Повседневная жизнь Древней Руси

Введение. Тема и источники

Что такое «повседневность» в историко-культурном смысле? Это огромная масса деталей быта, взглядов и отношений, убеждений и предубеждений, возможностей и запретов, составляющих ткань человеческой жизни в данном времени и месте. То, что современники принимали как должное, практически не задумываясь, а ученые восстанавливают по крупицам, с чрезвычайным трудом. Работа эта практически по всем периодам истории начата сравнительно недавно и почти всюду далека от завершения. Даже недалекая от нас повседневность «сталинской эпохи», о которой существуют миллионы источников, представлена в трудах историков неудовлетворительно. Это легко проверить. Сравните то, что вам рассказывают в книгах, с живыми воспоминаниями вашей семьи. Очень часто контраст будет разителен. Проще говоря, историки не сумели передать в исследованиях повседневность советского общества в целом, не говоря уже о его отдельных слоях. И это невзирая на то, что мы пока еще имеем возможность поговорить с живыми свидетелями. В представлениях о повседневности более ранних времен мы, скорее всего, еще дальше от действительности, взгляд на которую прямо зависит от угла зрения, от социального слоя наблюдателя и его личной судьбы.

Между тем тема повседневной жизни далеко не развлекательна (хотя в увлекательности ей не откажешь). Меня как автора больше всего интересует образ мысли предков, основанный на огромной массе их повседневных размышлений, обстоятельств и правил. Я полагаю, что без погружения в духовную жизнь историк не может понять мотивы поведения людей, их замыслы и упорство в воплощении своих планов. А без этого историография превращается в фикцию. Описание в «позитивистском» духе: этот пошел туда-то и сделал то-то, но тут произошло что-то, — на мой взгляд, просто бессмыслица. Почему же фикция, спросите вы: ведь это установленные учеными факты. Потому, что историк все равно, так или иначе, объясняет мотивы поступков людей: их целесообразность предполагает наличие цели. И поскольку историк не был очевидцем событий и в культуру повседневности не погружался, это не реальная цель исторической личности, а мотивация самого ученого и его современников. Возможно, это и не полное заблуждение, но кто может оценить степень достоверности таких суждений без углубления в повседневность конкретной исторической эпохи?! Насколько важно для читателя знать, что думает за исторического героя или за целое древнее общество автор книги, если нет никаких гарантий, что эти мысли реально двигали личностью и массами в описываемое время? Да совершенно не важно, разве что с точки зрения развлечения. Но в этом смысле увлекательный исторический роман предпочтительнее исторической монографии, цинично претендующей на истину «факта».

Историки нередко придерживаются позитивизма не из склонности выдавать свои мысли за мысли древних (хотя и этот мотив важен), но из сознания ограниченности собственных возможностей. Если кто-то подумал, что я излишне критичен к коллегам, пусть вспомнит высказывание об историках нашего общего коллеги Анатоля Франса в его остросатирической книге «Остров пингвинов»: «Историки переписывают Друг друга. Таким способом они избавляют себя от лишнего труда и от обвинений в самонадеянности. Следуйте их примеру, не будьте оригинальны. Оригинально мыслящий историк вызывает всеобщее недоверие, презрение и отвращение». «Ведь если вы выскажете новую точку зрения, — передразнивает историк своих коллег, — какую-нибудь оригинальную мысль, если изобразите людей и обстоятельства в каком-нибудь неожиданном свете, вы приведете читателя в удивление. А читатель не любит удивляться. В истории он ищет только вздора, издавна ему известного. Пытаясь чему-нибудь научить читателя, вы лишь обидите и рассердите его. Не пробуйте его просвещать, он завопит, что вы оскорбляете его верования». Каждый шаг в исследовании реальной истории, истории живых и мыслящих людей, это не только борьба с историческим материалом, но и опровержение стереотипов, ставших для множества людей предметом веры.

Кроме того, реальное представление о повседневной жизни какого-либо старинного общества во всех деталях получить нелегко. Исторический синтез, подразумевающий научный энциклопедизм, вышел из моды с углублением наших исследований в разных областях знаний. Объединить разные области гуманитарных наук — например, источниковедение письменных памятников и археологию — чрезвычайно трудно, а главное — недостаточно. Многие вопросы требуют адекватно проведенных экспериментов, мысленных или — что всегда убедительнее — практических. К счастью, движение исторической реконструкции во всем мире, и особенно в нашей стране, дает нам широкое поле тщательно проводимых экспериментов.

Синтез подразумевает понимание — например, как вся совокупность предметов вооружения и снаряжения всадника и коня работала в древнерусской дружине. И только с этим знанием мы можем правильно интерпретировать описание битв в письменных источниках. Если известный исторический реконструктор П. А. Васин, опираясь на труды выдающегося историка оружия, знаменитого археолога А. Н. Кирпичникова, на практике установил, что комплекс вооружения русского дружинника с XII века предназначен для таранного удара копьем, как в рыцарском войске, то все старые схемы Ледового побоища нужно выбросить. Никаких пеших воинов с обеих сторон, никакого стояния на месте под ударом крестоносцев, никакого «утопления» рыцарей, которые оказались по реально изученному и проверенному на практике вооружению легче дружинников Александра Невского. Это знание заставляет вспомнить, что и мотив «утопления», и преувеличение потерь крестоносцев появились в русской летописи через сто лет после событий, путем редактирования более раннего — и известного нам — текста, на что историки не спешили указывать, не желая вступать в схватку со стереотипами. Наконец, мы осознаем, что сама переходящая из учебника в учебник «схема сражения» появилась в результате убеждения (понятно, откуда взявшегося), что Александр Невский опирался на «силу народных масс», выступая не командиром профессионального войска, защитником и третейским судьей Великого Новгорода, каковым являлся князь, но своего рода народным вождем, духовным предком Вождя народов. Тут мы переходим к формированию научного представления о реальной роли князя в Древней Руси, ибо все вопросы повседневной жизни сплетены и взаимосвязаны. Оказывается, что сам князь с его дружиной профессиональных воинов и пожизненно присягнувшими ему в верности чиновниками-холопами вовсе не восточный хан или западный суверен, законодатель и владыка над своими подданными. Он со всей военно-административной прослойкой служит русскому обществу и исполняет его законы, основанные на традиции и модернизируемые только по соглашению между социальными силами. Хорошо или плохо служит князь — решает «гражданское общество», которое может указать ему на дверь, если оно сильно, или убить, если силы общества недостаточно убедительны.

Теперь давайте обсудим наш конкретный предмет исследования. Словосочетание «повседневная жизнь» на первый взгляд ведет нас к быту и нравам «простого народа», то есть в Древней Руси (X — начало XII века) — в подавляющем большинстве крестьян и сельских ремесленников. Эта увлекательная для некоторых тема будет в книге затронута, но и только. Ключевым понятием для автора является Русь — государство, созданное загадочными русами, объединившими огромную массу восточнославянских, финно-угорских, балтских и степных племен, проживавших на Восточно-Европейской равнине. А как же, спросите вы, славяне, которые вместе с финно-уграми и рядом других племен составили Древнерусское государство и призвали ради внутреннего мира и внешней защиты русских князей с их дружинами?

Племена и племенные союзы, в основном (хотя и не всегда) добровольно составившие Русское государство, были представлены в политической жизни прежде всего городами. Города уже в XI веке считали себя русскими. Значительная часть населения Древней Руси с конца X до середины XI века приняла христианство, но немало племен, преимущественно финно-угорских, оставались языческими даже в XIII веке. Законы «Русской правды» и правила Православной церкви действовали в большинстве городов и весей, в том числе не славянских (например, у ростовской мери и муромской муромы). Но то и другое не навязывалось князьями и не принималось во множестве крупных племенных союзов (карела, ижора, мордва и др.). Объединяющей силой и властью, физической и духовной, были сначала русские князья и дружины, затем принятая ими православная вера и утверждаемая ими в основном в славянских землях Церковь, на локальном уровне — города, представлявшие в том числе и крупных землевладельцев-бояр, и лишь затем — сельское население, хранившее великое разнообразие племенных традиций.

Погружение в повседневность Древней Руси означает поэтому первоочередное исследование жизни, нравов и насущных забот объединяющих страну людей: князей, их бояр и дружинников. Затем бояр, купцов и хозяев крупных мастерских — «золотых поясов», а также обеспечивавших их силу и общественное равновесие трудовых «черных людей» древнерусского города. Богатые и разнообразные племенные традиции сельского населения могут служить для нас лишь фоном основной темы повествования.

Немаловажны и традиции многочисленных соседей Руси, с которыми князья бесконечно воевали, постоянно вступали в союзы и роднились настолько усердно, что это стало общим местом в русском летописании и народном эпосе. Когда богатырь Алёша Попович, на пути из Ростова (напомню, города первоначально мерянского), побивает злого красавца Тугарина Змиевича, а вскоре встречает того подле престола княгини Киевской с головой на ее коленях, это не то, о чем былинный Алёша и вы подумали. Просто у степного витязя и княгини один отец — хан Тугоркан. И все наши природные русские князья имели такую же сложную смесь разных кровей разных народов, как их коллеги — императоры, короли, герцоги, ханы и прочие правящие лица Европы. В чем же было своеобразие наших, русских князей? Это один из вопросов, который мы с вами выясним наряду со множеством других. Но на каком основании?

В последнее время в обществе — в том числе благодаря снижению качества школьного образования — стало популярным мнение, что выяснить реальные исторические, в том числе и особенно — историко-культурные обстоятельства нельзя в принципе из-за недостатков источников и субъективно, по злой воле историков, которые веками усердно сочиняют историю, как хотят. То и другое неверно. Действительно, историю, начиная с первой летописи, пишут субъекты, следовательно, она субъективна. Как и математика, замечу я на это, целиком созданная и развиваемая субъектами. Но в точных пауках, возразят мне, есть системы проверки истинности, включая эксперимент, и есть материальный субстрат! То же самое есть и в истории, объект которой представляет более сложную систему, чем те, с которыми в естественных науках производится формализация и осуществим эксперимент. Пробойная сила стрелы, выпущенной из древнерусского лука, с каленым стальным наконечником пронзающей два слоя кольчуги, а с наконечником из незакаленного железа не пробивающей ее, устанавливается экспериментально так же, как любая истина в ньютоновской механике. Даже действия древнерусской дружины в делом закономерны, объяснимы, предсказуемы и воспроизводимы (с учетом техники безопасности). А поведение более сложных общественных систем хотя и может быть понято учеными и доказательно объяснено читателю, все более напоминает квантовую физику с ее принципом неопределенности. При этом чаще всего общественная система еще более сложна, а научное описание ее функционирования (в отличие от отдельных элементов и связей) не более доступно для «приземленного разума», чем принцип квантово-волнового дуализма. Последний можно понять, если вы понимаете и признаете созданный для его описания математический аппарат. В противном случае вся квантовая физика будет для вас мистикой и фантастикой. Так же и в истории понимание сложных общественно-культурных систем невозможно без признания значимости и достоверности большого пути умственных усилий, проделанных поколениями ученых.

Но атом, вспомнит читатель школьный курс, для элементов коего сформулирован принцип неопределенности, существует здесь и сейчас, а объекта истории здесь нет. Некоторые даже сомневаются, что этот объект в определенное нами время существовал. И я мог бы, вслед за Бором и Гейзенбергом, усомниться в реальности пары «сейчас» и «здесь», например, для электрона. Но даже в ньютоновских понятиях история вполне материальна. Следы, которые оставляет деятельность человека, столь же реальны, как следы, по которым мы в действительности изучаем физические явления. Не забывайте, что ни один физик не «держал в руках» электрон, но фиксировал след электрона. И прочность стали определяется по глубине следа от погруженного в нее наконечника. В истории самое наглядное, хотя отнюдь не самое простое представление об этих следах дает нам археология.

Археология представляется профанам более простой и достоверной наукой, чем, например, изучение летописей, потому что имеет дело с предметами, которые непосредственно изготовили и использовали наши предки. Увы, я должен профанов огорчить. Собирательство предметов, при всей его увлекательности, не есть суть метода археологов. Смысл их работы состоит в установлении связей между предметами для восстановления, насколько это возможно в данный момент, материальной культуры мысленно реконструируемого общества, которое нередко и имени своего не имеет, именуясь «археологической культурой» с условным названием. Да, значительную часть времени археологи проводят «в поле», на раскопках, и почти столько же — за описанием выявленного ими предметного мира. Но 99 процентов археологии как науки есть плод мысли, основанной на изучении комплексов этих предметов и их окружения, с обязательным и постоянным представлением о том, сколь малой частью предметного мира древности мы сегодня владеем.

Сам предмет, например древнерусский боевой топор, обретает в археологии смысл именно как связанная с материальным объектом мысль ученого. Именно археолог, благодаря бесчисленным сравнениям, установил, что этим трехсотграммовым куском железа с наваренной на скошенной кромке острой полоской стали рубили отнюдь не дрова. Что узкое ушко для тонкого древка означает: перед нами — оружие одного удара, приходящего в цель острым углом закаленного острия, то есть удара для пробития доспехов, а не рассечения незащищенной плоти. Это (опуская несколько этапов развития мысли) топор закованного в доспехи конника для стремительной и скоротечной схватки. Это оружие профессионального воина, за спиной которого стоит великолепный мастер-кузнец, создавший высокотехнологичное и дешевое расходное орудие войны. Наконец, этот типичный боевой топор представляет культуру страны, традиционно находящейся в центре торговых, экономических и иных связей Европы и Азии, Запада и Востока, Великой Степи и мира земледельцев.

Все эти знания, как вы понимаете, имеют мало смысла, если мы не смогли связать топор с конкретным обществом определенного времени. Для оружия это очевидно необходимо: представьте себе, в какую ошибку могли бы впасть будущие археологи, поднявшие с раскопок на Бородинском поле палаш французского кирасира, кремневое ружье русского гренадера, гусеницу немецкого танка и автомат ППШ. И для оружия это сложно: именно оно во все века быстро распространялось по миру, часто вместе с удачными (не варьирующимися в разных обществах) формами, материалами, способами отделки и технологиями его изготовления. Достаточно вспомнить стремена, которые завоевали Евразию всего за полвека в эпоху Великого переселения народов. Или ламеллярный, собранный на ремешках из наплывающих друг на друга пластинок доспех, который был заимствован в Восточной Римской империи по прямому указанию императора у степных воинов и стал византийской, а затем и русской классикой, добравшись даже до такого медвежьего угла, который представляла в изучаемое нами время территория Швеции.

Реальный пример заблуждения, в которое способно ввести оружие, дали знаменитые «мечи викингов», найденные в большом числе и отличной сохранности в Скандинавии, где их бережно клали в могилы выдающихся воинов. В меньшем числе они были найдены в захоронениях IX–X веков на Руси, где преобладал славянский обряд трупосожжения. Еще меньше — в христианских странах Европы, где оружие с покойником уже не клали. Учитывая, что в русских могильниках среди серебряных украшений были и очень характерные скандинавские, легко было сделать вывод, что земли восточных славян и финно-угров были покорены викингами, которые являлись русами и создали государство Русь. То, что исследуемые могильники лежали на важных торговых путях между Балтийским, Каспийским и Черным морями, где Скандинавия была конечным пунктом доставки товаров, самым дальним и бедным закоулком сравнительно с Великим шелковым путем, Восточной Римской империей, Русью, Германией и землями современных Нидерландов, любителей «пути меча викингов» не волновало. И не волнует, даже когда археологи точно установили: мечи этого типа, каролинги (от Карла Великого, хотя точнее возводить их к Меровингам), производились в немецких землях на Нижнем Рейне и распространялись оттуда по всей Европе. Более того, эти ценные мечи тщательно маркировались во избежание подделок! Все мечи в Скандинавии оказались привозными. Даже в более технологически развитой Руси только два из найденных каролингов были местного производства, с отечественной маркировкой. Но спросить себя, с чего бы в дикой Скандинавии, где вершиной кузнечного искусства были большой нож и топор, вдруг возникло массовое производство мечей, сочетающих в клинке разные виды сложно обработанного железа и стали, адепты «пути викингов», в отличие от археологов, не удосужились.

Заблуждение, вызванное «мечами викингов», оказалось настолько сильным, что лишь в последние десятилетия археологи стали рассматривать происхождение предметов из воинских могильных комплексов на Руси более детально, выявляя, например, огромное влияние Степи на Русь и Скандинавию, производство на Руси украшений со «скандинавским» орнаментом, которые оказали влияние на развитие орнаментов в Скандинавии, и т. п. Оказалось, что со Скандинавией велась торговля, как и с другими странами, что скандинавские воины на Русь заглядывали (как, собственно, и сказано в летописях), но определяющего влияния никогда не имели. В отличие, например, от финно-угров, а также западных и южных славян, предметный мир которых оказался представлен в курганах древних русов, в основном восточных славян, очень хорошо.

На сегодняшний день археологами фрагментарно исследовано множество городов и более мелких поселений Древней Руси, поднят и обобщен, в сравнении с соседями, обширный материал, позволяющий судить о племенных различиях, общих чертах и развитии материальной культуры интересующего нас времени, IX–XII веков. Датировки находок нередко вызывают горячие споры ученых. Но речь идет вовсе не о беспочвенных предположениях и не об ошибках на многие века, как лгут современные скептики. В реконструкции каждой археологической культуры, большинство которых достоверно связаны с известными по летописям племенными союзами, опорными точками являются комплексы предметов из слоев, датированных с точностью до десятилетий с помощью радиоуглеродного и (или) дендрохронологического анализа. Тот и другой метод отличается сегодня большой точностью, а споры ученых, напрасно будоражащие умы скептиков, возникают в основном из-за находок новых материалов, поддающихся датированию: так, например, недавно Рюриково городище в Великом Новгороде удревнилось до начала IX века, что вызвало в ученых кругах приятное волнение, но никак не сенсацию.

Не всегда археологам везет так, как с раскопками в самом Великом Новгороде, где почва сохранила органику, в том числе последовательно наложенные Друг на друга слои деревянных мостовых. Достаточно часто необходимой для датировки органики или точно датированных серебряных арабских дирхемов в раскопе нет вообще. Но найденный комплекс предметов, как правило, локализуется достаточно четко, в сравнении с большими датированными комплексами и с учетом предметов более позднего времени из верхних слоев раскопа. Самое страшное бедствие — отдельные вещи, искусственно вырванные из археологической среды глупыми и жадными людьми. Их можно датировать и связать с определенным обществом лишь предположительно, по сходству с точно датированными и локализованными предметами жизни и быта наших предков. То есть они работают на пользу науки гораздо меньше, чем могли бы при научном изъятии из определенного места, слоя и комплекса.

Материалы археологической науки обобщены в доступных для понимания любителей истории Трудах Института археологии РАН, в монографиях и сборниках статей, издаваемых также сотрудниками Государственного исторического музея, МГУ и других крупных центров археологии. Этим работам мои друзья, исторические реконструкторы, нередко ставят в упрек слишком большой, на их взгляд, уровень обобщения. Например, по стилю украшений из серебра и реже золота археологи приводят таблицы примеров по векам, а орнаменты рассматривают в масштабе Древней Руси в целом. Это говорит лишь о том, что ученые, в отличие от любителей, прекрасно понимают фрагментарность материала, доступного нам для изучения сегодня, сравнительно с реальной жизнью Древней Руси и возможностями дальнейших находок. Исторические части большинства древних городов, включая знаменитейшие — Великий Новгород и Старую Ладогу, — раскопаны лишь частично. Примерно 4500 курганов крупнейшего Гнездовского комплекса захоронений древнерусских воинов на правом берегу Днепра у Смоленска исследованы в меньшей части. Это не вина археологов и не недостаток финансирования (которое всегда оставляет желать лучшего). История археологии с XIX века до сего дня показывает, что научные методы развиваются очень заметно и совершенно необходимо оставлять потомкам возможность применить их новые подходы к археологическим комплексам, изучаемым сегодня.

Исследования археологов заметно уточняют устоявшиеся представления историков о Древней Руси. Например, характерные для тяжеловооруженных всадников «рыцарские» шпоры найдены у нас в заметно большем числе, чем в остальной части Европы. Это хорошо соотносится с найденными на Руси (в меньшем количестве, чем в Западной Европе и Степи) элементами тяжелых доспехов XII–XIII веков и служит ключом к пониманию описаний битв в русских и иностранных источниках. Научные взгляды на жизнь Древней Руси, в том числе военную и политическую — казалось бы, сферу историков, — развиваются археологами доказательно, постоянно и эффективно. Поэтому и я в этой книге, говоря о том, что понятно хорошо, уклонюсь от опрометчивых суждений о том, что еще не доказано, и заключений по вопросам, где коллеги увлеченно спорят, счастливо находя всё новые и новые данные и ожидая еще большие успехи в будущем. Именно в этом смысле наука история, даже столь «материально выраженная», как археология, релятивна. Абсолютно так же, как любая другая наука.

При всем почтении к археологии нужно признать, что значительную часть представлений о жизни предков дают нам письменные источники. Относительно древнерусских источников в моде три главных заблуждения: 1) что до принятия христианства и кириллической письменности у нас существовала богатая литература, якобы истребленная христианами; 2) что имеющиеся письменные источники не позволяют судить об истории Древней Руси, поскольку почти все сохранившиеся рукописи относятся уже к московскому периоду; 3) что тексты письменных источников можно использовать, просто читая конкретный памятник, например летопись. Развеять эти заблуждения трудно, потому что носители их отвергают научный подход к письменным источникам так же, как видят в археологии собрание предметов вместо действия научной мысли. Но я попробую сделать это максимально простыми словами.

Все рассуждения о существовании какой-то злонамеренно скрытой от нас проторусской или древнеславянской письменной истории и литературы основаны или на подделках типа «Велесовой книги», или на чистом вымысле. До появления кириллицы и глаголицы восточные славяне, так же, как западные и южные, были бесписьменны. Устные предания в виде древних сказок и эпоса у нас сохранились, хотя былины больше характеризуют жизнь X–XII веков, когда уже появились летописи, в свою очередь содержащие сюжеты былин. Такую же картину мы наблюдаем у всех славян, а также у германцев и кельтов. У последних запись древних сказаний (но отнюдь не истории) началась уже в Средние века. Датские сказания Саксон Грамматик стал собирать в ходе работы над своей хроникой после того, как на Руси была написана «Повесть временных лет». Сказания северных скандинавов в начале XIII века начал записывать и попытался придать им исторический вид исландец Снорри Стурлусон — и не от хорошей жизни, потому что даже сравнительно продвинутые шведы стали писать хроники более чем через сто лет после русских, а норвежцы — еще позже. До них, в начале XII века, составитель «Повести временных лет» тоже старался найти древние предания восточных славян — и отчасти, как увидим, нашел, хотя и очень мало. И это несмотря на то, что традиции язычества были в его время еще весьма сильны! Языческих богов христиане во всех странах низвергали, но о борьбе с преданиями не было и речи.

Другое дело, что все хронисты, и наши летописцы в том числе, работали в пользу определенных династий. Области действия русских князей, не относящихся к династии Рюриковичей, нам удается выявить, несмотря на фигуры умолчания и попытки летописцев продлить правление восхваляемой ими династии в более древние времена. За исключением сказания Начальной летописи XI века о перевозчике, а в «Повести временных лет» уже о князе Кие с его братьями и сестрой, возможно, уходящего в глубь веков, все эти князья не Рюрикова рода определенно действовали в IX–X веках. Разумеется, племенные правители были у славян на Восточно-Европейской равнине и ранее, со времен их расселения. Видимо, о князьях восточных славян, воевавших в IV веке с готами, писал в VI веке готско-византийский историк Иордан, но на Руси преданий такой седой старины не сохранилось. Составитель «Повести временных лет» нашел и использовал фрагмент предания о нашествии авар и борьбе с ними славян в VII веке. Некоторые древние предания довольно смело выделил из сказок и былин академик Б. А. Рыбаков. Этим «скрытая история восточных славян» исчерпывается. И сочинять ее вместо анализа реальных данных, приведенных в письменных источниках, не имеет смысла.

Историческая память древних славян, в том числе наших предков, поселившихся на Восточно-Европейской равнине, действительно восходила к временам великого расселения индоевропейских народов на рубеже III и II тысячелетий до н. э. В народных сказаниях, как предполагают историки, смутно отразились даже элементы более ранней эпохи охотников и собирателей каменного века. Первые ученые книжники, писавшие в XI веке с помощью изобретенной святым Кириллом в IX веке азбуки о происхождении славян и образовании Русского государства, имели представления о том, что происходило до Крещения Руси святым Владимиром в конце X века. Из старинных преданий в первые летописи попали сведения о расселении, этническом и культурном родстве славян, состоянии их крупных объединений в V–IX веках, языческой вере и обычаях восточных союзов племен (например, «игрищах» между селами, на которых выбирали себе суженых). Предания об этих союзах и городах, построенных восточными славянами вместе с финно-угорскими племенами, о их контроле над водным путем между Черным и Балтийским морями, помещены в летописи в связи с легендами об образовании Древнерусского государства призванной «из-за моря» династией Рюриковичей. Этот необходимейший, с точки зрения летописца, процесс был мотивирован сравнением с появлением государственности у западных и южных славян, раздорами внутри племен Восточно-Европейской равнины, их грабежом хазарами с юго-востока и скандинавами с северо-запада, возможностью в результате объединения занять достойное место экономического и политического партнера Византии. Необходимым завершением складывания Русского государства христиане-летописцы считали «завоевание» у Византии Владимиром Святым православной веры вместе с политическим признанием великого княжения на Руси. Следствием «просвещения» верой было в глазах летописцев просвещение Руси книжными знаниями, особенно в эпоху Ярослава Мудрого: этот процесс, начатый «преложением» (переводом) книг с греческого на славянский язык (на Балканах), рассмотрен в летописях параллельно с процессом образования Русского государства.

Древнерусское летописание, включенные в него акты (например, договоры руси с греками), отдельные договоры и законодательные памятники («Русская правда», Псковская судная грамота и др.), даже житийная литература (начиная с Киево-Печерского патерика) действительно сохранились в более поздних манускриптах, написанных начиная с XIV века, то есть уже не в Древней Руси. Лишь немногие литературные памятники, как Изборник Святослава 1073 года, дошли до нас в оригинальных рукописях. Такова общая судьба рукописной книжности, сохранявшейся благодаря постоянной переписке. Практически вся античная литература, в том числе историческая, дошла до нас в средневековых списках, бытовавших в Западной Европе, Византии и на Руси. Раннесредневековые литературные памятники и хроники Западной и Северной Европы также, как правило, сохранились вовсе не в автографах, в том числе знаменитый «Круг Земной» Снорри Стурлусона. Ни у кого, однако, не возникает желание отказаться от использования «Истории» Геродота, сочинений Тацита, «Вертинских анналов» или «Деяний саксов» на основании того, что они сохранились в поздних рукописях или в составе других средневековых хроник. Дело в том, что специальная научная дисциплина «текстология» позволяет по общим для всей рукописной книжности правилам точно выяснять соотношение списков и редакций текста, реконструировать его историю (то есть последовательность изменений) и в итоге получать научно обоснованное представление о первоначальном тексте. Сделана эта трудоемкая, но необходимая работа и для древнерусского летописания. В некоторых вопросах летописеведы расходятся, и моя задача — сообщить читателю о существовании этих проблем. Но в целом обстоятельства создания древнерусских исторических памятников и их соотношение с последующей рукописной традицией сегодня ясны.

Именно эта ясность не позволяет ни историку, ни любителю истории протянуть руку и, взяв с полки, например, Софийскую I летопись XV века, прочесть красочное описание Ледового побоища и указать на «противоречие» этого описания «Рифмованной хронике Ливонии» конца XIII века (сохранилась в списках XIV и XV веков), где масштабы битвы скромнее и сюжета потопления рыцарей подо льдом нет. Следует прочесть предисловие к изданию летописи, где указано, что она восходит к Новгородской I летописи, переписанной в 1260-х и 1330-х годах, где описание битвы 1242 года было сделано близко к событию, по крайней мере при жизни Александра Невского. Оно не приукрашено, как было сделано в поздней летописи, и вовсе не противоречит взгляду на события со стороны честно побиенных и плененных, но отнюдь не потопленных крестоносцев. Умножения числа участников битвы составитель Софийской летописи добился, приписав всех пленных немцев к знати (в действительности на одного рыцаря приходилось более 25 солдат-кнехтов), а сюжет гибели крестоносцев под расколовшимся льдом заимствовал из описания предшествующей битвы с ними русских на реке Омовже. Эти небольшие, буквально в несколько слов, добавления к первоначальному тексту, сделанные летописцем, который сам события помнить не мог, прибавили картине битвы драматизма. Соблазн использовать их даже для профессиональных историков был велик. Общественное представление о картине Ледового побоища было сформировано по позднему тексту.

В книге о повседневной жизни Древней Руси читатель увидит много таких «творческих доработок» раннего текста, которые попали в школьные учебники и стали каноном при описании событий. Они-то и дают основания скептикам для обличения позднего характера русской летописной традиции. Однако что именно скептики отвергают? Достоверность самих летописей или некритическое использование историками поздних переработок ранних летописей, текст которых научно реконструирован летописеведами и доступен для каждого читателя? Существование исторических легенд о ранних веках истории государства, сформированных у нас так же, как в других странах, или возможность научного анализа реального материала, из которого позже сложились эти легенды?

Предисловия и комментарии к научным изданиям русских летописей — к сожалению, пока не всех, но всех интересующих нас в этой книге — служат практической цели. Чтобы читатель, например, понимал, что красочное описание сожжения княгиней Ольгой в 945 году столицы племени древлян Искоростеня в «Повести временных лет» суть добавление автора начала XII века, переделывавшего Начальную летопись XI века, основанную на Древнейшем сказании конца X века, где никакого поджога с помощью голубей нет, а поход Ольги завершился не всеобщим разорением, но миром с древлянами. В комментариях, благодаря длительным усилиям летописеведов, выделены и добавления в текст предшествующих летописей, возможно, восходящие к добытым старинным редактором источникам, и найденные им красивые сказки и былины (о белгородском киселе, о богатыре Никите Кожемяке и т. п.). Приводится в критических изданиях и сопоставление сведений летописи с иными сохранившимися источниками: русскими и иностранными, письменными и археологическими. Даже не будучи искушенным ученым, читатель получает возможность оценить достоверность интересных ему исторических сведений или просто наслаждаться чтением летописи как памятника древнерусской литературы.

Летописи, безусловно, — яркие литературные, более того, публицистические произведения. Школьные воспоминания о том, что летописцы якобы лишь добавляли сведения год за годом, отбирая и отображая их «без гнева и пристрастия», следует с доброй и ироничной улыбкой забыть. В этой книге немало страниц, посвященных страсти, с которой летописцы всеми силами и средствами старались обосновать свою концепцию истории Древней Руси. То же самое мы видим в современной литературе — например, о войне 1812 года, Революции 1917 года или Великой Отечественной войне. Можем ли мы на основании этих новых, непременно концептуальных исследований судить о реальных событиях? Несомненно, можем. Если мы понимаем концепцию автора и тенденцию его изложения, особенно когда можем сопоставить сочинения авторов с разными точками зрения. То же самое касается древнерусских летописей и житий, которые развивают Друг друга, сталкиваются между собой или, напротив, с похвальным усердием обличают всех, чужих и своих власть имущих (и средства дающих), когда те угрожают самому ценному — единству Руси.

Объективизированная форма повременных записей «без гнева и пристрастия» лишь некоторое время скрывала от ученых собственный взгляд автора на события, оценку причин и участников в зависимости от исторической концепции, политического заказа и местных пристрастий. Уже в древнейшем летописании столкнулись претензии на первенство между Новгородом и Киевом, по мере усиления раздробленности Руси летописцы всё ярче выражали взгляд каждый из своего «стольного града». Но не утратили силу общие идеи, которые позволяли книжникам объединять разные летописи в монументальные общерусские произведения — своды. Они включают, помимо летописных статей, массу вписанных по годам литературных произведений: жития почитавшихся с XI века княгини Ольги и князя Владимира, князей Бориса и Глеба и других русских святых, церковные (например, о начале Киево-Печерского монастыря) и светские повести (о начале Русской земли, о полянах, о восстании 1068 года в Киеве, об ослеплении князя Василька и др.). В текст органично вписывались и документы, вроде древних договоров Руси с Византией, и народные сказания. Хотя составляли своды чаще всего ученые монахи, увлекательный и остроумный рассказ был ориентирован на широкого читателя и слушателя. Читали летописные своды князья династии Рюриковичей, которых летописцы прославляли, не забывая наставлять оставить ссоры и служить Русской земле: сочинения Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха даже вошли в летопись. Читали бояре и дружинники, зажиточные горожане и просвещенные деятели Церкви. То есть именно та среда, повседневную жизнь которой нам предстоит изучить и понять. И сама тенденция летописей, которая, как мы увидим в деталях, мешает нам достоверно оценить многие описанные в них события, очень ценна для понимания того, что важнее событий, — самосознания хозяев Русской земли и определения, кто был земле хозяином.

При прикосновении к древнерусским текстам представление о том, что принятие христианства в конце X века означало войну с народной традицией, разлетается в прах. Русь для древнерусских книжников первична, принятое от греков православие и пришедшая с ним из Византии и от южных славян книжность — вторая по значению ценность, смысл которой состоит в развитии и украшении Руси. «Слово о законе и благодати» первого русского митрополита Илариона, обращенное к Ярославу Мудрому в середине XI века, стало краеугольным камнем русского православия и национальной исторической концепции. Эта концепция соединила христианство, которое русские приняли позже многих народов, и династическую легенду «призванных» князей с гордостью за Русскую землю и верой в ее великую миссию. Выступив со «Словом» в храме Софии Киевской, Иларион с помощью авторитета Священного Писания доказал, что для новой веры потребны новые люди: они превзойдут старые народы в служении Богу, который не зря «спас и в разум истинный привел» россиян. Предрекая русскому народу великую миссию, митрополит восславил Владимира — наследника великих князей, которые «не в худой и не в неведомой земле владычествовали, но в Русской, которая ведома и слышима во все концы земли». Не греки крестили Русь, но славный Владимир, не уступающий равноапостольному императору Константину Великому. «Только от благого помысла и остроумия» принял христианство могучий князь, открыв новую страницу истории, на которой русские являются «новыми людьми», избранным Богом народом.

Прославленный летописцами наравне с Владимиром Святым и даже более его, Ярослав Мудрый с полным правом бросил вызов церковному господству Византии, поставив в митрополиты русского священника вместо греческих монахов, проводивших политику приобщения варваров к империи. Ярослав в корне изменил ситуацию, когда при его поддержке Антоний Любечанин положил начало русскому монашеству. В основанном Антонием Киево-Печерском монастыре в начале XII века была создана «Повесть временных лет» — свод летописей до 1110 года, ставший основой почти всех последующих сводов. Составитель «Повести» (до последнего времени полагали, что это был монах Нестор, написавший Житие Феодосия Печерского) дополнил начальную летопись сведениями о разных народах из славянского перевода византийской Хроники Георгия Амартола, указав место славян и русских среди потомков Ноя и описав византийский поход русских князей Аскольда и Дира, невзирая на то, что они не были Рюриковичами. Славянский перевод дал ему основание изложить библейские события от Сотворения мира, а перевод Жития Василия Нового — сведения о походе на Царьград князя Игоря. В рассказе об одолевшем Византию Вещем Олеге монах-летописец припомнил даже предсказавшего его смерть языческого волхва. Летопись славила русских князей и воинов, совершавших лихие набеги на христианскую империю, скорбя о поражениях язычников и превознося правоту сражавшего «греков» Святослава не меньше, чем хитроумие его крещеной матери Ольги, поставившей на место заносчивого императора. Святослав, воитель за еще языческую Русь, с любовью описан как воплощение воинской славы: «Не посрамим земли Русские, но ляжем костьми, мертвые бо срама не имам!» — восклицает он, сражаясь хоть и в бесполезном для Руси походе, но исключительно с внешними врагами. Составитель «Повести» с гордостью привел заключенные в результате походов Олега и Игоря договоры Руси с Византией, жития построившей государство Ольги и успешно воевавшего с греками Владимира, только что канонизированных русским духовенством.

Взгляд на историю с позиции единого Русского государства породил резкое осуждение князей, вступавших в союз с иноземцами в раздиравших Русь усобицах. Уже «Повесть», доработанная в 1116 году игуменом Киевского Выдубицкого монастыря Сильвестром, с огромной убедительностью (фактами страшных разорений при усобицах и блистательных побед при единстве) мотивировала призыв к князьям жить между собой в мире и вместе защищать страну от врагов — так, как будто она не разделена на множество самостоятельных, даже враждебных княжеств. Осуждение княжеской идеи, что «это мое, и это тоже мое», утверждение единства Руси во враждебном мире странно звучали в условиях реального разделения страны, в феодальной Европе, когда русские князья часто ощущали себя «братьями» между собой не более, чем с половецкими ханами, польскими герцогами и венгерскими королями. Призыв лучше погибнуть, как святые Борис и Глеб, чем сразиться за власть с соперниками, выглядел совсем утопично. Тем не менее летописцы, при усилении раздробленности занимавшие всё более частные политические позиции в описании современных событий, упорно хранили общее ядро русской истории, переписывая в начале своих текстов «Повесть временных лет» и продолжавшие ее своды. «Зачем губим Русскую землю?» — звучал вопрос в Лаврентьевской летописи (рукопись 1377 года), включившей после «Повести» Владимиро-Суздальское летописание XII–XIII веков, и в Ипатьевской летописи (список XV века), где «Повесть» продолжили летописи Киевская (XII век) и Галицко-Волынская (XIII век). Замечательной особенностью последней, столетия продолжавшейся лихими галицкими воинами и гражданами, было огромное внимание к людям, их характерам и драмам. Здесь мы видим любовь, которая может заставить князя бросить престол, здесь помещен рассказ о половецком певце, воскликнувшем, получив с родины траву «евшан»: «Да луче есть на своей земле костью лечи, и нели на чюже славну быти!»

Реальную жизнь людей на Руси раскрывали и другие летописи и вошедшие в историю литературные памятники. Крупнейшим летописным центром был Великий Новгород, прославленный Новгородскими I–V, Софийскими I и II, Карамзинской и другими летописями, включающими огромные своды. В издревле вольном городе летописи писали при дворе архиепископа, в Юрьевом монастыре; в церкви Святого Якова на Добрыниной улице трудились летописцы священник Герман Воята и пономарь Тимофей (он переписал также «Лобковский пролог» — сборник сказаний и житий). Полагают, что древнейшую новгородскую летопись заказал посадник Остромир, для которого было написано и знаменитое красотой Остромирово Евангелие (рукопись середины XI века). Лаконичное по форме и чрезвычайно детальное по политико-экономическому содержанию, новгородское летописание хотя и учитывало другие русские летописи, но до XVII века велось особняком, с позиции граждан, считавших свой город самым древним и славным «отцом» Руси, а на знаменах писавших: «Кто на Бога и Великий Новгород!»

Сравнение летописания крупнейшей в мире средневековой республики с летописями великих княжений, где князья также, но на более-менее постоянной основе служили городам, приводит к любопытному выводу. Новгородцы более критично описывают повседневно наблюдаемые ими плоды народовластия, чем «княжеские» летописцы. Для урожденных республиканцев «воля народа» далеко не идеалистична. Это результат борьбы различных группировок «золотых поясов», которых иногда жестоко поправляют, изгоняют и даже убивают обиженные ими «черные люди». Для прокняжеских авторов выступления народа против воли князей временами выглядят преступными, но… именно народ неизменно прав, отстаивая единство Руси против княжеских усобиц и внешних врагов. Народ — понятие идеальное. Ему, в рамках городского населения, приписаны свойства хозяина Русской земли, сменяемыми правителями которой являются князья. Народ всех княжеств и земель сознает себя русским, понимает смысл единства и губительность разделения. То есть именно народу ученые книжники обоснованно приписывают национально-государственную идею, которая прекрасно отражена также и в устном эпосе.

Основными заказчиками летописей в Чернигове, Ростове, Переяславле Южном и Переяславле-Залесском, Смоленске и Новгороде-Северском были князья и воеводы. Писали их монахи и священнослужители, нарочитые мужи, иногда сами бояре, не чуждые литературного вкуса. Имея собственные своекорыстные интересы, они тем не менее ощущали себя частью русского народа и эти интересы обличали! В дружинной среде было создано «Слово о полку Игореве» — одна из величайших героических поэм рыцарских времен. Поучение Владимира Мономаха раскрывает взгляд на мир с престола княжеского, а Слово и Моление Даниила Заточника — с позиции человека служилого, который из ссылки объяснял князю: «храброго быстро добудешь, а умный дорог!» Сарказм Даниила, явившего своей судьбой традиционную русскую ситуацию «горя от ума», был весьма популярен у читателей. От Заточника доставалось всем, включая монахов с их видениями и чудесами: «Скажешь, княже — постригись в чернецы. Так я не видел мертвеца, ездящего на свинье, ни черта на бабе, не едал смоквы от дубов». Подобной бесовщины много было даже в Киево-Печерском патерике — важнейшем сборнике древнерусских историй о монахах. Не входящее в него Житие Авраамия Смоленского рассказывает, как обличение плохих пастырей навлекло на попа страшный гнев: Авраамия требовали заточить, «к стене пригвоздить и сжечь», чуть ли не «живьем сожрать». Но к «малым и великим, рабам и свободным» проповедовал не только смоленский священник.

Кирилл, епископ Туровский, призывал к состраданию зависимым людям, а митрополит Климент Смолятич насмехался над жадностью епископов, копящих дома, села и угодья. Климент был мудр не только в богословии: его упрекали за цитирование Гомера, Аристотеля и Платона. Монашеское звание, избавляя от повседневных забот, давало наилучшую возможность читать и писать книги. Недаром Житие Евфросинии Полоцкой повествует, как княжна, постригшись в монахини, «начала писать книги своими руками и полученное за них раздавала нуждающимся». Интерес читателей вызывали переводы: части Библии, византийские жития святых, хроники Георгия Амартола и Иоанна Малалы, летописец патриарха Никифора, собрания-изборники исторических и философских сочинений, рыцарские романы и отечественные «хождения», древнейшее из которых описывает поход игумена Даниила в Иерусалим при короле Балдуине.

Связанное с переводами и интересом к человеку развитие литературного языка выразилось и в появлении официальных определений. Во Владимиро-Суздальской летописи князь Всеволод Большое Гнездо «милосерд», сын его Константин — «разумен». Киевляне, убившие в 1147 году князя Игоря Ольговича за описанные в летописи реальные обиды, всё равно — «беззаконные и несмысленные». Безумие феодальных войн побуждало чаще ссылаться на высшую волю: «Наводит Бог по гневу своему иноплеменников на землю… усобная же брань бывает от соблазнения дьявольского». Однако здравомыслие обычно побеждало, и летописцы считали долгом найти земные причины событий: «Выгнали ростовцы и суздальцы Леона епископа, потому что умножил церковь, грабя попов».

Летописные своды Ростова Великого, Владимира и Переяславля-Залесского дошли до нас в составе Радзивилловской летописи (ее список XV века включает 600 миниатюр), начатой с «Повести временных лет» и доведенной до 1206 года. Летописец Переяславля-Залесского (в списке XV века), доведенный до 1214 года, ярко окрашен в местный колорит, подобно псковскому летописанию XIII–XV веков. В памятниках, где общерусские сведения менее лаконичны (в связи с более широкими запросами местных властей), все больше воздается хвала могучим, удачливым и щедрым к воинам князьям, побеждавшим в усобицах. В середине XIII века эти князья подвели своих хвалителей до крайности.

«Слово о погибели Русской земли», оплакивавшее некогда могучую «светло светлую и украсно украшенную землю Русскую» после поражения на Калке (1223), осталось неуслышанным. В описании Батыева разорения (1236–1240) летописцы могли без крайнего стыда вспоминать только о сложивших головы рязанских и владимирских князьях: остальные попросту разбежались со своими дружинами, оставив граждан погибать на стенах своих городов. Памятником того времени стала повесть об Александре Невском, написанная по его смерти (1263) и позже переработанная в житие. Князь, благоразумно пошедший служить татарам, по крайней мере славно бился с крестоносцами. Галицкий летописец пытался гордиться храбрым князем Даниилом, принявшим королевский венец от католиков, но не дождавшимся от них помощи и сломленным Ордой. Героями сопротивления стали несгибаемые жители Козельска и партизаны рязанца Евпатия Коловрата: их подвиги, воспетые в народной песне, только в XIV веке были записаны в «Повести о разорении Рязани Батыем». Митрополиты аккуратно собирали ханские ярлыки на свои владения, князья ради ярлыков убивали друг друга в Орде и вели татар на Русь грабить соперников, летописание замерло; выжившие книжники собирали и переписывали уцелевшие рукописи. Лишь написанное предками о единстве Русской земли и великой миссии ее народа давало людям возможность мечтать. Именно в XV веке, когда общерусское летописание существовало только в своей древней части, в новых записях разбиваясь на прославление войн своих князей с «чужими», в народе складывался цикл былин о легендарных богатырях Красного Солнца Владимира. Неудивительно, что сочетавший образы Владимира Святого и Владимира Мономаха славный князь часто выступал в былинах растяпой, доводившим Русь до крайности, из которой ее спасали герои простого народа. Что любопытно, так случалось и в древних событиях, которые описывали летописи. Именно личная инициатива борцов за родную землю стала — даже по официальному Московскому летописному своду XV века — причиной освобождения Руси от ордынского ига. Для нас это уже другая история, хотя подчеркнуть идейное значение исторических сочинений и сказаний о Древней Руси немаловажно.

Письменные памятники становятся для нас источниками только при понимании истории их текста, обстоятельств создания и мотивов создателей. Это относится не только к летописям, но и к актам. Мы можем пользоваться «Русской правдой» и «Псковской судной грамотой» только потому, что ученые точно установили, когда, кем и с какой целью в них были помещены конкретные статьи законов. Для понимания смысла договоров необходимо изучить их формуляр: особенности изложения, принятые в данном виде документов. Точно так же проведена работа с иностранными источниками, повествовательными и актовыми, например, трактатами византийских императоров, касающимися Руси, сравнение с которыми крайне важно для установления истины, даже в том случае, если источники чрезвычайно тенденциозны.

Ярким примером является рассказ Галицкой летописи о поездке великого князя Даниила Галицкого на поклон к Батыю в 1250 году. Преисполненный отвращения к татарам и их обычаям, князь, согласно летописи, всячески демонстрирует это; даже чествуемый Батыем, он — согласно летописцу — ощущал, что «злее зла честь татарская»! Текст явно отсылает нас к гибели в Орде святого князя Михаила Черниговского в 1246 году, представленной в летописи и житии как восстание против языческих обычаев татар, и подчеркивает, что Даниил был в Орде впервые. Это странно, учитывая, что к тому времени в Орду уже съездили все, даже не особо видные русские князья, не испытавшие утеснений в вере со стороны религиозно терпимых татар. Тайну гибели Михаила, главного политического и военного соперника Даниила, раскрывают Анналы Бёртонского монастыря (Стаффордшир, Англия), сохранившие протокол обсуждения вопроса о татарах на Лионском церковном соборе 1245 года. На соборе присланный Михаилом владыка Петр призывал к объединению сил Европы для отражения нашествия Орды. Вместо этого собор принял решение о крестовом походе против собственного императора, собиравшего силы против Орды, а папский легат Карпини был послан договориться с татарами. Из его секретного доклада мы знаем, что Даниил, на которого папа сделал ставку в продвижении католицизма на Русь, в 1246 году, во время казни Михаила, ездил к Батыю, в то время как его брат Василько усердно опекал папское посольство. Получив сведения о враждебных действиях Михаила, хан казнил его, а Карпини в своем отчете предложил возложить ответственность за эту смерть на второго соперника Даниила, великого князя Ярослава Всеволодовича. Владимиро-суздальский князь был отравлен в столице Монгольской империи Каракоруме, где также энергично действовал папский легат. Затем папа потребовал от его сына Александра Невского изменить православию на том основании, что Ярослав, умирая чуть ли не на руках Карпини, якобы принял католичество. Отчет легата переполнен ложью, но его детальные бытовые сведения о сотрудничестве с галицкими князьями выглядят достоверно и не являются целесообразными для лжи. Если Александр отправил папского посла восвояси, а новую волну крестоносцев порубил, то Даниил принял от папы и веру, и королевскую корону, погубив Западную Русь в интересах католической Европы. Попытка Галицкого летописца спасти своего великого князя хотя бы от обвинения в смерти Михаила Черниговского понятна и простительна.

Сведения иностранцев о Древней Руси не всегда остро тенденциозны политически, но непременно отражают, наряду с непосредственными наблюдениями, присущие их собственной культуре стереотипы. Так, арабский путешественник, лично видевший, как любимая женщина умершего знатного руса долго прощается с его товарищами, переходя из шатра в шатер и выпивая, смело утверждает, что дама вступала со всеми ими в половую связь. По его традиции такое свободное общение с мужчинами, с которыми женщина совершила долгий и горестно завершающийся поход, просто не могло означать ничего иного! Ведь сама мысль о том, что женщина, добровольно собирающаяся убить себя и отправиться в загробный мир вместе с мужем, — не рабыня, которую нужно охранять от соблазнов и оберегать от всяких контактов, не могла прийти автору в голову. Византийцам такое поведение русских женщин казалось необычным, хотя и доступным для понимания. Но их собственная традиция, раз связав варваров-славян с долблеными лодками, заставляла самого императора именовать русские мореходные ладьи «моноксидами» (однодеревками), даже если они вмещали 40 воинов и большой груз.

Моя книга, описывая на основе анализа всех источников множество обстоятельств повседневной жизни Древней Руси, имеет целью показать и то, что было у русских людей в головах. Наиболее ярко и в то же время туманно это представлено в древнерусской литературе. Мы не знаем, за редкими исключениями прямых ссылок и реминисценций, какие произведения и насколько повлияли на того или иного человека и даже на определенный социум. Но имеем уникальную возможность лично погрузиться в мир читателя Древней Руси XI–XII веков благодаря огромной работе Института мировой литературы РАН (Пушкинского Дома), опубликовавшего уникальную Библиотеку литературы Древней Руси[1]. Это подлинно научное издание, имеющее все пояснения, необходимые для понимания текста, и понятный современному человеку перевод. Отсылаю читателя к нему, понимая, что смогу передать в этой книге лишь ничтожную часть идейных и художественных богатств, на которых основано величие русской культуры.