Повседневная жизнь Древней Руси

Древнейшее сказание, которое легло в основу русских летописей, начинает историю Руси с подвига княгини Ольги — строительницы Русского государства. Последуем за сказанием и попробуем реконструировать картину событий максимально подробно и достоверно. Рассказ здесь едва ли не самый яркий и детальный, внутренне непротиворечивый и одинаковый во всех летописях. Нам остается лишь пополнить его представлениями и деталями, которые для сказителей и летописцев Древней Руси были настолько очевидны, что их было бессмысленно истолковывать. Мы, люди другого времени, делаем это с немалым трудом, который, я надеюсь, не будет слишком заметен в нашем рассказе. Стремительность развития событий от этого пострадает. Поэтому сначала познакомимся с рассказом Древнейшего сказания, наполняя его деталями повседневной жизни.

Одна против мира

Весной 945 года к берегу Днепра под Биричевым взвозом пристала средних размеров ладья. Княгиня хлопотала по хозяйству на своем дворе вне укреплений града Киева. Она сразу послала слуг узнать, кто пожаловал: ведь мужа Игоря дома не было. Ей сказали, что пришли древляне — 20 лучших мужей соседнего союза племен, с которого князь Игорь собирал дань. Вероятно, княгиня догадалась, что случилось неладное. Ратники воеводы Свенельда, которому Игорь отдал право брать дань с древлян, вернулись еще осенью[85]. Именно тогда дружина заявила князю: «Дал ты одному мужу много; отроки Свенельда изоделись оружием и портами, а мы наги; пойди княже, с нами на дань, и ты добудешь, и мы». Но и эта дружина уже вернулась в Киев, добыв себе «порты» и похваляясь сотворенным древлянам насилием.

А от князя вестей не было. Дружина рассказывала, что на обратном пути в Киев он «размышлял». В полюдье по землям союзных славянских племен, где киевские дружины могли «кормиться» с ноября по апрель, Игорь выезжал редко и далеко от дома старался не забираться[86]. Раз уж вышел за владения племенного союза полян на среднем Днепре и зашел по снежному пути в леса на западе, — то решил вернуться с малой дружиной и взять побольше. С тех пор только его и видели. Ольга с тревогой ожидала, что скажут приглашенные ею в каменный терем древляне.

«Добрые пришли гости, — сказала она. — Говорите, чего ради пришли». «Послала нас Деревская земля, — сказали послы, — передать: мужа твоего убили, потому что он, как волк, расхищал и грабил. А наши князья добры, расплодили землю нашу. Пойди замуж за князя нашего Мала».

Древнейший киевский сказитель был весьма осведомлен о судьбе князя и его малой дружины в земле древлян. Полагать, что из компании «волка» кто-то спасся, нет никаких оснований. Скорее всего, описание гибели Игоря восходит к речи, которую добрые древляне сказали потрясенной вдове. Послушаем их.

«Услыхав, что Игорь идет опять, советовались древляне с князем своим Малом: "Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, коли не убьют его. Так и этот, если не убьем, всех нас погубит!" Решив так, древляне послали людей навстречу Игорю: "Почто идешь опять? Взял уже всю дань!"». Князь не послушал увещаний и двинулся дальше. Когда он достиг их столицы Коростеня, древляне вышли за стены, убили Игоря и дружину его, и там же, около города, погребли.

Маловероятно, что степенные послы сообщили княгине детали расправы над «волком». Византийский император Иоанн Цимисхий говорил позже сыну Игоря и Ольги князю Святославу, что отец его «был взят в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое». Подобная расправа над серыми хищниками, идущая от языческих времен, была распространена среди крестьян и много веков спустя.

Все летописцы, передававшие этот рассказ, были восхищены тем, что Ольга никак не выдала своего горя. Справившись с внезапным и страшным потрясением, она мгновенно приняла единственно верное решение, последствия которого мы ощущаем через тысячелетие.

«Люба мне речь ваша, — сказала княгиня. — Уже мне мужа моего не воскресить. Но хочу вас почтить наутро перед людьми моими. А ныне идите в ладью свою и ложитесь в ладье, величаясь. Я утром пошлю за вами, вы же, величаясь, скажите: не пойдем на конях, ни пешими не пойдем, но несите нас в ладье, — и понесут вас в ладье».

«И отпустила их в ладью», — говорит Древнейшее сказание.

Наутро Ольга, сидя в тереме, послала за гостями: «Зовет вас Ольга на честь великую». «Не пойдем ни на конях, ни на возах, — сказали послы, — но несите нас в ладье». «Неволя нам, — ответили слуги, — князь наш был убит, а княгиня наша хочет за вашего князя». И понесли их в ладье.

Древляне сидели в ладье и гордились. Их принесли на двор Ольги и скинули в яму прямо с ладьей.

Ольга, сойдя к ним из терема и наклонившись, сказала: «Вы послы Деревской земли и пришли к нам от своего князя Мала. Добра ли вам честь?»

— Хуже нам Игоревой смерти!

Княгиня велела засыпать их живьем. Их тут и засыпали.

О жестокой мести Ольги древлянам помнят все. Этот архетипический эпос о жестоком, но справедливом возмездии беззащитной женщины сильным врагам достойно входит в ряд первичных образов русской и мировой культуры. Для древнейшего сказителя он знаменовал собой начало истории Руси. В летописании он находится на границе между легендарным, в разных источниках противоречивым и не подтверждающимся в иностранных текстах, и унифицированным, в основных пунктах достоверным и литературным, плавно переходящим в хронографический периодами русской истории.

О том, как мудрая и справедливая Ольга взяла власть, чтобы начать строить Русское государство, знали только русские авторы. Само начало державной истории в связи с выдающейся женщиной архетипично для славян. Своеобразие Ольги в том, что, появившись в русской книжности в образе из героического эпоса, она оказалась — как не без удивления и восторга подчеркивают сами летописцы — реальнейшим государственным деятелем, оставившим Руси не только единую державу, но и собственные конкретные следы, видимые много поколений спустя. Она же и благодаря ее трудам непутевый князь Игорь стали первыми правителями Руси, чьи имена были известны иностранцам. Легендарная Ольга вдруг материализовалась в Константинополе, за столом императора и его семьи, и русский эпос о ее подвигах сочетается с детальными протокольными записями о ее приемах во дворце Константина Багрянородного.

Это так же поразительно, как если бы мы нашли счет Елены Прекрасной на покупку косметики в Спарте перед ее бегством в Трою. Или если бы западная хроника включила рассказ о церемониале свадьбы легендарной чешской предводительницы Либуши с пахарем Пржемыслом и описала платье, в котором не менее эпичная польская княжна Ванда бросилась в Вислу, чтобы не выходить замуж за излишне агрессивного немца. По времени (первая половина X века) и воздействию на принятие в стране христианства — в обоих случаях при их внуках — с Ольгой близка чешская княгиня Людмила, мудрая правительница и воспитательница Вацлава Святого. Но даже высоко почитаемая чехами святая Людмила, подобно другим легендарным прародителям, не оставила потомкам зримых следов своей деятельности в виде домов, саней, сел, заповедных лесов и иностранных протокольных документов (помимо сохраняемых в Праге мощей).

В отличие от большинства эпических героев, отцов и матерей основателей, Ольга оставила след в истории на удивление конкретный. Поэтому и нам самое время задуматься, какие важные детали и обстоятельства в рассказе о мести Ольги древнейший сказитель и последовавшие за ним летописцы пропустили, благодаря их абсолютной ясности для них. В этом рассказе все прекрасно — недаром он в неизменном виде передавался летописцами и любителями книжности. Но для того, чтобы современный человек насладился им так же, как древнерусский, нам очень не хватает деталей, которые предки представляли себе очень хорошо, а мы — нет.

Ладья

Итак, к берегу Днепра под Биричевым взвозом пристала средних размеров ладья. Читатель, я уверен, представляет это судно близко к действительности, в духе картин Билибина и Рериха. Это была большая по нашим меркам весельная лодка с килем, выточенным из цельного ствола дерева, красиво загнутым вверх к носу и корме. Носовые и кормовые украшения в виде головы и хвоста дракона домысливают на ладье любители викингов. Такие украшения найдены на кораблях викингов в Скандинавии. Поборники родной старины, вспоминая прозрения Билибина, заменяют их на изображения коня, лебедя и иной милой русскому сердцу живности. Подобных носовых и кормовых фигур, как и больших ладей, в Древней Руси пока не найдено. В любом случае, реальные драконьи и воображаемые конские головы были съемными, для парадных случаев, вроде генерального сражения или посольства.

Ладья, какой читатель ее представляет, была парусно-гребным судном, хорошо приспособленным для хождения по морям и рекам. Но историки упорно сажают древних славян и, в частности, 20 наших древлянских мужей… в утлую долбленку!

На том, что древние русы ходили по рекам и морям на «моноксилах», то есть «однодеревках», настаивал современник и добрый знакомый княгини Ольги византийский император Константин Багрянородный в своем знаменитом трактате «Об управлении империей». Следуя за ним, историки воображали славян, упорно гребущих по рекам и морям на долбленках, в стиле пирог островитян западной части Индийского и южной части Тихого океанов. Гребцы в такой лодке вынуждены сидеть один за другим и грести, осторожно балансируя, чтобы не перевернуть узкое, сравнительно с длиной, пустотелое бревно. В нашем случае это бревно для двадцати мужей — около 20 метров! Более совершенной и принципиально более легкой конструкцией были сделанные из бересты или шкур каркасные пироги индейцев и каяки северных морских зверобоев. Но историки и даже археологи, строго следуя указанию императора, представляли себе славян именно в долбленках.

Действительно, лодки, выдолбленные из ствола дерева, археологами на Руси найдены. Одна из них, в виде узкого длинного бревна, выставлена в Государственном историческом музее в Москве. Такие конструкции, подкупающие простотой изготовления (путем выжигания и выдалбливания), использовались в сельской местности для рыбной ловли и охоты на водную птицу даже в значительно более позднее время. Проблема в том, что переносить их из водоема в водоем сложно из-за большого веса. Груза на них можно перевезти немного и с риском замочить его, перевернувшись. Балансиры на маленьких долбленках в более поздние времена встречались, но в торговой практике древней Европы такое диво после каменного века не отмечено. Правда, упорный в помещении славян на моноксилы император рассказал, что южные славяне приходили в Константинополь на «связанных моноксилах», в которых историки увидели катамаран. Если верить такой трактовке текста Константина Багрянородного, славяне по каким-то причинам фанатично отвергали принципы кораблестроения, принятые у их соседей, друзей и врагов, с которыми они тесно общались столетиями.

Общим принципом строительства судов в бронзовом и железном веках было создание деревянного каркаса из тщательно выточенных и выгнутых поперечных шпангоутов, опирающихся на прочный продольный киль. Концы киля завершались поднимающимися вверх штевнями (форштевень впереди и ахтерштевень позади судна). Они либо выгибались из цельного киля, или, на более крупных судах, где и сам киль был наборным, прочно соединялись с ним. Любопытно, что на античных судах крупного размера форштевень и ахтерштевень были собраны в плавном изгибе, как будто выгнутые из одного бревна. Так было даже на боевых греческих и римских кораблях с подводными таранами, продолжавшими киль вперед перед форштевнем.

Со времен легендарного «Арго», на котором греки, согласно сказаниям, появились в Черном море, морские килевые суда обивались досками внакладку — как на современной деревянной шлюпке. Неизбежно пропускающие воду швы шпаклевались просмоленной пенькой (шерстью, мхом и т. п.). Археологами найдено и изучено великое множество античных и раннесредневековых судов разного назначения, как затонувших (в основном), так и вытащенных на берег. Среди найденных судов были и плоскодонные, не только небольшие, но и огромные, вроде плавучих дворцов, в которых развлекался император Калигула на озере Неми близ Рима. Плоскодонки обходились без киля: продольную прочность им придавали толстые доски или брусья, на которых крепились поперечные шпангоуты. В любом случае, все килевые и плоскодонные суда в Европе набирались из досок на более или менее прочный каркас.

Император Константин, говоря о целом флоте «однодеревок», который славяне и русы выводили на Днепр каждый год для путешествия с товарами в Империю ромеев, несомненно, имел в виду именно солидные килевые суда. Малой осадкой, позволяющей ходить по рекам, и достаточной мореходностью для преодоления Черного моря отличались килевые суда викингов. Мы имеем для изучения целый набор узких длинных боевых кораблей-драккаров и широких торговых судов кнорров, неплохо сохранившихся в морских глубинах и в курганах-захоронениях.

Исторические реконструкторы несколько раз удачно воспроизвели несложную и эффективную технологию их изготовления. Киль изготовлялся из цельного ствола дерева, гнутого на концах, шпангоуты выгибались из упругих веток или корней, доски делались путем раскалывания ствола дерева железными клиньями. Хороший лес и простые железные инструменты позволяли за один сезон собрать очень удачную конструкцию из киля, шпангоутов и досок обшивки, позволяющую быстро ходить на веслах и пересекать бурные северные моря под парусом. В отличие от крепко сбитых средиземноморских судов с их огромной технологической историей, новоделы викингов были весьма гибкими на плаву. Они допускали изгиб киля и досок поперек продольной оси и выдерживали заметное скручивание, как бы поддаваясь волнам, без разрушения корпуса.

Суда викингов не могли быть огромными, какими бывали античные и более поздние европейские, где киль и шпангоуты были набраны из разных кусков дерева и жестко скреплены между собой. Но они прекрасно отвечали потребностям войны, разбоя и торговли небольших «банд»[87]. Самый большой из изученных драккаров викингов имел 28 метров в длину и 4,5 метра в ширину. Средний размер драккара — 18 на 2,6 метра. Такой корабль вмещал от 26 до 70 воинов, которые были и гребцами. Торговые суда были сравнительно шире в обводах: 16 на 4,8 метра, 14 на 3,3 метра, 11,2 на 2,5 метра. По сходной технологии строились и более мелкие лодки, предназначенные для рек и моря.

На Руси найдено несколько мелких судов сходной конструкции. Но, увы, их трудно отнести к X веку. Письменные источники тоже рисуют более позднюю ситуацию. В «Правде Ярославичей» — княжеском законе для Новгорода, составленном более чем через столетие после деяний княгини Ольги, описаны штрафы-продажи за кражу различных судов, при условии их возврата в целости и сохранности. Самой ценной была морская ладья (штраф 75 серебряных монет), затем — просто ладья, видимо, речная (60). Набойная ладья ценилась меньше (50). Струг (25) и челн (20) были самыми дешевыми судами[88].

Челн и, судя по позднему северному названию долбленой лодки, «стружек» исследователям было легко отнести к однодеревкам. Тогда и «набойная ладья» интерпретируется не разумно с инженерной точки зрения, как речная бескилевая плоскодонка, насад[89], но именно как долбленка, увеличенная в размерах путем нашивания на борта досок. Похоже, что исследователи, ослепленные своей трактовкой «моноксилов» ромейского императора, не пытались представить воочию странную конструкцию, которую описали словесно.

Долбленка не сужается к носу и корме, просто потому, что срубать слои дерева под малым утлом наискосок нельзя — оно расслоится в воде. Поэтому известные нам древние долбленки похожи на пустотелое бревно или корыто, в зависимости от соотношения длины и ширины[90]. Никакой набивкой досок длинному корыту нельзя придать обводов, характерных для речных и морских судов, широких в середине и плавно сужающихся к носу и корме. Шириной долбленка может быть до метра; пусть доски расширят ее даже до двух метров — этого все равно мало, чтобы получить достаточно остойчивую речную лодку. Ведь борта долбленки слишком круто уходят вверх. Если их наращивать досками под другим, более пологим к воде углом, долбленка прекратится в глубоко сидящий в воде киль. Ура! Мы добились своего!

Но зачем выдалбливать киль, если главное требование к нему — прочность и… тяжесть?! Для остойчивости килевых судов викингов и ромеев в них вдобавок загружали тонны камней, служивших балластом. Без этого даже довольно широкое судно (не корыто в прямом смысле) перевернется, едва подняв парус. Но балласт, скажете вы, можно загрузить и в долбленку! Верно, и долбленый киль сломается даже на легкой морской волне, не выдержав продольного скручивания. Делать киль из цельного бревна людей научила жизнь, полная горького опыта и успешных попыток избежать лишней работы. Ведь раскалывать стволы деревьев на доски, крепить их между собой и к шпангоутам гораздо проще, чем долбить или выжигать изнутри огромное дерево, которое превратится в итоге в тяжелое и ненадежное корыто с большой осадкой — средство от ожирения при преодолении порогов Днепра и прекрасный гроб-домовина в море.

Теперь представим себе картину более наглядно. Викинги приходят на своих легких, быстроходных и надежных судах по рекам на Восточно-Европейскую равнину. Вместе с огромной массой местного населения они образуют среди славян военно-торговое объединение русов. И это дурно сказывается на их умственных способностях. Они бросают свои довольно легкие в изготовлении суда и начинают действовать, как описал Константин Багрянородный:

«Славяне… рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти [водоемы] впадают в реку Днепр, то и они из тамошних [мест] входят в эту самую реку и отправляются к Киеву. Их вытаскивают для [оснастки] и продают росам, росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство, снаряжают их. И в июне месяце» начинают спуск по Днепру. Преодолев пороги разными экстравагантными способами (император не знал о волоках), русы «снова… переоснащают свои моноксилы всем тем нужным, чего им недостает: парусами, мачтами, кормилами, которые они доставили [с собой]». Превратив, таким образом, долбленки в парусные суда, русы идут вдоль восточного берега Черного моря до границ империи, «где завершается их мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плавание». Причем даже там они не могут продать на дрова тот хлам, на котором пришли, потому что надо возвращаться назад, а на берегах их подстерегают жестокие печенеги.

Вы можете вспомнить, что более легким способом самоубийства, чем путешествие на глазах врагов по морю в парусных корытах, у скандинавов было повешение, освященное примером самого бога Одина. Нельзя предположить, что на долбленках везли грузы, в то время как сами русы передвигались на судах викингов: ведь перемещение совершал единый флот. Принципиально разные мореходные качества судов просто рассыпали бы его. Да и Константин Багрянородный никакого разнобоя в судах русов не отмечает. Остается заключить, что пресловутые моноксилы были просто морскими и речными ладьями — килевыми судами по типу кораблей викингов, для которых славянские племена при необходимости заготавливали материалы: бревна, доски, упругие корни и ветви.

Именно на таких кораблях русы не только торговали, но и успешно атаковали берега Византии, с переменным успехом сражаясь против ромейских дромонов и триер, причем даже крупные хеландии могли отразить их атаку, только поставив на носу, корме и по бортам установки греческого огня. В описании морских сражений 941 года греки называли их просто «скедиями» — легкими судами. Чуть позже русы воевали на своих «скифских ладьях», которые иногда были достаточно большими, чтобы их можно было назвать «дромонами». В любом случае, и на войне против русов, и в союзе с ними против арабов ромеи не видели никаких удивительных «моноксил».

В русских летописях в связи с походами в Царьград и усобицами до XII века упоминается только один тип судна — ладья, пригодная и для войны, и для торговли. Число воинов в морской ладье стандартно — 40. Это невозможно много для долбленки, но вполне уместно для судна викингов класса река-море. Сравнительно с драккаром, ладья была легче, ведь ее приходилось многократно переволакивать и на пути «из варяг в греки», и на еще более богатом Волжском торговом пути с Балтики в Каспий. Все наши речные пути были с «переволоками», которые ладьи преодолевали по суше. Легкость достигалась, в частности, за счет более низких бортов. Весла не проходили через отверстия в бортах, как на хорошо сохранившихся драккарах в знаменитом музее в Осло, но вставлялись в упомянутые императором уключины. Как и у скандинавов, каждым веслом греб один воин. Поэтому «Повесть временных лет» рассказывает, как Вещий Олег взял с Константинополя дань «на уключину», то есть на каждого дружинника. Уключины, необходимые при низком борте ладьи, найдены археологами, например, в слоях X века в Старой Ладоге — древнейшем центре контактов славян и финно-угров с викингами[91].

Нельзя сказать, чтобы низкий борт ладьи, слабо защищающий гребцов от метательного оружия, не беспокоил русских дружинников. Конечно, и викингам приходилось крепить по бортам щиты, чтобы защитить головы и плечи гребцов. Но, похоже, только лихой воевода князь Изяслав Мстиславич в 1152 году догадался полностью прикрыть гребцов досками. Стрелков в броне он поставил на возвышении, а весьма уязвимых кормщиков — не только на корме, но и на носу своих боевых ладей, ходивших, по словам летописца, без разворота (полный поворот требовал только разворота гребцов на скамьях). Новшество принесло Изяславу победу в стычках с Юрием Долгоруким на Днепре, у Вышгорода и Витичева, и в итоге закрепило за ним киевский стол[92].

Итак, невзирая на попытки историков навязать славянам и русам долбленки, мы все-таки правильно представили себе, как выглядела стандартная древнерусская ладья. Древлянские мужи пришли в гости к княгине Ольге на небольшом судне, вдвое меньше боевой ладьи. Они сидели на скамьях, по одному человеку с каждого борта, имея 9 пар весел, кормчего и впередсмотрящего. Из раскопанных археологами судов викингов к этому случаю подходит небольшое торговое судно 11,2 на 2,5 метра. Борта его явно были увешаны щитами, остальное вооружение надето на древлян. В те времена выходить за порог дома без оружия было не принято. Тем более — совершать визит в соседний племенной центр, князя которого древляне только что убили. Для одной Ольги мужей было многовато. И нам самое время разобраться, кто такие эти мужи.

Мужи

Муж — фундаментальное понятие традиционной патриархальной культуры. Бородатые мужи с оружием в руках владели при княгине Ольге всей Евразией, от Ирландии до Японии. Всюду господствовало право силы. Эта сила принадлежала большому числу энергичных, независимых и вооруженных взрослых мужчин. Даже Империя ромеев с ее развитыми законами и государственным аппаратом опиралась на стратиотов — ополчение местного (в европейской части в основном сельского славянского) населения. Возглавляли империю, прихотливо сменяя друг друга, наиболее храбрые, мудрые и коварные мужи, включая выходцев из дальних провинций и даже простых крестьян. «Грозен и лют этот муж», — сказали о сыне Ольги, великом князе Святославе, хитроумные греки; муж, который презирает богатство, но любит острое железо, достоин того, чтобы получать дань. Так говорило еще Древнейшее сказание, так этот текст вошел в летописи. Но и сами ромеи признавали в то время силу законным правом.

Физически мужем был мужчина в расцвете сил и разума, не мальчик и не юноша. Неясно, в каком возрасте в X веке юноша становился мужем и был ли такой возраст определен вообще. В XVII веке условно называли 22 года, но в древности число лет значило мало. Молодой человек должен был выглядеть, действовать и говорить, как муж, и быть признанным окружающими в этом статусе. В идеальном представлении древнерусский муж воплощал в себе силу, разум, храбрость и независимость. Независимость ценилась очень высоко. Самыми сильными, а потому самыми независимыми и в наибольшей степени «мужами» были русский князь и его воины.

Все они, сам князь, его воспитатель-дядька, воевода, старшие дружинники (позже они станут боярами), для древнерусских авторов — мужи. Обычно их называют по высоким званиям, но о князе, как мы видели, могут уважительно сказать «муж», и о его наиболее видных воинах — «княжьи мужи»[93]. Именно таких «мужей» легендарный воспитатель княгини Ольги Вещий Олег «посадил» по городам — центрам славянских союзов племен, которые он с большим или меньшим успехом объединял под своей властью. Через полтора столетия после него «Русскую правду» Ярослава Мудрого переделывали по требованиям времени его сыновья-князья «и мужи их, Кснячко, Перенего, Никифор».

Воины присягали на верность князю, оставаясь лично свободными мужами. А вот главные слуги князя: огнищанин (мажордом), тиун, доезжачий, — которым он доверял управление своим имуществом и хозяйством, были его домашними рабами-холопами. Они добровольно, по договору-ряду, отказывались от личной свободы, чтобы стать частью «семьи» на срок жизни их хозяина. В хозяйстве князей и других видных мужей работало множество менее видных холопов, как «рядовичей», так и «закупов», попавших в домашнее рабство за долги, продавших себя или проданных их близкими. В число этих подневольных слуг входили холопы из людей, захваченных в военных походах, причем в основном на Руси. Общее мнение было однозначно: холоп — не муж, он лишь служит мужу, который за него отвечает перед другими мужами.

Смерды-крестьяне, составлявшие основную массу населения Древней Руси, были людьми свободными, но… мужами не считались. Можно лишь предположить, что виной тому — их глубокая, хоть и мало отраженная в источниках зависимость от сельской общины-верви. По крайней мере сыновья Ярослава Мудрого и их мужи в 1172 году ничтоже сумняшеся возложили на верви круговую повинность, назначив самый высокий штраф за убийство холопа-огнищанина, и лишь за ним — за убийство княжьего мужа или княжьего тиуна. Возможно, сравнительно мирные смерды не считались мужами потому, что князья возложили на них налоги и повинности. Это сделала, как увидим, как раз княгиня Ольга. Разделение населения Евразии на тех, кто дает, и тех, кто берет, было довольно глубоко и явно выражалось внешне, как мы с вами еще увидим.

Историки дискутируют, жили смерды уже соседскими или еще родовыми общинами. Рассказ «Повести временных лет» о брачных «игрищах меж селами» с танцами и песнями, которые восточнославянские племена (кроме полян, «тихо и кротко» отдававших девушку за выкуп) устраивали «меж сел», с «умыканием» девушки, слюбившейся с парнем[94], в другое село, говорит нам о родовой общине. Это соответствует представлениям о племенах и союзах племен, основой которых были сельские родовые общины. В то время как города, находясь на территории племенных союзов и будучи связанными с ними, явно представляли собой общины соседские, судя по археологии, не одноплеменные и даже не мононациональные. Рискну предположить, что города уже в X веке господствовали над сельскими общинами. В них жили военные лидеры племен — князья, их воины и свободные мужи-ремесленники; здесь имели дворы бояре-землевладельцы, собственные нивы, скот и зависимые люди которых находились среди старинных племенных вервей.

Но… разве князья русские не были господами в городах? Разве они не брали с градских мужей налоги и подати, не заставляли их выполнять повинности? Нет! В благословенные времена княгини Ольги и нескольких поколений ее потомков князья не были господами горожан. Не только в Новгороде двор князя стоял за городскими стенами — в Киеве Ольга с мужем и дружиной жили также на выселках. Горожане или призывали князей на службу, или соглашались, чтобы те исполняли обязанности военного защитника и третейского судьи за определенную плату. Мы познакомимся с этими обычаями чуть позже. Сейчас довольно сказать, что русский князь жил и содержал дружину в основном за счет косвенных, судебных и таможенных сборов.

Конечно, градские мужи могли в экстренном случае добровольно пожертвовать князю на его войско часть своего добра. Это нисколько не умаляло чести градских мужей. В 1018 году правнук Ольги Ярослав Мудрый потерпел поражение на войне и вздумал бежать за море. Тогда новгородцы во главе с посадником (выборным главой города) Коснятином, сыном Добрыни, изрубили его ладьи и «начали скот (то есть деньги. — А.Б.) брать, от мужа по четыре куны, а от старост (руководителей районов-концов города. — А.Б.) по 10 гривен, а от бояр по 80 гривен, и привели варягов (наемных воинов. — А.Б.), и дали им скот», — гласит Лаврентьевская летопись[95].

По этому описанию мы видим, что простые городские мужи, без выборной должности (старосты, посадника) или крупного землевладения (бояре), и через полвека после Ольги не отличались зажиточностью. Позже среди них появятся и богатейшие купцы-гости, и хозяева огромных ремесленных мастерских, и вожди городских партий, за которыми пойдут тысячи людей. Сейчас нам принципиально важно понять, что все экономически независимые свободные граждане, не считая, разумеется, холопов и добровольных работных людей, были мужами. Да, среди них были «великие мужи», «большие мужи», «добрые мужи», «лучшие мужи», «избранные мужи», «нарочитые мужи», «старейшие мужи». По сравнению с ними другие мужи были «молодшими» и «меньшими». Но хотя социальных и политических возможностей у послед них было меньше, их статус мужей был в полной силе. Градские мужи уступали профессиональным воинам княжеской дружины в боевом мастерстве, но превосходили их числом и экономическими возможностями.

Объединение градских мужей делало их практически непобедимыми. «Поди княже прочь, та нам еси не надобен», — говорили собравшиеся на городской совет-вече мужи[96]. И князь, как правило, даже не думал противостоять их воле, но собирал свои нехитрые пожитки и отправлялся восвояси. Силу объединения всех мужей, от князей до городских бедняков, понимали, по крайней мере в изложении летописцев, многие в трудные для Руси времена. В романе Дюма-отца «Три мушкетера» силу единства мужчин-воинов в жестоком мире выражал девиз: «Один за всех и все за одного». В 1147 году среди усобиц подобный девиз прозвучал по-русски, более точно: «Будем вси за один муж»[97]. Проблема была в том, что древнерусские мужи, подобно французским дворянам XVII века, прекрасно понимая свое корпоративное преимущество, в то же время считали долгом силой отстаивать свои достоинства и права против всех других мужей.

Как и сегодня, взрослый и физически крепкий мужчина признавался окружающими «настоящим мужчиной», когда он вел себя «по-мужски», противопоставляя силу любому насилию. «Русская правда» в самой ранней ее части, «Правде Ярослава» (1016), рисует мужское общество, в котором на вторжение в личное пространство — хоть вырывание бороды, хоть утыкание пальцем — незамедлительно следует ответ: удар мечом, топором или подвернувшейся под руку лавкой. Ярослав Мудрый (а потом его сыновья) пытался заменить штрафами господствовавшую при его прабабушке Ольге мужскую месть за оскорбление, кражу или порчу имущества. За убитого мужа правом была кровная месть его родственников, недаром носивших гордое имя мужей.

Женщины и дети находились за широкой спиной мужа — отца, брата, мужа, тестя и других взрослых мужчин их рода. В обществе, где обидчика положено по закону избить или рубануть топором[98], слабый имел лишь те права, которые давались ему силой сильного. Поэтому ни о каком наследовании от отца к сыну не могло быть и речи: после смерти сильнейшего в семье роль главного мужа переходила к старшему, к брату почившего мужа или другому взрослому, матерому родственнику, готовому ответить ударом на удар. Взять женщину силой было правом мужа, которое никто не оспаривал. За исключением другого мужа, претендовавшего на ту же жену, и мужей ее рода, которые по праву обязаны были ее защитить[99]. Рискну предположить, что так было и среди смердов. Относительно мирное «умыкание» девиц по согласию из другой верви гарантировалось сравнительным равенством сил соседних вервей. Но даже смерды «имели по две и три жены», — рассказывает «Повесть временных лет». «Умыкание» девицы по ее согласию означало уважение к ее верви, а не к девице. Мужчина мог проявить такое уважение к соседям столько раз, сколько мог и хотел. Воля женщины мало что значила при господстве силы.

Характерный пример — спор внуков княгини Ольги, князей Ярополка Киевского и Владимира Новгородского, за Рогнеду, дочь князя Рогволода Полоцкого. Рогнеда согласилась пойти за Ярополка и отказала Владимиру. Тогда Владимир с большим войском пошел на Полоцк, «и убил Рогволода и двух его сыновей, а дочь его Рогнеду взял себе в жены; и пошел на Ярополка»[100]. Победив, он взял себе и беременную жену брата, пленную гречанку. При таком способе близкого знакомства женщин у сильных и удачливых мужей было много. Добычу они не привыкли бросать — кто-то становился у русов-язычников женами, кто-то наложницами, но всех надо было обеспечивать. Владимир, например, расселил множество своих жен и сотни наложниц по разным селам: и к хозяйству ближе, и навещать проще.

Другой пример говорит нам, что лихость в обращении с женщинами проявляли не только князья. В 1016 году Ярослав Мудрый, разбив войско брата Святополка, держал своих наемников-варягов в Новгороде. «И начали варяги насиловать замужних жен», то есть оскорбили права их защитников-мужей. О насилии над девицами, заметьте, ничего не говорится, как будто это было в порядке вещей. Согласно «Повести временных лет», интимное знакомство девиц с парнями происходило на Руси везде, кроме района Киева, на весьма легкомысленных игрищах, так что «защищать девичью честь» родственники были не обязаны. Браки заключались по согласию и с помощью силы, а идея невинности язычникам была незнакома. Другое дело, покушение на женщину «за мужем», то есть на собственность и честь этого мужа. Насилие вызвало столкновение варягов и градских мужей. Летописец выделяет только главное событие. «Сказали новгородцы: "На это насилие мы не можем смотреть". И, собравшись ночью, иссекли варягов в Поромоновом дворе»[101].

Целое войско ничего не смогло противопоставить разгневанным мужам. Что могла противопоставить им вдова?

Похороны

Теперь становится почти понятным положение Ольги, муж которой был убит вместе со всеми знатными мужами его дружины, среди которых у княгини могли найтись защитники. Древлянские мужи, представлявшие могучий племенной союз славян с центром в городе Искоростень, были вправе делать с ней, что хотят. Заступиться за одинокую женщину было некому. Титул для человека в юбке не значил ничего.

То, что я называю Ольгу княгиней, проявляя почтение к будущей основательнице Русского государства и равноапостольной святой, не должно вводить читателя в заблуждение. Автор Древнейшего сказания в конце X века и составитель Начального свода в конце XI века писали о выдающейся женщине просто «Ольга», без всяких титулов. Обращение от древлян: «мы пришли, княгиня» появилось только в «Повести временных лет» в начале XII века, когда потомки Ольги прочно держали в своих руках власть по всей Руси. А указание на «княжение Ольгино» вошло в русское летописание уже в Новое время, ибо неформальный характер ее власти был непонятен русским людям XVI века. Публичная, тем более политическая роль женщин в обществе сильных мужей X века была близка к нулю[102]. Это прекрасно осознавал младший современник Ольги, автор Древнейшего сказания, творивший при ее внуках. Эпичность подвига беззащитной женщины привела его в такой восторг, что этот достойный муж, выразивший в своем сказании вполне мужскую, даже воинскую точку зрения на женщин, заложил в древнерусской литературе основу… мягко говоря, трепета перед женским умом[103].

Древлянские мужи проявили удивительную для того времени сдержанность, «добром» пригласив Ольгу замуж за их племенного князя Мала. Но, разумеется, отказа или просто недовольства ничьей женщины мужи бы не потерпели. Здесь мужская сила драматически столкнулась с тем, что вызывало глубочайший ужас наших могучих, но простодушных предков — с женским умом. Ольга похоронила древлянских мужей заживо… с их согласия!

Древляне, готовые к применению насилия, были настолько сражены любезностью приема, который оказала им Ольга, что не обратили внимания на понятные нам сегодня нюансы. Они услышали предложение лечь в ладье спать, «величаясь», — и нисколько не обеспокоились. Как же они не заметили очевидного: что в ладье русы сжигали знатных покойников? Причем тело усопшего клали в ладью именно перед началом траурных церемоний…

Благодаря сочинению замечательного арабского путешественника Ахмада ибн ал-Аббаса Ибн-Фадлана, который побывал в 922 году на берегах Волги, мы имеем яркое и детальное описание похорон знатного мужа у русов — народа прекрасного телом и воинственного духом, — которым автор уделил особое внимание. Я не перескажу, но процитирую этот великолепный текст[104], давая пояснения в скобках, дабы не быть заподозренным в приукрашивании.

Итак, русы рассказывали Ибн-Фадлану много интересного о своих языческих обычаях. Араб особенно заинтересовался обрядом похорон, которому сам стал свидетелем. На его (и наше) счастье, у русов случилась смерть «выдающегося мужа из их числа. И вот они положили его в его могиле и покрыли ее крышей над ним на десять дней, пока не закончили кройки его одежд и их сшивания. А это бывает так, что для бедного человека из их числа делают маленький корабль, кладут его в него и сжигают его, а для богатого собирают его деньги и делят их на три трети — треть для его семьи, треть чтобы для него на нее скроить одежды, и треть чтобы приготовить на нее (хмельной напиток) набид, который они будут пить в день, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вместе со своим господином; а они, всецело предаваясь набиду, пьют его ночью и днем, (так что) иногда один из них (умирает), держа чашу в своей руке».

Эта преамбула о всеобщем обычае русов-путешественников к сжиганию мертвецов в лодке или ладье и их традиционном «руси есть веселие пить» могла бы насторожить ученых, почему-то уверовавших, что Ибн-Фадлан пишет о скандинавах. Правда, скандинавы хоронили знатных покойников в драккарах, а менее знатных в лодках, помещая туда неповрежденный скарб и аккуратно засыпая их землей. Благодаря этому замечательному обычаю мы имеем прекрасно сохранившиеся суда, неповрежденное оружие и множество чудесных предметов быта древних скандинавов. Сожжение покойных со всем их скарбом было характерным погребальным обрядом восточных славян. Кроме того, при всей детальности скандинавских саг, в них нет сведений о том, что отважные купцы и викинги брали в поход жен и наложниц. С женщинами путешествовали (в том числе, судя по договорам руси с греками, в Царьград) славяне и русы. Жены, которым русские мужи отдавали свои драгоценности, наложницы и даже дети изобиловали в их лагере. Разумеется, обделенный женской лаской небогатый араб обращал на них особое внимание всегда и в описании погребального обряда в частности:

«И если умирает главарь, то говорит его семья его девушкам и его отрокам: "Кто из вас умрет вместе с ним?" Говорит кто-либо из них: "Я". И если он сказал это, то это уже обязательно, так что ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. И большинство из тех, кто поступает (так), — девушки».

Это нам совершенно понятно. Именно русские женщины склонны к самопожертвованию — и были еще более склонны на заре Древней Руси, когда слово «замужем» означало социальный статус и защиту в противовес бесправию одинокой женщины в мире мужей. Ольга поступила беспрецедентно — вместо себя она принесла в жертву мужу множество его убийц. Оцените восторг древнерусского сказителя, который, как все дружинники, обожал удачу и победителей!

Но вернемся к красочному рассказу Ибн-Фадлана, ибо хорошо известная история Ольги интересует нас прежде всего как путеводная нить к повседневной жизни ранней Руси.

«И вот, когда умер этот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам[105]: "Кто умрет вместе с ним?" И сказала одна из них: "Я". Итак, поручили ее двум девушкам, чтобы они оберегали ее и были бы с нею, где бы она ни ходила, до того даже, что они иногда мыли ей ноги своими руками. И принялись они (родственники) за его дело, — кройку одежды для него, за приготовление того, что ему нужно. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему.

Когда же пришел день, в который будет сожжен (знатный рус) и девушка, я прибыл к реке, на которой (находился) его корабль, — и вот, он уже вытащен (на берег) и для него поставлены четыре подпорки из дерева хаданга (белого тополя) и другого (дерева), и поставлено также вокруг него нечто вроде больших помостов из дерева. Потом (корабль) был протащен (дальше), пока не был помещен на эти деревянные сооружения. И они начали уходить и приходить, и говорили речью, (которую) я не понимаю. А он был далеко в своей могиле, (так как) они (еще) не вынимали его.

Потом они принесли скамью, и поместили ее на корабле, и покрыли ее стегаными матрацами, и парчой византийской, и подушками из парчи византийской. И пришла женщина старуха, которую называют ангел смерти, и разостлала на скамье подстилки, о которых мы упомянули. И она руководит обшиванием его и приготовлением его, и она убивает девушек. И я увидел, что она ведьма большая (толстая) и мрачная (суровая)». Не иначе это была жрица Мокоши — славянской версии Великой Матери, богини судьбы, удачи, плодородия, благоденствия и, разумеется, смерти. Историки считают Мокошь едва ли не центральной фигурой «народного» культа дохристианской Руси, в отличие от «дружинного» культа Перуна. Все это, однако, лишь предположения. А вот наличие жрицы смерти среди русов в далеком и опасном походе очевидно и оправданно.

«Когда же они прибыли к его могиле, они удалили в сторону землю с дерева (с деревянной покрышки) и удалили в сторону (это) дерево и извлекли его (мертвого) в изаре (большом плаще), в котором он умер, и вот, я увидел, что он уже почернел от холода (этой) страны. А они еще прежде поместили с ним в его могиле набид и (некий) плод и тунбур (струнный инструмент). Итак, они вынули все это, и вот он не завонял и не изменилось у него ничего, кроме его цвета (проще говоря, русы сохранили труп знатного мужа в холодном погребе). Итак, они надели на него шаровары и гетры, и сапоги, и куртку, и кафтан парчовый с пуговицами из золота, и надели ему на голову шапку из парчи, соболевую. И они понесли его, пока не внесли его в ту палатку[106], которая на корабле, и посадили его на матрац, и подперли его подушками и принесли набид, и плод, и благовонное растение, и положили его вместе с ним. И принесли хлеба, и мяса, и луку, и бросили его перед ним, и принесли собаку, и разрезали ее на две част, и бросили в корабле. Потом принесли все его оружие и положили к его боку. Потом взяли двух лошадей и гоняли их обеих, пока они обе не вспотели. Потом разрезали их обеих мечом и бросили их мясо в корабле. Потом привели двух коров (быков) и разрезали их обеих также и бросили их обеих на нем (корабле). Потом доставили петуха и курицу, и убили их, и бросили их обоих на нем (корабле).

А девушка, которая хотела быть убитой, уходя и приходя, входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин юрты и говорит ей: "Скажи своему господину: 'право же, я сделала это из любви к тебе' "».

Из этого описания, если только арабский путешественник не выдал желаемое за действительное, легко сделать вывод, что древлянские мужи не слишком возражали бы, если бы красавица Ольга вздумала принести себя в жертву на могиле мужа. Жена знатного руса «соединялась» со всеми его спутниками, присутствовавшими при его кончине на Волге, чтобы передать их благие пожелания супругу в загробном царстве. Ольга решила иначе и отправила древлян самих сказать Игорю всё, что они хотят. Это было такое грубое нарушение традиции, какое ни один муж не мог предположить!

«Когда же пришло время после полудня, в пятницу, привели девушку к чему-то, что они (уже раньше) сделали наподобие обвязки (больших) ворот, и она поставила обе свои ноги на руки (ладони) мужей, и она поднялась над этой обвязкой (обозревая окрестность) и говорила на своем языке, после чего ее спустили, потом подняли ее во второй (раз), причем она совершила то же (действие), что и в первый раз, потом ее опустили и подняли в третий раз, причем она совершила то же, что сделала два раза. Потом подали ей курицу, она же отрезала ее голову и забросила ее (голову). Они взяли (эту) курицу и бросили ее в корабле. Я же спросил у переводчика о том, что она сделала, а он сказал: "Она сказала в первый раз, когда ее подняли, — вот я вижу моего отца и мою мать, — и сказала во второй (раз), — вот все мои умершие родственники сидящие, — и сказала в третий (раз), — вот я вижу моего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот, он зовет меня, так ведите же к нему"».

Эта сцена ясно говорит нам, что девушка была соплеменницей русов, одной с ними веры. Ее видение загробного мира не имеет никаких аналогов у скандинавов, но вполне укладывается в языческие представления славян. Хорошо подготовленная десятидневной тризной, девушка «видит» загробный мир, где счастливо обитают все ее умершие родственники и где в прекрасном саду ее ждет любимый мужчина. Какой контраст с Вальгаллой для избранных скандинавских героев, где не было места ни их родным, ни их женам, ни их любимым, а «обслуживание» осуществляли немногочисленные валькирии!

На самом деле я уверен, что эта мифология отщепенцев, социальных изгоев, неполна. Она просто вытеснила из источников и основанных на них трудов ученых представления нормальных скандинавов, рыбаков и земледельцев, которых ведь тоже хоронили с небольшим набором предметов быта, очевидно, надеясь не только на Вальгаллу знаменитых воинов. И украшения, которые скандинавы, как славяне и русы, почти все отдавали женщинам, свидетельствуют, что им не чужда была любовь, а значит, надежда на встречу в каком-то ином загробном мире, о котором мы, к несчастью, не знаем. Но вернемся к рассказу араба.

«И они прошли с ней в направлении к кораблю. И вот, она сняла два браслета, бывших на ней, и дала их оба той женщине, которая называется ангел смерти, а она та, которая убивает ее. И она сняла два ножных кольца, бывших на ней, и дала их оба тем двум девушкам, которые обе служили ей, а они обе дочери женщины, известной под именем ангела смерти. Потом ее подняли на корабль, но не ввели ее в палатку, и пришли мужи, (неся) с собой щиты и деревяшки, и подали ей кубком набид, и вот она пела над ним и выпила его. Переводчик же сказал мне, что она прощается этим со своими подругами. Потом дан был ей другой кубок, и она взяла его и затянула песню, причем старуха побуждала ее к питью его и чтобы войти в палатку, в которой ее господин.

И вот я увидел, что она уже заколебалась и хотела войти в палатку, но всунула свою голову между ней и кораблем, старуха же схватила ее голову и всунула ее в палатку и вошла вместе с ней. А мужи начали ударять деревяшками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, причем взволновались бы другие девушки, и перестали бы искать смерти вместе со своими господами. Потом вошли в палатку шесть мужей и совокупились все с девушкой[107]. Потом положили ее на бок рядом с ее господином и двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, и наложила старуха, называемая ангелом смерти, ей вокруг шеи веревку, расходящуюся в противоположные стороны, и дала ее двум (мужам), чтобы они оба тянули ее. И она подошла, держа кинжал с широким лезвием, и вот начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время, как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла.

Потом подошел ближайший родственник мертвеца, взял деревяшку и зажег ее у огня, потом пошел задом, затылком к кораблю, а лицом своим… (в рукописи пропуск. — А.Б.) зажженная деревяшка в одной его руке, а другая его рука на заднем проходе, (он) будучи голым, пока не зажег сложенного дерева, бывшего под кораблем. Потом подошли люди с деревяшками и дровами, и с каждым — деревяшка, конец которой он перед тем воспламенил, чтобы бросить ее в эти куски дерева. И принимается огонь за дрова, потом за корабль, потом за палатку, и мужа, и девушку, и все, что в ней (находилось). Подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя огня, и разгорелось неукротимое воспламенение его.

И был рядом со мной некий муж из русов, и вот, я услышал, что он разговаривает с переводчиком, бывшим со мною. Я же спросил его, о чем он говорил ему, и он сказал: "Право же он говорит: 'Вы, о арабы, глупы'"… (в рукописи пропуск. — А.Б.) Это он сказал: "Воистину, вы берете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в прах (землю) и съедают его прах и гнус и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас". Тогда я спросил об этом, а он сказал: "По любви господина его к нему уже послал он ветер, так что он унесет его за час". И вот, действительно, не прошло и часа, как превратился корабль, и дрова, и девушка, и господин в золу, потом в пепел.

Потом они построили на месте этого корабля, который они вытащили из реки, нечто подобное круглому холму и водрузили в середине его большую деревяшку хаданга (белого тополя), написали на ней имя мужа и имя царя русов и удалились».

Вероятно, Ибн-Фадлан не все правильно понял из увиденного и услышанного, а что-то неправильно истолковал. Его живой рассказ о русах, встреченных им на Волге, отражает и реалии этой жизни (поклонение идолам, украшения женщин — мужчины на Руси их почти не носили, детали богатой одежды, похоронные обряды), и чрезмерную увлеченность восточных авторов темой сексуальной раскрепощенности руси, равно относимой ко всем славянам. Вообще, описания нравов и обычаев славян и руси у многочисленных арабских и персидских авторов, использовавших работы друг друга, тесно переплетаются, сливаются и просто заменяются одно другим.

Если свободные отношения мужчин и женщин у северных язычников очень увлекали мусульманских авторов, а привычное им многоженство славян и руси просто констатировалось, то погребальные и поминальные обряды они описывали с большим вниманием и точностью. Ибн-Русте, например, существенно дополнил яркое описание похорон руса в труде Ибн-Фадлана рассказом о поминках у славян, на которых одна из жен покойного добровольно приносит себя в жертву и ее труп сжигают. Для археологов погребальный и поминальный обряд является важным определителем археологической культуры, характерной для того или иного этноса. Но кого же описал в столь ярком рассказе Ибн-Фадлан?

Норманисты и антинорманисты

Ответить на этот вопрос о происхождении погребального обряда русов на Волге было бы нетрудно, если бы он не стал полем битвы для двух научных и публицистических «партий» — норманистов и антинорманистов.

Начиная с XVIII века, когда М. В. Ломоносов сцепился в этом вопросе с немцами из Санкт-Петербургской академии наук, в пылу дискуссии было издано несколько десятков книг и сотни статей. Некоторые из этих работ написаны столь ярко и талантливо, что могут служить прекрасным развлекательным чтением. До сей поры вызывает заслуженный интерес читателей превосходная в литературном и полемическом плане книга первого директора Эрмитажа Степана Александровича Гедеонова «Варяги и Русь». В ней обстоятельно рассмотрены практически все источники и детально освещены основные вопросы долгой и увлекательной полемики[108].

Проблема лишь в том, что сама полемика искусственна и основана на драматической провокации. Норманисты изначально относили название Русь к викингам-скандинавам, коих почему-то именовали норманнами[109]. Провокационный вывод из этой концепции, всегда следовавший перед ее аргументацией, обеспечил долгую жизнь спору: «Русское государство, как таковое, основано норманнами, и всякая попытка объяснить начало Руси иначе будет напрасным, праздным трудом»[110]. Неудивительно, что патриотически настроенные антинорманисты немедля объявили Русь автохтонным славянским племенем.

Собственно спор, невзирая на массы аргументов той и другой стороны, свелся к вопросу, являются ли племена восточных славян государствообразующими, или славяне вкупе с финно-уграми суть рабы, способные только ссориться между собой, податной материал для строительства государства пришельцами из Северной Европы. Даже сегодня, когда суть спора не всегда бывает озвучена, этот смысл обязательно присутствует в самых солидных на вид академических трудах. Придавая им, на мой взгляд, несколько иронический оттенок.

Норманистов не беспокоит, что с точки зрения концепции цивилизующего влияния Запада на Древнюю (а впрочем, и Новую) Русь викинги (будем называть так этнически скандинавскую часть морских разбойников и балтийских купцов варягов) представляли собой даже не нулевую, а отрицательную ценность. «Запад» в данном случае без прикрас олицетворяет собой разбой. Причем разбой, который еще Древняя Русь сумела пресечь силами создавших могучее государство славян и финно-угров.

Норманны в узком смысле — это даны, цивилизованные со второй половины IX до XI века франками, перенявшие у франков христианскую веру, язык и культуру. Викинги вообще — люди, мягко говоря, не государственные, имевшие отношение к цивилизации только с точки зрения грабежа материальных ценностей. Нигде, в том числе на Руси, куда они действительно захаживали, не осталось заметных следов их языка и обычаев. Хуже того, история норманнских завоеваний позволяет бросить обвинение в «негосударственности» скорее Западу Европы, чем ее Востоку.

Свои государства норманнам удалось создать в Англии (где они одолели саксов, которые ранее одолели англов, завоевавших бриттов после ухода римлян), Южной Италии и Сицилии (под эгидой римского папы). И всюду они очень быстро растворились без остатка. Не только норманны, но и викинги-скандинавы в широком смысле не могли принести другим народам ничего созидательного. Особенно плохи были у них дела именно с государственностью. Вожди-конунги, с IX века более-менее владевшие Данией, создали очень непрочное государство (Дания, Норвегия и Англия) только в XI веке при Кнуте Великом. Швеция пребывала в раздорах под властью своих мелких конунгов и датчан до смерти Александра Невского. Там все было настолько печально, что смутная «государственная» история шведов IX–XIII веков до сих пор описывается лишь в общих чертах. «Государства», точнее владения разных конунгов в Норвегии, начали образовываться в конце IX века, но и в начале XI века, при крестителе норвежцев Олафе II Толстом (одно время спасавшемся в Новгороде у Ярослава Мудрого), были крайне неустойчивыми. Словом, опыт государственного строительства скандинавы, тем более та их часть, что упорно шла в морские разбойники-викинги, передать славянам и финно-уграм не могли в силу убожества собственных представлений о государственности.

В XVIII веке норманисты использовали также апелляцию к прусскому опыту, памятуя родословные легенды, согласно которым предки династии Романовых выехали на Русь из Пруссии. На фоне бурной просветительной деятельности прусского короля Фридриха Великого эта идея выглядела неплохо. Не считая того, что пруссы были балтским племенем, покоренным немцами только в XIII веке.

Итак, с точки зрения нелепой идеи «государственных» и «негосударственных» народов отнесение создания Русского государства к скандинавам смехотворно. Что не мешало патриотически настроенным русским антинорманистам воспринимать ее всерьез.

Ответ антинорманистов состоял (и состоит) в том, что русы, начиная с легендарного князя Рюрика и его родни, были отнесены к западным, прибалтийским славянам, жившим в IX веке на южном побережье Балтийского моря от современной Калининградской области до Дании. А Русь определена как особый район в Южной Руси (вблизи Киева или в современной Липецкой области), выходцы из которого и дали свое название вначале верхушке, а со временем и всем подданным Древнерусского государства. Естественно, эти древние русы (или, в греческом написании, росы) были восточными славянами. Всякий, кто не вполне доверял слабым доводам в пользу автохтонности этого русского племени, моментально причислялся к стану врага.

Антинорманистов не смущает, что идея изначальной и вечной славяно-русской идентичности противоречит фундаментальной основе русской государственности, объединяющей со времен Древней Руси множество народов. Именно отношение ко всем народностям, языкам и культурам как к равным подданным одной Русской державы сформировало и поддерживает тысячелетний феномен России, где чистокровный грузин князь П. И. Багратион восклицает вместе с русскими, немецкими и сербскими по крови генералами: «Мы русские! Клянемся в том пред всесильным Богом!» — и побеждают «одной лишь силой воли русского человека»[111]. Казалось бы, возможность проследить процесс формирования сплачивающей нас державной идеи на заре Древней Руси должна патриотических историков вдохновлять. Но и тут провокация оказывается сильнее здравого смысла.

Как обычно бывает, полярные точки зрения — равно неправомерные — питают друг друга. Стороны веками громоздят аргументы и контраргументы, интересные не сами по себе, но исключительно в процессе спора. Даже если собрать и сжечь все работы норманистов (или антинорманистов, разницы нет), тексты одной стороны передадут всю дискуссию целиком, поскольку полярные мнения друг без друга не живут. Функционально спорщики выступают лучшими друзьями, у которых на самом деле есть лишь один истинный противник — любой благоразумный историк, который анализирует источники вне этой псевдоантагонистической парадигмы.

Дискуссия норманистов и антинорманистов до сих пор выглядит весьма занимательной, хотя к науке может быть отнесена только за счет формы. По сути она мешает историкам объективно разбираться в интереснейших культурных взаимоотношениях, на фоне которых в X веке в Восточной Европе сложилось Древнерусское государство. В основе этих взаимоотношений лежали удобнейшие, стратегически чрезвычайно важные водные пути по землям восточных славян и дружественных им финно-угров.

Водные системы Волги, Днепра, Дона, Западной и Северной Двины и прилегающих, доступных по «волокам» рек соединяли север и юг, запад и восток Европы. Благодаря им германские владения на Дунае, славянские, балтские и скандинавские земли на Балтийском море были связаны с Византией и Великим шелковым путем, проходившим с востока на запад от Китая через южный берег Каспия к Средиземному морю (с ответвлением на Индию).

Просто указать на эти связи — значит не сказать ничего, если не пояснить: это были определяющие связи для развития небольшого северо-западного отростка Евразии, известного нам как Европа. Особенно для севера Европы, не втянутого в свое время в орбиту античной цивилизации, и для восточных ее районов, знакомых с достижениями средиземноморской культуры только через торговлю. Водные пути Восточной Европы вели северных варваров, в том числе и наших с вами предков, к непокоренной варварами Восточной Римской империи: державе ромеев, известной в научной литературе как Византия. Именно ее культура оказала определяющее воздействие на формирующийся господствующий слой всех государств Европы. Как показывают нам материальные и изобразительные источники, уже с IX века всё воинское сословие, все берущие дань, от Волги до Ирландии, строго следовали византийской моде, в отличие от дающих дань землепашцев и ремесленников, веками сохранявших племенные костюмы, утварь и украшения.

В VII веке в низовьях Волги появились арабские купцы с дарами культур всей Передней Азии и Северной Африки, входивших в Арабский халифат. Великий шелковый путь, названный по одному товару, производимому в основном в Центральной Азии в кооперации с Китаем, предлагал всем, кто имел к нему доступ, колоссальное богатство материальных культур Китая, Средней Азии и Индии.

Раскопки торговых центров на Балтике, таких как Бирка (на озере Миларен в Швеции), показали, что культурный юго-восток мог предложить северу (кроме тканей, которые практически не сохраняются в земле) множество ценных вещей, от удобных степных доспехов до китайских бронзовых статуэток. Найденные археологами клады арабских серебряных монет, густо покрывающие Волжский и Волго-Донской торговые пути и растекающиеся более тонкими ручейками по берегам Балтики, свидетельствуют, что страдавшей от нехватки драгоценных металлов Восточной и Северной Европе было что предложить в обмен.

С северными купцами, появившимися на Великом шелковом пути, и связано самое раннее упоминание русов в восточных письменных источниках. Около 847 года персидский географ-мусульманин Абу-ль-Касим Убайдаллах ибн Абдаллах ибн Хордадбех, видный чиновник почтовой службы Арабского халифата, в первом дошедшем до нас географическом описании халифата и его окрестностей сообщил: «Если говорить о купцах ар-Рус, то это одна из разновидностей славян. Они доставляют заячьи шкурки, шкурки черных лисиц и мечи из самых отдаленных [окраин страны] славян к Румийскому морю. Владетель ар-Рума (византийский император. — А.Б.) взимает с них десятину. Если они отправляются по Танаису (Дону. — А.Б.) — реке славян, то проезжают мимо Хамлиджа (Саркела. — А.Б.), города хазар. Их владетель также взимает с них десятину. Затем они отправляются по морю Джурджан и высаживаются на любом берегу. Окружность этого моря 500 фарсахов. Иногда они везут свои товары от Джурджана до Багдада на верблюдах. Переводчиками [для] них являются славянские слуги-евнухи. Они утверждают, что они христиане, и платят подушную подать»[112].

Русы (в арабоязычных источниках ар-Рус) названы не народом или племенем, а разновидностью (джинс — вид) славян. Из последующих многочисленных сочинений арабских и персидских авторов мы узнаём, что это преимущественно воинское сословие, живущее мечом, но не гнушающееся торговлей. «Я не оставлю тебе в наследство никакого имущества, — говорит русский отец сыну, согласно сочинению персидского ученого первой половины X века Ибн-Русте, — и нет у тебя ничего, кроме того, что приобретешь этим мечом». «Они не имеют ни оседлости, ни городов, ни пашен, — продолжает этот компилятор 930-х годов, — единственный промысел их — торговля соболями, беличьими и другими мехами, которые и продают они желающим; плату же, получаемую деньгами, завязывают накрепко в пояса свои». Русы «имеют царя, который зовется хакан-Рус. Они производят набеги на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, отвозят в Хазран и Булгар и продают там. Пашен они не имеют, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян». Арабский географ второй половины X века аль-Мукаддаси сходным образом полагал, что страна русов граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен.

Персидский историк Абу Саид Абд аль-Хай ибн аз-Заххак ибн Махмуд Гардизи в середине XI века, незадолго до смерти Ярослава Мудрого, сообщал о русах, что «всегда сто — двести из них ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся… Много людей из славян… служат им, пока не избавляются от зависимости». И позже многие восточные авторы, не смущаясь существованием Древнерусского государства, продолжали писать, что русы служили своему правителю-кагану, жили в постоянной боевой готовности, были отважны в бою и не гнушались пиратством, в том числе на Черном море[113].

Норманистам казалось необычайно привлекательной мысль отнести эти многочисленные (я упомянул лишь часть) рассуждения о русах к викингам-скандинавам. Действительно, у скандинавов до XIII века сохранялись смутные, но от того не менее приятные воспоминания об Аустрвегре[114], Восточном пути с Балтики в сказочно богатые страны, откуда отдельные герои привозили фантастическую добычу. Судя по археологическим находкам, восточная добыча и восточные товары обогащали торговые центры скандинавов, такие как Хедебю в Дании, Бирка в Швеции, Каупанг в Норвегии, остров Готланд, служивший важным центром торговли. Их многолюдность и богатство, добываемое в набегах и торговых экспедициях, были несравнимы с убогими небольшими поселениями сравнительно мирных скандинавов, не столь тесно связанных с викингами. По величине и богатству эти центры торговли-разбоя сравнимы только с пограничными пунктами транзитной торговли и военных экспедиций, вроде Дорестадта в Нидерландах, через который шла торговля с Рейнскими землями (откуда происходили чудесные мечи как скандинавов, так и славян, любимые также персами и арабами). Не меньшим богатством и населенностью отличались смешанные по населению «скандинаво-славянские» города варягов: Старая Ладога, Рёрик и Аркона, к коим часто прибавляют полулегендарные города Венету и Иомсбург.

Скандинавы не слишком заметно отметились на Волжском и Волго-Донском путях, зато хорошо «наследили» своими металлическими изделиями на Руси. В связанных с их посещениями городах, таких как Старая Ладога и Изборск, остались следы скандинавского быта. А русские княжества X — начала XI века покрыты воинскими захоронениями в курганах, в части которых хорошо прослеживается скандинавский элемент. Пока археологи, изучив клейма мастеров на клинках мечей, не установили их общее немецкое происхождение, почти все самые богатые могилы воинов считали скандинавскими. Когда выяснилось, что собственно викингов на Руси похоронено не так уж и много от общего числа эксгумированных археологами воинов, норманистам это было уже неинтересно. Они уверились, что славянские племена были завоеваны викингами, которые открыли великие водные пути и прозвались русами.

Озадачивало норманистов лишь то обстоятельство, что у скандинавов не было ничего похожего на название «русь». В то время как у славян оно было связано с реками и зафиксировано в великом множестве топонимов (отсюда, кстати, пошли «русалки»). Не беда: вспомнили, что финны именуют шведов словом Ruotsi, — и произвели самоназвание воинов «русь» от него. Вы спросите, при чем здесь финны, да еще поздние? Примерно при том же, при чем скандинавское название общины гребцов: Rоdhsin, — еще одна слабая попытка найти у викингов источник слова «русь». «О» вместо «у» в слове «русь» изначально писали греки. Именно от них русские получили название Россия, которое с XV века вошло в обиход наших ученых книжников, затем — в церковные тексты, а с XVII века — в название государства («Великая Россия»)[115]. Это навело часть норманистов на еще одну мысль: что название русским (росам) придумали греки…

Смехотворность спора норманистов с историческими реалиями показывает пример толкования рассказа Ибн-Фадлана о похоронах руса. Норманисты не сомневаются, что сожженный на глазах ученого араба рус был скандинавом. А как же иначе — ведь тут в деталях описан именно скандинавский погребальный обряд в ладье! Увы, пройд я по ссылкам наших норманистов к шведским, норвежским и датским исследованиям, мы обнаруживаем у них описание этого «скандинавского» обряда по тексту… Ибн-Фадлана! То есть араб описал именно «скандинавский» обряд потому, что скандинавские исследователи описывают «свой» древний погребальный обряд по его труду.

Ситуация вполне анекдотическая. Как и попытки антинорманистов приписать похороны руса по Ибн-Фадлану славянам. Скандинавы изначально закапывали своих мертвецов в землю, в том числе в ладье, но не жгли (за что им огромное спасибо от археологов). Славяне сжигали мертвецов, но без ладьи. Красиво сопровожденный в мир иной рус нарушает все традиции.

Погребальный обряд, как важнейший признак различения этносов, изучен археологами в Северной и Восточной Европе очень основательно. В частности, у нас имеются подробные исследования скандинавских археологов по материалам реальных раскопок могил простых людей, викингов и конунгов. В отличие от Руси, на севере Европы действительно был обычай погребать знатных людей в ладье с оружием и богатой утварью (в то время как могилы простых скандинавов были просто нищенскими). Но ни тела, ни ладьи они не сжигали! Описанный Ибн-Фадланом обряд представляет собой смесь скандинавских традиций (ладья, оружие, утварь) со славянским обрядом трупосожжения и жертвоприношений. Переводчик, столь живо объяснивший Ибн-Фадлану смысл трупосожжения как кратчайшего пути проводов героя в загробный мир, излагал концепцию славян, которые не могли себе представить иной способ обеспечить загробную жизнь покойного.

Очевидно, что русы — воины и торговцы на Великом Волжском пути — представляли собой смесь разных этносов, подобно варягам на Балтике, где северный и западный берега занимали скандинавы, а южный и восточный — славяне, балты и финно-угры. Какой этнический элемент здесь преобладал, нетрудно догадаться, раз язык русов был славянским, а славянский обычай трупосожжения постепенно проник в Скандинавию, появившись сначала на ведущих к ней Аландских островах, затем в торговом городе Бирке, куда прибывали воины-купцы с Аустрвегра, и со временем распространившись по Швеции, не вытеснив, впрочем, исконного обряда трупоположения[116].

Помимо характерного именно для славян трупосожжения, на решительное преобладание в среде русов восточнославянской культуры указывает поведение их женщин. Скандинавские дамы даже не думали кончать с собой при смерти мужа. В то же время о славянах еще в VI веке византийский военный трактат «Стратегикон» говорил: «Скромность их женщин превышает всякую человеческую природу, так что большинство их считает смерть своего мужа своей смертью и добровольно удушают себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь». На могиле руса у Ибн-Фадлана дама была именно удушена. Писавший почти в одно время с ним Ибн-Русте тоже говорит о добровольном удушении славянских жен:

«Когда умирает у них кто-либо, труп его сжигают. Женщины же, когда случится у них покойник, царапают себе ножом руки и лица. На другой день после сожжения покойника они идут на место, где это происходило, собирают пепел с того места и кладут его на холм. И по прошествии года после смерти покойника берут они бочонков двадцать, больше или меньше, меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного, едят там и пьют, а затем расходятся. И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она приносит к его трупу два столба, их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперек, привязывают посреди этой перекладины веревку, она становится на скамейку и конец (веревки) завязывает вокруг своей шеи. После того как она так сделает, скамью убирают из-под нее, и она остается повисшей, пока не задохнется и не умрет, после чего ее бросают в огонь, где она и сгорает».

Ту же самую картину археологи наблюдают в дружинных курганах, покрывших всю Древнюю Русь в IX–X веках, до Крещения Руси Владимиром Святым и распространения христианского обряда погребения князей, воевод и дружины. В знаменитых Гнездовских курганах женщина, сопровождающая мужа в загробный мир, — обычное дело. И не надо вспоминать о скандинавских фибулах-черепашках: парных застежках женского костюма скандинавки, находки которых вроде бы говорят о поселении на Руси скандинавских женщин. Из сотен курганов они есть всего в двадцати, причем в шестнадцати встречено по одной фибуле (так их носить со скандинавским костюмом было нельзя), а в одном — четыре (явный перебор). То есть скандинавки если на Русь и приезжали, то по-славянски ни на родине, ни на Руси себя не вели и за мужчиной в лучший мир не следовали. В курганы уходили с любимыми славянские девушки, которым мужчины дарили добытое в походах серебро. На Руси женщины аналогично кончали с собой в Тимиревских, Черниговских, Шестовицких и прочих курганных комплексах. Это поведение женщин на Руси служит абсолютно верным признаком разграничения русской и скандинавской культур.

При этом все авторы, начиная с создателя «Стратегикона», подчеркивают добровольность женского самопожертвования — это было отнюдь не убийство рабыни! Но ведь славянская девушка могла влюбиться и в скандинава, резонно скажете вы, особенно в удачливого воина и купца, приносящего шелка и серебро. Да вполне могла, столь же резонно отвечу я, тем более что «чистые» скандинавы в ранних русских дружинах присутствовали и кому-то свою добычу должны были приносить[117]. Только большинства, как думают норманисты, и даже существенной части воинов-купцов они не составляли.

Пример соотношения разных этнических элементов среди русов дают ранние дружинные курганные комплексы. Самый большой из них находится в Гнездове под Смоленском, где на пути «из варяг в греки» во второй половине IX века возник перевалочный пункт воинов-купцов. «Не вызывает сомнения полиэтничность населения, составившего Гнездовские поселения и могильники», — пишет выдающийся археолог В. В. Седов. Доминировали в дружине славяне, прежде всего местные смоленские кривичи, но также представители других союзов племен и переселенцы из Дунайских земель. Кроме них присутствовали балты, не вполне ассимилированные на этих землях славянами. «Отчетливо выделяется и скандинавский этнический элемент. Типично скандинавскими были погребение умершего в ладье, помещение железной гривны с молоточками Тора на остатки погребального костра или в урну с остатками кремации, а также захоронение в убранстве с парой скорлупообразных фибул. Согласно наблюдениям Д. А. Авдусина, среди 950 курганных захоронений, раскопанных в Гнездове, скандинавскими можно считать примерно пятьдесят»[118].

Пять-шесть процентов скандинавов в той среде, которая и формировала Древнерусское государство, — явно маловато для идеи «цивилизования» Руси дикими северными варварами-викингами. При этом «чистые» скандинавы выявляются в основном в курганах второй половины IX века (где их доля несколько выше). В X веке скандинавские археологические маркеры стираются до того, что даже северный обряд захоронения в ладье уже не зависит от племенного происхождения покойного. Он понравился самым знатным воинам и стал их привилегией. Ту же примерно картину археологи обнаружили в Ростовской и Ярославской земле, в курганных комплексах, поселениях и кладах Великого Волжского пути: Тимиревском, Михайловском и Петровском. В них господствовал обряд трупосожжения, похоронены были в основном славяне и культурно смешанные с ними финно-угры. «Несомненен в этих памятниках и скандинавский этнический элемент, — пишет В. В. Седов, — вещи североевропейского происхождения встречены и в курганах, и в культурном слое Тимиревского поселения. Единичные собственно скандинавские захоронения с характерными особенностями похоронного ритуала и набора вещей относятся лишь ко второй половине IX в. В погребениях X в. скандинавские вещи нередки, но норманнские черты обрядности в большинстве случаев оказываются стертыми». Иными словами, скандинавы в русских дружинах присутствовали в небольшом числе и быстро растворялись среди славян.

Аналогичную же картину рисуют археологические памятники южной Руси: курганные комплексы в окрестностях Чернигова, поселение и могильник Шестовицы (ниже Чернигова по реке Десне), а также некрополи Киева, Изборска, Пскова, раскопки Старой Ладоги и других древнерусских городов. Полиэтничное дружинное сословие, согласно этим данным, формировалось прежде всего из всех племен восточных славян и финно-угров, с добавлением западных и южных славян, скандинавов, тюрков, венгров и разнообразных по происхождению воинов Хазарского каганата. Их предметный мир, наличие в котором скандинавских вещей так взбудоражило некогда норманистов, формировался в основном из славянских артефактов, среди которых присутствовали добыча и товары с Балтики, из Германии, Великой Степи, Византии, Средней Азии и даже Дальнего Востока. Кстати, складные весы и гирьки, указывающие на занятие торговлей, присутствуют во множестве могил древних русов, причем 34 процента этих находок — в могилах с оружием[119].

Эти данные отнюдь не означают победу антинорманистов, которые упорно искали, но так и не нашли племя «русь» среди восточных славян. Даже В. В. Седов, предпринявший наиболее серьезное изучение этого вопроса применительно к археологическим культурам при поддержке солидного исследования гидронимов, проведенного видным лингвистом О. Н. Трубачевым[120], убедительных доказательств наличия славянского племени «русь» привести не смог. И свести на нет роль скандинавов, которые, как мы видели, хоть и в небольшом числе, но явно присутствуют в русских дружинах с середины IX века, никому из антинорманистов не удалось.

Ведь тот же красивый похоронный обряд в ладье, который так поразил Ибн-Фадлана, понравился и разноплеменным русским воеводам, в X веке «зарезервировавшим» его для себя. А княгиня Ольга реализовала скандинавский обряд в чистом виде, закопав «живых покойников» в неповрежденной ладье. Балтийские морские разбойники, безусловно, внесли заметный вклад в формирование культуры полиэтничного воинского сословия, даже стимулировали его появление. Недаром Никон Великий написал, что вся история появления Древнерусского государства началась с изгнания разбойников-варягов за море. Которое завершилось тем, что часть их вновь призвали на Русь, чтобы те служили ей.

Нам с вами спор сторон, равно отрицающих исторические факты в пользу одной надуманной концепции, интересен с трех точек зрения. Во-первых, полезно знать, откуда и на каком основании растут «уши» различных исторических мифов. Во-вторых, важно понимать, чем научное исследование истории отличается от «партийного». Наконец, в пылу споров сторонники антагонистических концепций обнаружили много полезного для развития науки, предоставив делать верные выводы тем, кто в споре не участвует. Это не может не вызвать сердечной благодарности — не только моей, но и вашей, поскольку оригинальные научные выводы делаются на ваших глазах.

Двор князя русского

Итак, Ольга поступила с древлянскими мужами в стиле викингов: закопала их в ладье. Никакого сожжения, никакого почетного для славян пути в загробный мир! Ведь древляне были славянами и противопоставляли себя русам. «Вот убили князя русского, — радовались они, согласно Древнейшему сказанию, — возьмем жену его Ольгу за князя своего Мала, и Святослава возьмем, и сотворим ему что хотим»[121]. Потому «и прислали древляне лучших мужей, числом 20, в ладье к Ольге». Угрозы жизни маленького сына Ольги было вполне достаточно, чтобы мать решила древлянских мужей закопать. Древляне вряд ли оглашали этот план перед Ольгой. Даже между собой, если верить Древнейшему сказанию, они не упоминали об убийстве ребенка. Но догадаться, зачем им понадобился Святослав, было нетрудно.

Искоренить едва появившуюся поросль князей русских было разумным планом древлян, уставших от набегов со стороны Киева. Сами киевляне вряд ли были особенно счастливы тем, что прямо у стен их города базировался отряд буйных мужей без роду и племени, князь которых требовал разнообразных благ «за защиту и справедливый суд». Правда, до появления русского князя с киевлян и всего их племени полян брал дань каган хазар — кочевников, основавших в Северном Причерноморье и Прикаспии огромный Хазарский каганат. Но от Киева хазары были далеко и брали не сколько хотят, как муж Ольги Игорь, а строго по договору — как народ отчасти цивилизованный и в меру прогрессивный. Правда и то, что киевляне имели хороший доход от морской торговли с Восточной Римской империей, которую организовали русы и которая шла через Киев, куда собирались товары и ладьи со многих славянских земель. Но градские мужи имели лишь часть этих доходов, с завистью глядя на прибыль князя русского, точнее — его воеводы Свенельда. Князь русский был хорошо вооруженным пришельцем — правителем Киева, но не представителем города и тем более не вождем Полянского племени. Так было во времена Ольги и так осталось навсегда.

Центром русской ватаги возле Киева был большой княжеский двор с каменным теремом, который летописцы упоминали весьма усердно. Древляне, как гласит Древнейшее сказание, «пристали под Биричевым, тогда ведь вода текла подле горы Киевской, а на поле (где позже возник целый район — Подол. — А.Б.) не жили люди, но на горе. Город же был Киев где есть ныне Гордятин и Никифоров дворы. А княжеский двор был в городе (современном сказителю. — А.Б.), где ныне дворы Воротислава и Чудина, а сначала так был вне города двор другой, был ведь тут терем каменный». В «Повести временных лет» уточняется: «И был вне города дворец теремной и другой, где есть (то есть стоит. — А.Б.) двор демесников (церковного певчего. — А.Б.) за Святою Богородицей над горой, был ведь тут терем каменный».

В этом каменном тереме вне стен города и жила Ольга. Сюда по Биричеву взвозу поднялись к ней древлянские мужи. Отправив их почивать в ладье, «Ольга же повелела выкопать яму большую и глубокую на дворе теремном вне города. И наутро Ольга, сидя в тереме, послала за гостями». «И принесли их на двор к Ольге и тут низринули в яму и с ладьей. И Ольга, сойдя к ним (из терема) и наклонившись», убедилась, что смерть ее мужа отомщена.

Внимание летописцев к княжескому двору с каменным теремом понять легко. Других каменных сооружений во всей Руси и в окрестностях тогда и близко не было. Чтобы полюбоваться на каменные здания, надо было ехать далеко на запад к Рейну или поближе, на юго-восток, на реку Дон, где ромейские инженеры еще в 830-х годах возвели для хазарского кагана каменную крепость — Белую Вежу (то есть башню), по местному Саркел. И та лишь выглядела белокаменной из-за побелки, а на самом деле была сложена из кирпича[122]. Лишь немного белого камня от старых греческих построек ромеи привезли на Дон из Крыма. Туда в середине X века и следовало держать путь, чтобы насладиться чем-то подобным каменному терему Ольги.

Итак, что же увидели древлянские мужи в их последнем путешествии, когда сидели в ладье и величались, а работники Ольги несли их вверх по Биричеву взвозу? Прежде всего — небольшой деревянный город Киев, окруженный рубленными из толстых бревен стенами. Академик Б. А. Рыбаков отнес основание города к V веку, когда на холмах на высоком правом берегу Днепра появилось поселение. Однако древнейших укреплений, позволяющих назвать городом это селение над удобным перевозом через Днепр, не обнаружено. Находившиеся здесь славянские поселения объединились и оградились стенами довольно поздно, в конце IX века, примерно за 50 лет до выступления Ольги на политическую авансцену.

Прославлению Киева способствовали монахи-летописцы, составители Начальной летописи и «Повести временных лет», жившие близ города в XI и начале XII века. Они предпослали Древнейшему сказанию, начинавшему историю Руси с Игоря и Ольги, рассказ о «мудрых и смышленых» основателях Киева — предках славянского племени полян. Составитель Начальной летописи в XI веке написал прямо: «В год 6362 (854). Начало земли Русской. Жили каждый с родом своим по своим местам и странам, владея каждый родом своим. И было три брата: одному имя Кий, второму же имя Щек, третьему же имя Хорив, а сестра их Лыбедь. И сидел Кий на горе, где ныне увоз Боричев, и был с родом своим; а брат его Щек на другой горе, от него же прозвалась Щековица; а третий Хорив, от него же прозвалась Хоривица. И сотворили городок во имя брата своего старшего, и нарекли имя Киев. И был около них лес и бор великий, и добывали зверя. И были мужи мудрые и смышленные, нареклись поляне, и до сего дня от них же кияне — поляне. Были же поганые (язычники. — А.Б.), жертвовали озерам и ручьям и рощам, как и прочие поганые»[123].

Излюбленные летописцем поляне, кроме их смышлености, ничем в истории не отличились. Единственное событие, которое автор летописи смог описать (без даты), — это рассмотренный нами в первой части поход руси на Царьград, когда 200 их кораблей ворвались в городскую гавань. Морские разбойники «много зла сотворили грекам». После этого громкого грабежа, устроенного русью, никак не связанные с нею братья-основатели Киева «скончались. И (их потомки-поляне) были обижаемы древлянами и иными соседями. И нашли их хазары на горах сих сидящими в лесах, и сказали: "Платите нам дань"». Поляне же, посоветовавшись, дали от дыма меч.

Прекрасная история о «сидящих в лесах», «обижаемых», но славных предках! Великолепный обоюдоострый меч каролингского типа поляне в IX веке действительно могли отдать в качестве дани хазарам. Но один. В качестве годовой дани. Ибо сравнительная цена такого меча из земли саксов в те времена намного превышала стоимость современного «мерседеса».

Дань в виде меча — отдадим должное красивой легенде — говорила не о мастерстве или доблести Древних полян, но об их месте на торговых путях раннесредневековой Европы, которые изучил выдающийся современный исследователь А. В. Назаренко. Он установил, что путь «из варяг в греки», с Балтики в Черное море по Днепру, был лишь одним из проходивших через Русь торговых путей, из которых более важными были пути через всю Европу на Восток. По солидным кладам арабских монет археологи уже знали о превосходном значении Волжского торгового пути. Но он шел через дальнюю восточную окраину и север Руси, через Ладогу. Для возникновения Киева, как правильно отметил летописец, важнейшим было именно место на перевозе через Днепр, на пути запад — восток. В качестве главной базы на пути с севера на юг по Днепру можно было использовать любое другое место. Например, стоявшие выше по течению Любеч, город племенного союза радимичей, и Смоленск, город западных кривичей. Или находившийся ниже по течению Днепра Пересечень, город уличей. Но путь из Центральной Европы к Дону и Волге был удобнее через Киев.

Здесь, над Биричевым спуском к реке, князем Игорем или его предшественниками был поставлен двор и возведен каменный терем. Архитектуру этого двух-или трехэтажного здания представить легко. Это приземистый, основательный романский стиль с низкими прочными колоннами и пологими сводами. Толстые, не меньше метра стены стояли на грунте почти без фундамента. Входы были украшены полуциркульными арками на полуколоннах, нижние этажи перекрыты полуцилиндрическими сводами, высокие верхние этажи — деревянными крышами на мощных стропилах. Все это, по меньшей мере изнутри, было расписано яркими красками. Строители, скорее всего, были из Восточной Римской империи, менее вероятно — из государств франков или германцев, где их было намного меньше. Но архитектурный стиль, включая даже Арабский восток, в то время был один.

Ничем не выдающийся деревянный город полян и поразительный каменный терем князя русского, которые увидели на их торжественном пути в загробный мир древляне, символизировали разную роль славянских племенных союзов и таинственной руси на торговых путях Европы. Действующей силой, будь то грабеж, торговля или дипломатия, выступала именно русь. Причем не только во времена Ольги, но и гораздо раньше, более чем за столетие до нее. В византийских источниках на греческом языке предположительно, а в латинских точно русь начинает упоминаться в 830-х годах, во время строительства хазарской Белой Вежи.

Появление в письменной истории «многократно знаменитого и всех оставляющего позади в свирепости и кровопролитии… народа рос» (по словам патриарха Фотия) произошло мирно и вовсе не в хрониках юга Европы, а в Вертинских анналах, летописном своде Сен-Бертенского монастыря на севере Франции. В статье 839 года французский монах-хронист записал, что «в пятнадцатые календы июня» (18 мая) к «императору Запада» Людовику Благочестивому (правителю франков из рода Каролингов, 814–840) прибыло посольство от византийского императора Феофила (829–842). В императорской резиденции Ингельгейме митрополит Феодосий и сановник-спафарий Теофаний вручили владыке Запада подобающие дары, поздравили с военными победами и предложили подтвердить мир и союз между двумя державами. Посольство было обычным, но Людовика весьма заинтересовали люди, которых византийские послы привезли с собой и которых просили сопроводить на родину, к «народу рос»:

«Он (император Феофил. — А.Б.) также послал с ними тех самых, кто себя, то есть свой народ называли рос, которых их король, прозванием каган, отправил ранее ради того, чтобы они объявили о дружбе к нему, прося посредством упомянутого письма, поскольку они могли получить благосклонностью императора, возможность вернуться, а также помощь через всю его власть. Он не захотел, чтобы они возвращались теми [путями] и попали бы в сильную опасность, потому что пути, по которым они шли к нему в Константинополь, они проделывали среди варваров, очень жестоких и страшных народов».

Людовик Благочестивый, сын и наследник Карла Великого, был человеком образованным и имел хороший геополитический кругозор. Как и император Феофил, он вел множество войн с мусульманами и старался распространить свое влияние на славянские земли — вдоль побережья Балтики (ободриты), в Подунавье (где он основал Восточную марку на месте будущей Австрии) и на Адриатике (Карантанская марка, позже Штирия). Логично предположить, что император Запада, подобно его противникам-мусульманам, знал о Руси во главе с русским каганом: титулом степным, но употреблявшимся самими русскими (даже патриотичный митрополит Иларион в середине XI века называл так великих князей Владимира Святого и Ярослава Мудрого).

Императора Запада крайне насторожило то, что послами Руси оказались скандинавы. Набеги викингов уже полтора десятилетия допекали его страну. Попытка крестить данов и шведов фактически провалилась. Гамбург, куда Людовик поставил для этого епископа, еще держался, но более крупный торговый город Дорестадт подвергался грабежам чуть ли не ежегодно, а Антверпен был разрушен. Крайне важная для Империи франков международная торговля была под угрозой. А теперь скандинавы явились послами Руси, через которую шел не единственный, но все же немаловажный для франкских купцов водный путь в Византию с Балтики и к Каспию из Чехии. Неудивительно, что Людовик Благочестивый отнесся к ним с чрезвычайными предосторожностями, зафиксированными в Вертинских анналах:

«Очень тщательно исследовав причину их прихода, император узнал, что они из народа свеонов (шведов. — А.Б.), как считается, скорее разведчики, чем просители дружбы того королевства и нашего, он приказал удерживать их у себя до тех пор, пока смог бы это истинно открыть, а именно, честно они пришли от того или нет. И это он не преминул сообщить [императору] Феофилу через своих упомянутых послов и письменно, и то, что он охотно принял (послов Руси? — А.Б.) по сильному его желанию, а также, если они будут найдены верными, и для них было бы дано разрешение на возвращение в отечество без опасности; их следовало отпустить с помощью (от императора Запада. — А.Б.); если в другой раз вместе с нашими послами, направленными к его присутствию, появился бы кто-нибудь из таких [людей] он сам должен был назначить решение»[124].

Проще говоря, император Запада не вполне поверил в то, что назвавшиеся послами Руси скандинавы не могли вернуться на Русь общеизвестными Днепровским или Донским путями: из Константинополя по Черному морю или по суше через Болгарию — страну воинственную, но в это время ослабленную. Людовик Благочестивый сам девять лет назад (в 930 году) победоносно закончил войну с болгарами, пытавшимися отбить у Империи франков славянские земли Среднего Подунавья, а год назад (838) благополучно вернул себе власть над славянами Паннонии, поддержанными было болгарами. В 839 году, когда к Людовику Благочестивому прибыло посольство императора Феофила, не слишком сильный болгарский хан Пресиян потерпел поражение от сербов (на земли которых претендовали оба императора), так что даже сухопутный путь от Константинополя к Днепру не представлял явной опасности. Кочевавшие с 830-х годов в Северном Причерноморье венгры жили в мире и союзе с Хазарским каганатом, а каган дружил с императором Феофилом, который около 834 года прислал на Дон инженеров, чтобы помочь хазарам построить Саркел и другие крепости вдоль Донского торгового пути.

В общем, подозрительность Людовика Благочестивого, вынужденного быть в курсе текущих политических отношений, справедлива. Как и его решение помочь шведам вернуться на Русь, если они не окажутся шпионами викингов, но… отказ впредь предоставлять услуги сопровождения подобных делегаций из Византии по действительно спокойному торговому пути из державы франков на Русь без особого рассмотрения. Важно, что Людовик Благочестивый нисколько не удивился тому, что его венценосный «брат» император Феофил знает о вполне безопасном пути из державы франков на Русь и в Хазарский каганат. Настолько безопасном, замечу, что на нем в IX веке практически нет монетных кладов, густо покрывающих весь торговый путь «из варяг в персы» по Волге и южному побережью Балтики… Клады эти были из арабского серебра. Что объясняется просто: именно мусульманская денежная система преобладала в международной торговле, и именно в их землях начинались и кончались важнейшие торговые маршруты того времени.

Путь, которые имел в виду император Феофил, отсылая послов Руси к императору Запада под предлогом заботы о их безопасном возвращении на Русь, начинался (если считать с запада — ведь у торговых путей всегда два направления) в мавританской Испании. Уже упоминавшийся Ибн-Хордадбех, писавший около 847 года о купцах ар-Рус, знал по меньшей мере два магистральных пути торговли в обход Византии. «Что касается пути по суше, — заметил он, — то они (купцы. — А.Б.) выходят из Испании или Франции и идут сушей» к городу Сусу в Марокко, затем к Танжеру, далее через Тунис к Египту, оттуда через Палестину к Багдаду, затем к Басре в Средней Азии и т. д. до Китая. Те же купцы «иногда следуют позади Византии к областям славян, затем к Хамлиджу, городу хазар, затем в море Горгана (Каспийское. — А.Б.), затем к Балху (на севере Афганистана. — А.Б.) и Маверранахру (в междуречье Амударьи и Сырдарьи. — А.Б.)… затем к Сину (Китаю. — А.Б.)»[125].

«Позади Византии», то есть по арабским картам севернее ее, торговый путь пролегал в IX веке от Кордовы через Южную Францию и Восточную Баварию, затем через чешскую Прагу и польский Краков в земли Руси, а из нее в Хазарский каганат. В «Баварском географе» — латинском списке племен к востоку от Франкской империи, составленном в первой половине IX века, перечислены за чехами, моравами и болгарами восточные ободриты (бодричи), ляхи (поляки), бужане, уличи, тиверцы, лужичи (в X веке вошедшие, согласно русским летописям, в сферу влияния Русского государства), наконец, руссы (Ruzzi) и хазары (Саziri). Около 905 года Раффельштеттенский таможенный устав Восточно-Франкского королевства, написанный для его Восточной марки, созданной как раз при Людовике Благочестивом (Австрия и славянские земли у Дуная), упомянул русов как «ругов» — приходящих торговать славян, наравне с чехами. Торговали они воском, рабами и лошадьми, а их денежная единица называлась «скот» (как позже в «Русской правде» и летописях). Интересно, что особый для Европы двадцатеричный счет на «скоты» утвердился в Восточной Баварии (1 баварский солид = 20 скотам), прямо восходя к древнерусской денежной единице (1 гривна = 20 ногатам), восходящей, в свою очередь, к арабской системе (1 золотой динар = 20 серебряным дирхемам).

На обоих сухопутных торговых путях, описанных Ибн-Хордадбехом, — по южному берегу Средиземного моря и через Европу, — уже в первой половине IX века успешно действовали купцы-иудеи. Так что когда в середине следующего, X века, при княгине Ольге, видный чиновник Кордовского халифата Хасдай Ибн Шапрут захотел установить отношения с Хазарским каганатом, иудеи (из которых он сам происходил) ответили — да запросто! «Дай нам твои письма, и мы доставим их царю чехов, а он… пошлет твое письмо к израильтянам, живущим в Венгрии. Точно так же [те] перешлют его в страну Рус и оттуда [страну] Булгар[126], пока не придет твое письмо… в то место, куда ты пожелаешь». Ибн Шапрут, установивший, как и княгиня Ольга, дипломатические отношения с императорами Византии и Германии (Священной Римской империи германской нации), не смог отправить свое письмо кагану Иосифу через Константинополь (византийцы не приветствовали такие контакты), зато легко переслал его по европейскому сухопутному торговому пути — и получил от кагана ответ[127]. В те же времена Ольги 11 мужей иудейской общины Киева[128] дали рекомендательное письмо двенадцатому, Яакову бен Ханукке, для сбора среди других общин денег на выплату долга[129].

Огромное значение сухопутной трансъевропейской ветви Евразийской торговой магистрали — Великого шелкового пути — объясняет появление Киева как общепризнанного в летописании центра Руси, «матери городам русским». Смысл основания Киева на высоком правом (западном) берегу Днепра еще Никон Великий справедливо объяснил в Начальной летописи существовавшим здесь «перевозом», переправой через Днепр с востока на запад и с запада на восток. Логичный путь по Днепру с севера на юг и с юга на север был описан как важный, но вторичный, — и это подтвердила затем «Повесть временных лет». Не случайно основная часть походов русских князей, отраженных в летописях, шла не с севера на юг, по пути «из варяг в греки», а в широтном направлении — прежде всего в земли славян и балтов на западе, а также на восток — к вятичам на Оке, на Волжскую Булгарию и Хазарский каганат.

Значение этого пути для формирования Русского государства и первоначального состава самой руси (в отличие от подданных племен) отразилось в составе первых древнерусских дружин IX–X веков. По археологическим и лингвистическим данным, а также путем анализа фольклора было установлено, что отважные дружинники в воинских центрах у Волги и Днепра и былинные богатыри в Киеве имели в своем составе, помимо восточных славян и финно-угров с небольшой примесью скандинавов, много западных и южных славян, балтов, венгров, волжских и юго-западных болгар. Несомненно в формировании этой дружиной культуры и присутствие народов Хазарского каганата (прежде всего алан). Словом, изначальная русская дружина, сформировавшаяся на базе племенных союзов восточных славян и говорившая их языком, вобрала в себя воинов всех племен, заинтересованных в поддержании международных торговых путей от Волги до Империи франков.

Для Франкской империи, владевшей западной частью этого сухопутного маршрута, он также был основным. Хотя водные пути «из варяг в персы» и «из варяг в греки» также начинались в державе франков, в низовьях Рейна, откуда до Дамаска и Египта везли превосходные мечи местных умельцев. Недаром при Людовике Благочестивом жадные викинги активно атаковали крупнейший торговый центр Дорестадт и жгли Антверпен. Они опоздали, потому что форпостом морской имперской торговли уже становился основанный Карлом Великим в 808 году Гамбург на реке Эльбе. Немецкий хронист Адам Бременский, составлявший свои «Деяния гамбургских архиепископов» в одно время с работой Никона Великого над Начальным сводом[130], описал северный торговый путь на Русь — с хронометражем — именно из Гамбурга, через Шлезвиг и город поморских славян Волин. От Волина, города лютичей, всего «14 дней ходу под парусами до Острагарда Руси, столицей которого является Киев».

Волин — славянское название острова в устье реки Одры (позже немецкого Одера) и располагавшегося на нем города. Немцы называли его Винета (Vinethа), Юмне, Юмна (Jumne), Юмнета (Jumneta), Юлин (Julin); датчане — Юмне; исландцы — Юлне. Адам Бременский пишет: «За страной лютичей, которые иначе называются вильцами, протекает река Одер… В устье ее… славнейший город Юмне… Это поистине самый большой из всех городов, какие есть в Европе. Населяют его славяне и другие народы, греки и варвары. И приезжие саксы также получают равное право проживать вместе со всеми, если, однако, оставаясь там, не будут проявлять свою принадлежность к христианству. Ибо ведь все они до сих пор блуждают неверными путями языческих обрядов. Впрочем, что касается нравов и гостеприимства, не найдется ни одного народа, более достойного уважения и радушного. Город этот, богатый товарами всех северных народов, имеет все, что есть приятного или редкого… Одер… течет посреди [земли] племен винулов, пока не достигает Юмне, где отделяет поморян от вильцев» (славянские союзы племен). По данным археологов, помимо множества привозных товаров, богатый Волин имел свои металлургическое и стеклянное производства.

Расцветший еще в IX веке Волин во времена княгини Ольги стал центром бурных событий. Младший современник княгини, первый польский князь Мешко (960–992) сразу же покусился на земли воинственного союза племен лютичей в Западном Поморье, явно мечтая получить свой кусок от морской торговли. Волину для борьбы за свободу пришло на ум призвать морских разбойников викингов. В результате около 965 года здесь утвердил свою власть датский король Харальд Синезубый. Это был неправильный шаг. Вскоре Харальд потерпел поражение, и Волин подчинился поморскому князю Бориславу (Бурислейву). Б ходе этой борьбы в городе или его окрестностях на острове образовалась республика разноплеменных и чрезвычайно воинственных йомсвикингов во главе с датчанами Пальнатоки, а затем Сигвальди. Первый дал благородным разбойникам на службе славянского князя законы пиратского братства, а второй освободил поморян от дани датчанам, захватив их конунга Свейна и женив его на дочери Бурислейва. На другой дочери князя Сигвальд женился сам, первым открыто нарушив закон республики не жениться, и вскоре йомсвикинги благополучно растворились среди лютичей.

Упоминает Адам Бременский в связи с торговыми путями на восток и шведскую Бирку — городок викингов с постоянным населением в пределах 700 человек (по археологическим данным), много меньше всех известных торговых городов IX–X веков. Хотя и в Бирке, как и в упоминаемом Адамом Бременским датском городе викингов Хедебю (где в период его расцвета жило до тысячи человек), обнаружилось множество предметов со всего известного тогда мира, счесть его стратегически важным торговым центром нельзя. И Бирка, и Хедебю, и более мелкие города викингов не имели главного — собственного источника товаров для активного участия в международном обмене.

Считать их важными центрами раннесредневековой евразийской торговли всё равно, что назвать таковым пиратскую Тортугу в позднейшей торговле на Атлантике. И тут и там товаром могла служить разве что неверная добыча морских разбойников, вещицы, которые давало незамысловатое скандинавское ремесло, да скудные местные продукты питания и алкогольные напитки. Похоже, как и Тортуга, центры викингов торговали «крышей» — возможностью на время укрыться в этих пиратско-купеческих колониях от превратностей лихого разбоя и дальних путешествий.

Добыча скандинавских викингов никак не могла сравниться с богатствами державы франков, племенных объединений западных и восточных славян и финно-угров, государствами болгар, венгров и хазар, Византии и наследников Арабского халифата. Соответственно, невысоким было и их участие в формировании торговых путей, включая северный путь с Балтики на Волгу и обратно. Но вовсе отрицать участие в этом процессе скандинавских викингов, знаменитых своими дальними походами на морских кораблях-драккарах, столь же нелепо, как и отводить им в освоении торговых путей Европы главную роль.

Единственный способ понять, «откуда есть пошла Русская земля» и «кто в Киеве начал первее княжити», как говорила «Повесть временных лет», это отказаться от простых этнических привязок руси к славянам или скандинавам, а Киева — к единственному пути «из варяг в греки». И внимательно посмотреть, что же было на самом деле.

Русы и славяне

Итак, холмы над Днепром, на которых стоял деревянный город Киев и каменный терем князя Русского, были местом бойким, торговым. Оградившиеся дубовой стеной в Киеве поляне могли дать кагану в качестве дани прекрасный немецкий меч, доставленный из земли саксов сушей через Чехию или с Балтики по Днепру. Путешествие сушей было безопаснее. Но таинственные русы, особо возлюбившие рейнские мечи, предпочитали водные пути. Летом 860 года по христианскому летосчислению их ладьи прошли мимо киевских холмов вниз по Днепру. Осенью русы упорно гребли вверх по течению с богатой цареградской добычей. Летом 867 года история повторилась. Только на этот раз русских ладей вернулось совсем мало. Покупая продовольствие у местного населения, как они делали всегда, когда не могли его отобрать, русы рассказывали о страшной буре, потопившей их ладьи у цареградского берега, гордо не упоминая о ромейском флоте. Поражение они объясняли случайностью, но после этого долго не ходили по Днепру в набег на Империю ромеев.

Русские купцы тем не менее вниз по реке мимо Киева ходили. Целыми таборами, подобными тому, что видел на Волге Ибн-Фадлан. Возможно, из-за жары их мужчины «с совершенными телами», сплошь покрытыми от ногтей до шеи татуировками, носили лишь штаны и переброшенное через плечо одеяло, совсем как ранние шотландцы. Штаны, которые ромейские авторы в VI веке только и видели на славянских воинах, Ибн-Фадлан, сам носивший штаны, не упомянул среди отсутствующих у русов предметов одежды. Вот что он писал: «Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились (высадились) на реке Атиль. И я не видел (людей) с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, румяны, красны. Они не носят ни курток, ни кафтанов, но носит какой-либо муж из их числа кису, которой он покрывает один свой бок, причем одна из его рук выходит из нее. С каждым из них секира, и меч, и нож, и он не расстается с тем, о чем мы упомянули. Мечи их плоские, с бороздками, франкские. И от края ногтя кого-либо из них до его шеи (имеется) собрание деревьев и изображений и тому подобного» (татуировки). Гетры, сапоги, куртка, парчовый кафтан с золотыми пуговицами и парчовая шапка с соболем, в которые русы парадно одели знатного мужа, похороненного ими путем сожжения в ладье, не были обязательными предметами туалета в их повседневной жизни. В отличие от топора, широкого франкского меча с плоской выемкой по всему клинку — долом, и ножа.

По археологическим источникам мы знаем, что наряд богатого руса дополнялся узким и длинным статусным поясом из кожи, покрытой серебряными бляшками — чем чаще, тем лучше. Этот пояс прочно закрепился в дружинной культуре. Самый поздний, насколько я знаю, принадлежал русскому воину, убитому на восточном рубеже, в Сурской крепости, во время нашествия Батыя. Пояс с позолоченными медными бляшками (видимость важнее благосостояния!) был брошен в горящий сарай и не найден татарами. На поясе руса висела маленькая кожаная сумка-ташка с серебряной крышкой, покрытой изумительным, часто золоченым орнаментом; иногда крышка просто отделывалась бляшками. Пояс и ташка по происхождению и орнаментам были предметами культуры Великой Степи. Их, как и найденные в дружинных захоронениях сабли, долгое время называли (и нередко называют сегодня) «венгерскими», по локализации многих находок в Венгрии. Кочевые угры (родственные северным финно-уграм) на самом деле были культурно связаны в то время с хазарами, аланами и другими племенами Русского поля — Причерноморской части Великой Степи. И влияние этой общей степной культуры распространялось через Русь на самый дальний север, до Скандинавии.

Кроме ташки, на поясе непременно висел небольшой односторонне острый нож с прямой деревянной или костяной рукоятью — практически одинаковый в те времена у славян, финно-угров и скандинавов. Этот нож был вполне бытовым и ничем не напоминал кинжал. Лишь некоторые затейники могли иметь длинный односторонний нож-переросток: известный по всей Северной Европе скрасамакс в украшенных цветным металлом ножнах. Он крепился к степному поясу как степная сабля, на двух подвесах с кольцами. Такой «сабельный» подвес, известный в Степи минимум с IX века, а на Руси с X века, начал применяться на западноевропейских мечах только в XIII веке. Но в арабской Испании он был известен с XII века, как показывает найденный в степях Украины и хранящийся в Эрмитаже меч с каролингским клинком, в серебряном с арабскими надписями убранстве рукояти и ножен, носившихся на двух серебряных кольцах.

Женщины русов носили нож на груди, в ножнах, прикрепленных, как виделось Ибн-Фадлану, к обручу-гривне. Кроме этого, на них были богатейшие монисты из золота, серебра и зеленых бусин, каждая ценой в серебряный дирхем, а также браслеты на руках и на ногах, которые мы видели на жене знатного руса, добровольно ушедшей с ним в загробный мир. «А что касается каждой женщины из их числа, — пишет наблюдательный араб, — то на груди ее прикреплено кольцо или из железа, или из серебра, или меди, или золота, в соответствии со средствами ее мужа и с количеством их. И у каждого кольца — коробочка, у которой нож, также прикрепленный на груди. На шеях у них монисты из золота и серебра, так как если человек владеет десятью тысячами дирхемов, то он справляет своей жене одно монисто, а если владеет двадцатью тысячами, то справляет ей два мониста, и таким образом каждые десять тысяч, которые у него прибавляются, прибавляются в виде мониста у его жены, так что на шее какой-нибудь из них бывает много монист. Самое лучшее из украшений у них — это зеленые бусы из той керамики, которая находится на кораблях. Они заключают контракты относительно них, покупают одну бусину за дирхем и нанизывают, как ожерелья, для своих жен».

Массивные шейные гривны, в основном из серебра, богатые ожерелья и браслеты археологи действительно обнаружили с останками русских женщин в дружинных курганах. Наблюдения арабского путешественника, что русы отдавали добытые в походах ценности своим женщинам, полностью подтверждены. Это вообще характерно для предприимчивых, склонных к дальним и опасным походам мужчин, например — скандинавских викингов. С той разницей, что викинги не брали женщин в походы, тогда как у русов их в походах было очень много. Часть этих женщин составляли рабыни. Ибн-Фадлан сладострастно описывает, как русы, остановившись на Волге для торговли и построив себе большие деревянные дома на десять — двадцать мужей, прилюдно предавались с рабынями сексуальным утехам, каждый на своей скамье, не смущаясь обществом и даже появлением купцов, которым русы этих девушек собирались продать. Рекламный ход с демонстрацией девушек — «восторг для купцов» — был вполне оправдан. Продавали русы и мужчин — по единодушной оценке мусульманских купцов, это были сильные и красивые рабы. Полагают, что зримым отличием свободных мужей и жен от рабов было наличие ножа у женщины и более серьезного оружия у мужчины. Женской одежды, как и одежды рабов, арабские и персидские авторы не описывают.

Мусульманам русы туманно рассказывали о своем могучем государстве во главе с каганом. Оно якобы находилось где-то в землях славян, которых русы отважно грабили и облагали данью. В 930-е годы упоминавшийся персидский ученый Ибн-Русте увлекательно рассказал о русах (ар-русийа) как чрезвычайно воинственном сообществе, живущем «на острове, окруженном озером. Остров, на котором они живут, протяженностью в три дня пути, покрыт лесами и болотами, нездоров и сыр до того, что стоит только человеку ступить ногой на землю, как последняя трясется из-за обилия в ней влаги»[131]. Но ни этот болотистый «остров», на котором русы всё же могли бы оставлять свои семьи во время опасных торговых и военных походов, ни иная их археологически отличимая территория не обнаружены.

Я полагаю, что единой территории русов просто не было, иначе им не приходилось бы путешествовать с семьями. О реальном расселении русов говорят нам 48 больших курганных могильников воинов и купцов IX–XI веков с оружием и торговым инвентарем, расположенных вдоль старинных водных путей в Ярославской, Смоленской, Ленинградской, Псковской, Новгородской, Черниговской, Киевской, Витебской, Гомельской, Минской и других областях[132]. Лишь в Старой Ладоге, Пскове, Чернигове и Киеве они совпадают с расположением городов. Гнездовский комплекс, возможно, отмечает место старого Смоленска, да рядом с богатейшим Тимиревским могильником возник позже город Ярославль. Некоторые предположения историки делают и о расположении важных для русов святилищ славянских богов купцов и воинов Волоса и Перуна. Рискну предположить, что русы постоянно ходили своими путями и имели стационарные базы только для зимовок и для тех, кто не мог больше идти в поход.

Позднее восточные авторы, не ведая о существовании Русского государства даже после его просвещения при Ярославе Мудром, продолжали писать о русах, которые живут на острове в море, не пашут и не жнут, а только грабят славян и торгуют награбленным. Историки немедленно постарались локализовать их на острове Рюген в Балтийском море, невзирая на то, что археологически своеобразный ареал русов там тоже не прослеживается, а источник говорит о мифическом «острове в море» через два столетия после проявления русов на Руси и через столетие после создания Ольгой Русского государства.

Каган русов в восточных рассказах выглядит как цыганский король в мусульманском раю. Даже Ибн-Фадлан, весьма внимательный в личных наблюдениях, записал рассказ руса явно степного происхождения: «К порядкам царя русов (относится) то, что вместе с ним в его замке (дворце) находятся четыреста мужей из богатырей, его сподвижников, и у него надежные люди из их (числа) умирают при его смерти и бывают убиты за него. И с каждым из них девушка, которая служит ему, и моет ему голову, и приготовляет ему то, что он ест и пьет, и другая девушка, (которую) он употребляет как наложницу. И эти четыреста (мужей) сидят под его ложем. А ложе его огромно и инкрустировано драгоценными самоцветами. И с ним сидят на этом ложе сорок девушек для его постели. Иногда он употребляет как наложницу одну из них в присутствии своих сподвижников, о которых мы упомянули. И он не спускается со своего ложа, так что если он захочет удовлетворить потребность, то он удовлетворяет ее в таз, а если он захочет поехать верхом, то лошадь его подводится к ложу, так что он садится на нее верхом с него (ложа). А если он захочет сойти (с лошади), то подводится его лошадь (к ложу) настолько, чтобы он сошел со своей лошади. У него есть заместитель, который управляет войсками и нападает на врагов и замещает его у его подданных»[133].

У перса Ибн-Русте, писавшего в то же время, что араб Ибн-Фадлан, русы «храбры и мужественны, и если нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его полностью. Побежденных истребляют и обращают в рабство. Они высокого роста, статные и смелые при нападениях. Но на коне смелости не проявляют, и все свои набеги и походы совершают на кораблях». Здесь источником рассказа явно был уже не степняк, а рус из варягов.

В других аспектах полусказочное повествование араба и перса о невиданной никем из их соплеменников «стране Рус» взаимно дополняется. Араб подробно рассказал о молитвах и жертвоприношениях руса-путешественника его неведомым богам в виде разной величины деревянных идолов: «И как только приезжают их корабли к этой пристани, каждый из них выходит и (несет) с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набид, пока не подойдет к высокой воткнутой деревяшке, у которой лицо, похожее на лицо человека, а вокруг нее маленькие изображения, а позади этих изображений высокие деревяшки, воткнутые в землю». Чтобы умилостивить богов, рус «несет к каждому изображению… по подарку и просит их о ходатайстве и говорит: "Это жены нашего господина, и дочери его, и сыновья его". И не перестает обращаться к одному изображению за другим, прося их и моля у них о ходатайстве и униженно кланяясь перед ними». В благодарность за помощь богов рус приносил в жертву деревянным идолам коров и овец, часть мяса раздавал, а часть клал перед идолами, надевая головы убитых животных на палки. Как на картинах Билибина и Васнецова, опиравшихся не только на арабский рассказ, но и на русский фольклор с его «головушками на тычинушках».

Перс отметил власть, которую имеют у русов языческие жрецы, именуемые им знахарями: «Есть у них знахари, из которых иные повелевают царем, как будто бы они их (русов) начальники. Случается, что они приказывают принести жертву творцу их тем, чем они пожелают: женщинами, мужчинами, лошадьми. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак невозможно. Взяв человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, вешает жертву на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу». У араба русский обычай повешения применен к преступникам: «И если они поймают вора или грабителя, то они ведут его к толстому дереву, привязывают ему на шею крепкую веревку и подвешивают его на нем навсегда, пока он не распадется на куски от ветров и дождей». Здесь надо отметить, что у скандинавов повешение было не уголовным наказанием или жертвой, но почетной смертью, следованием по пути верховного бога Одина, так что герою было не грех и повеситься самому.

Похороны руса Ибн-Русте сам не видел. Он описал их совершенно отлично от Ибн-Фадлана, но явно имея в виду один из отраженных в курганной похоронной культуре обычаев погребения в домовине: «Когда у них умирает кто-либо из знатных, ему выкапывают могилу в виде большого дома, кладут его туда, и вместе с ним кладут в ту же могилу его одежду и золотые браслеты, которые он носил. Затем опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканную монету. Наконец, в могилу кладут живую любимую жену покойника. После этого отверстие могилы закладывают, и жена умирает в заключении». Последнее несколько преувеличено: жена умирала сама или с чужой помощью перед закрытием могилы. Но труп жены в домовине, нежно положившей руку на плечо мужа, археологами найден. Ибн-Русте не упомянул только нередкое наличие в такой могиле любимого коня руса в драгоценной сбруе и погребальных сосудов с едой и питьем на дорогу.

Преувеличено и представление перса, что русы все до единого имеют драгоценные мечи, вручаемые еще сыну-младенцу. «Мечи у них Сулеймановы», то есть превосходные, сообщает Ибн-Русте. Относительно каролингских мечей это правда. Только во всех захоронениях воинов с оружием, исследованных археологами на Руси и в Скандинавии (в христианизированной Германии таких захоронений практически нет), мечи исчисляются десятками на тысячи могил. Но преувеличения перса относительно мечей объяснимы: они связаны с его представлением о воинственности русов.

«Все они постоянно носят мечи, так как мало доверяют друг другу, и коварство между ними дело обыкновенное. Если кому из них удастся приобрести хоть немного имущества, то родной брат или товарищ его тотчас начнет ему завидовать и пытаться его убить или ограбить», — пишет Ибн-Русте. В такой системе отношений, если вспомнить «Русскую правду», нет ничего невозможного. Историки редко обращают внимание, что перс довольно точно описал значение судебного поединка, сохранившегося от начала Руси до XVII века и превратившегося по мере христианизации в суд Божий.

Во всех случаях, как и на протяжении многих веков, русский поединок выступал альтернативой княжьего суда: «И если один из них возбудит дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым (они) и препираются. Когда же царь произнес приговор, исполняется то, что он велит. Если же обе стороны недовольны приговором царя, то по его приказанию дело решается оружием, и чей из мечей острее, тот и побеждает. На этот поединок родственники приходят вооруженные и становятся. Затем соперники вступают в бой, и кто одолеет противника, выигрывает дело».

При том, что ссоры были нередки и решались кроваво, что мы с вами увидим и после Ольги, во времена Ярослава Мудрого и его потомков, сила русов состояла в их единстве перед внешним врагом: «И если какое-либо их племя поднимается, то вступаются они все. И нет между ними розни, но выступают единодушно на врага, пока его не победят».

В довершение картины Ибн-Русте дал, как полагают современные исторические реконструкторы, бесценное описание главного для каждого мужа предмета туалета древних русов — шаровар в сто локтей: «(Русы) носят широкие шаровары, на каждые из которых идет сто локтей материи. Надевая такие шаровары, собирают их в сборку у колен, к которым затем и привязывают». Ценность этого описания не в точности. Напротив, все попытки сшить шаровары из такого длинного полотнища ткани, даже узкого, тканного на домашнем станке, успехом не увенчались. Но в меру широкие штаны чуть ниже колен найдены во фрагментах в Скандинавии и зафиксированы там на изображениях. Конечно, ношение кем-то из русов коротких шаровар не позволяет отнести их к скандинавам. Но для Древней Руси описания мужских штанов нет и их оригиналов не найдено совсем. Изображения, например у скоморохов в Софии Киевской, присутствуют, но там верхняя часть штанов укрыта рубахой и конструкция их остается загадочной. Спасают греки, описавшие славянских воинов как могучих мужчин в штанах в VI веке, когда предки викингов пребывали в полной дикости.

Чтобы представить себе, как реагировали киевляне IX века на появление около их города такого пестрого табора во главе с вооруженными до зубов татуированными русами в шароварах, удивительно напоминающих восточные, в окружении жен и дев, потрясающих монистами, нам надо понять: а кто же, собственно, жил в Киеве?

Как выглядели киевляне до княгини Ольги, мы не знаем совершенно. Было ли это излюбленное русскими летописцами племя полян, возможно с вкраплениями русов и иудеев? Никон Великий в Начальной летописи и автор «Повести временных лет» в конце XI и начале XII века настаивают, что Киев построили поляне — самое культурное племя среди восточных славян. Возвышенность их душ, по словам «Повести», проявлялась в брачном обычае: зять не ходил за невестой, но ему привод или девушку вечером, а утром он платил за нее. При этом разнополые члены семьи имели друг к другу «великое стыдение», не вполне обычное для русских крестьян даже в XIX веке.

Полян не так просто выделить по археологической культуре, как, скажем, кривичей, из племени которых происходила княгиня Ольга. Она, даже если род ее был беден, родилась не в южной полуземлянке, а в крепкой избе, срубленной из бревен, с деревянным полом и глиняной печью. То есть почти в современном нам доме, разве что без больших окон — окна были волоковыми, в виде широкой щели между бревен, «заволакивавшейся» в непогоду дощатой заслонкой. Да и трубы печь, возле которой маленькая Ольга училась прясть, не имела: дым выходил через отверстия в соломенной или крытой дранкой крыше.

Дом всегда был новым. Ведь раз в несколько лет большой род поджигал старые дома, бани и сараи для скота, уходя на новое место. Оно было не слишком далеко от прежнего. Переносить туда скарб было легко. Железный наконечник сохи, топор, ножи, серп, коса, лук и стрелы, копье, прялки и швейные иглы, немного тканей и шкур, немного глиняной и берестяной посуды — вот почти всё, что требовалось взять с собой. Славянские пришельцы с запада и юга нередко пытались привнести изменения в эту традиционную культуру. Например, посуду не лепили из глины руками, а делали на гончарном круге. Но кто же будет носить с собой при переселении гончарный круг? И будет ли у такой гладкой и одинаковой посуды индивидуальность и душа, вложенная руками родного человека?

Кривичи принадлежали к «старым» славянам, пришедшим на земли балтов и финно-угров в незапамятной древности. Их стольный град Псков — родина Ольги, согласно летописям, — был большим и неукрепленным поселением, где мирные кривичи жили вместе с финнами. Их длинные курганы, где веками хоронили членов одного рода, освещая землю ритуальными кострами и продолжая насыпь, выглядели как настоящие крепостные валы. Не то — соседи словене, вторгшиеся сюда с далекого запада. За почти два столетия после появления словенских селений среди кривичей и их местных друзей те так и не научились вести себя по-соседски. Археологи легко различают селения кривичей и словен, которые в поисках удобных для земледелия земель часто располагались чересполосно, но веками не сливались. Горделивые словене хвастались своим былинным вождем, князем-оборотнем Волхом, любили рассказывать о великих походах и завоеваниях, хоронили мертвых в огромнейших курганах-сопках, выстраивая их цепочками, а жили, ставя избы тесно друг к Другу, как будто боялись нападения. Словене постоянно нарушали древние обычаи. Именно они ввели в моду мытье в банях. Некоторые из них даже жили в старых, посеревших и поеденных жучком домах, потому что ленились переселяться. Они просто расчищали от леса больше земли, чем им надо, и не засевали часть своих полей ячменем и рожью.

Кривичи считали, что именно неуживчивость словен ссорит их с финно-уграми. Мало того что со словенами нельзя было дружить, как положено, родами — в силу их странного характера, так и для защиты от рассерженных финнов кривичам пришлось строить княжий град Изборск. Князь его Избор, память о котором сохранялась в былинах, построил крепость для своей дружины, согласно данным археологов, на рубеже VII и VIII веков, после чего, как говорили сказители, умер от укуса змеи[134]. Как Вещий Олег, с которым связывает Ольгу «Повесть временных лет». Именно он (хотя по Начальной летописи — русский князь Игорь) забрал ее из дома в дружину буйных русов.

Оказавшись в Киеве, Ольга убедилась, что прежних патриархальных, гордящихся древними традициями славян почитай и не осталось. Пересекая на пути в Киев по Днепру земли радимичей, украшавших головные повязки женщин странными семилучевыми височными кольцами (в отличие от скромных проводочных, расплющенных внизу колец кривичей и словенских колец с ромбиками), Ольга узнала, что они даже не всегда сжигают мертвых и вообще ведут свой род от ляхов! Как и живущие восточнее вятичи (их височные кольца имели не семь лучей, а семь лепестков). Археология в Польшу радимичей и вятичей не уводит, но скорее всего их легендарные предки, братья Радим и Вятко, были западными славянами с верховьев Днестра. Восточные соседи полян северяне украшали женщин височными кольцами в виде спиралей. Хотя своими узкими лицами они были похожи на смоленских кривичей, по археологии, они являлись смесью древних славян-антов со степной салтовской культурой алан, находившейся под влиянием хазар.

Сами поляне, обоснованно отнесенные археологом В. В. Седовым к дулебской группе восточных славян (в нее входили также древляне, волыняне и дреговичи), даже височных колец особых не имели. Точнее, их женские украшения представляли собой набор из разных племен. Их древние предки дулебы и анты действительно помнили еще нашествие авар, но сами поляне образовались на стыке разных археологических культур. К моменту появления Ольги в княжеском дворце у стен Киева к племени полян примешались вторгшиеся сюда из междуречья Днепра и Дона предки северян (волынцевская культура) и степняки салтовцы. В тех же VIII–IX веках на все восточнославянские земли хлынул поток славян переселенцев из Дунайского региона, отмечавших свой путь, в частности, женскими украшениями с зернью, в технике, заимствованной у византийцев. Эти красивые вещи и эстетические идеи, явно с помощью русов, достигли Скандинавии. Переселение дунайских славян на Днепр, где окопались на знаменитом перевозе поляне, продолжалось и при Ольге, в X веке. Плоды просвещения можно было видеть и в красивой гладкой керамике, изготовленной на гончарном круге, и в женских украшениях с привесками в виде винограда (свойственных, впрочем, и салтовцам), и в вычурных железных ножах, контрастирующих с функциональной простотой более раннего и позднего времени[135].

К предкам черниговцев, донцов, сербов, болгар и чехов, которые целыми родами переселялись на Правобережье Днепра и входили в союз племен полян, следует прибавить отряды путешественников русов, соседей хазар и влиятельную еврейскую общину, жившую в Киеве чуть не с основания города. Маловероятно, чтобы этот склонный к смене мест интернационал, внешнего вида которого мы себе не представляем, был потрясен появлением самых экзотических путешественников. Тем более что внешний вид русов мы тоже представляем смутно. Фадлан описал почти голых татуированных мужчин летом в жару, а Русте явно хватил лишку со штанами в 100 локтей. Описание погребального наряды руса у Фадлана дает обычный набор одежды, начиная с отороченной мехом шапки.

В захоронениях русов изредка сохраняются куски шелка, более стойкого к гниению, чем лен и шерсть. «Китайский», реально производившийся в Средней Азии, и ромейский шелк, вытканный узорами или с набивным рисунком, был для русов важным признаком зажиточности, то есть успеха в набегах и торговле. Знатная дама могла позволить себе верхнюю одежду, похожую на разрезной сарафан на застежках, из довольно большого куска красного шелка. Знатный воин из кургана Черная Могила — широкий распашной халат из красного шелка с золотым узором. По литым серебряным и бронзовым пуговкам в форме гриба, которых на теле купца-воина могло быть и пять, и три десятка, мы понимаем, что они носили и частично разрезную одежду, типа свиты с разрезом от горловины до пояса, и распашную, вроде кафтана. Но представить себе эту одежду можно лишь приблизительно, по аналогии с ромейским изображением болгарских воинов в кафтанах и по прекрасно сохранившимся в скальных захоронениях Северного Кавказа кафтанам алан. Могилы алан дают нам полный комплекс мужской и женской одежды, увы, другого племени, заметно отличного от славян и русов.

Но, скажете вы, художники ведь не случайно рисуют наших предков не голыми! На картинках мы видим довольно складный костюм, простые нижние и богато отделанные верхние рубахи мужчин, средней ширины штаны, невысокие сапоги или обмотки с кожаными онучами или лыковыми лаптями. Археологи воссоздали и несколько женских многослойных нарядов, соответствующих позднейшей народной традиции. Увы, все это реконструкция по обрывкам тканей, деталям одежды (например, золотому шитью на вороте, оплечье и манжетах-зарукавьях) и изобразительным источникам за все время XI–XIII веков и именно с учетом фольклорных исследований народного костюма. Результат этой усредненной, не разделенной по племенам реконструкции очень приблизителен. Достаточно вспомнить, что еще в XIX веке народный костюм разных губерний и даже уездов сильно различался. Но главное, что общий результат реконструкции древнерусской одежды отражает сильнейшее влияние Византии.

Например, русская мужская рубаха с отделкой вокруг ворота и по разрезу на груди, по плечевым швам, спускающимся до середины плеча, манжетам и подолу, прямо восходит к поздним римским образцам, сохранившимся в изображениях на мозаиках в Сицилии и в оригиналах в коптских захоронениях в Африке. Русские скоморохи, изображенные в XI веке на фресках в Софии Киевской, вполне могли выступать в таком виде и в Византии. Их широкие рубахи до колен, с длинными рукавами, довольно узкие штаны, невысокие сапоги и вязаные или войлочные колпаки мы видим на греческих мозаиках того же века. Но вопрос, когда произошла такая унификация и какие слои населения она охватила, остается открытым.

Судя по изобразительным источникам, парадным предметам и даже комплектам одежды, сохранившимся в Европе с X–XIII веков, вся без исключения знать, от Руси до Ирландии, видела в Константинополе непререкаемый центр моды. Народная одежда могла различаться очень сильно. Но все, кто брал дань, а не давал ее, всё воинское сословие от дружинника до короля и их дамы одевались так, как предписывал церемониальный этикет византийского двора. Эта система начала ломаться только в начале XIII века, когда крестоносцы разорили и надолго захватили Константинополь. И тем не менее общая мода, включающая качество, узоры и цвет тканей, продержалась до конца столетия. Когда княгиня Ольга, утвердив свою власть на Руси, приедет в Царьград, у императора и его семьи не будет никаких причин удивляться ее костюму. Когда княжна Елизавета Ярославна поедет просвещать Норвегию и покончит там с эпохой викингов, а Анна Ярославна отправится во Францию, чтобы безуспешно учить своего мужа-короля грамоте, им не придется перешивать наряды по местной моде. Даже много позже Александр Невский, принимая послов-шпионов от крестоносцев и стремглавным мечом снося головы рыцарям из Швеции, Дании и Германии, внешне будет отличаться от них только большим богатством и чистотой своих одежд.

Мода неизменно зарождалась в верхах и постепенно спускалась в низы общества. Когда византийский стиль захватил русские города и пошел в деревни, мы не знаем. Дунайские славяне, приходившие целыми родами жить в земли полян и вступавшие в отряды русов, находились под влиянием Восточной Римской империи с VI века, когда ее чуть не завоевали. Возможно, хотя и не обязательно, Ольга уже весной 945 года, склоняясь над разверстой могилой древлянских мужей, была одета в тунику с ярким воротником, оплечьем, опястьями и подолом, поверх которой лежала неподпоясанная шелковая далматика с широкими рукавами чуть ниже локтя. И покачивала она, склонившись, не киевскими колтами на вышитой головной повязке, а длинными драгоценными ряснами, спускающимися от ромейского золотого с эмалевыми картинами венца. Все это не только муж, но и собственный посол княгини в Царьграде мог добыть, заключая в прошлом году торговый договор с империей. Не исключено, что именно тот торговый договор с империей, заключенный от имени ее мужа, сына, ее самой и ее родственников, а затем уже русских городов, делал Ольгу и Святослава желанной для древлян добычей после смерти Игоря. И даже закопав их мужей, Ольга свои проблемы не решила.

У стен Киева

Хитростью отправив 20 древлян вслед за мужем, Ольга отомстила сильному племени, но не обезопасила себя и сына. За отплывшими на ладье в загробный мир мужами стояли их родичи, обязанные мстить, племенная организация из «лучших мужей» сильного племени древлян, наконец, сам князь Мал и его дружина. За Ольгой мы не видим никого, даже малого отряда воинов, которым она могла бы приказать изрубить древлянских послов вместо того, чтобы одолевать их с помощью хитрости и небольшого числа слуг.

На помощь киевлян, как будет продолжаться затем веками, надежды не было. Каменный терем княгини не зря стоял «вне города», и яма была выкопана «на дворе теремном вне города». Киевляне из города Ольге не помогли. У нее не было даже мужей, членов рода Игоря, которые по неписаному закону (вошедшему потом в «Русскую правду») должны были за князя мстить. Месть, я подчеркиваю, была в те времена не государственным, но родовым делом. Первыми в списке мстителей должны были стоять родственники Игоря.

Судя по договору Руси с греками 944 года, у Игоря было два племянника, Слуды и Прастен Якун (Акун), достаточно взрослые, чтобы быть его послами в Царьграде. Были еще некий муж Володислав, Улеб, представленный послом его жены, и еще немалый список мужей. Они или полегли с князем, или бежали, потеряв лицо, и справедливо не упоминаются в летописи. Старшие дружинники Игоря, приносившие ему клятву верности и мести, полегли вместе с ним. Недавно «беспорточные» младшие дружинники могли оставить Игоря с «малой дружиной» родичей и советников лишь в том случае, если не присягали собственно князю, а объединялись под его началом в походах. В этом и была суть системы «призванной» власти: князь приходил «на стол» (кормление) в город со своей воинской «шайкой» (по выражению С. М. Соловьева), как третейский судья обеспечивал местному союзу племен внутренний мир, а его воинам — поживу от зимнего полюдья по землям княжеских «пактиатов» — союзников по договору. «Пакт» дружинно-княжеской верхушки союзов племен ильменских словен, кривичей, полян, древлян, дреговичей и северян с князем в Киеве преследовал две цели: взаимно обеспечить безопасность важнейшего торгового пути «из варяг в греки» и временами объединять силы для большого грабительского похода. Но поход Игоря в 941 году провалился, а в 944 году не состоялся; обеспеченная договорами торговля лучше окупалась. Профессиональные дружины на Руси были, но Ольге они не подчинялись. Игорь личную дружину потерял, а вернувшиеся домой киевляне не были надежной опорой даже его кровным родичам (если они остались живы), не то что вдове-псковитянке из союза племен кривичей.

Вообще, кто такая была Ольга без мужа? Нет оснований сомневаться, что она была женой князя русского Игоря и, как положено жене, заправляла хозяйством на его дворе. Но была ли она единственной женой? Если это так, то Игорь радикально отличался от языческих князей Руси, о личной жизни которых мы знаем. Хотя бы несколько жен и несколько десятков наложниц были необходимы князю для поддержания авторитета сильного мужа среди русских дружинников и знатных мужей славянских племен. Возможно, еще одной женой князя была Предслава, посол которой в Царьград выступал третьим после посла Ольги. Однако у Предславы не обозначено сына, который на Руси делал женщину после смерти мужа «матерой вдовой», выполнявшей обязанности мужа при отсутствии в роде старших мужчин. Это не значило, что древнерусских мужей заботили права женщины. Право «матерой вдовы» на публичные действия (например, выступление в суде, вызов на судебный поединок) служило лишь защите прав наследника, будущего «мужа». То же касается и «жены Улеба» — если бы у нее был сын, именно посол от его имени представлял бы этого неизвестного нам, но видного на Руси человека. В роду Ольги мужчин, способных мстить, не оказалось. Однако ей было кого защищать.

О родных Ольги из Пскова мы ничего не знаем. Хотя уже Древнейшее сказание связывает ее с этим городом, Начальный свод указывает на него настойчиво, а «Повесть временных лет» подтверждает ее псковское происхождение. Дальше начинаются гадания.

Составитель Жития княгини (внесенной в русские месяцесловы как общероссийская святая только в XIV веке[136]) постарался развить столетие бытовавшую в летописании идею варягов-руси. «Святая великая княгиня Ольга, — писал он, — родилась в псковской («Плесковской») стране, в деревне под названием Выбуты. Отца имела язычника, также и мать некрещеную от языка варяжского; и от рода не княжеского, не из вельмож, но из простых была людей». Это указание довольно важно. Составитель Жития старательно собирал легенды об основательнице Русского государства, а знатное происхождение в его время играло очень важную роль.

Историки, проводившие исследование по его следам, обнаружили, что в деревне Выбуты, в 12 километрах выше по реке Великой от Пскова, сохранилось множество связанных с Ольгой топонимов, однако ясно, что возникли они уже после прославления великой княгини. Не свидетельствуют в пользу варяжского происхождения Ольги и археологические находки. Следов скандинавского влияния здесь не больше, чем в других районах Руси X века, где присутствовали княжеские дружины. Скорее можно говорить о влиянии западнославянском (пришлых словен на кривичей)[137]. Но кривичи, даже живя чересполосно с поселениями словен, сохраняли культурно-племенное своеобразие.

Составитель Типографской летописи в конце XV — начале XVI века, а вслед за ним составитель Пискаревского летописца XVI века сочли незнатное происхождение Ольги недопустимым и добавили к описанию ее брака с Игорем (по «Повести временных лет») важную деталь: «Некоторые же говорят, что Ольга была дочерью Олега»[138]. Вовсе уж недостоверная Иоакимовская летопись (известная нам в изложении историка XVIII века В. Н. Татищева) возвела Ольгу к роду легендарного славянского правителя Руси, старейшины Гостомысла: «Когда Игорь возмужал, оженил его Олег, выдал за него жену от Изборска, рода Гостомыслова, которая Прекраса звалась, а Олег переименовал ее и нарек в свое имя Ольга. Были у Игоря потом Другие жены, но Ольгу из-за мудрости ее более других чтил». Указание на укрепленный центр кривичей Изборск, а не мирный кривичско-финский Псков, и на многоженство Игоря (характерное для первых князей Руси) придает этому сообщению некоторый оттенок достоверности. В отличие от фантастической истории, рассказанной в XVI веке составителем Степенной книги Сильвестром, который буквально открыл Житием княгини Ольги историю Руси по «степеням» — ступеням, состоящим из славных правителей.

Рассказ Степенной книги для нас — вовсе не исторический источник о княгине Ольге. Но на фоне полностью приводимых нами аутентичных источников он прекрасно показывает, как вольно и высокохудожественно толковали старинные русские авторы доступный им летописный и житийный материал. Здесь язычница Ольга предстает воплощением христианской добродетели:

«Когда еще совсем юный Игорь был в Псковской земле — рассказывают некоторые дивное сказание (имеется в виду Житие. — А.Б.) — однажды тешился он охотой и увидел на той стороне реки хорошую добычу; и не мог он перейти на ту сторону реки, потому что не было лодки. И увидел он, что кто-то плывет по реке в лодке, и позвал он лодочника к берегу, и велел перевезти себя за реку. И когда плыли они, взглянул Игорь на гребца того и увидел, что это девица — а это была блаженная Ольга — совсем юная, красивая и отважная. Он никогда ее раньше не видел, и вид ее поразил его — а ведь сказано в Писании: "Похотливые очи зарятся на запретное". И разгорелась в нем страсть, и обратился он к ней с бесстыдными словами. Она же поняла коварство этих непристойных слов и, пресекая его непристойные речи, не как юная, но как умудренная зрелым умом, сказала, обличая его: "Зачем напрасно позоришь себя, о князь, склоняя меня на срам? Зачем, думая о неподобающих вещах, постыдные слова произносишь? Не обольщайся, видя меня, молодую девушку, совсем одну, и не надейся — не возьмешь меня силой. Хоть я неученая, и очень молодая, и проста нравом, как ты видишь, но я понимаю, что ты обидеть меня хочешь и говоришь непристойные слова, которых я и слышать не хочу. Лучше подумай о себе, откажись от своего помысла. Пока ты юн, блюди себя, чтобы не победило тебя неразумие, чтобы не пострадать тебе самому. Откажись от всякого беззакония и неправды — если ты сам будешь побежден разными постыдными делами, то как сможешь другим запрещать неправду и как сможешь праведно управлять державой своей? Знай, что если ты не перестанешь соблазняться моей беззащитностью, то лучше мне будет, чтобы глубина реки этой поглотила меня, чем быть тебе на соблазн, так я избегну поругания и позора, а ты не впадешь в соблазн из-за меня". И много другого разумного сказала она о целомудрии. Это первое проявление, благое и достойное удивления, благоразумного юношеского целомудрия блаженной Ольги, еще не знающей Бога и заповедей его не слышавшей. Такую премудрость и чистоты соблюдение обрела она от Бога, что удивился Игорь зрелому ее разуму и благоразумным ее словам. И сразу Игорь отказался от своего юношеского порыва, и, устыдившись, в молчании перебрался через реку, запечатлев все это в сердце своем до времени, и вернулся в Киев. Когда же пришло время, повелел он, чтобы нашли ему невесту, и стали ему подыскивать ее, как это было в обычае для властителей. И многими он пренебрег и вспомнил дивную в девицах Ольгу, отвагу и красоту которой видел своими глазами, и из уст которой слышал речи разумные, и целомудренный нрав которой видел. И послал он за ней родича своего, вышеназванного князя Олега, и взял ее в жены с подобающей честью, и так сочетались они законным браком!»[139]

Прославить княгиню Ольгу — и заодно заявить права на ее наследие — стремились не только русские авторы. Так, в одной из редакций Владимирского летописца XVI века[140] болгарские коллеги нашли указание, что Олег Игоря «женил в болгарах, взял за него княжну Ольгу». И моментально летописный Псков (в ряде летописей — «Плесков») превратился в древнюю болгарскую столицу Плиску. Прекрасная идея, помогающая объяснить, почему сын Ольги Святослав чрезвычайно заинтересовался Болгарией и, утвердившись там, счел ее «серединой земли своей». Впрочем, раскопки в Прикарпатье (Западная Украина) выявили кроме Плиски крупное воинское городище VII–VIII веков Плесненск, которое, по тут же открытым местным преданиям, было объявлено родиной княгини.

Эти новейшие относительно Древней Руси версии, при всей их прелести, не занимают умы историков столь же серьезно, как идея варяжского — причем конкретно скандинавского — происхождения основательницы Русского государства. Ажиотаж у историков вызвало именно сходство имен Олег и Ольга с именами Хельги и Хельга. В скандинавских письменных источниках имя Хельга упоминается значительно раньше, чем его мужской аналог — Хельги. Впрочем, оба имени были вполне употребимыми.

Взятая в жены Игорем (по «Повести временных лет» — приведенная ему Олегом), она могла получить прозвание в знак вступления в род, где имя Ольги было наследственным. Невеста киевского князя могла получить свое имя и в честь Вещего Олега. Хотя эта идея тоже весьма сомнительна. Ряд древних летописей (в том числе такая авторитетная, как Лаврентьевская, по которой Д. С. Лихачев счел правильным издать «Повесть временных лет») именует княгиню то Ольгой, то Вольгой. А Вольга — имя вполне славянское, более того, словенское.

Словенский князь-богатырь и кудесник Вольга (Вольга Святославич, он же Волхв Всеславич) обращался то в волка, то в сокола и завоевал со своей лихой дружиной «царство Индийское» (где мужчин они убили, а жен и девиц «поймали себе», в соответствии с историей расселения индоевропейцев-ариев на полуострове Индостан). Это весьма древний фольклорный персонаж, даже более архаичный у славян, чем Хельги у данов из династии Скёльдунгов (герой, продолживший род, женившись на собственной дочери).

Датские Скёльдунги, к роду которых относился мифологический скандинавский Хельги, связаны с Русью не только предположительным отождествлением их конунга Рёрика Ютландского с легендарным князем Рюриком. Согласно «Саге о Хервер», окончательно сложившейся в XIII веке, они происходят от сына бога Одина, Сирглами, — конунга Гардарики, то есть Руси. Наследовал ему сын Свафрлами. Бесноватый викинг-берсерк Арнгрим, приехав на Русь, убил престарелого внука бога, Свафрлами, взяв себе его волшебный меч и вполне земную дочь, от которой родилось 12 сыновей берсерков. По другой версии саги мудрый Свафрлами сам отдал берсерку дочь и меч. Берсерков у скандинавов в честь Одина и должно было быть 12. Однако один из них, по имени Ангантюр, оказался в своем уме: он стал королем готов и женился на Свафе, дочери конунга Альдейгьюборга, то есть Старой Ладоги. Таким образом, датские Скёльдунги, связанные исторически с торговым городом Хедебю, в легендах, по крайней мере по женской линии, происходят с Руси и связаны с главным восточным партнером Хедебю — Ладогой. При этом Русь-Гардарика рассматривается как древнейшая страна, где правил сын бога Одина…

С другой стороны, очевидно, что воин-кудесник Вольта, отвоевавший своим людям царство (обширные владения пришедших с запада словен в Северо-Восточной Руси), и княгиня Вольга, построившая Русское государство, имеют смысловое сходство, возможно, и побудившее редактора Лаврентьевской летописи временами называть Ольгу Вольгой. Впрочем, в статье о браке Ольги тот же летописец называет ее Оленой («и приведоша ему жену от Пьскова, именем Олену»). Это указывает еще одну возможность: Ольгой молодую княгиню Алену назвали (ее муж или летописцы) в честь Олега. Правда, Олега как раз и не было в Древнейшем сказании: он возник в Начальном своде как воевода, а в «Повести временных лет» как князь только спустя сто и более лет. То есть по упоминанию в русских источниках Ольга первична, а Олег — вторичен, так же, как в скандинавских источниках Хельга упоминается раньше Хельги.

Само имя Ольга не обязательно было связано со скандинавским именем Хельга. Имя Olhа — вполне славянское, оно зафиксировано у древних чехов. А именно миграция западных славян в VIII–IX веках способствовала славянской колонизации северных земель Руси по данным археологии. По диалектным особенностям союз племен кривичей, занимавших огромную территорию в центрами в Полоцке, Пскове (прежде в Изборске) и Смоленске, как полагают современные лингвисты, восходил как раз к северо-западной славянской диалектной группе, расселявшейся вплоть до современной Германии. Словене, пришедшие с запада позже, расположились восточнее кривичей, но и в их землях имели отдельные селения. Жили среди кривичей, по данным археологии, и немногочисленные семьи варягов: прибалтийских славян и скандинавов, но не отщепенцев-викингов, а вполне солидных, хотя и небогатых, земледельцев, ремесленников и торговцев.

Как бы то ни было, в славянском роде основательницы Русского государства сомневаться не приходится: сына она назвала Святославом, а внуков — Ярополком, Олегом и Владимиром. Единственное спорно славянское имя Олег, очевидно, дано в честь самой Ольги или легендарного князя-воеводы Олега. То есть скандинавских пристрастий у княгини, которую пытались вольно отнести к варяжскому роду, категорически нет. А представление о благах государственности, отсутствовавшее в то время у скандинавов, у нее, как увидим, присутствовало в полной мере, что и заставило позднего летописца возвести княгиню к легендарному Гостомыслу. Однако положение одинокой женщины в каменном тереме, стоявшем в 945 году около Киева, эти славянофильские обстоятельства не улучшали никак.

Для полян, державших Игоря на княжеском «столе» (буквально — кормлении) в Киеве, после его смерти Ольга была никем. Да, она княгиня, но мало ли было в то время княгинь! Даже в Царьград «от рода руского» ездили послы Предславы и жены Улеба, не считая дам, к которым принадлежность послов не обозначена. Воевода Свенельд, чьи подвиги при Игоре были расписаны уже в Древнейшем сказании и позже в летописях, согласно этим рассказам везде брал дань себе, то есть не подчинялся князю, а действовал как его союзник. Силы у него были, но за Игоря он не мстил и Ольге не помогал.

Сын ее Святослав, если верить условной датировке сообщения Константина Багрянородного, до 952 года номинально княжил в Новгороде[141] (как это делал ребенок, мы знаем по детству внука Ольги Владимира). Но новгородцы, по признанию летописей, давали во времена Олега и Игоря дань варягам (300 гривен серебра в год). В числе всех северных племен — словен, варягов, кривичей и мери — они платили «ради мира», предпочитая откупаться, а не держать на те же деньги собственное войско (оно действительно бывало опаснее врага) и тем более не платить князю из чужого города. Впрочем, согласно Древнейшему сказанию, в год смерти Игоря маленький Святослав еще жил с матерью в Киеве, то есть и надежд на помощь из Новгорода у Ольги не было никаких.

Некоторые историки, на основании самой поздней летописной даты брака Ольги и Игоря в 903 году, полагают, что Святослав в 945 году был взрослым. Их не волнует вопрос, который в этом контексте возник бы у каждого человека Древней Руси: почему за отца мстит не великий полководец, а его слабая старушка мать, которой по совести и закону, по «Правде Русской», мстить при наличии сына-воина не положено никак?!

Я придерживаюсь прямых указаний древнейшего сказителя, что Святослав был еще совсем малым ребенком: княгиня сидела в тереме «с сыном своим детьском Святославом». Согласно Ипатьевской редакции «Повести временных лет», Святослав родился в 6450 (942/943) году. Но при сравнении летописных дат 940-х годов с греческими событиями историки обнаружили, что летописная датировка сдвинута на год вперед. Описанный в «Повести» раньше поход на Византию датирован 941/942 годом и реально состоялся в 941 году, второй поход отмечен под 944/945 годом, а последовавший за ним мирный договор — под 945/446 годом, — но мир с императором Романом мог быть заключен только до декабря 944 года, когда император был свергнут. Поэтому дату договора Руси с греками по «Повести временных лет» историкам пришлось передвинуть с 945/946 на 944 год. Соответственно, дату второго похода на греков (когда воинство Игоря дошло только до Дуная и вернулось, заключив мир) — с 944/45 на 943 год. Так что, скорее всего, и Святослав родился не в 942-м, а в 941 году. В любом случае в год смерти отца в 945 году он действительно был «вельми детеск» — четырех-пяти лет, и едва перешел от «мамок» к «кормильцу». Ко времени похода Ольги на древлян (по Начальной летописи и «Повести временных лет» 946/947, реально в 946 году) княжичу определенно исполнилось пять лет.

Дата смерти Игоря, одинаковая в Начальном своде и «Повести временных лет», — 6453 (945/946) год — не сдвигается на год назад. Дело в том, что составитель «Повести временных лет», вставляя статью о договоре Руси с греками и иначе, чем Начальный свод, датируя походы Игоря, ошибся, продублировав летописный 6453 (945/946) год дважды. В одном «лете» описал договор, в другом с такой же датой — смерть Игоря и месть Ольги. Как выяснилось, «потесниться назад» должна статья о договоре и предшествующие ей «лета». Не исключено, что редактор Ипатьевской летописи сам вычислил дату рождения Святослава, опираясь на те же соображения, что и мы, только не зная, что дату договора с греками следует сдвинуть на год назад.

Святослав, согласно Древнейшему сказанию, в момент появления древлянских послов имел «кормильца» (дядьку, воспитателя) Асмуда. Сразу после описания казни и погребения Игоря древлянами сказание говорит: «А Ольга была в Киеве с сыном своим малым («детьском») Святославом, и кормилец его Асмунд, и воевода был Свенельд, тот же отец Мстишин».

Мы уже говорили, что в руки кормильца мальчиков княжеской семьи у Рюриковичей (по данным XI–XIII веков) передавали в возрасте около пяти лет. Дядька занимался первоначальным воинским обучением княжича, длившимся семь лет (обычно до двенадцатилетнего возраста, когда юноша мог уже воевать, командовать в походах и жениться). Раз Святослав в 946/947 году (по Начальному своду и «Повести временных лет») уже сидел на коне, но не смог бросить во врага копье, он едва начал воинское обучение. То есть родился пять лет назад, в 942/943 году, — так мог посчитать редактор Ипатьевской летописи. Учитывая годовой сдвиг в датах летописи для начала 940-х годов, получаем 941 год. Эта дата лучше согласуется с княжескими обычаями, ведь редактор Ипатьевской летописи не учел, что в руках «кормильца» Асмуда Святослав находился на год раньше сражения, в 945/946 году.

Если бы Святослав был взрослым, как полагают некоторые историки, авторам еще тысячу лет назад пришлось бы отвечать на вопрос: что поделывал отважный воин, чьи последующие подвиги ими ярко описаны, когда мать осталась одна против всего мира? Дядька Асмуд, хоть и был наверняка знаменитым ратоборцем, мальчика спасти не мог. Дядькой назначали, как мы знаем из истории последующих князей и царей, старого заслуженного воина, не только мудрого, но опытного и терпеливого в воспитании мальчика. В любом случае, сражаться один против целого племени древлянских мужей он не мог.

Воеводу Свенельда Древнейшее сказание именует «отцом Мстиши» — то есть его сын Мстиша был знаменит во времена сказителя. До этого в летописи упоминался и другой его сын, Лют, из-за которого началась война внуков Ольги, Олега и Ярополка. Это значит, что прошло не так уж много времени после подвигов Свенельда, живо представленных в сказании и при Игоре, и при Святославе Игоревиче, и при Ярополке Святославиче. Вероятно, с этим Мстишей древнейший сказитель был хорошо знаком. Иначе почему в его рассказе Свенельду уделено почти столько же внимания, сколько Начальный свод затем уделил воеводе Олегу?! Если верить Древнейшему сказанию, то Свенельд был единственным стоящим упоминания полководцем на Руси времен князя Игоря, правой рукой великого Святослава и первым советником Ярополка!

Казалось, ему бы и отмстить за смерть своего благодетеля, за которого он много воевал и который отдавал воеводе самые лакомые куски, даже в ущерб собственной дружине. Когда пришли древлянские послы с вестью о смерти Игоря, Свенельд был в Киеве, как Ольга, Святослав и Асмуд, причем был воеводой. Однако могучий воин даже не подумал мстить представителям племени, которое он же сам покорял и с которого, в награду от князя, брал дань, на зависть дружине Игоря. А ведь древляне устроили бунт! И вопрос о дани, судя по их идее взять Ольгу за своего князя Мала, для древлян отпал.

Если бы право сбора дани с древлян все еще принадлежало Свенельду, покарать их должен был именно он. Но за данью в этом году неожиданно пошел сам Игорь. Причем пошел с конкретным, озвученным его дружинниками мотивом: Свенельду этой дани слишком много, его воины и так богаты, а рать князя бедна. По-моему Древнейшее сказание прямо сообщает о том, что Игорь по воле своей дружины решил отобрать у Свенельда право сбора древлянской дани. В этих условиях мудрому воеводе, имеющему сильное войско, было разумно подождать в сторонке и посмотреть, как будут развиваться события. А затем получить максимальный выигрыш при минимальных потерях. Помимо прочего, Свенельд сам мог еще раз победить древлян, когда они запятнают себя убийством юного Святослава, и занять престол князя русского. Игорь ведь был, по Древнейшему сказанию и Начальному своду, первым киевским князем своего рода, его династия только основывалась. Вместо нее вполне могла начаться княжеская династия Свенельдичей.

А не могла ли Ольга приказать Свенельду покарать древлян именем князя Святослава? Теоретически могла, доказав, что Святослав (ребенок и, вполне вероятно, один из многих сыновей Игоря) — князь русский. Хотя реально Игорь и позже сам Святослав не отдавали приказы Свенельду. В поход с Игорем на древлян воевода не пошел, и Игорь погиб. На Русь со Святославом из Болгарии Свенельд не пошел на ладьях — он двинулся степью на конях — и Святослав погиб. Ярополк Святославич убил брата Олега, князя древлянского, по воле Свенельда — «этого ты хотел», — сказал он воеводе, оплакивая брата. После чего Ярополк расстался со Свенельдом и был убит в войне с братом Владимиром. А его сын Мстиша Свенельдич был важным человеком при великом князе Владимире. Настолько, что древнейший сказитель из дружины Владимира Красна Солнышка прославил Свенельда больше, чем князей. Уместно задуматься: кто же реально имел в то время власть на Руси?!

Трудно, но все же можно представить себе положение женщины в богатых одеяниях, в византийских узорчатых шелках (которые носили в то время, согласно археологическим данным, даже простые дамы и дружинники), увешанную серебряными украшениями (они были прерогативой, судя по захоронениям, почти одних только женщин), на большом собственном дворе, в каменном (редкость для Руси тех времен) тереме, с обширным хозяйством и множеством слуг, среди которых, увы, не было воинов, за исключением разве что юнцов, стариков и калек. Женщину умную, богатую, знатную и совершенно бессильную перед мужами, взбунтовавшимися подданными, которые уже убили ее мужа, а вполне могли убить и сына — чтобы избежать принятой в те времена кровной мести. А ее саму решившими — как простой знак княжеской власти — забрать для своего лесного князя, имевшего неведомо сколько жен и наложниц… Если у древлян вообще были в то время жены, а не сожительницы, — летописцы в чистоте их нравов сильно сомневаются. Поляне, приносившие жертвы языческим богам прямо посреди города, выглядели с точки зрения киевских авторов сущими агнцами сравнительно с дикими лесными древлянами.

Увы, древляне были недостаточно дикими, чтобы не представлять для Ольги и Святослава реальной военной опасности. У Ольги оставалась единственная сила — собственный ум (недаром автор Начальной летописи делает ей необычный комплимент: еще выходя замуж за Игоря, она «была мудра и смыслена»). Самая неодолимая и страшная на Руси сила, если верить древнерусским писателям. Нам придется им поверить.

Месть

Закопав послов живыми, Ольга немедленно послала к древлянам сказать: «Если меня правда просите, то пришлите мужей нарочитых, да с великой честью пойду за вашего князя, потому что ведь так не пустят меня люди киевские». Знавшим о ее первой мести намек был ясен. Ольга напомнила киевлянам, что древляне — их старинные враги, а она сражается за Киев не хуже получившего «стол» князя. Древляне же, не зная о мести, прислали людей нарочитых, которые держали Деревскую землю, то есть уже не просто знатных мужей, а правителей племен своего союза. Ольга приняла их с честью и велела натопить баню: «Вымывшись, придите ко мне». Эти послы тоже не слишком думали о смерти. Они забыли, что у славян принято топить баню для покойника. Как только древляне отправились мыться, баню заперли, причем предусмотрительная Ольга велела зажечь ее от дверей. Сгорели все. За Игорем отправилось весьма представительное посольство, какое не ходило в загробный мир ни за одним знатным русом.

Просто схватить и перебить посольство у княгини сил не было. Для этого, как и раньше, нужны были воины. Но двойная месть очень подняла ее в глазах дружинников. Недаром Древнейший сказитель с восторгом описал ее действия, а летописцы были настолько ими довольны, что ничего в тексте не меняли. Когда Ольга пошла в Деревскую землю, «мало дружины» у нее появилось.

«Вот уже иду к вам, — послала гонца Ольга, — приготовьте мне много меда у города, где убили моего мужа, да поплачу над гробом его и сотворю тризну». Тризна, если верить восточным авторам, была у славян укоренившимся обычаем. Она устраивалась не сразу после похорон, но некоторое время спустя. Именно на тризне вдова, горюя о муже, могла покончить с собой. И многие славянские женщины X века, судя уже не только по письменным источникам, но и по археологическим раскопкам, так поступали. Возможен был, судя по былинам, и обратный вариант, когда муж уходил в могилу вслед за женой, доказывая, что любовь сильнее смерти. Просто археология этой последовательности не улавливает.

Древлян возможность соблюдения женой древнего обычая не пугала. И без Ольги власть на Руси переходила к их князю как к победителю, не затрагивая власть русских воевод, типа Свенельда. И с Ольгой им, скорее всего, пришлось бы утверждать эту власть на переговорах с другими союзами племен и силой оружия. Коли вдова удавится на могиле Игоря — это будет достойным завершением эпического убийства русского князя. А вдруг да Ольга, всласть поплакав и исполнив все приличествующие обряды, и впрямь по доброй воле выйдет за их князя Мала? Это несколько облегчит для них наследование власти… Так что древляне, в предвкушении захватывающего праздника, свезли со своей земли и еще заново сварили меда «зело много».

Если бы просочился слух о судьбе двух посольств, Ольга была обречена на лютую смерть. Она не медлила — пришла к древлянам налегке и великим плачем плакала над могилой Игоря. По ее приказу «люди» (неясно, местные или пришлые) насыпали большой холм и справили на нем тризну, то есть пели, плясали и пили, провожая на тот свет душу покойного.

Во время пира, когда отроки Ольги обносили древлян питьем, кто-то из местных спросил в последнем проблеске трезвости: «Где дружина наша, которую послали за тобой?» «Идут за мной с дружиной мужа моего», — ответила Ольга. Как видим, киевской дружины Игоря при ней не было. Зато остроумие присутствовало в полной мере. Дружина Игоря (настоящие мужи, а не люди, оставившие своего князя погибать) шла не за Ольгой. Она шла за своим князем в загробном мире. И там же шествовали за князем обе делегации древлян.

Мужчины, как обычно, не оценили женского остроумия. По обыкновению, прекрасно отраженному в древнерусской литературе, они просто не поняли смысла игры женских слов. Древлянские мужи сели пировать и веселиться, наблюдая рыдания княгини.

Когда древляне упились, княгиня отдала странный приказ: «велела отрокам пить за них». Она отошла в сторону, а дружинники перерезали пьяных. Число жертв достигло в глазах сказителя пяти тысяч, но важно не количество: это были знатнейшие люди, способные поднять землю против малолетнего князя Святослава в Киеве. Звуки резни — а она и в меньших масштабах не могла быть бесшумной — не слишком дисгармонировали с положенным на тризне диким весельем, перемежающимся с воплями скорби.

Приказ Ольги «пить за них» объясняется тем, что она с кучкой людей находилась в сердце вражеских владений, у столицы древлян, где был убит и похоронен ее муж. Чтобы в Искоростене не заподозрили неладное, гулянка на могиле Игоря продолжалась среди трупов, когда Ольга с немногими имевшимися у нее тяжеловооруженными воинами уже бежала назад. Легконогие отроки — младшая дружина — могли догнать ее в пути. Изображая «продолжение банкета», княгиня оттянула начало преследования и добралась в Киев живой.

Уже много веков историки пытаются дать действиям Ольги моральную оценку. Составитель Древнейшего сказания и последующие летописцы были в восторге от ее действий, хотя, как увидим, по-разному. В любом случае люди, способные живо представить себе ситуацию, признавали за действиями Ольги целесообразность. Никто не упрекал ее в «лишней» жестокости. Но с XIX века модное морализаторство побудило историков «оправдывать» княгиню. Дескать, время было трудное, нравы кровожадные… «Не удивляемся жестокости Ольгиной, — написал еще Н. М. Карамзин, — вера и самые гражданские законы язычников оправдывали месть неумолимую; а мы должны судить о героях истории по обычаям и нравам их времени»[142].

Оправдания эти для великой княгини унизительны. Они подразумевают, что Ольга, во-первых, слишком жестоко мстила, а во-вторых — могла и остановиться в своей мести, не убивая столь великое множество людей. Но то, что историки называют местью, было для нее простой самозащитой, и не столько защитой себя, сколько своего маленького сына. Соперник в претензиях на престол «князя русского» и законный кровник за своего отца был не нужен и опасен древлянам. Собственно, и вдова Игоря была им не особо нужна, даже в качестве добычи князя Мала. Просто в ней не видели особой опасности — ошибка роковая. Ольга нанесла древлянам три упреждающих удара прежде, чем они осознали, кого на самом деле стоит опасаться. Первыми двумя ударами Ольга оградила своего сына от непосредственной угрозы смерти. Но за едва зарождающийся русский престол неизбежна была война! Поэтому третьим ударом княгиня ослабила противника — так, чтобы эта предстоящая война была как можно менее кровавой.

Предстояло (даже если бы древлянам удалось убить Ольгу и Святослава) столкновение двух могущественных союзов славянских племен, издавна не любивших друг друга. Поляне, первыми принявшие и всячески поддержавшие власть русского князя на юге, конфликтовали с древлянами не менее столетия. Причем этот конфликт, почти не отраженный в Древнейшем сказании X века, со временем не утих. О нем пишет Начальный свод XI века, а особенно подробно и изощренно — «Повесть временных лет» начала XII века. То, что для киевского летописца поляне были образцом высокой нравственности, а древляне — всесторонне плохими, в данном случае не важно. Составитель «Повести» односторонне изобразил древний конфликт, который поддерживали обе стороны. Нам довольно посмотреть, как в этом конфликте чувствовали себя поляне с центром в Киеве.

«Повесть временных лет» рассказывает, как восточные «словене пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие — древлянами, потому что сели в лесах, а другие сели между Припятью и Д виною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота, от нее и назвались полочане. Те же словене, которые сели около озера Ильменя, назывались своим именем — словенами, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле, и назвались северянами. И так разошелся словенский народ, а по его имени и грамота назвалась словенской».

Поляне не просто упомянуты первыми. Они, по мнению составителя «Повести», занимали центральное место на главных торговых путях через земли восточных славян. «Когда же поляне жили отдельно по горам этим, — продолжает он свой рассказ, — тут был путь из варяг в греки и из греков по Днепру, а в верховьях Днепра — волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река».

Действительно, это была сильная позиция для участия в международной торговле — главном источнике обогащения того времени. Но не единственная! На пути «из варяг в греки» еще сильнее была позиция ильменских словен, контролировавших заодно (в союзе с ростовской мерей, муромской муромой, мордвой и жившими вдоль реки Оки пришлыми западными славянами вятичами) северную часть Великого Волжского пути. Еще более мощной была позиция огромного союза племен кривичей (из которого Игорь недаром взял в жены Ольгу) в верховьях Волги, Днепра и Западной Двины, в водных системах Чудского и Псковского озер. Изборск и Псков, Полоцк и Смоленск были важны не менее, чем славенская Старая Ладога.

С кривичами было связано благополучие радимичей, которые облюбовали место южнее, расселившись вдоль Сожа — левого притока Днепра. Городом их был Любеч, стоявший близ впадения Сожа в Днепр. По своему положению радимичи зависели от Смоленска, державшего ключи между речными системами Волги, Днепра и Двины. Кривичи же полоцкие, в древние времена прозванные полочанами, оказывали сильное влияние на дреговичей, занимавших обширные земли южнее Западной Двины по правому берегу Днепра до самой Припяти. Землю дреговичей связывала с Днепром река Березина с притоками, на севере столь близко подходившими к притокам Двины, что там сам собою возник волок.

К югу от дреговичей бассейн Припяти с его густыми лесами заселили древляне. Даже город их Искоростень был упрятан в чащобах. Однако считать их дикими лесными жителями, как хочет убедить нас автор «Повести временных лет», было бы ошибкой. По притокам Припяти как раз и лежал удобный путь на запад, в земли волынян на Буге, через которые можно было попасть к ляхам на Вислу, через ее верховья в Карпатах — к моравам и чехам. Западный конец этого великого торгового пути находился в землях немцев и в современных Нидерландах. А можно было от древлян двинуться на юг по Днестру, на восточном берегу которого лежали во времена княгини Ольги земли тиверцев, а на западном — уличей. От них тоже шли дороги на запад, в неметчину.

Все славянские племена по этому магистральному пути в Центральную и Западную Европу составитель «Повести временных лет» прекрасно знал. Но о существовании важнейшей трансконтинентальной трассы от Империи франков через Русь до Хазарского каганата и Великого шелкового пути даже словом не обмолвился. Хотя она была прекрасно представлена в западных источниках уже в X веке[143].

Это молчание автора «Повести временных лет» не случайно. Он проигнорировал не только торговый путь, лежащий в землях древлян, но и его продолжение во владениях северян. Их сильный и воинственный союз племен жил на левобережье Днепра по берегам реки Десны и ее многочисленных притоков. На Десне стоял град северян Чернигов. Северяне в стремлении к плодородным землям юга заняли также бассейны Сейма, Сулы и Донца, который доселе в напоминание о древних жителях называется Северским. Через Северский Донец открывался путь на Дон, оттуда на восток — волоком в Волгу и Каспий, или на юг — в Азовское и Черное моря. Именно Донской и Волго-Донской пути археологи считают первыми и долгое время — основными торговыми магистралями Древней Руси.

Проще говоря, поляне не были на древних торговых путях главными, как хотелось бы киевскому монаху-летописцу XII века. Не были они также более «государственными» и культурными, как он хотел показать в «Повести временных лет». Именно основатель Киева, князь (а не перевозчик!) Кий, рассказывает «Повесть», со своими братьями Щеком и Хоривом первыми основали у восточных славян княжество. «И после этих братьев, — уверяет летописец, — стал род их держать княжение у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у словен в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане. От этих последних произошли кривичи, сидящие в верховьях Волги, и в верховьях Двины, и в верховьях Днепра, их же город Смоленск; именно там сидят кривичи. От них же происходят и северяне».

«Все эти племена, — рассказывает «Повесть» о восточных славянах, — имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, и каждые — свой нрав. Поляне имели обычай отцов своих кроткий и тихий, были стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имели. Имели и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводили ее вечером, а на утро приносили за нее что дадут.

А древляне жили зверским обычаем, жили по-скотски и убивали друг друга, ели всё нечистое, и брака у них не было, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как всякие звери, ели всё нечистое и срамословили при отцах и при снохах. И браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены… Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

Обида полян на «дикие» племена остальных восточных славян очевидна. Для таких обид в истории всегда можно найти основания. Составитель «Повести временных лет» повторил рассказ Начального свода о том, что после смерти Кия и его братьев поляне «были обидимы древлянами и иными окольными». Он рассказал старую байку про хазар, которые потребовали с полян дани, но получили взамен меч и испугались. Однако на самом деле хазар было нелегко испугать, и дань они продолжали брать. Когда на Днепре появились Аскольд и Дир, поляне, согласно той же «Повести», грустно сказали им, что Кий с братьями «построили этот городок (Киев. — А.Б.) и сгинули, а мы тут сидим, их потомки, и платим дань хазарам».

Составитель «Повести временных лет» был прав в том смысле, что именно с появлением князей полянам стало во всех смыслах лучше. Князья пробивали путь в Византию, возобновив торговый путь «из варяг в греки». Олег назвал Киев «матерью городов русских» и сделал его главным пунктом этого пути. Сев в Киеве, он немедленно «начал воевать против древлян и, покорив их, брал дань с них по черной кунице». Сразу затем «пошел Олег на северян, и победил северян, и возложил на них легкую дань, и не велел им платить дань хазарам», после чего повторил ту же операцию с радимичами. Когда соседи полян с востока (древляне), севера (радимичи) и запада (северяне) были усмирены, настал черед живших южнее уличей и тиверцев. Не сумев их покорить, киевские князья вытеснили их на запад. Понятно, что это лишь отголоски реальной борьбы, связанные летописцами с именами прославляемых ими Олега, а прежде Игоря и еще раньше Свенельда.

Общая мысль летописцев наверняка имела основание: с русскими воеводами и князьями полянам было хорошо. Но не все их соседи были с этим положением согласны. «Древляне заратились от Игоря» сразу по его вступлении на киевский престол. Уже на второй год княжения «пошел Игорь на древлян и, победив их, возложил на них дань больше Олеговой», — рассказывает, удревняя события, «Повесть». Характерно, что в закончившемся миром походе Игоря на Византию древлян среди русских воинов не было (в отличие, например, от похода Вещего Олега). В войске Игоря перечислены варяги, русь, поляне, словене, кривичи, тиверцы и даже печенеги, — без ближайших соседей полян: древлян, северян и радимичей.

Складывается впечатление, что древляне не просто в порыве гнева, а по здравому размышлению убили Игоря и предложили своего Мала в качестве князя русского. У ближних соседей, древлян, радимичей и северян, наверняка были свои претензии и к полянам, изначально поддержавшим идею Русского княжения. Междоусобная война назрела, а со смертью Игоря фактически началась.

Ольга не могла сдаться сама и отдать на смерть своего сына. Разноплеменные дружины готовы были биться каждая за своего ставленника на русский престол. Поляне должны были отстаивать с оружием в руках выгодное им право «держать» князя Руси в своей столице. Древляне и, вероятно, столь же недовольные соседи с севера и запада должны были как минимум власть русского князя в Киеве сокрушить, а в идеале — занять его «стол» своим ставленником, тем же Малом.

В этих условиях нанести опережающий удар по племенной верхушке противника значило снизить накал и кровопролитность уже начавшейся войны. Убивая верхушку древлян, Ольга спасала не только себя и сына, но и несметное количество человеческих жизней. Она уберегала и, как увидим, уберегла только рождающуюся Русь от ужасов войны. Те, кто считает, что во избежание кровопролития княгиня могла бы сдаться Малу и пожертвовать сыном, на мой взгляд, не только безнравственны — они еще и слепы к историческим реалиям.

Война была объявлена казнью князя русского и уже шла. Вопрос был лишь в том, сколько она продлится и какой цены потребует. Это прямо зависело от того, кто возглавит киевские войска — и русскую дружину Свенельда, и ополчение полян. Разноплеменным дружинникам война давала возможность разорять, грабить и насиловать. Ускорять ход войны им было не с руки. Но мудрая княгиня могла завершить войну молниеносно — и уже начала это делать. Единственное, что ей было сейчас необходимо, — это получить войско, то есть убедить ратоборцев следовать за ней.

Тремя ударами по древлянам Ольга выполнила все то, что должен был сделать преемник руского князя, если бы титул был тогда не номинальным. Показав дружинникам, что умная и решительная женщина может вполне обойтись без них, Ольга на следующий год «с сыном своим Святославом собрала воинов многих и храбрых».

Дружинники, ходившие прежде с Игорем, воины Свенельда и, видимо, разнообразные удальцы были привлечены Ольгиной «удачей», но о том, чтобы пойти на службу непосредственно к женщине, не помышляли. Матери пришлось взять с собой сына, которому дружине уместно было служить, и рисковать им на поле брани. Она не могла иначе покончить с древлянской опасностью, хотя подвергала себя новой: после победоносного похода старшая дружина и воеводы, вроде Свенельда, непременно захотели бы взять власть на Руси от имени юного князя Святослава.

Против вторгшегося в Деревскую землю сборного войска вышли дезорганизованные потерей военной верхушки древляне. Святослав сидел на коне, символично зажатый с двух сторон Асмудом и Свенельдом, который уже не выпускал князя из-под своего влияния до самой его смерти. Мальчик метнул копье, и оно пролетело только между ушей коня. «Князь уже потрудился! — крикнули кормилец и воевода. — Потягаем, дружина, и мы по князе!»

В этом рассказе присутствует важнейший момент, который меняет наши представления о русах. Вероятно, потому что они сами изменились. Древнейший сказитель, между прочим, проговаривается, что Святослав во главе дружины вступил в бой на коне. Хотя в рассказе Ибн-Фадлана о кагане русов тот описан прирожденным кавалеристом, слезающим с коня прямо на наложниц и с постели забирающимся в седло, все описания боевых действий русов до этого свидетельствовали о их сражениях на ладьях и в пешем строю. Атака против древлян на конях говорит о большом прогрессе в военном деле, который еще предстояло реализовать в новой тактике и стратегии. Только использование лошадей позволяло русам воевать круглогодично и, наряду с атаками на кораблях с севера на юг, совершать широтные походы по торговому пути от Чехии на западе до столицы хазар на востоке.

Это была вовсе не позднейшая рыцарская кавалерия. Таранный удар копьями в Европе еще не был изобретен. Что бы там ни говорили о византийских, полностью закованных в броню катафрактах, даже они не смогли в X веке нанести сокрушительный таранный удар довольно легко вооруженным воинам взрослого князя Святослава. И более столетия спустя, в битве при Гастингсе в 1066 году норманны Вильгельма Завоевателя размахивали копьями, как дружинники Свенельда сулицами, и метали их на скаку в саксов, так и не пробив их стену щитов, пока те сами не сломали строй.

Оружие участников битвы в Древлянской земле мало отличалось от сражения саксов с норманнами, разве что через столетие железных сфероконических шлемов, мечей и кольчуг в войске стало больше, так как их производство развивалось, а цена падала. У Свенельда и древлян полное дорогое вооружение имели только командиры. Подавляющее большинство воинов обходилось копьями и топорами для ближнего боя, сулицами и луками для дальнего. Главной защитой служил большой деревянный, обтянутый кожей щит с металлическим умбоном, защищавшим державший его кулак. В бою даже умелые всадники могли спешиваться, чтобы построить привычную стену щитов. Конь служил пока не столько оружием, сколько транспортным средством, дающим стратегические возможности в наступлении на вражеские земли и преимущество скорости в маневренной схватке.

Первая известная нам атака русской конницы была успешной. Древлян победили и возложили на них тяжкую дань, причем две ее части шли в Киев, а одна — в Вышгород Ольге: «был ведь Вышгород Ольгин град», — уточняют летописцы. Княжеский двор у стен Киева, раз Святослав смог начать битву, матери его уже не принадлежал. Распределение дани отражало представление дружины о вкладе в победу: оценка роли княгини в треть была очень высока. Но наивны были те, кто полагал, что Ольга удовлетворится состоянием страны, ставящим сбор дани в зависимость от лихости воинов.

Строительство

Уже в походе на древлян выяснилось, что власть разбойных князей и дружинников Ольгу не устраивает. После распределения дани «пошла Ольга по Деревской земле с сыном своим и дружиной своей», — то есть со своими воинами, а не Свенельда и не киевскими. Она устанавливала уставы и уроки, устраивала становища и ловища, которые и ныне есть, подчеркнул древний сказитель и много позже повторили летописцы.

Уставы — это единые княжеские законы, о которых Русь до той поры не ведала. Уроки — ставки налогов и повинностей, отменяющие произвол дружинного грабежа. Становища — опорные пункты княжеской власти, в которых население получало, наконец, княжий суд и могло заплатить налоги. Ловища — устраивавшиеся тогда по всей Европе заповедники, знакомые нам по Шервудскому лесу в Англии.

Сакраментальная фраза: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, пойдите к нам княжить и владеть нами», напрасно была обращена летописцами XI–XII веков к варягам-руси. Ни о каком «порядке» на Руси до Ольги речи не было. Составителю Начального свода минимум через 128 лет после начала трудов княгини очень хотелось связать установленный ею «порядок» с призванием или нашествиями вовсе не упомянутых в Древнейшем сказании легендарных князей и воевод вроде Олега.

Еще позже составитель «Повести временных лет» добавил в рассказ Древнейшего сказания и Начального свода о походе 946 года на древлян безобидную на первый взгляд легенду о долгой осаде Искоростеня, сожженного хитроумной княгиней с помощью птиц. Смысл перелицовки старой притчи о птицах, возвращающихся на свои гнезда, под события на Руси раскрывался в финале: город был уничтожен, старейшин Ольга забрала в плен, «а других людей убила, третьих отдала в рабство мужам своим, а остальных заставила платить дань». Приведу этот вставной текст целиком.

После того как маленький Святослав символически первым метнул во врага копье, дружина Ольги победила, «древляне же побежали и затворились в своих городах. Ольга же устремилась с сыном своим на Искоростень град, так как те (жители его. — А.Б.) убили ее мужа, и стала около града с сыном своим. А древляне затворились в городе и крепко оборонялись из города, ибо знали, что сами убили князя и не на что им надеяться.

И стояла Ольга все лето (слово обозначало и лето, и весь год. — А.Б.) и не могла взять город. И замыслила так: послала она к городу со словами: "До чего хотите досидеться? Ведь все ваши города сдались мне[144], и согласились на дань, и возделывают свои нивы и земли; а вы собираетесь умереть с голода, отказываясь платить дань". Древляне же ответили: "Мы бы рады платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа своего". Сказала же им Ольга, что-де "я уже отомстила за обиду мужа своего, когда приходили вы к Киеву, и во второй раз, а в третий — когда устроила тризну по муже своем. И уже не хочу отмщение творить, но хочу взять с вас малую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь". Древляне же спросили: "Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мед и меха". Она же сказала: "Нет у вас теперь ни меда, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас мало"».

По-древнерусски последняя фраза Ольги звучит зловеще: «вы бо есть изнемогли в осаде, да сего у вас прошю мала» (по Лаврентьевской летописи). Филологи давно обратили внимание, что Ольга вновь говорит правду, прося у древлян Мала, князя, убившего ее мужа. В Летописце Переяславля Суздальского составитель, разобравшись в этой притче, прямо добавил, зачем Ольга просит малую дань: «дать богам жертву от вас, и ослабу вам подать, (и) себе на лекарство главной болезни»[145]. Большинство составителей и редакторов других летописных сводов в ситуации не разобрались и исказили эту игру слов. В реальной ситуации Мал, скорее всего, был уже убит на тризне по Игорю, вместе с остальной древлянской знатью. Но все равно история, сочиненная в начале XII века, звучит замечательно.

«Древляне же, — продолжает составитель «Повести временных лет», — были рады, и собрали от двора по три голубя и по три воробья, и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: "Вот уже вы покорились мне и моему дитяте, а идите в город, а я завтра отступлю от города и пойду в город свой"».

Древляне вновь не проникли в смысл игры слов Ольги, которая на деле обещала войти в Искоростень, покорив его себе. Их парламентеры, согласно летописи, «рады были, вошли в город и поведали людям, и обрадовались люди в городе. Ольга же (в Лаврентьевской летописи вновь — Вольга, как звали древнего кудесника. — А.Б.) раздала воинам по голубю каждому, а другим по воробью, и повелела каждому голубю и воробью привязывать трут, обертывая его в платки малые и повязывая ниткой ко всем голубям и воробьям.

И повелела Ольга своим воинам, когда стало смеркаться, пустить голубей и воробьев. Голуби же и воробьи полетели в свои гнезда: одни в голубятни, а воробьи под стрехи. И так загорелись голубятни, клети, башни и сеновалы, и не было двора, где бы не горело, и нельзя было гасить, ибо все дворы загорелись. И побежали люди из города, и приказала Ольга воинам своим хватать их. И взяла город и сожгла его. Старейшин городских забрала в плен, а прочих людей одних убила, а иных дала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань. И возложила на них день тяжкую».

Как видим, описания похода Ольги к древлянам в Древнейшем сказании (отраженном в Начальном своде) и «Повести временных лет» принципиально различны. Древняя версия конца X века гласит, что княгиня разбила древлян в сражении, затем определила им платить дань, а после прошла по всей их земле, устанавливая новый закон и порядок. Это даже в начале XII века не вполне укладывалось в дружинное сознание — а составитель «Повести временных лет» как раз был близок к дружинной среде. Набег, ловкое взятие города, грабеж и порабощение — именно это было ему понятнее, это выглядело доблестью. Он всерьез полагал, что своей вставкой в Начальный свод он похвалил княгиню, сделал ее подобной лихому князю-разбойнику…

Летописец начала XII века хотел видеть итогом похода погром и военную добычу, Ольга же — установление мира и правовой системы, в которой основную роль должна играть впервые создаваемая ею княжеская администрация. Мы еще могли бы поверить версии «Повести временных лет», если бы княгиня ограничилась устройством своего рода оккупационной власти в Деревской земле. Но административно-правовая деятельность княгини охватила все подвластные ей земли Руси.

С чисто женским стремлением начать с главных беспорядков в «доме», Ольга двинулась на фактически бесконтрольный север, плативший при Игоре (по Начальному своду, а по «Повести временных лет» — и при Олеге) дань варягам. Великий русский историк С. М. Соловьев очень точно объяснил общий для летописания краткий текст о многолетнем землеустроительном походе княгини, описанном в Древнейшем сказании (а затем во всех летописях):

«Пошла Ольга к Новгороду и уставила по Мете погосты и дани. И ловища ее есть по всей земле, и знаки, и места по всей земле, и погосты. А санки ее стоят в Пскове. И до сего дня по Днепру перевесища[146] и села, и по Десне есть село ее доселе. И возвратилась к сыну своему в Киев, и пребывала с ним в любви».

В «Повести временных лет» текст этот несколько более развернут: «В год 6455 (947/948). Пошла Ольга к Новгороду и уставила по Мете погосты и дани, и по Луге оброки и дани. И ловища ее есть по всей земле, знаки, и места, и погосты. И сани ее стоят в Пскове и до сего дня. И по Днепру перевесища, и по Десне. И сохранилось село ее Ольжичи до сих пор. Изрядивши (установив всё. — А.Б.), возвратилась к сыну своему в Киев и пребывала с ним в любви».

Я намеренно привел две цитаты, чтобы показать, что Начальный свод в Новгородской I летописи, по которому обычно выделяют Древнейшее сказание, не всегда передает его текст лучше «Повести временных лет». Надо учитывать, что сохранившиеся рукописи не восходят даже к одному протографу (первоначальному списку) и в любом тексте есть свои утраты и искажения. Первоначальный текст воссоздается летописеведами путем долгого и кропотливого сопоставления всех имеющихся летописных произведений, с учетом истории текста каждого из них.

В данном случае текст «Повести временных лет» (прежде всего по Ипатьевскому и Лаврентьевскому сводам) передает содержание древнего памятника гораздо лучше, за исключением даты. Составитель «Повести» поставил себе цель привязать все описываемые им события к конкретным годам. В данном случае, как и с предыдущими датами, он ошибся с датировкой начала землеустроительной деятельности Ольги, сдвинув ее на год «вперед»: дату в летописной статье правильно читать как 946/947 год. И рассматривать ее не как год совершившегося в нем события, а как начало упорного труда княгини, продолжавшегося много лет. Именно так, началом, было принято датировать описание длительных процессов в летописях.

Работа княгине Ольге предстояла титаническая. «Хотя летописец упоминает о распоряжениях Ольги только в земле древлянской и в отдаленных пределах Новгородской области, — констатировал С. М. Соловьев, — однако, как видно, путешествие ее с хозяйственной, распорядительной целью обнимало все тогдашние русские владения; по всей земле оставила она следы свои, повсюду виднелись учрежденные ею погосты»[147]. Первым делом княгиня привела в порядок Новгород, затем ходила на Мету и Лугу, в Псков, по Днепру и Десне.

Фактически независимый при Игоре словенский Новгород и неопределенной принадлежности кривичский Псков представляли, видимо, большие проблемы с точки зрения их отношений с центральной властью, которой они практически не подчинялись, и с разбойниками-варягами, которым с одобрения киевского князя платили дань. Посадить своего сына Святослава на княжение в Новгород, как об этом писал в трактате «Об управлении империей» (закончен к 952 году) император Константин Багрянородный, было бы для Ольги разумной идеей. Ведь, по сути, князю с дружиной нечего было делать в Киеве, а его пребывание в Новгороде позволяло оставить варяжскую дань в семье. Впоследствии мотив получения положенных князю доходов с Новгорода всегда был важнейшим в стремлении князей занять крайне беспокойный новгородский «стол»[148].

Река Мета составляла крайний северо-восток владений княгини в землях ильменских словен, кривичей и финно-угров. Она течет в нынешних Тверской и Новгородской областях, от Вышнего Волочка до озера Ильмень. Река Луга обозначила северо-западный рубеж Руси, протекая в землях тех же словен, кривичей и финно-угров от современной Новгородской области через Ленинградскую, мимо северной границы Псковской области.

«Почему распоряжения Ольги коснулись берегов этих двух рек? — спрашивал себя Соловьев и отвечал так: — Взглянувши на карту, мы видим, что Луга со своими берегами составляет крайнее владение Новгородской области на северо-западе, а Мста — в противоположную сторону, на северо-востоке; вспомним, что верховье Мсты и следующий за ним волок, отделявший озерную область от области Верхней Волги, был по этому самому границей Новгородской и Ростовской областей, пределом новгородских владений». Волок из Мсты вел на Великий Волжский путь. В свою очередь река Луга, впадающая в Финский залив, проходила по славянским землям в Балтику, обозначая северную границу расселения кривичей на северо-западе.

Вспомним также, что все последующие законодательные и административные учреждения древнерусских князей до Александра Невского включительно касались только единоверного славянского населения; навязывать русских чиновников и «Правду Русскую» иноплеменному населению страны считалось немыслимым. Другими словами, летопись указанием на Новгород, Псков, Мсту и Лугу обозначает нам круг северных славянских земель Руси, где Ольга считала возможным установить русские законы и посадить княжескую администрацию. Финно-угорские же владения и много позже описывались как подвластные русским князьям, но не управляемые ими.

Реки Днепр и Десна обозначают два направления на юг Руси. Днепр проходил через земли смоленских кривичей и любечских радимичей к киевским полянам, оставляя западнее земли полоцких кривичей, дреговичей (живших между Березиной и Припятью) и уже «устроенных» древлян. О Полоцке, как и о возникшем в X веке Турове (городе дреговичей на притоках Припяти) летопись не упоминает; мы не знаем почему. Из сознания летописца вообще как бы выпала западная часть Руси. Зато восточная ее часть обозначена деятельностью Ольги на реке Десне очень хорошо. Десна текла с севера на юг, из земель смоленских кривичей, по восточной границе владений радимичей (дальше на восток начинались уже леса непокорных вятичей), через земли сильного союза племен северян (со столицей в Чернигове) и впадала в Днепр чуть выше Киева.

Везде Ольга строила «места» и «погосты»: пункты, где чиновники давали суд и собирали твердо установленные дани — то есть уже не грабительские поборы, а государственные налоги. Местное население обеспечивало их деятельность оброками: платой (в основном продуктами) за пользование государственной властью (например, судом княжьего мужа) и ее владениями (перевозами, ловищами и пр.). Фиксация размера оброков защищала людей от произвола расселившихся по стране княжьих мужей и была принципиальна для спокойствия государства.

Разбросанные по всей стране села Ольги — первые устроенные государством населенные пункты (не считая ничем не подтвержденных легенд о строительстве Олегом и Игорем городов). Характерно, что сама княгиня жила вначале в неукрепленном дворце вне стен Киева и мужи ее тоже не спешили укрыться за стенами города. Села означали многое. Прежде всего княгиня по договору с местными жителями получала в свое владение землю и угодья. Затем она и последующие князья и бояре стали такие земли населять. Земля означала появление на территориях союзов славянских племен княжьей собственности. То есть само строительство сел свидетельствует о переходе от отношений правителя и подданного в стиле «вооруженный грабитель — жертва» к отношениям мирным и постоянным, правовым и договорным. Это совершенно иная форма государственности, если, конечно, князя-разбойника можно считать государственным деятелем.

Наконец, княжьи села требовали устройства государственных путей сообщения. Поэтому не меньшее значение имели «перевесища»: речные переправы, без строительства которых было невозможно сухопутное сообщение летом. Русь была связана исключительно водными путями, годными для сезонной торговли или набега на крупные города, но не для обеспечения постоянной защиты и порядка в государстве. Задачей Ольги было так расставить погосты с проложенными к ним мощенными деревом дорогами от крупных водных путей, чтобы они были в любое время доступны для чиновников и военных[149].

«Мосты» (большей частью помосты на топких местах, но также и собственно мосты) были совершенно необходимы для русских сухопутных дорог. Иначе страна была проезжей только на ладьях летом и на санях (по тем же рекам) зимой. Сани Ольги в Пскове говорят нам о том, что княгиня использовала для объезда земель и зимние пути. Это был настоящий подвиг! Не только сегодня Россия нелегка для передвижения. После Смутного времени начала XVII века сам освободитель Москвы князь Дмитрий Пожарский потребовал себе чрезвычайных полномочий, чтобы восстановить разрушенные дороги и обслуживающую их государственную ямскую систему. А во времена Ольги о системе дорог, ямских слободах в городах и станциях-ямах на дорогах еще не знали.

В лаконичном летописном рассказе о строительстве Ольгой государства на месте прежней деятельности князей-разбойников есть очень любопытный момент: при всей любви сказителей и летописцев к дружинным подвигам, они вскоре после событий не помнили, а позже не придумали никаких вооруженных конфликтов! Установить единую княжескую власть и рассадить своих чиновников-тиунов на огромной территории так, чтобы народ потом с гордостью указывал на сохранившиеся сани Ольги в Пскове или село Олжино на Десне, — не просто подвиг. Ольга совершила невозможное, сформировав гражданскую администрацию и сохранив за ней ту треть доходов, которую ее резиденция в Вышгороде получала уже не только с древлян, но со всей Руси.

Вышгород, о строительстве которого летописи не рассказывают, был занят или возведен Ольгой не случайно. Он стоял на высоком холме над Днепром, выше Киева и устья Десны, как раз на торговом пути с запада, от осколков Империи франков, на восток, в Хазарию и к Великому шелковому пути. Находясь здесь, Ольга равно контролировала полян на юге, древлян на западе, радимичей на севере и северян на востоке. Контролировала с самой чувствительной, торговой стороны. Ведь главные их коммерческие интересы сходились на водных путях именно у Вышгорода. Не случайно этот город упоминал как важный центр Руси византийский император Константин Багрянородный, с которым княгиня вскоре успешно провела переговоры.

Древнейший сказитель и последующие летописцы особо восторгались дипломатическими способностями Ольги. Мирно установить власть и порядок по всей стране она могла, только убедив влиятельных лиц на местах в выгодности такой организации. Наиболее очевидной выгодой для тех, кого не удовлетворяли плоды натурального хозяйства, было удобство внешней торговли, а самым очевидным и привлекательным партнером — легко доступная по воде Византия. Туда Ольга и направилась сразу после создания Русского государства.

Русь и Византия

Византийская империя, куда ежегодно отправлялись русские купцы, время от времени — отряды воинов-наемников и очень редко — разбойничьи рати, виделась древнерусскому сказителю X века и летописцам XI–XII веков как некое сказочное царство. Так она представляется и современному читателю. Это миф, сложившийся не только в русской, но во всей европейской историографии. Дело в том, что реальное восприятие Византии было оскорбительно для самосознания народов, веками прозябавших в варварстве рядом с государством, цивилизационно относившимся к другой эпохе.

Судите сами. Могли ли потомки варваров, захвативших и разграбивших западную часть Римской империи, но считающих себя наследниками римской и в целом античной средиземноморской цивилизации, признать, что восточная половина империи устояла и процветала многие века?! Само название Византия, по старому, доимперскому имени Константинополя — Византий, утвердилось в западной историографии как отрицание того факта, что речь идет о Восточной Римской империи, по-гречески Βασιλεια 'Ρωμαιων (Василия Ромèон) — Царство римлян. Отрицание это было старательно наполнено ложными представлениями, рисующими Византию как восточную сатрапию, а не наследницу римской культуры и права. После того как через сто лет после Ольги, в 1054 году, римский папа Лев IX получил отказ восточных патриархов на его странные претензии быть главой всего христианства и непогрешимым наместником Бога на земле, отрицание ортодоксальной, не принявшей папскую ересь Византии приобрело и религиозный характер.

Строители варварского мира, с правом, основанным на силе, принципиально не принимали идею правового и социально ориентированного государства, в которое превратилось Царство римлян ко временам Ольги. Славяне, хотя и оставшиеся в большинстве в лоне православия, тоже отрицали империю как чудовищный бюрократический механизм, своим бездушием сводящий на нет лежащую в его основе идею равной защиты всех подданных. Да и мы, современные историки, не без восторга описываем сокрушительный натиск славян на империю в VI веке. Забывая, что в итоге наши варварские предки были приняты в ней как добрые подданные и получили не только земли, но все права и блага римской цивилизации, став в сообществе цивилизованных народов не последними людьми.

Пышные одеяния, сложные церемонии, непонятные византийские чины и функции развитого административного аппарата, наконец, сочинения византийских либералов, жестко и остроумно порицавших порядки империи и искавших нравственные образцы в неведомом ими мире варваров, — все это помогает современным историкам укреплять в сознании читателя тот образ, который сложился в сознании наших далеких предков.

В варварах, конечно, говорила обида, заставлявшая их, как мы видели в русских летописях, превращать мирное посольство к богатым и отвратительно снисходительным ромеям в победоносный разбойничий набег с прибитием княжеского щита на врата Царьграда. Мы не можем не гордиться за своих предков. Но объективности ради должны понимать, что их рассказы об отношениях с Царством римлян отражают их собственное мировоззрение гораздо больше, чем реальную ситуацию. Предки не смогли понять даже родную им княгиню Ольгу, которая сумела разобраться в хитросплетениях имперской организации и стала едва ли не самым успешным дипломатом в истории сношений варваров с ромеями.

Рассказ Древнейшего сказания о посольстве Ольги в Царьград лучше всего передает Начальный свод. В «Повести временных лет», составитель которой обычно стремился расширить повествование, текст о мирной победе женщины над византийцами, в войне против которых не преуспел князь Игорь, был сокращен. И дружинников, передававших друг другу рассказы о княгине, и летописцев, оставивших эти рассказы в истории, деятельность Ольги несколько смущала. Естественно, что они понимали ее победы и оценивали их на свой, мужской и весьма брутальный вкус.

«Пошла Ольга в греки, — поведал нам сказитель, — и пришла в Цесарьград. И был тогда цесарь именем Цимисхий».

Иоанн I Цимисхий, в переводе с его родного армянского «Иван Карлик», — император Византии (968–976) и главный военный противник сына Ольги Святослава, — был очень, даже чересчур хорошо знаком русской дружине. Выдвинувшись как отважный полководец, а затем еще более мужественный любовник жены императора Никифора Фоки, он по ее воле убил своего старого командира и друга, но, заняв престол, сумел справиться с жесточайшим социальным и военным кризисом в империи. Для Руси это означало поражение в войне с ромеями и гибель Святослава. Поэтому прозвище Цимисхия и заслонило целую череду императоров в глазах наших летописцев — и в Начальном своде (по Новгородской I летописи), и в большинстве списков «Повести временных лет». Только в Ипатьевском своде имя императора приведено точно: «и бе тогда цесарем Коснянтин, сын Леонтов». Действительно, посольство Ольги принимал император Македонской династии Константин VII Багрянородный (фактически царствовал в 945–959), сын императора Льва VI Мудрого и его незаконной четвертой жены Зои Черноокой (Карбонопсины). Он был прекрасным администратором и человеком ученым, но не военным, и потому дружинникам и летописцам был неинтересен.

Неинтересны были им и административные проблемы, которые пришлось, по прибытии в гавань Константинополя, решить княгине Ольге. В Начальном своде остались следы текста, говорящего нам, что в Древнейшем сказании после имени цесаря шел рассказ о долгой борьбе Ольги за прием у императора. Не то чтобы имперские чиновники не любили пришельцев или ждали взятку: они просто не знали, по какому протоколу принимать русскую даму. Конечно, ее пустили бы в Царьград, разместили со всеми удобствами, включая баню, дали подарки, предоставили гида и разрешили торговать. Не только закрепленные в договорах права русских, но и узаконенные в Кодексе Юстиниана права женщин не оспаривались. Империя вообще жила по закону.

Но доклад об Ольге императору требовал оснований. Вдова русского князя, по-ромейски архонта, по аналогии с империей имела властные полномочия. В Константинополе, в отличие от полудикой тогда Европы, императрица даже венчалась на царство перед тем, как выйти замуж за императора, и в случае его смерти определяла судьбу трона. Это снимало все вопросы о ее происхождении. Здесь надо напомнить, что восхождение на трон империи вообще не было ограничено династией, национальностью, социальным происхождением и родом службы. Августейшим императором и василевсом мог стать даже крестьянин; такие случаи действительно были. Повторяю: Восточная Римская империя была государством совершенно иной стадии развития, чем европейские государства, стремившиеся еще только достичь наследственной передачи власти без обычной резни. Элегантность использования яда и кинжала без социальных ограничений была им все еще недоступна.

Долгое стояние Ольги в царьградской гавани, о котором она напомнила послам императора, вернувшись на Русь, явно было вызвано ее отказом от приема в городе по предложенному чиновниками протоколу и требованием признания ее более высокого статуса. Насколько более высокого, мы с вами увидим дальше. Ведь Ольга победила. Чиновники, наконец, «поведали цесарю о ее приходе. И тут же цесарь призвал ее к себе. Она же пошла к нему, нимало не медля.

И увидел ее цесарь весьма красивую лицом и смыслящую в премудрости. Удивился же цесарь разуму ее и, еще побеседовав, сказал ей: "Достойна с нами царствовать в городе этом".

266

Она же, уразумев, сказала цесарю: "Я язычница. А если хочешь меня крестить, то крести меня сам. Если этого не сотворишь, то не буду креститься".

Царь же послушал словес этих и тут же крестил ее вместе с патриархом. Она же, просвещена будучи (святым крещением. — А.Б.), радовалась тогда душой и телом.

И поучал ее патриарх о вере, и так сказал ей: "Благословенна ты среди жен русских, ибо оставила тьму, а свет возлюбила. И благословлять тебя будут сыны русские в последующие дни, потомки внуков твоих!" И заповедал ей о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о воздержании чистого тела.

Она же, преклонив голову, стояла, как губка впитывающая, внимая учению. И поклонившись патриарху, сказала: "Молитвами твоими сохранена буду, честнейший владыка, от сети неприязненной". Было ведь имя наречено ей в святом крещении Елена, как древней цесарице, матери Великого Константина[150].

И благословил ее патриарх и отпустил.

И после крещения призвал ее цесарь и сказал ей: "Хочу взять тебя себе женой".

Она же сказала: "Как хочешь меня взять, окрестив меня сам и назвав меня своей дочерью? У христиан нет такого закона, ты, цесарь, сам ведаешь".

И сказал цесарь предстоящим тут вельможам своим: "премудрила меня Ольга словами своими!" — была же она мудра на слова.

Цесарь же тот Цимисхий, слыша речи ее, дал ей дары многие: золото, и серебро, и паволоки, и сосуды различные. И тут цесарь отпустил ее, нарек себе дочерью.

И Ольга, княгиня русская, желая возвратиться в страну свою, пришла к патриарху, благословения прося дому своему, и сказала ему: "Люди мои язычники, и сын мой тоже язычник, да сохранил бы меня Бог от всякого зла".

И сказал ей патриарх: "Чадо верное, во Христа крестилась, во Христа облачись, Христос будет хранить тебя, как сохранил Еноха в первом роду, и потом Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трех отроков от печи, Даниила от зверей — так и тебя избавит от неприязни и от сетей его".

И благословив, патриарх со вселенским собором[151] отпустил ее с миром в свою землю.

И пришла она опять в Киев, приняв святое крещение и Божественные дары в Цесарском граде от святейшего патриарха. Это было так же, как при Соломоне царе: пришла эфиопская царица к Соломону, слышать желая мудрость Соломонову многую и знамения видеть; так эта блаженная Ольга искала добра и Мудрости Божьей; но та человеческой, а эта Божьей».

Рассказ Древнейшего сказания, дополненный возвышенными словами первых христиан-летописцев, на этом не завершился. В нем не без злорадства к византийцам описано крушение их ожиданий, что крещеная русская княгиня будет служить интересам Империи ромеев:

«К этой же Ольге, когда она уже пришла в Киев, — гласит сказание, — как о ней прежде сказали, послал к ней царь Цимисхий, говоря так: "Многим одарил тебя; ты мне ведь говорила так, что 'когда возвращусь в Русь, многие дары пришлю тебе, челядь, и воск, и меха, и воинов в помощь' ".

И отвечала Ольга, и сказала Соломеру (послу императора. — А.Б.)[152]: "Если ты так говоришь от Цимисхия цесаря, скажи ему: 'Так придя, постой у меня на Почайне, как я у тебя в Суду (гавани Царьграда. — А.Б.) стояла, так тогда дам тебе' ". И еще таких слов говорила много, и после отпустила приходивших послов в Царский город».

Легко заметить, что древнейший сказитель, весьма польщенный вниманием императора к Ольге, основал описание ее посольства на довольно ехидной дружинной байке, популярной в кругу буйных богатырей князя Владимира Святославича. Никон Великий, излагая в Начальном своде Древнейшее сказание, знал, что Ольга долго ждала приема у императора и обсуждала с ним серьезные военные и экономические темы, но удержаться от шуточек в дружинном духе тоже не смог. Цесарь, по его словам, сразу позвал Ольгу к себе, а она «пошла к нему, нимало не медля». «И увидел ее цесарь весьма красивую лицом и смыслящую в премудрости. Удивился цесарь разуму ее» и после краткой беседы распалился настолько, что предложил выйти за него замуж. Ольга его намерения «уразумела» и потребовала, чтобы он лично ее крестил.

Цесарь выступил восприемником княгини, крещенной патриархом Полиевктом[153] под именем Елена, в честь равноапостольной матери Константина Великого. И немедля продолжил свои домогательства: «Хочу взять тебя в жены». — «Как ты хочешь взять меня, — заметила Ольга, — окрестив меня сам и назвав своей дочерью? У христиан нет такого закона». Придя в себя, цесарь сказал вельможам: «Перемудрила меня Ольга словами своими!» И богато одарив княгиню, отпустил восвояси, назвав дочерью.

Для сказителя и летописцев это «назвал дочерью» было игрой слов, позволявшей сначала подвергнуть Ольгу похотливому интересу императора, а затем спасти от него. Однако в Восточной Римской империи такими словами не бросались. В идеальной имперской модели мира «духовный сын» императора занимал очень высокое место среди земных правителей (которые, естественно, все были ниже цесаря басилевса автократора). Таким «сыном» для Константина Багрянородного был, например, царь Болгарии — ближайшего соседа и временами главного военного противника империи в Европе.

Объявление «сыном» или, как в уникальном случае с нашей княгиней, «дочерью» означало, помимо прочего, применение к Ольге высшего титулования, на уровне василевсов-соправителей. В империи, напомню, соправительство с соответствующим титулованием было весьма развито, укрепляя преемственность власти. Сам Константин Багрянородный, родившийся в 905 году, получил от отца титул соправителя василевса в 913 году и, спокойно занимаясь науками, пережил череду самовластных императоров автократоров, пока сам не стал таковым.

Сказитель запомнил это ромейское выражение: «назвал дочерью», — из своих литературных соображений. И ошибся с мотивами выбора ее христианского имени, вспомнив самую знаменитую Елену, какую только знал, распространительницу христианства в Римской империи. Однако Еленой звали и жену Константина Багрянородного, дочь узурпатора Романа I Лаканина, на которой василевс не по своей воле женился в 14 лет и с которой прожил в любви и согласии всю жизнь. Так что византийская традиция косвенно подтверждает наименование Ольги «дочерью» императора. «Крещальное имя Ольги "Елена", — пишет современный специалист, — данное в честь супруги Константина VII августы Елены Лакапины, действительно предполагает наречение ее духовной дочерью императорской четы — такова была практика «политических» крещений средневековья»[154].

Высший государственный статус Руси, которого сумела добиться Ольга в Константинополе, оказался выше понимания древнейшего сказителя и летописцев. Русским авторам совершенно не было дела и до того, что встречавший Ольгу в Царьграде император Константин был не лихим бесшабашным воякой, а образованнейшим из всех византийских императоров, солидным администратором и на редкость примерным семьянином. Дружинный сказитель, естественно, не упоминал, что император принимал княгиню за своим столом со всей августейшей семьей: с женой Еленой, дочерьми, взрослым сыном Романом и его женой Феофано.

Ромейский автократор придавал чрезвычайное значение традициям, порядку и протоколу. В то же время Константин полагал переговоры с Ольгой столь важными, что после изрядных сомнений допустил серьезное нарушение протокола, позволив княгине не бить перед его женой-императрицей земных поклонов и не простираться ниц, как было обязательно не только для иноземных послов, но и для высших сановников империи. Кроме… соправителей-басилевсов, к статусу которых приравнивало Ольгу положение духовной дочери».

Тут мы должны остановиться и… с восхищением выдохнуть. Ольга, у которой в 945 году вообще не было «мужей», которая объединила союзы племен и создала Русское государство, несмотря на свой нулевой социальный статус, которая могла править (беспрецедентно) только как мать своего сына, но сын которой был у нее отобран дружиной, неформальная владычица захудалой еще страны, прибывшая в Царьград без войска, получает честь на уровне василевса! Для завоевания которой болгарскому царю потребовались десятки тысяч воинов и серия войн!

Если бы это понимали и доказывали летописцы, мы могли бы судить только об уровне притязаний Руси. Но Ольга, как мы в деталях увидим ниже, рассмотрев византийские источники, действительно сумела поставить себя на переговорах с империей очень высоко. Она держалась во дворце Константина как автократор сильной державы и была названа ромеями «игемоном (владыкой) и архонтиссой (правительницей) росов». Ее прием сам император счел нужным описать в трактате «О церемониях» как пример некоторой гибкости дворцового протокола в столь сложных и важных случаях, как переговоры с единовластным правителем Руси.

Древнейшее сказание, однако, сводит всю историю отношений княгини с императором к женской хитрости. Сказаний о страшной силе женского владения словом немало было на Руси[155]. Сказитель вполне этот ужас разделял, и хотя украсил рассказ массой благочестивых рассуждений, суть его сохранил. Общий же смысл байки прост и доселе актуален: «Знаем-де, чем баба его взяла!»

Методом внешней политики Ольги, согласно Древнейшему сказанию, было чисто женское коварство. Княгиня обманула императора в Царьграде, а вернувшись в Киев, не выполнила обещаний о посылке военной помощи, рабов, меда и воска. Княгиня якобы сказала византийскому послу, что император получит все, когда простоит на Почайне столько, сколько она ждала приема в Золотом Роге. Византия за свои богатые дары желала видеть Русь вассалом, обязанным службой и данью, считая распространение своей веры надежным рычагом воздействия на «варваров». Ольга намекнула послам, что это не так.

Буйная дружина, с которой у княгини уже вскоре после посольства возник конфликт, была в восторге от ее «женской хитрости» — и пребывала в этом восторге до создания «Повести временных лет» в начале XII века. Но, на нашу удачу, Ольга была не только литературным образом, подобно мифическому Рюрику или Вещему Олегу.

Ее прием в Константинополе подтвержден восточно-римскими источниками. Византийский хронист Иоанн Скилица, продолжая хронику Феофана Исповедника рассказом о событиях 811–1057 (и даже 1079) годов, в конце XI — начале XII века, то есть как раз тогда, когда работал составитель «Повести временных лет», написал: «Супруга архонта Руси, некогда приводившего флот против ромеев, по имени Эльга, после смерти своего мужа прибыла в Константинополь. Крестившись и явив свою преданность истинной вере, она была почтена по достоинству этой преданности и вернулась восвояси»[156].

Приезд Ольги в Царьград не только попал в греческую хронику, но и был отмечен в современном событию дипломатическом документе. Причем на самом высшем уровне — в трактате императора Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора»[157]. Разумеется, главными церемониями были коронационные, которым и посвящена первая книга трактата. Во второй книге на конкретных примерах раскрыты нормы дипломатического церемониала. Рассказ о двух приемах княгини Ольги («архонтиссы Эльги») помещен здесь в конце 15-й главы, рассказывающей, «что нужно соблюдать, когда прием происходит в большом зале Магнавры и когда императоры восседают на троне Соломона».

Магнаврский дворец был одним из великолепнейших зданий величественного дворцового комплекса Константинополя. В его огромном зале — триклине Юстиниана, построенном в VII веке императором Юстинианом и украшенном затем басилевсом Феофилом (820–842), стоял знаменитый золотой трон, вознесенный над всеми, кого допускали в эту святая святых византийского церемониала.

Все движения как ромейских чиновников, так и гостей дворца были строго расписаны в инструкциях-сценариях, как их позже называли в России — «чинах». Всякий прием посольства тоже должен был проходить «чинно». Но по какому именно «чину»? Этим вопросом император был весьма озадачен летом 957 года[158], когда в гавань Царьграда, Суд, вошла флотилия русских судов с многолюдным посольством княгини Ольги.

Но не могла же княгиня прибыть в столицу империи, с которой неудачно воевал ее муж, без предупреждения, опираясь только на мирный договор 944 года с императором Романом, свергнутым вскоре после заключения этого мира, чтобы на его законном престоле самодержавно правил Константин? Разумеется, в это трудно поверить. Как и всё в империи, пропуск посольства Руси согласовывался с центром. Константин Багрянородный, до сорока лет занимавшийся в основном науками (и после восшествия на престол сделавший крупный вклад в просвещение империи), превосходно работал с бумагами. Он лично просматривал огромную корреспонденцию со всех концов страны и из-за рубежа, диктуя секретарям ответы и корректируя подготовленные для него документы.

«Следует рассказать, — писал византийский хронист, Продолжатель Феофана, — как заботился царь о государственных делах, о его бесконечных усовершенствованиях и трудах по управлению. Отовсюду слали ему письма стратеги, царские протонотарии, должностные лица в селах, областях, городах. Кроме того, отправлялись послания вождям племен, и он, читая их, сразу схватывал смысл и определял, как быть с теми, что с Востока, и с теми, что с Запада. Он проглядывал письма с быстротою птицы и при этом еще принимал послов, отправлял послания чиновникам, отменял опрометчиво сделанные нововведения. И был сей Константин советником, радетелем, стратегом, воином, военачальником, предводителем». «Ничто не укрывалось от его острого ума, — добавляет хронист, — ни ложь в соединении с истиной, ни приданная речи убедительность, ни составленные втайне изысканные писания, которые обличием истины обманывали даже самых дельных людей»[159].

Итак, о появлении посольства русов во главе с самой княгиней император, вероятнее всего, заранее знал. Но как он мог к нему относиться? Как раз недавно, в 948–952 годах, он (во главе группы ученых, разумеется) составил для своего подросшего сына Романа конфиденциальный трактат «Об управлении империей», включив в него основное, что император должен знать о своем государстве и, особенно, о его соседях[160]. Как и его предшественники, Константин был убежден, что ромейский император подобен Христу среди апостолов, что его империя — «мировой корабль», а Константинополь — столица городов и всего мира. Благо — то, что делается на пользу империи. Вне державы ромеев существуют только «варвары», которые в идеале должны служить интересам империи. Их надо держать в узде силой золота, оружия, обмана и в особенности стравливая их между собой.

На севере от ромейской границы главным союзником Константин в начале 950-х годов видел не Русь, с которой договорился его неудачливый предшественник на троне, а печенегов — «пачинакитов», поселившихся незадолго до того в южнорусских степях и кочевавших между Доном и Дунаем. Этих «друзей», как изволил выразиться император, удобно использовать как военную силу против росов, венгров, хазар и болгар. В случае разрыва союза с печенегами против них следовало использовать венгров или узов (тюркоязычный народ, выдвинувшийся из Приуралья и бассейна Сырдарьи в Восточную Европу, вытеснив в южно-русские степи печенегов). Это было общим принципом византийской политики. Например, против хазар Константин предлагал при необходимости использовать узов, алан и черных булгар.

Буквально во второй главе трактата император отметил: росы настолько зависят от их отношений с печенегами, что специально об отношениях с росами можно не беспокоиться. Печенеги, заявил он, «стали соседними и сопредельными также росам, и частенько, когда у них нет мира друг с другом, они грабят Росию, наносят ей значительный вред и причиняют ущерб. [Знай], что и росы озабочены тем, чтобы иметь мир с печенегами. Ведь они покупают у них коров, коней, овец и от этого живут легче и сытнее… Но и против удаленных от их пределов врагов росы вообще отправляться не могут, если не находятся в мире с печенегами, так как печенеги имеют возможность — в то время, когда росы удалятся от своих, — напав, всё у них уничтожить и разорить. Поэтому росы всегда питают особую заботу, чтобы не понести от них вреда — ибо силен этот народ — привлекать их к союзу и получать от них помощь, так чтобы от их вражды избавляться и помощью пользоваться. [Знай], что и у царственного сего града ромеев, если росы не находятся в мире с печенегами, они появиться не могут, ни ради войны, ни ради торговли, ибо, когда росы с ладьями приходят к речным порогам (на Днепре. — А.Б.) и не могут миновать их иначе, чем вытащив свои ладьи из реки и переправив, неся на плечах, нападают тогда на них люди этого народа печенегов и легко — не могут же росы двум трудам противостоять — побеждают и устраивают резню».

В четвертой главе император подчеркивает, что «пока василевс ромеев находится в мире с печенегами, ни росы, ни турки (венгры. — А.Б.) не могут нападать на державу ромеев по закону войны, а также не могут требовать у ромеев за мир великих и чрезмерных денег и вещей, опасаясь, что василевс употребит силу этого народа против них, когда они выступят на ромеев. Печенеги, связанные дружбой с василевсом и побуждаемые его грамотами и дарами, могут легко нападать на землю росов и турок, уводить в рабство их жен и детей и разорять их землю».

Иными словами, стратегически Русь была Константину Багрянородному неинтересна. С экономической точки зрения она представляла ценность как источник сырья и рабов. Но политической организации, с которой можно было бы иметь дело, император у росов не видел. Посвятив девятую главу «росам, которые отправляются с ладьями (в трактате всюду «моноксидами» — однодеревками. — А.Б.) из Росии в Константинополь», басилевс отметил, «что приходящие из внешней Росии в Константинополь ладьи являются одни из Новгорода, в котором сидел Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии[161], а другие из крепости Смоленска[162], из Любеча, Чернигова и из Вышеграда. Итак, все они спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киев», около которой оснащаются для похода. «И в июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются к Витичеву, который является крепостью-союзником росов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все ладьи, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр». Далее император описывает днепровские пороги и волоки вокруг них, подчеркивая, что это удобное место для нападений печенегов на роских купцов. Затем он тщательно прослеживает торговый путь росов вдоль западного берега Черного моря от устья Днепра до Болгарии и границы империи, «где завершается их мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плавание».

Неясно, кто или какие соображения побудили императора чрезвычайно настойчиво проводить в трактате мысль о том, что росы и славяне — совершенно разные народы, имеющие разный язык. Никакой государственной организации он у всех этих варваров не видел, кроме того, что племена славян являются «пактиатами» росов (союзниками по договору), снабжающими их заготовками для ладей и кормящими во время зимних полюдий:

«Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киева и отправляются в полюдия, что именуется "кружением", а именно — в Славинии древлян, дреговичей, кривичей, северян и прочих славян, которые являются союзниками росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киев. Потом так же, как было рассказано, взяв свои ладьи, они оснащают [их] и отправляются в Романию».

Как видим, Константин, с которым княгиня Ольга приехала вести переговоры, о проведенной ею на Руси государственной реформе не знал. Не ведал он до посольства Ольги даже имени великой княгини, полагая, что княжит на Руси еще кто-то, например, сын Игоря Святослав (о его «сидении» в Новгороде сказано в прошедшем времени). А впрочем, этих вождей-«архонтов» там всегда было много…

Соответственно этому «никакому» статусу, Ольгу и приехавших с нею послов от ее сына, родственников, других князей и городов могли принять в Царьграде только в рамках договора 944 года. То есть выдать небольшое посольское содержание и корм, устроить бесплатную баню, организовать для групп не более 50 человек экскурсии по Константинополю, помочь продать привезенный товар и купить византийские изделия (с положенными ограничениями). Разумеется, уполномоченные русские послы во главе с Ольгой могли обсудить и продлить (в письменном виде) старый договор с императором Романом, отказавшись еще от каких-то привилегий. Постепенное ущемление прав партнеров было старой традицией византийской дипломатии.

Чтобы утвердить свой статус единовластной правительницы независимой державы, которая перед августейшими особами может не падать ниц, а лишь кивать императрице ромеев, садясь с нею за один стол, Ольга должна была победить сверхмощную по тем временам бюрократию. И в корне изменить представление о Руси у самого императора. Вот уж действительно, легче поверить дружинной байке, что русская княгиня сразила императора наповал своей красотой! А что, императору было лишь 52, Ольге около тридцати, почему бы ученому бюрократу не сойти с ума от нашей красавицы?! К сожалению, эту патриотичную версию невозможно принять.

Император не мог звать Ольгу замуж — она прекрасно знала, что он женат. А если бы сделал это фигурально, предлагая пурпурную постель, то не сажал бы княгиню за стол со своей женой, снохой и пятью дочерьми. Тем более что прием со всей семьей он дал только Ольге — такого не было в дипломатической практике… Конечно, сын его все равно через пару лет отравил. Но при глубине знаний ромеев о ядах, Константин, совершив такую глупость, и двух дней бы не прожил…

«Игемон и архонтисса росов»

О методах, которые употребила княгиня Ольга, мы можем только догадываться. Очевидно, что ее посольство началось с прибытия в Царьград и предложения посольских даров чиновникам логофета дрома (он ведал почтой и внешними сношениями). Речь идет не о взятках (которые, естественно, были), а о дипломатических дарах очень большого масштаба. Объединив Русь и наладив сбор налогов, великая княгиня могла накопить за 12–13 лет весьма существенный дар, сразу поставивший ее в особое, отличное от прежних русских послов положение.

Дело в том, что дипломатические дары непременно требовали равноценного ответного дара. Эта византийская традиция впоследствии приводила в Европе к диким казусам: взвесив присланную посуду из серебра, получившая дар сторона заказывала ровно такую же по суммарному весу посуду и при нехватке металла… переливала в нее полученные дары. Византии, чеканившей собственную золотую и серебряную монету, всегда было чем платить. Но очень крупная, далеко выходящая за рамки обычного сумма требовала бюрократического согласования и утверждения на самом верху.

Это был вопрос решаемый. Однако Ольга должна была, в свою очередь, согласиться на определенный уровень посольского приема, изучив его протокол, чтобы чинно вести себя согласно правилам. Без официального приема у императора посольство считалось «как бы не бывшим», даже если все вопросы переговоров согласовывались на уровне чиновников. Здесь-то во всей истории европейской дипломатии коса и налетала на камень. Протокол приема отражал статус держав относительно друг друга и остального мира. Даже в XVII веке на отказ Короля-Солнце встать и снять шляпу при звуке имени царя русское посольство отвечало отказом прийти на прием и даже взять ответные дары — оскорбление для короля немыслимое! Хотя и ответное.

Именно согласование протокола с чиновниками всё более высокого звена позволяло дипломатам привести аргументы, обосновывающие их позицию относительно державного статуса своей страны. К чести Константина Багрянородного надо сказать, что в рассмотрении дел (даже о коррупции) он был весьма внимателен и в основном справедлив. Ольга сумела доказать, что Русь является автократическим государством под ее властью, богатым и сильным не менее арабских халифатов (с которыми император долго и много воевал, постепенно отодвинув границы в районы современных Сирии и Ирака). По образцу впечатляюще торжественной встречи их посольств (А. В. Назаренко доказывает, что это были послы самого багдадского халифа) были в итоге организованы приемы княгини Ольги во дворце.

Но «мудрейшей из жен», как называет ее летописец, удалось сделать больше. Она доказала императору (который один мог принимать решения на таком уровне), что ее прием должен отличаться от приема даже и багдадских послов. Как единовластный правитель независимого государства она готова была, приняв крещение от императорской четы (Константина и Елены), стать их «дочерью», равной василиссе. То есть обязательные для всех послов и чинов двора земные поклоны и падение ниц были исключены. С духовными отцом и матерью (Константином и Еленой), «братом» (их августейшим сыном, императором-соправителем Романом) и «сестрами» (дочерьми Елены и женой Романа Феофано) Ольга должна была общаться на равных.

Учитывая довольно большую демократичность и доступность Константина (вполне в традициях императоров), это вроде бы было легко. Но речь шла не о встрече в его кабинете или на прогулке. А о церемонии во дворце, где поколения чиновников свято хранили ритуал, на который накладывались не менее «священные» для бюрократии традиции посольского церемониала.

Ольга должна была для начала объяснить императору, что Русь, вопреки его представлениям, представляет собой самостоятельную экономическую, политическую и военную силу, вовсе не заслоняемую печенегами. Доказать, что она, княгиня, крепко держит свою страну в руках. Наконец, что не только сам автократор, но и его семья могут свободно общаться с «варварской» правительницей, не боясь быть оскорбленными ее грубыми манерами.

Разумеется, чтобы сесть за стол с семьей императора, Ольга должна была принять православие. Нет оснований полагать, что она сама этого не хотела. Мы не будем гадать о мотивах этого решения княгини, судьбоносного для России. Довольно сказать, что Ольга приняла крещение в Константинополе, возможно от самого патриарха (как говорят летописи), пройдя необходимое обучение.

Все эти заботы задержали посольство княгини надолго, практически на все лето. Разумеется, переговоры по конкретным вопросам мира, союза, торговли и участия русских войск в византийских войнах всё это время могли идти. Но приемы в императорском дворце, подчеркнувшие державный статус Руси и ее правительницы, состоялись лишь осенью. Первый прием датирован императором 9 сентября и описан им очень подробно, как пример разрешения сложной дипломатической ситуации, который должен стать руководством на будущее.

Рассказ, написанный чиновниками и авторизованный императором, представляет собой сценарий протокольного мероприятия, в который, разумеется, вносились изменения, что называется «жизненные коррективы», если они происходили. Можно ли в этом случае считать, как делается в популярной исторической литературе, что принятая на довольно высоком уровне послов арабских стран, княгиня покорно заняла свое место на церемонии — и неожиданно осталась стоять, когда ее дамы пали ниц перед императрицей Еленой? А описавший прием император Константин понял ошибку, лично принял Ольгу и усадил за стол со своим семейством?

Увы, нет. Грубое нарушение согласованного протокола приема (а он обязательно согласовывался заранее, чтобы все вели себя согласно сценарию) было во всей истории дипломатии страшным скандалом. Обычно оно означало прерывание церемонии, ведь ее завершение увековечивало «урон чести» стороне, обиженной несоблюдением протокола. В данном случае оскорбленная императрица просто не села бы с Ольгой за стол и, уж конечно, не пригласила бы ее на десерт. В своем трактате «О церемониях» Константин Багрянородный описал прием Ольги в качестве образца. Значит, император был доволен тем, как сумел разрешить уникальный казус с русской правительницей, и оставил его детальное описание в назидание потомкам.

Приведу этот интереснейший документ по переводу выдающегося историка Г. Г. Литаврина, временами заменяя множество оставленных им в тексте греческих терминов его же переводом и делая пояснения в круглых скобках.

Первый прием княгини Ольги в трактате Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора»[163]:

«Девятого сентября, в четвертый день (в среду) состоялся прием, во всем подобный вышеописанному (приему арабского посла), по прибытии Эльги, архонтиссы Росии. Эта архонтисса вошла (в большой зал-триклин Магнаврского дворца) с ее близкими, архонтиссами-родственницами и наиболее видными из служанок. Она шествовала впереди всех прочих женщин, они же по порядку, одна за другой, следовали за ней. Остановилась она на месте, где логофет (министр внешних сношений) обычно задает вопросы (о здоровье и благоденствии приезжих, их государя и народа). За ней вошли послы и купцы архонтов Росии и остановились позади, у занавесей (отделявших зал приема от вестибюля, в котором ожидали аудиенции). Все дальнейшее было совершено в соответствии с вышеописанным приемом.

Выйдя снова через внутренний сад и зал кандидатов (чин имперской гвардии), а также зал, в котором стоит парадная императорская корона и в котором посвящают в сан магистра, она прошла через Онопод (вестибюль соседнего здания, дворца Дафна) и Золотую Руку (проход между дворцами), в портик Августа и села там (в главном зале старейшей части дворцового комплекса). Когда же василевс обычным порядком вступил во дворец (из своих жилых покоев), состоялся другой (относительно арабских послов) прием следующим образом.

В зале Юстиниана стоял помост, украшенный пурпурными индийскими тканями, а на нем — большой трон василевса Феофила, сбоку же — золотое царское кресло. За ним же, позади двух занавесей, стояли два серебряных органа двух партий, и их трубы находились за занавесями. Приглашенная из Августия архонтисса прошла через Апсиду (соединявшую старые здания дворца с новыми), Ипподром и внутренние переходы самого Августия и, придя, присела в С килах (зале между триклинием Юстиниана и Ипподромом).

Деспина (императрица Елена, жена Константна) между тем села на упомянутый выше трон, а ее невестка (императрица Феофано, жена Романа II) — на кресло. И вступил весь персонал дворцовых евнухов, и были введены главным евнухом и евнухом-привратником вилы (титулованные персоны): вила первая — зосты (две дамы высшего придворного чина), вила вторая — магистратиссы (жены магистров), вила третья — патрикииссы (жены патрициев), вила четвертая — протоспафариссы-официалы (жены действующих военных чиновников-протоспафариев), вила пятая — прочие протоспафариссы, вила шестая — спафарокандидатиссы (жены спафарокандидатов), вила седьмая — спафариссы, страториссы и кандидатиссы (жены воевод-спафариев, стратегов и заслуженных гвардейцев-кандидатов).

Итак, лишь после этого вошла архонтисса, введенная главным евнухом и двумя евнухами-привратниками. Она шла впереди, а родственные ей архонтиссы и наиболее видные из ее прислужниц следовали за ней, как и прежде было упомянуто. Главный евнух задал ей вопрос как бы от лица августы (Елены — о здоровье и благоденствии княгини, ее близких, вельмож и всего народа), и, выйдя, она присела в Скилах.

Деспина же, встав с трона, прошла через Левсиак (помещение между залом Юстиниана и вестибюлем Хрисотриклина) и Трипетон (сам вестибюль Хрисотриклина) и вошла в Кенургий (новый дворец, построенный Василием I и украшенный Константином Багрянородным), а через него — в свой собственный китон (покои для отдыха). Затем тем же самым путем архонтисса вместе с ее родственницами и прислужницами вступила через зал Юстиниана, Лавсиак и Трипетон в Кенургий и отдохнула.

Далее, когда василевс с августой и его багрянородными детьми (пятью дочерьми и сыном Романом) уселись, из зала Кенургия была позвана архонтисса. Сев по повелению василевса, она беседовала с ним, сколько пожелала.

В тот же самый день состоялся пир в том же зале Юстиниана. На упомянутый выше трон воссели деспина и невестка (Елена и Феофано). Архонтисса же стояла сбоку. Когда распорядитель царской трапезы по обычному чину ввел архонтисс (Ольги) и они совершили проскинесис (поклон и простирание ниц перед августейшими особами, его совершали все высшие сановники империи и иностранные послы), архонтисса, немного наклонив голову, села к императорскому обеденному столу[164] на том же месте, где стояла, вместе с зостами, по уставу. Знай, что певчие — апостолиты и агиософиты (из усыпальницы императоров в храме Апостолов и собора Святой Софии) присутствовали на этом пире, распевая величальные гимны в честь августейших особ. Разыгрывались также и всякие театральные игрища.

В Хрисотриклине происходил другой пир, где пировали все послы архонтов Росии, люди и родичи архонтиссы и купцы. [После обеда] получили: ее анепсий (племянник или двоюродный брат) — 30 милиарисиев (серебряных монет), 8 ее людей — по 20 милиарисиев, 20 послов — по 12 милиарисиев, 43 купца — по 12 милиарисиев, священник Григорий — 8 милиарисиев, 2 переводчика — по 12 милиарисиев, люди Святослава — по 5 милиарисиев, 6 людей послов — по 3, переводчик архонтиссы — 15 милиарисиев.

После того как василевс встал от обеда, состоялся десерт в столовой для закусок, где стоял малый золотой стол, установленный в Пентапиргии («пятибашеннике» — царской сокровищнице). На этом столе и был сервирован десерт в украшенных жемчугом и драгоценными камнями чашах. Сидели: василевс, Роман — багрянородный василевс, багрянородные их дети, невестка и архонтисса.

Было вручено: архонтиссе в золотой, украшенной драгоценными камнями чаше 500 милиарисиев[165], 6 ее женщинам — по 20 милиарисиев и 18 ее прислужницам — по 8 милиарисиев».

Сегодня, живо представляя себе пышность комплекса императорских дворцов в Константинополе, к тому времени строившегося и украшавшегося более семисот лет, можно сказать, что летописная княгиня Ольга напрасно обижалась, что Константин Багрянородный долго продержал ее в гавани столицы. Именно основательное знакомство с достопримечательностями Царьграда — самого богатого и могущественного города мира — помогло княгине подготовиться к невероятной роскоши императорских дворцов и торжественности проводимых там церемоний. Не стоит забывать, что Константинополь был столицей не завоеванной варварами Восточной Римской империи и воплотил в себе все высшие достижения античной культуры. Столетия дикости и упадка, обрушившиеся на Европу и Северную Африку в результате гибели Западной Римской империи, для Константинополя были веками культурного и экономического созидания.

Не только на Руси — нигде в мире Ольга не могла видеть ни таких могучих крепостных стен, длиной более пяти с половиной километров, с 96 башнями (считая только по внешнему обводу), ни огромного, целиком каменного города с мощеными улицами и тротуарами, с мастерскими, производящими все мыслимые товары в объемах, превышающих в день производство иных городов и стран в год. Высококачественная посуда, несравненно украшенное оружие, узорчатые шелка, ярко окрашенная шерсть и новомодный хлопок, представленные тут в мелкой лавочке, могли составить предмет гордости кичащегося своими богатствами северного правителя. Дворцы патрициев, дома промышленников и купцов далеко превосходили размерами и роскошью всё, что могли себе позволить варварские короли.

Величие храмов, своды которых, выше самых высоких деревьев, уходили в небеса, потрясало приезжих до глубины души. Никакие рассказы путешественников, которые, конечно же, слушала Ольга, не могли подготовить ее к масштабу собора Святой Софии, занимавшего место целого города на Руси. Дворцовый комплекс, много столетий возводившийся и украшавшийся императорами Восточной Римской империи, был не только больше городов тогдашней Европы — ему не было близких аналогов по фантастической красоте убранства.

Знакомство приезжих с чудесами Константинополя планировалось византийцами специально, в том числе и для руси. В заключение статьи о русско-византийском договоре 911 года «Повесть временных лет» сообщает, что император, почтив русских послов дарами, «приставил к ним мужей своих показать им церковную красоту и палаты златые, и в них собранные богатства, золото, и шелка, и драгоценные камни, и страсти Господни: (терновый) венец, и гвозди (которыми Христос был прибит к кресту. — А.Б.), и хламиду багряную, — и мощи святых, приучая их к вере своей и показывая им истинную веру; и так отпустил их в землю свою с честью великой». По словам Никона Великого, именно величием храмов и несказанной красотой греческого богослужения объясняли свое предпочтение православию посланцы великого князя Владимира, которых в 987 году аналогично принимали императоры Василий и Константин, просившие самого патриарха показать росам торжественную службу.

Вместе с Ольгой к красотам Царьгада приобщалась уникально представительная делегация русов. В 911 году посольство «от рода руского» в Царьграде состояло всего из 14 человек (как указано в договоре). По договору 944 года делегация росов в Константинополе состоит уже из 54 человек. Это 26 послов «от рода руского», в том числе 4 посла от князя Игоря, по одному от его сына Святослава, от Ольги, от Володислава, Предславы и жены Улебовой, словом, «от всех князей», а остальные, видимо, «от всех людей Русской земли». К ним присоединяются 27 купцов и 1 бирич (глашатай), также участвовавшие в заключении договора. Ольга привезла с собой вдвое больше людей от всех князей, городов и купцов нового государства. Посольство княгини было для Руси беспрецедентно представительным: 105 человек только видных людей, которые участвовали в церемониях и получали подарки!

Однако эти 105 участников русского посольства (считая с Ольгой) просто затерялись в огромном дворце Магнавра, где чиновников, гвардейцев и слуг хватило бы на целую северную армию. Княгине пришлось одной, сопровождаемой лишь вереницей своих дам (6 архонтисс и 18 прислужниц), войти в необозримый зал приемов, в то время как остальное посольство Руси толпилось у занавесей, отделяющих зал от вестибюля, через который они пришли.

Величественная архитектура, обилие золота и драгоценностей, яркие краски и утонченные орнаменты (коих у варваров тогда не было)[166] не исчерпывали арсенал ромейских средств воздействия на посетителей дворца. Посреди огромного парадного зала, где торжественно оглашались ее имя и титул, а она выслушивала вежливые вопросы логофета дрома и давала на каждый столь же вежливый ответ, инженерами была прекрасно налажена акустика, делавшая каждое правильно произнесенное слово особо торжественным. Надо полагать, Ольга была подготовлена к этим акустическим эффектам, посещая при подготовке к крещению торжественные службы в соборе Святой Софии.

Из зала Ольгу с дамами (отправив куда-то отдельно мужей русского посольства) повели через оранжерею с экзотическими растениями и еще несколько парадных залов поменьше первого (в одном стояла, переливаясь драгоценностями и эмалями, большая императорская корона). Затем через вестибюль изысканного дворца Дафна княгиню привели на отдых в античный портик Августия. Отдых подразумевал омовение, удобные кресла и кушетки, прохладительные напитки, фрукты и сладости.

После отдыха княгиню с ее дамами проводили через колоссальный Ипподром, предназначенный для соревнований колесниц, в зал недалеко от тронного. Оттуда она, после обязательного ожидания, вступила в зал Юстиниана, где на большом троне восседала императрица Елена, а в золотом кресле рядом — ее юная невестка императрица Феофано, обе в окружении пышно разодетых чиновных дам. Византийские придворные наряды в то время превосходили роскошью и изяществом всё, что только могли вообразить себе женщины Западной, Центральной, Восточной и Северной Европы.

Недаром уже с IX века сначала франки и италийцы, а позже все представители господствующего военного сословия Европы копировали именно византийскую моду, решительно отказавшись от племенных и национальных костюмов и украшений. В X–XIII веках картина была полностью подобна тому, как в начале XIX века весь господствующий слой Европы копировал французский стиль ампир, только место Парижа занимал придворный Царьград.

Но и тронного зала, и нарядов организаторам приема было мало. Впечатление непередаваемого величия императорской семьи усиливали серебряные органы, ничего подобного звуку которых Ольга раньше слушать не могла. Звук, умноженный акустикой тронного зала, шел буквально ниоткуда — ведь органы стояли позади трона за занавесями. Ольга с сопровождающими ее ламами сумела перебороть зависть к императрицам и их первым ламам — светочам византийской моды. Но после того как княгиня протокольно поговорила с императрицей Еленой через главного евнуха, ей явно требовалось присесть.

Ошеломление посетителя было предусмотрено — на него ромеи и рассчитывали. Ольгу провели через новые для нее прекрасные залы во дворец, украшенный на изысканный вкус самого Константина Багрянородного, и там предложили отдых недалеко от покоев старшей императрицы. Это было разумно: император пожелал познакомить Ольгу со своей семьей. Зачем ему было далеко водить супругу, взрослого сына Романа с женой и дочерей (их было пятеро: Зоя, Феодора, Агата, Феофано и Анна)?

В личном дворце Константина и Елены они все уселись (зал не указан, ибо событие явно было «другим не в пример») и позвали княгиню. Это было уже крайне необычно. Никого из послов или иноземных владык, как мы точно знаем по трактату «О церемониях», император не принимал в семейном кругу! А фраза трактата: «Сев по повелению василевса, она беседовала с ним, сколько пожелала», — могла вызывать инфаркт у блюстителей дворцового этикета. Сидеть в присутствии императора! Беседовать с ним и членами его семьи по своему усмотрению, без протокола!

Ольга должна была так подготовить этот прием за долгие месяцы ожидания и так показать себя в непривычной обстановке дворца, чтобы ученый сухарь Константин Багрянородный и императрица Елена, бывшая за ним замужем 40 лет (919–959), захотели общаться с ней именно по-семейному, без протокола. Начнем с того, что она сама, 6 княгинь ее свиты (архонтиссы в этом контексте именно княгини, равные Ольге по титулу, среди которых она главная — игемон, великая княгиня) и 18 знатнейших прислужниц (до XVIII века на Руси боярыни считались прислужницами великих княгинь и цариц) должны были выглядеть достойно императорского дворца. А не представлять там бродячий цирк из провинции и тем более этнографический музей. То есть уловить тенденции диктуемой двором моды, закупить ткани, сшить наряды, заказать украшения и обувь, сделать прически и научиться накладывать макияж, выработать правильную походку и знать, куда девать руки, чтобы все эти старания не выглядели смешными. Только тот, кто пытался выполнить подобную задачу, способен понять ее критический масштаб. Воистину, прав был летописец, назвавший Ольгу «мудрейшей из жен»!

Конечно, княгине было что рассказать августейшей семье. А в верхушке империи страсти бушевали не слабее, чем на Руси. Но, думаю, это не главное. Восточная Римская империя была уникальным в то время гражданским государством. Когда по всей Евразии, от Ирландии до Японии, власть по своему произволу осуществляли суровые мужи с оружием в руках, империя управлялась большей частью гражданскими чиновниками на основании тщательно продуманных и кодифицированных законов. Невзирая на временами плохие отношения императоров и патриархов (например, Константина Багрянородного и Полиевкта Нового Златоуста, 956–970), в империи поддерживалась гармоничная симфония светской и духовной власти. Во всех областях государственного, экономического, культурного и религиозного развития именно империя была для Ольги образцом. Даже то, что ее политика всегда была крайне эгоистичной и коварной по отношению к соседям, могло послужить Ольге важным уроком. А что может быть лучше для мудрой женщины, чем попросить всяческих советов у императора, кичившегося своим умом и образованностью?

Но разговоры не могли быть бесконечными. По протоколу император должен был идти на пир с буйными мужами посольства Ольги: послами от архонтов Руси (князей — во множественном числе), людей и родственников княгини, представителями городов и купцами.

Ольга же пировала в парадном зале Юстиниана с императрицами Еленой и Феофано. Судя по всему, она пришла с ними, так как трактат говорит просто, что в начале церемонии она стояла сбоку от трона. Сопровождающих Ольгу архонтисс (княгинь — во множественном числе) распорядитель царской трапезы ввел в зал, и они почтили августейших особ по византийскому образцу: поклонились и простерлись перед ними ниц. Ольга, отнюдь не приняв этого простирания на свой счет, «немного наклонила голову» и села к императорскому обеденному столу, за которым, собственно, и стояла. Место ее было рядом с императрицами, вместе с зостами — дамами высшего придворного чина, которых в империи было только две.

По этому поводу историки предположили, что Ольга была пожалована высшим для придворных дам чином «препоясанной зосты», зосты-патрикии. Ведь варварские князья-мужчины, крестившиеся в Константинополе на столь же высоком уровне, звание патрикиев получали: например, венгерские князья Вулцсу (Вулчу) и Гилас (Дьюла) в 948 и 952 годах, о крещении которых рассказал в своей хронике Иоанн Скилица. Однако другие историки возражают, что Ольге как главе посольской делегации Руси и владычице страны не было необходимости в таком пожаловании, чтобы сесть за стол вместе с зостами. К тому же «вместе» не означает — наравне. Статус княгини как духовной дочери августейшей семьи был выше — иначе ей, как и зостам, пришлось бы простираться перед императрицей ниц. Хотя на данной церемонии зостам не надо было простираться, ведь они пришли к столу вместе с Еленой и Феофано.

Думаю, в этом и состоял замысел хитроумных ромеев, которые вывели княгиню к столу вместе с императрицами и зостами, а дам свиты Ольги заставили явиться отдельно и представиться по канону царского двора. Своим кивком Ольга лишь показала, что тоже относится к гостям пира. Таким образом, традиции не был нанесен урон. А красовалась ли Ольга в пожалованном ей роскошном поясе дамы-патрикия или нет — не важно[167]. Всё равно ее почтили гораздо больше, чем других варварских архонтов и послов багдадского халифа.

Пир был вполне в античном духе. Лучшие певчие столицы из храма Апостолов и Святой Софии распевали величальные гимны в честь августейших особ, к семье которых Ольга была причтена как духовная дочь. «Разыгрывались также и всякие театральные игрища», то есть княгиня познакомилась и с греческим театром (мы не знаем только, со средневековым, кстати весьма развитым, или, учитывая ученость Константина, античным).

После развлечений ее ждала еще одна беседа с императором. Для того чтобы ее устроить, Константин вновь дополнил посольский протокол. Обычной схемой приема были официальное представление посольства, неофициальная беседа с императором и пир. Однако попировав с мужской частью посольства русов, император отправился в небольшой зал дворца на придуманный им для новой встречи с Ольгой «десерт в столовой для закусок, где стоял малый золотой стол», на котором «был сервирован десерт в украшенных жемчугом и драгоценными камнями чашах».

За столом с императором сидели его сын и дочери, внучка и молодая императрица Феофано, а также княгиня Ольга. Феофано, вышедшая из социальных низов империи (как многие императоры и императрицы), с большим интересом познакомилась с женщиной, которая после смерти мужа правит одна. После смерти Романа в 963 году она вспомнит этот опыт и начнет править при двух малолетних сыновьях. Но «наиболее прекрасная, обольстительная и утонченная женщина своего времени, одинаково выделявшаяся своей красотой, способностями, честолюбием и порочностью», не смогла, подобно Ольге, держать власть в руках самостоятельно. Она сделала ставку на мужчин, вначале выйдя замуж за прекрасного полководца, но скучного мужа Никифора Фоку, а затем, убив его, за более молодого полководца Иоанна Цимисхия, который ее заточил. А сыновья Феофано, Василий и Константин, впоследствии выдали ее дочь Анну замуж за внука Ольги, князя Владимира, принявшего крещение именно в связи с этим браком.

Встреча оказалась запоминающейся для обеих сторон переговоров. Император не только описал прием Ольги, но и скрупулезно отметил расходы на денежные подарки роскому посольству в честь этого события, по которым мы точно знаем относительное значение его участников. Младшими были слуги послов, получившие по 5 серебряных монет, и люди князя Святослава, которым после пира тоже выдали по 5 монет. Прибывший с Ольгой священник Григорий и 18 ее служанок получили по 8, два переводчика, 43 стряпчих (от разных городов и сообществ) и 20 послов русских князей — по 12 монет, переводчик самой княгини — 15, ее люди (в том числе шесть архонтисс-«родственниц» и восемь мужчин) — по 20, племянник — 30. Этот второй человек в русском посольстве мог быть сыном брата или сестры как Ольги, так и Игоря. Знатность рода Ольги крайне сомнительна. Значит — обратим внимание — у Игоря был брат, о котором летописи прочно забыли! Княгиня получила «на золотом украшенном каменьями блюде» 500 монет (как и багдадские послы).

Внимательный к церемониям император, долго наводивший справки перед приемом Ольги, оценивал сравнительный вес русских властей не на глазок. Для него ситуация была очевидной: княгиня единовластно правила Русью, ее люди были выше послов всех тамошних князей, которые оценивались на одном уровне с городскими стряпчими; Святослав был лишь сыном своей матери, вряд ли дееспособным. Ольга, безусловно, была на Руси первым лицом, ее племянник — с большим отставанием вторым.

Новый прием Ольги, состоявшийся 18 октября 957 года, Константин Багрянородный описал в трактате «О церемониях» кратко, так как он ничего не прибавлял к отработанному протоколу:

«Восемнадцатого октября, в воскресенье, состоялся пир в Хрисотриклине. Василеве сидел с росами. И другой пир происходил в Пентакувуклии св. Павла (зале дворца при храме Святого Павла), где сидела деспина (Елена) с ее багрянородными детьми, с невесткой (Феофано) и с архонтиссой (Ольгой).

И было выдано: архонтиссе 200 милиарисиев, ее племяннику — 20 милиарисиев, священнику Григорию 8 милиарисиев, 16 ее женщинам — по 12 милиарисиев, 18 ее рабыням — по 6 милиарисиев, 22 послам — по 12 милиарисиев, 44 купцам — по 6 милиарисиев, 2 переводчикам — по 12 милиарисиев».

Послы Святослава тут посчитаны — подарки получили 105 человек, тогда как на предыдущем приеме, где число представителей сына Ольги не указывалось, без них было 102 человека. Значит, от князя людей было трое, причем двое послов (тут их 22, а прежде отмечено 20) и один купец (без человека Святослава их было 43, а на втором приеме, где его люди не выделены, стало 44). Оценка императором людей князя Святослава — крайне низкая сравнительно с людьми его матери — вряд ли могла понравиться его дружине в Киеве.

После второго приема русское посольство отправилось домой. Время и так было осеннее, а дорога через пороги — небезопасной.

Первое просвещение Руси

Посольство Ольги в Царьград оказало определяющее влияние на государственную, духовную и повседневную жизнь Руси. На века. Наиболее быстро оно оказало влияние на быт древних русов. До этого купцы и воины привозили из походов ткани и разрозненную одежду, частью сшитую на себя, частью снятую с трупов. Представления о комплексе нарядов знати никакие рассказы и даже наблюдения мужчин дать не могли. Представления о каменной архитектуре проникали на Русь вместе с наемными мастерами — ведь Игорь смог построить свой каменный двор с теремом. Но осознать весь комплекс созданных великой культурой орнаментов и распорядиться украшать ими одежду и предметы мужчины были неспособны. Одежда, дом и домашний быт были женской сферой.

Сама Ольга, 6 княгинь и 18 боярынь, вернувшиеся на Русь в новых полных и гармоничных нарядах, ясно сознающие, как теперь будет выглядеть двор каждой, как они оденут своих мужей и девушек, что они будут заказывать купцам, какие узоры будут вышивать их мастерицы и вырезать на всем, включая ложки, ремесленники, — это была настоящая культурная революция. Не отзвуки моды в виде обрывков тканей и отдельных предметов, но сама восточноримская мода пришла на Русь и довольно быстро охватила население городов, а одно-два столетие спустя — и сел.

С тех пор русская знать, а за ней и народ с пониманием следили за модой и после падения Восточной Римской империи творчески ее продолжали. «Чисто русские» одежда и орнаментика Древней Руси, представленные в замечательных исследованиях археологов образцами в основном господствующих и городских слоев общества, были хорошо усвоенными ромейскими. Огромное влияние посольство Ольги оказало на архитектуру, светскую и храмовую, которая стала развиваться именно при ее поддержке. Первые каменные здания на Руси были византийскими, и впоследствии в основе исканий русских зодчих лежал восточноримский стиль.

Помимо богатых даров культуры, посольство Ольги везло в Киев новое торговое соглашение с Византией, крайне заинтересованной на этот раз в русской военной помощи. Но главным достижением княгини стало ее крещение в центре православия, из рук патриарха, при участии императора. Это были честь и престиж, которых удостаивался царь Болгарии и упорно добивались в те времена другие варварские правители, например, венгерские «архонты» Вулчу и Дьюла в 948 и 952 годах. Это был шаг к просвещению Руси христианством, без которого государство, упорно создаваемое Ольгой, просто не смогло бы выжить (как не выжили, несмотря на упорную четырехвековую борьбу, сохранившие язычество славянские государства бодричей, лютичей и поморян). И в то же время это был еще один, помимо неравномерно распределенных подарков императора, пункт столкновения с дружиной ее сына.

Третьим камнем преткновения стал, как ни странно, вопрос о военной помощи Византии, которую Ольга, согласно Древнейшему сказанию, должна была обещать ромеям в Царьграде. Русы, как гордо именовали себя дружинники, служившие Ольге, Святославу и множеству других, специально не упоминаемых летописью князей (не являющихся потомками Игоря), были склонны к военным авантюрам, в том числе и в качестве наемников. Лучше всего наемникам платили в Византии: в гвардии, составленной из всяческих варягов, оклады вообще были сказочные (по 3 золотых в год рядовому, то есть по 36 милиарисиев, — и это на всем готовом, включая казарму, столовую, баню, вино и девушек). А как раз после того, как император закончил в 952 году свой трактат «Об управлении империей», показав в нем относительную бесполезность русов, его потребность в воинах резко возросла.

Наступление ромеев против сарацин захлебнулось. В 953 году эмир Мосула разбил имперскую армию и пленил ее стратигов, в том числе отважного сына доместика схол Востока Константина Фоку. Арабы перешли в решительное наступление. Остановить натиск военных профессионалов с помощью мобилизации военнообязанных крестьян (стратиотов) оказалось невозможно (воссозданием имперской пехоты займется позже только император Никифор Фока). В византийскую армию были призваны наемники со всех концов света, в том числе росы. Уже в 955 году византийцы с помощью росов осадили Хадат. В следующем году росы входили в состав гарнизонов крепостей вдоль сирийской границы. Надо полагать, не без их участия в 957 году был взят Хадат, а в 958-м Самосата[168].

Император прекрасно понимал, что может свободно нанимать воинов на Руси, где князья и их дружины в общем-то никому не подчинялись. Любой воевода мог снарядить ладьи и пойти в поход на юг, а там станет ли он грабить болгар как союзник ромеев или нападет на греческие берега, нарушая договор с Византией, или наймется в ее войско — кто знает? Ольга, убедив Константина Багрянородного в том, что на Руси есть один владыка — она сама, должна была по возвращении убедить князей, воевод и буйных дружинников в том, что наниматься к грекам по государственному соглашению выгоднее, чем поодиночке, мелкими отрядами.

С этим связан с удовольствием изложенный в Древнейшем сказании скандал, устроенный Ольгой греческому посольству в Киеве после возвращения туда осенью 957-го или весной 958 года. Посол Соломер требовал «челядь, и воск, и меха, и воинов в помощь». Вполне вероятно, что не в качестве ответных даров (такой «рассрочки» посольских даров в византийской практике не было), а желая приобрести все это на Руси за наличные (позже, в 967 году, как мы увидим, патрикий Калокир прибыл в Киев для найма войск с 15 кентинариями золота — 108 тысячами золотых монет). Ольга не просто отказала Соломеру, но и укоризненных слов «говорила много», прежде чем «отпустила приходивших послов в Царский город», — сообщает Древнейшее сказание.

Это не значит, что княгиня не хотела торговать воинами. Как она могла не хотеть, если это было чрезвычайно выгодно? Но эта выгода должна была стать государственной, воины должны были наниматься от русского князя, по ее соглашению с императором, а не покупаться в розницу, как встарь. И действительно, в 957–958 годах в Малой Азии действовали (и то лишь по предположению исследователей) те отдельные отряды росов, которые появились там в середине 950-х. Затем сведения о росах исчезают. Зато в походе 960–961 годов на Крит под командой Никифора Фоки с арабами сражался уже большой росский отряд, практически войско. Полагаю, Ольге и в этом удалось договориться и с Византией, и со своими князьями и дружинниками.

Но тактической победы Ольге было мало. Она мыслила в стратегической перспективе. Учитывая наличие разных русских князей, не считая малозависимых от них воевод, и самостоятельность городов, посылавших от себя представителей в посольства, минуя князя, принятие правящей верхушкой христианства было необходимо именно как стратегия развития государства. Один Бог на небе — один князь на земле! Эту идею Ольге просто необходимо было утвердить на Руси, где многие люди в городах — как выражается летописец, «варяги» — были уже христианами. Старалась она для своего сына. Но именно в нем нашла твердого противника христианства.

«Жила Ольга вместе с сыном своим Святославом, — повествует Древнейшее сказание сразу после рассказа о скандале с греческим послом, — и учила его мать принять крещение. Но не ценил он слов тех и в уши не влагал себе; а если кто хотел по своей воле креститься, не возбранял ему, только ругался.

Неверующим ведь вера христианская — юродство; не смыслят ведь, не разумеют, во тьме ходят, не видят славы Господней; огрубели сердца их, и ушами тяжко слышать, а очами видеть. Сказал ведь Соломон: "Делатель нечестивого далек от разума; поскольку звал вас — не послушали, обратился к вам, и не внимали, но отвергли мои советы и обличениям моим не внимаете; возненавидели ведь Премудрость, а страха Господня не пожелали, не хотели внимать моим словам, презрели обличения мои".

Так и Ольга часто говорила: "И я, сын мой, Бога познала и радуюсь; если и ты познаешь — радоваться начнешь".

Он же не внимал, говоря: "Как захочу я закон иной принять один? А дружина смеяться начнет и ругаться!"

Ольга же сказала ему: "Сын, если крестишься, все будут то же творить".

Он же не послушал матери, следуя нравам языческим; ибо не ведал, что кто матери не послушает — снова в беду впадет, как сказано: "Если кто отца не слушает или матери — смерть примет".

Этот притом гневался на мать. Соломон же сказал: "Поучающий злых наживет себе беды, обличающего нечестивого самого оскорбят; ибо обличения для нечестивых, как язвы. Не обличай злых, чтобы не возненавидели тебя".

Но все равно любила Ольга сына своего Святослава, говоря себе: "Воля Божия да будет; если хочет Бог помиловать род мой и землю Русскую, да возложит им Бог на сердце обратиться к Богу, как и мне Бог даровал".

И, говоря так, молилась за людей и за сына все ночи и дни, воспитывая сына до возмужалости его и до совершеннолетия его».

Совершеннолетие Святослава, то есть достижение им двенадцати лет (возраст начала военных походов юных княжичей), наступило еще в 952/953 году, а в 957-м, при возвращении крещеной Ольги из Константинополя, ему было уже 16–17 лет — возраст взрослый по всем статьям. До какого же «мужества» мать собиралась его «вскармливать», если буквально понимать выражение летописи? Начальный свод и «Повесть временных лет» в этой дате едины — до 964 года, когда Святослав «возрос и возмужал» в возрасте… 23–24 лет. Да у нас юношей много раньше в армию берут! Это было не просто нехарактерно для той эпохи. Это был нонсенс, объяснимый только тем, что мать не желала признавать сына взрослым и передавать ему власть над страной.

Власть на Руси она так сыну и не передала. До смерти Ольги Святослав будет только полководцем в далеких походах, помогая матери на Руси лишь по ее настойчивой просьбе — и спеша обратно в поход. Но и Ольга, в свою очередь, не могла осуществить крещение Руси против воли сына. Именно его видели символом единства только что родившейся страны народ и, что гораздо важнее, воины, среди которых он вырос и с которыми провел всю жизнь.

Воины крепко держались за своего громового бога Перуна, хотя и не были так уж нетерпимы к иноверию, как показывает нам летопись. Согласно договорам Руси с греками, все «послы от рода руского», вне зависимости от того, что большинство их носило скандинавские, германские, франкские, западнославянские, степные и кавказские имена, дружно клялись именно Перуном и своим оружием. В раскопках дружинных курганов археологи весь X век находят — хоть и не так часто, как многие считают, — перевернутые Т-образные подвески: молоточки Тора, скандинавского аналога Перуна, который, однако, не был на севере Европы главным богом воинов. Эти амулеты отличают дружинников, сохранивших веру в скандинавских богов.

Таких захоронений сравнительно немного, так же как и странных курганов первой половины X века с устроенными под ними срубными гробницами, «колодами-домовинами», в которые тела погребали не сожженными, как было принято у дружинников. Эти гробницы найдены на Киевщине, Черниговщине (вплоть до Стародуба), у Искоростеня, у Плеснеска и в других местах. Академик Б. А. Рыбаков полагал, что это своего рода дань христианской обрядности, категорически запрещавшей трупосожжение. Хотя и ему казалось несколько неуместным класть в могилу христианина его коня, оружие и любимую женщину, а на курганной насыпи править тризну.

Особенно замечательный курган такого рода был найден в дружинном комплексе в Шестовицах близ Чернигова. Там воин в домовине сидел, обнимая за талию сидевшую рядом женщину, а подле них лежал оседланный и взнузданный конь. Точно такую картину погребения рисует нам едва ли не древнейшая русская былина о Михаиле Потоке, который сам спустился в могилу за своей женой[169].

При общей вере в Перуна и свое оружие древнерусские воины вполне допускали в своей среде разные верования и обычаи, в том числе столь важные, как погребальный обряд. Почему же Ольга еще в Константинополе так боялась вернуться на Русь христианкой, что патриарх, известный как Новый Златоуст, утешал ее примерами спасения Даниила изо рва со львами, отроков из горящей печи, Давида от Саула и т. п.? А княгиня причитала: «Люди мои язычники, и сын мой тоже язычник, да сохранил бы меня Бог от всякого зла!»

Это странно, ведь летопись признаёт, что в Киеве было немало христиан, а в собственной свите княгини, согласно тексту Константина Багрянородного о приемах Ольги в Константинополе, присутствовал «священник Григорий». Конечно, священники в те времена не носили специальных облачений вне церковной службы. Но всё равно, скрыть наличие православного священника от представителей сына, других князей, городов и купцов в посольстве из 105 человек было невозможно. Да и не нужно.

Христианство на Руси распространялось уже в течение ста лет, с середины IX века, с первого победоносного похода на Царьград, и никуда ко временам Ольги не делось. В договоре Руси с греками 944 года, заключенном при ее муже Игоре, прямо сказано, что приходящая в Константинополь русь частью состоит из христиан, а частью — из язычников (они по-разному приносили клятвы в суде). Более того, многие из 54 послов Руси, присланных Игорем, были христианами: «Мы же, — говорят послы, — сколько нас крестившихся есть, клянемся церковью Святого Ильи в соборной церкви, в предлежании честного креста и хартии этой, хранить всё, что на ней написано, и не преступить от того ничего. А если преступит это из нашей страны, или князь, или иной кто, крещеный или некрещеный, — да не получит от Бога помощи, да будут они рабами в сей век и в будущий, и да будет заколот своим оружием».

«А некрещеные русы, — продолжает текст договора, — да кладут свои щиты и обнаженные мечи, обручи и прочее оружие, и да клянутся, что всё, что написано в хартии этой, будет соблюдаться Игорем, и всеми боярами, и всеми людьми, и Русской страной во все будущие годы и всегда.

Если же кто из князей или людей русских, христиан или некрещеных, переступит всё, что написано в хартии этой, — да будет достоин умереть от своего оружия и да будет проклят от Бога и от Перуна за то, что нарушил свою клятву. И если на благо Игорь, великий князь, сохранит любовь эту верную, да не нарушится она до тех пор, пока солнце сияет и весь мир стоит, в нынешние века и в будущие».

Рассказ о ратификации этого договора, приведенный в «Повести временных лет» сразу после его текста, рисует совершенно идиллическую картину одновременной клятвы язычников и христиан в Киеве:

«Наутро призвал Игорь послов и пришел (с дружиной. — А.Б.) на холм, где стоял Перун. И сложили оружие свое, и щиты, и золото, и присягали Игорь и люди его — сколько было язычников между русами. А христианскую русь приводили в церковь Святого Ильи, что стоит над Ручьем в конце Пасынчей беседы и Хазар, — это была соборная церковь, ибо многие варяги были христианами».

Возможно, именно в указании «Повести временных лет», что христианами были варяги, кроется объяснение конфликта княгини с ее сыном-язычником. Ведь при наличии собора в Киеве и священника в свите княгини говорить о «скрытом христианстве» Ольги, как пытаются многие историки, нельзя. Составитель «Повести» не устает подчеркивать, что первые христиане были именно из варягов. Когда Владимир Святой позже провел языческую реформу, обновил капище в Киеве и решил публично приносить Перуну человеческие жертвы (из-за чего «осквернилась кровью земля Русская и холм тот»), для умерщвления, согласно «Повести», избран был именно юноша-варяг.

Упор на варяжскую версию христианства до Крещения Руси в 988 году имел для летописца большой смысл. Он позволял возвысить подвиг первой просветительницы страны Ольги, ее внука Владимира Святого и правнука Ярослава Мудрого: ведь княгиня заронила семя христианства, Владимир засеял им землю Русскую, а Ярослав взрастил всходы, просветив страну книжным учением. Эта стройная концепция не учитывала, что русская православная епархия существовала к моменту крещения Ольги почти столетие, с 860-х годов.

Но летописец не мог признать, что первого епископа на Русь пригласили неведомые князья — ведь они, очевидно, не были от рода Рюрика, который уже Начальный свод искусственно отождествлял с «родом руским»! Отрицать, что христианство на Руси было и до Ольги, летописец не решился. Но нашел выход, объявив его христианством варяжским, не русским, — и свою концепцию спас. Русь просвещали Ольга, Владимир и Ярослав, а все, кто уже не нуждался в этом просвещении, были названы варягами.

Правда, в договорах Руси с греками, включенных в «Повесть временных лет», наши христиане прямо говорят: «мы от рода руского». Однако если объявить «род руский» варягами, как это было сделано в летописях XI–XII веков, и уточнить, что это были особые варяги (русские язычники, надо полагать), а были варяги другие (вот они-то и христиане!), все становится на свои места. Мы эти логические маневры летописцев понимаем, но всё же должны рассмотреть и вопрос о христианах-варягах, которые на Руси, среди крестившихся до Ольги и Владимира славян, тоже вполне могли быть.

Какие варяги с Балтики и Северного моря могли столь прилежать христианству? Прежде всего даны, среди которых давно действовали католические миссионеры и святой конунг которых Харальд I Синезубый сам крестился через три года после посольства Ольги, в 960 году. Он постепенно продвигался в крещении данов и боролся за насаждение христианства на захваченном им юге Скандинавии. Однако шведы от крещения отбились, а их святой конунг Олаф Шётконунг, крестившийся в 1008 году, при жизни так и не преуспел в жестокой борьбе за распространение христианства среди подданных. Святой конунг Норвегии Олаф Харальдссон, крестившийся за границей около 1013 года, объявил Норвегию христианской страной на тинге (народном собрании) в 1024 году, но, несмотря на массовые сожжения непокорных, сопротивления язычников не сломил. Как и шведский Олаф, норвежец стал мучеником, пав в бою со своими языческими подданными. В X же веке, при княгине Ольге, жители Скандинавского полуострова даже в торговом городе Бирке изгоняли миссионеров и свято хранили языческий похоронный обряд.

Наряду с данами, больше всего христиан на Балтике было среди славян-ободритов (бодричей). У них, на южном берегу моря, христианские миссии появились в IX веке, а первый князь (Славомир) крестился еще в 821 году. В X веке среди бодричей было немало крещеных, однако основная часть населения оставалась верной язычеству. При княгине Ольге они имели сильное государство, которое позже (в XI веке) включило мощный племенной союз лютичей. Те тоже в IX–X веках не сопротивлялись распространению христианства, но в 983 году возглавили восстание против германской колонизации, отбросив немцев от славянских земель на 200 лет. В условиях борьбы против немцев-христиан язычество стало у западных славян знаменем независимости. В 1066 году объединивший бодричей и лютичей князь-христианин Годеслав был убит сторонниками старой веры, и в стране настало радикальное возрождение язычества.

Варяги-христиане среди прочего крещеного народа в Киеве, таким образом, могли быть морскими разбойниками и купцами родом из Ютландии и с южного, славянского берега Балтики. Христианство их, идущее от немецких в основном миссионеров, было римского толка. Хотя до раскола христианства было еще далеко и собственно религиозных разногласий будущих католиков с православными в то время накопилось немного, политические их расхождения были очевидны.

Ортодоксальное христианство распространялось Восточной Римской империей с целью просвещения варваров, приобретения новых союзников и вассалов. Римскую веру на северо-восток несли немцы. В 962 году немецко-римское объединение официально оформилось в Священную Римскую империю германской нации, откровенно (в том числе военным путем) противостоявшую претензиям Константинополя на идейную и политическую гегемонию. Уже за несколько лет до этого Ольга, с которой на Русь, вопреки давней ромейской традиции, не отправился епископ от патриарха Константинопольского, запросила такового епископа у германского короля Оттона (с 962 года — императора Отгона I).

История с запрошенным Ольгой немецким епископом, которым стал монах Адальберт, была изложена в Продолжении хроники Регинона Прюмского, составленном, как полагают, самим Адальбертом[170]. В статье 959 года он пишет: «Послы Елены, королевы ругов, крестившейся в Константинополе при императоре константинопольском Романе[171], явившись к королю (Оттону. — А.Б.), притворно, как выяснилось впоследствии, просили назначить их народу епископа и священников». Оттон, в это время страшно занятый на тяжкой войне с западными славянами, отреагировал на посольство Ольги с задержкой.

В статье 960 года хронист записал, что «Либуций из обители Святого Альбана» в Майнце был посвящен гамбургским архиепископом Адальдагом в сан «епископа народу ругов». Но в статье 961 года сказано, что «Либуций, который не смог отправиться в путь в прошлом году из-за каких-то задержек, умер 15 февраля сего года. Его, по совету и из-за вмешательства архиепископа Вильгельма (Майнцского. — А.Б.), сменил Адальберт из обители Святого Максимина (в Трире. — А.Б.), который, хотя и ждал от архиепископа лучшего и ничем перед ним не провинился, должен был отправиться на чужбину. С почестями назначив его [епископом] для народа ругов, благочестивейший король, по обыкновенному своему милосердию, снабдил его всем, в чем тот нуждался». За этими сборами, не слишком спешными, так как король усиленно собирался в поход в Италию, а затем там упорно воевал, время было потеряно. Ситуация на Руси радикально изменилась. Католического епископа не приняли.

Под 962 годом хронист сообщает, что «в этом же году Адальберт, назначенный епископом к ругам, возвращается, не сумев преуспеть ни в чем из того, ради чего он был послан, и убедившись в тщетности своих усилий. На обратном пути некоторые из его [спутников] были убиты, сам же он, после больших лишений, едва спасся». Адальберт был хорошо встречен на родине. В 966 году «Адальберта, епископа, посвященного для ругов», поставили аббатом Вайсенбургского монастыря — так завершает свой рассказ хронист.

Печальная история епископа Адальберта была рассказана также во множестве немецких анналов, восходящих в этой части к утраченной хронике монастыря в Херсфельде (в северо-восточной Франконии). «К королю Отгону явились послы от народа Руси с мольбою, чтобы он послал кого-нибудь из своих епископов, который открыл бы им путь истины; они уверяли, что хотят отказаться от языческих обычаев и принять христианскую веру. И он согласился на их просьбу и послал к ним правоверного епископа Адальберта. Они же, как показал впоследствии исход дела, во всем солгали», — повествуют под 960 годом Хильдесхаймские анналы. Альтайхские и Кведлингбургские анналы добавляют, что «упомянутый епископ едва избежал смертельной опасности от их происков». Ламперт Херсфельдский и Оттенбойренские анналы констатируют, что Адальберт «с трудом ускользнул из их нечестивых рук». Титмар Мерзебургский, связанный не с монастырем в Херсфельде, но с Магдебургской архиепископской кафедрой, которую возглавил Адальберт, указал, что тот был «ранее назначен епископом Руси, но изгнан оттуда язычниками». Известие о миссии Адальберта на Руси было отражено также в документах X века и во множестве более поздних германских хроник[172].

Русские летописи не упоминают, что Ольга отправила послов к германскому королю Отгону с просьбой прислать на Русь епископа. Но в XI веке Никон Великий включил в Начальный свод большой рассказ о выборе веры князем Владимиром, который отослал послов римского папы со странными словами: «Идите вы к себе, а отцы наши этого не творили!» Этот текст (дошедший до нас в Новгородской I летописи и, видимо, не вполне исправный) прояснен в «Повести временных лет», где «сказал Владимир немцам: "Идите, откуда пришли, ибо отцы наши не приняли этого"» (одинаково по Ипатьевской и Лаврентьевской летописям; перевод Д. С. Лихачева).

Время «отцов» — это время Святослава. Именно с его неприятием христианства (не только римского толка) связаны и опасения княгини Ольги в Царьграде, и отсутствие с ней при возвращении на Русь греческого епископа, и последующее изгнание епископа Альберта.

Историки, разумеется, постарались придать проблеме с епископами высокую международно-политическую окраску. Дескать, не взяв епископа в Константинополе, но испросив его у немцев, княгиня Ольга утверждала церковную независимость Руси от Восточной Римской империи. Это звучит довольно странно, ведь после Крещения Руси ее внуком князем Владимиром все епископы и киевский митрополит многие века были греками и все поставлялись в Константинополе (за исключением Илариона при Ярославе Мудром). Скорее дело могло быть в конкретной политической ситуации.

Плохо принятый на Руси Адальберт вернулся в Германию в 962 году, как раз в тот момент, когда королю Отгону удалось, вступив в союз с римским папой, подчинить себе Италию и основать Священную Римскую империю германской нации. Действительно, в политическом плане он мог быть могущественным союзником Руси, находящимся пока что далеко от ее границ. Однако Ольга и Святослав не могли знать, что его «натиск на восток» будет на века остановлен западными славянами (прежде всего лютичами) и что немецкие рыцари не появятся при их жизни на рубежах Руси. В то же время Константинополь не претендовал на русские земли, желая видеть их лояльными империи, но вовсе не обязательно вассальными.

Огромное преимущество ортодоксального христианства состояло в том, что константинопольский патриарх, в отличие от римского папы, не претендовал на непогрешимость и власть над сюзеренами. Но эта тонкость, трагичная, прежде всего для Запада, при Ольге вряд ли была осознана на Руси. Она обращалась к Оттону в то время, когда направить на Русь католического епископа мог именно король. Ольга, как выясняется, правильно понимала, к кому обращаться «в немцах», раз уж не получила греческого епископа. И король, хоть и с промедлением, удовлетворил ее просьбу.

Очевидно, проблема с христианством крылась в самом Киеве, где христиан было довольно, чтобы иметь соборный храм Ильи Пророка — небесного аналога Перуна. Во всех племенах и землях языческих славян, широко известных своей терпимостью, временами начиналась своеобразная языческая реакция именно против христиан. Думаю, источником ее была христианская нетерпимость к иноверию, выраженная как минимум в высокомерии представителей «истинной веры», а как максимум — в открытом оскорблении веры языческой.

Кажется странным, что при наличии христиан в дружине и среди «мужей» русских городов, начиная с Киева, Святослав говорил матери: прими он крещение — «дружина смеяться начнет и ругаться». Здесь можно видеть, если принять версию летописцев, внутреннее напряжение среди дружинников, вызванное неприязнью большинства к варягам-христианам — данам и балтийским славянам, а также к русским ветеранам-наемникам, принявшим крещение в Византии. И зарождение гордости особостью Руси, выраженной позже Святославом в его речах воинам:

«Уже нам некуда деться, волей или неволей надо стоять. Да не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, ибо мертвые сраму не имут. Если же побежим — осрамимся. Не отступим, но станем крепко. Я впереди вас пойду — если моя голова падет, тогда делайте, что хотите» («Повесть временных лет»).

«Погибнет слава, спутница роского оружия, если мы постыдно уступим грекам. С храбростью предков наших и мыслью, что роская сила была доселе непобедима, сразимся мужественно. У нас нет обычая бегством спасаться в свое отечество, но или жить победителями, или, совершив знаменитые подвиги, умереть со славою!» (Лев Диакон, История).

Вероятно, именно мечта о сплочении русов на почве родного (и чисто славянского) язычества двигала сыном Ольги Святославом, не позволившим поставить на Руси никакого епископа — ни грека, ни немца. И ее внуком князем Владимиром, заново отстроившим языческое капище с центральным идолом Перуна на месте разрушенного христианского храма[173], а затем залившего кровью человеческих жертв «холм тот».

О том, что эти жестокости начались при Святославе, рассказывает лишь поздняя Иоакимовская летопись, сохранившаяся к тому же только в цитатах историка XVIII века В. Н. Татищева. Согласно этим цитатам, Святослав не просто гневался на мать за уговоры принять христианство, но запрещал своим людям креститься и даже казнил за это: «…а от вельмож и смерть многие приняли». Впоследствии, потерпев поражение от ромеев, Святослав и его вельможи «начали клеветать на христиан, бывших в воинстве, якобы сие падение воинов приключилось от прогневания лже-богов их христианами. Он же (Святослав) настолько рассвирепел, что и единственного брата своего Глеба не пощадил[174]… Они же (крещеные русы) с радостью на мучение шли, а веры Христовы отречься и идолам поклониться не хотели… Он же, видя их непокорность, еще больше на священников разъярившись, будто бы те колдовством людей отвращают и в вере их утверждают, послал в Киев, повелел храмы христиан разорить и сжечь. И сам вскоре пошел, хотя всех христиан погубить».

Этой яркой картине мы вправе не верить, но напряженность между языческим большинством дружины, державшей веру славянских племен, и христианами, уже в 957 году была известна Ольге и страшила ее, а в 962 году обернулась гонениями на епископа Адальберта.

Нам важна позиция несгибаемой княгини, которая боится, но сама принимает крещение в Константинополе, сама посылает за епископом к германскому королю, сама уговаривает Святослава обратиться в христианство. Хотя и не стремится пострадать за веру. Весь ее конфликт с сыном происходит «при закрытых дверях». Себя княгиня всюду, кроме посольства к королю Оттону, именует не христианским именем Елена, а по-язычески — Ольгой (традиция двуименности сохранится у Рюриковичей надолго и будет отражена, например, на их монетах). Не только сын княгини был назван языческим именем Святослав, но и внуки — Ярополк, Олег и Владимир. Не исключено, что княгиню тоже увлекала идея уникальности Руси и Русской державы, в которой принятие христианства выглядело необязательным.

Наконец, никаких свидетельств прямой государственной поддержки христианства на Руси при Ольге, располагавшей у себя в Вышгороде третью всех доходов, нет. А они, при огромном внимании к княгине уже древнейшего сказителя в конце X века, появились бы в летописании при малейшем намеке на ее богоугодные дела.

У правительницы Руси в начале 960-х годов возникли более серьезные проблемы, чем религиозные расхождения с сыном-язычником, которые монаху-летописцу выгодно было подчеркнуть и преувеличить. Сын, его воеводы и дружина требовали самостоятельных действий. Святослав и так просидел без власти и без дела чрезвычайно долго. Отказать ему в праве на власть и самостоятельность Ольга по обычаю того времени не могла. Или все-таки могла?