Повседневная жизнь французов во времена Религиозных войн

В решающий для Лиги момент герцог Майеннский предпочел устранить наиболее радикально настроенных ее членов, в том числе тех, кто более всего скомпрометировал себя в деле Бриссона. Он сделал выбор в пользу умеренного крыла этой организации. Умеренные взгляды разделяли большинство дворян, составлявших костяк армии, и значительная часть магистратов. Постепенное присоединение знати к Генриху IV способствовало его победе, тем более что благодаря своим воинским и человеческим качествам новый монарх являл собой образец короля, существовавшего в воображении дворянства: талантливый полководец, отважный и великодушный. Опасавшийся оказаться заложником того или иного политического или религиозного клана, стремившийся к национальному примирению и единству, Генрих IV воплотил в себе символ французской нации, тот идеал, за который дворяне готовы были отдавать свои жизни.

В конфликтах между влиятельными дворянскими кланами Гизов, Монморанси, Бурбонов, а также в событиях, связанных с заговором в Амбуазе, дворянство выступало дестабилизирующим фактором монархии. Историк Арлетт Жуанна сделала подробный анализ «мятежного долга», взятого на себя дворянством, выступавшим против короля. Этот так называемый долг, оправдывавший неуемное стремление к свободе и презрение к смерти, находил свое выражение в поединках и способствовал формированию деструктивного характера дворянского мироощущения, в результате которого во внутренней жизни королевства дворянство стало фактором дестабилизации и разобщенности.

Дворянская власть, дворянская свобода

Многие сельские жители бальяжа Шартр жаловались на бесчинства дворян. Дворяне не стеснялись забирать у земледельцев лошадей, переманивать батраков во время страды, избивали тех, кто требовал от них уплаты долгов по соглашениям, которые они сами и заключали. В 54% приходов округа Шартр образ дворянина был отнюдь не положительный.

Во время Религиозных войн примерно в 40% деревень дворяне вели себя как тираны, злоупотребляли своим привилегированным положением и досаждали прихожанам. В своих владениях дворянин был обязан защищать крестьян. В наказе жителей деревни Прюнэ-ле-Жийон, настроенных крайне негативно по отношению к дворянам, сказано: «Но вышеуказанные жители не жалуются на сеньора и супругу его госпожу де Прюнэ, кои к ним бесконечно добры, а жалуются на соседей, кои во главе отрядов вооруженных людей являются к ним и забирают овес для прокорма своих лошадей, а взамен ничего не дают».

Этот текст свидетельствует о практике заключения соглашений между дворянами и предводителями вооруженных отрядов с целью поживиться за счет жителей деревень и сел, не имевших сильных и постоянных покровителей. Жители деревни Бевиль-ле-Конт, вспоминая о дворянах-защитниках, сожалели, что их сеньором является король Франции, ведь, в сущности, это равно отсутствию покровителя. Король далеко, и у него много иных забот, более важных, нежели защита своих цензитариев.

Дворяне-протестанты активно защищали крестьян принадлежавших им деревень. Они принимали своих собратьев по вере у себя в поместьях, проводили у себя службы, а в случае необходимости с оружием в руках отстаивали своих людей и принадлежавшие им владения. Так, 5 октября 1561 года в деревне Бугленваль, расположенной к северу от Шартра, дворянин Галло выступил на защиту своих единоверцев, подвергшихся нападению местных жителей во главе с викарием. В декабре 1562 года эшевены города Шартра сделали об этом Галло из Бугленваля следующую запись: «В его доме неоднократно проводились проповеди и устраивались собрания протестантов». Консистории могли делегировать дворян для участия в работе синода: Поль де Шартр, сеньор Шервиля, старейшина протестантов Шартра, представлял шартрскую церковь на синоде, состоявшемся в 1607 году в Ла-Рошели. Позднее, в 1623 году, когда синод собрался в Шарантоне, его место занял Жак Эруар, сеньор Укса и Байоле.

Дворяне и сельские жители, вставшие на сторону реформированной церкви, образовали своего рода «новый союз»: дворянин защищал селянина, оказывал ему покровительство в обмен на новую власть, основанную на взаимном доверии. В главе, посвященной протестантам, мы говорили о том, в чем заключалась привлекательность нового религиозного учения. Понятие «индивидуальное сознание» и «индивидуальная ответственность» как следствие прямых отношений с Господом при посредстве одной лишь Библии открывало перед дворянами-протестантами новые горизонты свободы и власти. Они получили возможность сами определять свое положение, не оглядываясь ни на присяги, ни на клиентельные связи, соединявшие их с более знатными дворянами.

Не только дворяне-протестанты, но и дворяне-католики были способны идти, когда это было необходимо, наперекор власти. В 1585 году после поражения под Анже принц Конде распустил свои отряды, чтобы протестанты смогли беспрепятственно перебраться через Луару и вернуться к себе на юг, откуда они были родом. Генрих III приказал губернаторам задержать дворян-гугенотов, но их друзья-католики оказали им гостеприимство и, «приняв их чрезвычайно любезно», позволили им свободно добраться до Гкени. Расин де Вильгомблен, дворянин-католик из Блезуа, из чьих воспоминаний мы об этом узнали, был не единственным, кто презрел королевский приказ. И хотя сам он исполнял при короле должность палатного дворянина, во имя традиционной дворянской солидарности он «вместе со своими соседями сел на коня» и, по свидетельству Агриппы д'Обинье, отправился «якобы охотиться на друзей», а на самом деле охранять их от королевских соглядатаев.

Оноре д'Юрфе, автор самого популярного в XVII веке романа «Астрея», принадлежал к числу тех дворян, кто воспринял Религиозные войны как повод для всевозможных приключений. Он родился в 1567 году, в год создания Лиги ему исполнилось восемнадцать лет. К этому времени д'Юрфе уже был кавалером Мальтийского ордена и, состоя — через мать — в родстве с королевским домом Савойи, сражался на стороне Лиги. Только в 1602 году он обрел милость Генриха IV. В 1600 году д'Юрфе женился на Диане де Шатоморан, бывшей жене своего старшего брата, которую он всегда любил. За год до этого она расторгла брак с его братом.

Описанная в его романе жизнь пастухов и пастушек отражала глубинное стремление сельских дворян к тихой жизни вдали от ужасов гражданской войны, схваток честолюбий и борьбы за власть. И хотя весь роман пронизан духом характерного для XVI века неоплатонизма, в нем нашлось место взглядам, присущим стоикам: например, автор рассказывает, как изгнанный своей возлюбленной Селадон бросается в реку, то есть в объятия смерти.

Этот картинный и понятный жест отражает мироощущение дворянина, достигшего предела своей свободы — свободы выбрать смерть, о чем свидетельствует эпидемия дуэлей, свирепствовавшая во Франции почти целый век.

Дуэль, свобода, смерть

В своей диссертации под названием «Красивая смерть французского дворянина в XVI и первой половине XVII века» Элен Жерма-Роман пишет, что дворянина постоянно одолевал страх умереть в своей постели от болезни, ибо в мечтах своих он грезил о «красивой смерти» с оружием в руках. Красивая смерть была лучшим доказательством его личных доблестей. В 1569 году Брантом написал о смерти юного Тимолеона де Коссе-Бриссака: «1]раф де Бриссак умер так, как должен был умереть истинный граф Бриссак». Эти слова означали, что своей смертью юный де Коссе-Бриссак показал себя подлинным наследником своих доблестных и прославленных предков.

Агриппа д'Обинье писал, что Лану, прозванный протестантским Баяром, при каждом удобном случае искал смерти. Презрение к смерти, постановочная — и зачастую удачная — организация собственной смерти являлись частью представлений дворянина о самом себе, обусловливали его поведение в жизни. Стремясь красиво умереть, дворянин отрешался от власти мирских благ, становился свободным человеком, осознавая свой долг только перед Господом Богом и обязанность согласовывать свое поведение только с Ним одним.

Все великие полководцы того времени перед началом сражения уделяли несколько минут общению с Богом. Приготовление к возможной смерти позволяло взглянуть на свою жизнь со стороны, и в результате к свойственному той эпохе платоновскому видению мира присоединялась изрядная доля стоицизма. Прожив жизнь, полную сражений и невзгод, коннетабль Монморанси погиб в 1567 году в битве при Сен-Дени. Если судить по посвященной ему литературе, его уход из жизни был подобен уходу обремененного годами мудреца. Вот что пишет о нем Ронсар:

А Филипп Депорт добавляет:

Знаток воинской службы д'Обинье подчеркивает искренность желания испытать свою судьбу до конца.

«Попрощавшись с королем, коннетабль отправился к воротам Сен-Дени, чтобы уничтожить банды, начавшие драку на лугах, еще до восхода солнца. Покидая предместье, он построил свою армию в соответствии с разработанным им планом сражения. Выходя из ворот, он крикнул как только мог громко: “Грядущий день избавит меня от упреков народа и армии моих противников, ибо сегодня все увидят, что я либо войду в эти ворота победителем, либо тело мое понесут на носилках!”»

А вот знаменитых «миньонов» Генриха III или Бюсси д'Амбуаза, грозного товарища герцога Алансонского, отличали не стоическая покорность, а жажда жизни, присущая молодости, безудержное стремление к удовольствиям и риску, желание вступить в единоборство со смертью. Бюсси — образцовый герой той эпохи, и Александр Дюма не ошибся, сделав его главным персонажем своего исторического романа «Графиня де Монсоро».

Впрочем, что касается Бюсси, то легенда о нем мало чем отличается от реальности: отменный фехтовальщик, верный и преданный товарищ, в меру кровожадный, авантюрист по складу характера, типичный герой романа плаща и шпаги, он излучал радость бытия и никто не мог устоять перед его обаянием. Его шутки не щадили никого, включая самого монарха, который, разумеется, не мог простить ему свободы поведения. Под влиянием сестры короля и герцога Алансонского Маргариты де Валуа (королевы Марго), чьим любовником он успел побывать, Бюсси покинул окружение Генриха III и перешел в свиту его младшего брата, герцога Алансонского, став его лучшим фехтовальщиком. В «Жизнеописаниях галантных дам» Брантом изобразил своего друга Бюсси образцовым «рыцарем», воплотившим в себе все «доблести паладинов Круглого стола», способным «вести войну», «выдерживать длительные походы» и «предпринимать любые авантюры» ради «любви» прекрасных дам.

Историй о любовных победах Бюсси и его дуэлях множество. Однажды ночью фаворит Генриха III Ле Гаст, обвинявший Бюсси в предательстве интересов монарха и переходе на сторону Алансона и Марго, устроил на Бюсси засаду. Когда Бюсси вышел из Лувра, где он присутствовал на церемонии отхода ко сну герцога Алансонского, и направился домой, на него набросилась дюжина дворян, восседавших на лошадях из королевской конюшни. Склонная к преувеличениям Маргарита в своих «Мемуарах» пишет о двухстах или даже трехстах разбойниках, напавших на Бюсси и десяток сопровождавших его верных людей. Благодаря собственному мужеству и решительности друзей Бюсси удалось ускользнуть от нападавших. Явившись на следующий день в Лувр, Бюсси, по словам Брантома, был в ярости и намеревался «разнести все в пух и прах и всех перебить». Восторженная Маргарита, напротив, сообщает, что он был «весел и жизнерадостен, словно сражение с убийцами было рыцарским турниром, устроенным специально для его забавы».

Так как подлинным инициатором нападения, похоже, был сам король, Бюсси не удалось добиться правосудия и по велению Екатерины Медичи он удалился от двора. После изгнания Бюсси гордые этой победой и поддержкой монарха «королевские миньоны» окончательно распоясались, вовсю пользуясь свободой, предоставленной им их повелителем. Отныне большую часть времени они занимались тем, что высмеивали брата короля или сторонников Гизов.

Наглость и безнаказанность «миньонов» способствовали созданию при дворе крайне напряженной атмосферы. Дворянин из Бордо Поль Стюарт де Коссад граф де Сен-Мегрен, большой любитель женского пола и «миньон короля», дерзнул приударить за герцогиней де Гиз. Майенн, шурин герцогини и брат герцога, давно ненавидевший Сен-Мегрена, убеждал главу дома, знаменитого Меченого, отомстить за оскорбление. Но герцог, презиравший любые провокации, исходившие от «господинчиков», отказался поддержать игру, считая ее глупой и бессмысленной. Убедившись в нежелании старшего брата предпринимать какие-либо шаги, Майенн решил сам уладить дело: он нанял надежных людей, и те с помощью двух десятков наемников 21 июля 1578 года напали на выходившего из Лувра Сен-Мегрена, закололи его и оставили труп валяться на мостовой.

Провинциальный дворянин Сен-Мегрен поплатился жизнью за пренебрежительное отношение к могущественнейшему семейству. В роду Гизов были свои государи, в частности правители Лотарингские, а сами Гизы числили среди своих родоначальников Карла Великого. Но для молодого дворянина преступить табу было упоительной игрой, возможностью польстить своему честолюбию и ощутить себя беспредельно свободным, не стесненным никакими запретами.

Несколькими месяцами раньше, 27 апреля 1578 года, в пять часов утра на Конном рынке, расположенном позади Бастилии, состоялась знаменитая дуэль, символический поединок между сторонниками короля и сторонниками герцога де Гиза. Поводом для нее стало провокационное высказывание Антрага, сторонника Гизов, давно искавшего ссоры с одним из «миньонов» — любимцем монарха Кейлюсом. В последовавшей за оскорблением дуэли приняли участие трое «миньонов» и трое приближенных герцога Гиза. За короля сражались Можирон, сын наместника провинции Дофине, Жан Дарсес де Ливаро и граф де Кейлюс. За Гиза — Шомберг, Рибейрак и, разумеется, Антраг.

Можирон и Шомберг были убиты во время дуэли, Рибейрак умер три дня спустя в особняке Гизов. Кейлюс, получивший девятнадцать ран, скончался в мучениях через тридцать три дня. В живых осталось всего двое участников этой дуэли: Ливаро, на всю жизнь оставшийся калекой, и Антраг, вышедший из поединка победителем и без единой царапины.

В мемуарах той эпохи много рассказов о дуэлях, участвуя в которых молодые люди делали себя имя и завоевывали репутацию. Целое поколение дворян культивировало в себе такое качество, как воинская доблесть. Молодые люди благородного происхождения бравировали своей отвагой. Наивысшей добродетелью считалось презрение к смерти. Готовность сделать выбор в пользу смерти при возможности свободного выбора между жизнью и смертью была тяжелым испытанием, выдержать которое помогала групповая солидарность, обретаемая дворянами находили в дружбе.

Дружба — главная добродетель дворянина

В своих «Мемуарах» Бове-Нанжи рассказывает, как в 1575 году в Париже, возле Трауарского креста, преданный Генриху III д'О убил Пуассоньера прямо «на глазах у его друзей». Бове-Нанжи присутствовал на поединке, поддерживая вместе с друзьями господина д'О. Друзья Пуассоньера стали искать ссоры с Бове-Нанжи. Зачинщиком выступил Армевиль, младший сын дворянина из Баквиля, его сопровождал граф Шарль де Мансфельт, организовавший дуэль. Проходя по улице Пти-Шан, дуэлянты встретили «отважного Крийона» и «трех или четырех друзей» Ар-мевиля. Поединок состоялся на том месте, где сегодня находится Пале-Рояль. Бове-Нанжи получил два удара шпагой — в руку и бедро, д'Армевиль был ранен в руку и голову. Друзья развели их, ибо, как пишет Бове-Нанжи, в те времена секунданты не сражались, а только поддерживали своих друзей.

Эта дуэль прибавила славы Бове-Нанжи, ибо и Крийон, и все, кто присутствовал на поединке, восхищались его мужеством и доблестью. Король справлялся о его здоровье и несколько раз лично приходил проведать его, всякий раз «выражая ему свое особое благоволение».

Значение дружественных уз трудно переоценить, именно они стали краеугольным камнем дворянского мировоззрения, отодвинув на второй план политические стратегии и выбор религии. Так, когда была создана Лига, Бове-Нанжи присоединился к герцогу де Низу по причинам, не имевшим ничего общего ни с политикой, ни с религией. Он испытывал симпатию к герцогу и «неприязнь к герцогу д'Эпернону «, который, пока Нанжи исполнял обязанности посла в Португалии, воспользовался его отсутствием при дворе и занял его место фаворита при Генрихе III. Меченый обещал Бове-Нанжи карьерный рост, но обещания не выполнил, и Бове-Нанжи вскоре вернулся в свои владения. Через некоторое время он вновь присоединился к Генриху III — по просьбе самого монарха.

Бове-Нанжи с горечью повествует о разочарованиях, которые довелось ему пережить во время пребывания в высших эшелонах власти, где борьба честолюбий достигала такого накала, что не оставляла места для дружеских привязанностей. «Не следует уповать на дружбу, завязанную при дворе! — писал он. — Один из моих ближайших друзей нарушил это правило и потом горько об этом сожалел». Он имел в виду Сен-Люка, королевского фаворита и своего конкурента на должность командира Пикардийско-го полка. Эта конкуренция разрушила их дружбу, и Сен-Люк наговорил о нем «немало дурного, выставив его в черном свете перед королем».

Аналогично поступил с ним и еще один любимец Генриха III, маршал д'Омон, предложивший монарху назначить Лашатра маршалом Франции, если тот выйдет из Лиги. Король обещал маршальское звание Бове-Нанжи. Но Омон сказал королю, что Бове-Нанжи еще слишком молод и может подождать следующего случая получить звание маршала. Генрих III передал Бове-Нанжи слова Омона, и автор «Мемуаров» «перестал считать д'Омона своим другом», хотя прежде «полагал, что лучшего друга у него никогда не было и не будет».

Как следует из этих историй, необходимость сделать карьеру плохо вязалась с высоконравственными поступками, которые подразумевает дружба. Становится понятным, почему поставленный самостоятельно спектакль собственной смерти в глазах дворянина, обретавшегося в мире развращенных страстей, приобретал спасительный моральный и эстетический смысл.

Дружба ценилась очень высоко. Во время Религиозных войн дружба ставилась выше партийных пристрастий и обязательств. В 1580 году дворянин из Боса, лигист Теодор де Линьери узнал, что в Шартре лигисты намерены взять власть в свои руки. Это означало, что живущим в городе роялистам грозит арест, заключение в тюрьму и уплата солидного выкупа, и Линьери предупредил о готовящемся перевороте своего друга де Ту. Вот что писал об этом де Ту в своих воспоминаниях: «Теодор де Линьери, по многим причинам принадлежавший к близким друзьям господина де Ту, предупредил оного де Ту, что Шартр вот-вот встанет на сторону Лиги, а следовательно, господин де Ту должен немедленно предпринять надлежащие действия, дабы обезопасить свою жизнь». Много подобных примеров приводит «протестантский Баяр» Лану. Рассказывая в своих «Речах политических и военных» о встрече в Тури Екатерины Медичи и Конде, пожелавших договориться, чтобы избежать военных действий, он подчеркивал, что «в те времена дружеские связи играли немалую роль».

Армии католиков и протестантов, находившиеся в двухстах шагах друг от друга, ожидали исхода переговоров, последней возможности мирно урегулировать спорные вопросы. С обеих сторон командиры прилагали все усилия, чтобы помешать людям вступать в контакты с противником, но все хотели общаться или хотя бы перекинуться парой слов. Солдаты обоих лагерей, несмотря на различия в вере, прекрасно знали друг друга, так как несколькими годами раньше вместе воевали в Италии. Мы уже приводили слова протестанта Лану о том, что «в рядах противников у него было не менее дюжины друзей, которые были ему дороги как родные братья и которые питали к нему те же чувства».

Дворянская дружба гармонично вписывалась в войны с иноземцами, но никак не сочеталась с войной гражданской. Проблемы, которые во время гражданской войны постоянно приходилось решать каждому дворянину лично, когда его советчиком на поле боя выступала только его собственная совесть, неминуемо должны были подорвать систему дружеских отношений, составлявшую значительную часть дворянского универсума.

Вспомним рассказ католика Расина де Вильгомблена, сторонника Генриха III, а затем Генриха IV, о протестанте де Пурпри, который вырос в доме католика герцога де Лонгвиля и был обязан ему освобождением из плена, то есть жизнью. Де Пурпри вернулся в стан своих единоверцев и продолжил сражаться против католиков. Вильгомблен осудил его поступок: «Это был мужественный молодой человек, однако он обманул его [герцога де Лонгвиля] и не сдержал данного ему слова, а вернулся в стан своих сподвижников, где вскоре умер жалкой смертью».

По мнению Вильгомблена, кончина Пурпри не могла быть славной, ибо он нарушил одну из главных дворянских заповедей. Как мы видели выше, Расин де Вильгомблен знал, о чем говорил, так как после поражения Конде при Анже сам помогал протестантам пробираться на юг, личным примером показывая, что дворянская солидарность и дружба значат гораздо больше, чем религиозное сознание и долг перед королем. Для Пурпри же, напротив, обязательства политические и религиозные оказались важнее дружбы и благодарности. Поступок Пурпри свидетельствует о начавшемся процессе приобщения части дворян к культуре индивидуального сознания, когда личный выбор превалирует над групповыми ценностями, а в случае с Пурпри — над ценностями дворянской культуры как таковой.

А вот пример того, как дружеские чувства возобладали над религиозными. Когда протестантский военачальник Лану попал в плен к испанцам и те, зная о его воинских доблестях, не захотели его отпускать, в переговоры вмешался герцог Генрих Низ. Он поручился за Лану, так как для него личные качества военачальника и воспоминания о совместном участии в военных кампаниях были важнее конфессиональных пристрастий.

И все же, читая мемуары дворян той эпохи, нас не покидает ощущение, что события происходят в узком кругу лиц, где все друг друга знают. Поэтому мы попытаемся оценить участие дворян в Религиозных войнах в целом.

Сколько дворян принимало участие в войнах за веру?

Несмотря на многочисленные, хотя и достаточно противоречивые попытки историков определить численность дворянства во все периоды старого порядка, исходить приходится из данных, относящихся к кануну революции, а потому все подсчеты оказываются исключительно приблизительными. О сложности проведения подсчетов в рассматриваемую нами эпоху мы уже упоминали в главе о протестантах.

Желая получить данные о численности дворян-католиков, я обратился к косвенным источникам, а именно к спискам ополчения и регистрам ордена Святого Михаила. Обязанность нести военную службу и отправлять на войну своих людей являлась старинным средневековым институтом, давно не вызывавшим у дворян энтузиазма. Этой службой владельцы фьефов всех бальяжей и сенешальств были обязаны королю. Когда списки ополчения велись в должном порядке, в них указывали имя, родовое имя, титулы, военные и гражданские звания и чины, а также доходы того, кто обязан был явиться на службу в королевское войско. Я отыскал шестнадцать списков, относящихся к периоду Религиозных войн. Изучение этих списков выявило разительные расхождения в численности служилого дворянства: если некоторые округа Перигора и Пикардии насчитывали от 30 до 40% дворян, служивших в армии, то в Нижней Нормандии их было всего 3—8%, в Дофине — 9%, в Париже и прилегающих к нему территориях — от 15 до 25%. Всего же, если брать средний показатель, по приказу короля на военную службу отправлялось не более 15—16% дворян.

Продолжив географический анализ, обнаруживаем: чем дальше на периферию мы отодвигаемся, тем меньше встречаем дворян, несущих службу в армии (в провинциях Дофине, Провансе, Шампани, Бретани, Лангедоке и Бургундии численность их колеблется от 3 до 8%). В западных провинциях численность таких дворян составляет 47%, в то время как в восточных — 23%, а в центральных — 29%. Если взять срез север — юг, получится, что в центре королевства служилое дворянство достигает 44%. Таким образом, основная масса дворян, принимавших участие в Религиозных войнах, была уроженцами западных и центральных регионов.

Регистры кавалеров ордена Святого Михаила, составленные за период с 1560 по 1610 год, дают результаты совершенно иного рода. Имена лиц, удостоившихся этого ордена, основанного Людовиком XI, сопровождаются краткими биографическими справками, составленными королевским генеалогистом Озье. Всего в регистрах упомянуто 1928 представителей дворянских родов, тогда как общая численность французского дворянства в XVI веке составляла 20 тысяч или же 30 тысяч человек С большой достоверностью мне удалось идентифицировать 622 титулованных семейства (маркизы, виконты, графы, бароны) и определить их политические симпатии. К сожалению, в изученных списках не могло быть дворян-протестантов, так как удостоиться ордена Святого Михаила мог только католик. Тем не менее мы можем довольно точно определить, сколько лигистов и роялистов насчитывалось в период существования Лиги.

Результаты подсчетов объясняют, почему в споре за престол в конце концов одержал победу Генрих IV.

Среди титулованного католического дворянства Французского королевства 38,58% были роялистами и только 16,87% — сторонниками Лиги. Только в двух провинциях — Бретани и Пикардии — оба лагеря имели практически равное число сторонников. В остальных регионах численность сторонников короля превосходила численность сторонников Лиги. Так, в Орлеане, Шампани, Провансе, Бургундии роялистов было в два раза больше, чем лигистов; в Лионнё, Нормандии, Иль-де-Франсе — в три раза больше; а в Шени, Гаскони и Лангедоке роялисты превосходили своих противников в восемь раз.

После смерти Генриха III почти 44,54% титулованных дворян отказались принимать участие в выборах короля и удалились в свои владения, ожидая, какой оборот примут события. Таких дворян именовали «безразличными», и, как можно убедиться, число их было велико. Столь неожиданная демонстрация независимости по отношению к партиям красноречиво свидетельствует о состоянии духа дворянства. Особенно много «безразличных» было на юге Франции. Дворяне, проживавшие на землях, управлявшихся губернаторами, а именно в Иль-де-Франсе, Орлеане, Шампани и Бретани, предпочитали примкнуть к тому или иному лагерю. Далеко не все дворяне вступали в регулярную армию, многие из них, подобно Фонтенелю, были «искателями приключений». Уроженец Нижней Бретани Фонтенель хотя и провозгласил себя сторонником Лиги, действовал исключительно в собственных интересах. Читая мемуары той эпохи, убеждаешься, что «искателями приключений» становились многие дворяне. Парижский буржуа Летуаль в августе 1584 года сообщал, что «Понто, дворянин из Боса и величайший вор, в течение двадцати пяти лет занимавшийся воровством под предлогом борьбы за дело так называемой реформированной церкви, на самом деле был совершеннейшим безбожником; и вот этот бандит был, наконец, пойман и, отсидев три года в тюрьме Консьержери, что состоит при Дворце правосудия (…), был казнен на Гревской площади, где к великому облегчению простонародья и удовлетворению благородных людей ему отсекли голову».

Часть дворян служила в армии и получала командные должности — например, Гййом де Бри, сеньор де Ламотсеран из прихода Дусель, что на севере департамента Верхний Мен. Историк того времени, роялист де Ту в своей «Всемирной истории» писал, что де Бри «известен своими грабежами и разбоем». Де Ту обвинял де Бри в том, что тот «морил голодом и мучил» протестантов, когда те отказывались платить ему выкуп, и утверждал, что де Бри «эти варварские поступки совершал под прикрытием борьбы за веру». Попав в плен, де Бри предстал перед судьями Парижского парламента, состоявшими из роялистов, вынужденных бежать в Тур. Несмотря на протесты обвиняемого, суд отказался признать его военнопленным и приговорил к смертной казни; приговор был приведен в исполнение, и никто не выступил в его защиту. Впрочем, Ив Мажистри, приходской священник-лигист из Люда, написал и издал памфлет, разоблачавший пародию на правосудие, жертвой которой, по его мнению, стал де Бри, ибо приговорен этот дворянин был судом недружественным, а следовательно, пристрастным.

Невозможно подсчитать количество авантюристов, появлявшихся то в одной, то в другой провинции и использовавших сложившуюся ситуацию для личного обогащения. В политическом плане этих авантюристов следует рассматривать как маргиналов, даже если они были в силах разгромить и разграбить целую провинцию. Разумеется, действия их вызывали возмущение населения, прекрасно понимавшего, что под видом борьбы за те или иные идеи эти люди сколачивали свое личное состояние и поднимались по социальной лестнице. В наказах 1576 года, составленных в приходе Лалупе селения Перш-Гуэ бальяжа Шартр, говорится: «Множество подавшихся в наемники ремесленников и прочих бездельников, оставивших свое ремесло и свое искусство, под прикрытием смуты взяли в руки оружие и принялись грабить и обижать простой народ, жить, не соблюдая порядка, совершать дурные поступки и присваивать себе дворянские титулы».

В своем исследовании, посвященном гасконским капитанам периода Религиозных войн, Вероник Ларкад показала, что из каждых двадцати трех капитанов половина была выходцами из простонародья. Так, например, из двадцати трех капитанов пятеро прежде были простыми солдатами, трое — крестьянами, трое — ремесленниками и двое — торговцами.

Все эти люди сумели извлечь выгоду из гражданской войны, однако ни один из них не принадлежал к классу дворян, то есть классу, способному повлиять на ход истории. Стратегические позиции в социальной и политической сферах принадлежали среднему дворянству.

Стратегическая роль «среднего» дворянства в победе Генриха IV

Пристально исследуя ход событий, замечаешь, что люди, чьи имена чаще всего встречаются рядом с именами сильных мира сего — принцев крови, герцогов и пэров Франции, являлись провинциальными дворянами, богатыми, сильными, обладавшими собственной клиентелой, которая следовала за ними на войну. Провинциальные дворяне составляли основу армии, становились капитанами вольных отрядов и губернаторами городов и крепостей, королевскими наместниками в провинциях. Они служили связующими звеньями между королем и дворянством в целом, между знатным сеньором и дворянами края, где этот сеньор проживал. Так, когда Бове-Нанжи приезжал к себе в родовой замок в Бри, то, по его собственным словам, к нему с визитами толпами являлись местные дворяне, которых он, в случае необходимости, мог позвать с собой на войну.

В 1986 году на коллоквиуме в Оксфорде я предложил назвать эту стратегическую группу населения «средним дворянством» (noblesse seconde). Такого названия в архивных документах никто не встречал, в процессе исследования оно с самого начала было применено для удобства номинации. Постепенно по ходу работы становилось ясно, что данное определение соответствует определенной политической и социальной реальности. Лоран Буркен посвятил свою диссертацию «Среднее дворянство и власть в Шампани в XVI и XVII веках» именно этой социальной группе, сформировавшейся в царствование Франциска I, точнее около 1530 года, для охраны провинции от могущественных соседних государств, граничащих с ней на востоке, а именно герцогства Лотарингского, но главным образом Священной Римской империи германской нации.

Старинные дворянские роды, выделявшиеся на общем дворянском фоне эпохи, изначально были не слишком многочисленны: Англюры, Шуазели, Дан-тевили, Клермоны… Мужчины из этих семей занимали ответственные военные должности в городах и крепостях. Позднее к ним добавились другие семейства: Ленонкуры, Агеры, Ливроны.

Во время Религиозных войн герцог де Гиз, будучи губернатором Шампани, всеми силами старался сохранить свое влияние на дворян управляемой им провинции. Создавая ему противовес, Генрих III привлек на свою сторону «средних» дворян, назначив Дантевиля, занимавшего прочные позиции в регионе, наместником Шампани. Однако, несмотря на такую выгодную должность, Дантевиль сумел воспользоваться своим положением только в конце 1588 года, то есть после убийства Меченого.

В Шампани «среднее» дворянство никогда целиком не зависело от Гизов. Местные дворяне воздержались от участия в крестовом походе сторонников Низов против протестантов Шампани, лишив в очередной раз главу Лиги поддержки влиятельной дворянской группы. В 1588 году во время выборов в Генеральные штаты Гизы пытались убедить население избрать депутатами от дворян своих ставленников. Но в результате среди восьми депутатов людей Гизов оказалось всего двое: один из Шомон-ан-Бассиньи, другой из Труа. Роялисты полностью контролировали дворянскую среду Шампани. Так же обстояли дела и в других пограничных провинциях — Верхней Нормандии и Пикардии. Внутри королевства положение было иным. По данным историка Лорана Буркена, в Анжу, провинции, присоединенной к владениям короля Франции при Людовике XI, «среднее» дворянство состояло не из воинов, а из нотаблей, занимавших важные военные должности.

Уроженцы Анжу с трудом находили общий язык с патрициатом города Анже, столицы провинции. Городские власти, пользовавшиеся широкой автономией, мечтали со временем вновь сделать Анже великим городом, каким он был во времена короля Рене, мифической эпохи всеобщего процветания. Когда брат Генриха III, знаменитый герцог Алансонский, вернул своему уделу статус княжества, городские власти решили, что эти времена настали.

По мнению Мишеля Кассана, в Лимузене насчитывалось всего пять семейств «средних» дворян: граф де Вантадур, виконты де Тюренн и де Помпадур, Ноайли и Лезескары. В Босе во времена Религиозных войн только два семейства местных уроженцев могли рассматриваться как представители «среднего» дворянства: Прюнеле и Аллонвили. Дворянские семейства, прибывшие в Бос из других провинций с целью приобрести здесь недвижимость, пользовались определенным уважением, однако смешанным с недоверием, особенно из-за роли, сыгранной этими семействами — Анженами и Эскубло де Сурди — при прежних суверенах:

«Средние» дворяне, каковы бы ни были возложенные на них миссии, постепенно переставали быть провинциалами. Их судьба, подобно судьбе анжуйца Бриссака, бургундца Таванна, шампанца Шуазеля, всегда была связана с судьбой нации. Королевская власть выбирала из рядов «среднего» дворянства военачальников и губернаторов. При Генрихе II блестящую карьеру сделали уже известные нам Монморанси и маршал де Сент-Андре; при Генрихе III в кулуары власти пришли новые люди, такие как Жуаез и д'Эпернон, ставшие герцогами и пэрами Франции и взвалившие на свои плечи огромную политическую и военную ответственность. Их отцы были наместниками в южных провинциях Франции. В первой половине XVII века в круг «средних» дворян вошли Люинь и Ришелье. Многие семейства держались на достигнутом уровне, некоторые, подобно Бриссакам и Шуазелям, возносились еще выше, а кто-то, как, например, Дайоны из Люда, исчезал с политической арены.

Ясно, что эта стратегическая — как в социальном, так и в политическом плане — группа была необходима Генриху IV для завоевания французского королевства и победы над Лигой. В правление Генриха III «среднее» дворянство отчасти оказалось не у дел: монарх то ли не смог, то ли не захотел сохранить наследие своего брата Карла IX, которому удалось завербовать в союзники влиятельные семейства «среднего» дворянства. Генрих IV сделал все, чтобы перетянуть в свой лагерь этих дворян, многие из которых сомневались, стоит ли поддерживать суверена-протестанта. Но отважный и великодушный, как и подобает королю-полководцу, Генрих IV своим поведением сумел привлечь их на свою сторону. В своей «Истории Религиозных войн» Расин де Вильгомблен, которого мы так любим цитировать, дает характеристики выдающимся людям своего времени, тем, кто соответствовал представлениям об образцовом полководце, под началом которого мечтали сражаться дворяне-военные.

Хотя Вильгомблен принадлежал к людям Генриха III, он тем не менее высоко оценил достоинства двадцатилетнего герцога де Гиза: «Если говорить беспристрастно и только правду (…), совершенно очевидно, что Гиз был самым достойным и самым замечательным принцем своего времени». Среди качеств его характера Вильгомблен выделяет умение владеть собой в любых ситуациях, простоту и доступность в отношениях с солдатами во время военных действий, физическую и моральную выносливость, презрение к смерти. Вильгомблен подчеркивает, что «никто никогда не замечал ни в его глазах, ни в его действиях ни малейшего страха смерти». «Он [Гиз] всегда говорил, что лучше самому принять решение [умереть], чем живым попасть в руки своих смертельных врагов».

Герцог Гиз был идеальным рыцарем. «Он сцементировал вместе дворянство, командиров, солдат, земляков и пришельцев из других краев, и даже горожан», — писал Вильгомблен.

По сравнению с герцогом Гизом Генрих III был совершенно иным человеком. Современный историк, изучающий Религиозные войны, подчеркивает, что король «был робок, и опасался даже тех, кто мог оказать ему услугу». Однако придворный Расин де Вильгомблен, сравнивая Генриха III с Генрихом IV, отдает предпочтение Валуа, называя его настоящим князем, «добрым, сильным, великодушным, изысканным и доступным; он выслушивал жалобы, доводы каждого, вид имел величественный и значительный, говорил красиво и содержал великолепный и роскошный двор».

А вот Генриха IV, самого популярного короля французов, Вильгомблен упрекал в том, что ему недостает королевского величия, что он постоянно контролирует государственные расходы и неохотно открывает собственный кошелек для выплаты дворянских пенсий. В новом короле «чувствовался, скорее, солдат, нежели король». Но именно такой образ короля — отважный полководец, любимый народом и доступный для дворян, — соответствовал чаяниям большинства французов.

Расин де Вильгомблен прекрасно понимал, насколько непопулярен в народе Генрих III. «Некоторые пороки, которым он был привержен в особенности, сделали его ненавистным для народа», — писал он, однако добавил, что речь идет о частной жизни короля из династии Валуа и что поведение короля как частного лица никогда не мешало ему исполнять свои государственные обязанности. Тем не менее есть ощущение, что, в отличие от Вильгомблена, население и дворянство обладали не столь широкими взглядами на подлинную или же предполагаемую сексуальную жизнь монарха.

Генрих Наваррский, победитель при Арке и Иври, сумел привлечь «среднее» дворянство на свою сторону. В мае 1590 года Генрих IV, возвращаясь из Санса, «неожиданно заехал [в Нанжи], дабы лично поговорить с маркизом» де Бове-Нанжи. Король обещал сохранить за ним должность адмирала Франции, если тот перейдет в его стан. После этого разговора Бове-Нанжи не только сам встал под знамена нового короля, но и привел под стены осажденного Парижа сто двадцать дворян.

Умение налаживать личные отношения с дворянами позволило Генриху IV перетянуть на свою сторону многих противников и сомневающихся. Правда, взятый в плен маршал Лиги Буадофен остался равнодушен к уговорам Беарнца, даже когда тот, желая во что бы то ни стало привлечь маршала на свою сторону, освободил его. Невосприимчивый к королевской харизме, Буадофен вновь встал в ряды лигистов и на их стороне участвовал в сражениях в Мене и Анжу. Только когда Лига доживала последние дни, он после долгих переговоров присоединился к Генриху IV.

Генрих IV одержал победу в борьбе за Жана-Франсуа Фодоа по прозванию Авертон, графа де Белена, барона де Мийи-ан-Гатинэ. В Гаскони, откуда Фодоа был родом, он обрел покровителя в лице Блеза де Монлюка, воспитавшего его и сделавшего своим пажом. Генрих III включил Фодоа в число своих палатных дворян. Вскоре Фодоа стал капитаном одного из десяти французских отрядов, составлявших личную гвардию короля, а в 1579 году — полковником Пикардийского полка.

В 1585 году Анжен, наместник провинции Мен и приближенный Генриха III, назначил его губернатором Лемана. Однако в 1589 году Фодоа пришлось вступить в ряды Лиги, так как Майенн назначил его командующим католическими армиями. Генрих IV, выигравший битву при Арке, во время которой Фодоа был взят в плен, лично переговорил с узником, а затем приказал освободить его под честное слово. Фодоа отбыл в Париж, где его назначили губернатором.

Встреча с новым королем произвела на него большое впечатление, особенно поразили его куртуазность и великодушие нового монарха. В 1593 году Фодоа вступил с ним в переговоры, и предводители Парижской Лиги, ярые противники любых контактов с Беарнцем, потребовали высылки Фодоа. 27 января 1594 он покинул столицу и с распростертыми объятиями был принят в стане Генриха IV.

Итак, чтобы привлечь на свою сторону или оторвать от Лиги ключевые фигуры из «среднего» дворянства, монарх первым делал шаг навстречу, был любезен, являл все свое великодушие, словом, вел себя как образцовый рыцарь. Видя, с каким вниманием новый король прислушивается к их мнению, многие дворяне были искренне растроганы. И даже в тех случаях, когда, подобно Буадофену, они отказывались присоединиться к новому монарху, они тем не менее задумывались о целесообразности своего пребывания в рядах Лиги. Зная, что король понимает их чаяния, они были уверены, что он может простить им участие в мятеже. Напомним также о смятении «средних» дворян, поставленных перед выбором между традиционной верностью королю, воплощавшему нацию, и приверженностью к католической религии, побуждавшей оказать отпор королю-протестанту, отлученному папой. Поэтому, желая разобраться в сложившейся ситуации и сформулировать собственные требования, многие из них заняли выжидающую позицию.

В своей книге, посвященной Лиге, я писал, что дворяне-лигисты принадлежали к клиентеле Гизов. Но у многих имелись и иные мотивы вступить в Лигу. Бове-Нанжи побыл лигистом всего несколько месяцев, вступив в Лигу исключительно из антипатии к герцогу д'Эпернону и Генриху III. Сенешаль Лашаст, наоборот, вышел из Лиги, ибо Сен-Видаль, его конкурент на пост губернатора, был лигистом. Будущий маршал Лиги Лашатр был доверенным лицом герцога Анжуйского. Долгое время Лашатр поддерживал сложные отношения с Генрихом III, но после смерти брата короля последовал примеру многих его друзей и присоединился к герцогу де Гизу. Помимо личных привязанностей и политического честолюбия, им руководило и отвращение к реформатской вере: он был твердокаменным католиком.

Среди членов Лиги, вступивших в ее ряды буквально в первые часы после ее создания, был всего один дворянин-военный — Коэфье д'Эффар, но он недолго оставался лигистом. Остальные отцы-основатели были судейскими, магистратами, членами верховных судов.

Роль судейского сословия

Разумеется, еще рано говорить о «дворянстве мантии». Однако уже тогда часть магистратов получала дворянский титул благодаря должности, занимаемой ими в суде. По данным Эли Барнави, среди основателей Лиги был шевалье Этьен де Нейи — государственный советник, президент податного суда, купеческий прево Парижа с 1582 по 1585 год. Большинство же должностных лиц, участвовавших в создании Лиги, носили скромное звание «благородного человека», то есть, стоя на ступеньке иерархической лестницы, занятой буржуазией, уже занесли ногу на ступень, отведенную дворянству. Давно став собственниками сеньориальных владений, они занимали должности, которые рассматривали как автоматически приносящие дворянский титул. Родовитые дворяне высмеивали дворян новопожалованных, особенно из королевских нотариусов и секретарей[15], и те отвечали им ненавистью и злобой. Так, Пьер Леметр, советник Парижского парламента, сын королевского нотариуса и секретаря, и Филипп Алкевен, королевский нотариус и секретарь, благодаря своим должностям перешли в благородное сословие, однако к ним по-прежнему относились как к состоятельным буржуа. То же самое можно сказать и про известного Жана Анкена, королевского казначея в Пикардии. Новоиспеченные дворяне составляли примерно 10% парижских лигистов, однако их значение в политической и общественной жизни столицы, равно как и в самой инфраструктуре монархического государства, было гораздо весомее этих скромных процентов.

Казнь первого президента Бриссона и его товарищей, учиненная радикальными лигистами, повергла в ужас магистратов верховного суда, усмотревших в поступке экстремистов не только стремление к социальному реваншу, но и политическую волю окончательно разрушить преграду, препятствующую повсеместному установлению республики лигистов. Пока шли заседания Генеральных штатов, созванных Лигой в 1593 году, Парижский парламент, пребывавший под тяжелым впечатлением недавней казни, осознал, что он является частью, причем существенной, французской монархии, и сыграл решающую роль в признании королем Генриха IV. Так как радикальные элементы Лиги были устранены Майенном, лигисты, оставшиеся заседать в парламенте, крайне ревниво отнеслись к созыву Генеральных штатов, ибо, будучи должностными лицами государства, они справедливо полагали, что собрание представителей всех трех сословий отодвинет верховные суды на второй план, эти суды не смогут осуществлять контроль за соблюдением законности и будут вынуждены довольствоваться ролью апелляционных судов. Когда штаты показали свою неэффективность, Парижский парламент сообразил, что он может сохранить свое главенствующее положение, выступив гарантом правового монархического государства и главным органом, которому доверят проверять законодательные акты, предложенные королем. 25 июня 1593 года генеральный прокурор Моле выступил против отмены салического закона, на которой настаивали испанцы, ибо при этом законе инфанта Изабелла не могла взойти на трон Франции. Моле поддержал генеральный адвокат. 28 июня парламент торжественно обязал герцога Майеннского использовать весь свой авторитет, дабы остановить тех, кто, прикрываясь религией, хочет заставить Французское королевство, зависящее только от Бога, признать своим королем чужестранца. Это постановление, известное как «постановление Леметра», обуздывало честолюбивые амбиции как испанцев, так и папы именно в тот момент, когда общество вспомнило об основных законах французской монархии.

Состоявшееся 25 июля обращение Генриха IV в католичество позволило большинству одобривших постановление открыто выразить свою поддержку новому королю.

Генрих IV: воссоздание французской монархии

После совместных действий короля, парламента и роялистски настроенного «среднего» дворянства руководители Лиги оказались перед необходимостью скорейшего самоопределения. Свою роль в принятии решений предводителями Лиги, без сомнения, сыграл Манифест французского дворянства, составленный Витри. Лашатр, могущественный губернатор провинций Орлеане и Берри, один из четырех маршалов Лиги, откликнулся на этот манифест и начал переговоры с королем. Бриссак, исполнявший в отсутствие Майенна роль губернатора Парижа, не прерывая переговоров с испанскими военачальниками, тайно вступил в переговоры с Генрихом IV. При поддержке эшевенов и вождей роялистской партии столицы он сдал ворота Сен-Дени королевским войскам, которыми командовали Витри, д'О и Сен-Люк. В семь часов утра король въехал в Париж, где его встретил Бриссак, получивший за свою доблесть титул маршала Франции. В мае 1588 года Бриссак был героем баррикад, вынудившим Генриха III бежать из собственной столицы, а сегодня лигист Бриссак взял на себя весь риск, сопряженный с возвращением суверена. «Среднее» дворянство, представлявшее собой военную силу, и магистраты верховных судов, являвшие собой силу юридическую, стали главными стратегическими социально-политическими стратами, обеспечившими победу Генриха IV.

Генрих IV вошел в Нотр-Дам, и в честь его победы торжественно зазвучал Те Deum. Вокруг кипела толпа. Париж был свободен, звонили колокола собора, а Бриссак и его помощник, купеческий прево Люилье, шествовали по улицам, извещая об амнистии и призывая всех повязать белый шарф в знак добровольного присоединения к королю.

Долгий путь Генриха Наваррского, старшего представителя дома Бурбонов, к трону Франции был сродни инициационной авантюре средневекового рыцаря, ибо на этом пути Беарнца ожидали самые невероятные испытания. Разумеется, его круглое гасконское лицо, его отеческая манера общения, его стремление всегда быть великодушным, его мужество в бою способствовали тому, что многие лигисты, как активные, так и занимавшие выжидательную позицию, присоединились к нему совершенно добровольно. Для людей, живших в постоянном ожидании чуда, его полководческий дар и его победы на полях сражений стали подлинными знамениями свыше. Но даже победы, ставшие важными вехами на его пути к трону и позволившие роялистской пропаганде развернуться во всю свою мощь, его победоносные битвы при Арке и Иври, взятие Шартра и Дре были основными факторами только с психологической точки зрения. Они не принесли ему решающую победу, ибо Лига, заперевшись в крепостных стенах захваченных ею городов и выставляя на битву опытных в сражениях солдат, по-прежнему была сильна и не сломлена. В Бургундии, например, провинции, где губернатором был Майенн, в армии служили не только местные дворяне, но и многочисленные наемники. Следовательно, чтобы одержать военную победу, надо было завоевать все королевство, все города и все провинции.

И, проявив истинно государственный ум, Генрих IV терпеливо заключал соглашения с каждым городом и с каждым знатным родом в отдельности. Города стремились к автономии или к полной независимости. Дворяне не хотели остаться не у дел при дележе должностей и пенсий. За время Религиозных войн многие из них разорились и нуждались в короле, способном возместить им ущерб. Генрих IV это понимал и обещал удовлетворить их запросы. А своим противникам, упрекавшим его за то, что он слишком дорого платит за каждого нового союзника, он отвечал, что воевать с ними обошлось бы государству еще дороже.

Вступая в переговоры с каждым мятежным городом, он восстанавливал политическую ткань королевства, но, в отличие от революционеров 1789 и 1793 годов, не уравнивал все порядки и обычаи, а, напротив, сохранял за каждым городом его особые права и привилегии и после жестких переговоров принимал условия, поставленные ему горожанами. Таким образом он реставрировал монархические отношения, окружив себя людьми, поддерживающими власть монарха. Например, жители Амьена, крупного города, находившегося в руках Лиги, потребовали, чтобы в городском гарнизоне служили только горожане, назначенные органами городского самоуправления. Амьенцы отказались строить укрепления, которые, по их мнению, можно было бы использовать для борьбы с самими горожанами. Города Прованса выдвинули иные требования: они хотели добиться постановления, запрещающего отправление нового культа на всей территории провинции.

Городские губернаторы имели свои претензии к королю. Ярким примером завышенных требований стали требования Вилара, губернатора Руана. Вилар хотел получить подтверждение своего назначения на должность адмирала Франции, на которую его назначил Майенн. Но должность была одна, и вдобавок уже занята роялистом Бироном. Сохраняя под своей властью Руан, Вилар хотел стать губернатором Верхней Нормандии, причем всей провинции целиком, а не соправителем герцога де Монпансье, и отказался принести присягу на совместное правление. Кроме того, он требовал выдать ему три с половиной миллиона турских ливров наличными. Умело сочетая уговоры и угрозы, Генрих IV и Сюлли сумели наполовину умерить аппетиты руководителя Лиги. Вилар в конце концов получил должность адмирала, которую занимал Бирон, а Бирон в качестве компенсации получил звание маршала Франции. В обмен Вилар сдал королю Руан, Гавр, Арфлер, Монтивилье, Понт-Одмер и Верней.

Ведя переговоры с Виларом, король одновременно вступил в переговоры с городами и «средним» дворянством. Как и в случае с губернатором Руана, в этих переговорах наиболее вескими аргументами со стороны Беарнца были деньги и высокие должности. Так, после присоединения к нему сына Меченого Генрих IV оплатил долги дома Низов. Сын Пиза находился в ссоре с маршалом де Сен-Полем, очередным маршалом, изготовленным Лигой. Этот Сен-Поль был мелким дворянином из Шампани и, судя по сохранившимся до наших дней источникам, авантюристом и честолюбцем. За поддержку Лиги он был назначен губернатором Шампани, однако ни Меченый, ни Майенн не были им довольны. Когда же он окончательно вывел из себя наследника старшей ветви Низов, тот проткнул его шпагой. Устранив возмутителя спокойствия, молодой герцог и Генрих IV приступили к серьезным переговорам о присоединении Шампани. 29 ноября 1594 года королю был сдан город Реймс.

Возвращение под королевское крыло уже упоминавшегося Лашатра было менее драматично и даже принесло выгоду возвратившемуся. Лашатр одним из первых присоединился к королю после его обращения, что позволило ему выговорить для себя значительно больше привилегий. Свое решение Лашатр объяснил орлеанским нотаблям тем, что война поставила край на грань полной разрухи и он не видит смысла в том, чтобы их повелителем стал испанец, тем более что обращение короля в католичество сделало союз с Филиппом II противозаконным. Выбор Лашатра был продиктован исключительно философией большой политики. Он лично получил вознаграждение в сумме 898 900 турских ливров, сохранил присвоенное ему Лигой звание маршала Франции, должности губернатора Орлеана и Буржа, губернаторство в Берри, которое уже давно хотел передать своему сыну, и, наконец, добился для себя ежегодной пенсии в две тысячи экю (один экю стоил три турских ливра).

Вербовка союзников дорого обошлась королевской казне и вызывала множество жалоб со стороны суперинтенданта финансов Сюлли, всякий раз задававшегося вопросом, откуда он будет брать деньги на новоявленных союзников. Тем не менее путем прямого подкупа и обещаний Генрих IV восстановил сеть личных связей с дворянами, которые король, стремившийся к гражданскому миру, обязан был поддерживать. Новую социально-политическую обстановку в королевстве поистине можно назвать строительством монархии на новых основах, возвративших французам надежду, утраченную ими с началом Религиозных войн.