Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони

Они поют…

В воспоминаниях стареющего Гольдони Венеция предстает веселым городом, населенным добродушными людьми, не знающими ни ненависти, ни страданий; они тонко чувствуют музыку, ибо самому языку их присуще веселье. «Поют на улицах, на площадях и на каналах, — пишет он в своих „Мемуарах“, — торговцы поют, продавая свои товары, рабочие поют, возвращаясь с работы, гондольеры поют в ожидании своих господ. Основой венецианского характера является веселость, а основой венецианского говора — шутливость»[334]. В своей последней «венецианской» пьесе «На каждого лжеца всегда найдется лжец еще больший», написанной в Париже в 1765 г. для труппы театра Сан-Лука, Гольдони возвращается к диалекту и драматургической схеме комедий, создающихся специально для конца карнавала: он вводит в нее шутку, розыгрыш, собирающий действующих лиц пьесы за праздничным столом. Меню трапезы, которую Лиссандро, торговец дешевыми безделушками, устраивает для веселой компании прожигателей жизни в апартаментах маклера Гаспаро, разумеется, без ведома их хозяина, позволяет украдкой бросить взор на стол, накрытый для дружеской пирушки, где в изобилии имеются устрицы, каплуны, «жаренные в благоуханном масле», телячья печенка, копченые говяжьи языки, телячьи мозги, бриоши и море вина из Виченцы. Ибо, как утверждает трактирщик, «мы в Венеции, где ничего не производят, однако найти можно все и в любое время: только мигните, и все к вашим услугам. Заказывайте».[335]

И вновь мы убеждаемся, что память Гольдони подобна памяти путешественника. Всплывают отдельные впечатления, второстепенные подробности, речь уснащена непременными риторическими фигурами, взятыми из лексикона мифа о совершенном государстве, где процветают свобода и равенство, эти гаранты счастья всего населения. В X в. эта древняя идея была выражена следующим образом: «Беднота там живет на равной ноге с богатыми; все подкрепляют силы одной и той же пищей, у всех дома построены по одному образцу, так что никто не ревнует и не завидует соседу и жизнь ведет размеренную».[336] Порядок, гармония, незлобивость, спокойствие, свобода — вот слова, фигурирующие в заметках путешественников, когда те хотят выразить свое впечатление от жителей Венеции. «Лучший в мире народ», — пишет Монтескье, подчеркивая, что в театрах нет специальных охранников, а в городе нигде и никогда не возникает ни стычек, ни потасовок.[337] В 1765 г. Лаланд отмечает, что народ в Венеции «мягкий и покладистый, кроткий, спокойный, и с ним легко договориться»; особенно он настаивает, что «нигде народ не пользуется такой свободой, как в Венеции. Желания его совпадают с его возможностями, а возможности пропорциональны его средствам. Желает же он только то, что делает, а делает он только то, что желает». В 1782 г. цесаревич Павел высказывает те же мысли, только иными словами: «Народ образует единую семью»; по его мнению, все в Венеции «дышит уверенностью, чистотой и радостью».

Однако для Гольдони речь идет не об одних лишь воспоминаниях.[338] Все его «венецианские» комедии полны жизни, которая бурлит на улицах этого города: выкрики юного зазывалы одного из театров, расположенного на набережной Канала Гранде, призывающие маски войти в зал; поток брани, льющийся с уст гондольеров, не желающих уступить сопернику проход в узком канале;[339] оклики выгружающихся на берег рыбаков Кьоджи, призывающих на подмогу приятелей: «Эй, вы там, помогите-ка патрону Виченцо… Послушай, братец! Что, Беппо? Чего тебе?»; — шум потасовки, затеянной на берегу женами и дочерьми рыбаков;[340] веселые выкрики молодого разносчика-жестянщика, расхваливающего перед женщинами перекрестка свой товар. Тут же можно услышать звонкую пощечину, полученную незадачливым жестянщиком от соперника-галантерейщика за то, что юнец дерзнул преподнести букет его невесте, а следом призывные крики галантерейщика, расхваливающего свой товар: «Фландрские иголки! Ленты! Шнурки!»,[341] и распевный голос старьевщика, шествующего по улице среди других масок и интригующего кумушек: «Кто хочет продать старье-тряпье? У кого есть старое барахло? Вот он я, старьевщик, я всегда готов и купить, и продать ваше старье».[342] А в тумане холодного зимнего утра раздается свист мальчишки-булочника, который будит стряпух и напоминает им, что пора за работу — печь хлеб.[343]

К шуму, крикам и топоту, царящим на улицах и площадях, к тем звукам, которые трактирщик с перекрестка называет «адским шумом»[344] и которым с испугом внимает заезжий неаполитанец, Гольдони без колебаний добавляет плеск весел, которые гондольеры с шумом погружают в воду, журчание воды под кормой тартан, доверху груженных рыбой, фруктами и сеном, или просторных пеот, «очень удобных» лодок, «достаточно широких, чтобы перевозить сразу несколько человек, с красными тентами, низкими скамьями и столиком между ними» (они использовались для коротких путешествий и увеселительных прогулок).[345] Из комедии в комедию переходят наиболее характерные для Венеции звуки: треск мачт при столкновении двух лодок, брань разгневанных гондольеров, грубовато-веселые крики шумной компании, высаживающейся на Джудекке, где намечается дружеская пирушка на сто двадцать персон.[346] Царящие на сцене звуки дополняются песнями и музыкой. Застенчивый влюбленный заказывает исполнить серенаду под балконом своей возлюбленной, и музыканты, устроившись в украшенной фонариками пеоте, распевают слова венецианской канцонетты (песенки), сопровождая их оглушительной музыкой: «Кумир моей души, из-за вас я умираю от любви; и знайте же, любимая моя, что каждый день страдания мои становятся все ужаснее».[347]

Высадка на берег веселых приятелей с Джудекки происходит под трели скрипок, рассыпчатые звуки охотничьих рогов и прочих музыкальных инструментов.[348] Шумные тосты и возлияния, совершаемые посетителями на пороге таверны в «Перекрестке», становятся апофеозом всей пьесы, проникнутой искрометным юмором и весельем.[349]

Карнавальное веселье

Театр Гольдони — это театр игры. В нем играют в карты — разумеется, как заведено, в Ридотто или — что более благоразумно — у себя дома, в кругу друзей или родных; играют в сложную игру, в которой могут участвовать сразу шестнадцать игроков: они разбиваются на пары и бросают в тарелочку по одному сольдо. В комедии «Один из последних вечеров карнавала», написанной Гольдони накануне его прощания с Венецией, он усадил за игорный стол компанию венецианских ткачей и ремесленников; в ней в столовой Амэтра Дзамарии громко звучат пари, делаются ставки, а в блюдечки со звоном падают монетки. Есть и уличные игры, в которые играют на площадях, на открытом воздухе например, лото, называемое della venturina («попытай счастья»). Желающий попытать счастья и выиграть несколько оладий засовывал руку в мешок и наугад вытаскивал жетон с цифрой или же с картинкой, изображавшей Смерть, Дьявола, Солнце, Луну или Землю.[350] Столь же популярна была игра под названием «семола» (букв, «отруби»), заключавшаяся в том, что игроки прятали в большой куче муки, перемешанной с отрубями, несколько сольдо, а потом делили кучу на маленькие кучки и пытались угадать, в какой кучке лежит одна или несколько монеток.

Театр Гольдони — это еще и театр еды, где гастрономические пристрастия различных общественных сословий помогают воссоздать реальную обстановку, в которой живут люди определенного социального круга; еда придает комедии яркий колорит, обогащает ее вкусами, запахами и цветами кушаний, звоном бутылок и бренчанием ложек и вилок.[351] О еде говорят и неоднократно выводят ее непосредственно на сцену: там происходят приготовление еды, процесс накрывания стола и церемония расстановки кушаний. В «Перекрестке» участники импровизированного пиршества, устроенного в таверне по случаю обручения героев, заказывают трактирщику «добрый горшок супу, вдоволь телячьей печенки, соленый язык, несколько ломтей жареной ветчины, мозгов из мозговых костей, рис с копченой бараниной, упитанных каплунов и говядину, а еще телячье жаркое». Разумеется, всю эту гору пищи необходимо «спрыснуть добрым и хорошим винцом…» и не забыть принести побольше белого хлеба и бриошей. Лизоблюд дон Кикко, живущий на даче у своего приятеля и вовсю пользующийся его щедростью, добавляет к вышеперечисленному меню, и без того не скудному на мясные блюда, еще и кушанья из дичи — «бекасов, рябчиков и перепелов»:[352] начался сезон охоты и грех не воспользоваться его плодами. В обоих случаях речь идет о парадном меню, куда включены кушанья из всевозможной дичи, паштеты, пироги и десерты, отнюдь не каждый день фигурирующие на столе «честного торговца», умеренного в своих гастрономических пристрастиях. Трапеза мудрого Панталоне из «Ловкой служанки» даже на даче состоит из «супа с рисом или макаронами. Потом вареное мясо и хороший каплун, затем телятина или мелкая дичь. Потом штуфат или фрикадельки и всякие там разности, затем сыр, фрукты. Но у него нет ни паштетов, ни пирогов».[353]

Перед нами типичный венецианский обед. В Венеции коронным блюдом любого обеда является суп (minestra); его едят все, и его приготовление дает наибольший простор фантазии кулинара: суп из рыбы, суп из хлеба {panimbruo), суп из риса, суп из требухи, яичный суп.[354] Суп — как это для нас ни странно — едят в середине трапезы, и Труффальдино напоминает об этом одному из своих господ, уроженцу Турина, который требует, чтобы ему, по французской моде,[355] подали суп первым блюдом. Суп подают к вареному мясу и жаркому, главным образом к жареной свинине, являющейся основным новогодним блюдом. Надо сказать, что свинью съедали целиком, от легкого (fongadina) и до последней капли крови, использовавшейся для приготовления паштетов (sanguinaccio, sanguetto, «кровяные паштеты»). Из баранины готовили традиционное старинное блюдо под названием castradina (копченая баранина), пришедшее в Венецию из Далмации или Албании; также баранину солили и вялили на солнце.[356] Персонажи Гольдони часто едят баранину, этот символ гастрономической традиции; блюда из баранины часто противопоставляют различным местным и заграничным кулинарным новшествам, наводнившим Венецию, которые Гольдони с несвойственной ему грубостью называет свинствами, «испортившими желудки венецианцев». Например, вконец испорчен желудок мадам де Бине, большой любительницы поесть; она с нетерпением ждет трапезы, обещанной хозяином гостиницы, кавалером Джокондой, но ее ожидание напрасно:

Граф. Здесь готовят раз в день и едят вечером.

Мадам. А что, в сей прекрасной стране таков обычай?

Граф. Кавалер обращается с нами так, словно мы французы.

Мадам. Однако я очень голодна и хочу поесть.[357]

После мяса едят овощи. Ими Гольдони обильно приправляет все трапезы: фасоль, лук, горошек, шампиньоны, баклажаны, капуста, оливки, тыква и тыквенные семечки, лук-порей, петрушка, трюфели.[358] В отличие от овощей (к коим причисляются также и грибы), сыры не столь разнообразны: ricotta, мягкий сыр, напоминающий творог, и очень твердый сыр пармезан.[359] Финал трапезы — множество типично венецианских десертов. Театр Гольдони, можно сказать, наводнен десертами: giulebbe напиток из фруктового сиропа, смешанного с розовой водой; нежные buzolai — особый сорт пирожков; fritole — пирожные, в состав которых входят козье молоко, сливочное масло, розовая вода, яйца и шафран;[360] zaletti con zebibo — печенье из кукурузной и пшеничной муки, смешанной с яйцами, сливочным маслом и молоком, с добавлением мелко нарезанной цедры и изюма.[361]

Как это ни странно, но рыбу персонажи Гольдони едят мало, хотя в старинных венецианских поваренных книгах множество рецептов приготовления рыбы. Если верить граверу Гаэтано Дзомпини, рыба в XVIII в. «дешева и доступна самому последнему бедняку». Разумеется, дары моря имеются на столе у промышляющих в лагуне рыбаков из «Основания Венеции», и очень разнообразные (морской язык, угорь, барабулька, а также каракатицы и крабы). Рыбный стол рыбаков из Кьоджи не столь богат: они расхваливают сельдь (cospettone), которую в соленом виде едят в основном бедняки. На столах купцов и ремесленников сельдь встречается редко. Когда почтенные гольдониевские хозяйки слышат, как Анджела заявляет: «Пойду на Рыбный рынок, куплю несколько сардин, быстренько их обжарю и брошу in saor»,[362] — то и они, и зрители прекрасно понимают, о чем идет речь: после того как сардины слегка обжарят, их кладут на двое суток в ароматный маринад, приготовленный из мелко нарезанного лука, смешанного с оливковым маслом и теплым уксусом, куда затем добавляют семена пинии, изюм и мелко нарезанную цедру, а затем полученную смесь прогревают.[363]

Эта шумная, радостная, жующая, благоухающая и музицирующая Венеция, представшая на сцене благодаря таланту Гольдони, в реальной жизни имеет вполне определенные координаты. Звуки и шумы, воссоздаваемые на сцене, действительно раздаются в разных уголках города; к примеру, благодаря привычке перекликаться с малознакомыми людьми Карло Гоцци сумел завести интрижку с соседкой напротив; приходская площадь, центром жизни которой является общественный колодец, служит местом ежедневных встреч, а значит, и разговоров, диалогов и перепалок. Гольдони не может Обойти стороной ни карнавальное веселье, ни кулинарное изобилие.

Комедия и карнавал всегда имели много общего. Ибо время комедии, время сценического действия выстраивается в реальном времени, так же как выстраивается и время карнавала, на который приходится главный театральный сезон. Уподобление комедии карнавалу у Гольдони происходит постоянно, особенно в его «венецианских комедиях», предназначенных для показа в скоромные дни. Однако в них всегда содержится определенный эпизод или намек на его комедии, в которых персонажи живут в мире, вымышленном драматургом, этом своеобразном «иномире», благодаря которому он может вкладывать в уста своих персонажей критику или защиту собственных сочинений. Таким образом, комедия воспроизводит карнавал во всех его составляющих, она впитывает сам дух карнавала. Ежегодная ритуальная пауза, именуемая карнавалом, означает прекращение работы, погружение в мир наоборот, где все, что выходит за рамки привычного, становится возможным: мир преображается, все водят друг друга за нос, все кутят напропалую, дурачатся на словах и на деле, удовлетворяют свои страсти и страстишки. «Во время карнавала все позволено. Но не стоит забывать, что одновременно идет и подготовка к посту».[364]

В Венеции действа и обряды, исполняемые в карнавал и пост, не отступают от традиционной схемы. 2 февраля, на Санта-Мария Формоза, праздновали Сретение. В «жирный вторник» сжигали чучело Карнавала, а затем устраивали его похороны. В отличие от других городов кульминационный момент карнавала в Венеции переносили на «жирный четверг», чтобы как следует, «на всю катушку» отметить последний день перед постом. В эти дни часто устраивали охоту на быков. Одна охота была официальной, ее проводили во дворе Дворца дожей, совмещая карнавальный ритуал и празднование исторического события — победы венецианцев над патриархом Аквилеи Ульрихом. В этот день кузнецы и мясники убивали одного быка, отрубали ему голову, а мясо преподносили сенаторам. Патриции также устраивали охоту на быков в своих приходах (в частности, в приходах Риальто, Санта-Мария Формоза, Сан-Джоббе, а иногда даже на площади Сан-Марко — в честь приема какого-либо официального лица, как это было, например, в 1740 г. по случаю прибытия короля Польши или в 1782 г. по случаю визита графа и графини Северных). В таких случаях на быков, но не на боевых, а на смирных бычков, и без того обреченных на бойню, спускали собак; чтобы быки не могли видеть собак, вцеплявшихся им в уши, их удерживали на веревках двое «тянульщиков».

Праздновали и наступление середины поста — «распиливали старушку». «Старушка» делалась из пакли и гипса, ее наряжали в красивое платье и выставляли на разных площадях: Сан-Лука, Сан-Джованни Кризостомо, Сан-Кассиано, Сан-Филиппо-э-Джакомо. На площади Сан-Лука «старушку» ставили на площади напротив аптеки, именовавшейся, судя по вывеске, «Старушкой», и двое мужчин принимались перепиливать ее пополам, в то время как из каждой половины буквально фонтаном исторгались сухие фрукты, изюм, каштаны, печенье и сладости. Затем останки «старушки» сжигали. По словам Гревемброка, это был один из способов высмеять престарелых красоток, озабоченных поисками мужа. Тогда же на всех площадях устраивались шутовские игры: надо было незаметно украсть сидящую на привязи собаку; взобраться по смазанному салом шесту и достать круг колбасы или фляжку с вином; зубами поймать угря в кадушке с окрашенной в черный цвет водой; обрив голову наголо и не надевая шляпы, вступить в поединок с кошкой и задушить ее; свернуть шею гусю.[365] Над головами горожан летали наполненные ароматическими настойками яйца, которыми ловко швырялись frombolatori, люди в масках и шутовских костюмах, выбиравшие мишенью в основном своих приятелей, молоденьких девушек и уродливых старух, любовавшихся зрелищем со своих балконов.

От обряда к развлечению

Как и везде, в Венеции любили веселье; однако, на наш взгляд, в XVIII в. там его любили больше, чем везде. Во время карнавала веселье и развлечения «били через край», карнавальные обычаи постепенно утрачивали свою значимость, уступая место бесчисленным развлечениям, не отягощенным традициями. Де Бросс, уже посещавший Венецию в августе, уступил настоятельным советам друзей и приехал туда во время карнавала, продолжающегося более шести месяцев — с 5 октября до праздника Вознесения Богородицы. Этот период включает в себя три театральных и праздничных «сезона»: «Первый продолжается с начала октября до 16 ноября, затем… все время карнавала и День святого Марка и потом две недели на Вознесение, и это не считая особых празднеств, как то: выборы дожа, въезд прокураторов и Великого канцлера; однако ни один из этих праздников никогда не приходится на пост».[366] Во время карнавала по городу можно ходить в масках, носить бауту: венецианский карнавальный наряд, состоящий из белой полумаски (прежде ее называли larva, «призрак») с прикрепленным к ней куском черного шелка, закрывавшего нижнюю часть лица, шею и затылок, и широкого черного плаща с черной кружевной пелериной; на голову надевалась треугольная черная шляпа. Также носили мореты (morette) — маленькие круглые черные маски, условно изображавшие лицо. На месте рта у них изнутри был небольшой шпенек, который приходилось зажимать зубами, чтобы маска держалась перед лицом, — по словам Казановы, такие маски делали женщин загадочными, а главное… молчаливыми.

В скоромные дни начинался собственно маскарад. Тогда наряду с баутами, которые хотя и скрывали лицо, но не изменяли полностью всего облика, на улице появлялись люди в маскарадных костюмах. Среди них были персонажи комедии дель арте — Траканьины или Арлекины, Бригеллы, Доктора, старики Панталоне, Пульчинеллы, словом, все те, кто толпится и танцует на фресках и полотнах Джандоменико Тьеполо, та самая толпа, где рядом с нобилями в пудреных париках и дорогих костюмах весело отплясывает самый разный люд, переодетый кто во что горазд: черти с надутыми пузырями, шуты, обвешанные колокольчиками, амазонки, мавры, лихо скачущие вокруг площади Сан-Марко, медведи, которых для пущей убедительности тянут на цепочках, короли со скипетрами, германцы в рогатых шлемах, евреи, оплакивающие карнавал, турки, курящие трубки, и целое созвездие уличных ремесленников: башмачники, птицеловы, кондитеры, старьевщики, трубочисты, цветочницы, продавцы песка, дрессировщики сурков, мусорщики, угольщики, галантерейщики, торговцы полентой, плетельщики стульев. Патриции пользовались карнавальным временем, чтобы безнаказанно подебоширить, а пополаны — чтобы пощеголять в адвокатских мантиях или даже в патрицианских одеждах, баутах, полумасках и роскошных шляпах.[367]

Подобно всем прочим городским карнавалам, венецианский карнавал в конце XVIII в. утратил свой исконный, глубинный смысл. Разумеется, обычаи еще не забыты: по-прежнему устраивают похороны Карнавала. Габриэле Белла запечатлел на своем полотне группу калабрийцев, несущих на плечах гроб, за которым, с молитвенниками в руках, следуют печальные поклонники Карнавала. Калабрийцы-могильщики упоминаются и в 1788 г.: романист и журналист Антонио Пьяцца восторженно описывает похоронную процессию, освещаемую маленькими факелами, прикрепленными к шляпам сопровождающих.[368] По-прежнему устраивают охоты на быков. Габриэле Белла с удовольствием изображает их на своих полотнах. Однако ритуал этих охот значительно упростился. Официальную охоту, устраиваемую, в частности, в «жирный четверг», перестали связывать с празднованием событий, отошедших в далекое прошлое.

Согласно давнему обычаю, во время такой охоты забивали двенадцать свиней и одного быка, которому отрезали голову; когда же члены Синьории возвращались в зал Piovego, где по такому случаю строили деревянный замок, сенаторы, вооруженные щитами, побеждали их. Обычай сей показался Андреа Гритти смешным, и он перестал соблюдать его, сохранив лишь напоминание о нем. Теперь утром «жирного четверга» в соборе Св. Марка музыканты стали исполнять торжественную мессу, именуемую Охотничьей; музыку к сей курьезной мессе сочинил некий капельмейстер, кажется, немец по национальности, и всякий раз толпа ломится ее послушать. После трапезы начинается уличное шествие: впереди идут кузнецы и мясники, за ними чаще всего шествуют евреи с палками и пиками, а также прочим оружием, взятым из залов Арсенала и Совета десяти. Под барабанный бой, развернув знамена и сохраняя строгий порядок, они идут до самой площади Сан-Марко, и там в честь праздника, на глазах у публики и правительства Республики одному или нескольким быкам со всеми надлежащими церемониями отсекают головы.[369]

Зрелищная сторона охоты была усилена: костюмы ее организаторов стали разительно отличаться от костюмов зрителей. С XVI в. охота сопровождается выступлениями акробатов и прочих трюкачей. Незабываемое впечатление производил номер под названием «Полет турка», «смертельный прыжок», во время которого самые храбрые рабочие Арсенала в шутовских костюмах, используя самые фантастические средства передвижения, с риском для жизни взлетали по туго натянутому канату на вершину Дворца дожей. «Один из них взгромоздился на сатира, — рассказывает Гаспаро Гоцци, — другой уселся в ящик с веслами и притворился, что летит по воздуху; третий отправился в путь с двумя пушками, привязав их к ногам и рукам». Иногда игра оканчивалась смертельным исходом: смельчак напарывался на архитектурные украшения, коих на фасаде было множество.[370] Игры под названием «Геркулесова сила» были менее опасны. Речь идет о живых пирамидах, сложных и многоэтажных, которые составляли сами горожане: кастелланцы — от приходов, расположенных вокруг Кастелло, и никколоты от приходов, расположенных вокруг Сан-Никколо в Дорсодуро. Эти физкультурные упражнения привлекали публику на Пьяцетту, где по распоряжению властей сооружали высокую деревянную башню с лоджиями и прилегающим к ней помостом; по форме и раскраске сооружение напоминало многоэтажный торт. Таким образом в «жирный четверг» местом всеобщего притяжения становилась Пьяцетта: там собирались не только простые венецианцы, но и городские власти. Вечером «торт» озарялся огнями фейерверков. Как утверждает Гоцци, в феврале 1761 г. постройка была особенно великолепна, «в три этажа, на каждом из которых после окончания фейерверка зажглись огни; также на этажах разместились оркестры, и каждый играл по нескольку часов подряд и продолжал играть даже после окончания праздника». Неудивительно, что в такие дни город гудел, звенел и полнился теми же криками и возгласами, что мы слышим на сцене, когда играют гольдониевские комедии. «Подобно воде, с шумом вырвавшейся из раскрытых ворот шлюзов, что расположены ближе к Сан-Джиминиано, — пишет Карло Гоцци, — толпа, скопившаяся на Мерчерии и прилегающих улицах, вырвалась на площадь. Масок было числом легион. Выкрики канатных плясунов, волынки паяцев, песни, исполняемые Смуглянкой и Рыжухой, этими малиновками наших подмостков, были поистине оглушительны».[371]

Разумеется, праздники не обходятся без еды, однако трапезы не носят ритуального характера: речь идет о приеме пищи, отвечающей вкусам времени. В 1759 г. Градениго отмечает, что хорошо «идет торговля кофе, а также всевозможной едой, особенно деликатесами и сладостями; не остаются в накладе и торговцы пышками, пирогами, сочными фруктами и лимонами», что толпятся на площади Сан-Марко, и создается впечатление всеобщего изобилия. Лотки торговцев кофе и кондитерскими изделиями соседствуют с подмостками циркачей, устанавливаемых в различных уголках Сан-Марко и Пьяцетты, под аркадами Старых прокураций и даже Колокольни. Нет нехватки и в разного рода шарлатанах, продавцах всевозможных зелий и зубодерах: один из них, Джузеппе Коломбани, прозванный Ломбардским Герольдом, ибо родом он был из Пармы, в течение двадцати четырех лет занимался исцелением возле третьей колонны Брольо, пользуя страдающих водянкой, параличом, подагрой и апоплексией, мочекаменной болезнью и чахоткой… Услышав выкрики зазывал, толпы любопытных устремлялись к подмосткам «мудрейших астрологов», которым «беспрерывно» предлагали решать «неразрешимые загадки», к шатрам (casotti), где показывали дрессированных животных, в том числе «птиц и рыб, живущих в стеклянных шарах», демонстрировавшихся, в частности, в 1760 г., к подмосткам, где выступали канатные плясуньи, или в маленькие театрики марионеток, бывшие в ту пору излюбленным зрелищем простонародья.[372]

С XVI в. разного рода фокусники и скоморохи пользовались повышенным вниманием зрителей; актеры, играющие комедию дель арте, учились у них приемам работы, заимствовали их шуточки. Сам Гольдони многому научился у знаменитого в XVIII в. скомороха Буонафеде Витали.

В моду входит и все необычное и экзотическое. Пристрастием публики к «экзотике» воспользовались хозяева гостиниц: стремясь привлечь побольше посетителей, они стали предоставлять комнаты «монстрам». В 1760 г. в городе распространился слух, что в гостинице Сан-Луиджи, что возле Санта-Мария Формоза, проживает француженка шестнадцати лет, симпатичная и пропорционально сложенная, однако размеров необъятных, коими она уже успела поразить Версаль и Турин; спустя два года в той же гостинице можно было увидеть итальянского великана Бернардо Джилли, такого огромного, что «никто не мог достать головой даже до его руки». В феврале 1777 г. любопытные устремились в «Гостиницу трех королей» в Сан-Бенедетто, где можно было увидеть морское чудовище, существо, напоминающее морскую корову, с «головой тигра, туловищем рыбы, человеческими руками и полосатой шерстью».[373] Зверинцы на площади Сан-Марко множились. В 1750 г. в одном из них выступала укротительница-француженка с львицей, затем в другом зверинце появился носорог, доставленный из Азии капитаном Дэвидом Мотуаном Тощим; в 1751 г. сего носорога обессмертил художник Пьетро Лонги. В январе 1755 г. там же можно было полюбоваться пятнистым гепардом, львом и персидским тигром, а в мае — огромной дикой и свирепой обезьяной, привезенной из Африки неким Андреа, зятем знаменитого шарлатана Гамбакурта. Затем настала очередь дромадера, или «верблюда с горбами», привезенного в 1761 г. Однако кульминацией «звериных зрелищ» стало прибытие в Венецию 31 января 17б2 г. льва, гастролировавшего по дворам европейских монархов от Вены до Баварии; лев этот был столь кроток, столь чистоплотен, столь мил и столь послушен, что хозяин его мог без страха «держать его рукою за язык, садиться на него верхом, пожимать ему лапу и обнимать его».[374] Льва прозвали Дамским Угодником и на протяжении всего карнавала «приглашали в благородные дома и в приемные женских монастырей». Как пишет Градениго, льва повсюду сопровождали «мальтийские псы: одни сидели на нем верхом, другие зарывались в его гриву. Собаки, наряженные солдатами, танцевали вокруг царя зверей английские танцы, и… казалось, развлекали его». Все эти чудеса можно было видеть в казотто на площади Сан-Марко; на своем холсте Лонги запечатлел этого льва «в натуре».

Карнавал, уходящий в прошлое

Как сообщает нам Гольдони, самым знаменитым и самым посещаемым аттракционом был «Новый Свет», специальный аппарат оригинальной конструкции,

Для приверженцев рационализма XVIII столетия завоевавший Венецию аттракцион «Новый Свет» был всего лишь «волшебным» ящиком со множеством картинок; при помощи специальных приспособлений из картинок получались всевозможные фантастические истории. Ящик этот — символ той иллюзии, в которую, по их собственным свидетельствам, охотно погружаются пополаны, предпочитающие иллюзорное существование реальной жизни. Именно в иллюзии рационалисты видят источник — разумеется, неоднозначный, скорее даже призрачный, — народного веселья. «Сенат благоволит к ремесленникам и мелкому люду, — пишет Лаэ Вантеле, — он постоянно льстит горожанам, к месту и не к месту упоминая о „венецианской свободе“, которая на деле заключается только в том, что пополанам разрешено участвовать в тех же развлечениях, что и патрициям, жить в праздности и предаваться различного рода излишествам; Венецианская республика использует развлечения как приманку, чтобы позабавить народ и привлечь иностранцев». Венецианская свобода — это своего рода «Новый Свет», приглашение к путешествию, но к путешествию иллюзорному, во время которого путешественник всего лишь топчется на месте в запертом помещении. По крайней мере, именно так можно понять послание Джандоменико Тьеполо, зашифрованное в его фресках под названием «Новый Свет», которые он создаст спустя тридцать лет, расписывая виллы на материке — виллу Вальмарана (1757) и виллу в Дзианиго (1791). Действительно, как можно иначе истолковать картину, где изображен народ, толпящийся вокруг одного из сулящих чудеса павильонов, народ, прилепившийся к щелям балагана, спиной к зрителям, коими являемся мы с вами? Только одежда свидетельствует о том, что это сценка не из нашего времени.

Правительство использовало карнавал как своего рода клапан, с помощью которого можно было высвободить энергию народных масс, предоставив им видимость власти. Такова была первая функция карнавала. В Венеции она выражалась в организации двух «армий»: кастелланцы и никколоты; обе «армии» формировались в сестьере, члены их получали определенные роли, соответствовавшие их общественному положению; затем обе группы устраивали жестокие кулачные бои на городских мостах. Организованы эти «армии» были по образцу правительства. Из никколотов избирался «дож», пользовавшийся, по словам Боэрио, весьма существенными правами и преимуществами. Одетый в красный камчатный плащ с широкими рукавами, какие обычно носят патриции и сам дож, он получал привилегию участвовать в церемонии обручения с морем и следовать на лодке в фарватере «Буцентавра». Ему также давалось право взимать налог с рыбачьих лодок в своем приходе и поставить два рыбных прилавка на рынках Сан-Марко и Риальто. Последний «дож» из никколотов, некий Дабала, даже стал членом Временного муниципалитета, организованного в 1 797 г. после отставки Большого совета. Подобная игра «во власть» велась не только в Венеции. Однако в отличие от других городов, таких, как Сиена или Флоренция, где под цветами и знаменами contrade (районов), отвечавших за организацию ежегодных рыцарских турниров, собирались, по сути, партии горожан, в Венеции принадлежность к группе красных беретов и красных поясов (у кастелланцев) или же черных беретов и черных поясов (у никколотов) никогда не означала поддержку тех или иных политических сил. Правительство заботилось о том, чтобы организации горожан оставались игрой, и периодически издавало специальные декреты, запрещавшие им заниматься общественной деятельностью; эти декреты действовали вплоть до 1794 г. Если обычно за основу объединений брался принцип единства сестьере, то в данном случае был взят принцип географический, иначе говоря, расположение на берегах Канала Гранде, главной артерии города. Организации кастелланцев и никколотов, несмотря на их номинальную привязанность к двум зонам проживания простого люда, на деле обладали централизаторской функцией, помогая на практике осуществлять контроль над разобщенными приходами.

Начиная с XIV в. Совет десяти контролирует подготовку и проведение праздников; обязанность эта возлагается на офицеров из организации, надзиравшей над расходованием и поступлением государственных денег и обладавшей правом принимать решения. Проверка ведется скрупулезно и пунктуально: сумма, ежегодно расходуемая государством на проведение празднеств «жирного четверга» — помост на Пьяцетте, оплата ремесленников, актеров, различных помощников, — не должна превышать 100 дукатов. В XVIII в. надзор и система подавления бесчинств, коих во время карнавала, этого периода всеобщей вседозволенности, становится все больше и больше, получают дальнейшее развитие, ибо система, совершенно очевидно, желала сохранить идеальный образ города. В июле 1789 г. запрещают бои между никколотами и кастелланцами, кулачные бои в целом и прочие развлечения подобного рода, собирающие «слишком многолюдную толпу».[376] Строгие кары, включая штраф размером в 20 дукатов, ждут нарушителей запрета о ношении оружия — обычай, получивший распространение уже в XVII столетии; маскам строго запрещено носить дубинки, железные палки, трости с острым концом, острые палки или любые другие заостренные предметы. Запрещено, переодеваясь солдатами, носить ружья. Если из-за небрежности ремесленников или строителей, нанятых для постройки трибун для «охоты» или помостов на Пьяцетте, происходил несчастный, или, паче чаяния, смертный случай, виновника ожидало суровое наказание. Ношение масок порождало практически неограниченную свободу слова и поступков, что также не могло не вызывать тревоги. Совет десяти неустанно издавал декреты, регламентирующие поведение масок. В 1739 г. он осудил всех, кто злоупотребляет ношением маски и не снимает ее целый день; более того, он запретил носить маску во время религиозных праздников, а также в часы, которые должно посвящать молитвам. Содержатели кофеен обязаны были доносить на всех, кто днем появлялся у них в заведении в маске. В 1751 г. ранним утром совершавшие очередной обход сбиры схватили некоего Дзуана Джусти, ибо тот был в маске, и бросили его в тюрьму.[377] В 1759 г. несколько пополанов, переодевшись в костюмы адвокатов, стали держать речи на запрещенные темы, за что также были брошены в тюрьму. Разумеется, никто не имел права облачаться в костюм дожа или государственного советника. Все, что могли счесть непочтительным отношением к религии, было строжайше запрещено: входить в бауте и плаще в храм, переодеваться священником, монахом или пилигримом. Особенно тяжким преступлением считалось, когда в духовное лицо переодевались женщины.[378]

Стремление наставить всех на путь истинный находит поддержку в доносах и тайных соглядатаях. В полицию сообщается обо всех дебоширах и любителях вольных речей: «Заверяю, что там было очень много масок, и все они страшно шумели, а приветствовали друг друга и вовсе визгами, подражая крикам младенцев; ближе к полуночи я услышал, как у Стефано трое в масках во весь голос распевали „Маленькую блондинку в гондоле“, а в другом углу зала, что выходит на набережную Скьявони, некто в маске напевал песенку „Доктор“, которую наверняка прежде слышал в театре Сан-Кассиано. А еще я видел, как из лавки с ругательствами выскочила маска и обозвала другую маску „сыном шлюхи“».[379] Присутствие многочисленных иностранцев и гостей, привлеченных зрелищами, игрищами, музыкой, театром и «дозволением не снимать маску», которым прежде всего пользовались приезжие, желавшие сохранить инкогнито, подрывало сложившиеся социальные устои; правительство было вынуждено принимать усиленные меры предосторожности, чтобы сохранить былую репутацию города.

Отношение Венеции к иностранцам, прибывавшим как из других городов Италии, так и из венецианских колоний или же из «настоящей» заграницы, крайне противоречиво. Открытый город-порт, город интенсивного товарообмена, город-космополит, Венеция принимает иностранцев, интегрирует их в свое общество — и тут же устанавливает для них определенные юридические рамки. Существует особое Бюро по делам иностранцев, занимающееся гражданскими и правовыми вопросами, относящимися к коммерческой и производственной деятельности иностранных граждан.[380] Однако правительство Венеции исповедует политику протекционизма, поэтому город удерживает иностранцев на расстоянии, относится к ним как к чужакам и контролирует их. В связи с большим притоком иностранцев, главным образом туристов, за ними постоянно начиная с XIII в. идет усиленный контроль, и первыми «контролерами» становятся хозяева гостиниц. «Гостиницы обязаны сообщать куда нужно имена, фамилии, родину и общественное положение каждого постояльца. Если этого не сделать — беда!» — поясняет Фабрицио, преданный слуга из «Трактирщицы», двум заезжим комедианткам. Чиновники, назначенные надзирать за нравами (Esecutori contro la Bestemmia, букв.: «наказывающие за богохульство»), следили за гостиницами особенно бдительно. А отправляясь с проверкой в игорные дома, они надевали маски.

Капитан Пьетро Манаретти, из числа Esecutori, надев бауту, вместе с несколькими агентами в десять часов отправился в гостиницу «Рицца», что возле Сан-Бассо, и застал там лиц, имевших привычку день и ночь играть в бассет и фараон; капитан конфисковал бывшие в банке сто лир, игорные столы и стулья, а затем призвал игроков, среди которых были даже священники, к ответу, а именно наказал им на следующий день явиться в суд, а хозяина гостиницы приговорил к штрафу в шесть серебряных дукатов.[381]

Нет никаких подтверждений, что ужесточение контроля улучшало положение вещей; напротив, нарастающее число запретов свидетельствует об обратном, равно как и реплика одной из двух комедианток, остановившихся в гостинице Мирандолины под видом благородных дам: «Многие ведь дают вымышленные имена».[382] Под вымышленными именами путешествуют даже князья. В 1755 г. курфюрст Кёльнский дважды побывал в Венеции, где его официально и с подобающей пышностью принимали на Джудекке, а когда официоз ему наскучил, он под именем графа Верта остановился в «Гостинице святых апостолов» и, пользуясь свободой, даруемой ношением маски, инкогнито посещал театры и наносил визиты своей подруге графине, недавно удалившейся в монастырь. И все же, сколь бы ни нарушались запреты, они тем не менее существовали, и это свидетельствовало об изменении самого духа карнавала.

Какова же реальность, та, что прославлена многими путешественниками, где есть место и безудержному веселью, и буйству красок, и музыке, и пению, и гастрономическим излишествам, и одновременно неусыпному надзору полиции, всевозможным запретам и урезаниям бюджетных средств? Подобно самой Венеции, венецианский карнавал постепенно утратил былую славу. Он превратился в демонстрацию разнузданности, перестал исполнять свою объединяющую функцию, и теперь ему с ностальгической тоской противопоставляли карнавалы прошлого:

Венецианский карнавал утратил свои традиции, что делали его в прежние времена столь приятным. Тогда на него приезжали знатные сеньоры из всех европейских городов, маски отпускали остроумные шуточки, и все были одеты в дорогие костюмы различного покроя. Приемов, на которые приглашали друг друга, было множество, мужчины и женщины разгуливали в пестрых костюмах, а толпа на площади Сан-Марко казалась восхищенным зрителям пестрой мозаикой. Украшения, кружева, шитье, драгоценные камни и жемчужины были нашиты с большим вкусом и являли собой восхитительное зрелище. Плебеи и патриции, слуги и господа — все выходили на карнавал, одетые в костюмы соответственно своему положению… Каждый беспрепятственно мог отправиться посмотреть комедию, разыгрываемую доблестными комедиантами… отведать превосходный обед и отправиться танцевать, ибо танцы устраивали и тут и там, и все танцевали так, как положено, и каждый делал те движения, что пристали его полу, и не подражал полу противоположному.[383]

Если исключить местный колорит, пение и пестроту красок, присущие отдельным сценам, то театр Гольдони также свидетельствует об упадке былой славы карнавала. Ревнивая синьора Лукреция, сидя дома у окна, выходящего на улицу с лавками, замечает, что мимо идут двое бедно одетых людей в масках, и с грустью произносит: «Ах, до чего же здесь ходит мало масок, а ведь погода сегодня, прямо скажу, отменная». Соседки поддерживают ее сетования, из их слов становится ясно, что карнавал, в сущности, проходит на Сан-Марко и на торговых улицах Мерчерии или Фреццарии, и «все сейчас на площади Святого Марка».[384] Карнавал, бушующий на главной площади, — это карнавал иностранцев, довершающий разрушение былого общественного равновесия, как экономического, так и морального, и восстановить это равновесие правительство уже не в силах. Озабоченные сохранением репутации, купцы запрещают посещать этот претерпевший глубинные изменения карнавал своим женам, оставляя на их долю, по словам Градениго, лишь радость воспоминаний:

Моя мать была женщиной образованной, и когда ей что-то не нравилось, она знала, как позвать на помощь, и сама могла отвесить звонкую пощечину. В свое время она отпускала нас развлечься… Мы ходили туда, где давали веселые комедии… И только представьте себе! — мы бывали даже в Ридотто, не говоря уж о Пистоне и Пьяцетте, видели астрологов и театр марионеток, заходили в зверинцы и к дрессировщикам. А ежели оставались дома, то принимали гостей. Приходили родственники, друзья и даже молодые люди… и представьте себе, мы везде чувствовали себя в безопасности.[385]

По мнению Гольдони, люди утратили былую сердечность, растеряли умение естественным образом удовлетворять свои желания, умение общаться на улице и в гостях. В XVIII в. карнавал скорее разъединяет, нежели объединяет. Девушки с Джудекки презирают щеголей, которые, подражая парижанам, выпячивают грудь и, выставив напоказ новое платье,[386] гуляют по Листону — участку площади Сан-Марко, с одной стороны ограниченному Старыми прокурациями, а с другой — полосой, выложенной белой брусчаткой. В День святого Стефана прогулка по Листону в маске — не просто удовольствие, а, можно сказать, обязанность щеголя, ибо гулять там нет никакой возможности — все толпятся, задевают друг друга локтями, с трудом продвигаются вперед, но только для того, чтобы тотчас подать назад. Для фанатиков, подобных Гаспаро Гоцци, на Листоне, «по-королевски великолепном… пахнет стычками и поединками», и это приводит его в восторг.[387] Для мудрых дев Гольдони выйти на Листон означает запятнать себя: «Вы что, хотите пойти на Листон? Потолкаться среди разряженных как павлины щеголей? Да там шагу ступить негде: кругом одни Труффальдино, Полишинели, травести, словом, сплошь мошенники, прицепятся — не отстанут, а коли вдобавок наденешь хорошее платье, так его тут же запачкают».[388] Вот почему, когда надо вывести на сцену карнавальную толпу в масках, ее в основном оставляют за кулисами, откуда на сцену долетают лишь отголоски — обрывочные впечатления, которыми обмениваются в укромных уголках на улицах, перекрестках или же дома. Во всех этих местах, составляющих среду повседневного обитания, как общественную, так и приватную, «свои» игры, «свои» традиционные песни, «свои» скромные увеселения, «свои» венецианские кушанья безоговорочно противопоставляют развлечениям официальным. Персонажи комедии «Перекресток» принимают в свой круг неаполитанского кавалера, прибывшего в Венецию в поисках денег и острых ощущений, потому что кавалер устраивает для них угощение, но, насытившись, немедленно изгоняют его из своей среды, и тот остается в растерянности, не в состоянии понять ни нравов, ни привычек венецианцев: «Приходится признаться, что я больше выпить не могу, никогда еще я не проводил время так весело, как провел его сегодня. Однако я больше не держусь на ногах, у меня болит голова», — заявляет он и, пошатываясь, покидает трактир.[389] То, что происходит на перекрестках, в этих подлинно венецианских уголках, не имеет ничего общего с жизнью, протекающей на Сан-Марко, площади проходной, туристической, где всегда толпятся иноземцы, где пополаны представлены всего лишь несколькими масками призрачными символами общественного согласия и взаимопонимания. Согласие это воистину призрачное, но иностранцы остаются в убеждении, что если патриции могут дурно обходиться с читтадини, то с простонародьем, напротив, всегда обращаются «чрезвычайно ласково».[390]

«В мире и любви…»

Понятие «чрезвычайно ласково» включает в себя целый комплекс представлений, основанных на мифе о свободе и процветании народа Венеции — мифе, нашедшем свое отражение даже в песнях гондольеров. В создании мифа о правительстве, насаждающем «мир и любовь», немалую роль сыграла организация труда и система социальной поддержки, развивающаяся с XIII в. в недрах цеховых корпораций ремесленников и скуоле. Первые тесно связаны с экономической и коммерческой деятельностью Республики, обеспечивающей ремесленникам выгодный рынок сбыта.[391] Стеклодувы, красильщики, мыловары, изготовители черепицы, кирпичей, солевары и представители прочих ремесел потребляют и обрабатывают продукты, поступающие из заморских территорий. К ним, разумеется, следует добавить ремесленников-корабелов, строителей больших морских судов и небольших лодок, работающих как в маленьких доках, так и в Арсенале, а также золотых и серебряных дел мастеров и работников, чеканивших монеты, в том числе золотые. Корпорации быстро подчиняют себе все основные сферы повседневной жизни и культуры, одежду, питание, транспортные средства, издательское дело, развлечения, все, что относится к сфере производства и сбыта. Они берут под контроль так называемые благородные ремесла, например, производство стекла или аптекарское дело, и члены этих корпораций получают разрешение брать в жены дочерей нобилей. Корпорации прибирают к рукам также ремесла низшие, требующие ручного труда, включая тряпичников. В период расцвета в Венеции насчитывается никак не меньше сотни корпораций, а среди пополанов ремеслом занимаются 32 887 мужчин и 31617 взрослых женщин; к их числу следует прибавить еще 40992 юношей и девушек; общая численность населения в это время равна примерно 135 тысячам жителей. В XVIII в. существует около ста тридцати корпораций, при том что численность активного населения практически не изменилась.[392] Ремесел, в которых занято так мало людей, что они не могут быть организованы в корпорации, немного, — к ним относятся, например, изготовители очков или создатели музыкальных инструментов, — в таких случаях их чаще всего присоединяют к корпорации ремесленников, изготовляющих сходную продукцию.

Внутренняя организация венецианских корпораций следовала общеевропейской модели. Во главе корпорации стоял капитул — руководящий совет во главе с цеховым старшиной (gastaldo). В его обязанности входили надзор за строгим соблюдением устава (на венецианском наречии mariegola) и улаживание внутренних конфликтов. В случае если совет не мог разрешить вопрос, стороны могли обратиться в суд, в распоряжении которого имелись копии уставов и списки членов всех корпораций; суд этот именовался Джустициа Веккиа (Giustizia Vecchia). Порядок проведения заседаний капитула был строго регламентирован. Как и в Большом совете, запрещено было приходить на заседания с оружием и устраивать драки или потасовки; нарушителям грозило исключение на десять лет и штраф в два дуката.

Профессиональная иерархия, как и повсюду, была трехступенчатой. На первой ступени стояли «мальчики», или ученики, срок пребывания в этом звании мог составлять от пяти до семи лет; затем ученик поднимался на ступень «юноши», или «работника», подмастерья; срок пребывания в этом звании мог растянуться до двенадцати лет; наконец, третья ступень давала право на звание «мастера» и «старшины» (maestro и capo-maestro). Средний возраст для начала ремесленной карьеры — тринадцать-пятнадцать лет. Совершенствование в избранном ремесле происходило медленно и под бдительным надзором. В конце периода ученичества старшина проверял соответствие способностей мальчика уставу корпорации, и только в случае положительного результата проверки молодой человек получал свидетельство, позволявшее ему приступить к самостоятельной работе. Как и повсюду, стать старшиной можно было только после того, как образцовое изделие, «шедевр», изготовленный кандидатом, будет представлен комиссии экспертов и получит ее одобрение. В руках мастеров и старшин, стоявших на вершине ремесленной иерархии, была сосредоточена вся власть. Только они имели право голоса в руководящей ассамблее, только они давали разрешение на открытие лавки и ведение торговли. Напротив, ученики находились в полной зависимости от своих хозяев и в период ученичества не имели права менять мастера.[393]

Система была совершенно закрытой. Число членов каждой корпорации было ограничено, в целом же оно варьировалось в зависимости от профессии: например, корпорация угольщиков состояла всего лишь из 35 человек, обладавших «правом торговать вразнос», «грузить уголь, привезенный в Венецию, и развозить его в общественные места, общины, частные заведения и дома». Ткачей же в 1769 г. было 712, из них 295 мастеров, 377 работников и 40 подмастерьев; мастеров-зеркальщиков в 1733 г. было 500, а всего зеркальным делом занимались более 1000 человек;[394] в 1773 г. среди мастеров-ювелиров было 190 подмастерьев и 50 работников.[395] Выпечкой хлеба занимались две корпорации: тех, кто занимался подготовительным этапом (pistori), и собственно хлебопеков (panicuocoli или fornai). Число хлебных лавок превышало шестьдесят, и из них в 1757 г. сорок семь принадлежало pistori, и в них работали 233 рабочих. Для сравнения: в это же самое время работников колбасных лавок насчитывалось 196, а торговцев фруктами и овощами — 220.[396]

Секреты ремесла передавались от отца к сыну. Когда требовались ученики или подмастерья, при равных условиях предпочтение отдавали детям старшин. Подобный протекционизм ограничивал возможности найма новых людей, равно как и смены иерархов. В отношении иностранцев велась политика прагматического протекционизма. Ее осуществляли прежде всего в отношении венецианских подданных с материка, чаще всего занятых на подсобных работах: носильщиками служили в основном уроженцы Бергамо, прислугою — девушки из Фриуля. Взять в подмастерья чужеземцев, не являющихся подданными Республики, старшина был вправе, только если у него не было собственных детей. Однако мастер, прибывший из-за границы, легко мог открыть лавку или мастерскую, особенно в периоды демографического спада, ибо вместе с ним город получал новые технологии и методы работы. Гостеприимство, оказываемое иноземным ремесленникам, приток которых значительно сократился после 1750 г., зависело от ремесла, которым занимались новоприбывшие. Старьевщиками работали в основном евреи и выходцы из стран Леванта: помимо торговли с заграницей, это был единственный род занятий, которым им дозволялось заниматься.[397] В более престижных корпорациях, например стеклодувов, ни о какой открытости, ни о каких иностранцах и речи быть не могло.

За счет взносов и налогов, уплачиваемых рядовыми членами, а также частных пожертвований корпорации обладали финансовой независимостью, тем не менее деятельность их постоянно контролировалась и они имели многочисленные обязанности перед обществом. Некоторые из этих обязанностей можно считать мерами по повышению «престижа профессии» и оценки выпускаемой продукции: так, к примеру, бочары весь год должны были бесплатно чинить бочки дожа. Регламентация деятельности членов корпорации носит авторитарный характер и одновременно свидетельствует как о протекционизме со стороны центральной власти, так и о ее желании осуществлять контроль над производством. Например, хлебопеки для изготовления своей продукции были обязаны закупать муку только на общественных складах, а управляющие соответствующими складами обязаны были выдавать им справки о приобретенном товаре. Ряд ограничений может быть интерпретирован как стремление правительства получить очередное подтверждение гражданской благонадежности и привлечь корпорацию к созиданию всеобщего благополучия и поддержанию всеобщих свобод. Мы уже видели, что рабочие Арсенала за определенное вознаграждение обязаны были принимать участие в тушении пожаров. Также корпорации были обязаны поставлять государству солдат и матросов на галеры; от этой повинности можно было освободиться, только уплатив довольно высокий ежегодный налог. В случае необходимости самые богатые корпорации делали принудительные взносы на военные нужды. Чтобы избежать конфликтов и столкновений между корпорациями, государство контролировало распределение городских складских помещений, новых лавок и трактиров, вводя соответствующие квоты, не позволявшие открывать в одном секторе сразу несколько лавок, торгующих одним и тем же товаром, или же мастерских, производящих одинаковую продукцию.

Джустициа Веккиа и судебные ведомства, призванные следить за здоровьем общества, осуществляли пристальный контроль за производством и продажей товаров, что являлось своеобразной гарантией качества как для продавцов, так и для потребителей. Наиболее внимательному контролю подвергалась продукция корпорации специй, к которой относились объединения москательщиков, продавцов лекарственных трав, изготовителей свечей, кондитеров, а также «ароматической» корпорации, члены которой занимались продажей лекарственных средств, настоек, мазей и пластырей. Контролеров выбирали ежегодно, по жребию. Начиная с XV в. каждый новый член корпорации специй должен был сдавать экзамен перед комиссией, в состав которой входили старейшины корпорации.[398] Под контролем находились общественные печи и вес выпекаемого в них хлеба, а также вес галет, предназначенных для матросов на галерах и моряков из Арсенала; если галеты предназначались для короткого плавания, их дважды помещали в печь для подсушивания, а если плаванье ожидалось долгое, то четырежды. Однако мошенники не переводились, и торговцев, уличенных в злоупотреблении доверчивостью клиентов, подвергали публичным наказаниям на площади. В 1752 г. были конфискованы весы в лавке торговца сосисками с площади Санта-Мария Формоза: лавочник обвешивал покупателей, подклеив под одну из чашек весов кусочек свинца. Весы эти на несколько недель были выставлены прямо возле двери его лавки, «напоминая всем прохожим о его провинности и мошенничестве».[399]

Наконец, как и повсюду, корпорации ревниво оберегали секреты своего производства, порождая доносы и шпионаж. «Нельзя допускать, чтобы нам безнаказанно наносили ущерб, и старейшины наши обязаны постоянно внимательно следить за тем, чтобы никто не передал на сторону ни их науку, ни их секреты производства», — писали государственные инквизиторы в 1665 г., получив информацию от посла Венеции в Париже Алвизе Сагредо, что во французской столице замечены стеклодувы из Мурано. Поддавшись на уговоры засланных к ним секретных агентов, стеклодувы покинули свои печи в лагуне и отправились помогать осуществлять проект Кольбера по созданию во Франции мануфактуры по производству зеркал.[400] Протест, направленный Венецианской республикой, не помешал Кольберу создать свою фабрику, однако сам факт подобной реакции весьма примечателен. Любой ремесленник-стеклодув, дерзнувший покинуть место работы и совершить небольшое путешествие, вполне мог стать жертвой наемного головореза, а всю семью его могли бросить в тюрьму. Ткачей, особенно тех, кто владел искусством изготовления шелковых тканей, также окружали всевозможные запреты, и в частности запрет покидать родину. А чтобы в периоды кризисов и безработицы у ремесленников не было желания продать свои секреты за границу, государство принимало самые разнообразные меры и даже финансировало корпорации из своего бюджета.

В отличие от европейских и итальянских союзов ремесленников, венецианские корпорации не имели возможности влиять на политику и принимать участие в работе правительства, но исполняли главные роли во время праздников и дворцовых обрядов. Так, мясники принимали деятельное участие в охотах, устраиваемых в «жирный четверг». Во время выборов дожа в чести бывали торговцы фруктами: на них возлагалась обязанность внести в пиршественный зал огромную дыню и в торжественной обстановке, под звуки труб преподнести ее вновь избранному дожу. Четыре раза в год дож устраивал в честь корпораций пышные банкеты: в День святого Марка (25 апреля), на праздник Вознесения, в День святого Витта (15 июня) и День святого Стефана (26 декабря). По таким случаям корпорация ювелиров торжественно подносила дожу двух рябчиков. Нередко корпорации принимали участие в подготовке к торжественным церемониям, отряжая на это известных своим искусством мастеров.[401] Таким образом, самые состоятельные корпорации не только укрепляли свою общественную значимость, но и свое экономическое положение. Однако сколь бы тесной ни была связь между правительством и корпорацией, от последней требовалось прежде всего постоянное подтверждение преданности Республике.

Корпорация как закрытая система сдерживала развитие отрасли, создание новых производств. Однако закрытость гарантировала качество продукции и предоставляла членам корпорации стабильную занятость и духовное руководство; также она брала на себя почти все заботы об их насущных нуждах, поддерживая, таким образом, социальное равновесие. Наняв подмастерье, старшина предоставлял ему жилье, кормил, снабжал чистой одеждой и всячески о нем заботился, оплачивая, разумеется, все расходы; следовательно, ученик обучался только в его мастерской и только от него узнавал секреты мастерства. Так он получал реальную возможность достичь вершин мастерства, подняться по ступеням корпоративной иерархической лестницы. «Ежели ты потихоньку начнешь торговать своими изделиями, это станет хорошим началом… Многие, начав с капитала в 10 дукатов, через некоторое время становились купцами, ворочали тысячами экю», — советует трактирщик Бригелла бедному Труффальдино, мальчишке в лавке Панталоне, разорившегося торговца из комедии «Банкротство».[402] Совет действительно хорош, если судить по тому, что многие ученики, начав с нуля, получали звание мастера, богатели и даже подавали прошение о присвоении им дворянства (последнее особенно характерно для XVII в.)[403]

Как мы уже имели возможность убедиться, Скуоле гранди являлись учреждениями милосердия, образуя парадный фасад разветвленной сети братств — благотворительных учреждений (в 1732 г. их насчитывалось более трехсот), связанных или развивавшихся параллельно с корпорациями. Эти филантропические заведения играли большую роль в организации поддержки и взаимопомощи. Название «братство» (confraternita) в данном случае носит неформальный характер, равно как и название mariegola, madre regola («образцовая мать»); в последнем случае подчеркивается авторитет власти, отношения субординации и в то же время протекционистский характер власти, обеспечивающей защиту в лоне организации, во многом напоминающей семью. Долг милосердия записан во всех корпоративных уставах. За исполнением его существует постоянный контроль: оплачивать свою благотворительность, заставляя тех, кто получает благодеяния, покупать свои продукты, как нередко поступали торговцы фруктами и зерном, или же экономить на благотворительных подарках было строжайше запрещено. Благотворительность налагала определенные обязательства: например, брать в ученики некоторое число юных сирот — воспитанников приютов Новообращенных или Пьета. Поощрялась и любая личная инициатива. К примеру, немецкие башмачники бесплатно предоставляли приют своим венецианским коллегам, оказавшимся проездом в их краях, и первые три дня их пребывания на немецкой земле снабжали их карманными деньгами (12 сольдо в день). У ювелиров был специальный фонд, позволявший им ежегодно давать весьма солидное приданое (1550 дукатов) четырем девушкам, вступившим в брачный возраст; девушек выбирали семьи членов корпорации.

И корпорации, и скуоле имели вполне совершенную по тем временам систему социальной поддержки и защиты. Так, в случае болезни членам корпораций выплачивалось пособие в зависимости от продолжительности болезни и времени, необходимого на выздоровление; члены корпораций и их семьи также имели право пользоваться услугами корпоративного врача и хирурга, что обходилось значительно дешевле. В области здравоохранения образцовым следует признать декрет от 1791 г., принятый капитулом изготовителей надгробных венков по предложению главы их администрации. Декрет касается финансовой помощи больным членам корпорации и предусматривает:

Те, кто чувствуют жар и потому должны оставаться в постели в течение двух месяцев, получат компенсацию в тридцать сольдо. Если же и через два месяца они по-прежнему будут больны, они станут получать восемь лир в месяц с условием, что больной даст слово в письменной форме, что он болен, и сделает это на напечатанном формуляре, где приходской врач укажет месяцы и дни его болезни. Свидетельство это надо отнести в приходскую церковь, чтобы ризничий засвидетельствовал написанное врачом, а затем отнес на подпись к управляющему, который и передаст сию справку в кассу.[404]

Лекарства были дороги, однако во время болезни больной платил всего одну треть их стоимости, остальную сумму вносил после выздоровления и выхода на работу.[405] Наряду с множествами приютов и благотворительных учреждений для бедных и больных, финансируемых корпорациями, государство содержало за свой счет четыре больших больницы (Ospedali) для самых обездоленных. В 1724 г. в Венеции было тридцать три благотворительные лечебницы. Моряцкая школа (Scuola) Сан-Никколо также содержала за свой счет больницу для моряков.[406] Не были забыты и старики. Те, кто состарились и не могли больше трудиться, имели право поселиться в том или ином приюте; приюты эти были задуманы как коммуны во главе с приором; каждому члену такой коммуны отводилось жилище. В некоторых корпорациях старикам, если только они не были инвалидами, предоставляли более легкую работу. Например, в 1737 г. в уставе корпорации хлебопеков уточняется, что продавать хлеб на Риальто и Сан-Марко должны только «те работники, которым возраст или болезни не позволяют исполнять более тяжелую работу, а также бывшие владельцы хлебных лавок, ежели те разорились и впали в нищету».[407] Отдельным категориям малоимущих, а также тем, кто владел особенно ценимыми в Республике ремеслами, государство предоставляло дешевое жилье. Так, бедные ткачи из Санта-Кроче и рыбаки из Сан-Никколо могли получить разрешение на бесплатное жилье per amor Dei. Рабочие Арсенала с 1335 г. проживали в так называемых народных домах за очень низкую плату; дома эти были построены вокруг их места работы, в Кастелло, на улицах Колонна, Скьявоне и Маринарецца.

П. Лонги. Банкет во дворце Нани

Р. Менгс. Джованни Казанова

Побег Казановы из венецианской тюрьмы

Дворец дожей. Фрагмент фасада.

Г. Белла. Сцена театра Сан-Самуэле.

Ф. Гварди. Концерт

Г. Белла. Женская хоровая капелла

П. Лонги. Концерт.

П. Лонги. Домашний концерт

П. Лонги. Урок танца

П. Лонги. Танец на балу

А. Ватто. Удовольствия бала

П. Лонги. Маски.

Д. Каналетто. Водный праздник перед церковью Святого Николая

П. Лонги. Проба шоколада

П. Лонги. Семейная сцена

П. Лонги. Знатная семья

П. Лонги. У портного

Г. Белла. Праздничная толпа на Пьяцетте

П. Лонги. Носорог

Д. Тьеполо. Шарлатан

П. Лонги. В ателье художника

П. Лонги. В аптеке

Д. Тьеполо. Зимняя прогулка

П. Лонги. Место свиданий

П. Лонги. Посольство

Ф. Гварди. В приемной монастыря.

И наконец, венецианский календарь изобиловал днями милосердия и молитв, а также выходными днями, о которых сообщалось в альманахах и газетах. В дни религиозных праздников негоцианты, за исключением булочников, аптекарей, торговцев колбасами, курами, фруктами, вином и оливковым маслом, обязаны были закрывать свои лавки. Запрет этот соблюдался далеко не всегда, о чем свидетельствуют многочисленные декреты против нарушителей, которые в таких случаях обычно устраивались торговать на мостах. В 1752 г. правительство издало специальный указ, согласно которому двадцать осенних дней в обязательном порядке становились нерабочими.[408] В эти дни некоторые ремесленники, например изготовители искусственного жемчуга, были обязаны чистить свои печи.[409] В самом привилегированном положении находились работники Арсенала, пользовавшиеся дополнительными пятью днями оплачиваемого отпуска, которые предоставляло им правительство: «жирный вторник», «жирный четверг», День святого Марка, Страстная суббота и канун Рождества. А в Страстную пятницу, напоминает нам Градениго, «колокол, созывающий по утрам работников на работу, не звонил, и работники, которых не призывали на работу, занимались делами благочестия, как и все добрые христиане». Week-end еще не придуман, но уже с XV в. в сентябре и октябре бывают «понедельники Лидо» — дни, когда вся работа кончается в полдень, за которым следуют часы досуга, и обычно все выезжают на природу — в память о бурной свадебной ночи, что провела на лугу хромая молодая жена со своим юным супругом.[410]

Жаркое и полента

Голод, терзающий «слугу двух господ» Труффальдино,[411] — исключительно театральный ход. Он относится к традиционной характеристике персонажа и необходим Гольдони, чтобы представить на сцене все комические таланты актера, исполняющего роль Труффальдино. Однако в этом театре, где «свалены в кучу» музыка, песни, игры, карнавальное изобилие, многие персонажи жалуются на вполне осознанный голод. Карнавал прячется под вуалью меланхолии, радость жизни окрашена в полутона. Перепалки не всегда являются отражением общительного характера обитателей улиц и перекрестков, зачастую это просто свары, затеваемые взрослыми людьми, не имеющими возможности немедленно удовлетворить свои желания.

Служанки в комедиях Гольдони встают рано, пекут хлеб, затем принимаются прясть, вязать, готовить, словом, «делают всего понемножку»,[412] выгадывают на количестве, пользуются любой минуткой для отдыха от работы и переходят от одной хозяйки к другой, стремясь найти место, где можно работать поменьше, а есть побольше. Все эти женщины щедро одарены полезной способностью устраиваться и отсутствием щепетильности, что выручает их и возводит в ранг положительных персонажей. Однако в реальной жизни они часто бывают голодны, измучены тяжелой работой и поэтому веселятся гораздо реже, чем это показано на сцене. У Гревемброка мы тоже видим улыбающуюся, вполне довольную служанку, склонившуюся над ушатом с бельем, однако художник поясняет, что она прислуживает хозяевам из третьего сословия, а значит, «хозяйка сваливает на нее все самые неприятные работы по дому», и у нее «нет ни минуты отдыха». Мало кто из венецианок нанимался на такую работу; служанок — а в конце XVI в. их было более пяти тысяч восьмисот — набирали в Далмации или Фриуле или же, как утверждает Гревемброк, находили женщин, «привычных к беспрерывной работе и не привыкших жаловаться. Они мало спали, пекли хлеб, а отойдя от печи, тотчас шли к колодцу, чтобы натаскать никак не менее сотни ведер для стирки и перестирать все салфетки, простыни и прочее грязное белье». В прошлом эту работу предоставляли делать рабыням, вывезенным из Леванта. Теперь они не назывались рабынями, но труд их оставался прежним: «Они работают без отдыха, в сырых местах, руки и ноги у них всегда мокрые, они часто болеют и становятся худющими как спички, а если им приходится заниматься этой работой много лет, то в старости они начинают страдать водянкою… из-за холодной воды, от которой у них перехватывает дыхание; а еще вода проникает в кровь вместе с дурными жидкостями». Разумеется, тяжелое положение прислуги для Гольдони не секрет, однако для сцены он смягчает его. Даже Лаура из «Домоседок», служанка, вечно гонимая скаредной хозяйкой, экономящей буквально на всем, чувствует себя вполне сносно: у нее хватает сил мечтать.

Перекресток, место действия одноименной пьесы Гольдони, как и сама Венеция — символ процветания, общественного союза и социальной гармонии, — перестал удовлетворять своих обитателей и превратился в место социальной напряженности. Задавака Гаспарина, та, что никогда нормально не говорит, а только сюсюкает, не считает себя ровней соседкам, так как у нее водятся денежки и она успела получить кое-какое образование. Соседки же, у каждой из которых есть свой маленький промысел, по словам гравера Дзомпини,[413] «расхаживают по улицам» вместе с лудильщиками, плетельщиками стульев, продавцами птиц, поленты, уксуса, чернил, губок или апельсинов, разносчиками воды, торговцами галантерейным товаром, стекольщиками, старьевщиками и фонарщиками. Выведенная из терпения Ореола, торговка оладьями, бросается в наступление: «Да что это за наглость такая! За кого вы меня принимаете? За прислугу?», — а Гаспарина отвечает: «Хуже, за торговку оладьями!.. Ничего не скажешь, хорошенькое ремесло! целый день шататься по улице со сковородкой в руках».[414]

Трапезы в пьесах Гольдони чаще всего символизируют всеобщее согласие, особенно когда их организует дружеская компания; но трапезы также свидетельствуют об определенной иерархии, существующей среди пополанов, а также о разнице во вкусах между пополанами и патрициями. Бывшую прачку Розауру, подобно многим ее товаркам,[415] соблазнил и покинул молодой человек; теперь девушка работает прислугой в доме отца своего соблазнителя. Она красочно расписывает кушанья, подаваемые на стол хозяина, а стоящий рядом Арлекин мечтательно облизывается. О каких же блюдах идет речь? Разумеется, не о перепелах или жаворонках, излюбленных дачных блюдах патрициев, не о равиоли с начинкой, не о мясном суфле, не о дичи, не о биточках или кипрском вине, появляющемся на столе ткачей только в последний день карнавала.[416] Вряд ли она рассказывает ему о достоинствах гусей, уток и голубей в галантине, лососей, икры, трюфелей, шоколада, шербетов, изысканных фруктов в сиропе, или же огромного сладкого торта со множеством украшений, который обычно подают на официальных обедах в сопровождении самых изысканных вин: токайского или бургундского, шампанского, рейнских вин, кипрской малаги или муската, рома, вермута, а иногда с английским пивом или сладкой настойкой из Гренобля.[417] Нет, Арлекин облизывается при мысли о каше из желтой кукурузной муки — поленте. Полента в его мечтах «прекрасна, как золото», приправлена добрым куском свежего масла и целым водопадом тертого сыра.[418] Такую кашу с наступлением холодов предлагают прохожим разносчики, сидящие возле колодцев на перекрестках. Даже богачи не отказываются от этой каши. Но, как объясняет Гольдони, для «богатых полента — легкая закуска, больше для развлечения», тогда как для бедных это «настоящая еда».[419]

После 1713 г. потребление кукурузной муки увеличивается, ее производство поощряет не только правительство, но и инквизиторы: в 1737 г. они называют ее «бесценным даром небес… питающим самую бедную, самую многочисленную и, быть может, самую необходимую часть населения».[420]

Было бы преувеличением говорить о социальных требованиях, выдвигаемых в пьесах Гольдони. Тем не менее в комедии «Льстец» слуги, возмущенные тем, что дон Сиджизмондо, этот лицемер-секретарь, «проедает их денежки», объединяются против него и активно способствуют его изгнанию.[421] Рыбаки из Кьоджи разоблачают эксплуатирующих их посредников: «Как бы не попасть в лапы откупщиков. Иначе выручка будет плохая: они все норовят себе заграбастать. Мы, бедняки, ходим в море, рискуем жизнью, а эти торгаши в бархатных беретах богатеют от наших трудов».[422] Посредниками также недовольна молодая Ньезе, промышляющая изготовлением искусственных цветов и перьев для дамских причесок: ее возмущает, что торговцы с Мерчерии платят ей двадцать сольдо за цветок, а сами потом продают его за сорок. Она заводит собственную торговлю и с удовлетворением заявляет: «Теперь я работаю меньше, а зарабатываю больше».[423] Система больше не действует. Хозяева жалуются, что подмастерья и мальчишки-ученики больше не слушаются их с первого слова, как это было прежде:

Им понравилось играть, а кто за это платит? Хозяйская касса. Они заводят себе подружек, а кто их одевает? Платья берутся из лавки хозяина. Они ходят в оперу, в комедию, а за чей счет? За счет хозяина… Чем они занимаются, когда сидят в лавке? Злословят о хозяине. Оскорбляют хозяина и сплетничают со своими приятелями опять-таки о хозяине.[424]

Съестных лавок становится больше, однако «удобства», извлекаемые из них различными категориями пополанов, разумеется, не одинаковы. «Тридцати сольдо на сегодня хватит?» — спрашивает Андзола у нерадивого мужа.[425] Тридцать сольдо — это действительно очень мало. Один лишь фунт (около 300 г) мяса (свинины, говядины, молодой баранины или телятины) стоил от 11 до 16 сольдо. В 1762 г., согласно Градениго, за 4 сольдо можно было получить всего пятнадцать унций (около 375 г) «общего» или «грубого» хлеба; дешевой едой считались рис (пять сольдо за фунт) и треска (семь сольдо); масло, продукт «из сферы роскоши», в 1764 г. стоило 24 сольдо за фунт, а вино и оливковое масло соответственно 18 и 24 сольдо. Из-за наводнений 1777–1774 гг. и 1788–1789 гг. цены — прежде всего на хлеб — во второй половине века существенно поднялись.[426]

Чтобы иметь возможность тратить 30 сольдо в день, надо было получать 45 лир в месяц (в 1760 г. 1 лира стоила примерно 20 сольдо). Ни рабочие (даже высокой квалификации), ни слуги практически не зарабатывали подобных сумм. Высокооплачиваемые лица наемного труда получали 93 лиры в месяц, как, например, гондольеры, принадлежавшие в 1765 г. к дому Пизани Дель Банко; привратники имели 80 лир, а учителя 88 лир в месяц. Но к 1770–1775 гг. камердинер в том же доме Пизани получал уже всего 44 лиры в месяц, а лакей — 22. Квалифицированный рабочий из Арсенала зарабатывал не более 20 дукатов в год, или 1,6 дуката (около 37 лир) в месяц, помощник булочника, в зависимости от его обязанностей в лавке, получал от 40 до 50 лир в месяц, в то время как старшина зарабатывал 280 лир. Что же тогда можно сказать о служанках, которым некоторые хозяйки в комедиях Гольдони платили, судя по их словам, по полдуката (11 лир) в месяц?[427] Аренда самой скромной квартиры в плохом приходе, на первом этаже, куда проникали нездоровые испарения, поднимавшиеся над каналами, стоила от 3 до 9 дукатов в год (от 66 до 189 лир), а хорошие квартиры достигали стоимости от 70 до 80 дукатов.[428] Дешевый альманах стоил более 8 сольдо, поглазеть в трактире на ярмарочных уродов — 10 сольдо, а место в Сант-Анджело — 15 сольдо. Итальянская сажень (около 60 см) холста стоила от 32 до 36 сольдо,[429] перебраться на Сан-Джорджио и Цителле — 6 сольдо, а переплыть на гондоле на Сан-Пьер ди Кастелло — 10 сольдо. Можно понять, почему домохозяйки обладали таким сварливым нравом: скромные развлечения и незапланированные излишества были возможны только при режиме суровой экономии.

Со счастьем покончено?

Приятные сердцу социальное единение, поддержка и взаимовыручка больших и малых мира сего существуют главным образом на полотнах ведутистов (vedutisti) и в записках путешественников. И хотя никто не оспаривает Сен-Дидье, заявившего, что «только в Венеции народ с радостью подчиняется своим правителям, ибо только в Венеции нет ни одного развлечения, которое он не мог бы разделить вместе с ними; во время праздников и общественных увеселений народ вправе гулять там же, где гуляют патриции», — в этом можно убедиться и на площади Сан-Марко, и на Листоне, как и в том, что касается ношения масок, — равенство это не более чем поверхностное. В общедоступных театрах, которые охотно противопоставляют театрам придворным, предназначенным для привилегированных гостей, была чрезвычайно развитая система абонирования лож, основанная, в частности, на стремлении подчеркнуть расслоение общества: в XVII в. в Венеции общество уже не стремилось к гомогенности. Ложа (gabinetto) являлась частным уголком, где владелец его пребывал среди себе подобных; абонирование ложи свидетельствовало об определенном уровне благосостояния.

Разрыв увеличивается не только между пополанами с одной стороны, и читтадини и богатыми нобилями с другой, но и между самими пополанами. Отдельные группы пополанов пользуются мощной социальной поддержкой. К ним, в частности, относятся рабочие Арсенала, чья продукция по-прежнему символизирует славу Республики. Социальной поддержкой пользуется также многочисленная группа ремесленников-стеклодувов, работа которых получила признание во всем мире, что, по мнению Гревемброка, должно было отчасти компенсировать тяжелые условия труда: «Более тысячи людей, полуголые, потные, тяжко дышащие, вынужденные передвигаться бегом и гнуть спину перед неугасающим огнем, создают изделия, прославившие их ремесло». Корпорация москательщиков и аптекарей не только богата, но и имеет прогрессивную для XVIII в. организацию. Она насчитывает около девяноста мастеров, на которых приходится шестьдесят «работников» и тридцать «учеников». Пристрастие венецианцев к лекарствам, особенно к чудесному эликсиру под названием териак сложносоставной микстуре на основе растений, корений, трав и бальзамов, настоянных в смеси жидкого меда и цветочного вина, — обеспечивало им неплохие доходы и почтительное отношение населения. Работникам, заслужившим право участвовать в продолжительной и кропотливой работе по изготовлению териака, тем, кто отвешивал, а затем смешивал ингредиенты в специальных ступках, бесплатно давали на завтрак хлеб, колбасу, вино и лимонный сок, а также чашку шоколада или кофе; в день выплаты жалованья обычно устраивался пышный банкет.[430]

К привилегированным корпорациям относилась также корпорация гондольеров. Согласно общепризнанному литературно-театральному топосу, каждый гондольер является поэтом, певцом и сводником. В 1786 г. Гёте был покорен «чарующей красотой» пения гондольеров:[431] к этому времени гондольеры перестали декламировать стихи Тассо, как это было принято в XVI в., и принялись на несколько голосов, с «едва заметным, но волнующим до слез акцентом», исполнять арии (aria per i barcaroli), которые композиторы стали специально для таких случаев вставлять в свои оперы. И хотя «песенные услуги» удваивали стоимость поездки, и без того обходившейся от 3 до 6 лир, восторги путешественников от этого нисколько не уменьшались. Тем более что гондольеры оказывали и другие милые одолжения:

Однажды вечером я, будучи в полумаске, забрел в «Кафе литераторов»; неожиданно вошел гондольер, увидев меня, он сделал мне знак следовать за ним. Я вышел, он поманил меня за собой, привел на берег соседнего канала и предложил сесть в гондолу. Полагая, что в ней меня ожидает моя давняя приятельница, знавшая, что я нередко посещаю сие кафе, я без лишних вопросов вошел в гондолу и сел рядом с ней. Ночь была очень темная… Когда я устроился, гондольер задвинул занавеску на входе в каюту.[432]

Дама оказалась вовсе не той особой, за которую ее поначалу принял Да Понте; вскоре он обнаружил, что его попутчица молода, хороша собой и, очевидно, принадлежит к высшему обществу. Но как бы то ни было, гондольер исполнил данное ему поручение. Во время своего бурного романа с актрисой Ла Пассалаква Гольдони не раз имел возможность наблюдать, как гондольер скромно задергивает «занавеску на входе в каюту»; эти наблюдения побудили его сделать гондольера героем своей первой комической интермедии «Венецианский гондольер» (1732) и сорвать аплодисменты всей корпорации, обеспечившей полный зрительный зал. Тем не менее профессиональная деятельность гондольеров была строго регламентирована. Будущий гондольер должен был зарегистрироваться у квартальных старшин, а также получить согласие цензоров. Независимость гондольеров была понятием относительным. Часть из них служила «за жалованье» у владельца гондолы и была обязана почтительно относиться к хозяину.[433] Часть гондольеров состояла на Службе у знатных семейств или же у иностранных граждан. Эти гондольеры, несмотря на запрет, носили ливреи (после 1709 г. ношение ливреи стало практически обязательным). Запретив носить ливреи, власти хотели сохранить дистанцию между гондольерами и слугами дома, так как опасались, что, получив поддержку в лице гондольеров, неугодные кланы упрочат свое влияние. До тридцати лет гондольер не имел права работать самостоятельно; после тридцати ему разрешалось купить место у причала, где он мог пришвартовать свое транспортное средство.[434] Только после этого он становился barcarolo a guadagno — независимым владельцем собственной лодки; свободный лодочник (barcarol) набирал полную лодку пассажиров и за 30 сольдо перевозил их из Риальто в Местре, а когда Казанова пожелал, чтобы его перевезли только вдвоем с приглянувшейся ему красавицей, пришлось выложить 40 сольдо.[435] Несмотря на запреты, штрафы и строгие правила, гондольеры по-прежнему играли важную роль в венецианском обществе, ибо без них жизнь в городе останавливалась. Гондольеры, как состоявшие на службе у патрициев, так и занимавшиеся перевозками, имели возможность близко общаться с самыми знатными людьми города, и это выделяло их в особую категорию слуг. Они пользовались множеством привилегий, как, например, правом бесплатного посещения театра. «Гондольеров впускают в театр, когда партер не совсем полон», — писал Гольдони.[436] Нередко гондольеры позволяли себе некоторые вольности со своими пассажирами. Однажды после спектакля в театре Сан-Самуэле синьора Катерина Чиконья, садясь в гондолу синьора Франческо Паруты, упала в воду, увлекая за собой синьора Стефано Бальди, протянувшего ей руку помощи, — полагают, здесь не обошлось без умысла со стороны гондольеров.[437] А если какой-нибудь бродяга в драке причинял увечье гондольеру, служащему знатному дому, его тут же хватали и приговаривали к наказанию кнутом.[438]

Трактирщики и продавцы вина, с 1355 г. также объединенные в союзы, процветали благодаря постоянному потоку коммерсантов, путешественников, актеров и прочего непоседливого люда, прибывавшего в Венецию на время или проездом. Постоянные обновления и перестройки дворцов, театров, казини обеспечивали работу скульпторам, позолотчикам, кузнецам, резчикам по камню, ковровщикам, художникам, зеркальщикам, хотя некоторые и утверждали, что патриции не слишком любили раскошеливаться.[439] Нарасхват были шляпники: здесь свою роль играло женское кокетство, а также качество шляпок, которое мастера постоянно старались улучшать.[440] Огромным спросом пользовалась продукция изготовителей масок: они снабжали масками не только Венецию, но и всю Италию; мастера-«масочники» приравнивались к художникам.

В других секторах производства, напротив, наблюдается значительный спад активности. В 1764 г. стеклодувы вынуждены были сократить число печей и уволить работников.[441] Портные и торговцы тканями страдают от пристрастия к иностранным модам и процветающей контрабандной торговли, поощряемой патрициями. Производство шелка, одна из наиболее важных отраслей венецианской промышленности, в которой в подчиненном Венеции регионе было занято почти тридцать тысяч человек, идет на убыль: патриции, являвшиеся основными потребителями шелка, теперь покупают его за границей. То же самое можно сказать и о сапожниках и башмачниках.[442] Они сделали состояние на ботинках на сплошной толстой подошве, которые носили все женщины без исключения, однако мода изменилась, и женщины стали носить легкие изящные туфли из яловой кожи, украшенные резными пряжками и инкрустированные бриллиантами; моду на эти туфли ввели туринцы и французы. Вдобавок падает качество продукции, что снижает конкурентоспособность и замедляет товарообмен. Мастерство золотопротяжников — ремесленников, изготовляющих золотые нити, предназначенные для производства шитых золотом тканей, по-прежнему высоко ценится на текстильных мануфактурах; однако французские наблюдатели замечают, что «трощёный шелк для основы из Бергамо значительно хуже по качеству, чем тот же шелк, поставляемый из других городов Италии».[443] Негативная оценка подтверждается и инквизиторами, которым поручено наблюдать за работой ремесленников и качеством их изделий: в 1776 г. они отмечают, что ткачи, число коих и без того сократилось, бросают свое ремесло, оставляя заниматься им женщин и детей, а сами идут искать другую работу.[444]

На протяжении века протекционистская политика корпораций становится все более жесткой. В 1748 г. корпорация продавцов воды понизила возрастной порог приема в ученики детей старшин до десяти лет. Мастера, похоже, перестали соблюдать правила найма учеников, конкуренция со стороны иностранной рабочей силы становится все сильнее. В 1758 г. в корпорации каменщиков «мастера без зазрения совести привлекают к строительным и реставрационным работам чужаков, оставляя, таким образом, многих своих сотоварищей без работы, и те, пребывая в праздности, не знают, как прокормить свои несчастные семьи, и не могут уплатить взносы в корпорацию».[445] Положение работающих женщин также ухудшается. Ремеслом могли заниматься только дочери и жены старшин. Даже в текстильном секторе, где использовался труд надомниц (в частности на материке), работа была сезонной (с октября по февраль) и сводилась к изготовлению определенных тканей — небеленого полотна или же алого сукна (scarlatto), бывшего в те времена в большой моде. Вместе с евреями, обвиненными в том, что они «коварно проникли в ремесленные мастерские и на государственные фабрики, ускорив тем самым их разорение»,[446] женщинам приходится расплачиваться за кризис. В 1754 г. Сенат решил открыть женщинам доступ к художественным ремеслам: их считают «более усидчивыми, менее подверженными порокам и менее требовательными в отношении зарплаты». Но когда в 1770 г. в рамках назревшей реформы художественных ремесленных мастерских хотят открыть мануфактуры по производству золотой нити, предназначенной для изготовления парчи и шитой золотом ткани, и нанять на работу женщин, предложение встречает яростные протесты со стороны рабочих-мужчин, оказавшихся под угрозой безработицы, и приходится устанавливать квоты найма на работу женщин.[447]

В театре Гольдони неуклюжий или, напротив, хитрый слуга из комедии дель арте, прообразом которого служили эмигранты из Бергамо, приезжавшие в Венецию работать носильщиками, постепенно теряет свою географическую принадлежность и свой говор и приобретает статус трактирщика (Бригелла) или доверенного слуги, иногда даже слуги-наставника. Слуги из последних комедий умнее своих господ, они присматривают за ними, оценивают их поступки, и временами достаточно строго. Анализируя этот процесс с социальной точки зрения, следует сказать, что наметился рост количества слуг, численность которых превзошла численность ремесленников: в 1580 г. слуги составляли всего 8 % общего числа пополанов, а в 1760 г. — уже 10 %, что свидетельствует о нарушении равновесия как в обществе, так и в экономике и о скрытом кризисе регулируемой системы корпораций.

Еще одним признаком кризиса является увеличение количества нищих и бродяг. Правительство брало нищих под свою опеку. Двенадцати престарелым женщинам, бывшим служанкам, впавшим в нищету, было предоставлено право просить милостыню перед Дворцом дожей: это были «дожевы бедняки».[448] С 1457 г. существовало объединение «Бедняки на проходе» (al passo), предоставлявшее сорока нищим, беднякам и калекам общественно-полезную работу на Немецком подворье или на таможне. Также для поддержания нищих было создано общество «Бедняки у воронки» (al pevere) — братство престарелых корабельщиков, которым уже за шестьдесят и которые «потеряли здоровье на службе родине»; участников этого братства определяли путем ежегодных выборов, проводившихся в Святой вторник. Но если в 1580 г. при Дольони насчитывается более 187 нищих, из которых 112 женщин, и 1290 бедняков в различных приютах, то в 1760 г. нищих становится уже 18 тысяч, что составляет 12 % населения. К нищим иногда причисляют довольно размытую категорию населения, именуемую fuzitivi, или бродяги, «те, кто бродят там и сям, не имея ни ремесла, ни профессии, ни постоянного жилья, ни постоянного заработка».[449] Число бродяг постоянно растет, особенно в последние десятилетия XVIII в.: в 1782–1797 гг., во время кризиса в сельском хозяйстве и выступлений сельских жителей, Франческа Менегетти насчитала восемьсот шестьдесят пять дел о бродяжничестве на материке и в Истрии, что свидетельствовало о все более шатком положении крестьян.[450] Кто такие бродяги? Для некоторых это «плебс» или «отбросы» пополанов, люди, не желающие заниматься ремеслом, признанным полезным для общества.[451] Или же это наводящие страх маргиналы. Ибо, как замечает Гаспаро Гоцци, «бедняки и голодранцы, что клянчат на улицах и на мостах, ругая почем зря прохожих за их скупость, имеют свои давние „профессиональные приемы“»:[452] среди них имеются и «поддельные слепцы», именуемые на венецианском наречии birba, и «бесстыжие попрошайки», таскающие с собой животных «для отвода глаз»; путеводители остерегают путешественников от контактов с такими нищими. Нищие — это целый мир подозрительных личностей; среди них много разорившихся крестьян, прибывших с материка; эти люди обитают на площадях, поблизости от трактиров, гостиниц, театров, живут шарлатанством, настырным попрошайничеством. В 1735 г. Гольдони пишет комическую интермедию, где трое впавших в нищету кутил в лохмотьях, пытаются раздобыть на пропитание на Пьяцетте. Как творец, он, по его словам, использует переодевание с целью театрального эксперимента, дабы посеять те зерна, всходы которых впоследствии позволят показать на сцене реальную жизнь.[453] Но не забыл ли он, что эксперименты подлинных оборванцев завершались в тюрьме?

Начиная с 1714 г. Сенат призвал судейских чиновников из коммерческой и ремесленной магистратур поразмыслить над «обоснованностью предоставления корпорациям большей свободы действий». Вся организация труда, включая оснащенность инструментами и техническими средствами, должна была быть пересмотрена. В 1770 г. был разработан сложный вопросник для распространения среди членов корпораций; в нем задавались вопросы и о структуре организации, и об инвестициях, и о прибылях, и о существующих проблемах. Предложенные реформы были направлены на поддержание равновесия в производственном секторе; в том числе предлагалось ограничить набор учеников и подмастерьев в убыточных отраслях и установить надзор над созданием лавок без наличия реального капитала. Итог был не слишком утешительным. Перспектива демонтирования стройной системы, обеспечивавшей и поддерживавшей не имеющих средств к существованию, повлекла за собой ряд довольно крупных выступлений. Рабочие Арсенала подняли мятеж в 1762 г.; повышение цен на зерно в 1766 г. и на соль в 1774 г. также вызвали волнения;[454] в те же годы мясники и живодеры протестуют против лишения их всяческих привилегий, а в 1775 и 1782 гг. выступают булочники — в ответ на предложение Андреа Трона дозволить хозяевам свободно нанимать и увольнять работников.

В 1777 г., когда корпорации пребывают в волнении, Сенат поручает Бернардино Макаруцци соорудить новую архитектурную конструкцию для ярмарки на Сан-Марко, обычно проводившейся во время праздника Вознесения: ежегодно, начиная со Средних веков, на этой ярмарке все венецианские ремесленники выставляли свои изделия. Прежняя ярмарочная площадка состояла из двух одинаковых, расположенных параллельно друг другу торговых рядов, в каждом ряду было по несколько деревянных построек, обращенных к центральному проходу. Макаруцци решает преобразить скромную торговую площадь, создав величественную двойную колоннаду в неоклассическом стиле в форме эллипса, включив в композицию и колоннады Прокураций. На новой ярмарке устанавливается иерархия между высокими ремеслами, представленными во внутренних лоджиях, и низкими промыслами, которым отводят менее пышные прилавки. В этом разделении, равно как и эстетическом выборе правительства, принявшего «на ура» проект архитектора, похоже, нашла свое отражение двойственность социальной политики Республики.