб никто не остался дома, старуха не знала, что ей делать. Побежала она в храм Шивы, пала ниц перед изваянием, слезами оросила божественные стопы:

— О Змееносец[69], о супруг женщины черной, которая с тобою вечно и тебя не оскверняет[70]! Скажи, что делать мне, несчастной? Если я не пойду таскать корзины с песком, надсмотрщики по приказу царя изобьют меня палками, а если я пойду таскать корзины с песком, кто вместо меня будет печь лепешки? Я и так едва перебиваюсь со дня на день. Умоляю тебя, помоги! Есть у меня одно несчастье — бедность! И счастье одно — любовь к тебе! Но лепешки-то кто вместо меня испечет? О, Шива, воплощенье небесной милости, помоги мне совершить на берегу реки мою работу!

— Ну что ж, — сказал игрок небесный, весело улыбаясь. — Видно, сегодня мне придется поработать вместо тебя.

И в тот же миг появился в храме работник, с изможденным лицом, в разорванной грязной одежде. Большая корзина за спиной, на плече — лопата. Плача от радости, сказала старуха:

— Ну, парень, ступай, поработай для меня, да как следует.

— Хорошо, — божественный землекоп отвечал, — но прежде заплати мне вперед за день.

— А вот поешь моих лепешек, вкусней еще не выпекал никто на свете, а вечером, когда товар продам, получишь деньгами, сколько должно.

— Я очень голоден, давай скорее.

Дала ему старуха горсть хрустящих лепешек, еще теплых, завернутых в грязную тряпку. Вмиг съел их работник чудесный.

— Ну, — говорит, — пошел я теперь к реке работать. Только очень прошу тебя, мать, дай-ка мне еще немного этих лепешек. Вкусны они, право.

Дала она ему еще немного, и отправились они к реке. Пришли. Повсюду люди носят песок и горою насыпают его вдоль берега. Сказал тогда новый работник:

— Ох, мать, нет счета добродетелям твоим: и меня ты любишь беззаветно, и лепешки славно у тебя выходят. Что ж, показывай, где твой участок.

И пошел работать, и как работать! Во все стороны песок летел фонтаном. Раз копнет — корзина уж полна, раз шагнет — и уж он на берегу и корзину высыпал. Поработает, пот с лица утрет, вынет лепешку из тряпицы, похрустит немного, прищелкнет языком, а то еще подмигнет старухе хитро — и снова за работу. Уж выросла возле него высокая насыпь, а он все бегает с корзиной взад-вперед, черный от пыли, и все приговаривает:

— Угодила ты мне старуха угощеньем! Лепешки твои не хуже мяса, которое некогда охотники лакомке великому в дар поднесли[71].

А глаза его так весело и озорно сверкают! И вдруг кверху он подпрыгнул и давай плясать по берегу реки, размахивая корзиной и лопатой. Старая торговка, чуть жива от страха, думала: «Что делать! Явится сейчас злой надсмотрщик, и такое тогда начнется!..»

Видя, как испугалась добрая старуха, сжалился божественный поденщик, снова стал прилежно носить песок на дамбу. Носил, носил, потом поглядел на старуху и говорит:

— Полно тебе, старая, здесь стоять да волноваться. Поди-ка лучше домой. Ничего не бойся: работу я скоро закончу.

Поплелась в город старуха, а носильщик несравненный, утомившись, как был, грязный и потный, растянулся под деревом, сладко зевнул, потянулся и заснул так крепко, что гром Индры[72] его не разбудил бы.

Тем временем Вадавуран отправился вдвоем с главным надсмотрщиком на берег бурной Вайгай посмотреть, как продвигается строительство дамбы, не отлынивает ли кто от работы. Приходят. Видят, собралась толпа. О чем-то спорят, толкуют. И никто не работает.

— В чем дело? — грозно спрашивает главный надсмотрщик. — Вместо того чтоб поскорей завершить работу, вы здесь праздно болтаете.

Тогда вышел из толпы один горожанин и сказал:

— Чудные здесь дела творятся. Одна старуха, что на улице лепешками торгует, наняла вместо себя работника. Человека этого никто доселе здесь не видел. Неимоверно быстро сделал он работу, но вел себя так, словно ничего вокруг не видел и не слышал. То носит песок, то вдруг прыгать начнет, то пустится в пляс с таким неистовством, что ног его не видно, то захохочет безумно. И при этом все время хрустящие лепешки жует. А теперь вот, в самый разгар работы, вздумал завалиться спать. Не верится нам, что это обыкновенный землекоп!

Главный надсмотрщик, удивленный и рассерженный, посылает слугу разбудить нерадивого работника.

— Пусть явится ко мне!

Прибежал к дереву слуга, грубым окриком разбудил лентяя божественного и велел ему немедленно идти на берег. Новый поденщик, еще не проспавшись, ничего не понимая, зевал и протирал свои несравненные глаза, когда посланный схватил его за руку и, осыпая руганью, потащил к берегу. Гневно посмотрел на лежебоку чудесного надсмотрщик и ударил его по плечу бамбуковой палкой. Но едва коснулась палка тела поденщика, как исчез он, точно его не было вовсе. И в тот же миг увесистый удар невидимой палки обрушился на надсмотрщика, стоявшего с палкой в руке. С грохотом ужасным вся земля содрогнулась, с глухим гулом всплеснулось море и громадной волною окатило побережье. И от того удара зашатались башни мадурских дворцов и храмов. Вздрогнул в ужасе великий Пандий, едва не свалился с ног — и по нему пришелся удар. И жена его, и придворные, и воины, и телохранители, и жители славно Мадуры — все еле на ногах удержались.

Отчаяние овладело царем, понял он свое бессилье: «К чему копить сокровища, когда в единый миг они будут в руках великого волшебника? К чему хитрить с соседними царями, когда есть некто, всех заранее перехитривший? К чему набирать могучее войско, объезжать коней, бдительно охранять страну от врагов, когда от одной его улыбки бессильно падает рука, занесшая меч? К чему строить плотины и дамбы, если он в миг сметет их единой каплей из небесного Ганга, что с головы его стремится? А одна только горсть песка, брошенная его рукой, остановит бушующую реку!..»

Склонился царь перед Вадавураном и, воздав хвалу великому министру-аскету, предложил ему любые почести и награды. Печально и ласково улыбнулся ему Вадавуран и попросил лишь одного:

— Отпусти меня, царь, я уйду прочь отсюда. Не быть мне более ни министром, ни брахманом. Слугою мне не быть и господином не быть мне. Ни учителем, ни учеником не быть мне. Я пойду отсюда не далеко и не близко. Всюду, где волшебник великий обитает, — там буду я. И где бы ни пришлось мне остановиться, везде стану славить его чудесными стихами. Ибо тот, кто шакалов в коней превратил, вызвал во мне дар поэта. Ибо тот, кто в грязной одежде на берегу реки с лопатой и корзиной плясал, уста мне отверз, и теперь сыплются из моих уст рубины прекрасных слов!

Отпустил царь Ариямарттана Пандиян своего любимца, ради жизни бродячего аскета, от власти и почета отказавшегося. И тогда раздался сверху голос Шивы:

— Что ж, Пандий, кончилась наша забава. Кончена чудесная игра, где ставишь все, а выиграть можешь только любовь ко мне. Знай же, деньги и сокровища твои принял я в подарок от твоего слуги лишь потому, что нажиты тобой они были путем справедливым. И едва ли нашел бы ты им лучшее примененье. А реку я усмирил, и твои люди к очагам своим вернулись. А кони — о конях не печалься: не сейчас, так потом ты их достанешь где-нибудь. Я не сержусь на тебя, будь счастлив, о царь страны южной!

На этом заканчивается повесть о царе Пандии, о Вадавуране — министре, поэте и отшельнике, о волшебнике великом Шиве, о шакалах, превращенных в коней, о бедной старухе, что такие вкусные пекла лепешки, и о том, как на берег реки Вайгай таскали песок, чтоб спасти город от наводненья.

Загрузка...