Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина

«Торжественные» дни декабря 1741 года

Двадцать пятого ноября 1741 года в Санкт-Петербурге произошел очередной дворцовый переворот: гвардейцы Преображенского полка взяли под стражу малолетнего императора Иоанна VI и его родителей — принцессу Анну Леопольдовну и принца Антона Ульриха, чтобы возвести на престол «дщерь» Петра Великого. Так началось двадцатилетнее правление Елизаветы Петровны.

Но весть об этом судьбоносном для всей страны событии разнеслась по обширной Российской империи не сразу. Как ни гнал лошадей по заснеженной московской дороге капитан лейб-гвардии Семеновского полка Петр Васильевич Чаадаев (дед философа П. Я. Чаадаева), до Москвы он домчался лишь в субботний вечер 28 ноября. По прибытии в Первопрестольную он поскакал прямиком в Кремль, где располагалась Московская сенатская контора. Там и вскрыли важные государственные пакеты, в которых были запечатаны 100 экземпляров «Манифеста о вступлении Ея Императорского Величества Елизаветы Петровны на родительский Всероссийский императорский престол» и 50 экземпляров присяги «в верной Ея Императорскому Величеству службе».

На следующее воскресное утро манифесты были читаны в кремлевском Успенском соборе, там же состоялся благодарственный молебен «о восшествии на Всероссийской престол Ея Императорского Величества государыни императрицы Елисавет Петровны, самодержицы Всероссийской», а затем началась присяга подданных на верность новой императрице. После этого был дан салют («пушечная пальба»), возвестивший о торжественном событии. Многие московские обыватели, только услышав артиллерийские залпы, узнали, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Например, мирно почивавшие в спальне своего московского дома недалеко от Арбата статский советский Никита Ушаков и его супруга Аграфена Ивановна, услышав салют, отправили своего дворового человека «для проведывания, о чем та пушечная пальба». Когда же дворовый прислал в господский дом мальчика сообщить, что «пушечная пальба была для того, пришли де указы, что Ея Величество государыня императрица Елисавет Петровна соизволила принять всероссийский престол», супруги Ушаковы его словам не поверили. Они наспех собрались и отправились в город сами: Аграфена Ивановна поехала к поздней обедне в свою приходскую церковь Симеона Столпника за Арбатскими воротами, где «об оном торжестве слышала», а ее муж, статский советник, видимо, поспешил прямиком в Кремль[14].

Во всем городе царило оживление. Московские обыватели поздравляли друг друга с торжественным событием: «С государынею императрицею Елисавет Петровною на многие лета!» (Именно так поздравил коллег купец 3-й гильдии Борис Фомин, а в ответ услышал «непригожие речи»[15].) В соборах и монастырях происходило массовое приведение москвичей к присяге (это касалось всех «верноподданных», кроме «пашенных крестьян»). Из уст в уста передавались всякого рода слухи и толки. Некоторые из них отразились в документах Московской конторы тайных розыскных дел (московского филиала Тайной канцелярии). Так, вышеупомянутая Аграфена Ивановна Ушакова, вернувшись домой в дурном расположении духа, имела неосторожность в присутствии своих дворовых высказаться относительно произошедшего следующим образом: «Вот топерево чево ждать наследника! Вить де она, государыня Елисавет Петровна, девица, она ж де лет в сорок! Какому у ней быть наследнику?! Достойно бы де быть принцессе Анне для того, что де от нее государь Иоанн Антонович. И хоша де, децкое ево дело, он и скончаетца, так де и еще от нее, принцессы, будет — все де одно царское поколение!» Дворовые люди Ушаковых прекрасно понимали причину плохого настроения госпожи: «помещица их невесела, что де кто в правление принцессы Анны чем пожалован, велено то возвращать», а «помещик их Никита Ушаков в правление принцессы Анны пожалован в статские советники и в Казань вице-губернатором, а зять их Петр Ивашкин взят был из полевых полков из сержантов к принцессе Анне ездовым сержантом же и пожалована ему вотчина». Вечером в людской избе дворня тихо обсуждала своих хозяев и радовалась их несчастью: «Вот де помещики их желают государевой милости им, думают, чтоб пожалованной зятю их вотчины не отняли. А к нам же они не милостивы — спрашивают де на нас оброку, пряжи, а нам де взять негде»[16].

Наверное, такого рода толки велись тогда в Москве повсеместно — в гостиных и людских господских домов, в торговых рядах, в кабаках, на улицах… В понедельник 30 ноября купец 3-й гильдии Борис Фомин, простояв «у обедни», где он слышал, «что на ектеньях поминали государыню императрицу Елисавет Петровну», пришел на «шляпный завод» («в Земляном городе у Неглинной»), где он работал вместе с другими мастеровыми людьми — «из найму бил шерсть», и стал поздравлять своих товарищей: «Здравствуйте! С государыню императрицею Елисавет Петровною на многие лета!» Но оптимизм купца разделяли не все — в ответ он услышал от «шерстобита» Логина Дементьева: «Много ль лет она будет царствовать?»[17]

Двадцать девятого ноября 1741 года московские улицы были украшены иллюминацией: горели казенные фонари, в обычные дни не зажигавшиеся. Вся последующая неделя (30 ноября — 6 декабря) была нерабочей для московских государственных учреждений, а праздничная иллюминация освещала московские улицы каждую ночь, для чего было использовано десять ведер конопляного масла и четыре фунта фитиля на 16 рублей 20 копеек[18]. В рапортах «о приходе и выходе» присутствующих, которые ежемесячно подавались в Московскую сенатскую контору, напротив этих чисел обозначено: «…присудствия не было, понеже было торжество о восприятии Всероссийского престола государыни императрицы Елисавет Петровны»[19].

Всю неделю в соборах и монастырях Первопрестольной было многолюдно. В начале декабря 1741 года по храмам разнесли печатные формы «о возношениях в церковных священнослужениях Ея Императорского Величества». С этого дня при чтении великой ектеньи возносилась молитва: «О благочестивейшей самодержавнейшей великой государыне нашей императрице Елисавети Петровне, Всея России, о всей палате и воинстве Ея Господу помолимся!» А во время литургии, на Великом входе, в первую очередь произносилось: «Благочестивейшую самодержавнейшую великую государыню нашу Императрицу Елисавет Петровну всея России да помянет Господь Бог во Царствии Своем!»[20]

После службы происходило приведение московских жителей к присяге. В многочисленных соборах и монастырях Москвы слышалось чтение «клятвенного обещания»: «…обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием, что хощу и должен своей природной и истинной, всепресветлейшей, державнейшей, великой государыне императрице Елисавет Петровне, самодержице всероссийской… верным, добрым и послушным рабом и подданным быть, и все к высокому Ее Императорского Величества самодержавству силе и власти принадлежащие права… по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять, и в том во всём живота своего в потребном случае не щадить, и при том по крайней мере стараться споспешествовать всё, что к Ее Императорского Величества верной службе государственной во всяких случаях касаться может… И поступать, как доброму и верному Ее Императорского Величества рабу и подданному благопристойно есть и надлежит. И как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу, как суще мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь!». Потом священник давал присягавшим целовать крест и Евангелие, а затем все подходили к столу, где подписывались под печатным текстом присяги, а секретарь заносил имена присягнувших в специальный «присяжный лист»[21].

Процедурой приведения к присяге руководили высокопоставленные московские чиновники и генералы. Так, в понедельник 30 ноября член присутствия Главной соляной конторы действительный статский советник Кирилл Лаврентьевич Чичерин «стоял у присяги» в Покровском соборе, куда пришли присягнуть 139 человек — 73 церковнослужителя, 33 чиновника, 11 военных, 14 московских купцов, трое дворовых, два оброчных крестьянина, дворянин, «недоросль» и «фабричный». Президент Московской артиллерийской конторы грузинский царевич генерал-лейтенант Бакар Вахтангович тогда же присутствовал на приведении к присяге в Благовещенском соборе Московского Кремля 157 человек. Старый отставной генерал-лейтенант Иван Петрович Измайлов в тот же день принял присягу 214 подданных в Архангельском соборе Московского Кремля. А в Казанском соборе на Красной площади, где пожелали присягнуть 134 человека (офицеры, чиновники, церковнослужители, купцы и дворовые), у присяги стоял судья Монетной канцелярии действительный статский советник князь Сергей Алексеевич Голицын. Главный судья Сыскного приказа князь Яков Кропоткин приводил к присяге московский люд неподалеку, в Богоявленском монастыре[22]. Подписанные тексты присяг и «присяжные листы» ежедневно переправлялись в Московскую сенатскую контору, где производились подсчеты, о результатах которых еженедельно сообщали в Санкт-Петербург. Так, 15 декабря 1741 года в Северной столице получили известие, что за первую неделю в Москве к присяге приведены 24 134 подданных; к 15 февраля 1742 года число присягнувших составило 80 258 человек[23].

В пятницу 18 декабря 1741 года был также день «торжественный»: праздновали «рождение Ея Императорского Величества государыни императрицы Елисавет Петровны», и во всех московских присутственных местах вновь заседания не было. В среду 23 декабря высокопоставленные чиновники вновь не работали, но уже по другому поводу: в Москве встречали турецкое посольство, и многие были приглашены на прием к послу. А в период с 25 декабря по 7 января, от Рождества Христова до Крещения Господня, большинство чиновников освобождались от службы в силу Генерального регламента 1720 года.

Конечно, недовольных неожиданной переменой на троне в Москве было немало, особенно из числа дворянства. Но все-таки многие обыватели в первые дни нового правления пребывали в эйфории, ожидая перемен к лучшему И Елизавета Петровна постаралась не обмануть ожидания подданных.

В воскресенье 27 декабря 1741 года московский люд снова собрался в многочисленных московских городских и монастырских храмах. Конечно; были здесь и «мошенники», которые не упускали возможность пошарить по карманам москвичей, превратившихся в слух. Возбужденный гул толпы звонко пронизывали голоса зачитывавших именной указ от 15 декабря «О Всемилостивейшем прощении преступников и о сложении штрафов и начетов с 1719 по 1730 год»:

Указ касался практически всех: и многочисленных беглых солдат, и проворовавшихся чиновников, и купцов, которым прощались казенные недоимки за период с 1719 по 1730 год, и даже крестьян, для которых сокращался подушный оклад в 1742 и 1743 годах. С быстротой молнии из уст в уста пронеслась по Москве весть о царицыной милости, причудливо преломляясь в различных толкованиях. Городское дно, обиталище бесчисленного множества беглых людей, всполошилось. Новая государыня объявила о прощении преступников! Теперь у каждого появился шанс изменить жизнь. Достаточно покаяться в своих преступлениях — и можно вновь стать законопослушным подданным! Но верно ли не последует жестокого наказания? А что будет с ними потом? Ведь наверняка беглых солдат вернут на службу, а беглые крестьяне и дворовые вновь окажутся у ненавистных помещиков. Так в тот день размышляли многие «подозрительные» люди, погрязшие в трясине трущобной жизни. Но среди них нашлись и смельчаки, которые попытались сыграть ва-банк — а вдруг повезет? Всё равно терять нечего!

Сыскной приказ

В те времена московские обыватели, направлявшиеся от собора Василия Блаженного к наплавному («живому») мосту (он находился немного ниже по течению Москвы-реки, чем современный Москворецкий мост), шли по не существующей ныне Москворецкой улице, мимо многочисленных торговых лавок, харчевен, дворов церковнослужителей и купцов, а затем, когда проходили мимо поворота на Варварку и приближались к Москворецким воротам Китайгородской стены, справа от себя видели комплекс зданий Сыскного приказа — главного розыскного органа тогдашней Москвы.

Эти старинные помещения у кремлевских стен издревле занимали важные судебные учреждения Российского государства. В 1670-х годах здесь обосновался Разбойный приказ (переименованный в 1683-м в Сыскной[25]). Как известно, этот приказ с середины XVI века занимался расследованием уголовных дел в Московском государстве и руководил деятельностью местных губных и воеводских изб в этом направлении. После того как в 1701 году Сыскной приказ по указу Петра I прекратил свое существование, а его функции были распределены между другими органами[26], в его помещениях на современном Васильевском спуске стали содержать колодников^{4} различных судебных учреждений Москвы, а в каменной палате обосновался Приказ крепостных дел[27]. Когда в результате Петровской судебной реформы 1718–1722 годов возникла стройная четырехзвенная судебная система (городовые и провинциальные суды — надворные суды — Юстиц-коллегия — Сенат), там разместился Московский надворный суд[28], на который были возложены обязанности решения всех возникавших в Москве гражданских и уголовных дел. Когда же в 1727 году система надворных судов была упразднена, а их функции были переданы в губернские и провинциальные администрации, в Московскую губернскую канцелярию из Московского надворного суда передали 21 388 нерешенных дел[29]. Нагрузка на губернскую канцелярию была огромной особенно ввиду того, что в 1728–1732 годах резиденция императора Петра II, а затем и императрицы Анны Иоанновны находилась в Москве. Тогда в Первопрестольную перебралось большое количество дворянских семей, за ними потянулось купечество, а Петербург в эти годы настолько запустел, что его улицы поросли травой и зимними ночами в город забегали волки[30].

Двадцатого марта 1730 года сенаторы доложили Анне Иоанновне, что Московская губернская канцелярия не может справиться даже с делами чисто административного характера, не говоря уже о судебных и розыскных, по которым истцы «долговременно волочатся» и терпят большие убытки. Вместе с этим докладом императрице был поднесен для рассмотрения проект создания в Москве двух специальных учреждений для решения уголовных и гражданских дел. 22 июня по именному указу Анны Иоанновны учреждались Судный и Сыскной приказы под юрисдикцией Юстиц-коллегии: первый для судных (гражданских) разбирательств по Москве, а второй — для ведения «татийных, разбойных и убийственных дел»[31]. Для Сыскного приказа и были отведены старинные помещения у кремлевских стен[32].

Правда, к тому времени туда уже вселилась Московская полицмейстерская канцелярия. Возникшая в 1722 году для осуществления в Москве полицейских функций (предупреждения пожаров, искоренения нищенства, ареста преступников, надзора за постройками, наблюдения за торговлей и пр.), полицмейстерская канцелярия, между прочим, была наделена судебными функциями и решала уголовные дела[33]. Видимо, именно для содержания колодников были переданы московской полиции в 1727 году, после упразднения Московского надворного суда, тюрьмы бывшего Разбойного приказа. Но с июля 1730 года по сенатскому указу эти помещения отводились под Сыскной приказ.

Кстати говоря, указ об основании Сыскного приказа предусматривал и разграничение его полномочий с Московской полицмейстерской канцелярией: отныне полиция должна была лишь ловить преступников, а затем пересылать в Сыскной приказ, в котором должны были осуществляться расследование уголовных дел и вынесение приговоров. Сыскной приказ, таким образом, получил монополию на решение уголовных дел в Москве и во всём Московском регионе[34].

Переданные Сыскному приказу строения были ветхи и требовали капитального ремонта. Первый судья приказа бригадир Федор Полибин 28 июля 1730 года докладывал в Сенат, что «тюремный двор и застенок развалился». Сенат распорядился выделить на перестройку помещений 500 рублей. Осенью 1730 года был поправлен острог вокруг тюремного двора, а в течение 1731-го перестроены тюремные казармы[35].

Двадцать девятого мая 1737 года в Москве произошел страшный пожар. В Сыскном приказе «деревянное строение, и над оным крышка, остроги, казармы и застенок — всё сгорело без остатку»[36]. Сильно пострадали розыскные дела. Спустя много лет секретарь Сыскного приказа Сергей Попов вспоминал, что в тот страшный день лишь немногие документы удалось вынести из огня, «понеже не токмо всех дел было можно сохранить, но едва и колодников через великую нужду выводом из острогу спасти могли»[37].

Помещения пришлось ремонтировать, а некоторые отстраивать заново, присутствие приказа даже было вынуждено временно переехать за Москву-реку в один из конфискованных дворов[38]. Пока не были возведены новые деревянные острог и казармы, колодники содержались в различных местах, в частности на Калужском житном дворе и где-то возле Каменного моста[39]. Но в 1737–1739 годах ремонт и реконструкция всех зданий были завершены.

Московские обыватели, подходя к Сыскному приказу, видели вытянувшиеся вдоль Москворецкой улицы два корпуса деревянных казарм (один — для содержания колодников, другой — для караульных солдат и офицеров), которые смыкались воротами, ведущими на территорию Сыскного приказа. За ними находился деревянный острог, вытянувшийся вдоль Москворецкой улицы на 13 саженей^{5}, а в ширину на 15, вплоть до кремлевского рва. Внутри острога были расположены пять деревянных казарм для содержания колодников и «покаянная» (часовня для исповеди и причастия заключенных). Справа от острога (если смотреть в сторону кремлевской стены), как раз напротив Константино-Еленинской башни Кремля, стояло двухэтажное каменное здание присутствия приказа. К нему со стороны кремлевской стены был пристроен бревенчатый пыточный застенок, а со стороны Москворецкой улицы и Москвы-реки здание ограждали два малых острожка, предназначенных для охраны колодников, содержавшихся в подвальных помещениях. Так же как и Большой острог, они были сделаны из пятиметровых заостренных сверху бревен, на полтора метра вкапанных в землю и плотно связанных друг с другом. Острожки отступали от стен присутствия на два с половиной метра и тянулись почти по всей их длине: южный состоял из девяноста трех бревен и тянулся вдоль стены на пять саженей, а восточный, длиной в шесть саженей, был сооружен из 115 стоячих бревен. Вся эта огороженная малыми острожками территория вокруг здания с помощью внутренних перегородок разделялась на пять маленьких двориков — три мужских и два женских, в каждый из которых вела отдельная деревянная дверь. Со всех сторон к постройкам Сыскного приказа вплотную примыкали обывательские дома и каменные торговые лавки, а на заднем плане величественно возвышались стены и башни Московского Кремля[40].

Как видим, Сыскной приказ занимал очень небольшую площадь, явно недостаточную для главного розыскного органа Москвы: всего около 30 саженей в длину, вдоль по Москворецкой улице, и около 20 саженей в ширину, от Москворецкой улицы до кремлевского рва. Трудно представить, как на ней одновременно могло находиться до шестисот закованных в кандалы заключенных, 20–50 чиновников Сыскного приказа и до 120 стоявших на карауле солдат и офицеров![41] Положение усугублялось тем, что приказ был со всех сторон зажат обывательскими строениями, которые местами залезали даже на его территорию. Со стороны Москворецкой улицы Сыскной приказ окружали каменные торговые лавки, где целыми днями толпилось множество народа, со стороны Покровского собора к зданию приказного присутствия вплотную примыкал крупный двор московского купца 1-й гильдии Алексея Зайцева, а со стороны Москвы-реки Большой острог окружал дворы церковнослужителей церкви Всемилостивого Спаса, что у Москворецких ворот. Западная часть Большого острога, примыкавшая к кремлевскому рву, была отделена от здания присутствия двором московского купца 2-й гильдии Ивана Иванова сына Попова, торговавшего поблизости, в одной из лавок рыбного ряда[42]. Его двор тянулся вдоль кремлевского рва на девять саженей и углублялся на территорию Сыскного приказа на шесть саженей[43]. Сам купец проживал в Сыромятной слободе, а свой дворик у кремлевских стен он заставил каменными и деревянными строениями, которые приспособил под постоялый двор с харчевней, куда ежедневно приходило перекусить множество всякого люда[44]. Согласно исповедной ведомости 1744 года, в этом маленьком дворике жили 14 постояльцев: пятидесятилетний купец 3-й гильдии Александр Петров с женой и сыном, трое оброчных крестьян с семьями, сторож Главной аптеки Иван Иванов с женой и двумя сыновьями и др.[45]

Столь близкое соседство Сыскного приказа с многолюдным постоялым двором с закусочной не могло не вызывать беспокойство караульных офицеров. 20 января 1741 года сержант Сыскного приказа Петр Дарановский доносил: «При Сыскном приказе имеется острог для содержания воров и разбойников, а близ того острогу имеетца каменная вотчина купецкого человека второй гильдии Ивана Иванова сына Поподьина, которую вотчину оной Попадьин умножил многим деревянным строением, и свесы зделал кровлям на самой острог, от чего возымеется немалое опасение, чтоб из острогу колодники не учинили утечек… К тому ж в тех покоях живут разночинцы, в том числе харчевники, у которых бывает топление тем покоям не токмо ежедневно, но всегда ежечасно. А на оных покоях вся крыша деревянная… И от оного ежечасного от показанных харчевников топления (от чего Боже сохрани!) не без опасности пожарного случая и утечки из острогу колодникам…»

Судьи, князь Яков Кропоткин и Андрей Писарев, распорядились доставить соседа в приказ, презрительно назвав его в официальном документе Попадьей: «…показанного купца Попадью в Сыскной приказ сыскать, и против сего доношения допросить, чего ради он близ того острога от харчевни своей строение вновь без указу построил, и той харчевнею на показанном месте строением по чему владеет?». Купец Попов, видимо, весьма оскорбился таким к себе отношением, и судьи долго ждали, чтобы он явился для допроса. Когда же солдаты Сыскного приказа 6 мая 1741 года наконец «изошли» «нетчика» в Китай-городе в рыбном ряду и предъявили ему сыскную память (повестку), тот оказал сопротивление — забежал в лавку, где находилось множество купцов, и стал угрожать солдатам: «Ежели вы хочете быть живы, то взойдите в лавку и возьмите! А я с вами не пойду!»

Но вскоре купец всё же явился в Сыскной приказ и предъявил все документы, подтверждавшие его право на владение двором возле кремлевского рва. Оказалось, что Иван Иванов сын Попов в январе 1720 года купил двор с каменным и деревянным строением у Покровского монастыря, «что на убогих домех», за 70 рублей. Судьям оставалось лишь обратиться в Сенат с предложением выкупить двор у владельца за ту же сумму. Но Попов не согласился уступать владение за эту цену. По его собственной оценке, двор со всем строением стоил теперь 1236 рублей 50 копеек. Независимая экспертиза, в которой участвовали несколько купцов, оценила двор в 700 рублей[46]. Такой большой суммы в казне не нашлось, и Иван Попов владел своим двором вплоть до перевода Сыскного приказа с Москворецкой улицы на Калужский житный двор в 1752 году[47]. Таким образом, судьи главного розыскного учреждения Москвы ровным счетом ничего не могли поделать с купцом, на законных основаниях владевшим куском земли на территории Сыскного приказа.

А между тем в самом Сыскном приказе катастрофически не хватало площадей для содержания огромного числа колодников, ежедневно присылаемых для следствия из различных присутственных мест и приводимых частными лицами. Так, в 1743 году здесь содержалось одновременно от 250 до 421 колодника, в 1744 и 1745 годах их число превышало 500 человек и позже никогда не было меньше трехсот[48]. В результате большого скопления арестантов их, за недостатком места в тюремных казармах, помещали в подьяческой и секретарской палатах.

Кажется, более неудобного места для содержания заключенных придумать нельзя: самый центр одного из крупнейших торгово-промышленных центров Европы, кругом кипит торговля, происходит людское столпотворение… Впрочем, обратимся за описанием центра Москвы тех времен к известному историку XIX века Г. В. Есипову:

«На Красной площади с раннего утра толпился народ между беспорядочно построенными лавками и шалашами; здесь, на крестцах, производилась главная народная торговля; здесь бедный и расчетливый человек мог купить всё, что ему было нужно, и за дешевую цену, начиная с съестных припасов, одежды и до драгоценных камней, жемчуга, золота и серебра. В уменьшенном виде это продолжается и теперь на толкучке у пролома. Вглядитесь в эту сплошную толпу и перенесите ее в своем воображении к Лобному месту и к монументу Пожарского и Минина, тогда не существовавшего, но вообразите толпу в десять раз более, и вот вам Красная площадь… В харчевнях, в пирожных народ толпился с утра до ночи, а в „фортинах“ (кабаки) в продолжение всей ночи сидели пьяные. Харчевни и „выносные очаги“ существовали не только вблизи рядов и гостиного двора, но и между рядов, в самых тесных местах, и внутри гостиного двора, от чего не один раз случались пожары. Так, в 1735 году от одного „выносного очага“ сгорел весь гостиный двор. В харчевнях печи большей частью устраивались без труб, а дым выходил в окна. На Красной площади, против комедиантского дома, было три очага, в которых жарилась для проходящих рыба; в Зарядье, в рядах и около гостиного двора существовала 61 харчевня и 16 „выносных очагов“. Особенно было много харчевен и шалашей около Василия Блаженного, вниз к Москве-реке, против щепетильного и игольного рядов. Тут от них была „теснота для проезда“… „Питейные погреба“ находились только в Китай-городе, их было 100, из которых 33 помещались идучи от Ильинского крестца к Варварскому»[49].

А теперь мысленно поместим учреждение уголовного сыска с переполненными тюремными казармами посреди этой картины, мастерски нарисованной блестящим знатоком документов XVIII века, а именно в нескольких десятках метров от Покровского собора, вниз к Москве-реке, напротив Константино-Еленинской башни Кремля. Помещения Сыскного приказа были со всех сторон зажаты торговыми лавками, харчевнями и обывательскими строениями. Сотни колодников в казармах месяцами томились в ожидании своей участи. Из застенка раздавались крики подследственных, которым производили «указные пытки»: поднимали на дыбу, били кнутом, жгли огнем. И тут же, в нескольких метрах, шла оживленная московская жизнь: тысячи «людей всякого чина и подлого народа» толкались в рядах, пили в кабаках и закусывали в харчевнях… Для современного человека такое сочетание кажется диким, но для московских обывателей первой половины XVIII века это была обычная повседневная картина. Присутствие главного сыскного учреждения Москвы вместе с тюрьмами у кремлевских стен никого не шокировало. (Впрочем, местоположение тюрьмы в самом центре города не было удивительным даже для иностранцев. Известная парижская тюрьма Шатле, где содержались заключенные по уголовным делам, находилась в самом центре французской столицы вплоть до начала XIX века.)

Однако в 1740-х годах происходят изменения. Различные учреждения начинают высказывать недовольство нахождением сыскного органа в самом людном месте города. Так, 24 ноября 1743 года Московская полицмейстерская канцелярия, призванная следить за чистотой и порядком в городе, прислала в Сыскной приказ промеморию, которая заслуживает того, чтобы быть процитированной полностью:

Руководители приказа признали обоснованность предъявленных претензий и провели внутреннее разбирательство. Оно показало, что, хотя деньги на очистку нужников регулярно выделялись, в кремлевский ров «помет течет из Большого острога, также и из прочих тюрем от колодников носят в тот ров ушатами». Но, правда, не один Сыскной приказ был виновен в загрязнении кремлевского рва. По соседству с его помещениями, ближе к Москве-реке, находились обывательские дворы, «из которых домов по близости жилища во оной [кремлевский] ров помет течет же и валют всякий сор»[50].

Что же касается шума, который производили колодники прошением милостыни, на это возразить было нечего: сами судьи и канцеляристы немало страдали от него, но ничего поделать не могли. Из Большого острога колодники непрестанно взывали к проходящим по Москворецкой улице о подаянии, и запретить им делать это было невозможно. Но наибольшее беспокойство прохожим доставляли колодники одной из казарм (ее неизвестно почему прозвали Сомовой), окна которой выходили на Москворецкую улицу. Томившиеся в ней заключенные целые дни проводили возле окон.

В ноябре 1747 года сержант Сыскного приказа Петр Дарановский донес, что содержавшиеся в Сомовой казарме колодники, «отважа себя, проходящим в [Китай-]город и из [Китай-]города мимо той бедности^{6} улицею разного чина людям кричат непорядочно, якобы прося милостыни, и многих, будучи на воле, знавали, и называют именами, и кто не подаст, то употребляют всякие угрозительные слова, от чего происходит не без попрекания». 4 ноября судьи приказа распорядились «ис казармы, что называется Сомова, колодников развесть по разным тюрьмам… а ту казарму вычистить, и в пристойных местах починить, и прорубить окна, и вставить окончины, и зделать дощатую дверь, а полощеные нары и полати осмотря, починить порядочно, и зделать печь, чтоб в той казарме быть караульным салдатом»[51].

Итак, в ноябре 1747 года Сомова казарма была переделана в караульную. Отметим, что в доношении сержанта указывается на «попрекания» со стороны московских обывателей. Думается, вряд ли офицеры, охранявшие колодников, обратили бы внимание на недовольство каких-нибудь приезжих крестьян или мелких купцов и судьи отдали бы из-за этого распоряжение освобождать от арестантов одну из казарм, когда и без того приказ испытывал острую нехватку в помещениях и время от времени вынужден был даже держать заключенных в канцелярских палатах. Скорее всего, «попрекания» высказывали влиятельные дворяне, которые уже не могли спокойно переносить ужасающий вид колодничьей казармы, из-за решеток которой высовывались страшные лица заключенных, просящих милостыню с «необыкновенным криком» и «угрозительными словами». Видимо, во второй половине 40-х годов XVIII века общественное мнение уже было готово добиваться удаления колодников подальше от центра Москвы, о чем свидетельствует и тот факт, что именно в это время было запрещено выводить колодников для прошения милостыни на связках (подробнее об этом речь пойдет ниже).

Третьего июля 1751 года судьи Сыскного приказа обратились в Сенат с доношением, в котором жаловались, что «приказ находитца… в самом тесном месте» и испытывает нужду в помещениях до такой степени, что «многие колодники содержатца в секретарской и подьяческой полатах, от чего не точию в летнее, но и в зимнее время бывает великая духота, к тому ж… и в произведении дел происходит не без помешательства». Члены приказного присутствия просили отдать в их распоряжение каменные помещения на Калужском житном дворе (в районе современной Калужской площади), которые ранее использовались Канцелярией ревизии душ мужского пола и в тот момент пустовали. 16 июля архитектору князю Дмитрию Ухтомскому было приказано осмотреть каменные постройки житного двора и оценить затраты на их ремонт[52]. Одновременно Московская сенатская контора намеревалась привести в порядок и помещения приказа на старом месте, для чего Ухтомский в мае 1752 года составил план реконструкции фасада зданий Сыскного приказа.

Неожиданно 13 августа 1752 года из Петербурга пришел сенатский указ, по которому Сыскному приказу предписывалось «в самой скорости перебраться на Калужский житный двор». Деревянные острог и казармы на Москворецкой улице следовало немедленно снести, а на новом месте построить. Причем в сенатском указе особо отмечалось, что возводить новый острог следовало в глубине житного двора так, чтобы «с проезжих улиц как острог, так и казармы не столько видны были». Указ заповедовал на будущее: «И впредь во обретающихся в Москве коллегиях, и канцеляриях, и канторах, которыя находятца в Кремле, колодников отнюдь держать не велеть, а для содержания отсылать в тот острог… И накрепко смотреть, чтоб в Кремле колодников отнюдь ни одного содержано не было».

Это мероприятие было тесно связано со строительными работами, которые происходили в Кремле. В 1749–1753 годах по указу Елизаветы Петровны там под руководством архитектора Растрелли была возведена новая императорская резиденция. В результате перестроек, которые претерпел кремлевский ансамбль в эти годы, Московская сенатская контора потеряла значительную часть своих старых помещений и была вынуждена подыскивать для себя новое место. В результате летом 1752 года было решено Московскую сенатскую контору перевести в помещения, занимаемые Вотчинной коллегией, Главным комиссариатом и Юстиц-коллегией. Комиссариатская контора переезжала в помещения Судного приказа, а тот, в свою очередь, должен был переместиться в апартаменты Сыскного приказа на современном Васильевском спуске. Параллельно с решением проблемы размещения государственных учреждений в Москве центр города очищался от многочисленных колодников.

Сенатская контора после получения указа из Петербурга быстро приступила к воплощению его в жизнь. Уже 24 августа присутствие Сыскного приказа было вместе с делами переведено на Калужский житный двор. Что же касается колодников, их было решено пока оставить в старом остроге на Москворецкой улице до тех пор, пока на житном дворе не будут отстроены новые острог и казармы.

Для разработки проекта нового острога была собрана специальная комиссия. В нее входили архитектор Василий Обухов и присутствующие Сыскного приказа, Московской военной конторы и Московской губернской канцелярии (большинство помещений нового острога должны были занять арестанты именно этих учреждений). Все члены комиссии собрались на Калужском житном дворе и вместе размышляли над тем, каким образом лучше расположить острог и казармы, чтобы их не было видно с проезжих улиц, и при этом сохранить размещавшиеся на дворе казенные провиантские склады. Члены комиссии подсчитали, что только для содержания колодников Сыскного приказа, Московской губернской канцелярии и Военной конторы нужно строить помещения вместимостью не менее двух тысяч человек. А поскольку для этого острог должен был достигать в длину 60 саженей и в ширину 40 саженей, несколько складских помещений всё же требовалось перенести. Внутри острога предлагалось либо построить комплекс казарм под одной крышей, наподобие морских казарм, либо сделать 12 «связей» по четыре казармы в каждой, то есть всего 48 казарм. После обсуждения за основу был принят второй вариант.

В начале декабря 1752 года строительные работы на Калужском житном дворе были закончены, а 10-го числа колодники Сыскного приказа были переведены в новый острог. 12 декабря туда же были доставлены арестанты Военной конторы — для них на тюремном дворе было отведено десять казарм. По три казармы получили в свое распоряжение Московская губернская канцелярия и Юстиц-коллегия. Кроме этого, практически все московские учреждения (Московская сенатская контора, Камер-, Мануфактур- и Вотчинная коллегии и их конторы, Московская полицмейстерская канцелярия и др.) присылали своих колодников в этот острог[53].

Так в 1752 году на окраине тогдашней Москвы возник большой тюремный комплекс размерами 56×34 сажени. Столь масштабного места для содержания арестантов ранее в Москве не было. Прямой преемницей Калужского острога станет известная Бутырская тюрьма, спроектированная архитектором М. Ф. Казаковым, которая до наших дней является главным следственным изолятором Москвы. Эпоха, когда сотни человек находились в заключении, претерпевали пытки в Кремле и возле Красной площади, попрошайничали из окон и, закованные в кандалы, в изодранных рубахах выходили просить милостыню, безвозвратно ушла в прошлое.

Однако в интересующий нас период, во времена Ваньки Каина, Сыскной приказ, главный розыскной орган Московского региона, еще располагался на старом месте — на современном Васильевском спуске, в непосредственной близости от кремлевских стен.

28 декабря 1741 года: день

Этот день в 1741 году пришелся на понедельник. Тем не менее в Судном приказе, Вотчинной коллегии, Коммерц-коллегии и многих других московских государственных учреждениях он был нерабочим. В рапорте о приходе и выходе присутствующих Юстиц-конторы напротив 25–29 декабря стоит отметка: «Во оные числа заседания не было, а был праздник Рождества Христова, в которые и по Регламенту заседания иметь не велено»[54].

Но в Сыскном приказе 28 декабря было обычным рабочим днем. Судьи — действительный статский советник князь Яков Никитич Кропоткин, коллежский асессор Афанасий Сытин и капитан Андрей Писарев — явились в присутствие к семи часам «по полуночи» и отработали до двух часов «по полудни»[55]. В какое время прибыли на службу другие сотрудники приказа, мы не знаем, но Генеральный регламент предписывал «канцелярским служителям, кроме… воскресных дней и господских праздников, сидеть по вся дни, и съезжаться за час до судей». Скорее всего, это требование соблюдалось, поскольку секретари должны были к приезду судей подготовить доклады, а для этого требовалось присутствие остальных приказных служителей — канцеляристов, подканцеляристов, копиистов и писчиков.

Генеральный регламент 1720 года предусматривал следующий порядок действий по прибытии судей в присутствие: «Сколь скоро коллегиум в вышепомянутое время и часы соберется… то доносит и чтет секретарь всё в надлежащем порядке, а именно нижеписанным образом: перво публичные государственные дела, касающиеся его царского величества интереса, потом приватные дела. При обоих таких управлениях должность чина секретарского в том состоит, что ему на всех приходящих письмах и доношениях номеры подписывать, и на них числа, когда поданы, приписывать, и об оных без всякого подлога или пристрастия по номерам и числам доносить, разве когда дела такие между прочими случатся, которые остановки иметь не могут, но вскоре отправлены быть имеют; и в таком случае порядок оной отставить, и об тех наперед доносить надлежит, которые нужнее».

Хорошо сохранившиеся протокольные книги Сыскного приказа показывают, что служащие главного московского розыскного органа в целом придерживались данного предписания.

В этот день судьи Сыскного приказа заслушали 13 докладов: пять сделал секретарь Сергей Попов, четыре — секретарь Дмитрий Шарапов, три — Иван Богомолов и один — Иван Григоров. По этим докладам присутствующие отдали девять текущих распоряжений и подписали два решительных протокола.

В первую очередь присутствующим доложили о присланных Московской сенатской конторой правительственных указах: о новой форме присяги при определении чиновников в службу, «о сложении доимок и штрафов и об отпущении впадшим в преступления вин», а также касаемо того, «ежели кто имеет деньги или пожитки бывшей фрейлины Юлии» (речь шла о Юлии Менгден, отправившейся в ссылку вместе с семейством свергнутого младенца-императора Ивана Антоновича. — Е.А.). Первые два указа доставил в приказ солдат сенатской роты Иван Лукьянов в пятницу 25 декабря, а последний принес солдат сенатской роты Федор Федоров еще во вторник 22 декабря[56]. Но во вторник присутствовал один князь Яков Кропоткин (остальные судьи заболели), да и тот отъехал рано; в среду присутствия не было, так как судьи были на приеме у турецкого посла, а в пятницу был праздник Рождества Христова. Поэтому так и пролежали эти документы запечатанными до понедельника (распечатывать императорские и сенатские указы имел право только глава государственного учреждения). Главный судья Яков Кропоткин вскрыл пакеты, а секретарь зачитал указы вслух. После прочтения присутствующие отдали распоряжение: «…записать в книгу, взять в приказной стол и сообщить с таковыми присылаемыми указами, и о получении рапортовать, и секретарям и приказным служителям объявить с подпиской», — что и было исполнено. В Московскую сенатскую контору были в тот же день отправлены рапорты о их получении[57].

Канцелярские служащие Сыскного приказа по очереди читали правительственные указы, подписываясь в специальном листе. Эти мелкие чиновники, видимо, не без интереса ознакомились с повелением новой императрицы: «…ежели кто имеет у себя какие пожитки или деньги фрейлины Юлияны Менгденовой, отданные от нее на сохранение или для отвозу и переводу по векселям куда, тако ж буде кто имеет на себе какие долги ее, те б люди объявляли о том… без утайки… под опасением за необъявление жестокого штрафа».

Между тем секретарь Сергей Попов докладывал судьям о поданном челобитье старосты дворцовой деревни Бабье Ожерелье с просьбой вернуть ему под расписку^{7} содержащегося в Сыскном приказе крестьянина Устина Емельянова для отдачи в рекруты. Судьи распорядились челобитье «записать в книгу, взять к делу и, справясь, доложить». Затем Попов доложил о прошении подканцеляриста конторы иностранных дел Андрея Полозова определить его сына в копиисты Сыскного приказа. Судьи и в отношении этого дела приказали «записать в книгу, взять в приказной стол и, выписав из указов, доложить». Секретарь Иван Богомолов сделал доклад о поданном 22 декабря заявлении полковницы Алены Степановны Хвостовой на своего крепостного Никиту Антипьева, подозреваемого в краже «домовой рухляди». Далее судьи заслушали сообщение о челобитье часовых дел мастера Варлаама Алексеева сына Бункина о краже из его дома настольных часов и приказали: «…приняв пошлины по указу, записать в книгу явочных челобитен впредь для ведома»[58].

Затем другой секретарь, Дмитрий Шарапов, представил к слушанию решительные протоколы по двум делам. Первое дело было заведено по жалобе вдовы княгини Авдотьи Ивановны Одоевской. Ее 23-летний домовой служитель Василий Артамонов в феврале 1741 года написал в господскую вотчину, село Лаву Алатырского уезда, местному колдуну Алексею Зайцеву письмо, в котором просил прислать в Москву (а жил он при своей госпоже в Китай-городе, близ Никольских ворот) «гадательную» книжку и различные травы с причудливыми названиями («Одолен глава», «Иван-змеца», «Кудрява» и пр.). Вскоре колдун сбежал, а в его доме между различными «непотребными письмами» с магическими заговорами было обнаружено и письмо Артамонова. Княгиня была так разгневана, что 17 декабря повелела немедленно отвести дворового слугу в Сыскной приказ, лично подписав челобитье, где обвинила его в «ереси». На допросе Василий признался, что действительно отправил письмо колдуну, но при этом утверждал: «…ереси и еретичества к заговорам и к порче и прочему ничему не умеет». 21 декабря Одоевская челобитьем объявила: «Я, именованная, тому Артамонову розыску (пытки. — Е.А.) не желаю, а оной мой человек подлежит для отдачи за вотчины в рекруты». 28-го судьи Сыскного приказа подписали протокол, по которому следовало Василию Артамонову «учинить наказание, бить плетьми нещадно и, по учинении наказания, взяв с него, Артамонова, приводные деньги, для отдачи в рекруты отдать в дом оной вдове госпоже Одоевской с распиской». В тот же день Артамонов был выпорот в застенке, а затем передан служителю княгини Василию Федорову[59].

Второе дело касалось сына однодворца^{8} Герасима Чубарова. Его привел в Сыскной приказ ученик Инженерной школы дворянин Федор Мартынов вместе со своим беглым крестьянином Герасимом Шумилиным, обвинив этих двоих в том, что они, приехав в его поместье в Московском уезде, обрезали веревки на колокольне церкви Рождества Христова на реке Выдре, чтобы никто не смог поднять тревогу, и попытались совершить церковную кражу. На допросах обвиняемые нарисовали другую картину происшедшего. Чубаров признался, что, живя в работниках у попа той церкви Климента Наумова, закрутил роман с поповной, которая «в разговорах говорила ему, что она пойдет за него замуж», поэтому он и подговорил крестьянина той деревни Герасима Шумилина помочь ему увезти зазнобу с ее пожитками. Секретарь Сыскного приказа Дмитрий Шарапов предложил решить дело, следуя указу от 29 июля 1729 года, предписывавшему не записанных в подушный оклад молодых людей долго не держать, а отправлять для определения в военную службу в Военную коллегию. Судьи подписали протокол с резолюцией, по которой следовало «вышеписанного однодворческого сына Герасима Чубарова для определения в военную службу отослать при промемории Государственной военной коллегии в кантору и отдать с роспискою, понеже он по усмотрению Сыскного приказа явился в службе быть годен… а на него, Чубарова, как показанной Шумилин воровства, так и по подписке приказных служителей от колодников оговоров ни от кого не явилось»[60].

В то время как члены присутствия заседали в судейской палате, в секретарскую из Штатс-конторы принесли предписание о выдаче священнику Никите Васильеву, определенному в Сыскной приказ «для исповедования и увещевания колодников», 79 рублей 20 копеек заслуженного жалованья за 1737–1740 годы. Как только документ был подписан начальством, подканцелярист Семен Кочуков, находившийся у прихода и расхода денежной казны, произвел расчет с Васильевым. Наверное, 28 декабря 1741 года в доме священника был большой праздник: нечасто в его руках оказывалась такая сумма — деньги, заработанные за четыре года работы с заключенными[61].

Этот самый обычный день из жизни Сыскного приказа не оказался бы под нашим пристальным вниманием, если бы не одно обстоятельство. Именно тогда в приказе началось знаменитое «дело Ваньки Каина». В литературном описании приключений Ваньки Каина, якобы написанном «им самим при Балтийском порте в 1764 году», об этом событии рассказано следующим образом: «При том ходил по Москве и проведывал воров и разбойников, где кто пристанище имеет, потому что во оное время для покупки ружей, пороху и других снарядов в Москву многие партии приезжают, а как о многих сведал, то вздумал о себе, где надлежит, объявить, а помянутых воров переловить. Идучи по дороге из той Рогожской в город, спросил идущих, кто в Москве наибольший командир, коего искать мне велели в Сенате, почему я к Сенату пришел, в который в то же время приехал князь Кропоткин, коему подал я приготовленную мною записку, а во оной было написано, что я имею до Сената некоторое дело, и хотя от меня та записка и взята была, однако резолюции по ней никакой не получил, токмо спросил, где оного князя двор, в которой по случаю пришел, и, остановясь у крыльца, ожидал князя. Тогда вышел из покоев его адъютант, которого я спросил о объявлении о себе князю. Но адъютант столкал меня с двора. Однако, не хотя я так оставить, пошел по близости того двора в кабак, в коем для смелости выпил вина, и обратно в тот же князя Кропоткина дом пришел, взошел в сени, где тот адъютант попал мне навстречу, которому я объявил за собою важность, почему приведен был перед того князя, который спрашивал о причине моей важности. Коему я сказал, что я вор, и при том знаю других воров и разбойников, не токмо в Москве, но и в других городах. Тогда князь приказал дать мне чарку водки, и в тот же час надет на меня был солдатский плащ, в коем отвезли меня в Сыскной приказ»[62].

Повествование, видимо, действительно основано на устном рассказе Ваньки Каина, так как оно хорошо соотносится с повседневным контекстом этих декабрьских дней 1741 года. Как мы помним, 27 декабря в московских храмах был объявлен всемилостивейший указ о сложении недоимок и штрафов «и об отпущении впадшим в преступления вин». Он, по-видимому, очень впечатлил Каина. В его голове к вечеру того же дня созрело решение «о себе, где надлежит, объявить, а помянутых воров переловить». Хотя 27 декабря было неприсутственным днем, Каин решил не терять времени до утра: если вовремя не донести, на тебя могут донести другие, и тогда сибирской каторги точно не миновать! Ванька зашел в кабак, выпил для смелости и отправился прямиком на двор главного судьи Сыскного приказа Якова Кропоткина.

Князь Кропоткин действительно имел личного адъютанта; мы даже знаем из расходной документации Сыскного приказа, что на его содержание выделялась дополнительная прибавка к зарплате. Вот, например, запись о расходе за 17 июля 1741 года: «По присланной из Штатц-канторы асигнации действительному штацкому советнику и Сыскного приказу главному судье князю Якову княж Никитину сыну Коропоткину заслуженное жалованье со вступления ево в Сыскном приказе в дела декабря с 22 дня прошлого 740 году по рангу генерал-майора по табелю 720 году денежного и за рацыон и на денщика ис пятисот двацати девяти рублев пяти копеек, а имянно, декабря с 22 дня на 10 дней 14 рублей 20 копеек, на генварскую треть 741 году 176 рублей 55 копеек»[63]. Адъютант, естественно, сперва не пустил Каина: Генеральный регламент 1720 года запрещал присутствующим принимать у себя на дому просителей по частным делам. Однако в случае, если кто-то заявлял о необходимости донести о каком-то важном государственном деле, чиновник любого ранга под страхом наказания был обязан его «немедленно пред себя допустить, и ему отповедь учинить и таковому не отказывать», а «караулу или служителям приказать, чтоб такого пустили»[64]. Поэтому, когда Каин объявил адъютанту, что имеет за собой дело чрезвычайной важности, тот не посмел не доложить судье.

Видимо, сразу после того как Каин был доставлен в Сыскной приказ, дежурный копиист Алексей Матвеев помог ему составить доношение. Оно сохранилось до наших дней, правда, находится в очень плохом состоянии:

После этого Ваньку Каина отдали под караул. Видимо, до утра его посадили отдельно от других колодников — иначе слух о новоявленном доносителе мог бы выйти за пределы Сыскного приказа и быстро распространиться по Москве.

Утром 28 декабря среди прочих дел в судейской палате был заслушан доклад секретаря Сергея Попова, который зачитал доношение Ваньки Каина. После этого секретарь наскоро занес на оборот доношения определение судей: «Записать в книгу, взять по повытью означенного подателя Ивана Каинова, приняв, отдать под караул и против сего доношения распросить обстоятельно, и ежели по сему доношению в роспросе утвердится, то по показанию ево оговорных сыскивать, и роспрашивать, и в спорных словах давать очные ставки, и с росписанием указов доложить неукоснительно». Под этой резолюцией судьи поставили свои подписи. Затем доношение Каина и определение судей были записаны в журнал входящих документов Сыскного приказа под № 1778[66], а самого доносителя привели из-под караула в секретарскую палату для допроса.

Как мы знаем, здание присутствия Сыскного приказа было двухэтажным. Первый этаж был разделен перегородками на три части: сени, подьяческую и секретарскую. Войдя по каменной лестнице с южной стороны (то есть от Москвы-реки), посетитель попадал в сени, где по всей длине стен были сделаны лавки. Здесь всегда было многолюдно: челобитчики, истцы и их поверенные, родственники заключенных ожидали своей очереди. Генеральный регламент 1720 года предусматривал разделение «прихожей каморы» на две части, чтобы «люди знатного характера (или чина) от подлых различены были и особливое свое место иметь могли»[67]. С правой стороны были двери, ведущие в подьяческие и секретарские помещения, а с левой располагались чулан для «скорой поклажи опальной рухляди» и два нужника, очистка которых обходилась учреждению в 13 рублей в год[68].

Второй этаж разделялся на две половины: в одной располагалась судейская, где заседали присутствующие (туда вела отдельная лестница с улицы), во второй (в нее можно было попасть, поднявшись по лестнице с первого этажа) находилось помещение для содержания заключенных. Видимо, сюда сажали вновь прибывших арестантов, а значит, именно здесь провел ночь Ванька Каин. Около этого помещения висели часы, под ними стоял стол, на котором лежали два журнала для записи, соответственно, поступавших в Сыскной приказ и освобожденных колодников. Тут постоянно дежурил часовой. К сожалению, журнал приводных заключенных 1741 года до нас не дошел. Но зато в архиве хранится журнал освобожденных. 28 декабря 1741 года в него были внесены три записи:

Ваньку Каина привели вниз по лестнице для допроса в канцелярские помещения.

Мы знаем, как в то время выглядели палаты Сыскного приказа, поскольку главный судья князь Яков Кропоткин распорядился произвести в них ремонт. В счетном списке 1741 года содержатся сведения о расходах на ремонтные работы и закупку материалов и мебели. В секретарской и подьяческой палатах стены были выбелены известью, двери обиты красными полстями^{9}, сделана новая печь и т. д. В судейской палате стены обили красным сукном, поставили специально закупленные дубовый стол и дубовую же дверь[70].

Часовой ввел доносчика в подьяческую палату — большую комнату со свежевыбеленными стенами. Семь ее окон выходили на восток и на юг. Правда, Москворецкой улицы из окон первого этажа видно не было: как уже говорилось, с восточной и южной сторон здания присутствия, на расстоянии двух с половиной метров от стен, были сооружены острожки, которые сильно мешали проникновению в канцелярские помещения дневного света. Поэтому в эти и без того темные зимние дни на каждом столе горели сальные свечи (кстати говоря, в декабре 1741 года в канцелярии Сыскного приказа было израсходовано семь пудов свечей общей стоимостью 11 рублей 90 копеек)[71]. Обогревала помещение изразцовая печь с голландской заслонкой, топившаяся дровами. В подьяческой стояло шесть столов, за которыми работали рядовые канцелярские служащие Сыскного приказа. Судя по пометам, которые они оставляли на текущей делопроизводственной документации, 28 декабря 1741 года здесь находилось не менее шестнадцати приказных служителей^{10}: протоколист, шесть канцеляристов, четыре подканцеляриста и пять копиистов[72]. Надо думать, многие из них бойко писали, так что в помещении раздавался скрип перьев. В декабре 1741 года в канцелярии приказа было израсходовано пять стоп бумаги, два ведра чернил, два воза желтого и один воз белого песка^{11}, а также воз можжевельника[73]. По всей подьяческой — на столах, на подоконниках, в печурах^{12} и в специальных коробах, стоявших возле каждого стола, лежали, в связках и по отдельности, решенные и нерешенные дела[74].

Количество столов в комнате не было случайным. Вся канцелярия Сыскного приказа подразделялась на шесть повытий (отделов). Служащие одного повытья (обычно три-четыре человека: канцелярист, подканцелярист и один-два копииста) занимали один большой стол с ящиками.

За одним из таких столов восседал повытчик — сорокалетний канцелярист Семен Иванович Кочуков из дворян. Его отец служил при царском дворе, но рано умер, оставив малолетнего сына. Достигнув совершеннолетия, Кочуков с 1716 года служил в различных государственных учреждениях, а в Сыскном приказе стал работать канцеляристом с самого его учреждения в 1730 году. В 1735-м его по сенатскому указу определили во временную следственную комиссию при Ярославской провинциальной канцелярии о пожаре в Рыбной слободе. Прослужив в Ярославле четыре года, Семен в 1739 году вернулся в Сыскной приказ и возглавил повытье. Когда в марте 1745 года Московская сенатская контора потребовала прислать в Тайную контору для следствия о сектантах канцеляриста, туда был отправлен не самый ценный сотрудник — пожилой Кочуков, уже потерявший профессиональные навыки (в Тайной конторе он был оценен как «негодный» и к делам не принят[75]). Два года спустя, 19 ноября 1747-го, Семен Иванович подал прошение, в котором жаловался: «…ныне я, именованный, нахожусь весьма головой и глазами болен, и вижу мало, при том же и руками дряхл, и приказных дел за старостою, и за слабостию, и за имеющимися во мне болезньми быть и править не в состоянии». Канцелярист просил «за долговременную мою и беспорочную… службу за старостию и дряхлостию и за показанными от болезньми слабостьми от дел с награждением ранга уволить и отпустить на свое пропитание в дом мой». Однако его не отпустили, пока он не сдал все имеющиеся в его производстве дела. Лишь 6 апреля 1750 года Кочуков получил из Сыскного приказа долгожданный аттестат для предъявления в Герольдмейстерской конторе: «…и с определения ево с 730 года в Сыскном приказе канцеляристом был при отправлении приказных дел беспорочно и без всякого подозрения, и в бытность у приходов и росходов денежной казны расходчиком начетов на нем нет, и ни за что не штрафован, и находился в добрых поступках, и за оные ево долговременные беспорочные службы и за старость надлежит ево наградить рангом против губернских канцелярий секретаря, в чем мы и подписуемся». Семен Кочуков вырастил троих сыновей: в 1747 году старший, Степан, служил прапорщиком в Невском полку, средний, Семен, был сержантом Сибирского полка, а младший, Алексей, еще не достиг совершеннолетия и находился на содержании отца, обучаясь арифметике[76].

Но в 1741 году Семен Кочуков еще исправно исполнял свои обязанности и на него была возложена ответственная работа — контроль прихода и расхода денежной казны Сыскного приказа. Близ его стола находились короба со свечами и канцелярскими принадлежностями, а также сундук для хранения казны[77], возле которой постоянно дежурил часовой. Именно в этот сундук Кочуков складывал деньги, взыскиваемые за произведение дел, за освобождение колодников, за прием и запись явочных челобитных и т. п. В его обязанности также входили закупка канцелярских принадлежностей, выдача жалованья судьям, сторожам и заплечным мастерам (палачам), расчет с подрядчиками за чистку нужников и всякого рода ремонтные работы и т. д. Все статьи прихода и расхода тщательно фиксировались в специальных зашнурованных, запечатанных государственной печатью и скрепленных подписью секретаря книгах[78].

Семен Кочуков готовился передать казну другому канцеляристу, которого назначит присутствие для исполнения этих обязанностей. Поэтому 28 декабря 1741 года он, по-видимому, был занят пересчетом казны и составлением итогового доношения по приходо-расходным делам, которое будет заслушано в присутствии на следующий день[79]. На его столе лежали счеты[80] и приходо-расходные книги, а рядом сидел копиист, который под диктовку записывал цифры.

Возможно, этим копиистом был пожилой Макар Лукьянов. Он родился в далеком 1681 году[81] и происходил из подьяческих детей. Служил «пищиком» (писчиком), а затем копиистом в Земском приказе, Московской губернской канцелярии и Московском провинциальном суде. Когда был учрежден Сыскной приказ, Макар был назначен туда копиистом и проработал там много лет. Он был очень опытным чиновником, немало повидал на своем веку, но к концу 1741 года уже едва справлялся со своими обязанностями. В ведомости о чиновниках Сыскного приказа 1738 года ему была дана характеристика: «Стар, и крив, и другим глазом мало видит»[82]. Но это не помешало ему проработать в приказе еще десяток лет. В ведомости о чиновниках Сыскного приказа 1748 года его характеризовали следующим образом: «Стар, и дряхл, и крив, и писать не может». 31 января 1749 года Лукьянов обратился к судьям с доношением: «…ныне я пришел в великую старость, и глазами мало вижу, и за старостью моею желаю воспринять чин монашеский. У меня ж, именованного, имеется два сына, из которых один, большой, находится в военной службе, а меньшей, Николай, уже в совершенном возрасте, токмо к делам еще ни куды не определен». 14 апреля 1749 года Макар Лукьянов был отослан в Святейший правительствующий синод «для восприятия монашеского чина»[83].

За соседним столом сидел другой повытчик — подканцелярист Петр Волков (во всяком случае, в 1742 году он возглавлял повытье)[84]. Он был прислан в Сыскной приказ 31 октября 1739 года, а до этого служил в Курске. Его работой в приказе были, кажется, довольны (в ведомости 1748 года напротив его имени стоит характеристика: «Должность свою правит, а находится всегда в болезни цинготной»[85]). Более о нем ничего не известно, кроме того, что он был большим любителем табака, из-за чего однажды сильно пострадал. 19 февраля 1742 года в Сыскном приказе было зарегистрировано его челобитье с жалобой: «…сего февраля 18 дня пришел он, Волков, по выезде судей ис приказу на Варварскую улицу в полатку, в которой торгуют табаком, для покупки того табаку, и в то ж время в ту ж полатку пришед Конюшенной канцелярии, которой ныне у конного набору, копиист Илья Иванов сын Чистяков сам-пять незнаемо с какими людьми умышленно и бил ево смертно»[86].

Подчиненный Волкову 28-летний копиист Семен Протопопов, из подьяческих детей, в интересующий нас день на службе не был. О возможной причине его отсутствия мы узнаем из ведомости о чиновниках Сыскного приказа 1748 года, где напротив его имени стоит характеристика: «Оной Протопопов всегда пьян и неоднократно штрафован, и, бегая, в приказ не ходит, и у дел быть не годен». Не захотел прийти в этот день в присутствие и тридцатилетний копиист Василий Тупицын. Видимо, не случайно в той же ведомости ему была дана такая же нелестная оценка: «Василий Тупицын, из конюховых детей, в Сыскной приказ определен копиистом в 731-м году; часто бывает пьян и чинит немалые шумства, и от приказу бегает, и у дел быть не годен»[87].

Зато на работу явился и подписывался под входящими указами семнадцатилетний копиист Алексей Леонтьев. Он начал служить копиистом в 1739 году в Берг-коллегии, а в 1740-м был определен в Сыскной приказ. С ним связан один комический эпизод (правда, думается, жертве проделки молодого подьячего было не до смеха). 18 августа 1746 года явившийся в присутствие купец Лука Осипов «словесно объявил»: «…сего августа месяца четвертого да пятого чисел сего году приходил в дом ево из Сыскного приказу копиист Алексей Леонтьев в небытность ево, Луки, к снохе ево Анне Ивановой дочери и говорил, чтоб де он, Лука, явился в Сыскной приказ, понеже де имеется до него дело… и у снохи ево он, Леонтьев, взял денег десять копеек, и при том объявлял, ежели де не явится, то де прислано будет канвой немалой, от чего де оная ево сноха пришла в немалой страх»[88]. Видимо, это была далеко не единственная шалость копииста: в ведомости о чиновниках Сыскного приказа 1748 года напротив его имени стоит характеристика: «Всегда находится в шумстве, и в приказ не ходит, и у дел быть не годен»[89].

Другое повытье возглавлял молодой канцелярист Алексей Смирной (Смирнов). Его служебная карьера началась здесь же, в Сыскном приказе, в 1732 году с должности копииста, подчиненного Семену Кочукову. В 1737 году он был произведен в подканцеляристы, а в 1738-м назначен «к протокольному правлению» и получил подчиненного — копииста Егора Жукова. Оба чиновника «при том правлении имелись во исправности», и поэтому 9 января 1740 года начальством было определено «означенному подканцеляристу Алексею Смирнову за многие ево приказные труды быть канцеляристом и от протокольного правления уволить, а на место ево у протокольного правления быть копиисту Егору Жукову подканцеляристом, и для того их, Смирнова и Жукова, привесть к присяге по указу». 23 января 1740 года Смирной и Жуков в соборе Василия Блаженного были торжественно приведены к присяге священником Никитой Васильевым[90].

Кстати говоря, 28 января 1741 года Жуков также находился в присутствии и расписывался в получении входящих бумаг. В ведомости 1748 года он получил отрицательную аттестацию: «Шумен, и многократно штрафован, и должность свою править не может, и имеетца в бегах, и у дел быть не годен». Его хотели было вместе с другими негодными служащими отправить из Сыскного приказа в Герольдмейстерскую контору, но в начале 1749 года он умер[91].

Третье повытье было под началом канцеляриста Ильи Васильева. Он начал государственную службу в 1719 году копиистом Земской канцелярии, а потом работал в Московской провинциальной канцелярии, Московском надворном суде, Московской губернской канцелярии, всегда находясь при «судных, розыскных, татийных, убийственных и интересных делах». В 1730 году, когда был учрежден Сыскной приказ, Васильев был туда определен подканцеляристом к протокольному правлению. В 1735 году «за многие его приказные труды» он был пожалован в канцеляристы и назначен повытчиком. Надо полагать, к 1741 году Васильев уже накопил значительный опыт ведения уголовных дел, но в приказе почему-то были им недовольны. В ведомости 1738 года он получил такую оценку: «…за шумством приказные дела исправляет слабо». Правда, в июне того же года в Сыскном приказе было «усмотрено», что он «от шумства воздержался и в делах своих исправляется». Однако в 1745 году, когда собирали временную Комиссию о раскольниках, канцеляриста Илью Васильева туда не приняли и отправили обратно в Сыскной приказ с характеристикой: «Негодный и к делам незаобыкновенный»[92].

Возможно, рядом с ним сидел подканцелярист Иван Попов. Он начал служить копиистом в 1714 году в Земской канцелярии, а в 1719-м был среди московских чиновников, отправленных в Санкт-Петербург для определения в штат учреждавшейся там Юстиц-коллегии. В родной город он вернулся спустя шесть лет, будучи переведен в Московский надворный суд. После упразднения этого учреждения в 1727 году Попов был определен в Московскую губернскую канцелярию, где находился «у судных и розыскных дел», а в 1730-м был направлен в Сыскной приказ. В 1731 году «за приказной труд» его повысили до подканцеляриста, но на этом его карьерный рост прекратился, несмотря на то, что в Сыскном приказе его службу ценили (в ведомости 1738 года Попов получил положительную оценку)[93].

Быть может, в этом же повытье исполнял бюрократические обязанности и происходивший из подьяческих детей подканцелярист Василий Болтунов. Он начал службу в 1729 году в Главной дворцовой канцелярии, а спустя три года вырос до подканцеляриста, но в 1739-м попался «в написании себе в Дворцовые волости фальшивого пашпорта». Для следствия его прислали в Сыскной приказ, а пока шло расследование, его труд «за неимением приказных служителей» использовали в канцелярии. 28 декабря 1741 года Болтунов, как и другие канцелярские служащие приказа, расписался в ознакомлении с указом новой императрицы «о сложении доимок и штрафов и об отпущении впадшим в преступления вин»: «Василий Болтунов читал». Видимо, в этот день он размышлял, спасет ли означенный указ его самого от битья кнутом и сибирской ссылки. Спустя несколько дней он подал прошение, в котором попросил в силу «всемилостивейшего указа» освободить его от наказания и определить к делам в Сыскной приказ. Его просьба была удовлетворена: расследование дела приостановили, а самого Василия, выпоров плетьми, оставили служить в приказе подканцеляристом[94].

За соседним столом располагался еще один повытчик — Нефед Попов, старожил Сыскного приказа: он начал службу в 1731 году копиистом, а к сентябрю 1737-го стал канцеляристом и повытчиком. В учреждении его ценили — в ведомости 1738 года напротив его имени стоит оценка: «При делах быть достоин. Порученное ему дело отправляет неленностно, исправно, и никаких страстей, а именно пьянства и других худых поступков за ним не присмотрено»[95]. Возможно, рядом с ним сидел копиист Андрей Боков. Он служил в Сыскном приказе с момента его учреждения — сначала «пищиком», потом копиистом, а в 1733 году «за приказной его труд» определен подканцеляристом. В 1737 году Боков даже возглавлял повытье, но его работой начальство было недовольно: в ведомости 1738 года отмечено: «…за шумством в делах правление слабое имеет». 28 декабря 1741 года Андрей Боков подписывался под сенатскими указами уже как копиист[96].

Тихий и скромный Семен Сизов появился в Сыскном приказе в 1735 году, сначала исполнял обязанности «пищика», а затем копииста. По-видимому, его работой были довольны: и в ведомости 1738 года, и спустя десять лет его оценивали положительно. Но при этом за долгие годы службы он так и не поднялся выше копииста[97].

Его полной противоположностью был молодой и одаренный семнадцатилетний Дмитрий Аверкиев, который в этот день также был в присутствии. Он поступил на службу в Сыскной приказ в 1739 году пятнадцатилетним подростком, сначала исполнял обязанности «пищика», а 23 января 1740 года в Покровском соборе был торжественно приведен к присяге в должности копииста. В том же году Аверкиев стал подканцеляристом, а два года спустя — канцеляристом. В марте 1745 года Московская сенатская контора требовала прислать из Сыскного приказа в Тайную контору двух канцеляристов для следствия о сектантах. Когда Тайная контора забраковала Илью Васильева и Семена Кочукова, в нее были отправлены лучшие канцелярские служители — канцелярист Дмитрий Аверкиев и подканцелярист Алексей Матвеев. А уже в мае 1745 года прокурор Сыскного приказа Н. С. Безобразов жаловался в Сенат: «…когда оные канцелярист и подканцелярист взяты в ту комиссию, на которых почти вся канцелярия и прокурорские дела зависли»; «…без оных канцеляриста и подканцеляриста в Сыскном приказе в произвождении дел чинитца крайняя остановка и челобитчикам немалая волокита, а колодникам долговременное задержание». Короче говоря, Аверкиев, несмотря на молодой возраст, был незаменимым служащим, на котором держалась значительная часть канцелярской работы. Неудивительно, что в 1746 году сразу после возвращения в Сыскной приказ из Комиссии о раскольниках он был повышен до секретаря. В этом же году у него родился первенец. При своем московском доме Дмитрий Аверкиев имел одного дворового, а в Галицком и Ярославском уездах за ним числились 22 крепостные души мужского пола[98].

В интересующий нас момент подканцелярист Дмитрий Аверкиев находился в повытье протоколиста Петра Донского — «сильном звене» канцелярии Сыскного приказа. Под началом Донского служили надежные и ответственные копиисты Алексей Матвеев (рукой которого, как мы помним, и написано доношение Каина), Степан Молчанов, Иван Фомин и пятнадцатилетний копиист Алексей Донской, сын повытчика. Именно этому повытью, работа которого контролировалась секретарем Сергеем Поповым, и было поручено расследование «дела Ивана Каина».

Говоря о канцелярских служащих Сыскного приказа, нельзя не отметить одну немаловажную деталь. Начиная с указа от 23 мая 1726 года мелким чиновникам, производящим дела, не выдавалось жалованье — они должны были «довольствоваться от дел… с челобитчиков, кто что даст по своей воле»[99]. Из приходо-расходных книг Сыскного приказа видно, что жалованье получали и судьи, и заплечные мастера, и сторожа, и прикрепленный священник. Но секретарям, канцеляристам, подканцеляристам и копиистам казна не выплачивала ни копейки вплоть до 1750 года[100].

Некоторые дела позволяют наглядно представить, каким образом канцелярские служители «кормились от дел». Так, летом 1737 года служители дома князя М. В. Долгорукова Матвей Сахаров и Андрей Тумасов привели в Сыскной приказ дворовую «женку» Марфу Герасимову, обвиняемую в поджигательстве. Позднее Матвей Сахаров жаловался, что секретарь Иван Набоков начал его «устращивать» и «приличать в винность», а канцелярист Осип Бровкин на допросе говорил ему туманные слова, которые были похожи на угрозы: «Ты хоть и приводец, а тем и хочешь прав быть». В то время, когда Сахаров и Тумасов доставили преступницу, судьи уже уехали, поэтому секретарь распорядился задержать до утра как обвиняемую, так и обоих «приводцев». На следующий день, когда княжеские слуги уже были из-под караула отпущены и приехали в Сыскной приказ хлопотать о деле, секретарь Иван Набоков вышел в сени и между ними состоялся разговор, который Сахаров передал таким образом: «…просил с него… якобы за труды, и сказал, что де их то дело пахнет рублев пяти и шести, понеже де он по нем, Сахарове, по оному делу старание многое имел. На что де он, Сахаров, сказал, что у него денег нет, и обещал оному Набокову прислать муки две четверти^{13}. И оной Набоков сказал, чтоб он прислал к нему три четверти. А Тумасову оной Набоков велел ему, Сахарову, молвить, чтоб он ему, Набокову, дал денег. И он де, Сахаров, сказал, что ему, Тумасову, денег взять негде, понеже он человек бедной. И Набоков де послал ево, Сахарова, ко оному Тумасову вторично, и велел как возможно сыскать денег. И оной Тумасов велел ему, Сахарову, сказать, что он тому Набокову челом бьет рублем. И Набоков ему, Сахарову, сказал, чтоб он, Тумасов, принес бы ему… сего июня 13 дня денег два рубли, и в том подтвердил, что он ли, Сахаров, по нем порука? На что он, Сахаров, сказал, что во оном он до сего дня порука… Да велел же оной Набоков, чтоб он, Сахаров, их накормил и купил икры да рыбы, и он, Сахаров, сказал, что де денег при нем не имеетца, а пришлет из двора. И того дня из двора рыбы, да калачей, да кунган пива он, Сахаров, к нему, Набокову, прислал». Секретарь же на допросе и очной ставке утверждал, что просил вовсе не пять рублей, а десять копеек «на пищу», которые Сахаров ему тотчас же дал и при этом задал вопрос: «Долго ль вы здесь пробудете?» — на который получил ответ: «До ночи, только есть будет нечего». Тогда Сахаров пообещал прислать им «из двора пообедать» и в тот же день передал «небольшой кувшинец ботвинья, да небольшое звено белужин на пример фунта три или четыре, да калачей на две копейки, да пива небольшое число, которое он, Набоков, с имеющимся в том приказе дневальными и прочими подьячими и ел»[101].

Вот так, видимо, и «кормились от дел» канцелярские служащие Сыскного приказа. Явочные челобитные, в которых чиновники заявляли об украденном имуществе, позволяют думать, что «кормились» они очень даже неплохо. Так, секретарь Сыскного приказа Петр Вителев в марте 1741 года пожаловался, что у него из дома «воровскими людьми… с чердаков покрадено ветчины тридцать пуд, цена тридцать рублей, рыбы провесной пять пуд, цена шесть рублей»[102].

Есть еще один важный момент, который нельзя упускать из вида, говоря об уровне жизни мелких московских чиновников. Состоятельные московские купцы охотно выдавали своих дочерей замуж за канцелярских служащих: они прекрасно понимали, насколько важно было иметь своего человека в таком учреждении, как Сыскной приказ. Так, отличавшийся «шумством» и неоднократно штрафованный канцелярист Сыскного приказа Иван Ульянович Городков (он также был на работе 28 декабря 1741 года) был женат на дочери купца Гостиной сотни Семена Максимовича Спиридонова Ирине Ивановой[103]. Теща Городкова была дочерью купца Кожевницкой полусотни Ивана Федотова сына Вешнякова, которой ее мать, вдова Агриппина Григорьевна, в 1722 году завещала «двор в Москве в Кожевницкой полусотни, в приходе церкви Успения Пресвятой Богородицы з деревянным всяким строением, да двор в Кожевниках же со всяким же дворовым строением и кожевенным заводом»[104].

Впрочем, мы слишком долго задержали внимание читателей на канцелярских служащих, присутствовавших в подьяческой палате 28 декабря 1741 года. Между тем Ваньку Каина провели через нее на допрос к секретарю Сергею Попову.

Секретари сидели в отдельной, примыкавшей к подьяческой, комнате (секретарской) за одним большим столом, на котором стоял календарь на 1741 год, лежали большие ножницы и прочие канцелярские принадлежности. Именно в секретарской в специальном мешочке, запломбированном печатью караульного офицера, хранились ключи от всех острогов и тюремных казарм. Возле этого мешочка с ключами круглосуточно посменно дежурили часовые, не позволявшие брать ключи никому, кроме караульного офицера. В секретарской было два окна, которые выходили на восточную сторону, на Москворецкую улицу. У стены стояли шкафы, за стеклами которых виднелись корешки «указных книг» (сборников законов)[105]. Благодаря тому, что эти книги были в первую очередь вынесены во время пожара 29 мая 1737 года, а затем описаны вместе с другими уцелевшими документами, мы точно знаем, что именно стояло на полках книжных шкафов: печатное Соборное уложение 1649 года, печатная Кормчая книга 1650 года, рукописный сборник Новоуказных статей 1669 года, печатные Воинский устав и Артикул воинский, печатные сборники указов 1714–1728 годов, сборники присылаемых указов за 1730–1735 годы и др.[106]

Секретари контролировали работу повытий, принимали деятельное участие в произведении дел и регулярно докладывали судьям обо всех делах и входящих бумагах. Мы уже знаем по именам секретарей, делавших доклады 28 декабря 1741 года, — Сергея Попова, Ивана Богомолова, Дмитрия Шарапова и Ивана Григорова. Впрочем, вряд ли все секретари присутствовали в комнате во время допроса Каина, поскольку они постоянно ходили в судейскую палату для докладов по текущим делам.

Ваньку Каина поставили перед секретарским столом, за которым восседал правящий секретарскую должность 44-летний канцелярист Сергей Попов. Он начал служить в 1716 году в Счетной рекрутской канцелярии, потом работал в Преображенском приказе, а затем в Приказе церковных дел, где и стал подканцеляристом. В Сыскном приказе Попов начал служить со времени его учреждения в 1730 году, а в декабре 1731-го за хорошую службу его повысили до канцеляриста. Еще в сентябре 1737-го он был назначен к отправлению секретарской должности на место состарившегося секретаря Василия Неелова, а в Московскую сенатскую контору было подано прошение о повышении Сергея Попова до секретаря. Но указ о пожаловании его в секретари воспоследовал только в 1744 году. У Сергея Попова был сын Николай, которому в 1741 году было три года. Когда он подрос, отец привел его служить в Сыскной приказ копиистом[107].

Сидевший рядом с Поповым копиист Алексей Матвеев приготовился записывать показания. Сначала Попов задал Каину вопросы, призванные установить основные факты его биографии (имя, возраст, происхождение, место рождения, настоящее состояние). После этого канцелярист перешел к доношению Каина, которое имел перед глазами. Доноситель подтвердил все его пункты.

Копиист Матвеев принялся за составление чистового «роспроса» Каина. В первую очередь он переписал автобиографические показания арестованного от третьего лица, затем основные пункты доношения, перенес весь список «товарищей» Каина, нисколько не изменяя его последовательность, и добавил некоторые дополнительные сведения о криминальной деятельности преступника, которые тот дал на допросе.

Для того чтобы «роспрос» возымел юридическую силу, обвиняемый должен был в нем «утвердиться» в присутствии судей. Сергей Попов, взяв в руки чистовик протокола допроса, повел Каина на второй этаж, в судейскую палату.

Как уже говорилось, туда вели две лестницы: одна каменная, на столбах, пристроенная с южной стороны здания[108], которой, видимо, пользовались судьи; по второй, внутренней, секретари по нескольку раз в день поднимались в судейскую для докладов и возвращались на рабочее место.

Канцелярист открыл сдвоенные дубовые двери и явил Каина «пред присутствующими». Согласно Генеральному регламенту 1720 года, судьи Сыскного приказа — князь Яков Никитич Кропоткин, Андрей Писарев и Афанасий Сытин — сидели посреди комнаты за большим дубовым столом, покрытым алым сукном с шелковой бахромой[109]. Секретарь громко зачитал вслух «роспрос»:

«Иваном ево зовут Осипов сын Каин. От роду ему двадцать три года. Отец ево, Осип Павлов, тако ж и он, Иван, Ростовского уезду вотчины Гостиной сотни купца Петра Дмитриева сына Филатьева села Ивашева крестьяне. И жительство он, Иван, со оным отцом своим имел в том селе Ивашеве. И тому ныне лет с десять он, Иван, из того села взят в Москву в дом оного помещика ево Филатьева, и в том доме он, Иван, жил года с четыре. И тому ныне шестой год он, Иван, из дому оного помещика своего бежал и жил в Москве по разным местам. И с того времени, живучи в Москве, он, Иван, спознался с мошенниками, незнаемо какова чину, Иваном Жегалом, Алексеем Маданом, Тимофеем Чичовым…»

Во время чтения Ванька Каин так же, как и секретарь, стоял — сидеть перед судьями в присутствии могли только лица, имевшие чин полковника и выше. Пока Попов озвучивал длинный список московских воров, Ванька Каин мог осмотреться в судейской палате, стены которой были обиты красным сукном. Значительную часть массивного стола занимало новенькое резное зерцало (в декабре 1741 года мастеровой Андрей Назарьев вырезал его, а живописец Иван Андреянов разрисовал и позолотил[110]) — увенчанная орлом трехгранная призма, эмблема законности, специально введенная Петром I для размещения во всех присутственных местах Российской империи. На зерцале был наклеен печатный экземпляр грозного петровского указа от 17 апреля 1722 года: «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде на свете так нет, как у нас было, а отчасти и еще есть… Того ради сим указом, яко печатью, все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать против регламентов… Буде же кто сей наш указ преступит, под какою оговоркою ни есть… тот, яко нарушитель прав государственных и противник власти, казнен будет смертью без всякой пощады»[111].

Здесь же, на крытом сукном столе, освещенном горевшими в подсвечнике благовонными свечами (в декабре 1741 года был закуплен фунт таких свечей), стояли чернильницы и дорогие лебяжьи перья[112], которыми члены присутствия подписывали приказы и определения. Судя по различному цвету чернил, используемых судьями для проставления подписей, чернильница была для каждого своя, то есть в Сыскном приказе исполняли предписание Генерального регламента: «Стол, при котором коллежные члены сидят, добрым сукном покрыт, и пред всяким членом чернильнице со всею принадлежностью»[113]. Стол украшали настольные часы, медный колокольчик[114], календарь на 1741 год и печать Сыскного приказа[115]. Для того чтобы секретарь мог записывать судейские распоряжения и определения, справа располагался специальный секретарский стол[116].

Над судейским столом обычно висел портрет государя. Но в данный момент изображение Елизаветы Петровны, пришедшей к власти чуть более месяца назад, еще не успели заказать, и почетное место на стене пустовало. (В декабре 1741 года никаких расходов на портрет новой императрицы не зафиксировано. Когда именно он был написан, неизвестно; но к 1756 году портрет уже пришел в негодность, и 16 декабря был заказан новый, «мерою и обширностью, каков в Камер-коллегии и в Корчемной канцелярии написан». Заказ выполнил служитель покойного князя Ивана Юрьевича Трубецкого Борис Архипов сын Коромышев. Кроме этого, ему было поручено отреставрировать «имеющийся в Сыскном приказе прежний портрет». Коромышев выполнил работу в течение месяца за 16 рублей[117].)

В красном углу висели три иконы: образ Пресвятой Богородицы на холсте в позолоченной раме и два других образа в серебряных окладах. Перед ними теплилась медная позолоченная лампада. С левой стороны весь угол занимала изразцовая печь, в которой потрескивали дрова. На одной стене висело большое настенное зеркало, а у другой находились застекленные шкафы, в которых, как и в секретарской, стояли сборники законов[118].

В судейской было три окна, которые выходили на восточную сторону. Несмотря на находившиеся рядом острожки почти четырехметровой высоты, со второго этажа можно было увидеть оживленную Москворецкую улицу, по всей длине которой вытянулся длинный ряд каменных купеческих лавок, и Зарядье.

Между тем правивший секретарскую должность Сергей Попов продолжал чтение протокола допроса Ваньки Каина: «…A других товарыщей как зовут, не упомнит, и каких они чинов, не знает, только в лицо признать может. И с ними, будучи в Москве и в прочих городах, мошенничал денно и ночно: будучи в церквах и в разных местах, у господ, и у приказных людей, и у купцов, и всякого звания у людей вынимал из карманов деньги, платки шелковые, часы, ножи и табакерки. Да на Макарьевской ярмарке он, Иван, с вышеписанными товарищами был в четыре пойма^{14}, да в городе Тихвине один поем, в городе ж Кашине один поем, да в городе Устюжине один поем, да в городе Гороховце один поем, в городе Вязниках один поем, да в городе Нижнем один поем, в городе Володимере один поем, у Троицы Сергиева монастыря в пять поимов, да в городе Дмитрове в два пойма. И в тех городех он, Иван, мошенничал же: вынимал у купецких людей из карманов кошелки с деньгами и платки шелковые и ножи и продавал в тех городах разным людям… А ныне он, Иван, мошенничать перестал и воровать не будет, а товарищи ево и по ныне воруют и в разных домех крадут пожитки, которых он, Иван, всех укажет. А которых имян он, Иван, не знает, и тех в лицо знает и укажет. В сем роспросе он, Иван, сказал сущую правду».

Когда «роспрос» был зачитан, между Каином и судьями состоялся разговор, после которого Попов на обороте «роспроса» написал: «Означенному Ивану Каину пред присутствующими чтен, и он, Каин, утвердился на сем роспросе»[119].

Часовой вывел Каина и отдал под караул, а Попов остался для получения от судей устных распоряжений по этому делу. Когда он спустился вниз, в канцелярские помещения, копиист под его диктовку составил следующий документ:

После подписания этой инструкции секретарем Сергеем Поповым она была внесена в книгу исходящих бумаг и протоколист Петр Донской расписался в ее получении.

28 декабря 1741 года: ночь

Возглавить первую операцию по сыску «товарищей» Каина поручили протоколисту Петру Донскому. Это был матерый 37-летний подьячий, уже не первый десяток лет занимавшийся расследованием уголовных дел. Он начал свою канцелярскую службу в 1714 году в десятилетнем возрасте в Приказе земских дел. В 1719 году молодой копиист был переведен в Московский надворный суд, где повышен до подканцеляриста. В 1727-м его перевели в Московскую губернскую канцелярию и за прилежное расследование уголовных дел сделали канцеляристом. Когда в середине 1730 года уголовные дела передавали из Московской губернской канцелярии в учреждавшийся Сыскной приказ, туда вместе с прочими чиновниками перевели и Петра Донского. 26-летний чиновник к тому времени уже имел 16 лет стажа канцелярской службы, в том числе большой опыт работы с уголовными делами. Поэтому в Сыскном приказе его быстро назначили править должность протоколиста, а в феврале 1736 года из Сыскного приказа в Московскую сенатскую контору было подано доношение с просьбой повысить Донского до секретаря, поскольку он «к розыскным делам заобычный и секретарем быть достоин». Но этого назначения он дождался лишь в 1746 году.

У Петра Донского было три сына. В 1741 году старшему сыну, Алексею, исполнилось 14 лет, среднему, Петру, — семь, а младшему, Сергею, — пять. Всех их, конечно, также ждала служба в государственных учреждениях. В 1754 году Алексей уже был секретарем в Раскольнической конторе, а Петр и Сергей копиистами, один в Правительствующем сенате, а другой в Соляной конторе. Алексей Донской впоследствии дослужился до надворного советника и выдал свою дочь Елизавету за тульского помещика прапорщика Алексея Андреевича Хомякова, родственника известного философа-славянофила А. С. Хомякова. Однако брак оказался несчастливым: в 1781 году прапорщик Хомяков убил свою жену[121].

В святочный день 28 декабря 1741 года семейство Петра Донского не дождалось отца домой. Как только наступила ночь, он отправился вместе с четырнадцатью солдатами и новоявленным доносителем Ванькой Каином для сыска и ареста его «товарищей». О деталях этой операции мы знаем благодаря сохранившемуся «доезду» Донского. Это своего рода отчет о проведенном сыске, который подавал канцелярский служитель всякий раз, когда он посылался с солдатами для задержания подозреваемых лиц. В нем сначала приводилось основание для сыска (как правило, цитировалась инструкция, данная из Сыскного приказа); затем указывалось, в каких домах удалось побывать и каких людей арестовать; наконец, отмечалось, какие подозрительные вещи были обнаружены в домах или в карманах подозреваемых. В конце приводился список солдат, участвовавших в сыске, после чего руководивший операцией канцелярский служитель ставил свою роспись, а вместо неграмотных солдат подписывался какой-нибудь чиновник Сыскного приказа.

Донской подал свой «доезд» 29 декабря 1741 года, на следующий день после операции. Из этого документа мы узнаём, что Ванька Каин не заставил протоколиста и солдат далеко ходить… Впрочем, пусть чиновник сам расскажет о том, где ему пришлось побывать этой морозной зимней ночью: «1741 декабря 28 дня ПО УКАЗУ ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА и по данной мне, протоколисту Петру Донскому, инструкции велено мне с явшимся доносителем Иваном Каиновым, которой в воровствах своих принес извинение, итти, где он, Каин, покажет таких же воров, и тех воров забрать всех. И по тому ево показанию я, Донской, с салдаты ходил, и он, Каин, указал мне в Китае-городе, в Зарядье, незнаемо чей двор, а сказал, что в том доме живут товарыщи ево мошенники. И в том доме взяли по указыванию ево, Каинову, становщика слепого Андрея Федулова сына Букатенка, Кизяка он же, да жену ево Пелагею Никитину дочь, да мошенников…» Далее шел перечень имен шестнадцати человек мужского и женского пола[122].

Итак, Ванька Каин повел членов экспедиции по захвату преступников в Зарядье — древний район Москвы, расположенный между Москворецкой улицей, Варваркой и Китайгородской стеной (она тянулась вдоль Москворецкой набережной, а затем поворачивала на север и шла вверх, вдоль нынешнего Китайгородского проезда). В Зарядье с Варварки вел Кривой переулок, который спускался вниз к реке от церкви Великомученика Георгия, доводил до церкви Зачатия Анны, что в Углу, а затем плавно переходил в Мокринский переулок. Последний шел параллельно Варварской улице и Китайгородской стене до Москворецкой улицы. От Варварки к Мокринскому переулку спускались Псковский и Зарядьевский переулки, а выше Мокринского, параллельно Варварке, проходили Мытный, Большой Знаменский (впоследствии — Елецкий) и Ершов переулки.

По переписной книге московских дворов 1742 года в Зарядье насчитывалось 67 дворовых мест, в том числе 46 жилых дворов, восемь пустырей, четыре кладбища (при церквях Николая Чудотворца Мокрого, Ирины Мученицы, Зачатия Анны в Углу и Николая Чудотворца в Углу), четыре архиепископских подворья (смоленского, воронежского, белгородского и нижегородского архиереев), монастырское подворье (Вознесенского монастыря), две харчевни, «питейная фортина» (кабак) и государственное учреждение — Иностранная контора[123].

Самые ранние исповедные ведомости Китайгородского сорока^{15} показывают, что Зарядье к 1740-м годам было так густо заселено, что напоминало муравейник. В одном только приходе Великомученика Георгия в девяти дворах проживали 133 человека (заметим, что это только официально зарегистрированное население, в реальности же число жильцов было намного больше). Так, в маленьком дворе при церкви, кроме самого «попа Ивана Васильева» и его жены Ефросиньи Абрамовой, проживали 18 человек: 47-летняя вдова подьячего Татьяна Георгиевна; сорокалетний оброчный крестьянин Георгий Тимофеев с женой Анастасией, четырехлетним сыном и двенадцатилетней дочерью; 39-летний купец Илья Федоров с женой Степанидой; семидесятилетняя вдова «фабричного» Суконной мануфактуры Ирина Михайлова с тридцатилетней снохой Феклой и др.[124] Во время переписи зарядских дворов осенью 1742 года этот густонаселенный дворик был обмерен. Оказывается, он занимал по Варварке всего шесть саженей в длину и простирался на пять саженей в глубину, то есть имел площадь всего 30 квадратных саженей[125].

На расположенных по Кривому переулку подворьях Вознесенского монастыря и смоленского архиерея в 1740 году ютились 68 человек (обслуживающий персонал подворий, церковнослужители, а также жильцы — оброчные крестьяне, купцы, «фабричные», отставные солдаты, солдатские вдовы и др.)^[126]126.

Чуть дальше по Кривому переулку, в приходе Зачатия Анны в Углу, согласно исповедной ведомости 1748 года, было десять дворов, в которых только легально проживали сто человек. Так, на церковной земле храма Зачатия Анны, где располагались три маленьких дворика церковнослужителей, имели жилища почти четыре десятка обывателей. В первом дворике жил пятидесятилетний священник Гаврил Феофилактов с двумя дочерьми, домовой работницей и восемью постояльцами: оброчным крестьянином Алексеем Кирилловым с женой и сыном, оброчным же Алексеем Афанасьевым с женой, купцом Иваном Андреевым с женой и сыном. Рядом находился дворик тридцатилетнего дьякона той же церкви Ивана Иванова и его жены. Здесь нашли приют семь жильцов: оброчный крестьянин Петр Якимов с женой и «фабричный» Большого суконного двора Игнатий Никитин с женой, двумя сыновьями и племянником. В третьем дворике 47-летний дьячок Василий Иванов, имеющий жену и сына, приютил 11 жильцов[127]. Просвирня Ксения Юдина проживала в пристройке, приделанной к печуре в Китайгородской стене для размещения пушек. Еще в июне 1710 года ее предшественница Елена Викулова просила позволения пристроить к печуре хижину: «Державнейший царь государь милостивейший. По твоему государеву указу мое строение в Китай-городе в приходе церкви Зачатия, что в Углу, разломано, и ныне мне, бедной просвирнице, жить стало негде и нанять не на что. И у того ж приходу близ тоя церкви есть Китая-города в городовой стене печура порозжая. И без твоего государева указу в той печуре построитца я, нижайшая раба твоя, не смею. А в той же городовой стене иные жители в таких же печурах построились… и ныне они живут. А мне, бедной и скудной, инде где жить или строица в ыном месте не мочно, потому что я у тоя церкви Божей работаю в просвирницах з двенатцать лет. Всемилостивейший государь, прошу Вашего Величества, вели, Государь, мне, бедной, близ тоя церкви построитца в городовой печуре для приюту, чтоб мне, бедной, было где приютитца и твоево государского богомолия и тоя вышеписанные церкви не отбыть, и о том мне свой Государской милостивой указ учинить». На этом прошении стоит резолюция: «Велеть ей построить, как иным таким убогим дано». С тех пор все просвирни церкви Зачатия Анны в Углу так и обретались в этой убогой хижине[128].

Такие маленькие густонаселенные дворики и хижины в Зарядье соседствовали с несколькими крупными дворами знатных господ, на которых обитало множество крепостных дворовых людей. Так, в Кривом переулке с левой стороны, если идти от Варварки, сразу за Вознесенским подворьем, находился двор генерал-майора Ивана Ивановича Бибикова. Напротив него располагался огромный двор «генерала, кавалера, лейб-гвардии Семеновского полка подполковника и Ея Императорского Величества генерала-адъютанта» Андрея Ивановича Ушакова общей площадью более 4500 квадратных саженей. По соседству с начальником Тайной канцелярии Ушаковым во дворе площадью около 430 квадратных саженей проживал советник Иностранной конторы Иван Иванович Топильский с женой Пелагеей Тимофеевной в окружении двадцати трех крепостных слуг. Если свернуть в Мокринский переулок и пройти по направлению к церкви Николы Мокрого, можно было увидеть большой двор Никифора Кондратьевича Вяземского, бывшего воспитателя царевича Алексея[129].

С крупными богатыми дворами в Зарядье причудливо перемежались «пустые дворовые места», не восстановленные после пожара 29 мая 1737 года. По переписи 1742 года в Зарядье насчитывалось семь таких мест общей площадью около 2500 квадратных саженей.

Возможно, на один из таких запущенных дворов и привел Ванька Каин Петра Донского с солдатами. Некоторые арестованные на допросах показали, что их воровской притон находился в Зарядье на территории двора Петра Сабурова[130]. Однако ни в переписи зарядских дворов 1742 года, ни в исповедных ведомостях Китайгородского сорока 1740-х годов владение Сабурова в Зарядье не фигурирует. Поэтому скорее всего речь идет об одном из брошенных после пожара дворов, возможно, ранее принадлежавшем Сабурову. В «доезде» Петра Донского владелец двора, где расположился воровской притон, назван не был, что подтверждает заброшенность этого владения (иначе протоколист уточнил бы его принадлежность).

Надо думать, путь к этому двору лежал по извилистым переулкам, темным подворотням и лабиринтам зарядских дворов. Здесь наверняка были какие-то тайные лазейки, через которые в облюбованное ворами место проникали всякие подозрительные люди. Ночное появление отряда Сыскного приказа оказалось полной неожиданностью для обитателей притона.

Ночью 28 декабря здесь приютились 18 человек, многие из которых уже «напились пьяны» и улеглись спать.

Хозяином притона был слепой нищий Андрей Федулов, который был известен всему преступному миру Москвы под прозвищами Кубатенок и Кизяка. На допросе в Сыскном приказе он о себе рассказал, что раньше был купцом Алексеевской слободы, торговал мясом и проживал своим двором за Яузскими воротами в приходе церкви Николая Чудотворца на Студенце. Но с ним случилось несчастье: он «волею Божиею ослеп» и потому потерял трудоспособность. Вот и вынужден был Федулов продать свой двор, пойти по миру и поселиться на одном из заброшенных дворов Зарядья. Он был женат на Пелагее Никитиной, двадцати одного года, и имел на своем попечении семнадцатилетнюю племянницу Марфу Васильеву, отец которой был солдатом Преображенского полка и «в давних годех умре»[131]. На жизнь бывший купец зарабатывал «мирским подаянием». Кстати говоря, в ту ночь у него ночевал и четырнадцатилетний подросток Иван Михайлов сын Батыгин, который на допросе признался, что он «пропитание ныне имеет — оного Андрея Федулова важивал по миру»[132]. Но милостыня, как мы увидим чуть ниже, была далеко не единственным источником доходов Федулова.

Детали обстановки его жилища неизвестны, кроме той, что в эту зимнюю ночь его обогревал «истопок» (при обыске «на истопке, в земле» были обнаружены «два палаша солдацкие без ножен да кортик»[133]). Зато мы знаем, что кроме Федулова и его близких 28 декабря 1741 года здесь ночевали еще 14 человек.

Прежде всего, в «палате» бывшего купца были схвачены «мошенники» (то есть воры) — так они названы в «доезде», так же их назвал на допросе Федулов, да и сами они в Сыскном приказе повинились в многочисленных «мошенничествах».

Кондратий Федоров сын, 25-летний «фабричный», по прозванию Безрукий, на допросе показал, что жил у Андрея Федулова уже несколько месяцев, при этом хозяин и его жена «про то, что он, Кондратий, мошенник… ведали, потому что он сам им об этом сказывал». Двадцатилетний купец Алексеевской слободы Степан Гаврилов сын Жижин жил у «Андрея Слепого… с месяц… заведомо, что он мошенник». Беглый рекрут Иван Елисеев сын Буханов, «Харахорка он же», пятнадцати лет, «заведомо, что мошенник», остался у Федулова на ночь в первый раз. «И в ту ночь, пришед из Сыскного приказа подьячей с салдаты, и ево, Харахорку, взяли, и хозяина, и жену ево, и прочих и привели в Сыскной приказ», — показал он на допросе. Купец Казенной слободы двадцатилетний Михайла Васильев сын Рубцов, «Голован он же», мог считаться старожилом: «тому ныне года с полтора живет в Зарядье у слепого Андрея Федулова». Беглый солдат Максим Родионов сын Попов на допросе показал: «…сего году в праздник Рождества Христова пришел де он, Максим, в дом к приводному с ним слепому Андрею Федулову, к жене ево, Пелагее Никитиной, по знакомству, понеже де напред сего с ним торговали вместе съестным харчом. И жил де у него, у жены ево по сей привод заведомо, что беглой солдат и мошенник». «Фабричный» Иван Алексеев сын по прозвищу Дикой признался, что «недели две живет в Китай-городе у слепого Андрея Федулова без поручной записи»[134]. Замыкал список мужского населения притона семнадцатилетний оброчный монастырский крестьянин Максим Тимофеев сын Лылов, занимавшийся «сапожной работой» и проживавший в Кожевниках. Накануне в Зарядье он повстречался с Федуловым, который звал его к себе в гости. В хижине слепого нищего в компании «мошенников» Максим Лылов «напился пьян» и лег спать, и тут неожиданно нагрянули солдаты[135]. Кстати говоря, Андрей Федулов на допросе показал, что крестьянин Максим Лылов «пришел к нему в гости по знакомству для того, что жена ево (Андрея. — Е.А.) строчила на него подрядные сапожные голянищи».

Кроме них, в «палате» этой ночью оказалось несколько временных жилиц Андрея Федулова. Солдатская вдова Аксинья Иванова дочь, после смерти мужа (он был солдатом Семеновского полка) скитавшаяся «по разным местам», в декабре 1741 года устроилась к «слепому Андрею Федулову», у которого жила «без поручной записи и без записи съезжего двора», а зарабатывала на жизнь шитьем «на разных людей платья». На допросе она утверждала, что «мошенников… не знает и заведомо краденого не покупала». Ее дочь Степанида Ивановна, послушница Страстного монастыря, на дни Рождественского сочельника была отпущена для свидания с матерью и вместе с ней была схвачена в хижине Андрея Федулова и приведена в Сыскной приказ. Тридцатилетняя вдова солдата Вятского пехотного полка Ирина Яковлева дочь вначале «мотала шелк» на одной из московских мануфактур, при которой и жила, потом около года была в работницах у мучника Семена Максимова на Таганке, но летом 1741 года от него «сошла» и поселилась у Федулова. Характер своих занятий в последние месяцы она не уточнила, но зато призналась, что «в тот дом приходили ко оному слепому мошенники… и про то, что они мошенники, она, Арина, ведала, а о том нигде не доносила простотою своею».

Екатерина Васильева дочь, 2 2-летняя купеческая вдова, знавала лучшие времена. Пока был жив ее муж, купец Большой Садовой слободы Иван Васильев, она жила на Панкратьевской улице в своем доме, но после его смерти в 1739 году молодая вдова была вынуждена продать свой двор и выселиться из слободы. Она переехала за Красные ворота и устроилась на шелковую мануфактуру Ивана Панфилова, где жила без поручной записи и «мотала шелк на пряжу». Но потом она с той мануфактуры «сошла» и нашла пристанище «в Зарядье по сему делу у приводного слепова без поручной записи и без объявления съезжаго двора». При этом она утверждала, что, «живучи у того Федулова… блудного дела ни с кем не чинивала и ко оному Федулову в дом хаживали разных чинов люди, а что они мошенничают, про то она, Катерина, не знает и краденого у них заведомо и незаведомо ничего не покупывала».

В гости к Екатерине в этот день пришла ее кума, восемнадцатилетняя солдатская дочь Анна Иванова. Ее отец, солдат Псковского пехотного полка Иван Леонтьев, находился в службе при своем полку в Санкт-Петербурге, а она жила у своей тетки, вдовы Анны Епифановой дочери, за Никитскими воротами в приходе церкви Воскресения Христова. На допросе Анне пришлось давать показания, что «в том доме она… блудно ни с кем не живала и про то, что в том доме мошенники живут, она, Анна, не знала». Солдатская вдова Арина Федосеева дочь была более информированной. После того как ее муж, артиллерийский канонир Иван Чирков, был убит при взятии крепости Очаков летом 1737 года, Арина мыкалась «у разных людей», пока не поселилась в хижине Андрея Федулова. Если верить ее показаниям, она зарабатывала на жизнь «мытьем на разных людей рубах». На допросе Арина призналась: «…приводные по сему делу Иван Дикой, Михайла Голован, Степан Жижин, Кандратей Безрукой к нему, Андрею, хаживали, а про то, что они мошенники она, Арина, ведала», а «о том машенничестве не доносила простотой своей, а более того она, Арина, ни за кем воровства никакова не знает… и у показанного слепова сводства никакова не видывала».

В результате облавы в Сыскной приказ попала и одна замужняя дама — девятнадцатилетняя купеческая жена Матрена Данилова. Ее муж, купец Хамовой слободы, еще в августе уехал в Санкт-Петербург «для торгового промыслу», а в его отсутствие Матрена не ужилась со свекровью Татьяной Ивановой и в ноябре перебралась в Нижние Садовники к своему родному дяде, купцу Огородной слободы Василию Сергееву, который находился в дружбе с Федуловым. Накануне облавы последний прислал к Матрене малолетнюю девочку Ирину с просьбой прийти к нему «для обережи дому ево» (значит, было что оберегать!), поскольку на следующее утро намеревался вместе с женой отправиться в Новодевичий монастырь для сбора милостыни. Вечером 28 декабря Матрена к нему и пришла, якобы ничего не зная о том, что «в том доме были мошенники»[136].

При обыске в «палате» кроме двух солдатских палашей были обнаружены и спешно доставлены в Сыскной приказ другие вещи: Андрей Федулов не без оснований подозревался в скупке краденого. На допросе нищий объяснил их происхождение следующим образом: «…взятые у него, Андрея, рубашка александрийская [с] кушаком полушелковым положены у него от брата ево двоюродного Алексеевской слободы купца Андрея Васильева в двух рублях, а ныне он в Питербурге. Ранец солдатский, кортик, портупей шелковый положены у него, Андрея, от присылаемых из Сибири с казной счетчиков Ивана Иванова, Николая Иванова, которые де стояли у него, Андрея, из найму с филипповских заговен с месяц, в закладе в полтине, а обещали де выкупить оное по приезде их в Москву к празднику Рожества Христова или к Новому году. Две рубашки да два фартука холстинные детские жилицы его, солдатской жены Варвары Ивановой дочери малолетнего ее сына, а муж де ее имеется в посылке, а куда не знает. А остаток Ивановского полотна да два платка бумажные, один крашенинной, пять покромей^{16} зеленых простого сукна да холст посконной^{17} собственные де ево, Андреевы»[137].

Итак, слепой нищий Андрей Федулов не только ходил с сиротой Иваном Батыгиным по «караульным», монастырям и прочим местам для сбора «мирского подаяния», но и пускал в свою хижину постояльцев, давал деньги под залог и, скорее всего, покупал краденые вещи. Среди его постоянных жильцов и поставщиков краденого были профессиональные «мошенники». Ночью 28 декабря 1741 года их оказалось шесть человек, из которых четверо ночевали у него уже более двух недель. Однако нам известно, что этот дом посещали и другие воры. Так, Арина Федосеева дочь показала, что «два палаша принес к нему, Андрею, в дом по сему делу доноситель Иван Каин, про которые сказал, что они те палаши отбили у солдат, а у кого, не сказали, которые она, Арина, приняла с купецкой женой Матреной Даниловой дочерью и, приняв де те палаши, закопала в землю на наистопак»[138].

Среди женщин, взятых в доме слепого, оказались четыре его «жилицы», однако мы знаем, что их было больше. На допросе хозяин упомянул еще жилицу Варвару Иванову с малолетним сыном, которой в ту ночь в доме не оказалось. Причем все они — вдовы, которые после смерти мужей несколько раз меняли места жительства, пока, наконец, не оказались «в палате» Федулова. Две женщины признались, что для них не было тайной, с кем они соседствуют. Хотя ни одна из вдов не повинилась в каких-либо преступлениях, многозначителен уже сам характер подозрений — в покупке краденых вещей и «блудном деле», то есть Федулов мог заниматься также «сводством».

Видимо, 18 человек, арестованных в доме Федулова, были доставлены в Сыскной приказ, а потом Каин повел Петра Донского с солдатами по другим воровским притонам. Но и на этот раз он не заставил их далеко ходить… Впрочем, пусть Петр Донской продолжит свой рассказ: «…Он же, Каин, близ Москворецких ворот указал дом церкви Всемилостивого Спаса, что словет Мокрой, дьякона Алексея Якимова, а он сказал, что де в том доме живут мошенники. И я, Донской с солдаты, в том доме взял мошенников Коломенского полку беглого солдата Тимофея Васильева сына Чичова, Хамового двора матроса Дениса Иванова сына Криворотова. Он же, Каин, близ Москворецких ворот указал дом церкви Николая Чудотворца священника Ильи Елисеева, а сказал, что де в том доме живут мошенники. И я, Донской, в том доме взял мошенников Большого суконного двора ученика Тихона Степанова сына Боброва, Белой он же, Журавлевой фабрики ученика Матвея Дмитриева сына Тарыгина, да женок Иверского монастыря крестьянскую жену Татьяну Иванову, солдатских жен Прасковью Васильеву, Варвару Нестерову. Он же, Каин, близ Москворецких ворот указал дом церкви Всемилостивого Спаса священника Ивана Леонтьева, а сказал, что де в том доме живут мошенники. И я, Донской, в том доме взял мошенников солдатского сына Леонтия Васильева сына Юдина, Ивана Данилова сына Тареева, Зубарев он же, дому асессора Афанасия Сытина человека Петра Иванова сына Ачку, Рябинин он же, да в том доме хозяйку солдатскую жену Марфу Дмитриеву дочь, да полотняной фабрики ученика Михайла Васильева сына Стульникова, Киска он же, которой показал, что он бежал из Корчемной канторы, да солдатскую жену Ирину Иванову дочь. Он же, Каин, близ Москворецких ворот указал печуру, а сказал, что в той печуре живет мошенник Казанского полку беглой извозчик Алексей Иванов сын Соловьев. И в той печуре оного Соловьева взяли, у него ж, Соловьева, взяли из кармана доношение, в которой написано рукой ево, что он знает многих мошенников, и при том написан оным мошенником реэстр, да в той же печуре взяли хозяина, Басманой слободы купца Степана Иванова сына Болховитинова…»[139]

Итак, Ванька Каин провел Петра Донского с солдатами по притонам, расположенным на Москворецкой улице, в непосредственной близости от Сыскного приказа.

Как известно, Москворецкая улица в 30-х годах XX века после разбора Китайгородской стены, церквей Всемилостивого Спаса, Николая Чудотворца и прочих построек навсегда растворилась в обширном пространстве Красной площади и Васильевского спуска. А во времена Ваньки Каина она была одной из центральных и наиболее оживленных улиц города. Она брала начало от Спасской башни Московского Кремля и Спасского моста, перекинутого через кремлевский ров (засыпанный лишь в начале XIX века). На мосту находился книжный ряд, а справа, если идти от Спасской башни, расположилась первая в Москве кофейня. Далее улица тянулась до Лобного места, а затем поворачивала направо, огибая собор Василия Блаженного, и спускалась к Москворецким воротам Китайгородской стены, которые выводили прямо к наплавному «живому» мосту через Москву-реку. По правой стороне улицы (если смотреть с Красной площади) между собором и Москворецкими воротами возвышались главки двух церквей — Всемилостивого Спаса и Николая Чудотворца Москворецкого.

С левой стороны Москворецкой улицы во времена Ваньки Каина возле Лобного места находились кабак и пирожные места, за которыми до Гостиного двора один за другим выстроились торговые ряды — башмачный, игольный, свечной, овощной, медовый и т. д. Несколько выше поворота на Варварку, возле башмачного ряда, раскинулся харчевенный шалаш с очагом без трубы, где жарили рыбу, варили кутью, кисель и продавали горячий «съестной харч» прохожим людям. Далее, на повороте на Варварку, располагались каменные и деревянные лавки рукавичного и масляного рядов. Ниже масляного ряда находился Мытный двор^{18}, а за ним налево от улицы ответвлялся Мокринский переулок, который вел в Зарядье.

С правой стороны улицы по всей ее длине тянулся ряд каменных торговых лавою напротив собора Василия Блаженного располагался рукавичный ряд, который затем переходил в масляный, а его сменял яблочный ряд; ниже шел рыбный ряд, а за ним соляной. Покровский собор окружали маленькие дворики церковнослужителей. Здесь в 1742 году жили иерей Покровского собора Иван Михайлов, просвирня того же собора Дарья Александрова, протоиерей Иван Климентов, церковный сторож Алексей Андреев, священник Никита Васильев, пономарица Ирина Борисова, священник Алексей Селиверстов, дьякон Иван Васильев. Чуть ниже был большой двор купца 1-й гильдии Алексея Ильина сына Зайцева, за которым возле кремлевского рва виднелось каменное здание Берг-коллегии. Еще ниже находился уже хорошо известный нам комплекс помещений Сыскного приказа, на территорию которого со стороны кремлевского рва вклинился двор купца 2-й гильдии Ивана Попова, приспособленный под постоялый двор и харчевню.

С Большим острогом Сыскного приказа с южной стороны соседствовали кладбище и дворики служителей церкви Всемилостивого Спаса, что у Москворецких ворот, — священника Ивана Леонтьева, дьякона Алексея Якимова и пономаря Василия Семенова. Возле самой церкви стояла каменная харчевня, в которой пекли пироги и блины. Еще ниже шли дворы церковнослужителей церкви Николая Чудотворца Москворецкого — священника Ильи Елисеева, дьякона Леонтия Никулина, просвирни Авдотьи Ивановой. Около церкви Николая Чудотворца также находилась каменная харчевня. С дворами служителей церкви Николая Чудотворца Москворецкого соседствовали дворики вдовы священника Архангельского собора Степаниды Лаврентьевой, иерея Николо-Гостунского собора Московского Кремля Трифона Агафонова и купца 2-й гильдии Федора Вагина. Возле Москворецких ворот с правой стороны, в углу, образованном Китайгородской стеной и кремлевским рвом, было пустое, никем не занятое дворовое место, а возле самих Москворецких ворот находились каменная часовня Соловецкого монастыря, караульная будка и питейная лавка купца Кондратия Сидорова[140].

Облава коснулась именно правой стороны Москворецкой улицы, на отрезке между Сыскным приказом и Москворецкими воротами. Некоторым ночевавшим здесь представителям преступного мира удалось ускользнуть и скрыться. Тем не менее «улов» был значительным: ночью 28 декабря на этом участке удалось схватить и доставить в Сыскной приказ 15 знакомых Ваньки Каина.

Настоящий воровской притон обнаружился на дворе священника церкви Всемилостивого Спаса Ивана Леонтьева. Из переписной книги московских дворов 1742 года известно, что его владения граничили с северной стороны с острогом Сыскного приказа, с западной — с церковным кладбищем, а с южной — с маленькими двориками дьячка той же церкви Алексея Акимова и пономаря Василия Семенова. Известен также его приблизительный размер: 12 саженей в длину (по Москворецкой улице) и 16 — вглубь[141].

Этот дворик, окруженный острогом Сыскного приказа, церковным кладбищем, кремлевским рвом, торговыми лавками и соседними дворами, был, как и многие здешние дворы, густо населен жильцами. Согласно самой ранней сохранившейся исповедной ведомости, в 1744 году в нем только официально проживали 30 человек. Хозяин двора, 43-летний поп Иван Леонтьев, жил там с женой, 46-летней Евдокией Спиридоновой, и двенадцатилетним племянником Иваном Спиридоновым, служившим при церкви пономарем. Все остальные обитатели двора были жильцами священника. Кого здесь только не было! В поповском дворе ютились купеческая вдова 53-летняя Ирина Селиверстова, оброчный крестьянин Андрей Иванов с супругой и тремя детьми, сорокалетний купец 2-й гильдии Тимофей Анисимов с женой Ксенией, двадцати одного года, шестидесятилетний оброчный крестьянин Михаил Иванов с тридцатилетней женой Татьяной, «фабричный» Суконного двора 45-летний Егор Алексеев с женой Анной, пятидесятилетняя солдатская вдова Устинья Максимова, тридцатилетний оброчный крестьянин Андрей Макаров с 24-летней супругой Ксенией, 35-летняя крестьянская вдова Татьяна Иванова с десятилетним сыном Петром, «фабричный» суконной мануфактуры Гаврила Журавлев, 31-летний «фабричный ученик» Филипп Дмитриев с женой и двумя малолетними детьми и др.[142] Отметим, что это только те жильцы, о которых в 1744 году священник объявил в ежегодно подаваемой ведомости о числе исповедовавшихся и причащавшихся жителей его прихода. Однако, как оказалось, некоторые из них неофициально пускали к себе «в углы» на ночь других постояльцев.

Так, еще в 1740 году Леонтьев сдал одно из строений своего двора 44-летней солдатской жене Марфе Дмитриевой. Настоятель церкви Всемилостивого Спаса, видимо, не подозревал, что ее наемное жилище по ночам превращалось в пристанище для «мошенников». Ночью 28 декабря 1741 года в «полатке», нанимаемой Марфой, были схвачены, кроме нее самой, пять человек: беглый из Корчемной конторы «фабричный» Михаил Васильев сын Стульников по прозвищу Киска, восемнадцатилетний дворовый коллежского асессора А. Я. Сытина Петр Иванов сын Рябинин, «Ачка он же», воспитанники Московской гарнизонной школы — пятнадцатилетний Иван Данилов сын Тареев, «Зубарев он же», и четырнадцатилетний Леонтий Васильев сын Юдин, а также одна женщина, 22-летняя солдатская жена Ирина Иванова дочь, которая, в то время как ее муж находился на службе, жила «на разных постоялых квартирах» (род своей деятельности на допросе она предпочла не уточнять). Мужчины в Сыскном приказе признались в многочисленных «мошенничествах», а Леонтий Юдин, между прочим, показал, что он у Марфы Дмитриевой «жил блудно з женкой… Ириной Ивановой»[143]. В 1742 году она была после наказания кнутом освобождена и спустя некоторое время вышла замуж за доносителя Ивана Каина.

Об этом факте, а также о других интересных подробностях жизни в «притоне» Марфы Дмитриевой мы знаем из показаний самого Каина, которые он сделал в 1749 году, уже будучи под следствием: «…Когда он, Каин, еще в Сыскном приказе не явился и жил в Зарядье у заплечного мастера Алексея Иванова, а близ двора ево жила женка [Марфа] Дмитриева дочь, у которой приставали мошенники, да у нее ж жила вдова Арина Иванова дочь, которая ныне имеетца в замужестве за ним, Каином, которую он тогда только по одному соседству знал и в тот дом, к означенной [Марфе] Дмитриевой дочери, прихаживал и начевывал времянно, а далняго знакомства никакого у него с ней не было, и в замужество намерения за себя взять никакого не имел. А потом вскоре он, Каин, явился в Сыскной приказ и объявил о всех своих воровствах, и кого воров и мошенников знает, почему ис того приказу послана была для забрания тех воров и мошенников команда, коих и забрано было немалое число, в том числе означенной [Марфы] Дмитриевой дочери взяты были мошенники Лев Юдин, да школники, а имянно не знает, да подозрителной битой кнутом суконщик Михайла Максимов сын Стулников, тако ж и оная [Марфа] Дмитриева и вышеписанная жена ево Ирина Иванова дочь. И хотя оная жена тогда в ведомстве про мошенничество и запиралась, но он, Каин, по злобе с нею, Ариною, что она в одно время в бытность ево, Каинову, в том доме с ним бранилась, доказывал, что она подлинно про мошенничество ведала, может быть, и жила с теми мошенниками блудно…»[144]

Итак, Каин в 1749 году охарактеризовал это жилище коротко и ясно: у Марфы «приставали мошенники», в частности, он сам до своего появления в Сыскном приказе не раз туда наведывался по ночам. Не случайно именно сюда Ванька привел солдат Сыскного приказа. Четверо «мошенников», одна женщина, жившая с ворами «блудно», и содержательница притона были схвачены. Но можно предположить, что это были лишь самые нерасторопные обитатели «полатки». Мы точно знаем, что ночью 28 декабря 1741 года кроме этих шестерых здесь ночевали и другие люди, по неизвестным причинам в Сыскной приказ не попавшие. Так, один из арестованных, Иван Зубарев, на допросе проговорился, что он не жил в притоне Марфы Дмитриевой, а пришел туда к «сестре своей Наталье Афанасьевой в гости»[145].

Рядом с двором попа находился маленький дворик дьякона той же церкви Алексея Акимова, вытянувшийся вдоль по Москворецкой улице на шесть саженей[146], все углы которого также сдавались постояльцам. Памятной ночью в этом дворе были схвачены два «мошенника» — беглый солдат Тимофей Васильев сын Чичов и «матрос» (то есть подневольный рабочий Хамовного двора) Денис Иванов сын по прозвищу Криворот. Оба значатся в поданном Каином реестре его «товарищей» и на допросах повинились в многочисленных «мошенничествах», но при этом показали, что жили у дьякона «по объявлению на съезжем дворе не заведомо (то есть не признаваясь. — Е.А.), что мошенники»[147]. Может быть, поэтому хозяин этого двора избежал наказания, хотя непонятно, как ему удалось зарегистрировать на съезжем дворе в качестве жильца беглого солдата.

У Москворецких ворот высилась церковь Николая Чудотворца Москворецкого, возле которой располагался двор ее настоятеля Ильи Елисеева. Осенью 1742 года, во время переписи московских дворов первой команды^{19}, его территория была обмерена. Он тянулся вдоль Москворецкой улицы на 7,5 сажени, а в глубину, по направлению к кремлевскому рву, на 10,5 сажени. Этот маленький дворик был плотно заставлен всякими строениями, которые священник сдавал внаем. Так, в 1748 году, по данным тех же исповедных ведомостей, здесь проживали, кроме самого 43-летнего священника и его домочадцев (матери и двоих сыновей), более двадцати жильцов — оброчные крестьяне, солдатские жены и вдовы, «фабричные», отставные солдаты (еще раз подчеркнем, что это только постоянные жильцы, которых указал настоятель в исповедной ведомости)[148]. На одну из построек этого густонаселенного маленького дворика и указал Каин. Ее снимал оброчный крестьянин «Суздальского монастыря» Федор Игнатьев и, в свою очередь, нелегально пускал на ночлег всякого рода подозрительных людей. Ночью 28 декабря 1741 года по наводке Каина солдаты схватили здесь трех человек. Одним из них был числившийся в списке «товарищей» Каина 25-летний «мошенник», «фабричный» Большого суконного двора Тихон Степанов сын Бобров, более известный в преступном мире под прозвищем Белый. В руки солдат угодил также «фабричный» Матвей Дмитриев сын Тарыгин, который на допросах повинился в многочисленных грабежах. Третья задержанная, крестьянская вдова Татьяна Иванова дочь, которая после смерти мужа «жила по разным местам» и «кормилась» торговлей, на допросе призналась в том, что покупала у «мошенников» краденые вещи. После допроса Татьяну осмотрели, и она «явилась подозрительна» — на ее теле были обнаружены следы битья кнутом. Тогда вдове пришлось признаться еще и в том, что она уже два раза успела побывать в Сыскном приказе и была наказана поркой: впервые «лет 13 назад» за «житье блудно с атаманом Егором Михайловым», а повторно — по обвинению «в покупке у церковнаго татя серебра». Видно, не случайно Татьяна и на этот раз оказалась в компании с «мошенниками». В том же дворе священника, у жилицы Алены Михайловой дочери, были схвачены еще две торговки краденым: солдатская вдова Прасковья Васильева дочь, которая также успела побывать в Сыскном приказе, где была бита кнутом «за блудное дело», и солдатская жена 36-летняя Варвара Нестерова дочь, чей муж находился в Санкт-Петербурге при своем полку, а она «жительство имела по разным постойным квартирам» и торговала «на площади разными платками», которые покупала у «мошенников». Известно, что в этом же строении проживали торговки краденым — вдова заплечного мастера Анна Герасимова и солдатская вдова семидесятилетняя Алена Степанова. Той ночью они каким-то образом избежали ареста — их схватили на следующий день на Красной площади[149].

Но и на дворе попа Ильи Елисеева облава на «товарищей» Каина ночью 28 декабря 1741 года не закончилась. Дойдя до Москворецких ворот и караульной будки, доноситель повел Петра Донского с солдатами направо, вдоль Китайгородской стены, мимо питейной лавки купца Кондратия Сидорова, в заброшенный дворик в углу между Китайгородской стеной и кремлевским рвом[150]. Московские обыватели издавна не любили это место. Так, еще в 1645 году протопоп Иоанн, которому девятью годами ранее оно было пожаловано, просил позволения переехать: «…позади, государь, моего дворишка грязь и болотина непроходная… погребенка выкопать нельзя, потому что место тесное и тиновато, а от городовой стены, где стоят мои воротишки, проход и проезд нужен, а от рыбного ряда и рыбников утесненье великое… и в пожарное время уйтить никуда не мочно»[151]. Если никто из законопослушных москвичей не хотел строить двор в столь низком, сыром и тесном месте, то для «мошенников» оно оказалось весьма подходящим: со всех сторон окруженное дворами, малозаметное, в самом центре города, к тому же вблизи от Китайгородской стены.

В XVI веке Китайгородскую стену строили качественно, по всем правилам тогдашней фортификационной науки, в расчете на быстро развивавшуюся артиллерию. Укрепления возвели невысокие, но мощные (толщиной до шести метров), а с их внутренней стороны были устроены печуры для установки тяжелых артиллерийских орудий. Спустя два столетия, когда стена уже потеряла свое оборонительное значение, обыватели стали использовать ее в других целях. Печуры забивались с уличной стороны досками или другим материалом и служили москвичам на протяжении XVIII–XX веков в качестве складских, торговых, хозяйственных и даже жилых помещений[152].

Когда солдаты, предводительствуемые протоколистом Петром Донским, оказались в темном заброшенном дворике, зажатом в углу между Москворецкими воротами, Москворецкой улицей, кремлевским рвом и Китайгородской стеной, Каин указал на одну из стенных печур, переделанную в «избу» (надо полагать, со стороны печуры была сооружена какая-то деревянная пристройка к стене). В ней были схвачены два человека: известный «мошенник», сорокалетний беглый солдат Алексей Иванов сын Соловьев, и сдававший ему жилье за плату хозяин, сорокалетний Степан Болховитинов. На допросе Болховитинов показал, что является купцом Басманной слободы, подушные деньги платит «во оную слободу погодно», «а пропитание имеет» от торговли на Красной площади железом, а также признался в том, что года три назад уже был осужден в Сыскном приказе «за прием под заклад краденой шубы». Можно предположить, что основным его занятием были скупка и перепродажа краденого[153].

При обыске в кармане Алексея Соловьева был обнаружен сложенный вчетверо лист бумаги. Развернув лист, Петр Донской увидел, что на нем рукой Соловьева написано «доношение… что он знает многих мошенников, и при том написан оным мошенником реэстр». На допросе в Сыскном приказе беглый солдат признался, что вот уже «ныне года три», как он, скрываясь в московских трущобах, занимался карманными кражами вместе с целой группой преступников, а затем с горечью поведал, что «об означенной своей вине и о показанных ворах он, Алексей, хотел объявить в Сыскном приказе и о том написал с реэстром доношение, токмо подать не успел» — Ванька Каин его опередил![154]

Это доношение было подшито в дело и также сохранилось. Грязный, засаленный, со следами складок лист бумаги — его как будто только вчера вытащили из кармана Алексея Соловьева. На нем светло-коричневыми чернилами, неровными крупными буквами, вкривь и вкось, написано:

Доношение было адресовано московскому главнокомандующему графу Семену Андреевичу Салтыкову, к которому, как следует из самого документа и материалов допроса, однажды уже обращался Соловьев. Тот факт, что в реестре Соловьева фигурирует имя Ивана Каина, навело исследователей (вначале Г. В. Есипова, а затем и Е. В. Анисимова) на мысль о том, что Каин якобы знал о намерении Соловьева явиться в Сыскной приказ и решил его опередить[156]. Однако пристальный анализ следственного дела заставляет нас усомниться в основательности такого предположения. Ночью 28 декабря Каин повел солдат за Соловьевым в самом конце операции, когда уже был взят 31 человек, а в реестре Каина имя Соловьева вообще отсутствует. Иными словами, Каин вовсе не думал о своем нерасторопном коллеге, когда составлял доношение, а вспомнил о нем лишь тогда, когда не удалось поймать всех перечисленных в реестре «товарищей».

Тогда, может быть, наоборот, Соловьев знал об умысле Каина и писал свое доношение в надежде опередить его? Вряд ли может быть принято и это предположение, поскольку в реестре Соловьева имя Ивана Каина упоминается в самом конце списка, хотя именно оно должно было стоять в первых строках, если бы доношение действительно было спровоцировано намерением Каина явиться в Сыскной приказ. Скорее можно предположить, что оба документа были написаны независимо друг от друга.

Но при этом вне сомнений остается факт, что Каин и Соловьев принадлежали к одному кругу московских «мошенников»: они прекрасно знали друг друга, а списки их «товарищей» во многом совпадают. Можно предположить, что Алексей Соловьев, услышав в храме «милостивый манифест», глубоко задумался: если сейчас упустить случай, тогда, возможно придется до конца своих дней прозябать в жалкой печуре, в компании московских «мошенников» и торговцев краденым. Но он колебался дольше Каина: судя по всему, из его кармана вытащили черновой вариант документа, который автор намеревался переписать набело. Об этом говорит то, что реестр преступников, который следует за «доношением» и включает более восьмидесяти имен, составлен небрежно, некоторые прозвища написаны сокращенно, а после реестра следует текст, который, казалось бы, прямо не относится к содержанию документа. Это перечисление сворованного за последние дни имущества с указанием мест совершения краж (его мы рассмотрим ниже). Предположительно эти сведения решивший раскаяться преступник намеревался включить в чистовой вариант своего «повинного доношения».

На аресте обитателей печуры у Москворецких ворот операция по захвату «товарищей» доносителя Ивана Каина ночью 28 декабря 1741 года закончилась. В результате в Сыскной приказ были доставлены 33 подозреваемых — ровно столько, сколько было указано Каином в его реестре; правда, среди них оказались лишь четверо из тех, чьи имена были в нем названы.

«Явшейся доноситель»

На следующий день сыск преступников «по указыванию» доносителя Ивана Каина продолжился, но уже несколько в иной обстановке. Местом действия на этот раз выступила уже не ночная, а шумная, многолюдная торговая Москва. По «наказу» Сыскного приказа подканцелярист Дмитрий Аверкиев 29 декабря ходил с Каином и солдатами на Красную площадь и «взял» «по указыванью ево воров и мошенников, тако ж и торговок, которые покупали у него, Каина, и у товарыщев ево воровские пожитки и протчее» — всего 19 человек[157].

Благодаря некоторым протоколам допросов можно представить, что происходило в тот момент на Красной площади. Так, торговавшая «ветошьем» солдатская жена Дарья Богданова на допросе показала, что «как взяты были по показанию доносителя Ивана Каинова такие ж торговки, и то де она, Дарья, видя, и от страха с [Красной] площади побежала в ряды, и бывшие при том взятье салдаты, догнав ее, Дарью, поймали и привели в Сыскной приказ. А она, Дарья, воров и мошенников не знает и краденого ни у кого ничего не покупывала». Но при этом она призналась, что раньше однажды уже побывала в Сыскном приказе по обвинению в покупке краденого серебра и была наказана плетьми[158]. Неудивительно, что некоторые из пойманных, как сорокалетняя торговка солдатская жена Авдотья Афанасьева дочь, не признались ни в каких преступлениях («а у воров и машенников она, Авдотья, платков никаких заведомо и не заведомо не покупывала») — они могли быть схвачены по ошибке. Тем не менее и второй сыск оказался весьма продуктивным: в Сыскном приказе в этот день оказались восемь мужчин и одна женщина, которые на допросах повинились в различных «мошенничествах» и грабежах, а также пять женщин-торговок, признавшихся в покупке у «мошенников» «заведомо» краденых вещей[159].

Но и на этом операция по захвату «товарищей» Ваньки Каина не завершилась. Следующей же ночью доноситель опять повел Дмитрия Аверкиева с солдатами по московским притонам. Тогда были схвачены еще девять «мошенников» и хозяев, дававших им приют[160].

Так всего за два дня, 28–29 декабря 1741 года, по «указыванию» Ваньки Каина был взят и доставлен в Сыскной приказ 61 человек. На первом же допросе большинство арестованных признались в различных преступлениях (регулярные карманные кражи, грабежи, кражи в банях и с повозок, торговля краденым, укрывательство преступников). Можно себе представить, сколько работы появилось у немногочисленного штата служащих Сыскного приказа! Видимо, именно в связи с этим для розыска и ареста воров Ваньку Каина стали отпускать одного с солдатами. Об этом свидетельствуют «отчеты» от его имени, которые официально именовались «изветами явшегося (то есть явившегося в присутствие. — Е.А.) доносителя Ивана Каина». Первый такой «извет» датируется последним днем года:

При этом сам Каин продолжал оставаться колодником Сыскного приказа и даже выполнял вместе с остальными арестантами всякого рода работу (в частности, таскал с Москвы-реки бревна «для топления печей»[162]). Между тем сыск преступников продолжался и сам Каин принимал в нем активное участие. 28 января 1742 года было решено обратиться в Сенат с «требованием» выделить дополнительные военные силы:

По всему видно, что для судей Сыскного приказа это было необычное дело, а штат учреждения просто не был приспособлен для осуществления столь масштабной операции по борьбе с преступным миром. Но идея очищения Москвы от «воров, разбойников и других тому подобных злодеев» оказалась в тот момент весьма востребованной: Первопрестольная вовсю готовилась к торжественной церемонии коронации Елизаветы Петровны в Московском Кремле, которая состоялась 25 апреля 1742 года. Конечно, власть имущие хотели сделать всё возможное для того, чтобы это торжество не было омрачено множеством карманных краж. Действительно, многолюдные собрания часто служили на руку карманникам, о ловкости которых в Москве ходили слухи. (Кстати говоря, в августе 1719 года в Париже во время салюта в честь праздника Святого Людовика возле входа в сад Тюильри возникла страшная давка, в которой погибли 11 человек. Виновными в происшествии оказались карманники. Как свидетельствовал в своем дневнике копиист королевской библиотеки Жан Бюва, воры искусственно создавали давку, чтобы незаметно «снимать часы и кресты с бриллиантами с женщин, оказавшихся зажатыми и сдавленными»[164].) Отметим, что московские карманники в 30–40-х годах XVIII века умело применяли метод искусственной давки. Поэтому не исключено, что именно в связи с подготовкой предстоящих массовых торжеств Сыскной приказ, обычно малорасторопный, в этом деле проявил невиданную активность. Так неутомимая энергия Ваньки Каина, его исключительное знание преступного мира Москвы, а вместе с тем и удачно выбранный момент способствовали возникновению уникального явления — штатного «сыщика из воров» при Сыскном приказе.

В марте 1742 года Каин обратился в Сыскной приказ с доношением, в котором жаловался: «…воров и мошенников… по показанию ево сыскано многое число, о чем значит в приводах ево, а пропитания никакова он не имеет. И, ходя для сыску оных воров и мошенников, забрал в долг в разных харчевнях хлеба и харчу на шесть Рублев на семьдесят копеек, а того долгу заплатить ему нечем, понеже имеетца при оном приказе безотлучно». Вор-отступник просил, «чтоб для расплаты за забранной им харч, тако ж и впредь на пропитание, дать ему в награждение, что указом ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА повелено будет». Власти Сыскного приказа с пониманием отнеслись к просьбе доносителя. В канцелярии были наведены соответствующие справки, в результате чего выяснилось, что с 28 декабря 1741 года по март 1742-го благодаря Каину остроги Сыскного приказа пополнились на 117 человек. В числе арестованных были 69 «мошенников», 17 «воров», четыре «разбойника», 14 беглых солдат. В этой связи Каину «за показанные ево приводы воров в награждение» было выдано пять рублей[165].

В доношении, рассмотренном 22 марта 1742 года, Каин уже предстает одним из служителей Сыскного приказа («имеетца при Сыскном приказе для сыску воров и мошенников безотлучно»), претендовавшим на жалованье. Судя по сумме денег, истраченных им в долг в различных харчевнях, он уже давно не сидел в остроге приказа. Итак, уже в марте 1742 года за бывшим карманником закрепился статус официального доносителя Сыскного приказа.

В одном из «изветов» 1746 года Каин, между прочим, заявил: «А он де по силе присяжной должности и по ревностному ево ко всяким государственным пользам старанию уведомился…»[166] Как мы видим, должность доносителя была присяжной. Правда, каких-либо официальных документов о приведении Ваньки Каина к присяге пока не обнаружено. Кроме того, в следственных материалах имеется указание на наличие у доносителя «печатного указа 1744 года июля 15 дня о пращении вин, [который] получил он… в Сенате»[167]. Этот указ пока обнаружить не удалось. Но если он существовал, значит, Каин получил не только легитимную присяжную должность доносителя при Сыскном приказе, но также и полную реабилитацию на самом высшем уровне.

Статус официального доносителя значительно укрепился осенью 1744 года, после того как Каину удалось добиться двух сенатских указов. 19 сентября 1744 года в Правительствующем сенате, который тогда вместе с императрицей Елизаветой Петровной и всем ее двором пребывал в Москве, был заслушан доклад судьи Сыскного приказа коллежского асессора Афанасия Сытина, явившегося на заседание вместе с доносителем Каином, чтобы сообщить радостное известие: «Сего сентября против 19 числа в ночи в Рогожской Ямской слободе по доносу доносителя Ивана Каина (коим и напред сего таковых злодеев переловлено многое число) поймано разбойников два человека». Потом взял слово сам Каин — «собрания Правительствующаго Сената просил, чтоб для ево бедности и за изыскание им таковых злодеев учинить ему награждение». Тогда сенаторы решили:

Видимо, такая удача ободрила Каина и навела его на мысль о том, что наступил хороший момент для упрочения своего положения. Неделю спустя после награждения, 25 сентября, он вновь явился в Правительствующий сенат и стал «требовать», чтобы его «для некоторого объявления» допустили «пред собрание». Вновь представ перед сенаторами, доноситель заявил следующее (его слова, как обычно, были занесены в протокол от третьего лица): «Он, Каин, в поимке воров и разбойников крайнейшее всегда старание прилагает и впредь иметь будет, и о таковых де злодеях, где они жительство и пристань в Москве и в других местах имеют, проведывает он чрез таковых же воров, кто с ними знакомство имеет, и для того де он, Каин, с ними принужден знаться под видом, дабы они в том от него потаены не были. А не имея де с ними такого обхождения, таких злодеев сыскивать невозможно. А при том де он, Каин, такое опасение имеет, что когда таковые злодеи по поимке где будут на него, Каина, о чем показывать, не приведен бы был по оговорам их к какому истязанию».

Сенаторы, поразмышляв, приняли решение, которое секретарь зафиксировал в протоколе:

В Сыскной приказ из Правительствующего сената был послан указ: «…ежели в том приказе кто из содержащихся колодников или впредь пойманных злодеев будет на него, Каина, что показывать, того, кроме важных дел, не принимать и им, Каином, по тому не следовать».

Таким образом, право поддерживать связи с преступниками при осуществлении сыскной деятельности было признано за Каином на самом высшем уровне, при этом ему гарантировалась неприкосновенность в случае доносов со стороны преступников. В то же время сенаторы в полной мере осознавали, к каким злоупотреблениям может подтолкнуть бывшего профессионального вора чувство почти полной безнаказанности. Поэтому они поспешили предупредить доносителя: «…токмо он, Каин, сам с таковыми злодеи в том, что до их воровства и злодейства касаетца, ни под каким видом не мешался и никакова к тому умыслу и тем злодеям совету и наставления в таких злодействах не имел и не чинил, и неповинных к тому злодейству не привлекал, ибо ежели он, Каин, в том подлинно явитца и доказан будет, то с ним, Каином, яко злодеем поступлено будет по указам»[169].

Прошло чуть больше месяца, и Каин вновь обратился в Правительствующий сенат с доношением, которое было заслушано 19 ноября:

Сенаторы, посовещавшись, решили:

Этот указ от 8 декабря 1744 года был разослан в Военную коллегию, Главную полицмейстерскую канцелярию и Сыскной приказ. Получил копию сенатского указа и сам Ванька Каин. Отныне он стал постоянно носить ее с собой в кармане сюртука[171].

Сенаторы по-прежнему опасались возможных злоупотреблений со стороны бывшего вора, который получал право для задержания преступников использовать по своему усмотрению военные полицейские команды, солдат всех присутственных мест и даже любого верноподданного. Но и на этот раз члены Сената ограничились лишь внушением, которое было прописано в указе: «…напротиву же того и ему, Каину, в поимке под видом таковых злодеев никому посторонним обид не чинить и напрасно не клеветать под таким же истязанием»[172].

Кроме того, что с зимы 1744 года Каин мог пользоваться силами военных полицейских команд и всех присутственных мест Москвы, в его полном распоряжении находилась команда солдат Сыскного приказа, которая прикреплялась к его дому в Зарядье (в народе ее называли Каиновой командой). К сожалению, сведения о ее численности фрагментарны. Но известно, что летом 1744 года она составляла 12 солдат во главе с капралом, а в феврале 1746-го была уменьшена до трех солдат и не увеличивалась следующие три года, вплоть до декабря 1748-го[173].

Характеристику официального статуса доносителя необходимо дополнить замечанием, что Каин не получал за свою сыскную деятельность никакого жалованья (напомним, за службу в Сыскном приказе не получали денег также секретари и канцелярские служители, которые «кормились от челобитчиковых дел» до 1750 года). Об этом свидетельствует дело «о выдаче доносителю Ивану Каину денег за привод им в Сыскной приказ воров и разбойников», начавшееся с доношения Ивана Осипова от 29 июля 1746 года, в котором он жаловался, что «пал в долги и платить тех долгов нечем», и просил «справясь по делам, коликое число мною воров и разбойников в приводе имелось… что надлежит, деньги повелено б было выдать». Решение дела затянулось аж на два года, но зато исследователь может узнать, «с прошлого 742 году по нынешний 748 год доносителю Ивану Каину за привод воров в награждение коликое число денег было дано и в котором году». Справку составили, сверяясь с расходными книгами Сыскного приказа, поэтому 50 рублей, выданные в сентябре 1744 года по указу Правительствующего сената из Штатс-канторы, не были учтены. Оказалось, что из казны Сыскного приказа за все годы службы в качестве доносителя Каину выдали деньги только два раза! Первый раз, как уже говорилось, это было в 1742 году. Второй раз доноситель получил деньги в награду за… честность! Тогда он привел в Сыскной приказ разбойника Якова Шеветалова, который ему предлагал крупную взятку — 15 рублей. Каин деньги взял, но разбойника не отпустил и рассказал о взятке в Сыскном приказе. Тогда члены приказного присутствия решили отдать «означенные деньги пятнадцать рублев ему, Каину, за привод показанного разбойника… в награждение». Документ заканчивается словами: «…а окроме вышеписанных денег в даче тому Каину ничего не было»[174].

Таким образом, бывший карманник Иван Каин занимал присяжную должность «доносителя» и «сыщика» при Сыскном приказе. Целью его деятельности было искоренение преступного мира Москвы, для чего он был наделен сенаторами большими полномочиями и мог распоряжаться воинскими командами присутственных мест Москвы. Самому Каину были не только прощены прежние вины, но также фактически обещана неприкосновенность. При этом его не только не обеспечили постоянным жалованьем, но также и не были созданы механизмы контроля за его деятельностью. Несмотря на то, что сенаторы предполагали возможность злоупотреблений со стороны Каина, они предпочли положиться на честность бывшего вора и ограничиться внушениями и угрозами.

К чему всё это привело, мы узнаем ниже. Пока же попробуем выяснить, насколько эффективной была сыскная деятельность «доносителя из воров». В связи с уже упоминавшимся делом «о выдаче доносителю Ивану Каину денег за привод им в Сыскной приказ воров и разбойников» в 1748 году была составлена справка о количестве пойманных им преступников:

Итак, если верить этой канцелярской справке, Каин за основной период своей деятельности поймал и привел в Сыскной приказ почти восемь сотен преступников, из которых почти половину составляли «мошенники», «воры», «покупщики» и «держатели» краденого. Другая половина — укрывавшиеся в Москве разбойники, беглые солдаты и крепостные, «ссылочные утеклецы» (сбежавшие из ссылки), а также «становщики» (укрыватели преступников), «денежные воровские мастера» (фальшивомонетчики), «выжежники» (нелегальные торговцы выжигой^{20}), изготовители и распространители «воровских» (фальшивых) паспортов, «церковные тати» (воры, специализировавшиеся на кражах церковной утвари).

Изучение следственной документации Сыскного приказа за период с конца 1741 года по начало 1749-го и протокольных книг за 1742 год позволило обнаружить сведения о 119 отчетах, в которых сообщается об арестах, произведенных либо по «указыванию» Каина, либо им самим, 227 подозреваемых.

При этом в конце 1741-го — начале 1742 года деятельность Каина была направлена почти исключительно на задержание профессиональных преступников (воров, содержателей притонов, торговцев краденым). Неожиданность и массовость арестов характеризуют этот короткий этап, который оказался весьма продуктивным: тогда было арестовано более ста связанных друг с другом представителей преступного мира.

Но в дальнейшем, по мере получения Каином самостоятельности, оформления его статуса профессионального доносителя (с февраля 1742 года), после получения права пользоваться военными командами и, вместе с этим, гарантий собственной неподсудности по чужим доносам (осень — зима 1744 года), содержание его деятельности постепенно менялось. Облавы в местах скопления профессиональных преступников с массовыми арестами стали осуществляться лишь изредка. В этот период Каин занимался главным образом патрулированием московских улиц с солдатами Сыскного приказа и арестом подозрительных лиц (беглых, подозреваемых в торговле краденым, нелегальных торговцев выжигой и т. п.).

Вместе с этим Каин выстраивал свои отношения с московским преступным миром. Уже весной 1742 года он имел контакты с профессиональными «мошенниками» с целью получения информации. Так, осенью 1741 года в Сыскной приказ был прислан из полиции «фабричный» Авраам Звезда с делом «об обрезании им, Звездой, на Каменном мосту скрыни деревянной из коляски». На допросе он отрицал свою вину, утверждая, что десятские^{21} его схватили на Каменном мосту, когда он возвращался на мануфактуру, а затем подняли с мостовой «деревянную скрынь да три кулька» и отвели его на съезжий двор. Десятские же настаивали на том, что подозреваемый выбросил краденые вещи в момент задержания. Тогда члены присутствия Сыскного приказа обратились с просьбой добыть сведения о подозреваемом к Каину. 7 апреля 1742 года тот объявил, что «означенной суконщик Авраам Звезда подлинно мошенник и обрезывает у всяких проезжих людей у колясок на Каменном мосту и по дорогам пожитки, и вынимает у разных людей ис карманов платки и деньги, о чем де он сведом того ж Суконного двора от суконщика Алексея Емельянова, которой де ему сказывал в разговорах на одине, и тот де Емельянов и сам мошенничает же»[176]. Каин получил эту информацию через своего знакомого, известного «фабричного» вора Алексея Емелина, чье имя мы находим в числе тридцати трех «мошенников», названных в реестре Каина от 27 декабря 1741 года. Поскольку в 1742 году Емелин оставался на свободе, можно предполагать, что ею он был обязан контактам с доносителем. Лишь летом 1743 года он был арестован Каином на Красной площади при совершении карманной кражи[177] (возможно, к тому времени бывшие приятели успели по какой-то причине поссориться и разойтись).

Как мы видим, «сыщик из воров» постоянно плел интриги, в результате которых преступный мир Москвы оказался расколот на две части. Одни преступники, бывшие «товарищи» Каина, старые воры, враждебно относились к доносителю. Они, по-видимому, представляли угрозу личной безопасности Каина, поэтому тот прикладывал особые усилия к их розыску и аресту. Так, 19 февраля 1746 года Каин поймал за Покровскими воротами в торговых банях известного вора и разбойника Гаврилу Рыжего[178]. Спустя полгода, 2 августа 1746-го, ему удалось схватить старого 56-летнего вора Ивана Яковлева по прозвищу Жегала, которого он 27 декабря 1741 года при составлении реестра своих «товарищей» поставил на первое место. Это, конечно, не могло быть случайностью. Очевидно, Иван Яковлев был одним из самых авторитетных московских воров. В августе 1748 года доносчик доставил в Сыскной приказ своего старого друга, «мошенника» Петра Камчатку[179]. Если верить «Автобиографии» Каина, Камчатка сыграл в его жизни важную роль — помог ему бежать от хозяина. Затем они были неразлучны почти до того самого момента, когда Каин явился в Сыскной приказ с повинной.

Но среди профессиональных «мошенников» Москвы нашлось много таких, которые стали лояльно относиться к Каину и его доносительской деятельности. Тот с ними общался, закрывал глаза на совершаемые ими преступления и даже покрывал их, регулярно получая взамен информацию о событиях, происходящих в преступном мире Москвы. В дальнейшем целая группа профессиональных воров превратилась в агентов Каина. В их числе были «фабричные» Алексей Шинкара, Дмитрий Маз, Василий Базан, Петр Волк, Сергей Соколов, Иван Буза, Дмитрий Монах и др. Некоторые из них даже проживали в доме доносителя[180]. Вместе с солдатами Сыскного приказа они помогали Каину осуществлять сыск и задержание преступников, что нашло отражение в протоколах допросов арестованных им подозреваемых.

Тридцатого ноября 1745 года к Каину пришел один офицер, пожаловался на кражу из его саней «епанчи^{22} суконной гвоздичной на лисьем меху», совершённую на Красной площади «незнаемо какими воровскими людьми», и попросил, чтобы доноситель «тою епанчу поискал на рынках». Уже на следующий день Каин привел в Сыскной приказ солдата Василия Бордукова, который на допросе показал: «…в нынешнем 745-м году октября 30 дня… у Боровицкого мосту наехали к нему на извощике Ярославского полку салдаты, а как зовут, не знает, и говорили ему, Василью, чтоб он, Василей, купил у них епанчу суконную гваздишную на лисьем меху, и сказали, что де они тою епанчу нашли, а где, не сказали, и он, Василей, тою епанчу купил, дал рубль пятьдесят копеек, а купил бес порук. И, купя, он, Василей, усмотрел, что оная епанча краденая, положил ее за Арбацкими вороты в лавке лавочнику Василью, а чей сын, не знает. И на другой день приходил к нему, Василью, в квартиру явшаго доносителя Ивана Каина незнаемо какой человек Тихон, а чей сын, не знает, и спрашивал у него, Василья, не он ли купил краденую епанчу, и он, Василей, сказал, что епанчу купил он, Василей, и оной Тихон говорил ему, Василью, чтоб он, Василей, тою епанчу принес к вышеписанному Каину»[181].

Виновный в краже у вдовы Дарьи Семеновой Аладиной золотых перстней и алмазов армянин Петр Соруханов был пойман и приведен в дом Каина «незнаемо какими людьми». Беглого каторжника Ивана Васильева в мае 1748 года задержали и сдали доносителю также «незнаемо какие люди». Как следует из показаний крестьянина Тараса Михайлова, пришедшего в мае 1748 года в Москву с чужим паспортом «для покупки яблоневых прививков для сажения в огороде своем», во время приобретения им «прививков» на Красной площади «пашпорт из-за пазухи у него выпал на мостовую и на той мостовой незнаемо какова чину люди три человека ево, Тараса, взяв, привели к доносителю Ивану Каину»[182].

Уже будучи под следствием, Каин признался, что «закрывал» многих преступников «для того, что де когда у кого что пропадет и ему, Каину, скажут, то де он посылывал их для присматривания на площадь к выжежникам, не купил ли кто чего ис того краденого, и буде присмотрят, тогда ему, Каину, объявляли, и за то он, Каин, об них не доносил». Других преступников доноситель использовал «для указывания беглых, которыя, ходя по баням, крадут рубашки и протчее платье»[183] и т. п.

Имел доноситель своих людей и среди торговцев краденым, которые пользовались его покровительством в обмен на помощь в сыске преступников. Так, 8 января 1746 года торговец выжигой Алексей Авдеев, «которой напред сего содержался в Сыскном приказе и пытан», рассказал Каину, что «сего числа на площади незнаемо которого полку салдаты два человека продавали серьгу алмазную выжежнице Василисе Евсеевой, которая содержалась в Сыскном приказе и бита кнутом»[184].

Кроме того, у Каина существовала договоренность о поимке беглых людей с некоторыми изготовителями фальшивых паспортов. Так, 9 апреля 1748 года он привел в Сыскной приказ беглого дворового Илью Чулкова. На допросе беглец поведал о том, как он угодил в лапы доносителю: «…попался ему навстречу… диакон, которой у него спросил, что де не писать ли тебе чего? И он, Илья, сказал ему, что есть нужда написать пашпорт воровской. И он де, диакон, взяв ево, взвел к Троице на паперть, и на той паперти означенной дьакон по прозьбе ево именем помещика ево написал пашпорт… а именем де помещика ево под тем пашпортом подписался, якобы ево рукой… того ж собору сторож Никита Аксенов, за что он им дал за работу дватцать копеек, да означенной диакон снял у него с шеи платок полушелковой пестрой, цена дватцать пять копеек. И, подписав тот пашпорт, он, Никита, взяв ево, Илью, отвел к доносителю Ивану Каину, и оной Каин, взяв, привел ево в Сыскной приказ».

Девятого октября 1748 года беглый рекрут Иван Семенов попался на ту же удочку: «…сего октября 18 дня с того струга ходил он, Иван, в город, и пришел незнаемо какого чину человек, по-видимому церковник, спрошал ево, что ему написать ли пашпорт, которой и написал, а за работу у него насильно взял денег дватцать пять копеек, шапку серую, рукавицы бараньи, которыя хотел отдать, и привел в дом, которой имеется в Зарядье, к сыщику Ивану Каину, которой ево, Ивана, в Сыскной приказ и привел»[185]. 24 октября был арестован и приведен в Сыскной приказ сам изготовитель фальшивых паспортов. Им оказался 54-летний дьякон Алексей Яковлев, который «служил в Москве по разным церквам из найму, и сверх того пишет он, Алексей, на монастыре Василия Блаженного, что на рву, разных чинов людям мирские челобитныя и грамотки, и от того пропитание имеет». На допросе Яковлев оправдывался тем, что фальшивые паспорта писал «не для свободного в пути ходу, но для сыску беглых людей и воров, понеже вышеписанной сыщик Иван Каин напред сего просил их и научал, когда какия люди придут к ним писать пашпорта и увольнительные письма, а признаны будут люди беглыя, и, написав им пашпорты и увольнительныя письма, приводили б к нему, сыщику Каину». Сам сыщик, вызванный 2 ноября для допроса, дал показания, что «означенному дьякону Алексею Яковлеву и другим, которыя пишут на монастыре Василья Блаженного… говорил он, Каин, когда де какие люди придут к ним писать пашпорты и увольнительные письма, а признаны будут люди беглыя, тогда об них ему, Каину, объявлять вскоре, а пашпортов и увольнительных писем ему, диакону Алексею и другим никому писать и подписывать не приказывал и не научал»[186].

Итак, при розыске преступников Каин использовал целую сеть агентов из солдат, информаторов из воров, изготовителей фальшивых паспортов, торговцев краденым. Поэтому напрасно сенаторы надеялись, что с помощью Каина «оные злодеи… вовсе могли быть искоренены и все подданные Ея Императорского Величества по искоренении таковых злодеев с покоем без всякой опасности и разорения впредь остаться могли». Реальный опыт борьбы с профессиональной преступностью с помощью прикрепленного к Сыскному приказу доносителя из воров привел к установлению его личного контроля над преступной средой Москвы. Такая форма отношений с криминальным миром была выгодна как самому Каину, который мог быстро найти краденую вещь или разыскать того или иного преступника, так и отдельным сотрудничавшим с ним ворам, получавшим возможность безбоязненно совершать преступления.

Но все-таки немало профессиональных воров и скупщиков краденым, близких друзей Каина до его явки в Сыскной приказ, были схвачены и понесли наказание. Их допросы предоставляют нам замечательную возможность поближе познакомиться с многими представителями преступного мира Москвы XVIII века.