Повседневная жизнь Тайной канцелярии

Венценосные дознаватели

Органы политического сыска занимали заметное место среди других современных им государственных учреждений России. Первым в ряду монархов, активно участвовавших в работе этого ведомства, стал создатель российского регулярного государства.

Петр I обычно обстоятельно слушал подносимые ему экстракты по делам, часто просматривал следственный материал, давал указания о дальнейшем направлении розыска или его прекращении. Насколько царь вникал в дела, можно судить по тому, что канцелярия иногда только подготавливала материал, а государь решал, «что чинить». Если дело поступало к нему уже с проектом приговора, Петр накладывал свою резолюцию. В особо его интересовавших случаях (например, на следствии о стрелецком восстании 1698 года) государь сам составлял вопросы обвиняемым.

Однажды царь стал даже инициатором провокации, жертвой которой оказался приехавший в Петербург тихвинский архимандрит Рувим. 7 декабря 1718 года его посетил гардемарин Данила Каблуков – как потом оказалось, по поручению Петра, которому доложили о якобы чудотворной иконе, коей Рувим возносит молитвы на дому. Гардемарин упросил архимандрита отслужить молебен перед привезенной из монастыря иконой. Во время литургии неожиданно появился сам государь, взял архимандрита и икону под арест и отправил в Тайную канцелярию. Туда же присылались приходившие в покои архимандрита и попадавшие в оставленную там засаду посетители – невинные люди, в том числе приехавший в Петербург за благословенной грамотой и антиминсом старец Маркел из Яшозерской пустыни. После следствия Рувима велено было отправить в Александро-Невский монастырь и «тамо быть в рядовых иеромонахах безисходно». Архимандриту монастыря Феодосию Яновскому поручили над ним «иметь присмотр, чтоб он не пустосвятил и не ханжил».[66]

Иногда же Петр принимал участие и в самом процессе следствия. О его собственноручных пытках документы Преображенского приказа свидетельств не оставили; но известно, что он лично допрашивал царевен Софью, Марфу и Екатерину, которым невместно было представать в качестве обвиняемых перед подданными.

Сентиментальностью царь не отличался, но и понапрасну старался не наказывать. В 1700 году немудрящие крепостные бабы Ненила и Анна Полосухины жаловались на отправившихся в армию мужиков. «Муже де моево, – вопила Ненила, – чорт понес, а меня покинул с робяты, кому их кормить». На замечание кого-то из соседей, что муж ее государю служит, Анна брякнула: «К чорту де пошли, а не к государю. У нас де свой государь, кто нас поит и кормит». Тут началось дело об оскорблении государя; бояре приговорили неосторожную бабу к смерти, однако царь приговора не утвердил. Он заинтересовался, с чего Анна противопоставила своего «государя» – господина-помещика – настоящему государю; но как только убедился – после пытки, – что баба болтала без умысла, то повелел заменить Анне смерть ссылкой без наказания кнутом, а Ненилу отпустить к помещику. По тем временам это решение можно считать мягким. Но в других случаях Петр мог и ужесточить наказание – он повелел не просто отрубить голову бывшему фискалу Ефиму Санину, а непременно его колесовать.[67]

Тридцатого сентября 1698 года на Красной площади в Москве Петр принял участие в первой массовой казни участников Стрелецкого бунта. Государь при огромном стечении народа взялся лично рубить головы приговоренным; причем его свита была обязана принять в этом участие – смогли отказаться лишь иностранцы, отговорившиеся боязнью снискать ненависть толпы. Возможно, царь был разгорячен зрелищем казни – или усомнился в профессионализме катов. Ведь известно, что он превыше всего в людях ценил профессионализм и, сам владея двенадцатью специальностями, однажды выговаривал палачу, что у осужденного «ноздри вынуты малознатно» – не до кости.

Преемницы Петра I также проявляли к политическому сыску особый интерес, нередко лично участвовали в следствии, вмешивались в его ход, знакомились с показаниями обвиняемых, выносили приговоры.

Племянница Петра Анна Иоанновна обычно утверждала определения Тайной канцелярии неизменными: например, по приговору канцелярии о казни некоего распопы Саввы «ее императорское величество соизволила указать оному распопе учинить по определению походной Тайной канцелярии». Но были случаи – к примеру, дело по обвинению солдата Седова в произнесении «непристойных слов», – когда государыня изменяла приговор: «Ее императорское величество соизволила оную выписку слушать, и по слушании соизволила указать онаго Седова вместо смерти послать в Охоцк».

Глава канцелярии Ушаков, докладывавший императрице следственные дела и тщательно фиксировавший ее указания, иногда записывал разговоры, которые вела с ним Анна. Одна из таких записей констатирует, что Анна приказала для производства обыска у неких колодников послать в Кириллов и Иверский монастыри офицера с солдатами, а по их возвращении доложить ей о результатах обыска. Дело псковского воеводы Плещеева, «приличившегося» в непристойных высказываниях, государыня распорядилась не расследовать – «токмо соизволила ее величество указать онаго Плещеева из Пскова с воеводства переменить, и о перемене его сообщить в Сенат».

Иногда после заслушивания экстракта Анна повелевала, чтобы обвиняемый лично записал свои показания и они были ей представлены в подлиннике.[68] В особо важных случаях императрица участвовала в процессе и сама вела допросы. В указе от 14 марта 1732 года Ушаков зафиксировал, что по доносу некоего целовальника Суханова на известного П. И. Ягужинского она «перед собою» опрашивала свидетеля Афанасия Татищева, показавшего, что от графа Ягужинского не слышал никаких непристойных слов; тогда Анна велела более не подвергать его допросам. Интерес, проявленный государыней к этому делу, понятен: Ягужинский занимал высокое положение, являясь виднейшим дипломатом (впоследствии он даже стал кабинет-министром), Анна его не любила и даже боялась; как только представилась возможность, она удалила его в почетную ссылку – посланником в Берлин.

Власть держала в поле зрения судьбы не только подследственных, но также и сотрудников Тайной канцелярии: ротации ее чиновников осуществлялись особыми именными указами – например, указом от 20 февраля 1741 года Николая Хрущова перевели в Московскую контору и вместо него назначили секретарем Тихона Гуляева. В 1743 году Елизавета Петровна, выслушав сообщение Ушакова о смерти секретаря Гуляева, «изустным указом повелеть соизволила» назначить на его место Ивана Набокова.[69]

Елизавета Петровна, знакомясь с делами Тайной канцелярии через подносимые ей Ушаковым экстракты, нередко оказывала влияние на ход следствия, давая его главе указания по направлению розыска – например, еще раз допросить колодника: «привесть в застенок и о чем по делу надлежит, спрашивать его с пристрастием, и, что покажет, доложить ее императорскому величеству». Эмоциональная императрица оставляла на поданных ей бумагах свои ремарки; так, она была возмущена, обнаружив, что ее лейб-медик Арман Лесток, вопреки запрету, встречался с иностранным «министром», и на полях против его показаний начертала: «Не должен ли ты, как раб, доложить государю, что не знал, что он плут, то от меня прощено б было». Императрице было тем более неприятно узнать, что проныра Лесток не только игнорировал ее указ, но и брал от «богомерзкого человека» подарки.[70]

Многие доношения о важных делах попадали непосредственно в руки государыни, которая их отправляла затем в Тайную канцелярию. Например, 13 ноября 1744 года она передала Ушакову некоего раскольника, предварительно допросив его, какие он «имеет объявить ее императорского величества царственные вещи» (оказалось, что ими он числил веру, надежду и любовь), и проведя с ним богословский диспут о необходимости креститься трехперстным сложением, ибо это – символ Троицы.

В 1745 году в Тайную канцелярию поступил донос, что несколько дворян в российской глуши в беседе нехорошо отзывались о Елизавете, хвалили свергнутую правительницу Анну Леопольдовну и мечтали разделить Россию… себе на «княжения». Следствие настоящего заговора не обнаружило; но Елизавета, прочитав поданный ей экстракт, сочла дело важным: «1 дня июня порутчик Евстафий Зимнинский и дворянин Андриан Беклемишев пред ее императорское величество порознь представлены были; и оный Зимнинский перед ее императорским величеством говорил – тож, что и в Тайной канцелярии распросом своим он показал; а помянутый Беклемишев что имянно перед ее императорским величеством говорил, о том им (проводившим сыск А. И. Ушакову и А. И. Шувалову. – И. К., Е. Н.) неизвестно, понеже ее императорское величество изволила онаго Беклемишева спрашивать уединенно». Спустя неделю высочайшая следовательница прислала в канцелярию собственноручную запись сделанных ею наедине показаний Беклемишева: что однажды, когда он, Татищев и Зыков «сидели трое», кто-то из них начал сожалеть о принцессе Анне, говорить, что при ней было лучше, что Елизавета Бога не боится – их не пускает за границу; что было бы легче, если бы воцарился Иоанн; что в прошлых годах был некий съезд большого количества народу, где решено было разделить Россию на отдельные княжества, «и всякий из них по княжению себе взял».[71]

Наконец, иногда императрица сама вела дела и передавала преступника в канцелярию лишь для исполнения приговора. Так, в 1748 году граф Шувалов получил от нее указ: «двора ее императорского величества лакея Ивана Щукина за произнесенные им непристойные слова, о которых самой ее императорскому величеству известно, сослать ‹…› в Оренбург на службу»; канцелярии осталось только исполнить приговор, оставшись в неведении относительно преступления Щукина. Однажды Елизавета заинтересовалась собственным двойником – распорядилась 18 февраля 1742 года доставить из Шлиссельбурга «для своей куриозиты» жену канцеляриста Ладожской канцелярии Киприяна Маркова Федору, якобы похожую «слово в слово как наша государыня». Уже через два дня семеновский солдат привез обомлевшую «женку» во дворец, но всё закончилось для нее благополучно: Елизавета на нее посмотрела, осталась довольна – и отпустила Федору домой с подарком в сотню рублей.[72]

Как свидетельствуют источники, Екатерина II также лично вникала во все тонкости того, «что до Тайной касается», несмотря на публичное дистанцирование от «кнутобойных» методов. В начале правления она чувствовала себя на узурпированном престоле неуверенно; позже, будучи реально правящей императрицей, Екатерина не могла оставить без личного контроля столь важное учреждение. Впрочем, заботы такого рода доставались и на долю ее фактического соправителя Г. А. Потемкина – начиная с 1775 года на имя князя поступали рапорты подчиненных ему гражданских и военных властей юга России с извещениями о явившихся самозванцах, «разгласителях» и доносах по политическим делам.[73] Но всё же решающее слово оставалось за императрицей, и признанные наиболее опасными преступления «следовались» в Петербурге.

Бумаги Тайной экспедиции хранят множество вопросов и записок-указаний Екатерины II следователям и генерал-прокурору Вяземскому. В 1771 году при назначении нового коменданта Ревельской крепости императрица напоминала: «Как генерал поручик фон-Бенкендорф ныне обер-комендантом в Ревеле определен, то не изволишь ли писать к нему, чтобы он за Вралиом (Андреем Вралем именовали после расстрижения ростовского митрополита Арсения Мацеевича. – И. К., Е. Н.) имел смотрение такое, как и Тизенгаузен имел; а то боюсь, чтоб, не бывши ему поручен, Враль не заводил в междуцарствии свои какие ни на есть штуки, и чтоб не стали слабее за сим зверьком смотреть, а нам от того не выливались новые хлопоты». Она лично расспрашивала офицера, который арестовал владыку и сопровождал его в Москву: «Когда он в 1763 году брал архиерея из Ростова, то был ли на нем крест с мощами, и не мог ли он его с собою увезти?» Императрицу мучили подозрения: если во время пребывания митрополита Арсения в Корельском монастыре кто-то прислал ему святые мощи, значит, он поддерживает связь со своими сторонниками? Государыня напоминала надзирателям, чтобы они ни на минуту не сводили с арестанта глаз. Она писала коменданту тюрьмы: «У вас в крепкой клетке есть важная птичка, береги, чтобы не улетела. Надеюсь, не подведешь себя под большой ответ. ‹…› Народ его очень почитает исстари и привык его считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер».

После поимки в 1774 году Пугачева и его сподвижников Екатерина послала в Симбирск генерал-майору П. С. Потемкину письмо, свидетельствующее о хорошей осведомленности о расследовании, проводимом Тайной экспедицией, и о ее кадрах: «Повелеваю вам по получении сего перенести пребывание ваше к Москве и тамо, под дирекциею князя Михаила Никитича Волконского, продолжать разбирательство дела сего важного колодника. Для лучшего же узнания начала и всех концов сего злодейского дела советую вам Чику из Казани перевести в Москву, также из Оренбурга Почиталина с товарищи, если еще в живых, как я и думаю, находятся. Прочих колодников, дел менее важности имеющих и их самих, можете поручить человекам двум гвардии офицерам и придайте им тайной экспедиции секретаря Зряхова, который в Оренбурге, и весьма к сим делам привыкшего и то под моими глазами многие годы; а в Москву теперь я отправляю Шешковского в Тайную экспедицию, который особливый дар имеет с простыми людьми».[74]

Императрица постоянно держала под своим контролем дело просветителя Н. И. Новикова, считая его чрезвычайно опасным. По ее распоряжению он был заточен в московскую тюрьму, а вскоре главнокомандующий Москвы Прозоровский и шеф Тайной экспедиции Шешковский перевезли его в глубокой тайне – в закрытой карете и под чужим именем – в один из самых страшных российских застенков – Шлиссельбургскую крепость. Императрица сама разработала маршрут: «Дабы оное скрыть от его сотоварищей, то прикажите вести его на Владимир, а оттуда на Ярославль, а из Ярославля на Тихвин, а из Тихвина на Шлюшин и отдать тамошнему коменданту. Везти же его так, чтобы его никто видеть не мог». Екатерина составляла вопросы для Новикова, которые затем ему задавал Шешковский; писала свои замечания на объяснения Новикова; указывала, кого привлечь в качестве свидетелей.[75]

Как мы убедились, не существовало каких-либо объективных норм, в соответствии с которыми Тайная канцелярия должны была передавать дела на рассмотрение верховной власти. Следовательно, во многом их исход мог зависеть как от воли монарха, так и от служащих канцелярии – генералов и рядовых политического сыска.

«Великая служба» графа Петра Толстого

Уникальное положение «исполняющего обязанности царя», которое в начале XVIII века занимал князь Федор Юрьевич Ромодановский, не могло быть унаследовано никем из его преемников, тем более что появление новой системы центрального управления требовало более четкого разграничения их компетенции. Громоздкий Преображенский приказ уже в конце петровского царствования выглядел архаично.

Создание Тайной канцелярии и постепенная ликвидация «непрофильных» функций Преображенского приказа явились шагом к созданию специализированной системы политического сыска. В Москве остался новый «князь-кесарь» Иван Ромодановский; царь относился к нему с уважением, но всё же в число наиболее активных и влиятельных лиц при петровском дворе его включить, как уже говорилось, нельзя. Зато дело царевича Алексея выдвинуло в первый ряд «министров» Петра Андреевича Толстого (1645–1729).

Начальник Тайной канцелярии происходил из старинного служилого рода. «Прадед мой родной Иван Иванович Толстой во время царя Ивана Васильевича был воеводою полковым на Крапивне, а брат его родной, а мой прадед двоюродной, Селиверст Иванович, при царе Василье Ивановиче в московское осадное сиденье был воеводою полковым в Москве, в урочище на Трубе, где от неприятелей и убит, – писал сам Толстой о заслугах предков. – А дед мой родной Василей Иванович во время царя Михаила Феодоровича в 7141 (1633-м. – И. К., Е. Н.) году был полковым воеводою под Москвою, за рекою Яузою, во время войны с поляками и при царе Алексее Михайловиче был прежде в стольниках и послан был воеводою в Чернигов, и во время измены гетмана казацкого Брюховецкого сидел в том городе долгое время в осаде, где и я при отце моем был же и в осаде с ним сидел. И оной город отец мой от изменников сохранил, за что пожалован тогда в думные дворяне. А братья мои родные Михайло Андреевич был воеводою в Астрахани, Иван Андреевич был губернатором в Азове, тако ж и другие мои сродники в знатных чинах и услуги к Российскому государству показали».

Толстой был связан родством с боярами Милославскими и царевной Софьей, но вовремя разглядел юного Петра – и в 52 года в компании молодых дворян отправился в Венецию изучать военно-морское дело. «Пенсионер» выучил итальянский язык, вел дневник, в который заносил впечатления от «зело чудных» готических соборов и картин «чудных писем святых итальянского живописного изрядного мастерства». Времени даром он не терял – военно-морской наукой овладел, но ему предстояло не служить на флоте, а осваивать дипломатическое поприще. Петр оценил таланты пожилого стольника и назначил его первым постоянным российским послом в Стамбуле (до того сотрудники Посольского приказа отправлялись в чужие края с разовыми миссиями), где Толстой провел более десяти лет. Здесь он показал себя искусным дипломатом: наладил связи с турецкими вельможами и их слугами, одновременно пресекая их попытки добывать информацию, – даже отравил посольского подьячего, склонявшегося к измене и намеревавшегося принять ислам. Два раза его брали под арест и содержали в Семибашенном замке, когда Турция объявляла войну России; но он сумел уладить отношения между двумя державами, составил серьезное и интересное политическое и географическое описание Османской империи начала XVIII века и отдельно – турецкого флота.

По возвращении из Турции 70-летний Толстой стал одним из ближайших советников царя по дипломатической части. В 1716–1717 годах он сопровождал Петра в западноевропейской поездке, принимал участие в дипломатических переговорах в Амстердаме, Париже, Копенгагене. Он сумел, не разжигая дипломатического конфликта, вернуть из австрийских владений беглого Алексея Петровича, обещав ему отцовское прощение, а потом допрашивал его, был участником суда над ним и присутствовал на последней пытке, которая, возможно, и была причиной смерти царевича.

Заслуги Толстого были вознаграждены по достоинству: он получил щедрые земельные пожалования и стал действительным тайным советником «за показанную так великую службу не токмо ко мне, – говорилось в царском указе, – но паче ко всему отечеству в привезении по рождению сына моего, а по делу злодея и губителя отца и отечества». Петр Андреевич стал в 1722 году кавалером первого русского ордена Андрея Первозванного, а на коронации жены царя Екатерины в 1724 году был от нее пожалован графским титулом.

Граф и кавалер Толстой стоял во главе Тайной канцелярии восемь лет. В 1719 году его запечатлел придворный художник И. Г. Таннауэр. На портрете изображен пожилой, но бодрый человек в щегольском кафтане и модном парике с умным, волевым лицом и чуть ироничным взглядом прищуренных глаз. Тяжелый подбородок, тонкие сжатые губы, густые брови вразлет – может, художник несколько польстил модели (Толстому тогда было 74 года), но всё же изобразил не утомленного старца, а крепко сбитого вельможу себе на уме. «Человек очень способный, но когда имеешь с ним дело, то нужно держать камень в кармане, чтобы выбить ему зубы, если он захочет кусаться», – похоже, очевидцы не слишком исказили характеристику, данную Толстому хорошо разбиравшимся в людях царем Петром.

Судя по обилию должностей и трудов Петра Андреевича, в эти годы он таким и был – талантливым, деловым, лукавым, сохранявшим и в старости некоторое вольнодумство в духе своего века. «Жены у него нет, но есть любовница, которой содержание, говорят, обходится ему весьма дорого», – описал образ жизни графа молодой голштинский камер-юнкер Фридрих Берхгольц, приведя забавный рассказ о визите к Толстому своего герцога: гость «тотчас же обратил внимание на две совершенно различные картины, повешенные в противоположных углах его комнаты: одна изображала кого-то из русских святых, а другая нагую женщину. Тайный советник, заметив, что герцог смотрит на них, засмеялся и сказал, что удивляется, как его высочество так скоро все замечает, тогда как сотни лиц, бывающих у него, вовсе не видят этой обнаженной фигуры, которая нарочно помещена в темный угол».[76]

Толстой не только возглавлял Тайную канцелярию, но еще и руководил в 1718–1721 годах Коммерц-коллегией, при этом не оставляя дипломатической службы: в 1719 году вел переговоры в Берлине; в 1721-м – ездил с царем в Ригу; в 1722–1723 годах сопровождал Петра в Персидский поход в качестве начальника походной канцелярии – в преклонном возрасте и при тогдашнем весьма относительном комфорте.

Тайной канцелярией он руководил не один, а стоял во главе своего рода коллегии, члены которой вместе подписывали приговоры: «По указу его императорского величества тайной советник и от лейб-гвардии капитан Петр Андреевич Толстой, генерал-порутчик Иван Иванович Бутурлин, от лейб-гвардии Преображенского полку маэор Андрей Иванович Ушаков, от гвардии от бомбандир капитан-порутчик Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев, слушав вышеписанного, присланного в Канцелярию тайных розыскных дел из Поместного приказа доношения, и челобития Степана Лопухина приговорили ‹…›».[77] Документы показывают, что они работали слаженно; каждый мог получить конкретное царское распоряжение по тому или иному делу и приступал к исполнению с пояснением: «сей его царского величества указ в Тайной канцелярии объявил я, Иван Бутурлин». Но Толстой в этой команде был первым среди равных: он реже других бывал в застенке, но именно его подпись в документах Тайной канцелярии стояла первой из четырех; а самое главное – только Толстой в те годы был постоянным советником государя и докладывал ему о делах своего ведомства. Коллеги признавали его превосходство (иногда в документах его и именовали «первенствующим») и, посылая к нему экстракты дел, просили «о чем надлежит, по своему благоразумному рассуждению хотя и его царского величества доложить». Толстой требовал от подчиненных уведомлять его «токмо о нужнейших делах» и докладывал царю «по своему благоразумному рассуждению» то, что считал нужным, хорошо зная, что может интересовать того в первую очередь. Прочим «министрам» он отписывал: «Мнится мне, что трудить докладом царского величества не для чего» – или, наоборот, объяснял, что дело фискала Санина, «… чаю, надлежит доложить императорского величества, понеже изволил его величество мне повелеть, чтоб Санина казнить умедлить для того, что его величество изволил иметь тогда намерение сам его, Санина видеть».

С 1722 года Бутурлин уже не участвовал в делах Тайной канцелярии, а в следующем году из числа ее «министров» выбыл Скорняков-Писарев. В последние годы существования петровской Тайной канцелярии ею руководили Толстой и Ушаков. Указом от 13 января 1724 года Петр повелел, «чтоб при Сенате учинит кантору розыскных дел, также особливую полату для случающихся дел чрезвычайных; и, первое, когда какой розыск будет в Сенате, то дела оные там будут, а другое место для таких дел, как Шафирово случилос. Но сему месту быть без служителей, но, когда случай позовет; тогда на время брать». Петра беспокоили волокита и безалаберность работы загруженной делами сенатской канцелярии, где «секретные дела вынесены от подьячих черкасам, и зело удивительно, что как ординарные, так и секретные дела в Сенате по повытием». «Того ради, получа сие, учините по примеру Иностранной колегии, чтоб впредь такого скаредства не учинилось», – требовал он от сенаторов в указе от 16 января того же года.[78]

Таким образом, Сенатская канцелярия должна была быть разделена на две части – общую и для секретных дел. Эта секретная часть включала в себя контору розыскных дел, а также особую палату для дел чрезвычайных – расследований деятельности высших чиновников, подобных вице-президенту Коллегии иностранных дел П. П. Шафирову (в 1723 году он за казнокрадство был лишен чинов и титулов и приговорен к смертной казни с конфискацией имущества, замененной ссылкой). В компетенцию конторы, надо полагать, вошли бы аналогичные розыски для менее именитых подследственных.

В том же январе по другому указу Тайная канцелярия должна была передать основную часть дел и колодников Преображенскому приказу. Возможно, этот указ инициировал сам ее первоприсутствующий, устав от текущей и малоинтересной работы, ведь большинство преступлений составляли различные «непристойные слова» в адрес власти.

При новом раскладе Преображенский приказ стал бы заниматься допросами и поркой неосторожных обывателей, а сенатор Толстой – действительно важнейшими делами, расследованием злоупотреблений персон самого высокого ранга.[79] Надо отдать должное чутью графа: именно эти дела были наиболее актуальными в последние годы царствования и больше всего занимали царя; из 31 сановника, подвергшегося при Петре I уголовному преследованию, под судом оказался 21 человек – 26 процентов всех высокопоставленных госслужащих того времени.[80]

Однако Тайная канцелярия так и не была передана в подчинение Сенату – то ли у Толстого нашлись не менее влиятельные противники, то ли сам царь решил не множить следственные органы и сосредоточить дела такого рода в Вышнем суде. Указ от 21 апреля 1724 года носил компромиссный характер – требовал отсылать «преступников в оскорблении величества или и в делах, к возмущению клонящихся, из Сената и из Тайной канцелярии в Преображенский приказ», но умалчивал о полномочиях Тайной канцелярии или проектируемого нового секретного ведомства Сената по части расследования дел по «третьему пункту».[81]

Контора розыскных дел при Сенате все-таки была создана, но провела только одно расследование – по обвинению герольдмейстера С. А. Колычева в присвоении казенных денег и других злоупотреблениях; затем она была ликвидирована в связи с учреждением в 1726 году Верховного тайного совета и реорганизацией Сената. Начатая императором борьба с коррупцией в государственном аппарате сошла на нет при его преемниках.

Самому же графу Толстому еще предстояло пережить последний кратковременный взлет карьеры. Близость к царской семье заставила его сделать выбор в споре о престолонаследии во время последней болезни Петра I. Тогда, в ночь с 27 на 28 января 1725 года, видные сенаторы и президенты коллегий (П. М. Апраксин, Д. М. Голицын, Н. И. Репнин, В. Л. Долгоруков, Г. И. Головкин, И. А. Мусин-Пушкин) хотели возвести на престол сына царевича Алексея – Петра II, а Екатерину оставить правительницей вместе с Сенатом. Против были Толстой и Меншиков. Представители обеих «партий» ранее поставили свои подписи под смертным приговором Алексею. Противников разделяло другое – петровские дельцы принципиально не принимали новую конструкцию власти. «В том положении, в каком находится Российская империя, ей нужен властелин мужественный, опытный в делах, способный крепостью своей власти поддержать честь и славу, окружающие империю. ‹…› Все требуемые качества соединены в императрице: она приобрела искусство царствовать от своего супруга, который поверял ей самые важные тайны; она неоспоримо доказала свое героическое мужество, свое великодушие и свою любовь к народу, которому доставила бесконечные блага вообще и в частности, никогда не сделавши никому зла», – уговаривал собравшихся «персон» первых рангов Толстой. Эти речи (даже если они изложены французским послом Кампредоном не с протокольной точностью) дают представление о подходе Толстого к власти: для него личность самодержца была явно выше любого закона; тогда как его и Меншикова противники отстаивали преимущество законных учреждений над «силой персон».

Пока вельможи спорили, А. Д. Меншиков и И. И. Бутурлин привели в дворцовые покои гвардейских офицеров, которые и решили исход дебатов в пользу Екатерины. После смерти Петра I и воцарения его вдовы П. А. Толстой стал одним из членов Верховного тайного совета и, судя по донесениям дипломатов, наиболее влиятельным советником царицы. Но скоро у графа разгорелся конфликт с его бывшим единомышленником Меншиковым: светлейший князь задумал женить провозглашенного наследником сына царевича Алексея (будущего Петра II) на своей дочери Марии, в результате чего сам он смог бы стать регентом при несовершеннолетнем государе.

Видимо, Меншиков и не дал превратить Тайную канцелярию в особый следственный орган по делам о коррупции. Именным указом от 28 мая 1726 года она была упразднена; всё ее имущество «з делами и с приказными служителями» надлежало отдать в Преображенский приказ в ведение И. Ф. Ромодановского,[82] что лишило Толстого важного средства воздействия на государыню и права личного доклада. Он к тому времени уже потерял былое влияние и жаловался, что царица не слушает его советов.

Петр Андреевич не смирился – выступил в поддержку прав на престол дочерей Петра, обсуждал ситуацию с генерал-полицеймейстером Антоном Девиером. Но до настоящего заговора дело не дошло. Ни Толстой, ни Девиер «силовыми» возможностями не располагали – да и не в характере блестящего дипломата были такие действия. Не дал заговору «созреть» и Меншиков: пока его противники обменивались «злыми умыслами и разговорами», а Толстой ждал удобного случая для высочайшей аудиенции, 24 апреля 1727 года князь добился от смертельно больной императрицы указа об аресте Девиера. «На виске» (дыбе) после 25 ударов кнутом Девиер назвал своих собеседников. Следователи отправились с допросом к Бутурлину и Толстому. Старому графу повезло – он не познакомился лично с практикой своего застенка (его допрашивали под домашним арестом), но всё же признался в намерении короновать дочерей Екатерины.[83]

Следствие по обвинению в подстрекательстве к «великому возмущению» было проведено в рекордный срок. Меншиков не отходил от умиравшей Екатерины и добился-таки от нее приговора по делу. Манифест о раскрытии якобы имевшего место заговора был издан лишь 27 мая: уже от имени Петра II преступники обвинялись в умысле против его воцарения и «сватовства нашего на принцессе Меншиковой».[84]

Толстой был отправлен в заключение на Соловки с лишением чинов и конфискацией имущества. Летом 1728 года умер сосланный вместе с ним сын Иван; сам Петр Андреевич ненадолго пережил его – скончался 30 января 1729 года, в возрасте 84 лет и был похоронен у стен монастырского Преображенского собора. Только через 13 лет, в 1742 году, императрица Елизавета Петровна вернула потомкам Толстого часть конфискованных имений, а в 1760 году – графский титул. Девиера и Скорнякова-Писарева сослали в Сибирь; старика Бутурлина еще в 1726 году отстранили от командования гвардейским полком; теперь же он был лишен чинов, наград и отправлен доживать век в свое владимирское имение – село Крутцы. Ушакова перевели из столицы в полевой полк; однако Андрей Иванович вскоре вернулся, чтобы возродить Тайную канцелярию.

«Генерал и кавалер» Ушаков

Андрей Иванович Ушаков (1670–1747) вышел из другой среды, нежели его предшественник и начальник. Сирота из бедных новгородских дворян (на четверых братьев – один крепостной) не имел отношения ко двору и начал карьеру, как и многие его современники, рядовым петровской гвардии – в 1704 году стал солдатом-добровольцем Преображенского полка.

Для таких гвардейцев служба была единственной возможностью получить обер-офицерский чин и в редком случае «деревнишку» (при Петре I землей оделяли с разбором), а жалованье – основным источником существования. Часто они так и умирали «при полку», находясь «на баталиях и в прочих воинских потребах безотлучно»; другие выходили в отставку 60-летними солдатами, порой не имевшими ни одной крепостной души. Храбрость, исполнительность и усердие позволяли ускорить получение чинов; но чтобы сделать настоящую карьеру, нужны были особые способности. Ведь петровская гвардия была не только элитной воинской частью, но и школой кадров военной и гражданской администрации: из ее рядов в первой половине XVIII века вышло 40 процентов сенаторов и 20 процентов президентов и вице-президентов коллегий.[85] При Петре гвардейцы формировали новые полки, выполняли ответственные поручения за границей, собирали подати, назначались ревизорами и следователями; порой сержант или поручик были облечены более значительными полномочиями, чем губернатор или фельдмаршал.

Ушаков, как оказалось, обладал всеми нужными качествами. Чего только ему не приходилось делать: участвовать в подавлении восстания атамана Кондратия Булавина на Дону, воевать против шведов и их польских союзников, бороться с чумой и заготавливать корабельный лес в Прибалтике, улаживать пограничные конфликты в Литве, инспектировать украинские войска гетмана Скоропадского, набирать пополнение в гвардию среди «царедворцев», вывозить провиант и армейское имущество из Польши.[86] Но зато он вышел в люди: в 1709 году стал уже капитан-поручиком и адъютантом царя; а в 1714-м – майором гвардии и начальником следственной канцелярии. Эта «Канцелярия рекрутного счета», образованная для проверки поставки рекрутов из разных губерний, выявления происходивших при этом злоупотреблений, расследовала еще и финансовые нарушения других учреждений, «утайку душ» при проведении переписи и рассматривала дела о хищениях должностных лиц по «третьему пункту».[87] В 1717–1718 годах Ушаков контролировал строительство кораблей в Петербурге, набирал матросов для них и мастеровых людей для новой столицы, докладывая обо всем самому царю.

В Тайную канцелярию Андрей Иванович пришел, уже имея за плечами немалый опыт проведения всевозможных «розысков». Поэтому он и занял в ней место фактического начальника: он больше сослуживцев проводил время в присутствии и регулярно сообщал Толстому о своих действиях и полученных результатах. «Государь мой милостивый Петр Андреевич, – писал Ушаков Толстому в ноябре 1722 года, – о состоянии здешнем доношу: за помощию Вышнего все благополучно. Из Москвы отправил я двух курьеров до вашего превосходительства с выписками по Левину делу, и оные до вашего превосходительства прибыли ль, о том я неизвестен и зело сомневаюсь, живы ль они; ‹…› в канцелярии здесь вновь важных дел нет, а имеются посредственные ‹…›. Только мне зело мудрено новгородское дело, ибо Акулина многовременно весьма больна ‹…›, а дело дошло, что надлежало было ее еще розыскивать, а для пользования часто бывает у нее доктор, а лекарь безпрестанно. Колодников имеется по делам ныне 22 человек». На это письмо Толстой отвечал: «Государь мой Андрей Иванович! Письмо ваше, моего государя, от 20 сего января получил я вчерашнего числа в целости, за которое и за уведомление по оном благодарствую и сим моим ответствую. Сомнением вашим, государь мой, по новгородскому делу я весьма согласуюсь: и что распопа Игнатий при смерти скажет, на том можно утвердиться, и по тому его последнему допросу и бабам указ учинить, чего будут достойны; и тем оное дело окончать».

В следующем году Ушаков тоже посылал Толстому экстракты, к примеру, с таким сопроводительным письмом: «Государь мой милостивый Петр Андреевич! До вашего превосходительства предлагаю при сем по Тайной канцелярии о нерешимых делах экстракт. А какие и о чем, тому значит при сем реестр, по которым требую резолюции, что чинить; и так остаюсь вашего превосходительства раб Ушаков Андрей». В ответ Толстой посылал «государю моему Андрею Ивановичу» необходимые указания.

Если сам Ушаков покидал Петербург, он поддерживал регулярную переписку с подчиненными. В 1722 году он писал из Москвы секретарю Ивану Топильскому: «Господин секретарь Топилской. Присланный из канцелярии тайных дел дому Василья Арчаковскаго женки Ирины Афанасьевой дочери, с распросных речей и очных ея ставок с бабою Акулиною копий, слушав, мы определили из канцелярии тайных дел ее, Ирину, свободить до указу на росписку, для того спрашивана она, Ирина, против распросу Акулинина токмо в одном свидетельстве, но такова свидетельства оная Ирина не показала и потому осталась в показанных словах оная Акулина с Арчаковскою, а в росписке написать, как ее Ирину впредь спросят, и им роспищиком поставить ее немедленно. Слуга ваш Ушаков Андрей». Секретарь, со своей стороны, столь же регулярно информировал начальство: «Превосходительный господин генерал-маэор и лейб-гвардии маэор, милостивый государь мой Андрей Иванович! Вашему превосходительству покорно доношу: по присланному ко мне ордеру сего мая 22-го дня по извету камер-коллегии вахмистра Максима Перова о словах князя Дмитрия Михайловича Голицина дворецкого Михаила Подамукова я следую в чем явились ныне 5 человек, которых я роспросил, а по тем распросам надлежит, сыскав, спросить разных чинов людей еще 9 человек, и оных, государь, я спрашивать буду, а разспрося, дав им очныя ставки, что покажется, из того всего учиня выписку, вашему превосходительству донесу впредь».[88] (Речь здесь идет не о простых «непристойных словах», а о неких подозрительных документах, якобы имевшихся у сенатора князя Д. М. Голицына.)

Служил Ушаков исправно – вел следствие по делу Алексея и заседал в суде над ним; стал в 1721 году генерал-майором и получал приличное жалованье – 1 755 рублей в год. В январе 1725 года вместе с Толстым и Бутурлиным он выступил в поддержку права на трон Екатерины. По информации австрийского и датского дипломатов, именно Ушаков заявил: «Гвардия желает видеть на престоле Екатерину и ‹…› она готова убить каждого, не одобряющего это решение».[89] Сделать выбор ему, как и многим другим гвардейским «выдвиженцам», было нетрудно; скорее, даже такой проблемы для него не существовало.

Вслед за Львом Толстым (в набросках к ненаписанному роману о послепетровской эпохе) мы можем отнести Андрея Ивановича к определенному типу личности и поведения: «Преданность слепая. Сангвиник. Вдали от интриг. Счастливо кончил. Выведывать мастер. Грубая внешность, ловкость».[90] Выходец из бедной дворянской семьи не мыслил себе иного мироустройства, помимо самодержавного, и был готов выполнить любой приказ своего императора с полным душевным спокойствием и даже своеобразным юмором – в письме своему начальнику по Тайной канцелярии Толстому он шутил: «Кнутом плутов посекаем да на волю отпускаем».

В те дни он был одним из ближайших к Екатерине гвардейцев. 27 января на основании указа из Кабинета Екатерины о немедленном выделении гвардии 20 тысяч рублей они были выданы из «комиссарства соляного правления» на руки майору Ушакову.[91] Оттуда же последовали и другие выплаты «на некоторые нужные и тайные дачи»: майор гвардии и управляющий Тайной канцелярией Ушаков получил больше всех – 3 тысячи рублей; генерал Бутурлин – 1 500 рублей; согласно другому указу, майорам С. А. Салтыкову и И. И. Дмитриеву-Мамонову выдали по тысяче рублей.[92]

Отличившийся при «избрании» императрицы Андрей Иванович стал сенатором, кавалером новоучрежденного ордена Александра Невского, а в феврале 1727 года – генерал-лейтенантом. Но его карьера едва не оборвалась из-за того же Меншикова: сначала Ушаков лишился места в упраздненной Тайной канцелярии, затем был выведен из Сената, а в апреле 1727 года попал под следствие по делу Толстого– Девиера. Чин у него не отняли, но заслуженных в 1718 году 200 дворов он лишился и был отправлен, как уже говорилось, из столицы в полевые полки – сначала в Ревель, а потом в Ярославль.

Опала самого Меншикова ничего не изменила. Верховные правители в точности повторяли его тактику в отношении возможных конкурентов, и никто из сосланных Меншиковым не был возвращен, в том числе участники «заговора» Толстого-Девиера Бутурлин, Ушаков и др. Ушаков из провинции следил за событиями в столице, где имел верных друзей-информаторов. «В домех вашего превосходительства здешних милостью Христовою состоит все благополучно, – сообщал ему новости 27 февраля 1728 года бывший дьяк Тайной канцелярии Иван Топильский. – С приморского двора сюда перевезено дров 33 сажен ‹…›. С здешней стороны доношу: милостию господнею состоит всемерно изрядно, и всякие припасы дешевы. Господа генералитет здесь имеют асамблеи, и когда бывают у иноземцов, то настоящая асамблея, а ежели у россиян, то нарочитай бал. 23 дня сего месяца была асамблея или бал у господина Корчмина со иллюминациею богатою и с немалым трактованием; что венгерское, сказывают, имелося при том. А последние, кои танцовали, в 5 часу пополудни разъехались».[93] И всё же служить бы Андрею Ивановичу до смерти на задворках империи, если бы не скоропостижная смерть юного Петра II и «затейка» Верховного тайного совета по ограничению власти приглашенной на трон Анны Иоанновны.

Девятнадцатого января 1730 года Верховный тайный совет составил перечень «кондиций», в числе прочего предусматривавших «у шляхетства и имения и чести без суда не отымать», что давало хоть какую-то гарантию от внезапных арестов, секретного следствия и ссылки с конфискацией имущества. Огласив «кондиции», «верховники» предложили российскому шляхетству представить проекты будущего государственного устройства. В ту короткую пору (шесть недель) аннинской «оттепели» появилось несколько подобных проектов; один из них, направленный против монополии на власть Верховного тайного совета (так называемый «проект 364-х», по числу поставивших свое имя под ним), подписал и генерал-лейтенант Ушаков.

Однако едва ли Андрея Ивановича интересовали определенные в нем процедуры образования выборных органов власти. Отправленная «под начал» во Введенский Тихвинский монастырь дочь генерала Г. Д. Юсупова Прасковья источником своих бед считала те самые события зимы 1730 года, в которых участвовал ее отец. «Батюшка де мой з другими, а с кем не выговорила, – передавала речи Прасковьи Юсуповой ее служанка, – не хотел было видеть, чтоб государыня на престоле была самодержавная. А генерал де Ушаков – переметчик, сводня; он з другими захотел на престол ей, государыне, быть самодержавною. А батюшка де мой как о том услышал, то де занемог и в землю от того сошел».[94]

Двадцать пятого февраля 1730 года Ушаков вместе с другими представителями генералитета и шляхетства подал Анне челобитную с просьбой «всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели», после чего императрица «всемилостивейше изволила изодрать» неуместные «кондиции» и принялась царствовать самодержавно.

Андрей Иванович не прогадал – при раздаче наград он, как один из главных участников тех событий, получил 500 дворов из конфискованных владений князей Долгоруковых; стал генерал-аншефом, генерал-адъютантом, сенатором и подполковником гвардии. Его талант оказался востребован: в 1731 году Тайная канцелярия была возрождена и вчерашний опальный гвардеец ее возглавил. По повелению императрицы сенаторы 31 марта 1731 года уведомили Ушакова о том, что распорядились «имеющиеся в Сенате важные дела и по тем делам колодников отослать к вам, господину генералу и кавалеру, и впредь из коллегий и канцелярий губерней и провинцей являющихся в таких же делах колодников, которые надлежат по вышепомянутому состоявшемуся апреля 10 числа указу отсылать к вам, господину генералу и кавалеру, ‹…› и именовать оную Канцелярию тайных розыскных дел».

Жизнь ненадолго вернулась в Преображенское. Однако уже в начале 1732 года императрица и двор перебрались в Петербург; туда же переселилась и служба Ушакова – сначала в качестве «походной Тайной канцелярии секретных дел», а затем, в августе того же года, уже на постоянной основе, оставив в Москве свой филиал – контору под «дирекцией» московского главнокомандующего генерал-адъютанта графа Семена Андреевича Салтыкова. Андрей Иванович со своими служащими и бумагами расположился в «покоях» петербургской Петропавловской крепости, «где имелась наперед Тайная канцелярия», и началась привычная работа. Одновременно Ушаков оставался генералом по штатам Военной коллегии и сенатором, и в докладах Сената императрице его подпись стояла первой.

Неопубликованная переписка Ушакова со знаменитым обер-камергером, курляндским герцогом Эрнстом Иоганном Бироном, свидетельствует о том, что общались они почти на равных. В отличие от других корреспондентов аннинского фаворита Ушаков сам имел доступ к императрице и у Бирона ничего не просил; их письма – короткие и деловые, без комплиментов и уверений во взаимной преданности.

Остававшийся «на хозяйстве» в столице во время отъезда двора Андрей Иванович прежде всего докладывал Бирону для передачи императрице в Петергоф о делах своего ведомства – например, о поступившем доносе на откупщиков или точном времени казни Артемия Волынского: «Известная экзекуция имеет быть учинена сего июля 27 дня пополуночи в восьмом часу». Не имея возможности выехать в царскую резиденцию лично, он присылал секретаря Хрущова для личного доклада Анне Иоанновне по интересующему ее делу придворной «мадамы» Яганны Петровой. Кроме того, Ушаков сообщал о других новостях: выборе сукна для гвардейских полков, погребении столичного коменданта Ефимова в Петропавловской крепости или смерти любимой собачки Анны «Цытринушки», последовавшей в 10 часов утра 18 июня 1740 года.

Бирон передавал ответы императрицы: донос является «бреднями посадских мужиков» и не имеет «никакой важности», а вопрос с сукном лучше отложить – государыня не в духе: «Не великая нужда, чтоб меня в деревне тем утруждать». Одновременно через Бирона поступали другие высочайшие распоряжения Ушакову для передачи принцессам Анне и Елизавете или другим лицам. В некоторых случаях Андрей Иванович проявлял настойчивость – предлагал, к примеру, все-таки решить вопрос о закупке сукна в пользу английского, а не прусского товара, в чем сумел убедить своего корреспондента.[95]

Исполнительному «генералу и кавалеру» приходилось выполнять и другие поручения, не имевшие прямого отношения к сыску. Однажды летом 1735 года Анна потребовала у Ушакова узнать, «где и отчего идет дым», замеченный ею из окна дворца. Тот выяснил, что на Выборгской стороне в 12 верстах от столицы «горят мхи», потому что несознательные грибники «раскладывают для варения оных грибов в ночь огни», и послал туда солдат для тушения пожара. Затем императрица распорядилась доставить ей ведомость, в которой было учтено количество судов, прошедших Ладожским каналом с начала навигации; потом – срочно отправить на военную службу уже отпущенных было в отставку с «абшидами» дворцовых служителей – лакеев, мундшенков, гайдуков…[96]

Андрей Иванович без потерь пережил пресловутую «бироновщину» и принял участие во всех громких процессах аннинского царствования: князей Долгоруковых, бывшего лидера «верховников» князя Дмитрия Голицына, Артемия Волынского. Однако сразу после смерти Анны Иоанновны Бирон – в то время официальный и полновластный регент Российской империи при малолетнем императоре Иоанне Антоновиче – усомнился в его лояльности, так как среди недовольных возвышением фаворита офицеров оказался адъютант Ушакова Иван Власьев. Но даже распоряжение герцога об установлении контроля за действиями Тайной канцелярии – участии генерал-прокурора князя Трубецкого в рассмотрении дел «о непристойном и злодейственном рассуждении и толковании о нынешнем государственном правлении»[97] – герцогу не помогло. Спустя три недели правление Бирона завершилось его арестом, который во главе отряда гвардейцев произвел еще более решительный немец – фельдмаршал Бурхард Христофор Миних. Его, в свою очередь, «ушла» в отставку в марте 1741 года новая правительница – мать императора, племянница Анны Иоанновны принцесса Анна Леопольдовна. Она же сделала Ушакова кавалером ордена Святого Андрея Первозванного. Но уже 25 ноября 1741 года регентша Анна была вместе с сыном свергнута преображенскими солдатами, принесшими во дворец (в прямом смысле слова) на царство дочь Петра I Елизавету. Уже через несколько дней Ушаков получил от нее бриллиантовую цепь к Андреевскому ордену. Правда, при очередном (происходившем при каждом дворцовом перевороте) переделе собственности Ушаков лишился подмосковного села Щербеева, но тут же присмотрел себе компенсацию и настойчиво просил осчастливить его на выбор или синодальной вотчиной – селом Озерецковским, или бывшим владением князей Долгоруковых – Лыковым-Голенищевым.[98] Елизавета Петровна повелела ему состоять при ней «безотлучно»: необходимость в его услугах была для нее настолько очевидной, что 2 декабря 1741 года она отменила уже состоявшееся назначение главного следователя в действующую армию и поставила его во главе следственной комиссии по делу арестованных «партизантов» бывшей правительницы, его же начальников – Миниха и Остермана.

Все эти большие и малые дворцовые перевороты никак не отразились на ведомстве Андрея Ивановича – его персонал и характер работы изменений не претерпел. Все так же «следовались» и карались «непристойные слова» и помышления против каждой в тот момент правившей персоны и ее окружения.

Андрей Иванович по заведенному порядку продолжал делать доклады шестому на своем веку «императорскому величеству». Теперь ему предстояло рассматривать дела воодушевленных легкостью свержения с престола законного монарха горячих голов, искренне полагавших, что «сама де государыня такой же человек, как и я, только де тем преимущество имеет, что царствует». От императрицы он добился специального указа, сделавшего его службу неподконтрольной никому, кроме самой государыни: «1743 года ноября 29 дня в Канцелярии тайных розыскных дел генерал и кавалер ‹…› Ушаков объявил, что сего же 29 дня ноября ее императорское величество, разсуждая о делах Тайной канцелярии, в каковой они важности состоят, высочайшим своего императорского величества изустным указом всемилостивейше соизволила указать: отныне впредь ни о каких имеющихся в Тайной канцелярии и той канцелярии в конторе делах известий и справок, как в Кабинет ее императорского величества, так и в Святейший Синод, и в Правительствующий Сенат, и ни в какие места без именного ее императорского величества за подписанием собственной ее императорского величества руки указа не давать».[99]

Отныне ни влиятельный в царствование Елизаветы Сенат, ни Синод не имели права требовать сведений или докладов от Тайной канцелярии. Синодские особы, правда, пытались бороться – заставить канцелярию признать подчинение религиозных дел именно церковному ведомству, на что Ушаков твердо отвечал: он будет «следовать» все дела – не только «касающияся до первых двух пунктов», но и порученные ему «точно по особливому и на то состоявшемуся именному ее императорского величества указу». С прочими же учреждениями Тайная канцелярия и подавно не церемонилась. Ушаков позволял себе, даже не вступая в сношения с Военной коллегией, требовать от Сената объявить генералам выговор за «своевольство» (они осмелились сами начать дело о неких «подметных пасквильных письмах») и указать, чтобы «оная коллегия впредь в таковые ни мало до нее не принадлежащие важные дела не вступала». Так Тайная канцелярия и ее начальник заняли особое и очень влиятельное положение в системе российских государственных учреждений XVIII века.

Едва ли правомерны попытки иных исследователей связать имя Ушакова с конкретными придворными группировками, как противника канцлера А. П. Бестужева-Рюмина и «верного соратника» генерал-прокурора Н. Ю. Трубецкого.[100] В те годы главной политической наукой стали придворные «конъектуры»; соперничавшие же у трона «партии», включавшие как русских, так и немцев, боролись с помощью назначений своих клиентов и разоблачений действий противников не за тот или иной курс, а за милости. Попытки же осмысленных политических действий, вроде составления Артемием Волынским и его друзьями проекта отнюдь не революционных, а бюрократических реформ по улучшению системы управления, представали в качестве опасного заговора с целью захвата трона и закончились публичной казнью вельможи и его «конфидентов».

В новой атмосфере менялся сам интеллектуальный уровень дискуссий. Просвещенный генерал-прокурор Трубецкой свидетельствовал, что его политические разговоры с Волынским вращались вокруг одной темы: «х кому отмена и кто в милости» у императрицы, о ссорах Волынского с другими сановниками, о назначениях при дворе и в армии. Трубецкой с негодованием отверг даже возможность чтения им самим книг; вот в молодости, при Петре, «видал много и читывал, токмо о каковых материях, сказать того ныне за многопрошедшим времянем возможности нет».

Ушаков в этот придворный мир вписался. Его трудно представить переводящим «Метаморфозы» Овидия или любующимся неблагочестивой картиной, чем грешил его предшественник Петр Андреевич Толстой. Полагаем, что его политические взгляды и духовные запросы не слишком возвышались над представлениями бравых гвардейцев той эпохи, чьими главными «университетами» были походы и служебные командировки для подавления бунтовщиков и «понуждения» местных властей. Но по сравнению с неумеренными отцом и сыном Ромодановскими и это было прогрессом: Ушаков за столом не буйствовал, а напротив, «в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особенным даром выведывать образ мыслей собеседников».

«Непотопляемость» Ушакова объясняется профессиональной пригодностью при отсутствии каких-либо политических амбиций; умением сохранить «доступ к телу», оставаясь при этом вне всех «партий» и ни с кем не испортив отношений. За это он и был в очередной раз обласкан – в 1744 году получил титул графа Российской империи и генерал-адъютанта. Ушаков остался в милости до самой смерти. В чести и в чинах престарелый глава Тайной канцелярии генерал-аншеф, сенатор, обоих российских орденов (Александра Невского и Андрея Первозванного) кавалер, подполковник Семеновского гвардейского полка, генерал-адъютант граф Андрей Иванович Ушаков скончался 26 марта 1747 года. По преданию, перед смертью он обратился к портрету Петра I со словами «благодарности и благоговения». В последний путь он отправился «с немалым довольством» на государственный счет; в похоронной процессии участвовало множество духовных лиц: архиепископ Петербургский Феодосий, архиепископ Тверской Митрофан, епископ Вятский, три архимандрита и причт столичных церквей; по душе усопшего последовал вклад в Александро-Невский монастырь.[101]

Должность главного следователя империи перешла к не менее сановному преемнику – графу Александру Ивановичу Шувалову (1710–1771).

Придворный-следователь Александр Шувалов

Опорой Елизаветы в начале ее царствования были старые слуги ее отца. Однако это поколение уже сходило со сцены: в 1742–1749 годах умерли А. М. Черкасский, С. А. Салтыков, Г. А. Урусов, В. Я. Новосильцев, Г. П. Чернышев, Н. Ф. Головин, В. В. Долгоруков, А. И. Ушаков, А. Б. Куракин, И. Ю. Трубецкой, А. И. Румянцев. На смену им пришли новые вельможи из числа придворных цесаревны – канцлер Алексей Бестужев-Рюмин, ее фавориты Алексей Разумовский и Иван Шувалов, Михаил Воронцов, братья Петр и Александр Шуваловы. Старший из них отличался не только честолюбием, но и несомненными лидерскими способностями; его идеи и проекты (уничтожения внутренних таможен, протекционистского внешнеторгового курса, создания купеческих и дворянских банков, генерального межевания, реформы денежного обращения) определили внутреннюю политику России середины XVIII века.

Его младший брат Александр все время оставался в тени старшего, но тоже сделал карьеру. После переворота Елизавета Петровна наградила его, сделав действительным камергером и подпоручиком своей личной охраны – лейб-компанской роты Преображенского полка, посадившей ее на трон. В 1744 году Александр Иванович, не обладая военными талантами и ни в каких войнах не участвуя, стал поручиком лейб-компании и генерал-лейтенантом, в 1746-м вместе с братом Петром был возведен в графское достоинство. Затем Александр Шувалов стал генерал-адъютантом и генерал-аншефом (в 1751 году) и получил орден Святого Андрея Первозванного (в 1753 году).

В это время престарелый А. И. Ушаков стал реже бывать на службе. Только в особо важных случаях он лично вел допросы, обычно же «слушал» доклады секретарей канцелярии, и ему подыскивали достойного преемника. По указу императрицы в феврале 1745 года Шувалову впервые было поручено «обще с ним, генералом (Ушаковым. – И. К., Е. Н.) ‹…› в присутствии быть» по делу зарвавшегося до неприличия одного из главных участников переворота 25 ноября 1741 года прапорщика лейб-компании Юрия Грюнштейна; потом последовали еще несколько подобных указаний. 20 ноября 1745 года Ушаков получил высочайшее распоряжение: «Указали мы обще с вами в Тайной канцелярии по всем делам присудствие иметь действительному нашему камергеру и кавалеру Александру Шувалову; чего ради имеете вы сей наш указ оному Шувалову объявить, и о том, куда надлежит, для ведома сообщить; и нашему генералу и кавалеру графу Ушакову учинить о том по сему нашему указу. Елисавет». Андрей Иванович в своей домовой церкви привел Шувалова к присяге и велел известить об этом Сенат, Кабинет и другие присутственные места. Так Шувалов стал вместе с начальником подписывать приговоры и протоколы Тайной канцелярии.[102]

После смерти «генерала и кавалера» Шувалов занял его пост, который сохранял за собой до самого конца царствования своей покровительницы; он также принял под свое командование и Семеновский полк Ушакова. Механизм сыскного дела уже был отработан его предшественниками, и никаких новшеств Шувалов в него не внес. Так же, как его бывший начальник, он подавал доклады и лично участвовал в расследованиях, которые особо интересовали государыню: ведал охраной свергнутой правительницы Анны Леопольдовны, ее «брауншвейгского семейства» и заточенного императора Иоанна Антоновича; лично допрашивал в 1758 году арестованного фельдмаршала Апраксина, затем – самого канцлера Бестужева-Рюмина, обвиненного в измене, и подозреваемых в шпионаже в русской армии, сражавшейся на полях Семилетней войны.

Александр Иванович следователем оказался старательным, но не более. Не было в нем истовости и въедливости, да и готовности взять на себя любое дело, что отличало прошедшего суровую петровскую школу Ушакова. Шувалову не нужно было выслуживаться – он принял Тайную канцелярию, уже будучи осыпанным милостями придворным и генералом. На следствиях он присутствовал реже своего предшественника – больше времени проводил во дворце «на дежурстве», особенно после того, как был назначен состоять при наследнике престола, великом князе Петре Федоровиче и его жене – будущей Екатерине II.

Однако при этом он не блистал светским обаянием, и подопечные его побаивались. «Александр Шувалов, не сам по себе, а по должности, которую он занимал, был грозою всего двора, города и всей империи: он был начальником Государственного инквизиционного суда, который звали тогда Тайной канцелярией. Его занятия, как говорили, вызвали у него род судорожного движения, которое делалось у него на всей правой стороне лица, от глаза до подбородка, каждый раз, как он был взволнован радостью, гневом, страхом или боязнью. Удивительно, как выбрали этого человека со столь отвратительной гримасой, чтобы держать его постоянно лицом к лицу с молодой беременной женщиной; если бы у меня родился ребенок с таким несчастным тиком, я думаю, что императрица (Елизавета. – И. К., Е. Н.) была бы этим очень разгневана; между тем это могло бы случиться, так как я видела его постоянно, всегда неохотно и большею частью с чувством невольного отвращения, причиняемого его личными свойствами, его родными и его должностью, которая, понятно, не могла увеличить удовольствия от его общества», – вспоминала позднее императрица Екатерина II впечатление, произведенное на нее Шуваловым.

Но должностные обязанности граф исполнял усердно. «Их императорские высочества изволили проснуться. Благодатию Божиею все благополучно, и после обеденного кушания до солнечной станции отправитца изволят. Вашего императорского величества всеподданнейший раб граф Александр Шувалов», – подобные известия о жизни «молодого двора» он ежедневно посылал императрице. При этом он не забывал ей напомнить об отсрочке уплаты своего 70-тысячного долга казне или попросить о приписке дворцовой волости в Медынском уезде к собственным металлургическим заводам.[103] Кроме того, ему приходилось заседать в Конференции при высочайшем дворе (с 1756 года), Военной коллегии и Сенате (с 1760 года). Поэтому на прочие служебные заботы времени оставалось все меньше. Доклады, выписки, экстракты, допросные речи – все эти документы Тайной канцелярии делаются при нем менее пространными и более скудными по содержанию.

Более того, Александр Иванович участвовал в борьбе придворных «партий», чего Ушаков себе не позволял. В последний год царствования Елизаветы появились слухи о возможном отстранении ее племянника Петра Федоровича от наследства и передаче короны его маленькому сыну Павлу Петровичу, в чем подозревали клан Шуваловых. Позднее сама Екатерина сообщала, что «за несколько времени» до смерти императрицы Иван Шувалов предлагал воспитателю наследника Н. И. Панину «переменить наследство» и «сделать правление именем цесаревича», на что Панин ответил отказом.[104]

Однако сама Екатерина несколькими годами ранее обсуждала с Бестужевым-Рюминым его план, согласно которому после смерти императрицы она становилась «соправительницей» мужа, а канцлер – президентом трех «первейших» коллегий и командующим гвардейскими полками.[105] Одновременно она устроила тайное свидание с Александром Шуваловым. Его влиятельный брат Петр в августе 1756 года сообщил Екатерине о готовности ей служить, а сама она писала ему о «предательстве» Бестужева и желании «броситься в ваши объятия».[106]

В то время – в 1756–1757 годах – эти переговоры ни к чему не привели; а несколько лет спустя елизаветинский фаворит Иван Шувалов при всех своих достоинствах уже не годился для открытой борьбы за власть, старший же его родственник, на всё способный Петр Иванович Шувалов был уже смертельно болен. Но, по словам Екатерины, в последние месяцы или даже недели жизни императрицы Шуваловы все же сумели войти в доверие к наследнику при помощи директора Шляхетского корпуса А. П. Мельгунова. Поддержка со стороны Шуваловых – вместе с лояльностью великой княгини Екатерины и усилиями самого Петра Федоровича по привлечению на свою сторону гвардейских офицеров – обеспечила выход из очередной «переворотной» ситуации.

Однако со смертью в январе 1762 года П. И. Шувалова влияние его клана пошло на убыль. Занявший престол император Петр III 28 декабря 1761 года произвел Александра Ивановича в генерал-фельдмаршалы, пожаловал ему две тысячи крепостных и назначил полковником Семеновского полка – но одновременно упразднил Тайную канцелярию, которой тот руководил многие годы. Покорный граф еще 17 февраля 1762 года до появления царского манифеста объявил своим подчиненным, что их учреждению приказано более «не быть», а 19 февраля в канцелярии был составлен последний протокол допроса.[107]

Последний раз Шувалов продемонстрировал придворный талант в день переворота 28 июня 1762 года, когда вместе с М. И. Воронцовым и Н. Ю. Трубецким отбыл в столицу под предлогом разведки и «уговоров» мятежной императрицы – но сразу же перешел на ее сторону и стал заседать в Сенате. После воцарения Екатерины II он присутствовал при ее коронации в Москве, однако его карьера была уже завершена. В январе 1763 года граф Шувалов вышел в отставку с пожалованием ему еще двух тысяч крестьянских душ.

После принятого 23 февраля 1762 года манифеста об уничтожении Тайной канцелярии вышел менее известный указ Сената, чтобы всем канцеляристам и чиновникам Тайной канцелярии «быть на том же жаловании, как они ныне получают», до тех пор, пока «дела отданы и о наличных колодниках разсмотрено будет»; отныне всем этим чиновникам надлежало состоять «при Сенате», а в Москве – «при Сенатской конторе». В этом же указе была сделана особая оговорка: «Однако ж из них асессора Шешковского, переименовав того ж ранга сенатским секретарем ныне же действительно и определить во учреждавшую для того при сенате экспедицию».[108] Так было названо имя нового фактического начальника этого учреждения при Екатерине II.

Императорский «кнутобоец» Степан Шешковский

Приведший Екатерину на трон переворот показал, что объявленная покойным Петром III в манифесте 21 февраля «милость для всех добрых и верных подданных» несколько преждевременна, поскольку «умыслы противу нашего императорского здравия, персоны и чести» оказались отнюдь не «тщетными и всегда на собственную погибель злодеев обращающимися».

Гвардейские солдаты и офицеры, чьими руками совершался переворот, в те дни искренне видели себя «делателями королей» и с нетерпением ожидали наград. Пряников же, как обычно, на всех не хватило. И тогда бравый гвардеец, прогулявший полученную пригоршню рублей, мог с понятным неодобрением смотреть на избранных счастливцев. Зависть и недовольство вместе с видимой легкостью совершения «революции» порождали стремление «исправить» положение. Эту тенденцию выразил один из ближайших к Екатерине лиц Никита Иванович Панин: «Мы с лишком тридцать лет обращаемся в революциях на престоле, и чем больше их сила распространяется между подлых людей, тем они смелее, безопаснее и возможнее стали». На практике это означало, что в 1760-е годы Екатерине постоянно приходилось иметь дело с попытками – пусть не очень опасными – нового заговора. Кроме того, в это время обострилась борьба придворных «партий» за контроль над внешней политикой империи и за влияние на императрицу.

Поначалу Екатерина возложила высший надзор над политическим сыском на генерал-прокурора А. И. Глебова – нечистого на руку дельца, назначенного на этот пост Петром III и удачно изменившего благодетелю. Самого Глебова императрица сначала поставила под контроль Н. И. Панина, а затем уволила. Назначенному на его место князю Александру Алексеевичу Вяземскому секретным указом в феврале 1764 года было велено совместно с Паниным заведовать тайными делами.[109] На этом посту он и оставался вплоть до своей смерти в 1792 году; после чего этими делами ведали новый генерал-прокурор и родственник Потемкина А. Н. Самойлов и статс-секретарь императрицы В. С. Попов, руководивший в течение многих лет канцелярией Потемкина, а потом императорским Кабинетом.

За два года был окончательно сформирован штат Тайной экспедиции. 10 декабря 1763 года именным указом сенатский секретарь Шешковский назначался состоять «по некоторым порученным от нас делам при наших сенаторе тайном действительном советнике Панине, генерал-прокуроре Глебове» с годовым жалованьем в 800 рублей.

С этого времени Степан Иванович Шешковский (1727–1794) сделался на 30 лет фактическим главой Тайной экспедиции при нескольких сменявших друг друга начальниках-аристократах. Теперь руководство политическим сыском императорской России в определенном смысле «раздвоилось», так как изменился сам «дух времени».

В петровскую и послепетровскую эпоху не только генерал или сенатор, но и аристократ-Рюрикович считал не только возможным, но и достойным делом исполнять функции следователя в застенке; только пытать или казнить самому было не принято – но, пожалуй, не по моральным соображениям, а просто считалось «невместным»: для грязной работы были холопы. Хотя петровские сподвижники во главе с царем лично рубили стрелецкие головы…

Через одно-два поколения петровское просвещение дало плоды: подобное поведение было уже недопустимо для благородного дворянина. Отмеченное современниками исчезновение «рабского страха» свидетельствует о том, что за спокойные 1740-1750-е годы выросли представители дворянского общества, более просвещенные и независимые, чем были их отцы времен «бироновщины»: исследования позволяют говорить даже об особом «культурно-психологическом типе» елизаветинской эпохи.[110] На смену им пришли ровесники и младшие современники Екатерины II: полководцы, администраторы, дипломаты и целый слой дворян, умевших выражать свои патриотические чувства, не напиваясь до бессознательного состояния во дворце и не заверяя в своей неспособности к чтению книг. Сословная честь и собственное достоинство теперь уже не допускали их личного участия в допросах с пристрастием и пыточных процедурах.

Отныне во главе тайной полиции по-прежнему находилась «знатная персона», пользовавшаяся личным доверием государя – например, А. Х. Бенкендорф при Николае I или П. А. Шувалов при Александре II. Но она не опускалась до рутинных допросов и полицейских хитростей – разве что в особых случаях и с равными себе. «Черную» же работу исполняли не аристократы, а плебеи сыска – знатоки своего дела, не включенные в светский и придворный круг.

Само ведомство в это время не только меняет название. Тайная экспедиция «отстраняется» от особы государя, перестает быть продолжением его личной канцелярии; она становится частью государственного аппарата – учреждением, охраняющим «честь и здравие» любого российского монарха.

В этом смысле Панин и Вяземский исполняли роль шефов – как говорили в XVIII веке, брали Тайную экспедицию под свою «дирекцию». Шешковский же очень подходил на роль доверенного и ответственного исполнителя, хотя отношение к нему было различное. Имена позднейших деятелей политического сыска известны, в лучшем случае, специалистам, тогда как Степан Шешковский уже при жизни стал фигурой легендарной, зловещей; о нем складывали «анекдоты», подлинность которых сейчас трудно проверить.

Его отец, потомок какого-то из польско-литовских пленников времен войн царя Алексея Михайловича Иван Шешковский, был мелким придворным служителем, а затем с началом Петровских реформ «обретался при делах в разных местах» подьячим. В этом качестве он сменил с десяток канцелярий и контор, но за 40 лет беспорочной службы получил только самый низший, 14-й чин коллежского регистратора и закончил жизнь коломенским полицеймейстером. Там же служил и его старший сын Тимофей: «бывал в разных от канцелярии посылках для исправления по большим столбовым дорогам дорог и на них мостов и гатей и верстовых столбов и сыску и искоренения в Коломенском уезде воров и разбойников и неуказных винных куреней и корчемств».

Младший отпрыск продолжил семейную традицию, но повезло ему больше: одиннадцатилетний «подьяческий сын» Степан Шешковский начал службу в 1738 году в Сибирском приказе, а спустя два года по какой-то надобности был временно откомандирован «при делах» в Тайную канцелярию. Новое место юному копиисту так понравилось, что в 1743 году он самовольно уехал в Петербург, и приказное начальство потребовало вернуть беглого подьячего. Шешковский в Москву возвратился – но уже в качестве чиновника, который «по указу Сената был взят в контору тайных розыскных дел». В ведомстве тайного сыска он и оставался до конца своей жизни. Возможно, здесь сыграло роль знакомство с начальником учреждения – в Петербурге семейство Шешковских проживало «в доме его графского сиятельства Александра Ивановича Шувалова, близ Синего моста».

В 1748 году он еще служил подканцеляристом в Москве, но вскоре способного чиновника перевели в Петербург. Его московский начальник, старый делец петровской выучки Василий Казаринов, аттестовал подчиненного лестно: «писать способен, и не пьянствует, и при делах быть годен». В феврале 1754 года Шувалов доносил Сенату, что «в Канцелярии тайных розыскных дел имеется архивариус Степан Шешковский, беспорочно и состояния доброго и во исправлении важных дел поступает добропорядочно и ревностно, почему и достоин быть он, Шешковский, протоколистом». Через три года об усердной службе Шешковского Шувалов докладывал уже самой императрице, и она «всемилостивейше пожаловать соизволила Тайной канцелярии протоколиста Степана Шешковского за добропорядочные его при важных делах поступки и примерные труды в Тайную канцелярию секретарем».[111]

В 1761 году он стал коллежским асессором, то есть выбился из разночинцев в потомственные дворяне. Секретарь Шешковский благополучно пережил и временную ликвидацию политического сыска при Петре III, и очередной дворцовый переворот, приведший на престол Екатерину II. В 1760-е годы ее положение было непрочным, и служба Шешковского оказалась как никогда востребованной. Он, так или иначе, участвовал в расследовании самых важных дел: протестовавшего против секуляризации церковных земель ростовского архиепископа Арсения Мацеевича (1763 год); поручика Василия Мировича, задумавшего возвести на трон заточенного императора Иоанна Антоновича (1764 год), и недовольных гвардейцев. Его способности не остались незамеченными: Шешковский в 1767 году стал коллежским советником и обер-секретарем – фактически руководил повседневной деятельностью Тайной экспедиции.

К тому времени он уже был хорошо известен Екатерине, и в 1774 году она сочла возможным привлечь его к допросам главных политических преступников – Емельяна Пугачева и его сподвижников, перевезенных в Москву, так как была уверена, что он обладал особым даром – умел разговаривать с простыми людьми «и всегда весьма удачно разбирал и до точности доводил труднейшие разбирательства».[112] Шешковский немедленно выехал из Петербурга в Москву. 5 ноября 1774 года он уже допрашивал на Монетном дворе Пугачева «от начала его мерзкого рождения со всеми обстоятельствами до того часа, как он связан». Допросы длились 10 дней, и московский главнокомандующий, князь М. Н. Волконский, в донесении императрице отдал должное старанию следователя: «Шешковский, всемилостивейшая государыня, пишет день ж ночь злодеев гисторию, но окончить еще не мог». Екатерина выражала беспокойство – она желала, «чтоб дело это скорея к окончания приведено было»; но исследователи должны быть признательны Шешковскому – благодаря его стараниям (он же лично вел протокол, тщательно фиксируя показания) мы можем теперь ознакомиться с подробным повествованием предводителя восстания о своей жизни и приключениях.[113]

После окончания следствия суд приговорил Пугачева к мучительной казни; Шешковский, Вяземский и Волконский объявили ему о приговоре 9 января 1775 года. На следующий день вождь повстанцев был казнен, но главный следователь продолжал допросы других пугачевцев еще несколько месяцев. В конце года его ожидала заслуженная награда – чин статского советника.

Впоследствии он столь же ревностно исполнял свои обязанности и пользовался доверием императрицы – в 1781 году получил «генеральский» чин действительного статского советника; сам генерал-прокурор А. А. Вяземский особым письмом разрешил ему в 1783 году знакомиться со всеми бумагами, поступавшими «на мое имя», и делать личные доклады императрице о «нужных и зависящих от высочайшего рассмотрения» делах.[114] Шешковский в 1790 году допрашивал Радищева, в 1791-м – шпиона и чиновника Коллегии иностранных дел И. Вальца, в 1792-м – знаменитого издателя и масона Н. И. Новикова. Закончил свою карьеру Степан Иванович тайным советником, владельцем поместий и кавалером ордена Святого Владимира 2-й степени. В 1794 году он ушел на покой с пенсионом в 2 тысячи рублей.

Он уже при жизни стал – зловещей – достопримечательностью Петербурга, о которой слагали многочисленные байки: будто Шешковский имел в Зимнем дворце особую комнату для «работы» по заданию самой императрицы. Вроде бы он лично сек подследственных, а допрос упрямого арестанта начинал с удара его под самый подбородок с такой силой, что выбивал зубы. Рассказывали, что комната, где производилась у него расправа, сплошь была заставлена иконами, а сам Шешковский во время экзекуции с умилением читал акафист Иисусу или Богородице; при входе в комнату обращал на себя внимание большой портрет императрицы Екатерины в золоченой раме с надписью: «Сей портрет величества есть вклад верного ее пса Степана Шешковского».

Многие верили, что обер-секретарь – человек всеведущий; что повсюду присутствовали его шпионы, прислушивавшиеся к народной молве, записывавшие неосторожные речи. Ходили слухи, что в кабинете Шешковского находилось кресло с механизмом, замыкавшим садившегося так, что тот не мог освободиться. По знаку Шешковского люк с креслом опускался под пол, и только голова и плечи посетителя оставались наверху. Исполнители, находившиеся в подвале, убирали кресло, обнажали тело и секли, причем не могли видеть, кого именно они наказывали. Во время экзекуции Шешковский внушал посетителю правила поведения в обществе. Потом его приводили в порядок и с креслом поднимали. Всё оканчивалось без шума и огласки.[115]

Таким же образом «в гостях» у Шешковского якобы побывали несколько излишне разговорчивых дам из высшего круга, в том числе и жена генерал-майора Кожина Марья Дмитриевна. Как передает один из собирателей «анекдотов» о времени Екатерины, позавидовав «случаю» одного из фаворитов императрицы А. Д. Ланского, с семьей которого она была знакома, генеральша «по нескромности открылась в городской молве, что Петр Яковлевич Мордвинов попадет при дворе в силу. Гвардии Преображенского полка майор Федор Матвеевич Толстой (любимый чтец Екатерины во время ее отдыха, и которого жена получила в подарок богатые бриллиантовые серьги) из зависти к князю Потемкину, рекомендовавшему Ланского, заплатившего ему неблагодарностью, действительно искал, с помощию других, выдвинуть Мордвинова. Ланские передают брату, а тот императрице. Научают гвардии офицеров Александра Александровича Арсеньева и Александра Петровича Ермолова жаловаться на Толстого в дурном его поведении; хотя Екатерина сие знала, но к нему всегда благоволила, а тут из расположения к Ланскому переменилась. Толстой впадает в немилость. Мордвинов из гвардии увольняется, а Кожина подвергается гневу». Екатерина приказала Шешковскому наказать Кожину за невоздержанность: «Она всякое воскресенье бывает в публичном маскараде, поезжайте сами, взяв ее оттуда в Тайную экспедицию, слегка телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью». Более оптимистичный вариант этой истории гласил, что какой-то молодой человек, испытавший однажды процедуру сидения в кресле у Шешковского, будучи приглашен снова, не только не захотел сесть в кресло, но пользуясь тем, что свидание с гостеприимным хозяином происходило с глазу на глаз, усадил его в агрегат и заставил опуститься в подполье, сам же поспешно скрылся.[116]

В официальных документах такие истории, даже если они соответствовали истине, конечно, не отражались. Возможно, многое в этих рассказах преувеличено, что-то основано на слухах и страхах; но характерно, что ни про кого из начальников тайной полиции такие повести не складывались. Все они рисуют облик настоящего профессионала сыска и следствия, служившего не за страх, а за совесть, каким, по всей видимости, и был Степан Иванович Шешковский, ставший при жизни личностью легендарной.

Реальный Шешковский, безусловно, был человеком доверенным, но непосредственно от фигуры просвещенной монархини-законодательницы отстраненным. По особо интересовавшим императрицу делам (например, во время следствия над Н. И. Новиковым и московскими «мартинистами») его иногда приглашали во дворец для личного доклада, как его предшественников. Но обычно доклады Тайной экспедиции поступали через генерал-прокурора или статс-секретарей, которые передавали Шешковскому указания и резолюции Екатерины.[117] В сенаторы его Екатерина так и не назначила. И уж подавно он не появлялся ни на придворных приемах и празднествах, ни тем более на «эрмитажных» вечерах императрицы. Но, по-видимому, он к этому и не стремился, хорошо осознавая свое место в системе «законной монархии» Екатерины. Насмешливый Потемкин, как говорили при дворе, спрашивал обер-секретаря при встрече: «Каково кнутобойничаешь, Степан Иванович?» – «Помаленьку, ваша светлость», – отвечал Шешковский, кланяясь.

Легендарный начальник Тайной экспедиции скончался в 1794 году и был погребен в Александро-Невской лавре; надпись на могильном памятнике гласила: «Под сим камнем погребен тайный советник и Св. равноапостольного князя Владимира 2-й степени кавалер Степан Иванович Шешковский. Жития его было 74 года, 4 месяца и 22 дня. Служил отечеству 56 лет». Через два месяца после смерти Шешковского генерал-прокурор Самойлов уведомил его вдову, что «ее императорское величество, помня ревностную службу покойного супруга ее, высочайшую свою милость продлить соизволила и на оставшее его семейство всемилостивейше повелела выдать ей с детьми десять тысяч рублей».

Со смертью императрицы Екатерины произошли большие перемены. Отставленный Самойлов был заменен на посту генерал-прокурора князем Алексеем Борисовичем Куракиным. После ухода Шешковского дела Тайной экспедиции, оказавшиеся в «неустройстве», приводил в порядок его преемник – коллежский советник Алексей Семенович Макаров (1750–1810). Он поступил на службу в 1759 году, был секретарем при рижском генерал-губернаторе Ю. Ю. Броуне, потом служил в Петербурге при генерал-прокуроре Самойлове. При Павле I он оставался управляющим Тайной экспедицией, а в 1800 году стал сенатором; сложившиеся порядки ведения следствия и наказаний при нем не менялись. Макаров, как и его предшественник, дослужился до тайного советника, но фанатиком сыска не был и страшной памяти по себе не оставил даже в суровые времена павловского царствования.

Будущий наместник Кавказа, а в те годы молодой артиллерийский офицер Алексей Ермолов, арестованный по делу нескольких офицеров смоленского гарнизона, обвинявшихся в заговоре, был милостиво прощен, а затем истребован с фельдъегерем в столицу: «В Петербурге привезли меня прямо в дом генерал-губернатора Петра Васильевича Лопухина. Долго расспрашиваемый в его канцелярии, фельдъегерь получил приказание отвезти меня к начальнику Тайной экспедиции. Оттуда препроводили меня в Санкт-Петербургскую крепость и в Алексеевском равелине посадили в каземат. В продолжение двухмесячного там пребывания один раз требован я был генерал-прокурором: взяты от меня объяснения начальником Тайной экспедиции, в котором неожиданно встретил я г. Макарова, благороднейшего и великодушного человека, который, служа при графе Самойлове, знал меня в моей юности и наконец его адъютантом. Ему известно было о дарованном мне прощении, о взятии же меня в другой раз он только то узнал, что по приказанию государя отправлен был дежурный во дворце фельдъегерь, и причина отсутствия его покрыта тайною. Объяснения мои изложил я на бумаге; их поправил Макаров, конечно не прельщенный слогом моим, которого не смягчало чувство правоты, несправедливого преследования».[118] Ермолов и много лет спустя помнил о «несправедливом преследовании», но все же считал следователя человеком благородным и великодушным. Макарову выпало заниматься ликвидацией Тайной экспедиции. В апреле 1801 года он подготовил к сдаче на хранение архив своего ведомства «в совершенном порядке» – с делами, разобранными в связки по годам с описями и «алфавитом о бывших в прикосновенности людях». Он же позаботился не только о бумагах, но и о своих подчиненных: отметил их «усердие к службе», каковую они несли «в беспрерывной безотлучности во всякое время», и просил наградить чинами и определить к желаемому каждым из чиновников новому месту работы.[119]

«Прилежные труженики» – рядовые сыска

Теперь, пожалуй, самое время познакомиться с персоналом сыскного ведомства, чьи скромные усилия обеспечивали его непрерывную работу, а для историков оставили тысячи дел с запечатленными в них судьбами «прикосновенных» к этому учреждению лиц.

Как уже было сказано, первоначально Тайная канцелярия создавалась как очередная временная «розыскная» комиссия и формировалась подобным же образом: получив царский указ, гвардейский майор определял себе в помощники нескольких офицеров, набирал в разных приказах подьячих, получал деньги, бумагу, чернила и приступал к работе. Так, по указу Петра I весной 1718 года было «велено ‹…› Толстому по розыскному делу (царевича Алексея. – И. К., Е. Н.) исследовать немедленно и донести его величеству, для которого исследования велено быть дьяку Ивану Сибилеву, да подьячим старым 2, молодым 6 человеком», которые были взяты на время из разных учреждений. Для такой важной миссии выбрали людей опытных – подьячих Т. Палехина и К. Клишина, переименованных по случаю переезда в Петербург в канцеляристов. Палехин – Толстой и Ушаков к нему обращались «господин дьяк – по окончании следствия вернулся в Москву, где работал еще долго. По штату 1723 года в Тайной канцелярии состояли – уже постоянно – секретарь Иван Топильский; канцеляристы Тихон Гуляев, Егор Русинов, Иван Кирилов, Семен Шурлов; подканцеляристы Вителев и Басов – всего семь человек, да еще лекарь Даниель Волнерс. В 1719 году жалованье им полагалось выдавать из тех учреждений, откуда они были откомандированы, „для того, что оные подьячие взяты в помянутую канцелярию на время“. Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Так и эта комиссия скоро превратилась в одно из самых главных учреждений империи с постоянным штатом и даже своими чиновничьими династиями. Кроме чиновников она включала воинскую команду „для караула денежной казны и колодников“, состоявшую в 1720 году из 88 обер– и унтер-офицеров и солдат, а три года спустя увеличившуюся еще на 50 человек.

Главной фигурой в «присутствии» после начальников был секретарь – правитель дел всей канцелярии, под чьим руководством шли вся текущая работа и делопроизводство. Он принимал и размещал колодников, допрашивал их, но самостоятельно не пытал – посылал докладную записку о первом допросе и спрашивал, «впредь о том что чинить». Он же постоянно докладывал «министрам» о состоянии дел, руководил подготовкой выписок и экстрактов, а затем поступал с подследственными согласно полученным от начальства указаниям.

Секретарь был фигурой непубличной, но на нем держалась вся работа учреждения. Не случайно эти чиновники назначались и перемещались именными указами и жалованье получали высокое: в 1761 году секретарь Шешковский получал 500 рублей в год, а обер-секретарь Михаил Хрущов – 800. На эту должность, как правило, определялись люди, имевшие большой опыт соответствующей работы. Порой они делали неплохую карьеру. К примеру, Иван Иванович Топильский (1691–1761), начав службу подьячим Разрядного приказа, оказался в Рекрутской канцелярии Сената, а оттуда – возможно, по протекции ее начальника Ушакова – перешел вслед за ним в Тайную канцелярию, где работал секретарем. Когда учреждение в 1726 году временно упразднили, опытный чиновник без дела не остался и получил повышение – стал секретарем канцелярии Верховного тайного совета. Оттуда его выпросил к себе президент Ревизион-коллегии И. И. Бибиков. Затем Топильский был секретарем Сената, служил в Коллегии экономии и выслужил дворянство, став асессором Юстиц-конторы. Закончил же он свою трудовую биографию почтенным статским советником и заведующим Московской конторой Коллегии иностранных дел, до последних дней жизни трудясь над приведением в порядок ее богатого архива.[120]

Последующие секретари Тайной канцелярии подобных «хождений» по конторам уже не имели. При Анне Иоанновне на эту должность был назначен в 1732 году Николай Михайлович Хрущов. Выходец из старого, но захудалого дворянского рода начинал карьеру петровским приказным; в Преображенском приказе служил с 1719 года и «за многие его труды» дослужился в 1741 году до коллежского советника с необычно большим жалованьем в тысячу рублей, после чего был переведен на более спокойную работу в Москву в Коллегию экономии. Согласно родословным разысканиям, почтенный чиновник вышел в отставку в чине статского советника и скончался в глубокой старости в 1776 году.[121]

После перевода Хрущова из Тайной канцелярии его место занял другой старый сослуживец Ушакова – Тихон Гуляев. Он начинал подьячим в Тайной канцелярии в 1720 году, а после ее закрытия оказался в провинциальном Ярославле. Там его и отыскал Андрей Иванович и добился перевода в московский филиал Тайной канцелярии под начало столь же надежного управляющего – советника Василия Григорьевича Казаринова. Дьяк Казаринов работал вместе с Ушаковым с 1715 года секретарем Рекрутской канцелярии, затем перешел вместе с начальником в Тайную канцелярию, а с мая 1723 года более четверти века возглавлял Московскую контору тайного сыска. В своих письмах к «министрам» Тайной канцелярии в Петербург Казаринов подробно сообщал о ходе розыска, прилагая докладные выписки и расспросные речи, и просил дальнейших указаний; руководство инструктировало его, как вести следствие, какие вопросы кому из колодников задавать. Начальство доверяло Казаринову и даже требовало основную часть дел решать на месте; однажды Ушаков и Толстой сделали старому дьяку выговор за то, что он стал все дела и колодников пересылать в Петербург, отчего происходили «убыток деньгам и турбация людям».

После смерти Гуляева Ушаков подал императрице Елизавете «доношение» о назначении секретарем Ивана Набокова, служившего по этому ведомству уже более десяти лет и прошедшего путь от подканцеляриста до регистратора. После высочайшего разрешения новый секретарь занял вакантное место, но затем был переведен в Москву. В 1757 году эту должность получил протоколист С. И. Шешковский «за добрые и порядочные его при важных делах поступки и прилежные труды»; одновременно с ним секретарем состоял выслужившийся из подканцеляристов Василий Прокофьев. В Тайной экспедиции при Шешковском место секретаря занимали Илья Зряхов, Андрей Еремеев, надворный советник Сергей Федоров (умерший прямо на рабочем месте в 1780 году), а после него до ликвидации Тайной экспедиции – коллежский советник Петр Молчанов.

В Московском же филиале Тайной канцелярии с 1732 года секретарем служил Степан Патокин. С 1738 года секретарь все чаще болел, но начальство его ценило и в 1741 году пожаловало в обер-секретари с окладом в 600 рублей, придав двух помощников – Т. Гуляева и И. Набокова.

Затем секретарем был Алексей Васильев – также выходец из бывших подьячих той же канцелярии; в 1749 году после «отрешения» его от должности на его место был назначен Михаил Никитич Хрущов – скорее всего, двоюродный брат названного выше Николая Хрущова.[122] Он начал карьеру копиистом Московской конторы; в 1732 году был переведен в Петербург, где стал сначала подканцеляристом, затем канцеляристом, к 1743 году вышел в протоколисты, а затем и в секретари Тайной канцелярии. Вслед за Набоковым М. Хрущов оказался в Москве – такая ротация кадров между столицами была обычной.

Во время переписи чиновных кадров в 1754 году возглавлявший в это время Московскую контору Тайной канцелярии обер-секретарь и коллежский советник Михаил Хрущов поведал о своей карьере. «В службе находитца, а имянно с 727 году в серпуховской воеводской канцелярии у судных и розыскных дел копиистом, а с прошлого 732 году – в Тайной канцелярии при секретных делах. И кроме Тайной канцелярии, особо в других самонужнейших и важных коммисиях имелся. И по определениям Тайной канцелярии произвожден в прошлом 739-м году подканцеляристом, в 741-м – канцеляристом, в 743-м году сентября 6-го дня – протоколистом. Да по высочайшим именным ее императорского величества указом пожалован в 749-м августа 29 секретарем, а сего 754-го годов февраля 13 чисел – обер-секретарем. А от роду ему, Хрущову, четыре десятой год. Мужеска полу детей у него, Хрущова, не имеется. Испомещин он в Таруском уезде. И мужеска полу душ людей и крестьян имеетца за ним не в разделе з братом ево, Главной полиции секретарем Федором Хрущовым – тритцать три души», – записал с его слов переписной чиновник.[123]

Михаил Никитич, очевидно, был человеком богобоязненным – или по натуре, или работа наводила на соответствующие мысли. Когда в конце 1758 года обер-секретарь тяжело заболел, то «непременное намерение положил ехать в Ростов к мощам святого Димитрия Ростовского помолитца», для чего испросил у Шувалова отпуск «с проездом на десять дней». Однако смог он отправиться на богомолье только «по вешнему воздуху» в мае 1759 года – опять-таки с особого разрешения начальства и при условии – служба есть служба, – что заменять его будет по всем делам протоколист Поплавский.[124]

Молитвы и доктора помогли: Хрущов выздоровел, «беспорочно» исполнял свои обязанности до конца елизаветинского царствования, а затем вместе с сослуживцами перешел в Тайную экспедицию. Как свидетельствуют ее документы, он скончался при исполнении обязанностей в ее Московской конторе 30 мая 1771 года после сорокалетней службы, о чем генерал-прокурору А. А. Вяземскому с прискорбием доложил московский главнокомандующий граф П. С. Салтыков.[125]

При Екатерине II московский филиал возглавлял один из его старейших сотрудников – Алексей Михайлович Чередин. В контору его привел отец, подканцелярист Михаил Чередин. В ноябре 1757 года Чередин-сын подал прошение о приеме на службу, в котором сообщил, что «российской грамоте и писать обучен, а к делам еще не определен и желает быть при делах в Тайной конторе». Юношу приказного приняли копиистом с годовым жалованьем в 25 рублей, причем начальство своей резолюцией отметило, что он «к делам быть способен», и не ошиблось – подающего надежды чиновника уже в 1759 году представили к повышению. После упразднения Тайной канцелярии в 1762 году младший Чередин был переведен в Тайную экспедицию. Здесь он тоже служил успешно и вновь обратил на себя внимание начальства: в 1774 году был отправлен в Казань для работы в комиссии, проводившей следствие по делу Пугачева, где выслужил чин коллежского секретаря. В 1781 году «по отличной рекомендации» московского главнокомандующего князя В. М. Долгорукова А. Чередин был определен к секретарской должности с чином коллежского асессора, в 1793 году – пожалован в коллежские советники, а в 1799 году именным указом произведен уже в статские советники с окладом в 1 200 рублей.[126] В глазах молодых дворян конца XVIII столетия этот «великий постник, читавший всегда в церкви апостол, а дома триодь постную и четь-минею», представлялся уже каким-то ископаемым из другой, давней эпохи – но при этом неумолимым хранителем «обряда» своего зловещего ведомства, перспектива попасть в которое – даже не в качестве обвиняемого – пугала далеко не робких людей.

«Полчаса или более стучали мы в железные ворота; наконец, внутри за воротами голос гвардияна спросил: „Кто стучит?“ – вспоминал о своем визите в Московскую контору Тайной экспедиции молодой офицер Александр Тургенев. – Я отвечал гвардияну: „Доложи его превосходительству: адъютант генерал-фельдмаршала Тургенев прислан по именному его императорского величества повелению“„. Явившийся на стук со стражей Алексей Чередин „важно прокомандовал: „Гвардияны, к делу!“ Гвардияны двинулись к кибиткам, в миг отвязали рогожи и вытащили из каждой по одному человеку. Он вполголоса спросил фельдъегерей: „Кто они таковы?“ Фельдъегеря отвечали: „Нам неизвестно, ваше пр-во“. «Понимаю-с, понимаю“, – сказал Чередин и, обратясь ко мне: «Дело предлежит глубочайшей тайне и розысканию!“

Я молчал; он приказал гвардиянам вести пред собою арестантов в приемную, мне и фельдъегерям сказал: «прошу со мною вверх», т. е. в ту же приемную. По крутой, под навесом сводов, лестнице взошли арестанты, а за ними Чередин, я и фельдъегеря в приемную залу. Он осмотрел арестантов, пересчитал их и спросил фельдъегерей: «Все ли арестанты налицо?» Фельдъегеря отвечали: «Должны быть все, нам сдали завязанные кибитки, сказали, чтобы мы как можно скорее везли арестантов в Москву, не сказав сколько их, ни кто они; ваше превосходительство изволите знать, нам запрещено говорить с арестантами, строжайше запрещено о чем бы то ни было их расспрашивать, не дозволять никому подходить к ним! Мы сами теперь только, как вы изволили приказать вытащить их из кибиток, увидали арестантов!»

Чередин, помолчав минуты три, со вздохом произнес слова: «Сугубая небрежность! Как не приложить мемории о числе арестантов! До звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим».

Обратясь ко мне, сказал: «В присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол», – и приказал гвардияну: «Секретаря сюда!»

Я и фельдъегеря, вступив на широкий двор Троицкого подворья, были как чижи в западне; железные ворота за нами ту же минуту опять заржали, засовы заложили и большими висячими замками замкнули. Mы, т. е. я, фельдъегеря, ямщики, могли исчезнуть, пропасть без вести в сем жерле ада! Чередин не был никому подчинен, никому не был обязан ответственностию, кроме высшего начальства Тайной канцелярии, а где и в ком это начальство было сосредоточено, об этом никто, кроме Чередина, не ведал. Его превосходительство подавал фельдмаршалу еженедельно рапорт о числе арестантов, не означая ни звания их, ни того, какому сословию они принадлежат; о многих он сам не знал кто под запорами содержится в мрачной, тесной тюрьме! Собака в кануре несравненно счастливее жила: у нее не был отнят свет Божий».

После осмотра и обыска раздетых догола «гостей» педантичный Чередин потребовал у фельдъегерей расписаться в «листе» о принятии арестантов; отпустив служивых, самого автора записок выпустить категорически отказался. Видя удивление и испуг бравого офицера, он с важным видом заявил, что тот должен быть очевидцем: «Да сказано: наказать нещадно, кто же будет тому свидетелем, что они были действительно нещадно наказаны?

– Да мне какое дело до наказания?

Чередин возразил мне: «Молодой человек, не упрямься, в нашем монастыре и генерал-фельдмаршал устава нашего переменить не посмеет, да мы и не послушаем его приказаний; не упрямься, делай, что велят; подам рапорт, тогда будет поздно, а хочешь, не хочешь – при экзекуции будешь, отсюда не вырвешься!»[127]

Московский военный губернатор генерал-фельдмаршал И. П. Салтыков рекомендовал заслуженного чиновника генерал-прокурору А. А. Беклешову в письме 22 апреля 1801 года: «Особливым долгом моим поставляю покорнейше просить ваше высокопревосходительство в рассуждении господина статского советника Чередина, коего сорокачетырехлетнее служение, ревность службы, успехи в делах и отличное его поведение совершенно заслуживает уважение, а потому препоручаю ево в особенную милость вашего высокопревосходительства». Салтыков сообщал генерал-прокурору просьбу старого секретаря: «по причине чувствуемой им слабости в здоровье» уволить его от службы и исходатайствовать «высокомонаршую милость» – сохранить до смерти пенсию в размере получаемого им в Тайной экспедиции жалованья.[128] Император Александр I прошение удовлетворил и пенсион назначил.

Обер-секретаря Тайной конторы в Москве еще долго помнили. В 80-х годах XIX века репортер В. А. Гиляровский записал рассказ старожила-чиновника: «Я уже сорок лет живу здесь и застал еще людей, помнивших и Шешковского, и его помощников – Чередина, Агапыча и других, знавших даже самого Ваньку Каина. Помнил лучше других и рассказывал мне ужасы живший здесь в те времена еще подростком сын старшего сторожа того времени, потом наш чиновник. При нем уж пытки были реже. А как только воцарился Павел I, он приказал освободить из этих тюрем Тайной экспедиции всех, кто был заключен Екатериной II и ее предшественниками. Когда их выводили на двор, они и на людей не были похожи; кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво. ‹…› На дворе с них снимали цепи и развозили кого куда, больше в сумасшедший дом. ‹…› Потом, уже при Александре I, сломали дыбу, станки пыточные, чистили тюрьмы. Чередин еще распоряжался всем. Он тут и жил, при мне еще. Он рассказывал, как Пугачева при нем пытали, – это еще мой отец помнил».

Награждали Чередина не зря: за 44-летнюю службу на ответственном посту он ни разу не был в отпуске. Впрочем, до конца столетия отпусков в современном понимании и не было – так называлось временное отсутствие по личной надобности без сохранения содержания. Например, в 1720 году П. А. Толстой лично разрешил взять отпуск подканцеляристу Тихону Гуляеву только по «докучной его просьбе», чтобы он смог привезти жену из Казани. Секретарь Николай Хрущов в 1740 году после десятилетней службы впервые получил отпуск, чтобы уладить дело с наследством после смерти дяди. Но другому секретарю, Алексею Васильеву, пришлось дожидаться целый год, пока начальство не соизволило отпустить его для разбирательств по поводу беглых крестьян. А палача Федора Пушникова в 1743 году отпустили в Москву подлечиться лишь после того, как оттуда прибыл ему на замену другой «заплечный мастер» – Матвей Крылов.[129]

После секретарей на втором месте в служебной иерархии стояли канцеляристы. Так как эта должность была вне Табели о рангах, то по сенатскому указу 1737 года она была приравнена к воинскому чину сержанта. Каждый из канцеляристов ведал своим «повытьем», то есть отдельным делопроизводством. Обычно один из них назначался «быть у приходу и у расходу» – вести денежные дела канцелярии.

Ниже стояли подканцеляристы (тем же указом приравнивались к капралам), которые составляли все деловые бумаги, и копиисты. Согласно Генеральному регламенту 1720 года, «копиистам надлежит все, что отправляется в канцелярии, набело писать; того ради имеют выбраны быть добрые и исправные писцы», то есть для них было желательно обладать хорошим почерком. Однако по существующим документам трудно выделить специфический круг обязанностей конкретного канцеляриста или принцип разделения обязанностей между ними.

Обычно приказных для «тайной» службы с улицы не брали. Проводившаяся в 1737 году перепись чиновников показала, что сотрудники Тайной канцелярии набирались из старых подьячих Преображенского приказа: там начинали службу при Петре I не только секретари Н. Хрущов и Т. Гуляев, но и канцеляристы Михаил Кононов и Федор Митрофанов, подканцеляристы Иван Стрельников, Василий Прокофьев, Иван Набоков, Михаил Поплавский.[130] В дальнейшем персонал по необходимости высматривали в других учреждениях – Главной полицеймейстерской канцелярии, коллегиях, таможнях; Ушаков, используя свое служебное положение, добивался перевода толковых чиновников в свое ведомство. Однако случалось, что иные шустрые подьячие сами подавали прошения о зачислении на службу в Тайную канцелярию. Это сделал в 1739 году подканцелярист каширской воеводской канцелярии Алексей Емельянов и был принят, состоял на хорошем счету и даже отпущен на 10 дней искать своих беглых крестьян из новгородской деревни.

Во времена Анны Иоанновны каждый из служащих при зачислении давал подписку о неразглашении государственной тайны: «Под страхом смертной казни, что он, будучи в Тайной канцелярии у дел, содержал себя во всякой твердости и порятке и о имеющихся в Тайной канцелярии делах, а имянно, в какой они материи состоят, и ни о чем к тому приличном не токмо с кем разговоры имел, но и ни под каким бы видом никогда о том не упоминал, и содержал бы то все в вышшем секрете», – и обещание служить бескорыстно: «Ни х каким бы взяткам отнюдь ни под каким видом он не касался». При Екатерине II к этим обязательствам добавлялось еще требование, чтобы кандидат на должность «так же никаких выписок или копей з дел, со определеней и одним словом ни с чего ни для чево никому не давал, ни же словесно о чем-либо ни будь пересказывал».[131]

Служба не всем оказывалась по плечу. Некоторые молодые чиновники, как названные выше Михаил Хрущов и Иван Набоков, относительно быстро «за многой приказной труд» повышались в должности и чине. Из простых копиистов они становились канцелярской «белой костью». Так, за десять лет Хрущов прошел все ступени приказной лестницы и был назначен протоколистом канцелярии с жалованьем «против коллежских протоколистов, а имянно по 250 рублев в год». Следующей была уже секретарская должность, и удачливый чиновник выработал щегольскую, с завитушками, роспись «Секретарь (затем „обер-секретарь“) Михаил Хрущов».

Набоков тоже служил успешно, но занедужил. Сам граф А. И. Шувалов из Петербурга утешил подчиненного личным письмом от 8 ноября 1753 года: «Мне небезызвестно, что вы находитесь в болезни, з которой по делам тайной конторы как приговоров, так и отпусков крепить не можете». Шувалов милостиво разрешил секретарю болеть и передать свои функции протоколисту Поплавскому, но обязал: «Как только крепить в состоянии будете, то имеете находитца в должности». Правда, разрешение запоздало – секретарь умер. Дело отца успешно продолжил сын, но и с ним после 15 лет «беспорочной» службы случилась та же оказия. Подканцелярист Андрей Набоков в 1757 году просил «за имеющимися во мне головными и прочими болезньми, от которых я в здоровье своем нахожусь весьма слаб, и по строгости той канцелярии дел более быть не в состоянии», произвести его в коллежские регистраторы и отпустить на службу в Ямскую канцелярию, менее «строгую» и вредную для здоровья.[132]

Не без гордости характеризовал свою сыскную работу в послужном списке, составленном при переписи чиновников в 1754 году, ветеран-канцелярист Никита Никонович Яров (Ярой). Служить он начал в 1716 году 15-летним подьячим Преображенского приказа, пережил его упразднение в 1729 году и вновь был принят Ушаковым по его генеральскому «представлению» подканцеляристом Московской конторы Тайной канцелярии. Работником он оказался толковым и нередко ездил «по секретным делам гвардии при обер-офицерах» – побывал и на Украине, и в сибирском Березове (там находилось в ссылке опальное семейство Долгоруковых); «и те дела исправлял с ревностию и радением добропорядочно, о чем известно в Тайной канцелярии». По возвращении из Сибири «за понесенной в дальних посылках и секретных делах немалой труд» он был произведен в канцеляристы, а в 1744 году за «беспорочную» службу – в протоколисты. В последующие годы Яров трудился столь же ревностно: отправлялся с секретными поручениями в провинцию, в 1749 году был командирован «по некоторому секретному делу» в Воронеж во главе собственной «команды». Однако до секретаря в конторе он так и не дослужился, хотя в 1745–1746 годах и «правил секретарскую должность». На склоне лет, имея 37-летний стаж, Яров получил-таки чин коллежского секретаря и место в Сибирском приказе; но сына Ивана он отправил служить в родную Тайную контору и с удовлетворением узнал, что отпрыск уже вышел в подканцеляристы.[133]

Другие рядовые служители политического сыска, не обнаружившие способностей или хватки, годами исполняли свои обязанности без повышения и прибавки жалованья – и в конце концов просили об увольнении или переводе в другие учреждения, как это сделал «закосневший в подканцеляристах» и потерявший надежду на дальнейшее продвижение Степан Иванов в 1743 году. Таких отпускали – под подписку о неразглашении «ни под каким видом» сведений о прежней работе.

Бывало, что чиновники оказывались неподходящими для специфической службы. Подканцелярист Андрей Ходов был переведен на другую работу «за слабостью» – возможно, оказался излишне чувствительным; его коллега Федор Митрофанов уволен «за болезнью», а копиист Василий Турицын был замечен «в гулянье и нераченье». Однако надо сказать, что таких случаев мало – видимо, отбор в Тайную канцелярию был тщательный.

В переписи 1737 года нередко встречаются характеристики чиновников других учреждений: «пишет весьма тихо и плохо»; «в делах весьма неспособен, за что и наказан»; «стар, слаб и пьяница»; «в канцелярских делах знание и искусство имеет, токмо пьянствует»; «всегда от порученных ему дел отлучался и пьянствовал, от которого не воздержался, хотя ему и довольно времяни к тому дано» и т. п. Последняя «болезнь» являлась чем-то вроде профессионального недуга канцеляристов с обычным «лекарством» в виде батогов. Особо отличались неумеренностью в пьянстве приказные Петербургской воеводской канцелярии, где в 1737 году за взятки и растраты пошли под суд 17 должностных лиц. Из данных служебных характеристик следует, что в неумеренном питии «упражнялись» два из пяти канцеляристов, оба подканцеляриста и 13 из 17 копиистов. Поэтому начальник всей полиции империи вынужден был просить Кабинет министров прислать к нему в Главную полицеймейстерскую канцелярию хотя бы 15 трезвых подьячих, поскольку имеющиеся «за пьянством и неприлежностью весьма неисправны».[134]

Таких забулдыг в Тайную канцелярию не брали. Кажется, единственным безобразником за все время ее существования стал копиист Федор Туманов, отличившийся в 1757 году не только «нехождением» на службу, но тем, что посланных за ним «в квартеру для взятья ево в канцелярию солдат бивал»; приведенный же силком «в должность» и посаженный в оковы – «разбивая те железа, необнократно бегивал». Традиционное вразумление батогами не помогло: оказалось, что буйный копиист «никакова в себе страха ‹…› не имеет и чинимого ему за ево продерзости наказания не чювствует»; за подобную невосприимчивость он и угодил в солдаты.[135]

Остальные же понимали, в каком месте служат, и подобного «бесстрашия» не проявляли. Копиисту Ивану Андрееву в 1735 году случилось по молодости провиниться: встретил знакомого по прежней службе, купили вина… После двухдневной пьянки он опомнился, но со страха возвращаться «убоялся» и под чужим именем нанялся на тяжкую работу «у ломания каменья» в Кронштадте – лишь бы не попасться на глаза добрейшему Андрею Ивановичу Ушакову. Но все было напрасно – сослуживцы через три месяца «вычислили» непутевого копииста, который сразу же во всем сознался.[136] Однако канцелярские начальники кадрами – пусть и имевшими определенные пороки – не разбрасывались. Того же Ивана Андреева вразумили плетьми, оштрафовали на треть жалованья, но признали «способным быть к делам»; его, как и гуляку Турицына, оставили на службе, поскольку заменить их было некем – подходящих сотрудников пока «не приискано». Но когда Андреев вновь загулял – теперь на неделю – в августе 1737 года, его безжалостно изгнали из Тайной канцелярии «к другим делам». Уволен был и подканцелярист Петр Серебряков – хотя и был непьющим, но к делам «ходил весьма леностно».

Высокие требования предъявляло сыскное ведомство к находившимся в его штате палачам. Как можно судить по внутренним документам канцелярии, сюда обычно переводили наиболее опытных профессионалов из других учреждений – в отличие от провинции, где порой складывались настоящие трудовые династии. Например, в провинциальном городке Алатыре в течение столетия служили заплечными мастерами представители нескольких поколений одной семьи, что было отражено в документах первой переписи-»ревизии» в 1724 году.[137]

Палаческое ремесло было нелегким. Работавший в Тайной конторе Василий Некрасов во время командировки в Киев на обратном пути «от превеликих морозов левую ногу ознобил, и пальцы у той ноги прочь отпали», к тому же «глазами он ослеп и мало видит». По состоянию здоровья он вынужден был просить увольнения «на свое пропитание». Пришедший ему на смену Михайло Михайлов после нескольких лет службы заболел чахоткой, что констатировал лекарь Кондратий Юлиус. Новые кадры пришлось искать в тогдашнем уголовном розыске – Сыскном приказе. Оттуда Тайная канцелярия вытребовала очередного «заплечного мастера»; принимали его на службу с письменным обязательством, «чтоб он жил постоянно, и не пьянствовал, и с воровскими людьми не знался, и ничем не корчемствовал, и без позволения канторского в Москву и никуда вдаль не отлучался».[138]

В Тайной канцелярии строже, чем в других учреждениях, контролировали не только дисциплину, но и «чистоту рук». Секретарь Московской конторы Алексей Васильев, к примеру, был даже арестован «по некоторому подозрению» – в 1746 году каптенармус Рязанского пехотного полка Николай Сокольников обвинил его, канцеляриста Федора Афанасьева и подканцеляриста Михаила Чередина во взяточничестве. Сокольников, будучи арестован (как он считал, необоснованно) по уголовному делу об убийстве дворового человека капитана флота Гаврилы Лопухина, маялся вместе с другими колодниками Юстиц-коллегии, пока, «не вытерпя» заключения, не заявил «слово и дело» только затем, чтобы получить возможность объяснить ошибочность своего ареста. Но вместо ожидаемой свободы он оказался в еще более строгом заключении в другом ведомстве. Тут каптенармус осознал ошибку и через друзей и родственников стал искать способы облегчить свою участь. В дело вмешались мать сидельца Елена Сокольникова и его приятель, рейтар Конной гвардии Аврам Клементьев. Последний известил арестанта в письме (оно приложено к делу), что «у секретаря Алексея Федоровича Васильева был и о тебе просил, чтоб куда надлежало тебя отправить, и он мне на то сказал, чтоб ево чем-нибуть подарить».

В итоге дело было слажено; но обиженный Сокольников подал в Сенат челобитную, в которой с бухгалтерской точностью рассказал о «цене» освобождения: по его утверждению, Васильев получил от него 20 рублей, от Клементьева – ведро вина, «постав» (рулон) камки и три рубля и от матери – еще один «постав» камки, лисий мех и «четвертную оловянную». По его словам, немалые подношения делались также канцеляристу Федору Афанасьеву (45 рублей, два ведра вина, восемь аршин атласу) и подканцеляристу Михайле Чередину (25 рублей). Из дела видно, что москвичей – и сидельцев, и следователей – объединяла сеть родственных и приятельских связей, и добиться послабления за умеренную мзду было не так уж трудно – но только по делам «неважным» и не касавшимся зловещих «пунктов».

В данном же случае все оговоренные были «от дел отрешены» и взяты под следствие. Но оно ни к каким разоблачениям не привело – Афанасьев и Чередин наглухо «заперлись»: ничего ни у кого «не бирывали». Обвинял же их Сокольников якобы исключительно «за злобу», поскольку они не позволяли арестанту зайти домой и не допускали ему «утечь». Зато итоговый экстракт гласил, что жалобщик и так заявил ложное «слово и дело» да к тому же соврал в челобитной, что сидел под стражей год и восемь месяцев, хотя в действительности провел в Тайной конторе только полгода, а потому ему «верить не подлежит». Свидетельских показаний почему-то в деле нет. В конце концов подьячие были признаны честными; пострадал лишь секретарь Васильев – он был в 1749 году «отрешен» от службы окончательно, хотя и с «повышением ранга».[139]

Ушаков не только контролировал, но и защищал своих подчиненных. В 1744 году он в личном письме сделал выволочку секретарю Московской конторы Ивану Набокову за то, что тот посмел отправить подканцеляриста Алексея Емельянова в Новгород по судебному иску какого-то губернского подканцеляриста. По мнению Андрея Ивановича, на Емельянове «вины не находитца» – не считать же таковой «бой» и прочие оскорбления, на которые жаловался провинциальный подьячий.[140]

Имеющиеся в нашем распоряжении канцелярские бумаги «по кадрам» свидетельствуют, что в первой половине XVIII века сотрудники политического сыска, за редкими исключениями, не только не стремились сменить место работы, несмотря на тяжесть их «тайной» службы, но и приводили в старости себе на смену детей и младших родственников. Можно предположить, что решающую роль в этом играли не столько деньги (не то чтобы очень большие), сколько престиж и статус охранителей государевой жизни и чести. В документах канцелярии нам не встретились сведения о выявленных случаях коррупции ее персонала; дела по обвинениям чиновников во взятках со стороны колодников иногда заводились, но внутренние расследования таких фактов не подтверждали, хотя за другие провинности (прогулы, «неприлежание») карали.

Штат приказных Тайной канцелярии на протяжении столетия изменялся мало. По данным 1737 года в Петербургской канцелярии числились, помимо самого Ушакова, секретарь Николай Хрущов, два канцеляриста (Михаил Кононов и Федор Митрофанов), пять подканцеляристов (Василий Прокофьев, Иван Набоков, Михаил Поплавский, Степан Иванов и Иван Стрельников) и шесть копиистов (Михаил Хрущов, Яков Ельцин, Григорий Елисеев, Андрей Ходов, Василий Турицын и Иван Андреев) – всего 14 человек «приказных служителей», десять из которых работали со времени ее воссоздания в 1731 году, а семь, как уже говорилось, начали службу еще в Преображенском приказе.

Кроме них, в штате числился палач Федор Пушников – он был вытребован в Петербург из Москвы в 1734 году после того, как «штатный» палач Максим Окунев сломал ногу, когда боролся с профосом Санкт-Петербургского гарнизонного полка Наумом Лепестовым – можно представить, каким захватывающим было это состязание двух атлетов-кнутобойцев! После неудачного поединка Окунева долго лечили и по выздоровлении не уволили, а «за многую при Тайной канцелярии бытность» отправили в Московскую контору. К числу персонала следует отнести и непременного лекаря – эту гуманную обязанность исполнял в 1734 году Мартин Линдвурм, а после – Прокофий Серебряков, до самой смерти в 1747 году.

В 1741 году в Тайной канцелярии несли службу секретарь – асессор Николай Хрущов; четыре канцеляриста – Иван Набоков, Яков Ельцин, Семен Гостев и Михаил Поплавский; пять подканцеляристов – Михаил Хрущов, Иван Стрельников, Василий Прокофьев, Степан Иванов, Алексей Емельянов; три копииста и один «заплечный мастер» – всего 14 человек.

Через 20 с лишним лет, в 1761 году, штат уменьшился до 11 человек; в перечне должностей появились протоколист (Матвей Зотов, пришедший на службу в 1738 году копиистом), регистратор (Илья Емельянов) и лекарь Христофор Геннер. Василий Прокофьев за 20 лет дослужился до асессора и вышел в отставку, а его коллега Михаил Поплавский дорос только до протоколиста – и то не в Петербурге, а в Московской конторе. Палача Пушникова сменил другой мастер кнута – Василий Могучий; он прослужил до самой ликвидации Тайной канцелярии в 1762 году и был с похвальной аттестацией переведен на работу в Петербургскую губернскую канцелярию.

Московская контора Тайной канцелярии, а затем Тайной экспедиции имела примерно такую же структуру: в 1732 году в ней работали секретарь Степан Патокин, канцеляристы Семен Гостев, Андрей Телятев и Федор Ефремов; подканцеляристы Андрей Лукин, Никита Ярой и Иван Анфимов; копиисты Семен Чичерин, Федор Афанасьев, Иван Немцов, Петр Шурлов, Алексей Васильев, Осип Татаринов и Самсон Дмитриев. Еще имелись в штате три сторожа и «заплечный мастер» – всего 18 человек. В 1756 году в ней числилось чуть больше сотрудников – 16 «приказных людей», причем появились новые должности: два актуариуса (в чине коллежского регистратора – 14-го класса по Табели о рангах) и протоколист (как правило, в чине 13-го класса – провинциального секретаря). Первые, согласно Генеральному регламенту, занимались регистрацией входящей и исходящей документации и обеспечивали сотрудников бумагой, перьями, чернилами, свечами и тому подобными предметами, необходимыми для канцелярской работы. Вторая должность предусматривала – кроме, естественно, ведения протоколов заседаний – составление росписи нерешенных и решенных дел.

Формально руководил работой московского филиала тамошний главнокомандующий; непосредственно во главе его стоял секретарь (во второй половине XVIII столетия – обер-секретарь), в чьих руках было сосредоточено всё делопроизводство.

Судьбы далеко не всех чиновников сыскного ведомства можно проследить по сохранившимся документам. Но, к примеру, в 1750 году начал службу копиистом Илья Зиновьевич Зряхов, юный разночинец «из офицерских детей» (либо его отец был личным дворянином – без права передачи дворянства по наследству, либо он родился еще до получения родителем потомственного дворянства). К 1761 году Зряхов числился подканцеляристом, а еще через десять лет вышел в люди – стал секретарем, причем был лично известен императрице Екатерине II. Именно его она рекомендовала в 1774 году проводившему следствие над участниками Пугачевского восстания генералу П. С. Потемкину «как весьма к сим делам привыкшего и то под моими глазами многие годы». Зряхов служил долго и в 1794 году по представлению того же Потемкина (генерал оценил толкового чиновника) получил «полковничий» чин коллежского советника и был назначен председателем палаты гражданского суда Кавказского наместничества. В его послужном списке отмечено: «В походах и в деле против неприятеля хотя и не был, однако по всевысочайшей ее императорского величества воле находился во многих известных ее императорскому величеству комиссиях и посылках, составляющих переездов до 30 000 верст».[141]

Итак, мы видим, что после короткого перерыва в 1726–1731 годах деятельность органов политического сыска успешно восстановилась. Кадровая структура обрела стабильность и преемственность. Старые петровские служаки стали главной опорой и носителями традиций этого учреждения и передавали опыт своим выученикам, коими становились младшие родственники – Хрущовы, Чередины, Набоковы, Шурловы, Кононовы, Яровы. Чиновники нового поколения были так же вышколены, отличались «в трудолюбии и точном исполнении возложенных на них дел» и пребывали на службе «в беспрерывной безотлучности во всякое время». Редкая паршивая овца за «пьянство и нехождение к должности» сразу же изгонялась, как канцелярист Дмитрий Войлоков в 1768 году.

Штат Тайной экспедиции принципиально не изменился и в начале XIX века. При А. С. Макарове в нем состояли девять классных чиновников: коллежский советник Петр Молчанов, надворный советник Антон Щекотихин, коллежский асессор Александр Папин, коллежский асессор Павел Иглин, секретарь 8-го класса Федор Львов, коллежский секретарь Павел Боголепов, секретарь 9-го класса Иван Александров, титулярный советник Михаил Федоров и штаб-лекарь надворный советник Гасс. Прочих «приказных служителей» документы о ликвидации Тайной экспедиции не называют – зато свидетельствуют, что к ее ведению относился караул в Алексеевском равелине Петропавловской крепости (унтер И. Степанов и 26 рядовых-ветеранов Литовского полка) и в Шлиссельбурге (два унтер-офицера и 69 рядовых).[142] При этом в официальном справочнике-указателе всех должностных лиц Российской империи («Адрес-календаре») упоминался только начальник Тайной экспедиции и иногда секретарь, имена других чиновников появлялись там только в случае их перехода в другое учреждение. Однако в это время на службе уже не было сыскных «династий».

Известный в свое время писатель-немец Август Коцебу (1761–1819), выпускник Йенского университета, в молодости подвизался в России в качестве секретаря у прусского посланника, затем асессора апелляционного суда в Ревеле, где дослужился до чина подполковника, а в 1795 году отбыл за границу. На свою беду, он решил навестить оставшихся в России детей. Но в бурное царствование Павла I его посчитали опасным политическим агитатором, вследствие чего на границе Российской империи ни о чем не подозревавший литератор был в апреле 1800 года встречен чиновником с императорским предписанием об отправке на жительство в Тобольск. Коцебу запечатлел на страницах своих воспоминаний облик одного из сотрудников Тайной экспедиции: «Надворный советник Щекотихин был лет сорока от роду, имел темно-коричневые, почти черные волосы и лицом напоминал сатира; когда он хотел придать своей физиономии приветливое выражение, две продолговатые морщины пересекали его лицо до самого угла глаз и придавали ему выражение презрения; крутость его манер означала, что он находился прежде в военной службе, а некоторые отступления от правил приличия показывали, что он никогда не посещал хорошего общества и не получил должного воспитания – так, например, он очень редко употреблял платок, пил прямо из бутылки, хотя перед ним и стоял стакан и т. п.; с самым грубым невежеством он соединял в себе все наружные признаки большого благочестия; он был до того несведущ в литературе, что имена Гомера, Цицерона, Вольтера, Шекспира, Канта были ему совершенно чужды; он не обнаруживал ни малейшей охоты чему-либо выучиться, но зато умел с необычайной ловкостью осенять крестным знамением свои лоб и грудь всякий раз, когда он просыпался, всякий раз, когда издали замечал церковь, колокольню или какой-либо образ».[143]

Насчет Канта и Гомера отправленный ни за что в Сибирь немецкий литератор, пожалуй, съязвил напрасно – такие познания сотрудникам Тайной экспедиции не требовались. Зато дело свое они знали отлично. Например, тот же Щекотихин (он начал службу в сыске прапорщиком караула, но за несколько лет выдвинулся) мог бодрствовать сутками, при задержках на почтовых станциях извергал «поток неприличных слов» и лихо бил недостаточно проворных ямщиков. В пути он проявлял «ловкость и сметливость»: быстро организовал поиски пытавшегося сбежать Коцебу, пресек все его попытки вести записи или отправить с дороги письмо, заодно не стесняясь закусывать провизией поднадзорного, носить его сапоги и пользоваться прочими вещами. Однако он же остановил понесших коляску испуганных лошадей, а при проезде сквозь горящий лес или переправе через разлившуюся реку на хлипком плоту своей «неустрашимостью в опасностях» вызывал у арестанта невольное уважение.

В целом в екатерининские времена сотрудники Тайной экспедиции выросли в чинах, стали более «благородными», а их карьера проходила более разнообразно и не была с младых ногтей пожизненно связана с политическим сыском. Да и награждались они лучше – тот же Щекотихин стал не только надворным советником, но и владельцем 500 душ, о чем он не без гордости сообщил поднадзорному.

В политическом сыске появились также кадры иного рода, которые уже не ходили в застенок и не занимались допросами и составлением бумаг, им поручали особые миссии, требовавшие соответствующей подготовки, образования и светского воспитания. В 1795 году на службу в Тайную экспедицию поступил надворный советник Егор Борисович Фукс (1762–1829).[144] Он начинал карьеру в дипломатической канцелярии графа А. А. Безбородко, а затем стал агентом политического розыска и одновременно адъютантом и секретарем А. В. Суворова. Отправляясь вместе с полководцем и его армией в Италию, Фукс выполнял особое задание: «сделать точное и строжайшее наблюдение неприметным образом об офицерах, ‹…› в каких они подлинно связях, мнениях и сношениях, и не имеют ли какого-либо действия иностранные противные внушения и соблазнительные книги».

Командование знало, что в русском корпусе, воевавшем против наполеоновских войск в Италии, есть офицеры-вольнодумцы, и опасалось распространения французами в полках брошюр революционного содержания. Фукс (к тому времени уже статский советник) по прибытии в заграничную армию приступил к своим обязанностям и сообщил в экспедицию, что «по содержанию данной мне инструкции употребил немедленно все возможные способы для разведывания об образе мыслей италийского корпуса и о поведении офицеров». Познакомившись с чиновником, Суворов взял его к себе, поручив ведение «иностранной переписки, военных и дипломатических дел, а также журнала военных действий». Ретивый адъютант регулярно извещал Петербург обо всех встречах Суворова с генералами и офицерами и копировал переписку своего шефа. «Теперь имею честь, – писал он в своем секретном донесении, – приложить при сем копии с трех писем его римского императорского величества и с двух ответов на оные фельдмаршала».[145]

Все же Фукс «честь имел» – доверием не злоупотреблял и никаких сведений, выставлявших командующего в невыгодном свете и способных вызвать неудовольствие императора, генерал-прокурору не доносил. Он писал, что в армии всё обстоит благополучно и признаков революционной пропаганды не замечается; напротив, солдаты и офицеры воюют успешно – «благодаря преобразованиям государя, доведшего военное искусство до высшей степени совершенства». Зато резкой критике он подвергал союзное австрийское командование за «великое нерадение австрийцев о нашем продовольствии» и нежелание предоставлять истинные данные о численности своих войск и потерях. Фукс докладывал, что не может исправно вести журнал военных действий, потому что «к составлению журнала есть препятствие со стороны австрийцев, ибо они никаких сведений не дают».[146]

Затем Фукс проявил свои способности в качестве директора военной канцелярии другого знаменитого полководца – фельдмаршала М. И. Кутузова во время Отечественной войны 1812 года. В мирное время он стал автором популярных трудов «История российско-австрийской кампании 1799 года» (СПб., 1825–1830); «История генералиссимуса графа Суворова-Рымникского» (СПб., 1811) и «Анекдоты графа Суворова» (СПб., 1827), в которых поведал о странностях прославленного полководца: «Непонятно, как человек, привыкший по утрам окачиваться холодною водою, выпарившись в бане, бросаться в реку или в снег, не носивший никогда шубы, кроме мундира, куртки и изодранной родительской шинели, мог в горнице переносить ужасную теплоту. В этом походил князь Александр Васильевич на наших крестьян в избах. Подобно им, любил и он быть в полном неглиже. Я, а со мною и многие, страдали в его теплице. Нередко пот с меня так и катился на бумагу при докладах. Однажды закапал я донесение, хотя по содержанию своему не очень ему приятное. „Вот, ваше сиятельство, я не виноват, – сказал я ему, – а ваша Этна“, – указав на печь. „Ничего, ничего, – отвечал он. – В Петербурге скажут или что ты до поту лица работаешь, или что я окропил сию бумагу слезою. Ты потлив, а я слезлив“. Так же и австрийский генерал-квартирмейстер Цах распалился до того, что, работая с ним в кабинете, снял с себя галстух и мундир. Фельдмаршал бросился его целовать с сими словами: „Люблю, кто со мною обходится без фасонов“. „Помилуйте, – вскрикнул тот, – здесь можно сгореть“. Ответ: „Что делать? Ремесло наше такое, чтоб быть всегда близ огня; а потому я и здесь от него не отвыкаю“.[147]

В Московской конторе Тайной экспедиции штат был и вовсе невелик: здесь трудились надворный советник Алексей Пороховщиков, титулярный советник Павел Горлов, канцелярист Павел Львов. Для особых поручений при конторе состоял статский советник Юрий Александрович (или Алексеевич) Николев. Волею судеб и начальства его имя также оказалось связанным с биографией Суворова: именно Николев привез ему в апреле 1797 года приказ об удалении из армии и ссылке в Кончанское; он же ведал наблюдением за опальным фельдмаршалом и докладывал генерал-прокурору обо всех его «посещениях и упражнениях». Позже он жаловался, что пять месяцев живет на свой счет в простой избе и питается чем попало; «своим настоящим положением по рвению к службе его императорского величества удовлетворяется сердечно, но находится без жалованья», и просил о денежном пособии. За усердие ему было пожаловано 5 тысяч рублей и открыта карьера – в короткое время он стал действительным статским советником. Как известно, опала фельдмаршала была недолгой. Суворов отправился с Фуксом в Итальянский поход, а Николев был зачислен в штат Тайной экспедиции следователем по особо важным делам. В этом качестве его командировали в Ярославскую губернию для проверки слухов о подготовке «возмущения» крестьян при проезде императора. Затем он расследовал злоупотребления калужского губернатора и чиновников, ездил на Дон для проверки анонимной жалобы на двух генералов Иловайских, в украинский Батурин по делу бывшего гетмана Кирилла Разумовского и его окружения, в белорусский Шклов по делу о фальшивомонетчиках, действовавших под покровительством генерала Зорича. Все эти поручения он исполнял, не злоупотребляя своими полномочиями и не пытаясь любой ценой обнаружить заговор и «возмущение». Однако в одном из своих донесений из Москвы он констатировал: «Все меня боятся и от меня бегают». Николев вышел в отставку в 1801 году после ликвидации Тайной экспедиции.

Александр Пороховщиков «из обер-офицерских детей» начал карьеру копиистом в Сенате, где дослужился до регистратора. После увольнения из Сената он по представлению генерал-аншефа М. Н. Кречетникова был определен в тульскую верхнюю расправу (судившую государственных крестьян) секретарем, но в действительности работал в походной канцелярии генерала. Там он стал поручиком Изюмского легкоконного полка; потом служил в кирасирском полку князя Потемкина и участвовал в походах в Польшу. Но все же в армии Пороховщиков не прижился и в 1794 году «за приключившимися болезнями по прошению ево был отставлен с чином ротмистра», после чего устроился в московскую полицию. На этой службе он нисколько не пострадал в бурное павловское царствование и даже получил два следующих чина, а завершил карьеру в Тайной экспедиции, куда был переведен по высочайшему повелению в 1799 году.

Титулярный советник Павел Горлов «из российских дворян» в начале своей чиновничьей карьеры тоже служил копиистом – в Канцелярии опекунства иностранных; затем стал канцеляристом в Санкт-Петербургском губернском правлении, попал в Счетную экспедицию Военной коллегии, а оттуда перешел в канцелярию московского главнокомандующего А. А. Прозоровского и, наконец, в 1793 году был определен в Московскую контору Тайной экспедиции. Прозоровский, «прославившийся» арестом знаменитого издателя и просветителя Н. И. Новикова, определил на сыскную службу канцеляриста Павла Львова «из приказных детей»; молодой человек служил усердно и оказался «способен и достоин» к повышению чина, как записано в его формулярном списке.[148]

Кроме чиновников в штате Московской конторы числились два сторожа из отставных солдат за мизерное жалованье в 20 рублей в год да «через два года мундир противу сенатских сторожей». При конторе также находился караул, состоявший из унтер-офицера и двадцати солдат сенатской роты – прежде несшие эту службу солдаты-ветераны московского Преображенского батальона при Екатерине были заменены солдатами «разных полевых полков».

В штате Тайной экспедиции по-прежнему имелся врач, но ни в Петербурге, ни в Москве уже не было «заплечного мастера» – после официальной ликвидации Тайной канцелярии палач Василий Могучий был «отпущен» в ведение Санкт-Петербургской губернской канцелярии.[149] Возможно, теперь палача присылали для проведения необходимых «экзекуций» из другой «команды» или эти обязанности брали на себя добровольцы из числа унтеров и солдат охраны.

Другим новшеством в самом конце XVIII века стало использование – пока очень незначительное – секретных агентов-осведомителей. В штате они не состояли; но их труд оплачивался – либо на постоянной основе (корнет Семигилевич и майор Чернов получили в 1800 году 400 рублей), либо по выполнении конкретного задания (так, не названным по именам «людям» – скорее всего, слугам – было выплачено по 10 рублей за доставленные сведения). В документах имеются и другие упоминания о расходах «по особо порученным от его императорского величества секретным делам, касательно некоторых людей по разным губерниям».[150]

После упразднения Тайной экспедиции ее сотрудники были определены на новые места с учетом их пожеланий и без потери в зарплате.