Пояс Койпера

1

Можно просто посмеяться — почему бы и нет? — а можно посмотреть правде в глаза.

Я посмотрел. Для начала в глаза себе. Давно был знаком с этим парнем, он казался мне славным малым. Хотя не стоит преувеличивать: таким, как все, кого несет по кочкам кажущаяся легкость бытия. В ангелы не годился, даже если кое на что закрыть глаза, да и кастинги в райских кущах давно уже не проводятся. Что с ним случилось? Хороший вопрос!.. Может быть, перебрал бессмысленности бытия, а это, утверждают доктора, несовместимо с жизнью. А может, слишком остро чувствовал, не догадывался, чудак, что близко к человеку подходить не стоит, вот и обожгло. И все бы ничего, только ожоговые центры таких пациентов не берут, говорят, нечем лечить… Впрочем, вряд ли, все это домыслы! Особой сентиментальностью он не отличался и ковырять в себе гвоздиком был не любитель. Обычный малый, каких тринадцать на дюжину, и звали его…

В зеркале над раковиной отразилась моя кривенькая ухмылычка.

… — Ганс Христиан Андерсен!.. Шучу! Но рассказывать сказки я тоже мастак. В основном себе. Многие из тех немногих, кто все еще настаивает на принадлежности к интеллигентам, развлекаются этой игрой, пока однажды не обнаруживают, что тело пережило своего хозяина. Пьеска закончилась, иллюзии поистрепались, а занавес все никак не падает. Такое бывает… если не сказать, что только такое и бывает. Не всем удается умереть, прежде чем появится привычка жить в силу привычки. Прости их, Господи, ибо не знают они, что творят, сомневаясь по слабости веры, что знал Ты, что сотворил!..

Вода из крана текла до противного теплая. Я набрал ее в пригоршни и плеснул себе в лицо, растер по небритому подбородку и щекам. Пошлепал босыми ногами в гостиную и, как был голым, упал в застеленное полотенцем кресло. Ночь, написал бы борзописец, давно вступила в свои права, но духота стояла невыносимая. Висевшая в застойном воздухе гарь доставала до кишок, и никто не знал, когда это кончится. Гидрометцентр обещал близкие дожди, мол, они и потушат обложившие город огнем торфяники, но ему давно никто не верил.

Мобильник лежал на журнальном столике, я прислонил его к уху. Нюська мерно дышала в трубку.

— Извини, дорогая, отвлекся!

Если она и слышала, то не обратила на мои слова внимания. Продолжала говорить, словно после запятой, будто и не было в нашем затянувшемся разговоре паузы. А ведь могла бы поинтересоваться, что знойной августовской ночью делает муж в пустой квартире и так ли уж она пуста. Но нет, голос звучал убаюкивающе ровно и слова Ню выбирала какие-то до боли знакомые. Между тем пейзаж за распахнутым в Москву окном преобразился, в просвет между облаками декорацией к мыльной опере выглянула луна. Огромная, рукой, казалось, дотянешься, но чувство это было ложным, как и многие из тех, что люди себе приписывают. Прямых обвинений в духе Нюрнбергского процесса Нюська не выдвигала, но как-то так получалось, что жизнь испоганить я ей все-таки сумел. Час был поздний, спорить не хотелось, да и какой смысл препираться, если нет возможности затащить в качестве аргумента жену в постель? Согласно опубликованной ООН статистики, подавляющее большинство выяснений отношений заканчиваются сексом, и я сильно подозреваю, что для этого они, собственно, и начинаются. Что могли мы сказать друг другу? За долгую совместную жизнь над «i» было поставлено столько точек, что остались только восклицательные знаки. Ну и несколько вопросительных, на случай если вдруг заговорим о погоде.

Прервать Ню на полуслове не позволяло воспитание, оставалось включить поганый ящик. И сделал я это, как оказалось, очень вовремя! Во всю ширину плазменного экрана по Тверской несли плакаты: «Требуем отмены третьего закона Ньютона!» и «Только вместе мы одолеем энтропию!» Я, правда, предлагал заклеймить позором еще и Гей-Люссака — как не крути, а он гей, — но лидеры прокремлевской молодежной организации на такое не решились. То ли вспомнили про пресловутую политкорректность, то ли, что вернее, не позволили старшие товарищи по партии. Хотя сами ставили передо мной задачу сплотить молодежь и одновременно отвлечь ее от политики. Феликс, он с ними вась-вась, так прямо и сказал: в верхах считают, пора готовить смену! Старшее поколение уйдет, а привычка любить власть и коллективно радоваться останется. Хаксли и Замятина те, кто у руля, естественно, не читали, но понимали, если попытка строительства коммунизма была утопией, то современная Россия — это классическая антиутопия в духе Оруэлла. Ну а мне что, мне до их возни дела нет, я в области креатива профессионал. Сказали что-нибудь эдакое предложить, я марш протеста против несправедливых физических законов и придумал! Как говорится: прокукарекал, а там хоть не рассветай. Но до того, чтобы нацепить на рукава повязки с местоимением «Мы», юные недоумки дошли своими мозгами, если, в чем я сомневаюсь, таковые наличествуют.

Смотрел, как они гордо вышагивают, и думал, что этот сюжет в федеральных новостях — моя личная победа, но ничего даже отдаленно напоминающего радость не испытывал. И вообще, чувствовал себя опустошенным и изломанным, сплошь состоящим из углов, как будто сошел с картины шутника Малевича. Нюське о полагающемся гонораре за реализованную идею говорить не стал, хотя стоило бы, наверное, сказать ей что-нибудь приятное. Да и вообще что-нибудь сказать, прежде чем она бросила трубку.

Пришлось вставать и тащиться на кухню за бутылкой. Не потому, что алкоголик, — поговорив с моей женой, даже мать Тереза потянулась бы к стакану. Не поздравлял себя с успехом и не скорбел, просто выпил граммов пятьдесят, и все. На дне еще оставалось немного водки, но больше не хотелось. Душно было, как бывает перед грозой. Из распахнутого окна тянуло жаром, словно из двери сауны. Лето выдалось тягостным, и не только из-за бьющего все рекорды пекла. Трудно было отделаться от ощущения нереальности происходящего. Город погрузился в серую мглу и напоминал бы старушку Англию, если бы не першение в горле и привкус гари на губах. От нее не было спасения. Набившись в соты тысяч и тысяч квартир, она заползала во все щели, угрожающе шевелилась по углам. Удушливое, налитое по крыши домов марево колыхалось в лабиринте зачумленных улиц. Люди спали голыми, потому что не могли снять кожу. На волглые простыни струились потоки липкого пота, так что чудилось, будто по телу кто-то ползает. Народ дурел от набитой под крышку черепа ватной невнятности. Хотелось куда-то бежать, спрятаться от зноя и от себя, хотелось порвать в клочья подступивший вплотную морок. Грозы хотелось, очищающего душу ливня, ожидание его было хуже всякой пытки, хотелось… да что там скрывать, хотелось начать жить с чистого листа…

Между тем в охваченной пожарами стране то и дело что-то лихорадочно праздновали, в небе с треском лопались разноцветные шары фейерверков. Эфир заполнили развлекательные программы. Натужно шутили записные юмористы, корчились на сцене, будто дергающиеся в пламени крематория покойники. От одного их вида мутило, и в желудке возникала предательская слабость. Казалось, в знойном воздухе повисло пушкинское: все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья. Гуляли запойно, из последних сил. В речах политиков вставали и рассыпались в прах причудливые миражи. В моду вошли экстрасенсы и гадалки, а очереди к астрологам стояли, как в войну за хлебом. И слово это «война», никем не произнесенное, ощущением потерянности жило в душах людей. С кем воевали?.. Да с кем же еще, как не с самими собой! Давно?.. Начала, как и конца, не видать!..

Так незаметно и заснул в кресле. Спал, всхрапывая, с открытым ртом, но проснуться не было сил. Глаза разлепил с трудом и долго не мог понять, где нахожусь. За распахнутым окном из клубившегося над землей марева поднимался раскаленный шар солнца. О жесть подоконника стучали крупные капли дождя. Редкого, слепого. Издевкой, изощренным глумлением он собирался под утро, чтобы тут же закончиться. После него еще острее чувствовалась духота и хотелось, и не получалось, вдохнуть полной грудью.

Пульс рубил, как после стометровки, липкая дурь забытья не отпускала. Часы на полке показывали время, но понять, который шел час, я не мог, да меня это и не очень интересовало. Обрывки смурных мыслей плавали где-то под потолком, выпадали из клубящегося хаоса отдельными словами и с глухим шлепком разбивались о доски паркета: Нюське не хотел, а нахамил… блямс! Феликсу обещал, а не сделал… блямс, блямс! А ведь уже порядком за сорок… блямс, блямс, блямс, приехали!

Но хуже всего была скользнувшая верткой змейкой в голову догадка. Дразнила недосказанностью, издевалась. Я гнал ее — рассматривать при свете дня порождение больной фантазии не было сил. Старался заманить в самый дальний угол подсознания и привалить чем-то тяжелым, хотя бы теми же воспоминаниями, но она уворачивалась. Я все уже про нее знал, но мой изощренный, выжатый наподобие лимона мозг отказывался обряжать ее в слова.

И в душе, под стук барабанивших по черепу струй воды она меня не оставила. А в кухне, за кружкой крепкого кофе, еще и подмигивала. Ехидно, фотографией Нюськи на стене.

— Будь мужчиной, посмотри правде в глаза!

Как, опять?.. Я ведь недавно смотрел! Моей ли жене не знать, что только этим в жизни я и занимаюсь! Но Ню продолжала улыбаться. В журнале писали, что способность эту человек приобретает на сороковой день и только Заратустра появился из чрева матери, растянув рот до ушей. Знал будущий пророк, что без ироничного отношения к жизни в этом мире долго не продержаться. Нюська могла бы составить ему конкуренцию. Понятное дело, при ее рождении я не присутствовал, но на фотографиях она всегда изображала искреннюю радость, а счет им, этим фоткам, шел в нашей квартире на миллионы. Для той, что смотрела на меня с кухонной стены, рамку резного дерева приобрели на Арбате. Бежали мимо благообразного старичка, я и предложил купить у него что-нибудь. Добр был несказанно, не предвидел по наивности последствий. Потом на радостях зашли в кафе и выпили по чашке отвратительного кофе. Это было ошибкой. Не кофе, наша покупка. Она положила начало коллекции, так что со временем этих рамок, рамочек и рамулек накопилось столько, что впору было открывать магазин.

И хотя я отвернулся и стал упорно смотреть в окно, супруга моя не унялась. Я физически слышал, как она шепчет:

— В твоей жизни ничего больше не случится!

«Ни-че-го» произнесла по слогам и с придыханием, в точности как этой ночью перед тем как бросить трубку. Нашла очень подходящее словцо, чтобы, втоптав человека в грязь, закатать его в асфальт и сплясать на этом месте джигу. Достаточно поставить его перед чем-то значащим, и кусок твоей жизни выпадает в осадок, а сам ты, по выбору, идешь, понурив голову, к чертовой матери, а можно коту под хвост. Не надо было напрягаться, чтобы увидеть, как двигаются, произнося заклинание, ее карминно-красные уста: ни-че-го хорошего, Денников, у нас с тобой в жизни не было! Или лучше так: ни-че-го, Денников, ты в жизни не понял! Но про жизнь — это обязательно, это у Нюськи коронка.

В холодильнике нашелся кусочек плавленого сырка. Прихватив его, я поплелся с кружкой кофе в гостиную… наивный малый — искать убежище в логове хищника! Там Нюсек было больше, чем на кухне и в спальне, вместе взятых. Та, что на телевизоре, в обрамлении из полированной стали, курила. Плавающий в холодном воздухе белесый дым смотрелся очень эффектно. Прошлой зимой Феликс подкинул мне заказ, за который рекламщики очень неплохо отблагодарили. Об этом свидетельствовали загар на Нюськином лице и меховой полушубок на плечах. А посоветовал я им, помнится, сущую глупость, но ребята за нее ухватились. Убогий народ, собственной фантазии ни на грош. Зато футбольный союз оказался неблагодарным. Для повышения результативности я рекомендовал им переименовать полузащитников в полунападающих, но они юмора не поняли и на отборочный матч чемпионата Европы не пригласили. Впрочем, игру они все равно слили, но могли бы в благодарность за труды позвать. Чтобы поквитаться с ними, я хотел было выйти с инициативой законодательно запретить футбол в России, но тут возникала проблема фанатов. Надо было придумать, чем отвлечь их от их же собственной жизни и от политики, а у меня на тот момент не было для этого времени.

Но чего было у Нюськи не отнять, курила она на фотографии с чувством собственного достоинства. Руку с длинным мундштуком, какими пользовались в начале прошлого века, держала на отлете, глаза полупрезрительно щурила. Переглянувшись сама с собой, с той, что на книжной полке в купальнике, скривила в улыбке губки.

— Я всегда знала, что это должно с тобой случиться!

Что именно, не уточнила, так загадочней. Красивая баба. Ей бы с ее упертостью сваи в землю заколачивать, цены бы не было. Что решит — кровь из носу, из моего — все так и будет. Даже если в знак протеста мне придется прилечь отдохнуть на рельсы. Переедет. Засмеяться бы ей сейчас, подойти летящей походочкой, поцеловать, только рассчитывать на это не приходится. Впрочем, рассчитывать-то можно, получить не получится.

В этом месте нашего молчаливого диалога должен был последовать уточняющий вопрос, но я упорно молчал. Ню такое отклонение от сценария ни в малой степени не смутило, реплика была заготовлена заранее, не пропадать же ей из-за забывчивого идиота.

— Сделай одолжение, не строй из себя шута! — этого показалось ей мало и она добавила: — Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

Присутствуй она в комнате еще и телом, обязательно бы нахмурилась и обиженно поджала карминно-красные губки. Присущие греческой маске скорби словесные обороты, включая междометия и недосказанности, я знал наперечет, оставалось лишь расставить их в нужной последовательности. Особых усилий это не потребовало, готовые к употреблению, они сами всплывали на поверхность из глубин моей памяти, как вдруг с улицы донесся раздирающий душу скрежет. Хуже бывает, только когда железом по стеклу, но и железом по железу тоже впечатляло.

Рванувшись инстинктивно к окну, я высунулся из него по пояс и увидел у подножья башни оранжевого цвета мусоровоз. Захватив помоечный контейнер, он готовился опрокинуть его содержимое в свое распахнутое чрево.

Не стану утверждать, что выползшая на мое лицо улыбка была доброй, но породившая ее мысль порадовала меня своей конструктивностью. Если же дело когда-нибудь дойдет до суда, моему адвокату не составит труда доказать, что его затравленный преследованием жены подзащитный действовал в состоянии аффекта. Моментально натянув джинсы, я принялся метаться по квартире и лихорадочно собирать расставленные повсюду рамочки. Пакета под рукой не оказалось, и я прижимал их к обнаженной груди, словно великую ценность. Проще было бы завернуть стопку в газетный лист, но макулатуру дома я не держу, хватает знакомства с ней в офисе. Меня вообще всегда удивляло, для кого издаются российские газеты. Понятно, что глянцевые журналы читают дурнушки, мужские — прыщавые заморыши и импотенты, а их-то кто, воняющие сплетнями и насилием? Ну, разве что мазохисты…

Придерживая небритым подбородком урожай, я спешно спустился на первый этаж и толкнул ногой дверь подъезда… оранжевый монстр был на месте! Стоял у помойки, вцепившись железными лапами в мусорный бак, однако самого мусорщика видно не было. В остальном залитый мягким утренним светом пейзаж был тих и благостен. Отгороженный от магистрали домами, двор спал и видел сладкие утренние сны. Жара еще только набирала рекордный градус, и, если не считать гари и запаха дизельного топлива, воздух был свеж и ароматен.

Оглядевшись по сторонам, я приблизился воровской поступью к контейнеру и принялся расставлять на его отогнутом бортике фотографии. Человек тонкий, не чуждый сентиментальности, каждую из них на прощание поцеловал. За исключением одной, захватил ее впопыхах. На глянцевой бумаге вся в бантах, обложенная подушечками, красовалась Нюськина любимая болонка Дуся. Существо на редкость тупое и с отвратительным характером, она ни в чем не уступала мамаше моей супруги, а по нелюбви ко мне ее даже превосходила. С ней она отдельно от нас и проживала, что в значительной мере примиряло меня с обеими.

Работа шла не без вдохновения, рамочки разместились ровненько, в рядок, и у меня закралось подозрение, что именно для такого рода экспозиций они и были сделаны. Это невольно наводило на мысль, что Толстой неправ и все семьи несчастны одинаково, но я ее отбросил. Отступил на пару шагов и окинул результат придирчивым взглядом художника. Несмотря на наметившееся однообразие экспонатов, выставка получилась тематической, он впечатлял. Все как одна Нюськи смотрели на меня с патентованной улыбкой, но была ли в ней любовь, вот вопрос!..

Отошел еще немного и замер, сложив на груди руки. Вгляделся в знакомые черты. Чего, собственно, я ищу? Что она такое, любовь?.. С точки зрения медицины не что иное, как навязчивый психоз, вроде привычки шевелить ушами. В наш прагматичный век, когда хороший оргазм в полной мере заменил катарсис, любовь из чувства стала технологическим процессом. Искусство быть любовником и одновременно поэтом утрачено, и прекрасные незнакомки в этом сильно мужчинам поспособствовали. Грубые, хабалистые, они назло нам вознамерились стереть грань между чувствами нормального мужика и педераста. Где тонкость куртуазного века! Где игра утонченных; до изысканности страстей!

Захваченный пафосом проблемы, я сделал шаг назад и споткнулся о стоявшую тут же скамейку. На ней, укрытой в тени деревьев, воспитательницы находившегося за забором детского сада придавались пагубному пороку табакокурения. С размаху плюхнулся на полированную их массивными задами поверхность так, что незамеченный мною мусорщик поспешно отодвинулся. Я посмотрел на него с укором. По меньшей мере не этично мешать человеку расставаться с прошлым. Может быть, в эту трагическую минуту мне хочется побыть одному! Может быть, череда воспоминаний унесет меня по волнам памяти в те края, где я что-то о себе и о жизни пойму!..

В поисках сигарет похлопал себя по карманам. Незнакомец молча протянул мне пачку. Прикурил от зажигалки сам и, поведя головой в сторону мусорного бака, хмыкнул:

— Думаешь, поможет?

Не слишком интересуясь моим ответом, поднялся на ноги и направился к контейнеру. Только тут я смог его рассмотреть. Где-то моего роста, сухощавый, он был одет в великоватый оранжевый комбинезон, державшийся на голом теле благодаря широким лямкам. Лицо худое, загорелое, с орлиным носом и глубоко посаженными глазами. Ничего вроде бы особенного, но было в его внешности нечто нарушавшее привычную гармонию. Бывает так, все вроде бы у человека на месте, а в сочетании режет глаз, а то и раздражает. Манеры неспешные, если не сказать вальяжные, голос подчеркнуто спокойный… Волосы, понял я, рыжие, изрядно подернутые сединой. Цвета эти — антагонисты, ювелиры избегают комбинировать золото с серебром. Глядя на мусорщика, так и хотелось сказать: слышь, парень, ты бы выбрал что-нибудь одно!

Тот между тем пристально вглядывался в фотографии. Обернулся.

— Красивая женщина! Тебя, случаем, не Герасимом зовут: собачонку-то зачем? — с непонятной улыбкой, которую при желании можно было принять за сочувственную, продолжал: — Впрочем, понимаю!..

Не склонный обсуждать собственные чувства с первым встречным, я пожал плечами. Не переношу, когда мне лезут в душу, тем более с сапогами. Одно дело угостить человека сигаретой и совсем другое — проводить раскопки в его прошлом. Мусорщик тем временем потушил окурок о подошву тяжелого рабочего ботинка и бросил его в чрево мусоровоза. Я был ему благодарен, что не в контейнер, это меня бы покоробило. Вернулся, лениво передвигая длинные ноги, к лавке и как бы в продолжение разговора заметил:

— Сделай одолжение, не говори, что ты единственный зритель комедии собственной жизни! Мы все талдычим об одном и том же, от этого устаешь. И что хотел бы в полной мере ощутить быстротечные «здесь и сейчас», тоже не надо! Такое чудесное утро, не стоит бередить покой души пустыми словами. Станет душно, нечем дышать, тогда можно и о конфликте с человечеством, и о стране нашей несчастливой…

Я смотрел на него озадаченно. На умалишенного мужик не походил, а если судить по взгляду внимательных серых глаз, то был, пожалуй, еще и чересчур нормальным.

— Да-да! — подтвердил он кивком. — Это только кажется, что люди разные, на самом деле похожи друг на друга до отвращения. Тешат себя стандартным набором надежд, одинаково обманываются и спорят до хрипоты, утверждая в этом мире собственное я… — повел по сторонам тонким носом, нахмурил бровь. — Скажи, тебя не преследует гнилостный аромат разложения?

Я пожал плечами. Странный вопрос для мусорщика.

— По-моему, это только естественно, когда сидишь с видом на помойку!

Он недовольно скривился, как если бы я ляпнул глупость.

— Ты или не понял, или не захотел понять, я о другом! Сладковатый до тошноты запах исходит от родины, его разносит по душам жажда денег. Прогнило все, вот отблеск слизи люди и принимают за гламур…

Я невольно отодвинулся. Шести утра по моим расчетам еще не было, а его уже несло по кочкам от психологии к политике и обратно.

— Послушайте, оставьте меня в покое! Мне эти ваши рассуждения до лампочки, я живу своей жизнью.

— Вот и я о том же! — хмыкнул он, не скрывая иронии. Спросил, как если бы между делом: — На бильярде играешь? Вот и нас, как шары, каждого загнали в свою лузу! Меня всегда интересовало, как должен чувствовать себя человек, живя в эпоху разложения общества, теперь я это знаю точно. На собственной шкуре. Читал «Петербург» Белого? К Бугаеву можно относиться по-разному, я лично его прозу не люблю, но дух упадничества передать он смог. Город, а теперь и страна, обречены на гибель, близостью ее определяется их щемящая, в вуали неземной печали красота. — Задумался, прищелкнув пальцами, в поисках сравнения. — Это… это все равно что любить умирающую от чахотки прекрасную женщину! Дни ее сочтены, но ощущение неминуемой утраты придает проведенному с ней времени горькую прелесть. Те, кто еще способен думать, не могут этого не чувствовать. Левушка Гумилев писал, этнос живет тысячу лет, так что мы, русские, если взять за точку отсчета то же крещение, перебираем…

Я взирал на мусорщика едва ли не с открытым ртом. Ночью почти не спал, мысли путались. Что ему на это сказать, да и надо ли говорить? Видя мою растерянность, он дружеским жестом положил мне руку на плечо и со смешком заметил:

— Знаешь, со временем, по-видимому, я стал таким парнем, с которыми мать не разрешала мне водиться! Жесть, да? Про страну и про всех нас, только…

Я его перебил:

— Только, ради Бога, не говори, что надо уметь смотреть правде в глаза! Я в этом деле профессионал, насмотрелся так, что изо всех дыр лезет… — Чувствуя, что горячность моя неоправданна, поспешил сменить тему. — Что-то не очень ты похож на мусорщика, дюже образованный…

Вместо ответа он покачал двуцветной головой и вытряхнул для меня из пачки свежую сигарету.

— Все еще встречаешь людей по одежке? Пора отвыкать! — Вытер ладонь о штанину комбинезона и протянул ее мне. — Аристарх!

Я назвал себя. Какое-то время мы молча курили, рассматривали выстроившиеся напротив в рядок фотографии. Новый знакомый заговорил первым:

— Вообще-то ты прав, не стоит относиться ко всему так драматично. Надо учиться смотреть на мир светло, глазами ребенка, а лучше идиота, не желающего участвовать в бессмысленности происходящего. Тогда не будешь по ночам просыпаться от тоски и замирать в охуении перед абсурдностью человеческого бытия. И больно тебе не будет и не будет обидно, а только весело, потому что жизнь по своей сути — карнавал. Мысль эта, кстати, особенно созвучна нам, русским, поскольку ничего по большому счету мы всерьез не принимаем. Что с того, что клоуны в политике, а воры сидят на бабках, нам-то какое до этого дело? Наша жизнь во все времена ломаного гроша не стоила, значит, в случае чего потеря невелика! Разве это не повод устроить себе праздник и от души повеселиться? Тот, кто пашет и кует, — тот кует и пашет, тот, кто пляшет и поет, — тот поет и пляшет! — подмигнул он весело. — Помнишь, Пушкин писал про мальчика, мол, ему и больно и смешно? Как же, глядя на нашу жизнь, должно быть больно и смешно взрослым!..

Я невольно улыбнулся.

— Может быть, ты и прав, и даже прав наверное! Нечто похожее случилось со мной с полгода назад: вдруг, ни с того ни с сего, одолела беспричинная веселость. Уставший был до предела, жизнь не мила, а к горлу с ножом пристал рекламщик, выдай ему новую идею. Я и выдал, потом долго еще смеялся. Чистейший бред, сорок бочек арестантов…

Аристарх со мной не согласился.

— Нет, ты не понял, это совсем другое дело! Я говорю не об эйфории, чем бы она ни была вызвана, а о подходе к жизни как к карнавалу. Тебе должно быть весело жить — в этом фишка. Нам с тобой достался изолгавшийся мир? Будем наслаждаться красками его деградации и коллекционировать человеческие глупости! Пир во время чумы, он ведь в первую очередь пир, а с чумой еще как фишка ляжет!

Поднялся с лавки и, разминая ноги, прошелся до контейнера и обратно.

— Можешь верить, можешь — нет, но наступит время, когда потомки будут нам завидовать. Скажут: ах, эти счастливые русские, вот уж кто пожил, так пожил! Все плохое забудется, и из зарегулированного до тошноты, пресного будущего наш бардак будет казаться им золотым веком неограниченной свободы. Сомневаешься?.. Зря, все так и будет! Да, кстати, что-то я не понял, чем ты по жизни-то занимаешься?

— Я?.. — переспросил я, чувствуя всю глупость своего вопроса. — Да так! По образованию историк, работал в газете. Потом надоело нищенствовать, занялся консультированием…

— Чем? — не понял Аристарх.

— Как бы тебе это объяснить?.. Видел по ящику юродивых, называющих себя политологами? Их специально разводят в инкубаторах, развлекать народ и дурить ему голову. Я же — креативщик, ко мне обращаются, когда властям и бизнесу нужны решения конкретных проблем. Люди с богатой фантазией у нас, да и во всем мире, наперечет.

— Вот оно как! — удивился мусорщик. — Ну и чего же ты, извини за выражение, накреативил?

Произнесено это было небрежным, если не сказать пренебрежительным тоном, но я не обиделся. Обыватели плохо понимают вещи, с которыми не сталкиваются каждый день, да и не стараются понять.

— Демонстрацию прокремлевской молодежи видел? Моя идея! И концепцию закона, обязывающего граждан копить деньги на собственные похороны…

— Тоже ты? — усмехнулся мусорщик. — Догадываюсь, кто тебе за него отбашлял!

— Неважно кто, важна красота идеи! — отмел я его инсинуации. — Обращал, наверное, внимание, что про погоду врут исключительно худые женщины? А все потому, что крупных габаритов дамы заслоняют большую часть метеокарты, а каждая секунда на телевидении стоит колоссальных денег.

Аристарх уважительно хмыкнул.

— Слушай, а вот интересно: ты за свои придумки ответственность несешь?

В вопросе звучал подвох, я невольно внутренне собрался.

— С какой это стати! Мое дело выдать конструктивную идею, а там хоть трава не расти.

Видя мою настороженность, он пошел на попятную.

— Да не кипятись ты, я так просто спросил, для расширения кругозора! — и уже совсем другим, задумчивым тоном продолжал: — А у меня жизнь чудно сложилась… — Опустился рядом со мной на лавку, закинул руки за голову. — Хотя, если задуматься, то, пожалуй, удачно! Молодым еще защитил кандидатскую диссертацию по энтомологии, изучал коммуникативные способности сверчков, начал собирать материал на докторскую, как тут грянула перестройка…

— Да… — протянул я сочувственно, — вот она судьба ученого в России, чем теперь приходится заниматься! Без пяти минут доктор мотается ночами по Москве на мусоровозе…

Аристарх меня перебил:

— Не спеши жалеть, все не так плохо! Я вожусь с мусором вовсе не потому, что мне нечего есть. Помнишь, в начале девяностых вошло в моду держать дома насекомых? Кошек и собак надо кормить, а людям и самим жрать было нечего. Клопы и тараканы не в счет, а вот сверчки оказались очень даже востребованными. Уют создают, стрекочут себе за печкой, как повелось в русских избах. А тут еще новые богатенькие подсуетились, благо членистоногие не только каннибалы, но и отчаянные драчуны. Начали создавать закрытые клубы, проводить между самцами бои с тотализатором. Денег на науку не давали, вот я всех своих подопечных и распродал, и срубил, надо тебе сказать, очень приличные бабки. На кон ставились целые состояния, так что отдельные особи шли по двадцать пять тысяч тех еще долларов за штуку. Тогда-то по случаю и приобрел списанный авианосец, стоит теперь в одном из южных морей на якоре. Просили недорого, предлагали вместе с командой, но я отказался, не рабовладелец же… — видимым образом оживился, понизил до шепота голос: — Тут недавно китайцы подкатывали: продай! Но мне международные трения ни к чему, да и разрешение на сделку не получишь, все вырученные деньги уйдут на взятки.

Я смотрел на него и думал: ври больше, и не таких видывали. Ухмыльнулся:

— Авианосец, говоришь? Так ты, получается, олигарх!

Мусорщик поджал губы и стал вдруг похож на воспитанницу института благородных девиц.

— Я ведь, Сергей, тебя не обижал! Для обвинения в воровстве надо иметь веские основания… — Поднялся на ноги и потянулся длинным телом. — Ладно, хватит трепаться, пора заниматься делом!

Направился было к мусоровозу, но на полдороге остановился.

— Скажи, у тебя дети есть?.. Может, оно и правильно! Когда вырастут, не придется извиняться, что втравил их в эту тягомотину.

Сделал еще несколько шагов и положил руку на рычаг. Шум просыпающегося города между тем стал слышнее. Сотни тысяч суетных его жителей соскребали в эти минуты себя с простыней, чтобы стать частью огромного целого, молохом идущего через их жизнь. Чарующая тишина раннего московского утра растаяла, столица погружалась в горячку, близкую из-за навалившейся жары к всеобщему помешательству.

Аристарх обернулся, сделал подбородком жест в сторону уставленного фотографиями контейнера.

— Уверен?..

Я промолчал. Он потянул за рычаг, и голос его утонул в скрежете металла, но я расслышал:

— Смотри, тебе жить!