Поздний бунт. Андрей Старицкий.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Несколько раз отказывался Василий Иванович принять с челобитием племянницу заточенного Михаила Глинского Елену, но она продолжала добиваться своего, все более и более обрастая поклонниками. Особенно рьяно помогал ей князь Овчина-Телепнев[126], думный боярин, молодой летами и пригожий внешностью. Поговаривали, будто положил он глаз на княжну Елену, и та отвечает ему благосклонностью. Что ж, дело молодое, житейское. Всех бояр и дворян удивляло одно: княжна Елена не проводила дни в кругу сенных девушек за вязанием кружев или вышиванием, в ожидании сватов, а могла, не пряча волосы под кокошник, появляться на людях без сопровождавших ее и даже - о ужас! - встречаться свободно с князем Телепневым, как со своим братом или отцом, беседовала с ним, не стесняясь осуждения.

Князь Овчина-Телепнев, поначалу робевший при таких необычных встречах, нарушающих вековые устои, постепенно привык к ним и тоже перестал обращать внимание на косые взгляды придворных и даже думных бояр, на их презрительные плевки себе под ноги. Когда же княжна попросила его о помощи, он дал ей слово, что расшибется в доску, но добьется, чтобы царь допустил ее к себе. Однако он не пошел со своим словом к царю - о его хлопотах Василий Иванович даже не догадывался - князь принялся исподволь склонять на свою сторону царева духовника и особенно митрополита Даниила[127]. В конце концов, это привело к успеху.

И вот княжна Елена оказалась в малом тронном зале. Василий Иванович восседал на троне, будто принимал не мало влиятельную княжну, а посольство иноземное. За троном стояли белоснежные рынды с серебряными топориками на плечах, на лавках у стен расположилось несколько дюжин бояр и дворян.

Не оробела Елена от такого приема, поклонилась Василию Ивановичу в пояс, и когда княжна распрямилась, неспрятанные под кокошник волосы обрамили ее Прекрасное личико, что невольно приковало взор Василия Ивановича, и она обволокла государя нежно-озорным взглядом, вовсе не напяливая на лицо маску тоскливой грусти.

Василий Иванович обомлел. Он старательно делал вид, что внимательно слушает просительницу, нолишь слышал ее мягкий грудной голос, вовсе не улавливая смысл ее слов; видел ее озорной завораживающий взгляд, ее пышные слегка волнистые волосы, ниспадающие на плечи, словно бармина, ловко сплетенная, приятный румянец щек и яркость губ маленького ротика.

Ответил Василий Иванович на просьбу княжны решительным отказом. Он не мог простить измены и вовсе не осуждал себя за нанесенную князю Глинскому обиду, за открытый обман. Он, государь, действовал в интересах державных, а Глинский же изменил державе, радеть за которую присягал крестоцелованием.

Потухли глазки княжны, взволновавшие царя своей озорной открытостью, глубокая тоска увиделась Василию Ивановичу в них. Княжна, поклонившись вроде бы нехотя, все так же частошажно, только без прежней бодрости, с какой вошла, покинула малый тронный зал.

Отпустил царь бояр и рынд, сам же остался сидеть на малом троне в какой-то приятной истоме, прежде никогда не испытанной. Он ни о чем не думал, лишь видел перед собой потухший взор красавицы княжны. Хмыкнул наконец: «Седина в бороду, бес в ребро».

Двадцать лет он, как ему казалось, наслаждался любовью Соломонии. Вот почти такой же, как княжна Елена, она была двадцать лет назад, только полней немного, но все равно стройная, яркогубая, пышноволосая, только не черная, а светлая, да и глаза у Соломонии бездонно голубые с легкой поволокой. Продолжал бы он и нынче жить ее ласками, ни о чем не думая, но вот недолга - бесплодна супруга. Ему давно советовали развестись с ней, но он никак не решался на это, далее нашел выход, женив брата Андрея, определил его сына в наследники престола, хотя до времени умалчивал об этом, не объявлял всенародно, как в свое время сделал отец Иван Великий, при жизни своей венчавший на царство внука Дмитрия. Жизнь, однако, заставила отца изменить свое решение, а Дмитрий, венчанный на царство, оказался лишним и окончил свою несчастную жизнь в заточении. Подобного Василий Иванович не хотел, поэтому не торопился с объявлением наследника, оправдывая неспешность тем, что жизнь может все круто изменить, и тогда безвинный княжич Владимир может оказаться под ударом.

С Соломонией он, верно, разводиться не собирался, он любил ее все эти двадцать лет. Однако после встречи с княжной Еленой Глинской Василий Иванович подсмотрел на жену иными глазами. Не скрывал рыхлой полноты ее сарафан камковый, весь в самоцветах, выступающий живот подтягивал вверх полу, и казалось, что то ли сарафан нелепо скроен, то ли Соломония беременна и скоро родит сына-наследника. Увы, это был обман.

А лицо? Белила и румяна его покрывают толстенным слоем. То ли дело у Елены: чистое, привлекательное своей нежностью, естественным румянцем, природной яркостью губ. «Й все же не менять же одну на другую, хотя и юную, прелестную?»

И в самом деле, никогда государственная выгода не может оправдать потакания сердцу; нравственность, она не только для подданных, но и для государей, которые должны вести себя так, чтобы быть примером для всего люда, чтобы деяния их стали непреложным законом для всех подданных. Но зов сердца - сильней разума. Шли дни, а образ княжны Елены, потускневший в тоске ее взгляд сопровождали Василия Ивановича неотступно. И чем больше проходило времени, тем сильнее он чувствовал влечение к юной красавице, тем настойчивей росло желание хотя бы увидеть ее.

В конце концов, он не выдержал и исповедался своему духовнику.

- Наваждение какое-то. Что делать мне? Духовник не посоветовал ничего, лишь сказал:

- Царица бесплодна. У тебя нет наследника. Принято же трон оставлять своему сыну.

Остался у Василия Ивановича после этих слов душевный непокой. Он решил исповедоваться у митрополита Даниила и, рассказав тому о своих терзаниях, задал тот же вопрос, что и своему духовнику:

- Что мне делать? Как избавиться от наваждения?

- Никак, - ответил совершенно спокойно митрополит. - Не выступай против своей судьбы. Соломония бесплодна. Постриги ее в монахини, а возьми в жены ту, какая тебе по сердцу. Елена, хотя и воспитана латынянами, православие блюдет исправно. Она, как мне известно, добрая прихожанка. И щедрая. Особенно часто стала посещать божьи храмы, где истово молится после ареста ее дяди.

Нисколько не удивило Василия Ивановича, что митрополит так много знает о княжне Глинской: на то он й митрополит. Благословение же на развод поистине оказалось неожиданным.

Митрополит поняв, видимо, состояние исповедавшегося государя, провожая его, пояснил:

- Да, мое благословение вопреки церковным канонам, но оно для выгоды державной. И тебе надлежит, по моему разумению, мыслить державно, поступать так, чтобы все ложилось на алтарь отчины твоей.

Еще пару недель мучился Василий Иванович, не решаясь послушаться совета митрополита, но стоило царю остаться одному, как тут же виделись ему глаза княжны Елены, отчего сердце царя сжималось от боли. Он представлял, будто наяву, юное лицо Елены, обрамленное пышными волосами, до которого так и хотелось ласково дотронуться. Но разве видение погладишь? Иногда появлялась она перед ним вся, привлекая его жадный взор гибкостью стана, приятными на глаза персями. И пришло время, когда ему надоело мучиться, и он сдался. Перестал противиться естеству, оправдываясь интересами государственными. Начал действовать. Перво-наперво он позвал тайного дьяка и спросил без обиняков:

- Хочу обвенчаться с княжной Еленой Глинской. Что скажешь о ней?

- Пока - ничего. Дай, государь, времени пару недель.

- Многовато. Через неделю жду с докладом. Хитрил тайный дьяк. Он знал все. Получив повеление взять под свое око князя Михаила Глинского, он не обошел вниманием и его братьев. Те вели себя тише воды, ниже травы, а вот поведение сына князя Василия и его дочери Елены явно беспокоило тайного дьяка. Они особенно княжна Елена - вполне могли стать соучастниками всех дядиных дел. У нее нет никакого уважения к девичьей скромности, о гордости девичьей вообще речи нет. Без зазрения совести сама подходила к мужчине, не важно, преклонных он лет боярин, муж ли зрелый или юный летами княжич - ей все едино, нужно ей, она подойдет и заговорит. Сильно отличается ее поведение от привычного. Но это, как понимал дьяк, идет от латынянства. Хотя он не мог оценивать поведение княжны Елены как нравственное, крамолы пока не усматривал. Вот только частые встречи с молодым князем Овчиной-Телепневым настораживали дьяка, но и здесь какая крамола? Дело-то молодое, тянутся друг к другу юные сердца девы-красы и пригожего мужа. «Засылал бы сватов и - делу конец, - осуждал Овчину-Телепнева тайный дьяк. - Чего на людях шашниться?»

Не выложил всего этого тайный дьяк Василию Ивановичу, набивая себе цену, только на самую малость приоткрылся:

- Мне, конечно, кое-что известно, но необходимо перепроверить, чтоб лжи никакой не вкралось.

- Перепроверяй, но не дольше недели.

На день раньше оговоренного срока попросил тайный дьяк у государя встречи, и тот, как всегда, не стал ее оттягивать.

- Излагай, око мое и уши мои.

- Доклад простой: латынянка, она и есть латынянка.

- Она крепка в православие. Она - добрая прихожанка.

- Вроде оно так и есть, но стоит ли забывать, что росла она среди латынян. И то, что впитала с молоком матери, нисколько не меняет, приехав в Россию.

- То - ладно. Чиста ли?

- Ничего осудительного не скажу. Чиста. Смелая. Игривая. Но через чура[128] не перешагивает. Князь Овчина-Телепнев на нее глаз положил, она тоже к нему вроде бы тянется, встречаются они не редко, но только на людях. Наедине - ни разу.

Посерел князь лицом. Насупился.

- Ты вот что, скажи Овчине, чтоб отстал. Шепни ему, вроде бы тайну открываешь, что царь, мол, намерен княжну Елену взять в жены. - Помолчав немного, добавил еще строже: - Не остепенится, постригу в монахи и - на Валаам.

Тайный дьяк в тот же день подошел к Овчине-Телепневу и попросил его как бы между делом:

- Заглянул бы ты, князь, в мою избушку, что на отшибе. Есть доверительный разговор.

- Если есть, приду. Я завсегда готов.

Разговор вышел короткий, но весьма ошеломивший князя. Он действительно имел серьезные намерения по отношению к княжне Елене, прикипев к ней сердцем. И вот - наотмашь по темечку. Ответил, однако, без возражения, односложно:

- Понятно.

И все же не мог он вот так, безмолвно, расстаться со своим счастьем, со своей любовью, хотя не видел никакого выхода, даже малого просвета. Совершенно не грела его мысль о том, что ему придется в случае неповиновения монашествовать до конца жизни на далеком острове, где и монастыря-то порядочного нет. Только ум влюбленного изворотлив. Надумал юный князь откровенно поговорить с княжной Еленой, которая, любя его, откажет сватам Василия Ивановича.

Наивней некуда. Елена, выслушав исповедь Овчины-Телепнева, даже думать не стала об отказе царевым сватам, вспыхнула гордой радостью:

- Царица! Дядю вызволю! Брату путь открою! Отцу почет!

- Зачахну я без тебя с тоски. Люба ты мне. Словами невыразима моя любовь к тебе.

- И ты мне люб. Днем и ночью мечтаю о тебе, но против счастливой судьбы не поступлю. Покорюсь ей. А ты не кручинься. Став царицей, найду способ миловаться с тобой. Василий-то Иванович не молод годами, у нас же с тобой долгая жизнь впереди. Верь слову моему, любимый. Не теряй надежды. Глядишь, Господь смилостивится, и станем мы с тобой править великой Россией.

Эка куда замахнулась!

- А если умыкну тебя? - спросил князь, уже понимая, каким будет ответ.

- И куда мы денемся?

- В Польшу, в ваше родовое имение.

- В глушь? Нет. Повторяю: ты не будешь забыт никогда. Влюбленная женщина, особенно царица, может многое.

Так они и расстались, питая надежду на будущее счастье.

Кто-то из троих - Елена ли, Овчина или тайный дьяк - проговорился о намерении царя, и двор зашушукался, веря и не веря своим ушам. Двадцать лет прожито с царицей Соломонией и - на тебе. Вон ее, добродетельную, из сердца и из Кремля.

Дошли эти слухи и до братьев Василия Ивановича. Юрий взбесился и начал подговаривать Дмитрия с Андреем, объединившись, выступить против Василия, если тот и вправду собрался развестись с Соломонией.

- Особенно тебе, Андрей, сподручно ли помалкивать? Прикинь: после кончины Василия кто-то из нас, если будем живы, наследует престол. А дальше? Ни у меня, ни у Дмитрия нет детей, да и впереди нам ничего не светит. Стало быть, после нас твоему сыну царствовать. Больше некому. А если, не дай Бог, Елена родит от Василия сына, тогда как? Все может прахом пойти!

- Семь раз нужно отмерить, прежде чем резать, - ответил Андрей Старицкий. - Дай время подумать. К тому же слух - это еще не царское слово. Сам спрошу Василия.

- Ты, как всегда, хочешь в сторонке постоять. Поверь мне, станешь кусать локти. Наступит такое время. Подумай теперь, чтоб не припоздниться. А к царю сходи, - сказал Юрий Иванович и с плохо скрываемой насмешкой зло добавил: - Поклонись земным поклоном, аки служка, может, удостоит он тебя искренним ответом.

Осерчав, ушли братья Юрий с Дмитрием, отказавшись даже потрапезничать. Понял Андрей Иванович, что они не станут сидеть сложа руки, поэтому посчитал, что надо непременно объясниться с Василием Ивановичем. Не утаил он и от Ефросиний ни разговора с братьями, ни своего намерения начистоту поговорить с братом-царем, услышал успокаивающее:

- Тебе-то какая нужда беспокоиться? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. От Елены Глинской у Василия тоже не будет наследника. Царь ведь сам бесплоден, - спокойно ответила супруга и посоветовала: - Сейчас твое дело всеми силами избегать недовольства Василия Ивановича. Так что, если желаешь поговорить с ним, - поговори, только ни в коем случае не перечь.

- Полагаю, о разговоре с братьями стоит известить.

- Но не говори обо всем, как на исповеди. Мол, недовольство высказывали. Этого вполне достаточно братцу твоему царствующему. Умолчать же - ни в коем разе. Он за вами, за братьями, определенно имеет пригляд.

- Не без этого.

- В одном хочу тебя насторожить: среди боярынь и княгинь, да и дворянских жен идет молва, будто у Елены Глинской с Овчиной шашни. Не нагуляла бы от него?

- Ну, это уж - слишком. Будет порченой, на второе же утро Василий Иванович спровадит княжну в монастырь. А став царицей, не посмеет, побоится кары мужниной. Для нее тогда самое малое - монастырь, а для князя Овчины-Телепнева - казнь.

- Побоится, говоришь. Женщина, если что в голову возьмет, на все способна, любым путем своего добьется. Утешит свое желание, ничего не устрашившись. Ты это знай и будь повнимательней к латынянке. Она нравов тамошних, а не наших. Я тоже не упущу из вида. Нам важно, чтобы Василий Иванович сразу же узнал, если она продолжит вожжаться с князем Овчиной. Пока же потакай брату, пусть что он решит, то и делает.

После такого вот разговора с женой Андрей Старицкий повел разговор с царем-братом совершенно с иным настроением. Сказать, впрочем, что разговор братьев был взаимным советом, стало быть, слукавить. Это была скорее исповедь старшего брата, распахнувшего сердце перед младшим, который только поддакивал, а если советовал, то не существенное.

- Дошли ли до тебя слухи о моем намерении? - спросил брата Василий Иванович.

- Конечно. Как же иначе?

- От кого?

- Братья приезжали ко мне.

- Ишь ты! Небось уговаривали взбунтоваться?

- Недовольство высказывали, - уклончиво ответил Андрей Старицкий, - мол, добродетельную христианку меняет на латынянку.

- Елена крещена в православии!

- И я им то же сказал. Разобиделись. Покинули хоромы, отказавшись от трапезы со мной.

- Стало быть, поддерживаешь меня?

- Ты - старший брат. Отец нам троим. Так я считаю. Так извечно было. А воля отца - святая воля.

Словеса. Ты ответь не виляя, принимаешь ли сердцем и разумом развод мой с Соломонией?

Да. Принимаю. В одном сомнение, уйдет ли она по доброй воле в монастырь, а если и уйдет, тебе тогда тоже - постриг. Благословит ли митрополит нарушение канона и продолжение твоего царствования?

- Уже благословил. Сказал твердо свое слово.

- Тогда - с Богом. Я всей душой с тобою.

- Спасибо, братишка мой любимый. Мало нынче кто говорит мне такие слова. Даже многие священнослужители, вопреки благословению митрополита Даниила, подняли лай. Особенно строптивится пустынник-инок Вассиан[129].

- Стоит ли обращать на него внимание? Он на тебя злобой и прежде кипел, и причина того злобства тебе хорошо известна.

- Еще бы. Неволей я его постриг, чтобы не стоял горой за Дмитрия, племянника нашего, которого отец наш, Иван Великий, не подумавши хорошенько, венчал на царство. Не переиначил же. А в силе - последняя воля завещателя.

- Да ему-то что до права? Ему, сыну князя Патрикеева, не очень уютно в келье, вот и злобится.

- Оно бы так, да Вассиан уважаем. С его голоса тявкают и другие. Всех в Соловки да на Белоозеро не спровадишь.

- А я все же советую тебе: не обращай на это внимания.

- Легко у тебя все, братишка. Князья да бояре тоже не все согласны. Верхнеокские побаиваются, что княжна Елена, став царицей, уговорит меня вернуть их под руку Сигизмунда. Открыто они не выступают даже на Думе, но меж собой разговоры такие ведут. Тайный дьяк меня не единожды извещал. Открыто против моего желания выступают только князья Шуйские. А их не один десяток. Знатные. Богатые. Их голыми руками не возьмешь. Еще неспокоен князь Семеон Курбский. Жалеет, видите ли, Соломонию. Хотел я оковать всех бунтарей, но, подумавши, не счел возможным строго карать. Предупрежу всех такой мерой: удалю от Двора князя Курбского. Надеюсь, поймут все остальные. Прикусят языки.

Тяжело вздохнув, царь опустил голову. Такое впечатление, будто не решается сказать самого главного. Голова все ниже, борода на груди распласталась, словно сдавливает ее своей тяжестью. Андрей же молча ждал, не решаясь ни задать вопроса, ни дать совета.

Поднял в конце концов царь Василий Иванович голову. Вздохнул, заговорил:

- Соломония по доброй воле не хочет пострига. Заупрямилась. Жаль мне ее, но поворота на обратное нет. Занозилась княжна Елена в сердце, спасу нет. Вынужден я Соломонию обманом увезти в Рождественский девичий монастырь. Завтра же. Инокиня будто бы хочет встречи с ней, обговорить благотворительные дела. Отошлю загодя туда преданного мне дворянина Ивана Шигону[130]. Он завершит дело. Не согласится Соломония добром, он применит силу. Но в Рождественском ее не оставлю, отправлю в Суздаль. А с братьями поступлю так: Юрия отправлю под строгий пригляд в его вотчину без права выезда. Для охраны оставлю там пару сотен детей боярских, его же дружину приму в свой царев полк, взяв с ратников присягу. Кто не захочет - вольному воля. Определю холопами в своих вотчинах. Но прежде того возьму Юрия к себе на свадьбу дружкой. Намеревался поначалу тебя, но, не обессудь, приходится неволить Юрия. А как свадьбу отгуляем, тут же его под охраной - в вотчину. Дмитрия пока намереваюсь словом угомонить, постращав, что и с ним поступлю так же, как с Юрием. Думаю, ты не расстроишься, если не станешь дружкой на моей свадьбе, уверен, поймешь меня и поддержишь.

- Безусловно.

- Завтра приди на выезд царицы Соломонии в Рождественский монастырь.

- Буду, если велишь.

- Велю и прошу по-братски.

Выезд царицы Соломонии ничем не отличался от прежних торжественных выездов из Кремля. Впереди полусотня детей боярских на буланых ногайцах, при колымаге[131] - белоснежные рынды на белых же конях; следом - с десяток-колымаг с боярынями; замыкает поезд еще одна полусотня детей боярских на вороных конях.

Провожающих - целая толпа. Думные бояре и дворяне почти все. Приказные дьяки - особняком. Тоже почти в полном составе. Все терпеливо ждали митрополита, чтобы получить от него благословение на выезд и на доброе благотворительное дело, ради которого и едет царица Соломония в девичий монастырь.

Князь Андрей и Дмитрий - в первых рядах провожающих выезд царицы. Молчат. Князь Андрей доподлинно знает коварный замысел, так торжественно обставленный, князь Дмитрий Иванович догадывается, что творится что-то неладное, но открыть свои подозрения младшему брату опасается. Да и позволительно ли здесь открывать рот: любое слово может быть услышано челядью, которая понесет услышанное, раздувая, наслаивая свои выдумки, - осерчает тогда брат-царь донельзя.

Молчат и все остальные провожающие. Тоже либо знают о коварстве царя-батюшки, либо недоумевают: чего ради ехать на поклон настоятельнице монастыря ради какого-то благотворительного дела, когда ее можно позвать в Кремль. На богомолье бы - иное вовсе дело. Но тогда отправляются в паре с супругом, как до этого всегда делалось. Не задашь, однако, никому вопроса, чтобы развеять сомнения. Поступки царицы столь же не подсудны, как и самого царя. Она все решает так, как ей заблагорассудится. Или как пожелает муж.

Появился митрополит с животворящим крестом. Осенив им Соломонию, произнес торжественно:

- Именем Господа благословляю тебя, царица любезная, на богоугодный путь.

Соломония поцеловала крест, вовсе не обратив внимания на последние слова митрополита, имевшие двойной смысл. Ей и в голову не могло прийти, что ее обманывают, готовят ей западню. Она спокойно села в колымагу, подсаженная ближними боярынями, и выезд тронулся к Фроловским воротам.

Толпа провожающих начала растекаться, и братья, Андрей с Дмитрием, остались одни.

- Похоже, долог путь будет царицы за стенами Кремля, - оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, проговорил со вздохом и не громко Дмитрий Иванович.

- Знаешь, брат, что я тебе скажу, - отозвался князь Андрей, - плетью обуха не перешибешь.

- Вроде бы ты прав, под угодничеством своим самовластцу ты ведешь всех нас троих к гибели. А то и четверых.

- Ну, хватил. Не слишком ли?

- Не слишком. Попомнишь мои слова, кусая локти.

Они разошлись по своим теремным дворцам, оставшись каждый при своем мнении. Оба считали себя правыми, уповая на обычное в таких случаях: жизнь рассудит.

Она и впрямь рассудит. Только когда ничего уже не изменишь. Но случится все уже без князя Дмитрия Ивановича. К нему приклеится какая-то зараза, и, помучившись, он почит в бозе. Не доживет он до трагической развязки.

В отличие от всех придворных, беспокоившихся о царице Соломонии, сама она была настроена благодушно. Дорогой она прикидывала, какой вклад может оставить в монастыре по просьбе настоятельницы, и получался он внушительным, представляла, как после ее благотворительности сестры во Христе восславят в молитвах ее добродетель, а монастырский хор возгласит многие лета и любимому супругу, царю всей России, и ей, его верной спутнице. «Может, Бог даст, и наследника вымолят…» - думалось царице.

Поезд встретила сама настоятельница. Перед воротами монастыря. Дети боярские спешились и с поклоном слушали ее приветственную речь, а когда Соломония направилась к калитке, они, будто невзначай, отгородили от нее всех сопровождающих, и так получилось, что в монастырский двор царица вошла лишь в окружении дюжины монахинь. Тут же за калиткой встретил ее думный дворянин Иван Шигона с десятком выборных дворян.

- А что здесь делают мужчины? - спросила Соломония, впервые почувствовав что-то неладное.

- Митрополит Даниил благословил. Отпустил грехи мои, повелев допустить мужчин в девичий монастырь.

- Кощунство.

- Верно. Но далее, сестра во Христе, тебя ждет не меньшее кощунство.

- Какое?! - воскликнула в полном замешательстве Соломония и, оглянувшись, поняла, что слуги остались за воротами монастыря, а с ними и ее охрана - дети боярские. Дошло до нее, что теперь она одна в руках этого самодовольного дворянина, которого она всегда недолюбливала, и он об этом знал.

- Тебе предстоит постриг. С благословения митрополита.

Похолодело все внутри. Какое святотатство! А Василий?! Так нежил в последнюю ночь, словно вернулся к ним медовый месяц. «Готовил кову, ласкал! Как назвать это?!» - подумалось с горечью.

Предательство, достойное проклятия!

Настоятельница тем временем елейно успокаивает:

- Мне жаль тебя, царица. Но на то воля Василия Ивановича, освященная митрополитом. Ради выгоды великой России, а значит, богоугодно. Со смирением прими судьбу, молитвами замаливая грехи наши земные, тяжкие.

- Будьте вы прокляты! - воскликнула гневно Соломония и, резко развернувшись, кинулась было обратно к калитке.

Она, наивная, считала, что ее возьмут под свою защиту и оградят от коварного насилия дети боярские, но и они, и ее сопровождавшие барыни уже успели отъехать от монастыря. Соломония этого никогда не узнает, ибо, по слову Шигоны, ее перехватила дюжая пара из выборных дворян, а сам он предупредил:

- Не дури, царица! По воле самодержца всероссийского мы поступаем, а не по своему усмотрению. Велю и тебе не перечить воле государя нашего и принять постриг со смирением и с молитвой Господу.

- Не хочу! Не желаю!

Выборные дворяне, подхватив Соломонию под руки, можно сказать, поволокли ее в монастырский храм, где все уже было приготовлено для пострига.

Великая княгиня продолжала отказываться принять схиму, хотя теперь она окончательно убедилась, что выхода нет. Если бы дети боярские из ее охраны намеревались ее защитить, они давно бы пробились бы в монастырь и отбили ее от злого Шигоны. Понимая безвыходность, она все же отталкивала настоятельницу, которая сама хотела провести установленный обряд пострига, и тогда Шигона принялся хлестать Соломонию по щекам, приговаривая:

- Смирись! Смирись!

Женщина зарыдала, оскорбленная до глубины души, и, казалось, потеряла полностью волю к сопротивлению, однако, надевая рясу инокини, произнесла со злой торжественностью:

- Господь праведный отомстит за коварство, со мною сотворенное! Всем! И государю, и исполнителям его воли!

Слезы жалости к себе, слезы бессилия лились по ее щекам, пропахивая борозды в щедрых белилах и румянах.

На следующее утро в келью Соломонии чуть свет вошла монахиня и известила:

- Сестра. Тебя ждут во дворе. Ехать в Суздаль. Осунувшаяся за ночь с припухшими от слез глазами, Соломония со вздохом встала:

- Я готова.

Отчего же ей быть не готовой, если она всю ночь пролежала на жестком топчане в той самой рясе, которую на нее напялили силком. Когда же Соломония вышла во двор, ее было не узнать. Величественно недоступная, словно ничего в жизни не изменилось. Ей ли, двадцать лет царствовавшей в Кремле, выходить к бывшим раболепным слугам со слезами на глазах. Она, проведя ночь без сна и в рыданиях, нашла силы взять себя в руки: «Все! Довольно слабости! Мои чувства только при мне!»

И все же она едва не вскрикнула от возмущения, когда увидела, что в стражниках стояли те самые сопровождавшие ее дети боярские, только они были теперь одеты не в бархатные кафтаны, а в кольчуги, и на головах их вместо отороченных чернобуркой красноверхих шапок красовались шеломы, начищенные до блеска.

«Изменники! - хотелось ей крикнуть с упреком. - Знали и вчера, на какой позор меня сопровождали!»

Зряшное обвинение. Они - рабы: велено им проводить царицу в монастырь, они исполнили повеление, наказали доставить инокиню в Суздаль - исполнят со рвением и это.

- Что же, поехали, коль требуется, - произнесла Соломония спокойно.

Сразу же за Скородомом к сопровождающей возок бывшей царицы сотне присоединилась еще пара сотен детей боярских под началом Ивана Шигоны. Он удивил Соломонию низким, весьма почтительным поклоном. Дворянин сказал, словно извиняясь:

- Велено мне доставить тебя в Суздаль. Я сделаю это, но без малейшего тебе притеснения. С великим почетом.

В общем-то слова эти прозвучали издевательски: нужен ли ей, инокине, великий почет? Ее везут в заточение, и этим все сказано.

Шигона повез инокиню не по Владимирской дороге, а взял на Киржач. В этой стороне было значительно больше женских монастырей, стало быть, можно чаще делать остановки, чтобы знатная инокиня не притомилась в пути.

Ехали не спеша, одолевая не более двадцати верст в день, а то и того меньше. Все зависело от того, как далеко от монастыря, где они ночевали, до следующего. Кельи бывшей царице отводились просторные, с мягкими ложами, трапезовала она всегда с настоятельницами.

Соломония постепенно начала свыкаться с новым образом жизни, не предвидя никаких изменений в худшую сторону, поскольку не верила, что все блага не от личного старания Шигоны (он зол и не станет делать ей добра), а по велению ее бывшего мужа. «Есть еще немного совести у него».

Увы, изменения произошли. Совершенно неожиданно.

День клонился к вечеру. Возок, с сотней впереди и двумя сотнями позади, втянулся в хмурый лес, подступавший вплотную к дороге. До женского монастыря под Юрьевом-Польским - рукой подать. Поэтому ехали шагом, рассчитывая достичь монастыря до заката солнца. И вдруг… залп десятка рушниц из придорожного ерника, дождь стрел, а следом - несколько сотен вооруженных мечами и шестоперами людей налетело на передовую сотню и на замыкающую.

Шигона не растерялся, выхватил Соломонию из возка, перекинул ее через седло и, окруженный телохранителями, прорвался сквозь пешие ряды нападавших из засады. Во весь опор он понесся к монастырю, понимая, что только за его стенами сможет сохранить инокиню от попытки ее отбить. Ему повезло. У засады не было под рукой коней. Коневоды держали их поодаль на лесной полянке. Пока, спохватившись, нападавшие кинулись к коням, пока выбрались сквозь лесную чащу на дорогу, Шигона со своей драгоценной ношей смог уйти. До монастыря оставалось совсем близко. Его настоятельница, оповещенная, что в монастыре остановится на ночь бывшая царица, велела вести наблюдение за дорогой из надвратной церкви, и когда послушницы увидели скачущих сломя голову всадников, у одного из которых через седло была перекинута инокиня, они перепугались насмерть. Стремглав послушницы кинулись к настоятельнице, и та поспешила к воротам, чтобы велеть без промедления отворить их.

Преследователям оставалась почти верста до монастыря, когда ворота его, приоткрывшись, впустили Шигону и сопровождавших его всадников.

- Господь простит согрешение наше, - перекрестилась настоятельница.

И в самом деле, совершен великий грех: мужчины впущены в женский монастырь, но разве настоятельница, мудрая женщина, могла поступить иначе, поняв, что крамольники хотели отбить бывшую царицу.

Иван Шигона буквально спихнул с седла Соломонию, придержав лишь за ворот, дабы не зашиблась до смерти.

- Коварная! Ангельское послушание и ковы за спиной!

Соломония уже думала оправдываться, сказать, что и для нее нападение столь же неожиданно, но сочла унизительным объясняться с верным псом злодея-мужа.

К счастью для нее, Шигона не перехватил презрительного ее взгляда, иначе мог бы отхлестать в горячке плетью.

- Выпусти нас, - сказал он настоятельнице.

Преследователи остановились в полуверсте от монастыря, поняв бесполезность дальнейшей погони: не штурмовать же высокие каменные стены. Развернув коней, всадники поскакали к своим, чтобы врубиться в Сечу; и в это время Шигона с телохранителями, проскользнув в приотворившиеся ворота, сразу же пустил коня в намет.

С надвратной церкви было видно, что теперь все поменялись местами: преследователи удирали, дети боярские гнались за ними.

Однако Иван Шигона стегал своего коня плеткой не потому, что намеревался догнать уносившихся в лес, - он торопился к месту сечи, чтобы сразиться с нападавшими из засады. У него хотя всего дюжина, но зато самых ловких рубак. Это, по его мнению, должно было обеспечить полную победу. И еще думал о том, чтобы не посекли в пылу сечи всех нападавших до одного. «Хотя бы человек пяток сохранить. Иначе не удастся дознаться, по чьей воле засада на дороге».

Шигона опоздал. Короткий бой на лесной дороге закончился так же стремительно, как и начался. Увидев, что погнавшиеся за Соломонией возвращаются без нее, разбойная ватага, только что яростно рубившаяся с детьми боярскими, услышав команду: «В лес!», улетучилась в мгновение ока. Только вот самому главному из них не повезло: на мгновение он потерял бдительность, и ловкий удар шестопера свалил его на землю. Всадники, увидевшие это, не бросились спасать своего вожака, тут же юркнули в лес.

Дети боярские встретили Ивана Шигону радостными возгласами:

- Победа!

Все поняли, что самое главное сделано, бывшая царица Соломония осталась в их руках, и теперь можно ждать милостей от царя, а не суровой кары, которая не миновала бы никого, если бы инокиню у них отбили.

Шигона нахмурился, увидев на дороге только трупы. И нападавших, и отбивавшихся. Почти поровну. Стало быть, не простолюдины-неумехи засадили ради разбойной наживы, а ратники.

- Что, ни одного живого? - все же спросил Шигона, будто бы не веря своим глазам.

- А на кой ляд вожжаться с живыми? Секли насмерть!

- Оно, конечно, хорошо бы, да хуже худого. Пытать-то некого. Откуда узнали наш путь, кто послал засаду? Если бы мы все это на ладошке преподнесли Василию Ивановичу, государю нашему, нас с вами ждала более щедрая награда.

Пока Шигона говорил о том, как было бы, если бы… один из сотников принялся обходить посеченных, вдруг сообщил радостно:

- Воевода! Дышит ихний атаман!

Оказалось, что главарь хотя и был в беспамятстве, но выжил, дышал ровно, глубоко.

Иван Шигона поспешил к нему, опустившись на колени, приложил ухо к груди - ровно бьется сердце, почти как у здорового. Поднялся дворянин довольный и приказал:

- Этого - в возок инокини. Бережно. Отвезем в мужской монастырь под охраной сотни. Вторая сотня останется здесь. Схоронит разбойников и дождется подвод за нашими посеченными. Раненого я провожу самолично. Сдам с рук на руки настоятелю.

- Чего нагружать детей боярских? - спросил Шигону сотник, которому было приказано остаться на дороге. - Постащим побитых разбойников чуток в лес, оставим воронью да волкам на съедение.

- Не по христиански бросать, не придав земле, - засомневался Шигона, но затем махнул рукой: - Поступай, как считаешь лучшим.

Раненого без происшествий довезли до мужского монастыря, который стоял верстах в трех в стороне от женского. Настоятель, чином архиепископ, заверил, что поставит на ноги воя, но Шигона сразу же поправил его:

- Не ратник он, а разбойник. Засаду привел, чтобы отбить инокиню - бывшую царицу, постриженную по воле государя нашего Василия Ивановича. Уж ты расстарайся, святой отец. Для розыска. Иначе вполне может осерчать Василий Иванович, если не вернешь здоровье узнику.

- Свят-свят, - запричитал архиепископ, поняв, в какой ощип попал нежданно-негаданно, затем, взяв себя в руки, ответил с достоинством: - Жизнь праведника ли, грешника ли - в руках Господа Бога нашего…

- Не стели, настоятель, соломки, - остановил архиепископа Шигона, - сделай все возможное и даже невозможное для излечения. Державы ради. Да и самого себя тоже. - Замолчав многозначительно, он затем продолжил разговор в совсем ином тоне: - Не откажи еще в одной просьбе, снаряди дюжину повозок за телами павших в сече детей боярских. Схороним их, если благословение твое, владыка, получим, на монастырском кладбище.

- Святое дело, угодное Господу.

- Для охраны разбойника оставлю два десятка ратников. На обратном пути из Суздаля их заберу вместе с излечившимся.

- Да благословит тебя Господь.

- Еще один уговор. Возок я оставлю здесь, а у тебя, владыка, возьму повозку. Дай мне крестьянскую телегу, только крепкую, чтобы без поломки дотянула до Суздаля.

- Не на телеге ли собрался везти знатную инокиню?

- Да! Я ей - почести да удобства, а она в ответ - засаду.

- Не знавши, не вини. Грех великий.

- Ничего. Бог простит, если что не так. Поставлю свечу потолще. Решения своего не отменю. Узнает мою руку!

Да, Соломония сразу почувствовала твердую руку Ивана Шигоны, когда он, уладив все дела, возвратился в женский монастырь. Из просторной кельи с добрым ложем ее тут же перевели в тесную, пропахшую грязным старческим духом, в которой едва уместился узенький топчан с войлочной подстилкой, малюсенький колченогий столик и крохотная скамеечка. Ни окошечка в глухих стенах. Только тусклый свет от лампадки под иконой Божьей Матери смягчал суровую темноту.

Провожавшая Соломонию монахиня будто невзначай обмолвилась:

- Позавчера схоронили затворницу. Молилась святая денно и нощно, питаясь одними сухариками. Толькo и радость, что не воду, а сочиво[132] пила. Да и то - жиденькое.

Словно обухом по голове. Задумалась Соломония, неужто и ее могут заточить здесь до конца дней?! Вполне. Пошлет изверг Шигона свое слово злодею-мужу, и тот согласится. Она молилась до того самого момента, когда ей вместо ужина принесли кусочек черствого ржаного хлеба и кружку с жидким сочивом. Сцепила Соломония зубы, пока юная послушница не покинула келью, а как ее шаги удалились, зашлась в горестном рыдании. Не спала она почти всю ночь, выплакала все слезы, едва не сойдя с ума, а утром с восторгом услышала от послушницы, принесшей коржачку жиденькой пшеничной каши, слова:

- Поспеши, инокиня, пора отъезжать. Не припозднись. Сердит боярин, тебя сопровождающий.

- Какой он боярин! - невольно вырвалось у Соломонии, но она тут же, осадив себя, смиренно перекрестилась и покаянно попросила: - Господи, прости мою душу грешную.

Ее не ждали с почтением во дворе. За ней пришли. Выйдя во двор, она обомлела. Ноги сделались ватными, не хотят подчиняться, не идут к грубой крестьянской телеге, на дне которой тонюсенький слой подопревшей соломы, застланный полоской ветхой дерюжки.

- Проходи, царица. Устраивайся в раззолоченной колымаге! - язвит Иван Шигона. - Поспешай, пошевеливаясь.

Приструнить б дерзким ответом наглеца, но Соломония не забыла еще прежних его пощечин. Знала теперь, что на все способен этот подлец, стоящий перед ней, ухмыляющийся гадливо и похлопывающий плетью по голенищу: «Еще пустит ее в ход. Лизоблюд царев!»

Едва взгромоздилась она на телегу, путаясь в длиннополой рясе, но никто даже и не шевельнулся, чтобы ей помочь: боялись гнева Шигоны. Когда Соломония устроилась кое-как в телеге, Шигона, видно воображая себя воеводой великой рати, крикнул:

- Вперед!

Ровная ли дорога, ухабы ли под колесами, с рыси на шаг лошадей возница не переводил - инокиню нещадно подбрасывало, и она, чтобы смягчить тряску, то и дело хваталась за борта телеги. Впрочем, это мало помогало, и вскоре от такой езды она совершенно обессилела, и ее хватило только на то, чтобы шептать посиневшими губами:

- Будьте прокляты, изверги. Будь проклят Василий, кого я грела двадцать лет на своей груди. Будьте прокляты все, кто причастен к моей казни!

С каждой верстой проклятия ее становились короче и злей, а к полудню она временами начала терять сознание.

Шигону известили об этом, предупредив:

- Довезем ли? Царь Василий Иванович не велел небось схоронить царицу в пути.

- Инокиня она, не царица! - зло поправил Шигона.

- Двадцать лет царствовала, благодетельница…

- Не канючь! - оборвал заступника Шигона и добавил уверенно: - Довезем. Ничего с ней не случится.

Разговор этот, однако, не остался без последствий: вскоре отряд остановился на отдых. Шигона приказал при Соломонии, чтобы она слышала, выслать окрест дозоры:

- Глядите в оба, чтоб не подкрались к нам татями доброхоты инокини.

После предупреждения о возможном недовольстве Василия Ивановича столь явным насилием Шигона в дальнейшем повел себя немного осмотрительней. Теперь он не только приказывал чаще делать остановки, но и велел на ухабах ездовому переводить лошадей на шаг, даже при Соломонии упрекнул возницу:

- Иль хворост везешь? Видишь колдобины, сбавь прыть. Иль ты нелюдь бессердечная?

Возница засопел, обидевшись, ибо перед выездом получил совершенно иной наказ, и хотя искренне жалел инокиню, ослушаться Шигону не мог, боясь плетки, а то и батогов. И надо же - теперь оказался виноватым. Без всякой вины. Сердит он, однако, был только на воеводу, приказу же обрадовался и повез инокиню со всей осторожностью. Ехать Соломонии стало намного легче, к тому же постепенно она приловчилась как-то смягчать тряску, то ли свыклась с ней, и все же за день уставала изрядно. Теперь она никого не проклинала, а больше думала о том, что ждет ее в Суздале, и холодела душой, когда вспоминала ночь, проведенную в вонючей тесной келье. «Не должно бы… - пыталась она успокоить себя. - Не преступница же я…»

Всему приходит конец, окончилась и тряская дорога, колеса телеги прогромыхали по бревенчатому настилу моста через речку Каменку, и Соломония увидела впереди Покровский женский монастырь. Когда-то супруг ее обещал свозить в Суздаль, вымолить в старинных храмах монастыря Положения ризы Пречистые Богородицы и Покрова Богородицы наследника престола, да так и не соизволил. Теперь вот доживать ей свой век в беспрестанных молитвах в одном из этих монастырей.

- В Покровском конец твоего пути, - вполголоса известил возница, опасливо глянув на ехавшего рядом стражника, - вона он.

Она и сама уже поняла, что здесь, за Святыми воротами под Благовещенской надвратной церковью и высокими каменными крепостными стенами, предстоит жить ей теперь под пристальным оком настоятельницы и, скорее всего, знатной охраны из детей боярских или даже выборных дворян.

Телега остановилась у Святых ворот. Соломония выкарабкалась из нее, в это время отворилась калитка, выпуская самою настоятельницу, которая с поклоном обратилась к знатной инокине:

- Милости прошу в нашу семью боголюбивых сестер.

Говоря это, настоятельница нет-нет да и бросала недоуменные взгляды на грубую деревенскую телегу, в которой привезли Соломонию. Из Москвы она получила строгий наказ встретить бывшую царицу с почетом, спешно возведя отдельный дом, не царский, конечно, терем, но удобный, с домашней церковью и трапезной, определить в услужение инокини послушниц - то есть создать все условия для спокойной жизни. И вдруг - грубая повозка? «Не изменилось ли чего? Может, в келье ей место?» Поразмыслив, однако, она решила вести себя строго по указу Кремля, во всяком случае пока не получит оттуда что-либо иное.

Осенив крестным знамением знатную инокиню, настоятельница повела ее за ворота монастыря в ожидавший новую хозяйку дом, только что срубленный под боком у монастырского Покровского собора.

Иван Шигона даже растерялся. Настоятельница не взглянула на него, ничего не спросила, он же предполагал рассказать ей о засаде в пути, предложить полусотню детей боярских на всякий случай, но за настоятельницей и Соломонией калитка закрылась, и Шигоне осталось одно - обратный путь в Москву.

Телегу он не бросил, предполагая везти на ней в Москву раненого главу засады, если, конечно, тот не отдал Богу душу. Оказалось, что не отдал. Настоятель монастыря расстарался и выходил раненого, хотя понимал грешность свершаемого излечения несчастного, он готовил его к мучительной и лютой смерти. Но, как говорится, грех грехом, а своя рубашка ближе к телу.

- Ну, как? - спросил Шигона настоятеля, еще не спешившись.

- Жив. Слабоват еще, но опасность миновала.

- Не попытался дознаться, исповедуя?

- Кощунство оглашать тайну исповеди.

- Пустословие. Ради интересов державных Бог простит. Так исповедовал или нет?

- Да. Исповедовал. На себя вину берет. Сам, кается, собрал дружину жалости ради к сердобольной царице.

- Не предупреждал в смертном грехе лгать на исповеди?

- Не без того. Только зряшной оказалась моя угроза. Видать, крепкий орешек и верен всей душой господину своему, его пославшему.

- Расколем орешек. Каленым железом. На дыбе! Пока ехали до Москвы, раненый заметно окреп и в подземелье Казенного двора уже спустился сам, без поддержки. Правда, по просьбе Шигоны его не стали оковывать: не одолел бы с тяжелым железом спуска.

- Не сбежит. Поставь дополнительную стражу, - посоветовал Шигона дьяку Казенного двора, - и гляди в оба, чтоб руки на себя не наложил.

- Понимаю. Сохраню до допроса царем Василием Ивановичем.

Только теперь отправился Иван Шигона к царю-батюшке, надеясь на милость за честно исполненное трудное поручение, и не ошибся: царь одарил его шубой со всем прикладом к ней и пообещал:

- На свадьбу позову. Гостем желанным. Поблагодарив государя, Шигона не стал рассказывать, как наказал Соломонию, посчитав ее причастной к подготовке засады. Он надеялся, что ему будет поручен розыск, тогда все и прояснится, но для таких дел у Василия Ивановича имелись испытанные мастера. Да и сам царь хотел послушать, в чем признается разбойник, оказавшись на дыбе, собирался и брата Юрия взять с собой. Когда же поделился своим намерением с князем Андреем, тот засомневался.

- А если это дело рук Юрия? Не станет ли более упрямым глава засады, увидев своего господина?

- Вполне может быть. И все же пусть Юрий смотрит, как не сладко в пыточной. Глядишь, одумается. А то у него мозги набекрень.

Трудно сказать, прав ли был Андрей Старицкий в своих сомнениях, но то, что в поведении истязаемого произошли необычные изменения, когда государь вошел вместе со своими братьями в пыточную, это - бесспорно. Прежде, когда его подпаливали накаленными добела прутками, рвали щипцами лоскуты кожи, он стонал, даже надрывно вскрикивал или дико мычал, но, увидев царя и братьев его, сцепил зубы. Ни звука больше не издал. Не дернулся ни разу от нестерпимой боли. Как ни старались палачи, ничего не добились. Испустил дух дюжий молодец. Слаб еще был после ранения.

- В Москву-реку его! - распорядился Василий Иванович и с сердитым лицом покинул пыточную.

Василий Иванович сделал для себя определенный вывод, которым и поделился с Андреем:

- Ты был прав. Замкнулся крамольник, увидя нас. Но, думаю, что это даже лучше. Признайся он, мне надлежало бы принять меры, а разве я могу казнить родного брата? Нет. Братоубийцей не прослыву. Да и оковывать сподручно ли? А вот выслать Юрия вышлю. Как и собирался. Сразу же после свадьбы.

- А если крамольник перед тобой показал норов? Вдруг Юрий не виновен? Мало ли еще кто мог послать засаду. Тот же святоша Вассиан. Или Курбский. А может, кто из Верхнеокских князей?

- Не будем гадать. Махнем рукой. Соломония в монастыре, митрополит благословил на вторую женитьбу, станем готовиться к свадьбе.

- Как скоро она?

- Через неделю пошлю свататься.

- Не перегодить ли два-три месяца для приличия?

- Рад бы, но душа горит. Стоит она, княжна милая, перед глазами. Наваждение греховное, понимаю, но ничего поделать не могу. К тому же первый шаг сделан, чего же со вторым медлить?

Пришлось, однако, по совершенно непредвиденным обстоятельства помедлить. Князь Василий Стародубский прислал царю донос на соседа своего Василия Шемякина-Северского, будто тот не только высказывается против женитьбы государя на княжне Елене Глинской, но и сносится с королем польским, обещая перейти к нему со своей вотчиной. Тут уж, как говорится, не до жиру: переметнись Василий Шемякин к Сигизмунду, тот без каких-либо усилий вклинится в Северские земли, с таким трудом возвращенные России, придется тогда основательно работать локтями, а скорее всего, вновь браться за мечи, уповая на доблесть ратников и умение воевод. Литва тоже не станет сидеть сложа руки, тамошние воеводы не из последнего десятка. Сигизмунд к тому же вполне сможет подкупить крымцев, которые так и норовят сбегать в грабительский поход на богатые соседские земли. Вот такой вот расклад может получиться, переметнись Шемякин к Сигизмунду.

Вроде бы честно служил отечеству своему князь Василий Шемякин, и царь, оказывая ему милость, дал в вотчинное владение Путивль. Вполне можно было бы полученное известие расценить как навет, если б не шла речь о Шемякине, внуке того самого князя Дмитрия Шемякина, который не на жизнь, а насмерть боролся за трон московский с великим князем Василием Темным[133]. Правда, принято считать так: кто старое помянет, тому глаз вон. Да и виновен ли внук за дела деда своего? Однако князь Василий Шемякин не прочь самолично, как полновластный удельный князь, судить-рядить в Путивле, полученном из рук царя. Судил даже за то, что подсудно только царю и Думе. Василий Иванович, не единожды выговаривал ему, но не карал за самовольство, ибо князь весьма умело отбивался как от Литвы и Польши, так и от татар. Тут уж серчай не серчай, а без ласкового слова не обойдешься.

«Может, задрал нос. Возомнил, что Бога за бороду схватил? - рассуждал Василий Иванович. - Имея под рукой крупную дружину да еще несколько тысяч детей боярских, силу почувствовал? Не вскружилась ли голова от ратных побед? »

Поразмышляв день-другой над доносом, царь решил провести розыск. Позвал Андрея Старицкого.

- Донос я на князя Василия Шемякина получил. Поначалу думал отмахнуться, но, прикинув, определил: нет. Не пора ли повыдергать маховые перья у заносчивого князя? Если хотя бы доля правды в доносе есть, стало быть, князь Шемякин нацелился на полную самостоятельность. Решил, стало быть, отложиться[134] от Москвы и от России. Вольной воли захотел. Может поэтому так обернуться дело, что без усобицы не обойтись. А нужно ли нам, особенно сейчас, подобное? Не лучше ли упредить?

- Без всяких сомнений - лучше, - ответил князь Андрей.

- Похоже, не одобряешь? - почувствовав неуверенность в его голосе, спросил царь.

- Как тебе ответить? Одобряю, конечно. Только, думаю, полагаться слепо на донос вряд ли стоит. А розыск тоже розыску рознь. Если дознаваться с помощью палачей, один получишь ответ, если в делах разбираться, совсем, может статься, иное проглянет. Придется тебе тогда князя Стародубского опаливать. За клевету.

- Дело говоришь. Я приму твой совет. С малой поправкой: поедешь в Стародуб и Путивль ты. Попробуй докопаться до истины или хотя бы приблизиться к ней. После чего привезешь князей в Москву на мой суд. Как? Устраивает?

- Безусловно.

- А я дождусь тебя, не играя свадьбы. Как воротишься, так и обвенчаюсь.

- Спасибо.

Князь Андрей благодарил брата за то, что тот отложил свадьбу до его возвращения, иначе отъезд его перед венчанием выглядел бы как опала, однако само поручение никак не ложилось ему на душу. Не первый скандал между двумя Василиями: Шемякиным и Стародубским. Лет пять назад поступило сразу два доноса на Шемякина, и он, узнав о них, прислал незамедлительно письмо царю Василию Ивановичу с клятвенным заверением, что ни в чем не виновен, а вслед за письмом прискакал в Москву сам, просить суда царского и митрополитова. Тогда князь полностью оправдался. По воле царя и митрополита ему выдали одного доносчика (слугу князя Пронского), второго же слугу (слугу князя Стародубского) сочли безвинным.

«Стало быть, имелась доля истины в его доносе, - размышлял Андрей Старицкий. - Есть, наверное, правдивость и в доносе самого князя Стародубского».

Пока это - простая догадка. Ее предстоит либо подтвердить, либо опровергнуть. Трудно и то, и другое.

Смущало Андрея Ивановича и то, что в прошлый раз Василий Шемякин мигом сам прискакал в Москву, представ пред очи государя и митрополита, теперь же ни письма не шлет, ни сам не желает появляться. Похоже, упрятал голову под крыло, ничего будто бы не видит и не слышит. А может, и впрямь высоко нос задрал? Слишком высоко. Не замаран ли хвост?

Если положить руку на сердце, Андрею Старицкому никак не хотелось стать соучастником опалы храброго воеводы, волевого князя, но и лукавить при выяснении истины он тоже не мог. Не только ради торжества брата-царя, но и ради своего сына, которому нужен ли трон, обремененный междоусобицей?

Слишком долго князю Андрею задерживаться в Стародубе и Путивле не пришлось, главное узнано: королю Сигизмунду Василий Шемякин действительно писал, что, кстати говоря, и сам он не отрицал.

- Я его предупредил, - утверждал князь Шемякин, - что, если не прекратит он оплачивать крымцам их походы на русские земли, особенно Северские, будет иметь дело со мной!

Невероятное самовольство, непростительное. Князь удельный взял на себя то, что подвластно только одному царю. И все же не ради себя, а ради спокойствия отчизны, ради тишины на русской земле поступил так. Вот тут и ломай голову: винить или возносить князя?

- Мое слово не может быть окончательным, - как бы извинился Андрей Старицкий перед смелым и решительным князем, - без слова государя не обойтись.

- Стало быть, в Москву?! А там лучший исход - колодки! Думаю, не без ведома Василия Ивановича Стародубский послал на меня навет, тот за полусотню четей[135]перелога[136], которые считает своими, давно грозился уморить меня!

- Не кощунствуй, - осадил Шемякина Андрей Старицкий. - Брат мой никогда не играет в прятки. Он честно рассудит вас со Стародубским, а за письмо Сигизмунду либо взыщет, либо скажет милостивое слово, как сказал Хабару-Симскому за его самовольство в угоду державе.

- Сомневаюсь. Но делать нечего. Я понимаю, ты, князь, послан братом твоим за мною. Вези.

- И снова ты не прав. Я послан разрешить ваш спор, а заодно узнать, истина ли в доносе или навет. А твоя самовольная связь с Сигизмундом мною не может быть ни осуждена, ни оправдана. Я не желаю самовольничать и брать выше царя. Только поэтому говорю: едем в Москву.

- Гонец послан?

- Да.

- Стало быть, не избежать знатной встречи.

- Такая, какую мы с тобой заслужили.

Князь Василий Шемякин был твердо уверен, что его сразу же препроводят на Казенный двор, не сомневался в этом и князь Андрей, знавший, как ревниво оберегает брат свое единовластие; но, к удивлению обоих, государь самолично встретил Василия Шемякина и вполне радушно. Расспросив о делах в вотчине, о том, какие слухи доходят из Крыма, Польши и Литвы, пригласил в малую трапезную:

- В семейном кругу потрапезаем. Из гостей позвал я только митрополита.

О письме Сигизмунду - ни слова. Когда же сам князь Шемякин попытался было объяснить, ради чего писал польскому королю, Василий Иванович отмахнулся:

- Известили меня, что не ради корысти личной, а для пользы отчизны моей снесся с Сигизмундом, врагом моим.

Успокоил ли царь этими словами князя Шемякина, сказать трудно, а вот Андрея Старицкого навели они на грустные мысли: «Окует, поиграв в радушность. Не иначе. Отчего же сразу на Казенный двор не отправил? Зачем лицемерит?» Эти вопросы князь Андрей не задал брату ни во время трапезы, хотя моменты для этого были, ни после, когда его предположения оправдались.

У князя Шемякина своего дворца в Кремле не было его усадьба стояла на берегу Неглинки, поэтому он велел стремянным и путным слугам не расседлывать коней, а ждать его, пока он трапезует с царем. Когда же, насытившись и довольно наслышавшись лукавых слов, вышел он в сопровождении князя Андрея и митрополита на Красное крыльцо, то не увидел своих людей на том месте, где оставлял их.

- Куда запропастились?! - сердито спросил Шемякин. - Неслухи! Иль надоело при княжеском стремени?!

- За углом, должно быть, чтоб не мозолили глаза у Красного крыльца, - высказал предположение Андрей Старицкий, уже понимая, что сейчас князя Шемякина возьмут под стражу и отведут на Казенный двор и что слуги его давно уже там.

В самом деле, царь все обставил так, чтобы взять строптивого князя без лишнего шума. Если сразу объявить, что пойман он по воле царя и Господа, князь мог бы схватиться за меч, да и дружинников с ним хоть и пара дюжин, но все мужи крепкие - пролилось бы изрядно кровушки, к тому же и молва разнеслась бы по Москве с приукрасами. Теперь же - без риска. Стремянных рядом нет. Меч остался притороченным к седлу. Голыми же руками не очень-то посопротивляешься.

Неслышно подошел сзади сам дьяк Казенного двора и положил руку на плечо Василию Шемякину.

- Пойман, если ты князь Василий Шемякин, за измену и предательство, - произнес дьяк с торжественной строгостью привычные слова, добавив повелительно: - Следуй за мной.

Тут же, словно из-под земли, выросли справа и слева широкоплечие мужи и крепко взяли князя под локотки. Шемякин даже не трепыхнулся.

- Коварный лицемер! - процедил он сквозь зубы.

- Не злословь, раб Божий, - поднял перст митрополит. - По уму поступок царский. Сор из избы нужно выметать поганой метлой.

Лицо Андрея Старицкого вспыхнуло. Не от гнева за оскорбленного брата, а со стыда: получалось так, что он, князь, тоже участник коварства, вместе с царем и митрополитом. Однако он счел лучшим отмолчаться, даже не намекнул князю Шемякину на свою непричастность к случившемуся, словно в рот воды набрал, стыдясь не только за своего брата-царя, но и за себя.

Не упрекнул он брата, когда тот позвал их с митрополитом продолжать трапезу, покорно сел на свое место, не отказался осушить кубок, который Василий Иванович предложил выпить за избавление от остатнего удельного князя, чей род, сказал царь, многие годы мутил воду.

- Теперь спокойней станет и отчине, и душе моей, - закончил торжественно свою застольную речь Василий Иванович.

- Благослови тя Господи на долголетние благие дела, - молитвенно пропел митрополит, осеняя государя крестным знамением.

Князь Андрей молча выпил крепкого медового вина. Первым.

Разговор с братом у князя Андрея Старицкого состоялся через пару дней. Оставшись с ним наедине, Василий Иванович сразу спросил в лоб:

- Правильно ли я понял, что ты не разделяешь радость мою за удачное избавление от крамольника и строптивца?

- Отчего же.

- Иль я не вижу. Ты хитрить не умеешь. Ты весь тут, на ладони. Скажи откровенно, чем ты недоволен?

- Сразу надо бы по въезде в Кремль оковать.

- Согласен. Честней. А шуму сколько? Даже схитрив, молвы не избежали, а если бы со сварой? Никак ты, Андрей, не научишься державно мыслить. Ну, д_а ладно. Бог с тобой. Былое быльем порастет. Нам о завтрашнем дне нужно думать. О свадьбе моей. Через неделю, не позднее, зашлю сватов. Спросишь, отчего спешу? Нет у меня времени: послы едут к нам. И какие? Во главе их известный уже нам Сигизмунд Герберштейн[137]. Хитрая лиса. С ним ухо востро следует держать. Тем более что за его спиной император, его пославший. Вот я и хочу до их прибытия покончить со свадьбой и встретить посольство спокойно, чтоб не допустить никакой оплошности. Думаю, ты поймешь меня?

- Разве я не сказывал многажды тебе о моей полной поддержке всех твоих дел и замыслов?

- Не запамятовал. Сказывать-то сказывал, но отчего куксишься?

- Да нет. Это тебе так видится. Я всей душой с тобой.

Не мог князь Андрей пересилить себя и хоть бы чуточку приоткрыть брату душу, откровенно высказаться о своих терзаниях, о своих сомнениях и, возможно, предостеречь его от нечестности в делах как государственных, так и семейных. И делал это не только потому, что боялся откровениями навредить себе и сыну-наследнику, но еще и по складу характера, сложившегося с малых лет под влиянием матери. Мало приглядывал за Андреем отец, кроме не очень частых вечерних бесед, обойден был младший сын его мужским вниманием, вот и держался за материнский подол, видя, как она потакает мужу во всем, добиваясь своего хитростью. Повзрослев, он осознал, что ни к чему хорошему не привело потакание, одна промашка, и отец удалил от себя жену свою, которую, казалось, боготворил.

К разговору о судьбе князя Василия Шемякина братья больше не возвращались. Да и стоит ли о нем так много судить-рядить. Он - в цепях. Его пытают. Его удел - смерть в подземелье. И все это теперь шло по проторенному пути, вовсе не занимая царского внимания, да и всего государева двора. Отныне все жили подготовкой к предстоящей свадьбе.

Слуги продумали все до мелочей, определив время сватовства, назвав дружков и свиту княжне Елене. Не менялась определенная веками череда.

Пышность свадьбы - такая же, какую устроил в свое время Василий Иванович своему младшему брату Андрею. Все повторилось один к одному. Только после первой брачной ночи, вместо того чтобы выставить напоказ следы невинности молодой супруги, сам Василий Иванович вышел с гладко выбритым подбородком. Там, где росла пышная борода, кожа отливалась синеватой белизной и резко отличалась от остальной части лица, обветренного, с темноватым загаром, поэтому подбородок и половины щек казались совершенно чужеродными, будто взятыми у покойника.

Многие бояре откровенно плевались, даже не боясь царского гнева и возможной опалы. Юрий Иванович выразил свое возмущение не только смачным плевком себе под ноги, но и тем, что демонстративно покинул царские палаты и уединился в своем теремном дворце.

Это уже был прямой вызов: дружка отказался от продолжения своих обязанностей, и окружающие вполне логично рассудили: опалы князю Юрию не миновать. Одни искренне жалели его, другие злорадствовали, и только Андрей Старицкий знал, что поступок Юрия ничего уже не изменит: доживать свой век, который наверняка постараются сократить насильственно, брату суждено в своей вотчине.

Василий Иванович вроде бы не обратил внимания на выходку брата, только, подозвав Андрея Старицкого, попросил вполголоса:

- Замени Юрия.

Праздничное пиршество продолжилось как ни в чем не бывало. Царь щедро расточал милости, велел, как принято у всех правителей по торжественным для них дням, отворить кованые двери темниц, отменить даже некоторые смертные казни. Все ждали, что царь непременно выпустит на свободу и князя Михаила Глинского - как свадебный подарок своей юной супруге, - но он, к удивлению и недоумению почти всех бояр и дворян, не сделал этого.

Только через неделю, когда пришел конец свадебным пирам, Василий Иванович поведал брату Андрею, отчего оставил князя Глинского в заточении:

- Елена-царица первую ночь молчала, вторую и третью - тоже. Потом попросила освободить ее любимого дядю. Очень я хотел ей угодить, но удержался, чтоб не возомнила, что за ее ласки я ей во всем стану потакать. Если, значит, бороду сбрил, то и в дела державные стану ее пускать. Не пройдет такое. Но главное все же не в этом. Я тебе сказывал, что пожалует к нам посольство от императора. Барон Сигизмунд Герберштейн возглавляет его. Теперь он, уже должно быть, у короля Сигизмунда, от короля - ко мне. Предвижу, о чем поведет речь. О мире с Польшей и Литвой. А чтобы стал этот мир вечным и крепким, мне нужно отдать им все, что мы у них отбили. Отдать отчины и дедины наши. Это - первое. Второе: науськивать станет меня на Османию. Ну, и другие какие-нибудь мелочи. Скажи, смогу ли я исполнить все это? Конечно же, нет. Ни городов не верну, не поддамся императору, которому хочется загребать жар чужими руками. Но совсем рассориться с ним я не намереваюсь, вот и исполню одну его просьбу, которая непременно последует: выпущу князя Михаила Глинского ради угоды императору, ради дружбы с ним.

- А если барон передаст просьбу отпустить Михаила Глинского из России?

- Нет и нет. Верну ему все прежние чины и прежние вотчины, на этом - довольно.

Помолчали. Василий Иванович, тяжело вздохнув, сообщил:

- Сегодня в ночь отсылаю Юрия из Москвы. Сомневался прежде, нужны ли столь строгие меры, но его выходка прилюдная перечеркнула все сомнения. Жаль его как брата, но я не вправе закрывать глаза на смутьянство, даже родного брата, ибо дурной пример заразителен.

Долго они еще беседовали с глазу на глаз и напоследок Василий Иванович повелел:

- Ты объединись с дьяком Посольского приказа, готовясь к встрече с бароном Герберштейном. Тебе стать во главе переговорщиков с ним от моего имени. Подбери себе в помощники нескольких думских бояр. Чтоб внушительно.

- Не дозволишь с князем Глинским повидаться? Он многое подскажет. Чтоб перед бароном не опростоволоситься.

- Разрешить не могу, но на тайную встречу закрою глаза.

- Спасибо, государь.

Андрей Старицкий не задержался с посещением Михаила Глинского. Дьяк Казенного двора поначалу было заартачился, но князь заговорщицки сообщил ему:

- Барона Герберштейна ждем. Не ударить бы в грязь лицом в переговорах с ним, лисой латынянской. А кто дела державные всей Европы знает лучше всех? Князь Глинский. Разговор с ним во многом пособит деликатному делу.

- Государь не дозволил с ним общения. Опалит меня.

- Загорожу, если что. Я все же ему брат, царю. Да и причина, ради чего иду на риск и тебя неволю на самовольство, внушительная.

Привыкший к неожиданностям в поступках государя дьяк Казенного двора понял, что речь идет не о простом самовольстве князя Андрея Ивановича, и милостиво согласился:

- Ладно. Сам провожу.

Михаил Глинский нисколько не удивился, увидев в своей опочивальне, как он именовал свой мрачный застенок, князя Андрея. Встал, звякнув цепями, и, поклонившись, приветствовал гостя:

- Здравствуй, князь любезный сердцу. С доброй ли вестью пожаловал в опочивальню мою?

- Здравствуй, Михаил Львович. Здравствуй, друг. Пришел за советом к тебе, - ответил Андрей Старицкий, словно не слышал вопросов Глинского.

Повисла небольшая пауза, и дьяк Казенного двора, поняв, что он здесь уже лишний, поклонившись, сказал:

- Я покидаю вас. Беседуйте.

Когда утихли его гулкие шаги, Андрей Старицкий заговорил:

- Что Василий Иванович тебя, князь, выпустит и вернет все прежнее: и чины, и города, мне доподлинно из его уст известно.

- Отчего же, отпустив многих по случаю свадьбы, оставил без внимания меня?

- Именно по этому поводу я и пришел к тебе. Якобы тайно. Василий Иванович был извещен незадолго до свадьбы, что к нам послан барон Сигизмунд Герберштейн от императора. Вначале он побывает у короля польского, оттуда - к нам. Наверняка станет просить за тебя. Как и прежде, когда он приезжал с письмом от папы, от императора и короля испанского Карла[138]. Теперь Карл считается первым наследником Максимилиана, а он, уверен, о тебе не забывает. Герберштейн обязательно попросит тебя освободить.

- Стало быть, я нужен как уступка, чтобы, значит, не совсем обидеть императора, если все его требования окажутся неприемлемыми.

- Да. Именно так, - подтвердил вывод Глинского князь. - Ты всегда зришь в корень.

- Да тут все ясней ясного. Но не ради одного этого ты уговорил брата своего пустить тебя ко мне? Тайно, - хмыкнул Глинский.

- Конечно. Мне предстоят переговоры с Герберштейном, а я не хочу оказаться задом в луже.

- Плохой я нынче советчик. Сколько лет взаперти без связи с миром, а в нем все бурлит, все меняется. Поотстал я основательно.

- На основе прошлого видится не только сегодняшнее, но и завтрашнее. Правильно я понимаю?

- Правильней не бывает. Что хочу сказать: следом за бароном Герберштейном можно ждать и посольство от Сигизмунда Казимировича. Я вполне уверен в этом. Предлагаю поступить так: подержать их в Москве, не принимая, ударить тем временем мощным кулаком по нескольким направлениям одновременно и неожиданно. Удача, думаю, не отвернется. Захватив несколько городов, можно звать послов Сигизмунда в тронный зал. Они - обозлены, вы - спокойны.

- Игра в кошки-мышки?

- Можно и так определить. Но слушай дальше. Король датский Христиан Второй[139], прозванный за свою свирепость Нероном Северным, на самом деле очень опасается Максимилиана, а еще сильнее - Карла, который, став императором, станет натравливать на Данию шведов. Вот и нужно бы Василию Ивановичу спешно посылать в Копенгаген сметливого и хитрого посла с предложением заключить договор со Швецией о совместной борьбе. Поверь мне, Христиан откликнется незамедлительно. И это уже хороший кукиш барону Герберштейну. Станешь его время от времени показывать на переговорах с ним.

- Спасибо. Великая подсказка.

- Не стоит благодарности словесной. Самая высшая благодарность - моя свобода.

- Расстараюсь. Все сделаю, от меня зависящее. И даже более того.

Теперь дальше. Посоветуй брату спешно обменяться посольствами с Орденом. Польша его теснит основательно. Еще Александр подминал рыцарей, пригребая к своим рукам города, им подвластные. Жмет во всю силу и Сигизмунд. Вот и протяните Ордену руку помощи.

- Но рыцари - враги наши, - прервал Глинского его гость. - Они точат зубы на многие наши земли, особенно на Псков.

- Любезный князь, никогда не бывает вечных друзей и вечных врагов. Есть обстоятельства. Есть интересы державные. Они главенствуют в выборе поступков. Обстоятельства - в отношении людей, интересы державные - в отношении государств. Изъявите добрую волю, и вы получите слабосильного, но имеющего поддержку многих королевских семей в Европе союзника.

- Очередной пример для меня державного мышления.

- Воспринимай как сочтешь нужным. И последнее. Запрятав во множество мелких вопросов, барон Герберштейн подсунет вам очень важный для императора, но вроде бы пустяшный для России вопрос: война с султаном турецким. Вот тут, князь, уши востро держи, не попадись на уловку хитрована. Я-то его хорошо знаю. Ты начни переговоры именно с этого. Ни в коем случае не верь разговору о том, что будто бы только начнет Россия войну, как ополчится следом вся Европа. По слову Герберштейна, она якобы встанет стеной против нашествия магометанского. Не попадись на крючок! Я говорил прежде Василию Ивановичу о стремлении Максимилиана ослабить Турцию, а заодно и Россию, втянув ее в долгую и кровавую войну. Уверен: ничего не изменилось и сегодня. Что тебе противопоставить? Постарайся убедить, что Россия уже давно воюет с мусульманами. И не только словесно. Попроси Разрядный приказ перечислить набеги и походы крымцев и ордынцев, к примеру, лет за пятнадцать, а Посольский приказ пусть подготовит отчет, с приложением свидетельств письменных, о том, как Польша и Литва подкупают крымцев, чтобы они разоряли русские земли. Вот тогда ты окажешься в выгодном положении, сможешь отмести все многочисленные доводы барона.

Поговорив еще какое-то время о поведении Андрея Старицкого на переговорах с Герберштейном, они перешли на дела житейские, и, как увиделось Андрею Ивановичу, князь Глинский знал если не все, то очень многое и о жизни государева двора, о делах Думы, о жизни своих братьев и даже о жизни своего племянника, особенно же - племянницы, ставшей так неожиданно великой княгиней и царицей великой державы. Михаил Глинский даже знал о ее поездке в Верею.

- Не мог я ей ничего обещать, - оправдывался теперь Андрей Старицкий. - Я знал, насколько гневен Василий Иванович за крупное поражение его рати, виня во всем только тебя, а не скандалистов-воевод, поэтому не счел возможным обнадеживать ее. Исподволь же я стремился смягчить гнев брата-царя и кое в чем преуспел. Снова приблизит тебя, Михаил Львович, царь к себе.

Андрей Старицкий говорил сейчас о том, что мог бы сделать, что просто обязан был сделать, но не сделал, не ударив палец о палец, оберегая себя и своего сына от возможного охлаждения царя-брата. Однако, как можно проверить, выдает ли он возможное за действительное или на самом деле старался обелить князя Глинского.

Глухим эхом донеслись дальние шаги дьяка Казенного двора, значит, пора заканчивать разговоры. Князь Старицкий поднялся с лавки.

- Потерпи еще чуток, - еще раз заверил он Михаила Глинского, - все вернется на круги своя. Все будет в полном порядке.

- Надоело до помутнения сознания. Скорей бы.

Князь Андрей не стал дожидаться дьяка, сам пошел ему навстречу, и первым его словом была просьба:

- Нельзя ли переместить узника в более просторное и более светлое помещение?

- По воле царя Василия Ивановича?

- Считай, что так.

- Исполню.

Не мог князь Андрей даже предполагать, что это маленькое самовольство сыграет в свое время важную роль в его жизни.