Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина

Московские воры о самих себе

Для понимания того, каким образом люди прошлого выстраивали свою повседневную жизнь, вопрос их самосознания имеет не последнее значение. Осознавали ли московские преступники XVIII века свою общность? Имели ли они какое-либо нравственное оправдание своего образа жизни? Выражаясь научным языком, сложилась ли особая самоидентичность профессиональных преступников в XVIII веке?

К сожалению, ворам не было свойственно записывать свои размышления о преступном мире, чтобы донести их до потомков. Однако в некоторых документах нет-нет да и мелькнет взгляд профессионального преступника на сообщество друзей и соратников.

В этом смысле уникальными источниками являются два доношения, написанные в конце декабря 1741 года московскими карманниками одного круга — беглым дворовым Ванькой Каином и беглым солдатом Алексеем Соловьевым. Как мы помним, оба документа были созданы независимо друг от друга под влиянием именного указа от 15 декабря 1741 года «О Всемилостивейшем прощении преступников…», прочитанного в публичных местах Москвы 27 декабря. Доношение Каина было подано в Сыскной приказ вечером того же дня, а доношение Соловьева было вынуто у него из кармана при задержании на следующую ночь, когда Каин повел солдат Сыскного приказа по воровским притонам. Подлинники «повинных доношений» Каина и Соловьева были подшиты в дело и сохранились до наших дней.

Каин и Соловьев при их составлении преследовали сходные цели: воспользовавшись выгодной общественно-политической ситуацией (смена правления, публикация «всемилостивейшего» указа о прощении преступников), выдать коллег, чтобы самим получить помилование. Чтобы достичь этой цели, авторы должны были описать преступный мир, который представлял опасность для монархини и ее подданных. Таким образом, эти два документа предоставляют нам уникальную возможность взглянуть на преступный мир Москвы XVIII века глазами самих его представителей.

Благодаря тому, что доношение Каина было написано с помощью чиновника Сыскного приказа и находилось в делопроизводстве, оно составлено по форме, принятой для данного вида документов (содержит официальное обращение к монарху — «титло», пункты, датировку, подпись автора), и имеет делопроизводственные пометы. В первом пункте Иван Каин «приносит… повинную» в том, что он «в Москве и в прочих городах, во многих прошедших годах мошенничествовал денно и ночно». Далее следует расшифровка того, что понимается под «мошенничеством»: «…будучи в церквах и в разных местах, у господ, и у приказных людей, и у купцов, и всякого звания у людей из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и протчее вынимывал». Иными словами, преступник признавался, что в течение многих лет занимался карманными кражами и именно их подразумевал под словом «мошенничество».

Это очень важное уточнение, поскольку в дореволюционной правоведческой литературе существовала дискуссия о содержании этого понятия[410]. В рассматриваемых нами документах термин «мошенничество» употребляется в основном для обозначения карманного воровства. Однако всё же «мошенниками» называли не только карманников, но и преступников, совершавших кражи вещей в банях, а также воровавших имущество с повозок. Во втором пункте доношения Каин заявляет: «…ныне я от оных непорядочных своих поступков, напамятовав страх Божий и смертный час, все уничтожил». Но раскаянием автор не ограничивается, главное выражено в строках: «…и желаю запретить ныне и впредь, как мне, так и товарыщем моим, которые со мною в тех погрешениях обще были».

Последняя, третья часть документа очень важна для понимания того, что должно было, по мнению раскаявшегося преступника, заинтересовать представителей власти. Нужно было показать степень опасности, которую представляли «товарищи» Каина. Доноситель старается сгустить краски: мошенники не только занимаются карманными кражами, но «вяще воруют» — «грабят людей», «снимают с них платье», а также могут пойти и на убийства. При этом доноситель подчеркивает, что его бывшие коллеги не боятся даже «господ офицеров» и «приказных служителей» (в списке жертв именно эти социальные группы стоят на первом месте) и поэтому представляют огромную опасность для государыни и ее подданных. Он же предлагает ни много ни мало как всех этих преступников «искоренить»!

Соловьев, в отличие от Каина, составил свое «повинное доношение» без чьей-либо помощи. В «доезде» протоколиста Петра Донского с описанием ареста Соловьева указывается на то, что в кармане преступника был обнаружен документ, написанный «его рукой». Это подтверждается и сравнением почерка с подписью Соловьева под протоколом его допроса в Сыскном приказе.

То, что беглый солдат Алексей Соловьев, будучи грамотным, самостоятельно написал свое доношение, не могло не отразиться на его форме. Как уже говорилось выше, мы имеем дело с черновым вариантом документа, который автор намеревался переписать набело. Поэтому неудивительно, что он написан небрежным почерком, не имеет «титла», датировки и подписи, кое-где наблюдается путаница в именах. Однако несмотря на более простое оформление, доношение Соловьева имеет структуру, аналогичную структуре обращения Каина: вступление, пункты и заключение. Документ адресован московскому главнокомандующему графу Семену Андреевичу Салтыкову, к которому автор однажды уже обращался. В первую очередь беглый солдат Алексей Соловьев пишет о своих собратьях: «Жив праздно в Москве, усмотрел беглых салдат, драгун, матрос и праз[д]ноживущих, которые от службы и подушного окладу укрываются».

В третьем пункте затрагивается не менее актуальная религиозная сфера: «Много разных чинов люди имеют за собой разкол, о которых имен[н]ую роспись подам, а имен[н]о 607 человек». Скорее всего, Соловьев здесь имеет в виду членов секты хлыстов^{49}, имевшей в Москве много последователей. Если в тот момент представители власти не обратили должного внимания на это заявление Соловьева, то в феврале 1745 года после обнаружения Каином общины хлыстов в Ивановском монастыре началось крупное дело о сектантах[411].

Наконец, четвертый пункт посвящен тем «имеющим купечество», то есть официально занимающимся торговлей, а также «праздноживущим», то есть не записанным в подушный оклад москвичам, которые промышляли краденым. Именно они, по мнению Соловьева, провоцировали укрывавшихся в Москве беглых на вступление на преступный путь.

Заметим, что если для Каина определяющим понятием является «мошенничество», то ключевое слово в доношении Соловьева — «праздноживущие», которые «от службы и подушного окладу укрываются». Это понятие отсылает нас к Воинскому артикулу (1715) и идее регулярного государства, в котором каждый подданный должен исполнять какую-то определенную общественную функцию. Можно предположить, что грамотный солдат Алексей Соловьев знал Воинский артикул и усвоил основные элементы официальной идеологии.

Итак, два профессиональных вора одного круга, каждый по-своему, пытаются нарисовать картину общественного неустройства в Москве, которое они предлагают устранить. Общим местом двух доношений является признание существования в Москве некоего «антимира», сознательно противопоставляющего себя остальному, «правильному» миру. Правда, в доношении Каина мы не находим никаких намеков ни на социальный состав этого сообщества, ни на причины, порождающие его. Зато эти же профессиональные карманники в устах Соловьева предстают «шатающимися праздно», «укрывающимися от службы и подушного оклада» беглыми солдатами, а повинными в их преступной деятельности оказываются торговки, покупающие заведомо краденое, «не боясь страха Божия», отчего не только сами «в погибель приходят», но и в конечном итоге приводят своих поставщиков «к каторжной работе».

Для Каина важно подчеркнуть ту опасность, которую «мошенники» представляют для отдельных подданных. При этом обращается особое внимание на социальный состав потенциальных жертв: в первую очередь от карманников страдали «господа офицеры» и «приказные служители». Напротив, в доношении Соловьева ничего не говорится об отдельных жертвах преступников. В центре его внимания лежит абстрактный государственный интерес: те убытки, которые претерпевала казна вследствие «укрывательства от службы и подушного оклада».

Наконец, обоими авторами предлагается способ ликвидации преступного сообщества: организовать сыск «мошенников» с помощью представителя воровского мира, который всех воров «в лицо знает и укажет». Таким образом, в доношениях Каина и Соловьева, кажется, впервые в истории российского уголовного сыска предлагалось осуществить полномасштабный поиск и захват профессиональных воров и торговцев краденым с помощью готового к сотрудничеству представителя преступной среды.

Преступный мир глазами «честных» горожан

Существование преступников как особой социальной общности, конечно, было очевидно не только для самих воров, но и для остальных москвичей. В то время даже наличествовали специальные термины для обозначения преступного сообщества. Так, в одном из протоколов Сыскного приказа января 1742 года читаем: «…признаваются, что воровской партии»[412].

Нет сомнений в том, что и власти, и простые москвичи легко отличали членов «воровской партии» от торгового, ремесленного и вообще трудового люда, а также в том, что ко всяким отношениям с подозрительными людьми обыватели относились с опаской. «Беспашпортных» (иными словами, беглых) людей, желавших устроиться в Москве на ночлег, ждали большие трудности.

Так, в августе 1742 года в Сыскной приказ из Московской полицмейстерской канцелярии была прислана Фекла Степанова для сыска ее мужа, беглого каторжника Семена Медведева. На допросе жена преступника рассказала, как спустя некоторое время после ссылки мужа она случайно повстречала его на Красной площади и как супруги мыкались, безуспешно пытаясь найти угол. Процитируем фрагмент этого интересного документа, который погружает читателя в повседневную жизнь простого люда Москвы той далекой эпохи:

Как видим, «подозрительным» людям устроиться на ночлег в Москве было не так-то просто — порой им не помогали даже родственные связи, о чем красноречиво свидетельствуют данные в марте 1742 года показания «фабричного» Максима Корнеева, родного брата беглого каторжника Матвея Корнеева — профессионального преступника, разыскиваемого Сыскным приказом: «Жительство де они (Максим с женой. — Е.А.) имеют близ Девичья монастыря в Кочках своим двором. И в нынешнем 742 году до приводу их за пять дней приходил к нему, Максиму, и жене ево брат ево, Максимов, родной Матвей, которой бежал из ссылки, …с приводным Тимофеем Коршуновым, и приносили с собой в кульке незнаемо какое платье, и просили, что б их пустили начевать. И они их начевать к себе не пустили, и он, Максим, взяв дубину, согнал их со двора. И оные брат ево, Матвей, с товарищем своим куды пошли и где оной Матвей жительство имеет, того де он, Максим, и жена ево не знают. А в привод их не привели простотою своею».

Кстати говоря, в Сыскном приказе Максиму было определено суровое наказание — 30 ударов кнутом! Мотивировка такого приговора очень любопытна: «…за приход к нему брата ево утеклеца Матвея Корнеева с товарищем Тимофеем Коршуновым с крадеными пожитки, а он, Максим, з женой своею, ведая, что он бежал из Сибири, и ево, Матвея, не поймали и в привод не привели»[414].

Даже душевладельцы часто отказывались от своих крепостных, которые были связаны с преступной средой, особенно если те попадали под следствие. К примеру, 23 мая 1746 года купец 1-й гильдии Михайла Гусятников в Сыскном приказе не принял своего бывшего дворового, бежавшего из ссылки «за подозрительством»[415]. Точно так же осенью этого года наместник Чудова монастыря архимандрит Венедикт Коптев отказался от монастырского крестьянина Алексея Авдеева сына Обидина, третий раз попавшего под следствие, со следующей мотивацией: «А понеже оной крестьянин Обидин в том Сыскном приказе по следственному делу господ баронов Строгановых служителя Ивана Миронова для роспросу и розыску в краже у вышеписанного Миронова денег и пожитков приведен был в 743-м году в сентябре месяце, которой и розыскиван, от чего в сыске оного Обидина в поставке монастырю и вотчине чинились великие убытки, да и впредь не безупавательно от него, Обидина, платежа, либо какой в ысках выти, и для того оной Обидин ныне и впредь ко оному монастырю и к вотчине не надобен. И дабы… указом повелено было… показанного крестьянина Алексея Авдеева, кроме детей ево, Ильи да Алексея, для того, что они при нынешней ревизии к написанию в подушный оклад в поданных скасках написаны, куда по указом надлежит сослать в ссылку». В результате в Сыскном приказе было определено Алексея Обидина сослать в Оренбург «на поселение вечно»[416], разлучив с женой и детьми.

Встречаются и случаи доносов москвичей на соседей, подозревавшихся в содержании воровских притонов. Так, 22 октября 1746 года к сыщику Ивану Каину обратились горожане с жалобой на соседку Акулину Иванову, у которой «пристают неведомо какие люди и непрестанно меняют червонцы и рублевые манеты»[417]. Впрочем, эти примеры достаточно редки. Чаще всего можно наблюдать иную картину: москвичи, подчас живя бок о бок с настоящими воровскими притонами, не проявляют при этом никакой инициативы, чтобы избавиться от опасного соседства.

Воровской язык

Первым в России письменным памятником, в котором зафиксирован сленг преступников, является жизнеописание Ваньки Каина («Автобиография»)[418], которое еще при жизни героя распространялось в списках, а затем до конца XVIII века многократно переиздавалось. К сожалению, профессиональный воровской язык никогда не фиксировался в следственных материалах, поэтому «Автобиография» Каина является уникальным источником для реконструкции воровского арго XVIII века.

Лексика, которая содержится в данном произведении, по большей части относится к сфере деятельности преступников, обозначая те слова и понятия, которые напрямую связаны с ремеслом «мошенников». Так, вместо слова «вор» здесь говорится «брат нашего сукна», «отправиться на кражу» обозначается как «пойти на черную работу», украсть — «поработать» (например, «поработал в маленьком бауле денег 340 рублей»), а мошенничать — «подавать милостыню». Вместо «обчистить карманы» говорилось «пошевелить в кармане». Орудие грабителя, кистень, называлось «гостинцем», а вместо «ударить кистенем» говорили просто «угостить». Пьяного человека, содержимое карманов которого часто становилось легкой добычей преступников, именовали «сырым». Вместо слова «тревога» здесь употреблялось выражение «мелкая раструска».

Особенные названия получали и те места, куда вор старался не попадать: тюрьма — «каменный мешок», застенок — «немшоная (то есть не покрытая мхом, холодная. — Е.А.) баня», Тайная канцелярия — «Стукалов монастырь». Использовались целые словосочетания, которые, предположительно, употреблялись в стандартных для «мошенника» ситуациях. Например, вместо «товарищ попался в тюрьму, нужно скорее дать взятку, чтобы его освободили» говорилось «овин горит, а молотильщики обедать просят»[419].

(Заметим, что некоторые из выражений воровского арго, употребляемые в «Автобиографии», ходили и в XIX веке, когда они были записаны собирателями[420].)

Почти все «мошенники», проходившие по «делу Ивана Каина», на допросах назвали свои клички. В то же время подозреваемые, которые не относились к воровской среде, кличек не имели. Так, семнадцатилетний сапожник крестьянский сын Максим Тимофеев Лылов, как мы помним, схваченный в компании «мошенников» ночью 28 декабря 1741 года в притоне Андрея Федулова, на допросе назвал имя своего отца — Тимофей Тимофеев сын Лылов. Как видим, он, в отличие от профессиональных преступников, носил семейное прозвище. Клички «мошенников» были не родовыми, а индивидуальными. Например, Максим Иванов сын по прозвищу Щегол или Клест показал, «что ему прозвание Клест из робячества мирское»[421].

Самая часто встречающаяся в рассматриваемых нами следственных документах воровская кличка — Каин. Можно подивиться той настойчивости, с которой Иван Осипов сохранял верность этому, мягко говоря, не слишком почетному прозвищу. Так он называл себя не только на всех допросах, но и во всех доношениях и «изветах».

Неизвестно, кто и каким образом придумывал и давал клички. Однако можно догадаться, что какие-то прозвища являлись отражением особенностей внешности их носителей: Михайла Голован, Иван Рот и Денис Криворотый, Кондратий Безрукий, Петр Губан, Петр Нюхала, Иван Плешивый, Кирилл Рубец, Тихон Широкий, Тихон Белый, Гаврила Рыжий, Иван Медный. В других случаях кличка подчеркивала черты характера (Дмитрий Востряк, Иван Дикой, Григорий Удалой, Иван Сердитка, Петр Сухой, Савелий Плохой, Иван Буза и т. д.), иногда обозначала профессию (Иван Кувай, Афанасий Столяр, Никита Монах) или имущественное положение (Иван Голый). Иногда в кличке закреплялись какие-то биографические сведения, в частности указания на национальную принадлежность (Алексей Ляхов, Иван Швет, Максим Поляк, Андрей Мурза). Однако теперь уже невозможно установить, почему одних «мошенников» прозвали Иван Гусь, Дмитрий Таракан, Андреян Петух, Герасим Кобыла, Петр Волк, Петр Асетрина, Иван Мотыль, Сергей Чижик, а других — Иван Метла, Данила Петля, Иван Лепешка[422].

Часто кличку можно расценить как насмешку над человеком, которым ее награждали. Шуточный характер некоторых прозвищ подтверждается и в показаниях самих «мошенников». Так, про одного из своих сообщников, Дмитрия Кутилина, Каин добавил подробность: товарищи его «за смех называли Худдырой»[423].

Неписаные законы

К сожалению, в нашем распоряжении нет прямой информации о воровских законах XVIII века, поэтому мы вынуждены довольствоваться косвенными сведениями о них.

Ванька Каин в своем доношении от 28 декабря 1741 года выступал как член преступного сообщества, которое он предал. Преступное сообщество Москвы было довольно многочисленно, и все «мошенники» имели воровские клички. В конце доношения Каин просил срочно выделить солдат для сыска его «товарищей», опасаясь, «чтоб от оных моих товарыщей не учинилось смертных убивств, и в том бы мне от того паче не пострадать». Следовательно, в среде московских «мошенников» XVIII века могли иметь место случаи самосуда, а значит, существовали и некие неписаные законы, которые вор-ренегат нарушил.

О том, что во времена Каина московских преступников объединяли определенные правила, которым все они подчинялись, свидетельствуют случаи проявления удивительной сплоченности, например при совместных «гастролях» в другие города и на ярмарки. Иногда в них участвовало до двух десятков профессиональных московских воров — специалистов по карманным и банным кражам. На ярмарках они использовали все свои умения, а добычу собирали и делили по возвращении в Москву[424].

Есть множество примеров проявления воровской солидарности. Так, пятнадцатилетний «мошенник» Алексей Елахов, пойманный Каином 3 января 1742 года возле острога Сыскного приказа, показал, что пришел туда, несмотря на большой риск быть арестованным (что и произошло), «для свидания с содержащимся в том остроге колодником школьником Леонтьем Юдиным»[425].

Солидарность и сплоченность московских преступников, видимо, превращали их во внушительную силу, нагонявшую страх на московских жителей. Как мы помним, торговец Тимофей Никитин рассказывал, что Иван Каин в бытность его вором всегда «ходил с великим собранием, и опасался он, Тимофей, чтоб ево не убили»[426].

Восьмого января 1742 года в Сыскной приказ обратился «Нашебурского пехотного полку капитан» Афанасий Полозов, заявивший, что 27 декабря предшествующего года «по полудни в первом часу» (накануне первой операции по аресту «товарищей» Каина, укрывавшихся в притонах Зарядья) на солдата его команды Алексея Шемякина, который вез с мельницы на подводе муку, у Москворецких ворот совершили нападение шестеро «воровских людей», которые его «били и увечили смертным боем, и при том показанную муку в мешках отбили и унесли». Солдат закричал «караул», и подоспевшие на помощь люди помогли ему задержать одного из нападавших, который в тот же день предстал перед капитаном. Допросив преступника, Полозов приказал четверым солдатам его команды отвести его в Московскую полицмейстерскую канцелярию. Их маршрут пролегал через те же Москворецкие ворота. Спустя некоторое время они явились к начальству побитыми, в изодранных мундирах, без боевого оружия и рассказали:«…как де они показанного вора вели в полицию, и будут прошед Москворецкие вороты в Зорядье, близ кружала, и в то время напали ж на них незнаемо какие воровские люди человек с тритцать и того помянутого вора у них отбили, а их, салдат, при том били смертельно и грабили, и строевой мундир на них подрали, да взяли грабежем две шпаги». Эти шпаги (в «доезде» Петра Донского они названы палашами. — Е.А.) ночью 28 декабря 1741 года были обнаружены в притоне Андрея Федулова, а побитые солдаты в Сыскном приказе узнали нескольких обидчиков — схваченных 28–30 декабря по «указыванию» Каина уже не раз упоминавшихся нами «мошенников» Ивана Дикого, Максима Попова, Ивана Гусева, Михайлу Голована «с товарыщи»[427].

Известно, что при совершении преступлений московские «мошенники» объединялись в группы, организованные таким образом, чтобы можно было наиболее эффективно и безопасно осуществлять кражи. Некоторые члены этих групп выполняли вспомогательные функции («стесняли народ», принимали краденое, обеспечивали безопасность), другие же «мошенники» занимались организацией преступлений и дележом добычи (об этом подробнее речь пойдет ниже).

Воровские «пристани»

Иван Каин 26 января 1742 года заявил в Сыскном приказе: «…знает он воров, и мошенников, и подозрительных людей, и зернщиков, которые в Москве в разных местах живут: в ямах земляных, и в печурах, и в кочках, и под мостами, и на кабаках, и в протчих местах, а собираются ночным временем», — и просил, «чтоб для сыску оных дать ему драгун полную команду»[428].

В этой своего рода «заявке» на будущую сыскную деятельность вор-отступник назвал основные места скопления «подозрительных» людей в Москве.

Правда, далеко не все преступники обитали «в ямах земляных, и в печурах, и в кочках, и под мостами, и на кабаках». Многие воры из числа «фабричных» жили при мануфактурах, на которых они работали. Например, сорокалетний солдатский сын Кузьма Григорьев сын Легас 29 декабря 1741 года показал, что «тому ныне лет с тридцать он, Легас, записался на Большую суконную фабрику в ученики» и с тех пор «живет и работает он на той фабрике и по ныне». 29-летний сын посадского Данила Артемьев сын Беляцкий, названный среди московских воров в реестре Каина, в декабре 1743 года также рассказал, что он 20 лет назад записался в ученики на Большой суконный двор, на котором «по сей привод» и обитал — «жил на оной фабрике при работе». Еще один «мошенник» из списка Каина, 21-летний Петр Михайлов сын Губан, родился в семье «фабричного» Большого суконного двора, вырос на этой мануфактуре, а повзрослев, записался на «Журавлевую фабрику», «работал и живет на той фабрике»[429]. Таким образом, московские мануфактуры, в первую очередь расположенный возле Каменного моста напротив Кремля Большой суконный двор, были местами совместного проживания многих воров.

Еще одним таким местом была Московская гарнизонная школа у Варварских ворот, в которой многие солдатские дети не только обучались, но и жили. Например, пятнадцатилетний «мошенник», солдатский сирота Алексей Иванов сын Елахов в конце 1741 года на допросе показал, что «тому ныне девятой год он, Алексей, записан в гарнизонную школу и жительство он имеет во оной школе и по ныне»[430].

Но всё же значительное число профессиональных преступников Москвы во времена Ваньки Каина постоянного места жительства никогда не имело. Для них были характерны частая смена мест ночевок и в целом бродячий образ жизни. Где же укрывались московские «мошенники»?

Прежде чем ответить на этот вопрос, попытаемся представить себе облик тогдашней Москвы. Выдающийся историк И. Е. Забелин писал о Первопрестольной в первые десятилетия XVIII века: «Это был город по преимуществу „деревенский“, город, в котором не только самая большая часть домов, но даже и многие мостовые были еще деревянные. Улицы были неправильны, где слишком широкие, так что походили на площадь, где слишком узкие, так что трудно было разъехаться. Было много также тупиков, т. е. переулков, которые преграждались строениями. Значительная часть домов состояла из обыкновенных крестьянских изб, больших и малых, которые не только не были ничем окрашены, но нередко были курные, черные, или с деревянными трубами, крытые тесом и дранью, а в ямских слободах и вообще на краю города — даже соломою… Такие домики и избы выходили обыкновенно на улицу, как в деревнях, и стояли в иных местах довольно тесно; напротив того, все более или менее значительные постройки, т. е. дома зажиточных и богатых людей, прятались в глубине дворов, так что по иным улицам тянулись бесконечные заборы, прерываемые изредка воротами, которые сохраняли еще древнюю архитектуру, т. е. были покрыты небольшими двухскатными кровлями… Массу строений разделяли иногда огромные пустые пространства, занятые садами, огородами, пустырями, лугами, прудами и т. п.; всё это огораживалось иногда просто кольями и даже плетнем, а иные места и вовсе оставались без городьбы… Каменных построек в эту эпоху было вообще очень немного. Все они принадлежали или казне, или знатным и богатым лицам и стояли обыкновенно в глубине широких дворов, под которыми бывало нередко от 1 до 5 десятин земли, занятой „службами“, садом и разными другими принадлежностями широкого барского житья»[431].

К этому описанию выдающегося москвоведа необходимо добавить, что после «великого» пожара 29 мая 1737 года в городе повсеместно встречались брошенные пустые дворы с обугленными остатками каменных и деревянных строений (они во множестве зафиксированы даже в переписной книге московских дворов 1742 года). Видимо, один из таких запустелых дворов в Зарядье и облюбовал слепой нищий Андрей Федулов, у которого зимой 1741 года укрывались многие воры. Осенью 1745 года известный московский преступник, беглый «фабричный» Гаврила Рыжий ночевал «близ Донского монастыря в кирпичных сараях». Там же в декабре 1747-го ютился беглый каторжник Матвей Цыган. Пойманный Каином в августе 1743 года беглый солдат Гаврила Степанов сын Богданов «жил в Москве за Сухаревой башней, начевывал в пустых сараях»[432].

Кроме этого, московские бродяги приспособили под жилье, по-видимому, все печуры в стенах Китай-города и Белого города, окончательно утративших к этому времени свое фортификационное назначение. Как мы помним, в хижине, приделанной к печуре в Китайгородской стене возле Москворецких ворот, зимой 1741 года проживал беглый солдат и «мошенник» Алексей Соловьев. По-видимому, именно там он составил свое «повинное доношение» с реестром, в котором указал имена семи десятков московских преступников. Воры Гаврила Полетаев, Василий Озеров и Тимофей Шейдяков с января того же года жили вместе «близ Москвы-реки в Васильевском саду в городовой стене в печуре». Четырнадцатилетний Дмитрий Злобин, сбежав летом 1743 года из Московской гарнизонной школы, «ночевал близ той гарнизонной школы в городовой стене две ночи». Его собратья по воровскому ремеслу беглый солдат Василий Шапошников и воспитанник гарнизонной школы Николай Котенев в августе 1745 года «начевывали близ Покровских ворот в печуре»[433]. Справедливости ради необходимо отметить, что печуры в это время использовали для жилья не только бродяги, но также и некоторые разорившиеся после пожара 1737 года законопослушные московские жители. Например, согласно исповедным ведомостям Китайгородского сорока 1748 года в приходе церкви Иоанна Богослова, что под Вязом, «после пожару» в печуре обитал наборщик Московской типографии 56-летний Василий Андреев со своей 44-летней женой Евдокией Михайловной и дочерьми — семнадцатилетней Анной и семилетней Марией[434].

Во многих местах Москвы (например, в районе современного Нового Арбата) были разбиты огороды, где обыватели сажали капусту и прочие овощи[435]. Повсюду, в особенности в ямских слободах, было большое количество всякого рода нежилых построек хозяйственного назначения (овины, гумна и т. п.), в которых легко можно было схорониться. Так, известный московский «мошенник» беглый солдат Максим Родионов сын Попов прятался в Москве «по разным гумнам и по огородам». Девятнадцатилетний беглый рекрут вор Гаврила Белозеров в ноябре 1741-го — феврале 1742 года «ночевывал в разных местах в лесном ряду в стопах и в Дорогомиловской и в Тверской Ямской слободах по гумнам, в овинах, и в сараях, и в соломе». Осенью 1741 года беглый дворовый Василий Озеров, занимавшийся домовыми кражами, «ночевывал на Москве-реке близ Москворецких ворот на лесу в шалашах, с ним же ночевывал суконного двора ученик Василей Генералшенок». Хорошо известный нам беглый каторжный Матвей Цыган в ноябре 1744 года укладывался на ночлег «в разных ямских слободах в овинах». «Мошенник» и беглый солдат Василий Шапошников после побега «ходил в Москве по разным местам и начевывал в поле подле ржаных стогов». Беглый «фабричный» Григорий Ларионов весной 1745 года проводил ночи «у Спаса Нового монастыря на берегу Москвы-реки в стопах, и с ним, Григорьем, прилучились быть для ночевания ж по сему делу приводных два человека, а именно Федор Журка да Григорий Гаврилов»[436].

Второго сентября 1745 года Иван Каин «извещал» в Сыскном приказе: «…оного де числа ходил он, Каин, для сыску воров, мошенников, разбойников и беглых салдат и, как будет за Яузскими вороты в Таганке, и в той Таганке под шалашами усмотрел он, Каин, Коломенского полку беглого салдата Масея Игольникова да при нем шубу нагольную баранью, про которую объявил ему, Каину, что де он ту шубу в той Таганке незнаемо у какога чину у проезжаго человека взял с возу с товарыщи своими…» Пойманный оказался уже хорошо нам знакомым беглым солдатом Максимом Поповым, которого доноситель уже задерживал в притоне Андрея Федулова в первую ночь своей сыщицкой биографии, 28 декабря 1741 года. На допросе в Сыскном приказе беглец, между прочим, показал: «…сего сентября 2 дня пришел он… в той Таганке на берег в шалаш с приводным ныне с ним товарищем Журавлевой фабрики с учеником Григорьем Ларионовым и легли спать, и в то де число поутру близ ранних обеден, пришед в тот шалаш, не вем чего ради, доноситель Каин, взяв их ис того шалаша… привел в Сыскной приказ»[437].

Но более всего московские воры любили собираться под мостами. По ночам мало кто решался приближаться к мостам, а уж тем более спускаться под них и проникать в эти темные дыры, населенные «подозрительными» людьми. Как мы помним, сам Иван Каин в начале своей преступной карьеры, после побега от помещика, отправился под Большой Каменный мост, где «воришкам был погост», и именно там произошло его посвящение в «мошенники». Действительно, Большой Каменный мост облюбовали многие московские преступники. Так, летом и осенью 1746 года под ним ночевал известный вор Гаврила Рыжий после побега с Большого суконного двора. Но не только Большой Каменный мост пользовался популярностью у преступников. Беглый рекрут и «мошенник» Иван Харахорка осенью 1741 года «начевывал под мостом близ Москворецких ворот». Другой беглый солдат, Савелий Ушаков, отдыхал от неправедных трудов в клетях под Косьмодемьяновским мостом около Царицына луга. 8 октября 1745 года перед ночной кражей он со своим сообщником, беглым солдатом Тимофеем Шорниковым, «пришли дожидаться ночи под Кузмодемьянской мост в клетку, в которой он начевывал, и в той клетке были два человека»[438].

Ночью 16 декабря 1745 года Каин изловил «у Балчуга под мостом» троих «подозрительных людей». Первый сказался оброчным крестьянином Василием Родимовым. Он пришел в Москву без паспорта и на улицах Москвы сошелся с таким же, как он, бродягой Гаврилой Григорьевым. На ночлег они устраивались «в печуре, которая имеется под мостом у Балчуга», вели разговоры о своей нелегкой доле, и товарищ признался Василию, «что от помещика своего беглой». Как-то раз приятели «пришли для ночевания в показанную печуру» и «усмотрели» в ней еще одного человека. Это был сын дьячка церкви Преображения дворцового села Столпина Юрьевского уезда, который, «не похотя жить при оном отце своем», бежал в Москву, где ночью ютился «на Москве-реке в стругах, а днем ходил по разным местам и кормился Христовым именем». Бродя «для прииску себе места для начевания», он «под тем мостом усмотрел… печуру, в которой имелась солома и рогожи ветхие, и он, Иван, пришед в ту печуру в вечеру, лег спать». Ночью произошло его знакомство со старожилами, и с тех пор бродяги стали «ходить по разным местам в Москве» втроем[439].

Выстроившиеся вдоль берега Москвы-реки суда также служили ночлегом для многих подозрительных людей. В 1749 году Каин, уже находившийся под следствием в Московской полицмейстерской канцелярии, рассказал: пойманные им разбойники однажды посоветовали поискать их товарищей на приплывших в Москву стругах, о чем он доложил начальству Сыскного приказа, а те, в свою очередь, — в Московскую сенатскую контору, откуда для проверки стругов был послан обер-офицер граф Шереметев с командой. Каин вместе с Шереметевым «имеющихся на тех стругах, кои стояли ниже Москвы к Боровскому перевозу, работных людей осматривали и несколько человек подозрительных нашли, в том числе и с воровскими пашпортами, некоторые из которых были отведены в Сыскной приказ». «А во время де того осмотру, — донес подследственный, — означенной афицер брал себе во взяток с каждого струга по два рубля». Правда, после этого уже сам Каин с товарищами «ходили по стругам для осмотру работников, и хотя де нахаживали таких с [фальшивыми] пашпортами, кои уже подозрительны, биты кнутом, но токмо не брали, ибо за то он, Каин, брал тех стругов с хозяев по рублю и по полтине, а иные давали ему и мукой»[440].

Караульные будки, которые были построены по всей Москве у рогаток для надзиравших за порядком сотских и десятских, нередко служили подозрительным людям пристанищем и местом совершения всяких «непотребств». Например, шестнадцатилетний солдат Коломенского полка Василий Шапошников, который летом 1745 года стоял на карауле возле Петровских ворот, на допросе в Сыскном приказе признался, что «сего августа 17 дня к оным воротам в караульню, где он, Василей, имелся на карауле, пришла с Посольского двора фабричная девка Авдотья, а чья дочь, не знает, незнаемо которого дому с боярским человеком для блудного дела, которых он, Василей, с товарыщами своими, того ж полку с салдатами Николаем Голым, Семеном Мироновым, [в караульную будку] и пустили». Кондратий Безрукий на допросе 30 декабря 1741 года показал, что до записи на мануфактуру он бродяжничал по Москве, «кормился Христовым именем, а ночевал по разным командам в караульных»[441]. 20 ноября 1745-го Каин «за Симоновым монастырем в поле… в караульней избе» поймал трех «подозрительных людей», из которых один оказался беглым каторжником Герасимом Кобылой, второй — беглым крестьянином Григорием Шмаченком, а третий «явился безмолвен и ничего не говорил»[442].

Немало беглых в теплое время года из соображений безопасности предпочитали уходить для ночевок за пределы Земляного города. Например, пойманный Каином в ноябре 1742 года беглый рекрут Дмитрий Ефремов показал: «…начевывал в Аннингофе под мостом, а пропитание имел летом ходил в лес и брал грибы и продавал в Немецкой слободе иноземцам. Да он же, Дмитрей, знал воров, беглых салдат и ссылочных утеклецов Потракозу, Шибая и других, а как зовут, не знает, всего человек з дватцать, которые начуют близ Покровского села в дву местах, да от Москвы три версты в первой роще в шелашах начуют человек з десять, а в день бывают в Мещанского слободе на кабаке, что словет Ладуга». Другой схваченный сыщиком беглый солдат Михайла Тимофеев сын Соболев в августе 1743 года на расспросе показал: «…беговчи, жил в лесах, брал грибы и ягоды и, приходя в Москву, оные грибы и ягоды продавал разным людям, от чего себе и пропитание имел»[443].

По холодам многие находившиеся на нелегальном положении «мошенники» укрывались в торговых банях, где нередко устраивались и на ночлег. Как мы помним, беглый школьник Сергей Зотов вечером 12 февраля 1742 года пришел в баню «близ Яузских ворот», которую в народе называли «на Островках», «для огрения, понеже на нем шубы не имелось». Из этой бани он отправился ночью вместе с беглым солдатом Иваном Нифонтовым грабить на московских улицах. 19 февраля 1746 года Каин изловил в бане за Покровскими воротами близ Елохова моста известного московского вора, беглого «фабричного» Гаврилу Рыжего, а с ним в компании сидели «фабричный» Василий Забалдин, а также оброчные крестьяне Иван Овчинников и Сидор Евдокимов. Все арестованные показали, что пришли в баню лишь «погреться»; но, как впоследствии было установлено, они являлись членами одной разбойной шайки, орудовавшей на подмосковных дорогах[444].

В суровые зимы московские воры были вынуждены подыскивать себе жилье или приходить ночевать за определенную плату к тем, кто сам снимал помещение у хозяев. Некоторые «палатки», «клетки» и «углы» собирали немало подозрительных людей и превращались в самые настоящие воровские притоны. Документы Сыскного приказа позволяют выделить несколько главных очагов сосредоточения московских притонов. Главным таким местом в 1730–1740-х годах были Москворецкая улица и Зарядье. Не случайно именно сюда в первую очередь привел Ванька Каин протоколиста Петра Донского и солдат в ночь с 28 на 29 декабря 1741 года. Как мы помним, в Зарядье в «палатке» слепого Андрея Федулова одновременно ночевали 18 человек, большинство из них — «мошенники» и торговки краденым. На Москворецкой улице, в непосредственной близости от стен Сыскного приказа, в строениях при церквях Николая Чудотворца и Всемилостивого Спаса, а также в печуре у Москворецких ворот, были схвачены 14 воров и торговок краденым. Современному человеку может показаться удивительным, что воры безбоязненно проводили ночи буквально под стенами Сыскного приказа, занимавшегося решением дел по уголовным преступлениям. Но до определенного времени Сыскной приказ не выступал инициатором новых дел, а полицейский надзор находился в ведении другого учреждения — Московской полицмейстерской канцелярии. Поэтому со стороны Сыскного приказа «мошенники» никакой опасности не чувствовали.

Бросается в глаза связь между московскими «мошенниками» и нищими. Мы уже хорошо знакомы с содержателем притона Андреем Федуловым. В доме другого слепого побирушки, пятидесятилетнего Никиты Ушакова, жившего «за Тверскими вороты в приходе церкви Ермолая Чудотворца своим двором», ночью 30 декабря 1741 года были схвачены трое профессиональных преступников — «фабричный» Иван Гусь, беглый солдат Дмитрий Востряк и солдатский сын Андрей Щербаков[445]. В этой связи обратим внимание на петровский указ от 30 октября 1719 года «О поимке беглых драгун, солдат, матрозов и рекрут», в котором, между прочим, говорится: «А понеже является, что такие беглые драгуны, солдаты, матрозы и прочие воры пристают по монастырям, пустыням и у церквей приходских, у духовнаго чина и церковных причетников под имянем бурлаков, или казаков, и ханжей^{50}, и трудников, и ежели где такие воры ныне есть, а те люди, кои их держат, не объявят, или впредь принимать будут, то все… по извержении, иль чрез церковной суд, отданы будут к гражданскому суду»[446].

Жизнь московских воров скрашивали представительницы прекрасного пола, чаще всего солдатские жены или вдовы. Как правило, это была «любовь с интересом»: подруги и сожительницы преступников нередко занимались перепродажей краденых вещей. Как уже говорилось, в притоне Андрея Федулова в Зарядье ночью 28 декабря 1741 года были схвачены восемь женщин. Хотя ни одна из них не повинилась в каких-либо преступлениях, их подозревали в «блуде» и покупке краденых вещей. На Москворецкой улице возле церкви Всемилостивого Спаса той же ночью, кроме пяти профессиональных преступников, были обнаружены две солдатские вдовы — 44-летняя Марфа Дмитриева и 2 2-летняя Ирина Иванова. Как уже упоминалось, последняя призналась в «блуде» с карманником Леонтием Юдиным. Недалеко от этого притона, возле церкви Николая Чудотворца у Москворецких ворот, вместе с профессиональными ворами Тихоном Бобровым и Матвеем Тарыгиным ночные часы проводила крестьянская вдова Татьяна Иванова, которая на допросе рассказала, что покупала у «мошенников» краденые вещи, а при осмотре «явилась подозрительна — бита кнутом». Как мы помним, она «лет 13 назад» была подвергнута этому наказанию за «житье блудно с атаманом Егором Михайловым». На том же церковном дворе были схвачены еще две торговки краденым, одна из которых, солдатская вдова Прасковья Васильева дочь, ранее тоже была порота кнутом «за блудное дело»[447].

Беглый солдат Никита Волков, повинившийся в многочисленных кражах, жил «в Мещанской слободе в доме Семеновского полку солдата Семена Квасникова у жены ево Ульяны Юрьевой». Солдатка не только укрывала вора, но также помогала ему реализовывать добычу и получать радости жизни: «Ис тех краденых пожитков камзол гарнитуровый зеленый с позументом золотым, да денег пятдесят рублев, отдал оной Ульяне Юрьевой заведомо, что краденые, и жил у оной Ульяны недель с пять, и з дочерью ее Аграфеной Семеновой чинил блудное дело, и оным дочерям ее, Аграфене да Авдотье Семеновым, он, Волков, на краденые деньги покупал платье и ис тех денег харчил на разные харчи, заведомо, что краденые»[448].

Конечно, воровские притоны — нечто большее, нежели просто места ночевок преступников и их свиданий с постоянными или случайными подругами. Многие «мошенники», излагая на допросах свою преступную биографию, отмечали, что прежде они начали жить в притонах, где «спознались» с ворами, а потом стали сами заниматься кражами. Так, Петр Ачка на допросе признался, что начал воровать именно во время совместного проживания с Иваном Каином. Максим Клест, оставшись сиротой, до тринадцати лет воспитывался сестрой, а уйдя жить к табачнику Ивану Андрееву, торговавшему краденым и дававшему приют «мошенникам», познакомился с преступниками и тоже стал воровать. Степан Жижин на допросе же показал, что он «тому ныне с полгода… жил в Таганке в Пустой улице в приходе церкви Воскресения Христова полотняной фабрики Подсевалщикова у полотнянщика Якова Степанова бес поручной записи, и от него… знался с мошенниками… и с ними он, Жижин, мошенничел»[449].

Видимо, во многих таких воровских «пристанях» реализовывалось краденое. Это происходило, например, в доме нищего Андрея Федулова, о котором нам известно лучше всего. Так, Осип Соколов, Матвей Цыган и Антон Ковров снятую грабежом с пьяного «шапку корабликом» и рукавицы там же, у Федулова, «пропили за пять алтын, понеже де он (хозяин. — Е.А.) шинкует вином»[450]. Надо полагать, именно в таких злачных местах воры договаривались о совместных действиях и делили добычу, там же и развлекались.

Отдых от «трудов неправедных»

Как, наверное, уже догадался читатель, досуг профессиональных московских воров был не очень-то разнообразен. Действительно, в источниках упоминаются два основных занятия преступников в свободное от «работы» время — выпивка и азартные игры. Так, в доме пойманного зимой 1742 года отставного «матроса» Ивана Трегубого была не только «пристань воровским людям и беглым салдатом», но и нелегальная «винная продажа»[451].

Согласно показанию преступника Андреяна Соколова, «Ивана Каина он, Соколов, знает потому, что де тому ныне лет с пять играл он в карты и в зернь на Царицыном лугу под [Каменным] мостом, и он, Соколов, при том был». Пойманный Каином в декабре 1742 года беглый рекрут Дмитрий Ефремов показал, что в Москве он «знал воров беглых салдат и ссылочных утеклецов Петра Козу, Ивана Шибая и других, как зовут не знает, всего человек з дватцать, которые начуют близ Покровского села в поле в дву местах, да от Москвы три версты в первой роще в шелашах начуют человек з десять, а в день бывают в Мещанской слободе на кабаке, что словет Ладога, и игрывают в карты и кость». Девятнадцатилетний беглый рекрут, вор Гаврила Белозеров, в ноябре 1741-го — феврале 1742 года «в день… с товарыщи разных чинов людьми близ Арбацких ворот подле Белого города и в Тверской Ямской в сараях играли в карты»[452].

Более изощренным был досуг самого доносителя Ивана Каина и его преступного окружения. На одном из допросов, уже будучи под следствием, бывший доноситель показал: «В прошлом 1748-м году летним временем пошел он, Каин, на Живой мост и купался с протчими, которых многолюдство, в том числе и вышеписанной Алексей Шинкарка, и между собою в шутках с того мосту метали товарищей своих нагих в воду, и между тем кинули одного графов Шереметьевых барана, которой и поплыл». Вероятно, именно об этом баране идет речь и в другом показании Каина: когда в помощь сыщику для поиска на стругах подозрительных людей была прислана команда солдат во главе с графом Шереметевым, на одном из стругов «оной граф Шереметьев… взял барана живого большова, который научен был битца»[453].

Излюбленным местом времяпрепровождения для многих подозрительных людей в 40-х годах XVIII века был дом самого «сыщика из воров» в Зарядье. Так, из протокола одного из допросов бывшего доносителя мы знаем, что «играть зернью, в кости и в карты на деньги, которую зернь содержал он, Каин, в том своем доме», к нему «прихаживали» «Журавлевой фабрики ученики Петр Ануфриев сын Волк, Дмитрий Михайлов сын по прозванию Маз, Пантелей Емельянов, Василий Базан, Алексей Фунтяй, Василий Налет, Филипп Иванов сын; Большого суконного двора ученики Никита Монах, Афанасий Иванов; Посольского двора ученики Иван Савельев сын Тинников, Михайла Наживин, Василий Коробов, Иван по прозванию Рот; беглые матросы Осип Соколов, Петр Серебряков, Василий Яблочков; боярской человек Сергей Тулья да незнаемо чьего двора беглой человек Дементий Васильев, да беглой же незнаемо какой человек Иван Буза и протчие, кто имянно сказать не упомнит»[454]. Отметим, что большинство из названных лиц были замешаны в различных преступлениях и известны по другим документам Сыскного приказа[455].

В доме Каина устраивались и прочие игры. Среди вещей, обнаруженных там при обыске, имелось некое «дубье». Объясняя его назначение, хозяин поведал о том, что он и его товарищи «палками игрывали в горотки»[456]. Однако круг забав, которыми развлекались сыщик и посетители его дома, играми вовсе не ограничивался. Беглый «фабричный» Осип Соколов, укрывавшийся там долгое время, на следствии показал: «Тому ныне третий год, как он, Соколов, во время побега жил у оного Каина, живущих у него боярского человека Сергея Тулью, да суконщика Алексея Шинкарку, да незнаемо чьего беглого боярского человека Дементья Васильева поил в пиве и кормил в каше дурманом^{51}, а для чего и с какого умыслу, не знает… а об оном Соколов нигде не объявлял беспамятством». Сам хозяин при «розыске» также повинился: «Живущих в доме ево боярского человека Дементья Васильева с товарыщи дурманом в пиве и в каше кормил», но утверждал, что делал это «в шутке, а не для какого умыслу»[457].

Матвей Комаров в литературном произведении о похождениях Каина описал, как тот праздновал Масленицу: сделал «позади Мытного двора снеговую гору, украся оную елками, можжевельником, статуями, и в некоторых местах обвешал красными сукнами, на которую во всю ту неделю собиралось для катания премножество народа, и происходили разные веселости…». В примечании автор добавляет: «…место сие, на котором была сделана гора, и поныне называется Каиновою горою». «А в последний день той недели, — продолжает автор, — собрал он человек до тридцати разного звания людей и велел на той горе представлять комедию, называемую „О царе Соломоне“»[458].

Эти любопытные сведения о масленичных играх находят архивное подтверждение. В одном из показаний против судьи Московской полицмейстерской канцелярии Воейкова доноситель, между прочим, упомянул: «Да после того, а сколько времени спустя не упомнит, просил он вышеписанного советника Воейкова, чтоб он дозволил ему в Зарядье для Масленицы зделать гору, что он ему зделать и дозволил, за что де он, Каин, подарил полдюжины фарфоровых чашек, да чулки шелковые белые, да сыну ево, Алексею, когда он приезжал на тою гору кататца и заходил к нему, Каину, в гости, дал две шапки круглые бархатные — одну зеленую, а другую голубую — и околоши куньи»[459].

Хотя показания Каина, в которых упоминалась бы комедия «О царе Соломоне», нам неизвестны, всё же имеются следственные материалы, подтверждающие, что в праздничные дни в 40-х годах XVIII века в московской преступной и околопреступной среде подобные игры устраивались. В святочные дни в конце 1741 года для сыска «мошенника» Матвея Цыгана подканцелярист Сыскного приказа Иван Фомин был послан «в Татарскую улицу» на двор «фабричного» Осипа Федорова. В «доезде» чиновник доложил, что «Максима Цыганова в том дворе не получили, и для того в сыску ево, Цыганова, взял (то есть привел в Сыскной приказ. — Е.А.) показанного Журавлевой фабрики суконщика Осипа Федорова да того ж двора жильца, у которого оной Цыганов спал в ызбе, Большого суконного двора ученика Михайла Коровина», добавив любопытные сведения: «Да при том же у оного Осипа Федорова взял незнаемо какова мужскова убору, з золотной бумагой и шумихой убраного, два хвоста лошединых, два порика — один белой, другой русой, семь харь, убраны в волосах лошединых с усами. И вышеобъявленных колодников и упоминаемое незнаемо какое платье и хари объявляю при сем доезде».

На допросе Осип Федоров сказал о «приносных с ним бумажном золотном платье, калпаках и семи харях», что эти предметы «не ево, а принесли де к нему, Осипу, Журавлевой фабрики Петр Волков, Петр Кобыла, Иван Антонов сын Жижин да показанной Матвей Цыганов и, надев те хари, играли по-дьявольски и приговаривали всякие мерзкие речи». Другой приводной, жилец Федорова «фабричный» Михайла Васильев сын Коровин, более подробно объяснил появление странных вещей: «И в том доме показанной Осип Федоров собрал игрище, и играли по два вечера суконщики и наряжались в хари, а кто имяны не знает. И на том игрище для смотрения были разных чинов люди. На то ж игрище прихаживал по сему делу оговорной суконщик Матвей Цыганов и наряжался с товарищи в хари и играли по-дьявольски и, играючи, приговаривали всякие мерзкие речи»[460].

Хотя такие развлечения были характерны не только для профессиональных преступников, но и для более широкого слоя простолюдинов, всё же преимущественное участие в описанных выше эпизодах именно «мошенников», позволяет нам использовать эти сведения для характеристики воровского мира Москвы XVIII века.