Позади вас – море

Позади вас – море Мейсун Баляди

Когда Рима сообщает мне, что леди живет в Гилфорде, я задираю цену на пятьдесят баксов. Сестра говорит, ты что, это харам, она такая же палестинка, как мы, родители у нее простые люди, Бог мошенников наказывает. А я отвечаю, да ладно, она в чертовом Гилфорде живет. Бог меня поймет.

Еще, говорю, мне с сегодняшнего дня дважды в неделю будет нужен «Бьюик». Обычно сестра ездит на нем на работу, но обещает что-нибудь придумать. Днем она работает в больничной столовке и иногда добирается до места пешком, но сегодня в Балтиморе двадцать пять градусов. На ее месте я, если честно, все равно пошла бы пешком. Я вообще люблю ходить. Я бы и на работу добиралась на своих двоих, если бы не сыновья миссис Алессандро. Они прошлым летом вернулись домой и теперь целыми днями сидят на углу, бухают и свистят проходящим мимо девчонкам, будто мы не с детства знакомы. Мама боится чернокожих парней с Чарльз и Тридцать третьей и латиносов, что толкутся перед «Севен Илевен» (Торри почему-то не считается). Если она начинает гнать эту пургу при Габриэле, сыне Римы, пацан в ярости выскакивает из комнаты, но я-то терпеливее. Стараюсь ей объяснить, что они там занимаются тем же, чем я: ищут работу. Доллары на деревьях не растут. Хотя кто их знает, у нас на районе и деревьев-то нет.

Интересно, и как это бабá много лет назад расписал маме Америку, что уговорил ее бросить родную деревню и сесть на самолет до Балтимора. Должно быть, твердил: «Алла карим, как прекрасно мы заживем!» Может, даже рассказывал сказки про тротуары из золота. Мне-то откуда знать? Я про бабá вообще ничего не помню, незапланированный ребенок, аж через четырнадцать лет после Римы родилась, а через пару лет отец взял да и помер (наверно, это мое рождение так его доконало). Что мне точно известно, так это что мама никогда в жизни сама не уехала бы из Палестины. Она считает, что Америка – это злая шутка, которую сыграл с ней Бог.

Рима помнит бабá. Она уже и в четырнадцать была зла на весь мир. А когда ей стукнуло пятнадцать, бабá заболел, и после уже никто не мог с ней сладить. Сама всегда говорит: «Мама со мной не справлялась. А бабá семь дней в неделю работал в торговом центре у мистера Аммара, по вечерам еще уборщиком в больнице подрабатывал. А когда в “Аладдине” рук не хватало, мыл там посуду. Потом вообще умер. Некому было за мной следить».

Рима сейчас работает в той же больнице. Ее потому туда и взяли, что все помнили доброго старичка Джибрила, который говорил со смешным акцентом и постоянно дымил сигариллами.

«Мы все время просили его сказать “стирка” и “глажка”», – вспоминали сотрудники.

Смешно им казалось, как бабá произносил Р и Л.

Ублюдки вы, думает Рима, но не станешь же отказываться от тринадцати баксов в час, вот и приходится улыбаться и кивать. Мы все так делаем, когда хотим чего-то добиться от белых: держим свое дерьмо при себе, забираем чек и благодарим Бога, что теперь можем раз в году сходить к зубному.

Торри Рима встретила незадолго до смерти бабá. Это сейчас он растолстел, а тогда был симпатяга и болтун. Благодаря его обаянию и зеленым глазам нам и достался Габриэль. Залететь – харам, но мама говорит, аборт еще хуже. Мне всего три было, когда Габриэль родился. Такая вот у меня семья: я, зомби-мама, которой все соседи сочувственно цыкают вслед, Рима и Габриэль, в свои семнадцать уже усатый. Еще Торри иногда, когда они с Римой снова сходятся.

Сейчас Торри сидит на кухне, ест овсянку и тупит в «Твиттер».

– Куда это так рано собралась?

– Работаю сегодня.

– Опять у той чокнутой суки с Фолз-роуд?

– Нет, к счастью.

В последний раз я работала у одной леди, которая три дня кряду отказывалась мне платить, в итоге пришлось сказать, что без денег я от них не уйду. Она все орала, что муж у нее адвокат и она заплатит мне как-нибудь потом, потому что наличных в доме не держит. В итоге реально позвонила своему мужу на работу и велела со мной разобраться, а я испугалась и вызвала единственного знакомого мужика, который мог бы за меня заступиться. Ее муж увидел Торри, дал мне триста баксов и велел на хрен убираться из его дома.

– Сегодня какая-то новая дама, из Гилфорда, – объясняю я. – Далия Аммар. По-моему, она с Римой вместе в школе училась. Палестинка, как и мы.

– Это ни хрена не значит. Они иногда даже хуже. – Торри рукавом вытирает молоко с подбородка.

– Родители у нее очень милые. Старая гвардия. А она, видно, удачно замуж выскочила.

Еще как удачно! Попала в семью Аммар, которой принадлежит несколько торговых центров в городе.

Торри фыркает и показывает мне смешную гифку в «Твиттере». Парень на ней сунул морду в почтовый ящик. А подпись гласит: «Когда ждешь чека на возврат налога». Мы смеемся, потом Торри встает.

– Ладно, позвони, если буду нужен.

– Работаешь сегодня? – спрашиваю.

– Ага, но я на связи. Рад буду кому-нибудь навалять.

Торри ведет себя как шпана, потому что такой он и есть. Сыновья миссис Алессандро всегда в дом прячутся, когда он проходит мимо. Не дай бог он их заметит. Но я видела, как он плакал, когда Габриэля крестили, и как однажды всхлипывал в комнате ожидания в больнице, когда Риме вырезали аппендицит. Уткнулся в колени и рыдал как ребенок, и никто во всем мире не мог его успокоить, пока не вышел врач и не заверил его, что все позади.

Я веду «Бьюик» осторожно. Обивка у сидений настолько старая, что поролон пузырится под ней, как целлюлит.

Выхлопная труба висит, как живот у беременной, так что на лежачих полицейских приходится быть особенно аккуратной. Рима купила тачку у болгарина, который моет посуду у них в кафе. Он дал ей неделю погонять на ней и только потом забрал наши общими усилиями накопленные пятьсот долларов.

На светофоре на Чарльз-стрит я понимаю, что хочу есть. На прошлой неделе во «Все за доллар» продавали рамен для микроволновки, две пачки за доллар, и я всю полку смела. Но мы с Габи уже его доели, я просто обжора, а он ночами готовится к выпускному экзамену. Нужный дом уже близко, но времени еще полно, – пожалуй, куплю себе что-нибудь на обед. Никогда не знаешь, покормят тебя хозяева или нет, хоть ты десять часов у них проторчи. На Чарльз есть маленький магазинчик, я заезжаю на парковку и останавливаюсь между «Ауди» и «Теслой». Выходя, аккуратно открываю дверь, чтоб не поцарапать алый бок «Теслы», и думаю: охренеть! Ручки утоплены в борта, интересно, как эту хреновину вообще открывают? Заглянув в окно, вижу на приборной панели штуку вроде айпада. Ну и ну, глаз не оторвать. И тут вдруг ручки сами собой выезжают из дверей, будто на космическом корабле.

– Простите, – гундосит парень, одетый, как я, в джинсы, футболку и кроссовки.

Ну не совсем как я, у него-то все брендовое, сплошь логотипы, половину из которых я даже не знаю, хоть они, наверное, какие-то известные – лев, дерево, крокодил. Зато у самого парня такой вид, будто он на природе не бывал никогда. Таращится на меня, сжимая в руке металлический термос для кофе, тоже какой-то фирмовый.

– Извините.

Мне, чтобы закрыть дверь, приходится надавить на ручку и придержать ее. Вхожу в магазин, пожилой белый мужик здоровается и улыбается мне. Я медлю с минуту, вдруг ему надо проверить мою сумку. Но, похоже, в его должностные обязанности входит только говорить «здрасте».

У отдела выпечки становлюсь за женщиной в юбке и на каблуках, которая заказывает кучу каких-то неизвестных мне штук. Она оборачивается с улыбкой, потом окидывает меня взглядом и тут же отводит глаза. Ой, да и не пошла бы! Рима частенько не замечает, что на нее пялятся. А я замечаю всегда. От людей несет фальшью, прямо как дешевыми духами из аптеки. Я чую их уязвимость, из-за которой они так гадко себя ведут.

За стеклом лежат пироги и плюшки в глазури и яичной заливке, похожие на маленькие произведения искусства. Грудой навалены фокаччи – я знаю, как произносится это слово, потому что подписана в «Ютубе» на нескольких кулинарных блогеров. Ставлю в телефоне напоминание поискать рецепт в сети и попробовать испечь такую дома. Мои радуются, когда я подхожу к духовке, – знают, что мне все удается. На витрине еще лежит нечто, похожее на смокинг, под названием «торт “Опера”» и пончик, обсыпанный какими-то бриллиантами. А еще шоколадный тарт, в центре которого, как обнаженное сердце, алеет сочная клубничина.

– Сколько стоит пончик?

– Четыре семьдесят пять, – раздраженно бросает продавец.

– Один?

Усмехнувшись, он кивает на стоящую на стойке симпатичную досочку в белой рамке. Цены написаны мелками разных цветов. Я отхожу к отделу снэков и разглядываю гранолу за 8,98 доллара. Пакет кукурузных чипсов – 5,98, а в нашем районном магазинчике такие же стоят три бакса.

Выхожу из магазина с пустыми руками, и старик на входе мерзко ухмыляется. В Гилфорд я гоню, отлично понимая, что больше закусочных мне по пути не встретится. Не тот район. Завтра подготовлюсь получше, но сначала нужно пережить сегодня.

Улицы в Гилфорде все такие запутанные, укромные, местные не только деньги стараются спрятать от посторонних глаз, но и собственные дома. Сворачиваю к особняку Далии Аммар, еду по ровному, без трещин и колдобин, асфальту, а сама думаю о маме, которая каждое утро в 4:30 выходит со стулом на улицу, чтобы занять парковочное место для Римы. Здесь же десяток машин можно припарковать. Дом выстроен из серого и белого камня, деревянные ставни зеленеют на фасаде, как долларовые купюры. Окна блестят, будто здание таращится на меня множеством глаз. А вдоль дорожки растут ромашки – никак не ожидала увидеть тут такие простые и милые цветы.

Всем весом висну на огромной двустворчатой двери с венком. Постучать не успеваю, мне открывает худенькая женщина с гладкими каштановыми волосами.

– Ассаляму алейкум…

– Припаркуйся на заднем дворе, хабибти, – с нервным смешком перебивает она.

Я застываю. Принято считать, что арабы очень гостеприимны, но я даже по прихожанам нашей церкви знаю, что это миф. Эта леди, должно быть, не хочет, чтобы перед ее домом маячил обшарпанный «Бьюик». Да и хрен с ней, главное, пусть платит, а мне все равно, где стоять.

Снова залезаю в машину и объезжаю дом. Дама открывает заднюю дверь, и я попадаю в кухню.

– Там всегда и будешь парковаться, – говорит она, стоя у мраморной стойки цвета слоновой кости. – Я Далия. Имм Амир.

Кухня прям как из роликов моих кулинарных блогеров, разделочный стол похож на мольберт, подготовленный для повара-художника. А все остальные комнаты выглядят так, будто Далия пришла в шоурум «Поттери Барн» и заявила: «Заверните все!» Она показывает мне дом, а я уже знаю, что вечером произойдет то, что я ненавижу: я вернусь в нашу крошечную квартирку с разномастной мебелью и буду смотреть на нее с презрением.

Далия демонстрирует шесть ванных комнат, которые мне предстоит убирать. У нее трое детей, две девочки и мальчик, и у каждого свой санузел. Нужно будет протирать потолочные плинтуса в столовой, мыть деревянные полы, стирать шелковые белые коврики. В подвале, который Далия называет «нижним уровнем», стоит домашний компьютер.

– Тут всегда бардак, потому что Амир часто приводит сюда своих школьных друзей.

Перед экраном расставлены восемь кожаных кресел с откидывающимися спинками, держателями для стаканов и телефонными зарядками. В задней части дома есть еще одна кухня. И патио со сложенной из кирпичей печкой.

– Тут у нас тренажерный зал. В нем просто вытирай пыль.

Она толкает дверь и застывает, увидев какого-то мужчину, который делает жим ногами на тренажере. Он в шортах и обтягивающей спортивной майке. Темные глаза, обритая наголо голова. Вид сердитый.

– Господи боже…

– Я даже не знала, что ты дома, – бросает она. – Это Майя, новая уборщица.

– Вообще-то меня зовут…

– А это Деметрий. Абу Амир.

– Шарафна[22], – говорит Деметрий, поднимаясь, и перекидывает полотенце через шею.

– Пошли, покажу тебе игровую девочек, – зовет Далия и разворачивается.

А Деметрий, не сказав ей ни слова, вешает на тренажер еще один блин.

– Нервничает, – бормочет он себе под нос, не поднимая на меня глаз. – Ты арабка, она боится, что ты будешь про нее сплетничать.

– Я не такая. С большой частью местных арабов даже не разговариваю, мистер Аммар.

– Деметрий, – поправляет он.

Оборачивается ко мне, улыбается, и я почему-то добавляю, что на самом деле меня зовут Мейсун.

– Его все равно никогда нет дома, – кричит из коридора Далия. – Или на работе, или торчит в наргиле-баре.

– В «Аладдине», да? Там по вечерам моя сестра работает.

– Но зачем? – в ужасе спрашивает Далия.

Непонятно для чего уточняю, что сама там не бываю. Наверно, если я скажу, что много лет назад, когда у нас кончались талоны на еду, мой отец мыл там посуду, будет еще хуже. Это мне мама с Римой рассказывали, сама я не помню.

Далия кивает, словно принимает извинения. Ее родители очень милые люди, а вот семья мужа, Аммары, нам не ровня. Мы – маргиналы, о которых так любят судачить богатые арабы. Нас в пример приводят, типа: «Смотрите, что бывает…» Должно быть, люди говорят своим дочерям: «Не дружи с плохими ребятами, не то кончишь, как дочь Джибрила. Родила внебрачного ребенка. Мать умом тронулась, а младшая сестра работает уборщицей».

Дома я рассказываю Риме про Далию и ее невероятный дом.

– Двенадцать тысяч квадратных футов. Шесть ванных!

– Вот же хитрые сучки, – фыркает она, заваривая чай. У Римы окно между сменами. С 6 утра до 3 она в больнице, а с 5 до 10 вечера – в «Аладдине». – Выходят за богатых, чтобы не работать.

– Да пошли они, – встревает Габриэль.

Он сидит за столом и готовится к экзамену по математике. На нем толстовка «Рейвенс», курчавые волосы аккуратно приглажены гелем.

– За языком следи, йа хайван[23], – обрывает его Рима.

– Сама следи.

Он так нахально ухмыляется, что я не могу удержаться от смеха, а Рима в шутку вцепляется ему в волосы.

– Йоу!

Он пытается вырваться, но мать хватает его обеими руками, ерошит кудри. Габриэль уже воет, а я хохочу до слез.

– Ты, шайтан, не смей говорить мне следить за языком. – Рима ставит перед пацаном чашку чая, тот снова приглаживает волосы. – Учись давай.

Их математичка допустила до экзамена всего 12 детей из всего выпуска, чтобы не краснеть за результаты. Школа у Габриэля так себе – в основном бесплатники и льготники, но я знаю, что он справится. Он в три года читать научился по титрам новостей в телике. Однажды взял и как зашпарит, словно всю жизнь это умел. А если я пеку, он мгновенно может рассчитать мне в уме любые пропорции.

– Напомните, почему этот экзамен так важен?

– Мне могут дать кредит на колледж, – объясняет он. – Сэкономлю пару сотен баксов.

– Круто!

Были времена, когда и я рассчитывала поступить в колледж. Забавно, бывает, живешь-живешь и даже не понимаешь, что ты бедная. А соображать что-то начинаешь, только когда видишь таблицы выплат за учебу. Идею эту я быстро бросила, хотя Рима и говорила, что бабá кое-что для меня скопил. Вроде пятнадцать тысяч долларов, но я, наверное, всю жизнь буду беречь их на черный день. У Далии Аммар наверняка одни туфли стоят дороже.

В школе я думала, что умная, пока не оказалось, что я в выпускном классе решаю то же, что Габриэль в восьмом. Зато я всегда быстро писала сочинения, сдавала работу одна из первых и получала четверки. Единственная математика, которая мне нравится, – это считать стаканы и чайные ложки, вычислять пропорции муки, масла и яиц.

Я достаю из морозилки мясо, чтобы разморозилось к завтрашнему ужину. Габриэль рассказывает мне, в какие колледжи будет пробоваться, а сам тем временем пишет на бумажке какие-то цифры и буквы.

– Я четыре предмета изучаю по углубленной программе. Если все сдам хорошо, у меня целый семестр бесплатно выйдет.

Он переворачивает листок чистой стороной вверх.

– Ты можешь два года проучиться в государственном колледже, – вставляет Рима. – У меня на работе одна женщина знает, как потом перевестись в университет.

– Мне и куратор может с этим помочь, – фыркает он. – Обойдусь без Линды из отдела салатов. – Рима обижается, и он добавляет: – Прости, мам. Некрасиво получилось.

– Скажем прямо, дерьмово получилось, – взрывается она. – Я тоже салаты раскладываю. Когда у них рук не хватает.

Габриэль встает. Он выше Римы почти на шесть дюймов. Обнимает мать за плечи и целует в темечко. Та снова ерошит ему волосы, а он не противится, просто опускает подбородок ей на макушку. Она гладит его по щеке, а он снова садится за учебники.

– Нет, правда, подумай про государственный колледж, – как ни в чем не бывало произносит Рима.

– Уалик, хватит, – бормочу я.

С минуту мы молчим.

– Серьезно, шесть ванных? – наконец спрашивает она.

– Двенадцать тысяч квадратных футов.

– Черт. Я всегда знала, что однажды она окажется в Гилфорде. Она годами за Деметрием бегала.

– По-моему, у них не все гладко.

– Да они ненавидят друг друга. Но Далии плевать. Каждый получает то, что хочет.

Хочется ответить, что некоторым хватило бы и простых скромных радостей, а им ничего не достается. Но вместо этого я говорю, как рада, что у нее большой дом, это значит, что я нужна ей дважды в неделю: в один день буду мыть ванны и полы, в другой – стирать белье и вытирать пыль.

– А это двести баксов. Наличными.

– Она тебе недоплачивает, – говорит Рима. Да и пофиг.

– Минимальную зарплату должны поднять до пятнадцати в час, – садится на своего конька Габриэль. – Берни Сандерс уже пристыдил «Амазон». Это будет моя тема для дебатов на экзамене по политологии.

– Пятнадцать в час? Столько платят разве что на том новом складе, что открылся на Браунинг.

– Там можно спину сорвать, – вещает Габриэль. – Я как раз сейчас занимаюсь исследованием условий труда. Ты скоро будешь ненавидеть свою жизнь, Мейсун.

– Я уже ее ненавижу. – Вздохнув, отвешиваю ему легкий подзатыльник. – И кстати, я твоя тетка, йа хайван. Называй меня хальто Мейсун.

Дочки Далии Хиба и Мина – все в мать, такие же засранки.

У них целый шкаф набит платьями диснеевских принцесс: блестящими трикотажными тряпками, натягивающимися на жопу любого размера. А они разбрасывают их по всему полу вместе с туфлями, помадами и джойстиками от «Нинтендо». А я, между прочим, пытаюсь тут пылесосить. Четыре года назад мы все скинулись и купили Габриэлю джойстик, так он до сих пор стоит на почетном месте под телевизором, как статуэтка Девы Марии. Я, блин, даже пыль с него вытираю. А у этих джойстики на полу валяются. Когда я объясняю Далии, что мне лишних полчаса приходится все это подбирать, она отвечает:

– Лейшь фи мушкиля, Мейсун? В чем проблема?

Сын, Амир, намного старше девочек. Ему семнадцать, Далия говорит, у него «подростковые закидоны», но я что-то не видела, чтобы Габриэль, который на моих глазах вырос, обзывал мать сукой и хлопал дверями. Комнату свою Амир запирает, и прибраться в ней мне не удается; Далия говорит, как-нибудь его не будет дома и она мне ее откроет.

По понедельникам и четвергам я приезжаю к ним ни свет ни заря, чтобы успеть вынести мусор и то, что пойдет в переработку. Мистера Аммара, Деметрия, обычно в это время уже нет, но бывает, он заходит в гараж со стаканом кофе, как раз когда я вытаскиваю баки с мусором.

– Сабаху-ль-хейр[24], – говорит он. – Спасибо, что помогаешь нам.

– Сабаху-н-нур, – отвечаю я.

Он всегда смотрит мне в глаза, когда со мной разговаривает. Как-то спросил, не дочь ли я Джибрила Баляди, я ответила «да», а сама думаю, интересно, он в курсе, что у мамы после смерти баба́ крыша поехала. Дамы в церкви постоянно обсуждают, что она часами слоняется по улицам, вцепившись себе в волосы, и что Риме пару раз приходилось искать ее с полицией. Еще как-то нам звонили из социальной службы, потому что я тогда училась в началке и часто оставалась дома одна.

Но Деметрий просто говорит, что наши отцы дружили.

– Постоянно вместе тусовались в «Аладдине». Знаешь, когда он только открылся, там была кофейня для пожилых. Это теперь там наргиле курят.

Еще он рассказывает, что однажды нашим отцам вместе приспичило съездить в Патерсон.

– Просто за кнафе[25].

– Надеюсь, он хотя бы вкусный оказался.

– Кнафе не может быть невкусным.

– Я вам как-нибудь приготовлю, – говорю я, и глаза у него загораются. – У меня он отлично получается.

Случается, Деметрий приезжает домой только утром, в жутком виде. Тогда он тащится в спальню и запирает за собой дверь. Рима говорит, у него есть подруга на стороне, а может, и не одна. И добавляет:

– Вот подонок!

Далия, в отличие от других хозяек, ключей мне не дает. Обычно все оставляют их под ковриком. А если замок цифровой, диктуют мне код. Но Далия нет. Сидит в кухне за столом, как солнце, а я наворачиваю вокруг круги по орбите, преодолевая гравитацию, чтобы спросить, где взять губку для швабры (в шкафу), можно ли почистить духовку скребком (нет, там деликатное покрытие) и когда я смогу убрать комнату Амира (не сегодня, он никого к себе не пускает). Похоже, ей просто нравится смотреть, как я работаю.

Нравится поднимать глаза от телефона или ежедневника в светлом кожаном переплете и спрашивать:

– Да?

– Не знаю, где средство для душевой кабины. В шкафу смотрела.

– Наверно, закончилось.

Она открывает ежедневник на странице со списком покупок и делает заметку розовой с золотом ручкой.

– Так чем мне?..

– Ну возьми что-нибудь другое. – Она смотрит на меня, как на идиотку.

Я просто ненавижу ее! Что-нибудь другое – это что, например? У нее тут ни «Лизола», ни «Клорокса» нет. Все натуральное, на масле, в разноцветных бутылочках, как сок. Дома я пользуюсь содой и уксусом, как научили мама с Римой, но этой суке же такое не предложишь, она только бровь вскинет. Брови у нее, кстати, с татуажем, поэтому я их побаиваюсь. Не в прямом смысле слова, конечно, просто почему-то, когда дергают такими бровями, это еще унизительнее.

– Что-нибудь придумаю, – бросаю я и выхожу из кухни.

В итоге оттираю душевую просто водой с мылом. Через час замечаю, что в главной ванной нет бумажных носовых платков, но снова в кухню ни за что не пойду. Ищу в шкафу, в комнате девочек и, наконец, захожу в хозяйскую спальню.

И тут же охаю, потому что Деметрий в одних трусах сидит на краю кровати. Лицо у него такое, будто он мучается от боли, а рука резко движется по члену. Он поднимает на меня глаза. Я застываю от неожиданности, а он рявкает:

– Дверь закрой.

Я же отчего-то проскальзываю внутрь спальни. А дверь закрываю за собой. Обернувшись, вижу, что вид у него довольный.

– Иди сюда, – хрипит он.

– Нет.

Но глаз с него не свожу. А от мысли, что Далия сейчас в кухне, меня только сильнее разбирает.

– Пожалуйста, – стонет он, стиснув зубы.

– Нет.

– Мне нужно…

– Так давай, – говорю я спокойно, хоть у меня и кружится голова. – Все хорошо.

– Да. – Он резче двигает рукой. – Да, мать твою!

А через несколько секунд содрогается всем телом и быстро прикрывается пачкой носовых платков. Откидывается назад, тяжело дышит. Он и сказать ничего не успевает, как я молча открываю дверь и вылетаю из комнаты.

В коридоре слышу, как Далия говорит в трубку:

– Встреча в двенадцать, а мы еще еду не заказали.

Услышав мои шаги, она прерывает разговор и по-арабски просит сделать ей эспрессо. Когда я варю кофе, меня колотит и разбирает смех.

В следующие несколько дней, приезжая на работу, Деметрия я не застаю. О случившемся я не рассказала никому, даже Риме. Может, потому что меня это не так уж поразило. Я однажды застукала за тем же самым Торри, правда, он сразу заорал от неожиданности и потом извинялся. А год назад я встречалась с парнем, который дрочить у меня на глазах любил больше, чем заниматься сексом.

К тому же Рима все равно занята, у Габриэля экзамен на носу. Утром мы все кудахчем вокруг него, словно провожаем на фронт. Мама варит кофе и бормочет молитвы. Рима специально встала пораньше, чтобы поэкзаменовать Габриэля за завтраком. Я приготовила манаиш с заатаром[26]. Его любимый кнафе тоже – и отложила порцию для Аммаров.

– Я справлюсь, – заверяет нас Габриэль перед уходом, а сам очень нервничает, по нему сразу видно.

Когда я прихожу на работу, Деметрий дома, сидит в кабинете рядом с кухней. Зовет меня. Стол у него огромный, на ножках резьба в виде листьев. Из колонок кто-то басом вещает о «правилах зонирования» и общественных петициях.

– Приберись на полках, пожалуйста, – просит он, указывая на них головой.

Хочет делать вид, что ничего не произошло; ладно, я не против.

– Эти уроды никак не заткнутся!

Я в ужасе смотрю на него, а он смеется:

– У меня микрофон выключен.

– Оу. – Ну я и дура! – Понятно.

Наклонившись над телефоном, он орет:

– Ублюдки, вы же ни слова не поняли из того, что я сказал, верно?

Меня смех разбирает, потому что эти белые все продолжают бубнить.

– Только так эти конференции перетерпеть и можно, – вздыхает он.

Я протираю деревянные полки. Двигаю призовые статуэтки, таблички: «Бизнесмен года», «Компания года», «Премия Балтиморского общества филантропов», тщательно смахиваю пыль со всех памятных штук. Я уже как-то рассматривала их, когда Деметрия не было дома. На той неделе тут была еще одна медная табличка, а сейчас она исчезла…

Над столом на перламутровой дощечке причудливыми, извивающимися, словно пар от дыхания на морозе, буквами сделана надпись по-арабски.

– Прочесть можешь? – спрашивает Деметрий у меня за спиной.

Я читаю вслух и перевожу:

– Позади вас – море. Перед вами – враги. – Покосившись на него, продолжаю: – Остается лишь быть мужественными и не сдаваться.

Должна сказать, по-арабски я читаю чертовски хорошо. Риму научил арабскому бабá, а она вместе с мамой научила меня. Самый первый и самый сложный урок был о том, что в словах не все буквы сцепляются друг с другом, некоторые должны стоять отдельно. Вскоре я уже бегло читала. Иногда я еще путаю огласовки, ведь они то прячутся под буквами, то выпрыгивают сверху, будто дразнятся или нарочно играют со мной в прятки.

Цитата мне знакома – наверное, я натыкалась на нее в одной из старых арабских книжек бабá. Однако только вечером, погуглив, я поняла, что она значит. В сети я прочла о вторжении в Испанию и знаменитой речи Тарика ибн Зияда. Он сжег стоявшие в гавани корабли, чтобы его люди не могли уплыть домой, знал, что они боятся, и сделал так, чтобы у них не осталось иного выхода, кроме как сражаться.

Интересно, зачем Деметрию эта табличка? Продолжаю работать. Хорошо, что нам не стало неловко находиться рядом друг с другом.

– А я прочесть не могу, – задумчиво говорит он. – Жаль, конечно.

Я едва не предлагаю поучить его читать, но я уже кнафе им приготовила, пора бы и честь знать. Если хотят, чтобы я тратила на их семейку больше времени, пускай прибавляют зарплату.

Продолжаю вытирать пыль.

– Иногда у меня идут сразу две видеоконференции одновременно, – жалуется Деметрий у меня за спиной.

– Вау, – сочувственно охаю я.

А сама думаю, знал бы ты, что Рима на двух работах пашет, а когда возвращается домой, от усталости даже есть не может. Арабы такие смешные: им непременно нужно разыгрывать вселенскую трагедию, даже если у них райская жизнь. Нет беды, сами придумаем.

– Где Далия?

– У Амира встреча с его академическим наставником.

Смахиваю пыль с верхних книг.

– Мейсун, – вдруг хрипло произносит Деметрий, и я оборачиваюсь.

Смотрит на меня пристально, штаны расстегнуты. Мужик с экрана вещает о «маркетинге по всему региону» и «максимизации конвергенции стратегий».

– Стой, где стоишь, – говорит он, лаская себя. – А я буду на тебя смотреть.

Уронив тряпку, приваливаюсь спиной к полкам. В эту минуту я ничего не боюсь. Чувствую себя всесильной. Поддавшись порыву, стягиваю футболку вниз, обнажив ключицы. Он таращится на меня и двигает рукой все быстрее.

– Давай же, – приказываю я. – Сейчас!

Он едва успевает схватить салфетку, бормочет:

– Прости!

Какое-то время мы молчим. А потом я снова беру тряпку и продолжаю вытирать полки.

Позже Деметрий находит меня в кухне.

– Мейсун, я ужасно себя чувствую. Ты расстроилась?

– А что, похоже?

Я от себя в шоке, конечно, но виду не подаю.

– Сам не понимаю, – нервно бормочет он.

Не знаю, как объяснить, но в такие мгновения я почему-то чувствую, что мы с ним одинаковые.

– Если тебе временами это нужно, а я рядом, почему бы и нет. Вот и все, – говорю ему тихо.

Он пару секунд смотрит на меня, целует в лоб и уходит в свой кабинет.

Вечером прихожу домой, а мама в кухне жжет благовония. Бросает в стоящую на стойке чугунную миску янсун[27] и цедру лимона. На голове у нее мягкая белая вуаль, в которой она ходит в церковь. Бормочет себе под нос молитвы на арабском.

– Он уже сдал экзамен, – говорю я. – А сейчас спит в своей постели.

– Молиться нужно до, во время и после, – возражает она. – Мы окружаем его молитвами.

Она так уверена в том, что делает, просто позавидовать можно ее вере и силе убеждений. На глаза наворачиваются слезы, в горле щиплет, того и гляди попрошу ее и меня окружить молитвами.

Риме кто-то сказал, что Деметрий несколько недель назад расстался с подружкой.

– Ну и урод, – бросает она, перебирая почту.

– У него жена кретинка, – отзываюсь я.

– Они оба ублюдки. Да где это гребаное письмо? – стонет она.

– Наверно, сын Далии забрал. Он тоже такое ждет.

– Точно. – Она начинает собирать себе обед на работу. – Какой он?

– Придурок мелкий.

– Какая неожиданность! Но я про Деметрия. Какой он у себя дома?

– Не знаю. Я просто делаю свою работу и ухожу.

– Ну и правильно. Держись от него подальше.

Далия теперь иногда разрешает мне убираться в ее отсутствие, впускает меня и уезжает обедать с кем-нибудь или заниматься йогой. Как-то в среду заявляет, что отправляется на заседание женского сообщества. Садится в свою «Эскаладу» и уезжает, а я иду к Деметрию, который ждет меня в спальне.

– Хочешь на них посмотреть?

На той неделе я показала ему грудь. И поцеловала его.

– Мне нужно больше. – Он стягивает с меня брюки и хлопает рукой по коленям. – Иди сюда.

Секс получается медленный и нежный. Деметрий все время останавливается, спрашивает, хорошо ли мне, и целует. Кончает он сразу после меня, я чувствую, как он пульсирует у меня внутри. Потом хочу встать, но он притягивает меня к себе на грудь, словно пытается утешить.

– Я все время о тебе думаю.

Мне приятно это слышать, но показывать это я не стану. Жизнь научила меня никому не открывать сердца.

– Нужно закончить уборку, пока Далия не вернулась. Она и так вечно жалуется, что я слишком медленно все делаю.

Он наконец отпускает меня.

Позже я захожу в комнату Амира, и в нос сразу ударяет запах травы. Открываю окно и заглядываю в кабинет, где у Деметрия снова видеоконференция.

– Звук отключен, – улыбается он.

– Амир у себя в комнате курит травку. Ты в курсе?

– Черт!

– Могло быть и хуже, – пожимаю плечами. – Всего лишь дурь.

– Даже не знаю, что ему сказать. – Он вскидывает руки и потягивается. – Мы с ним… не близки. Амир мамин сын.

Так и подмывает сказать, что мамин сын не стал бы у нее под носом таскать сотенные бумажки из кошелька и орать «Заткнись!», когда она спрашивает, зачем ему деньги. А в этом доме такое регулярно происходит.

Неделю спустя Деметрий сообщает мне, что поговорил с Амиром.

– Он обещал, что больше не будет. Сказал, просто сильно нервничал из-за экзаменов.

– Понятно. Скоро уже станут известны оценки.

Он удивленно смотрит на меня, и я рассказываю, что Габриэль тоже сдавал.

Оказывается, Деметрий как-то видел его, когда они с Торри вечером забирали с работы Риму.

– Симпатичный мальчик.

– А как иначе? – Я указываю на свое лицо, и мы смеемся.

– Как бы я хотел чаще с тобой видеться. Не здесь. У меня никого больше нет.

Днем он звонит мне, просто чтобы услышать мой голос. И вечером, когда не может заснуть, тоже. Говорит, мол, хочет меня баловать.

А я отвечаю, что меня в жизни никто не баловал, наверное, не стоит и начинать.

Через несколько недель «Бьюик» ломается по дороге в Гилфорд. Приходится парковаться у магазина с пончиками за миллион долларов. Звоню Торри, он говорит, ему до меня добираться сорок пять минут. Затем пишу Далии: «Проблемы с машиной. Опоздаю или не смогу сегодня. Извини».

«Это неудобно», – отвечает.

Ясное дело, неудобно ей.

Потом снова пишет:

«Ты трогала мои медные подносы? Те, что лежат в верхнем шкафчике?»

«Нет».

Вдруг в окно стучат, и я дергаюсь от неожиданности. Это тот старик, что в прошлый раз стоял в дверях и улыбался. Сегодня он мне не улыбается.

– Ты там в порядке? – пришепетывая, спрашивает он.

– Машина сломалась. Помощь уже едет.

– Ты место на парковке занимаешь. – Пшш. – Она и так маленькая. – Пшш.

– Я бы с радостью отъехала. Но… – машу рукой, – …не могу.

Не глядя в его пухлое, как кусок белого хлеба, лицо, невозмутимо закрываю окно. Он уходит.

«Что случилось? Ты где?» – пишет Деметрий.

Отвечаю, и через десять минут рядом останавливается его «Ауди». Я залезаю к нему, и он тут же берет мое лицо в ладони и целует.

– Хабибти, я волновался.

– Вау. Как мило.

Мне очень нравится, как он это говорит. Оглядываюсь по сторонам – с ума сойти, салон отделан серой кожей, приборная панель из полированного дерева! Люк в крыше открыт, и на нас светит солнце.

– Огонь!

– Сочувствую из-за машины. – Он гладит меня по руке.

– Дерьмовый денек, – вздыхаю я.

– Может, Торри сам с ней разберется? Тебе обязательно тут его ждать? – Он страстно смотрит на меня. – Я мог бы тебя куда-нибудь отвезти.

– А как же твоя жена?

Он пожимает плечами.

– Она идет на теннис. Позвони Торри.

Торри соглашается и просит оставить ключи в магазине, но мне не хочется.

– Давай я их просто под коврик положу, а дверь закрывать не буду?

– По-твоему, мы в тихой деревеньке живем? – фыркает он.

Повесив трубку, рассказываю Деметрию про мужика с хлебным лицом. Он, вспылив, хватает кольцо с ключами, снимает тот, что от «Бьюика», и выходит из машины. А вскоре возвращается, ухмыляясь.

– Что ты?..

– Они передадут ключ Торри. Вот тебе сэндвич в качестве извинения. Им очень неловко, что они тебя задели.

– Что ты им сказал? – смеюсь я. Он выезжает с парковки и сворачивает налево, на Чарльз-стрит. – Мы с тобой прямо как в «Красотке», да?

– Не-а. Ты намного красивее Джулии Робертс.

Но я все же хочу знать, что там случилось.

– Мейсун, – говорит он. – Милая, это мое здание, понимаешь? Они у меня снимают помещение.

– Оу.

– Я отменил все встречи. Повезу тебя на весь день в «Шератон». Ничего не будем делать. Просто хочу лечь и уснуть рядом с тобой.

Потом Деметрий вспоминает, что ему нужно взять что-то в доме. В кабинете открывает ящик стола и достает пачку купюр по пятьдесят баксов. Отсчитывает тысячу и вручает мне. Я не двигаюсь, а он целует меня в губы, в подбородок, в шею.

– Ты так добра ко мне. Хочу, чтобы тебе никогда ни из-за чего не приходилось нервничать.

Роняю деньги, купюры, медленно кружа в воздухе, опускаются на пол. Это я не нарочно представление устроила, просто от неожиданности. Даже ответить ничего не могу, когда он спрашивает, что не так.

– Я ничего плохого не имел в виду, – поспешно добавляет он.

Но я выхожу из дома, по дороге звоню Торри, он подхватывает меня на Тридцать первой и везет ждать эвакуатор.

Увольняться не стану, я же не сумасшедшая, но на Деметрия больше не обращаю внимания. Как бы мне хотелось рассказать все Риме, но она обзовет меня идиоткой. И, наверно, будет права. Не знаю почему, но в тот раз я вдруг почувствовала себя такой же дешевкой, как наша машина. И, как она, ни на что не годной.

Габриэль получает пятерку за экзамен. Мама расстраивается, мы объясняем ей, что это высший балл, и тогда она начинает плакать. Рима тоже всхлипывает у стойки. Даже Торри плачет, но чтобы мы ничего не заметили, хлопает Габриэля по спине. Для всех нас это победа. Куратор Габриэля оставляет ему сообщение на телефоне, а когда он перезванивает, сообщает, что ему выделят стипендию на все четыре года учебы.

Зато у Аммаров, как я обнаруживаю на следующий день, все прошло совсем не так гладко. Хиба, дочь Деметрия, сообщает мне, что «Амир завалил экзамен». Сразу понимаю, Далии на глаза лучше не попадаться. Она сейчас с грохотом выдвигает ящики и вываливает все вещи на пол. Чтобы не слышать ее воплей, ухожу в гостиную пылесосить. Черта с два предложу помощь, мне и так потом все это разгребать.

– Мой серебряный наргиле, Мейсун! – вопит она. – С большим носиком, из чистого серебра. Где он? Я хочу его выставить!

– Я не видела.

– Знаешь что? – Она вбегает в комнату. – Из дома уже несколько недель вещи пропадают. Если ты думаешь, я не понимаю, что происходит, инти маджнуна![28]

Она верещит, вся красная от злости, и на вопли сползается вся семья: Деметрий, дети. Словно в той сцене из «Короля Льва», где животные идут смотреть на наследника. Только тут в главной роли я, а Далия тычет мне пальцем в лицо.

– Успокойся, Далия, – увещевает ее Деметрий.

– Мама, уймись, – просит Хиба.

Амир молчит.

– У меня все вещи пропали! Ты что, думаешь, я хабля?[29]

– Да.

Она делается похожа на рыбу, которую как-то завел Гейб, и она потом целый год плавала в миске с водой на кухонной стойке. Когда мы бросали ей корм, она подплывала к поверхности воды, и глаза ее вылезали из орбит. Вот и у Далии сейчас такие глаза, еще и подведенные сиреневым карандашом, будто мы в 1995-м.

– Что происходит? – спрашивает Деметрий, вставая между нами.

Он говорит жене, чтобы перестала меня обвинять. А я пристально смотрю на Амира, я-то не идиотка. Он отводит взгляд, а я все равно на него смотрю. И тогда он выходит из кухни.

– Тупица мелкий! – говорю я ему вслед.

– Ты кем себя возомнила? – начинает Далия, но теперь уже я тычу ей пальцем в лицо.

– Я ухожу. А ты своего сыночка спроси, кому он продал твое барахло.

Я собираю вещи, а она ходит за мной и повторяет, что ее сын хороший, умный, чистенький мальчик.

– Да твоя семья его ботинок не стоит!

Развернувшись, я наступаю на нее. Она пятится и врезается задом в стойку.

– Рот закрой! Мой племянник, хоть и его ровесник, а уже настоящий мужчина.

– Твой племянник, – фыркает она.

Кто бы мог подумать, что в эти два слова можно вложить столько презрения.

– Ага, мой племянник, который сдал экзамен.

– И что он получил? – Она сдвигает брови.

И вдруг я опять чувствую себя всесильной. Сейчас я ей очень нужна. Нацепляю на лицо скромную улыбку.

– Что он получил? – не отстает она.

Я показываю ей пять растопыренных пальцев.

– И четырехгодичную стипендию на обучение в любом колледже.

Вид у Далии такой, будто я ее ударила.

– Сын Римы? Официантки, которую выгнали из школы?

– Сын Римы, который не курит травку и не продает материнское барахло, – отвечаю я, закидывая на плечо сумку. – Он самый. – И захлопываю за собой дверь.

Мама сидит у окна, пристроив подушку на выступ стены, и смотрит на улицу. Рима на работе, Торри, смеясь, крутит на телефоне видеоролики с «Ютуба».

– Смотрите, прикол.

Он разворачивает телефон ко мне, маме и Габриэлю.

Я тоже смеюсь, но внутри у меня очень тихо. Нужно поскорее найти новых клиентов – что ж, за этим дело не станет. Работу я всегда нахожу. Но что-то меня достала такая жизнь; пожалуй, пора задуматься о будущем. Может, папа как раз для того и убивался, по пенни откладывал и скопил целых пятнадцать тысяч долларов, чтобы его дочь не чувствовала себя такой дешевкой. Как сказал Торри перед тем, как я начала работать у Деметрия с Далией: «Иногда ты сам себе злейший враг».