Поздний бунт. Андрей Старицкий.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В то самое время, когда в Москве поминали Ивана Васильевича и думали о создании оборонительного рубежа от свирепой и коварной Казани, в Лиде происходили события, которые, казалось бы, мало касались судьбы России и судьбы князя Андрея Ивановича Старицкого - так его официально стали именовать, ибо главным городом полученной в наследство вотчины значилась Старица.

Польский король и великий князь Литовский Александр Каземирович Ягеллон слушал доклад главы посольства, вернувшегося из Москвы.

- Великий князь Московский, твой, король, тесть, - докладывал посол, - даже не принял меня. Бояре, кто вел переговоры с посольством от его имени, напрочь отвергли предложения о мире. Нас выпроводили из Москвы с позором.

Паны-патентанты[69], которые находились в зале по приглашению короля, вздыбились оскорбленно, сначала заворчали глухо, а затем в рокоте стали различимы требования:

- Собирай, Александр, сейм!

- Требуй сбора Посполитого рушения[70].

Эти настойчивые реплики не легли на душу короля, и он делал вид, будто до его ушей не доходят требования ясновельможных панов. Спросил посла:

- Какова причина отказа?

Сам-то он еще заранее знал, что Иван Васильевич отмахнется от необоснованных притязаний, и посольство послал в Москву под нажимом сейма. Узнав о болезни великого Московского князя, папы чуть не за горло ухватили короля, требуя немедленно посылать посольство в Москву. Их напор вроде бы имел смысл: хворый царь, наверняка теряющий свою безграничную власть, побоится войны с объединенными польско-литовскими силами, имеющими к тому же поддержку ордена крестоносцев, и пойдет на уступки. Не все, конечно, требования он удовлетворит, но кое-чем пожертвует ради вечного мира. Вернет десяток-другой прежних русских городов, когда-то отбитых Польшей и Литвой у Золотой Орды и по праву победителей с тех самых пор принадлежавших им. Это право принято признавать во всем мире, но - увы, московские князья плюют на него, твердя беспрестанно, что и Киев, и Смоленск, и все Верхнеокские города, вся Северская земля - исконно русские и должны быть возвращены под руку Москвы.

Мало надеялся на успех посольства король Александр и, выходит, был прав. Он вынудил себя еще раз повторить вопрос послу:

- Так какова же причина отказа?

- Требуемого тобой, король, нет в брачном контракте. Царь, как московиты утверждают, выполнил все обещания, а ты, его зять, принуждаешь, хотя обещал этого не делать, свою жену, его родную дочь, к католичеству. Изгнал-де всех православных слуг от ее руки и не построил храма Божьего на греческий манер.

- Мы тебя предупреждали: не женись на схизматке[71]. И вообще, русские князья коварны! - пробасил Виленский наместник.

Сразу же встрепенулся князь Михаил Глинский[72], дворный маршалка[73], командующий королевской гвардией, любимец короля:

- Панове, вы говорите о коварстве русских великих князей, не оглядываясь на себя. Вы хотите вернуть себе вам не принадлежащее, к тому же и меча не обнажив, Пользуясь тем, что великий князь стар и болен (никто в больше еще не знал, что Иван Великий скончался), разве это не коварство?

- Схизматик! - прошипел Пронский воевода, богатейший можновладетельный пан-патентант Ян Заберезинский[74], хитрый и ловкий интриган, ловчее, пожалуй, самого Михаила Глинского.

Князь Глинский вспыхнул гневом. Ожгутились желваки, но ответил он почти спокойно:

- Сам Папа Римский рукоположил меня в католичество. Тебе это, пан, хорошо известно.

- Отчего тогда кохаешь схизматичку?!

Это уже - слишком! Глинский уважал королеву как дочь царя великой державы, поэтому и убеждал Александра исполнять брачный контракт без лукавства ради пользы Речи Посполитой[75]. Именно это и не нравилось ясновельможным панам, ставящим свои богатства, свои интересы выше державных. Многие из тех, кто горланил на сеймах, ратуя за войну с Россией, сами ни разу не надевали доспехов. Не в пример им князь Михаил Глинский, ратуя за мир в сечах с врагами отечества, прославлял себя и польско-литовскую рать, победоносно встречал крымцев и ордынцев, в боях с которыми всякий раз стяжал победу. Он рассчитывал на уважение к себе со стороны ясновельможных панов, ведь защищал их богатства от разграбления степняками. Однако мужество и воеводское мастерство князя ценил только король, не скрывавший ни от кого любовь к герою-воеводе. Однако именно любовь короля к Михаилу Глинскому, частые награды ему были главной причиной неприязни, а то и ненависти ясновельможных. Злословили о Глинском паны только меж собой, обвиняли его даже в желании захватить польский трон (королева никак не одаривала Александра Казимировича наследником), но открыто враждовать с князем побаивались, зная его мстительный характер и то, как ловко он выбирал для мести момент.

И вот - открытый выпад.

Еще заметней ожгутились скулы Михаила Львовича, и все поняли: Заберезинскому не сдобровать. Сколько бы времени не прошло, месть его настигнет, изыщет момент князь, ударит наотмашь, свалив с ног.

Усилием воли Михаил Глинский смирил себя и ответил довольно миролюбиво:

- Поданный короля, он же - подданный королевы, д любовь к ним разве осудительна? Она достойна лишь подражания. Кто с этим поспорит, панове?

Почти всем понравился ловкий ответ князя, по залу прошелестел сдержанный смешок, улыбнулся даже король, и атмосфера в королевских покоях сразу же изменилась, став доброжелательней и благодушней. Будто и не витал миг назад здесь дух враждебности. Больше никто не требовал от короля объявления сбора Посполитого рушения. Все ждали, когда король, отблагодарив посла за весьма трудную поездку в Москву, хотя и закончившуюся неудачно, пригласит всех в трапезную. Король, однако, медлил, не спешил сказать окончательное слово.

В прежние годы - и совсем еще недавно - никто из ясновельможных так открыто не навязывал ему свои желания. На сейме - там иное право. Там принято так испокон веку. Считается, если на сейме горячо доказываешь свою правоту, стало быть, ты независимей, уважаешь себя и свою свободу. На сейме королю привычно слушать упреки, их можно в дальнейшем либо вовсе не принимать в расчет, либо учесть в своей деятельности. Но когда не на сейме разговор идет, в узком кругу приближенных, разве дозволительно дерзить?

«Прознали о моем нездоровье и начали распускать хвосты!»

Действительно, король Александр последние несколько месяцев основательно недомогал, особенно докучали ему сильные головные боли. Вот и сейчас голова готова лопнуть. А эти самодовольные можновладцы, похоже, специально устроили скандал, чтобы поскорей сжить короля со света. Каждый надеется захватить трон.

«Не будет вам от меня добра. Хватит потакать! Раз нет сына, трон завещаю брату, из вас он не достанется никому!» - принял окончательное решение король и, вместо того чтобы позвать за трапезный стол ясновельможных панов, нарушил устоявшийся обычай, глухо бросил:

- Покиньте палату, панове.

Все в недоумении еще некоторое время горделиво восседали в широких мягких креслах, наконец пример всем показал Глинский. Он, встав и поклонившись королю, шагнул было к двери, но Александр Казимирович остановил его:

- Князь Михаил Львович, останься. Все остальные - свободны.

Когда паны удалились от покоев короля настолько, чтобы их не было слышно, они загомонили, перебивая друг друга:

- Подсечь крылышки схизматику нужно!

- Приструнить его!

- Покончить с ним!

- Но как?! Пока Александр жив, коротки у нас руки!

- Если сообща подумаем и сообща примемся действовать, у нас хватит сил оттолкнуть схизматика от трона, - уверенно заговорил Заберезинский. - Думайте, ясновельможные. Думайте. Через неделю соберемся, чтобы все обсудить.

На том и утихомирились.

В покоях короля - иной разговор. Князь Михаил Глинский настойчиво советует Александру Казимировичу:

- На дерзость нужно отвечать дерзостью. У тех, кто особенно дерзит, отними землю и передай ее тем, кто верен короне и тебе, король Речи Посполитой, преданно служит. Сразу же прикусят языки. Кому хочется лишаться своих владений? Все, кто горлопанит, - трусы первейшие. Их приструнить очень легко, стоит применить немного силы.

Прав Глинский: только силу уважают зазнавшиеся ясновельможные паны, а принять вот сейчас ответные решительные меры просто мочи нет - голова разваливается.

- Принимаю твой совет. Подумаю несколько дней и объявлю свое королевское слово.

Однако ни Александру Казимировичу не отпущено было время для принятия смелого решения, ни панам-патентантам не удалось собраться через неделю: планы нарушил гонец от порубежного воеводы, загнавший по пути несколько коней. Доложил, даже забыв поклониться и от усталости, и от взволнованности:

- Менгли-Гирей[76] вышел за Перекоп! Несметное войско! Скорее всего - большой поход!

- Может, пойдут на Москву? - спросил гонца Михаил Львович.

- Нет. На нас идут. Минуя даже Верхнеокские земли.

Александр Казимирович сразу решил, что не обошлось без вмешательства тестя, с которым крымский хан весьма дружен, но промолчал. Не высказал своего отношения к известию и Михаил Львович, тоже увидевший в нашествии руку Москвы.

Король, отпустив гонца, велел князю Глинскому:

- Зови, князь Михаил, ясновельможных. Они требовали сбора Посполитова рушения, я объявляю, что согласен с ними.

Будто запамятовал король, что паны требовали всенародного ополчения, чтобы идти походом на Москву, а не против крымцев, потому и решение его вызвало недовольство, такого единодушного отпора Александр Казимирович еще не встречал.

Первым, даже не спросив отца, сидевшего рядом, заговорил резко ясновельможный пан Николай Радзивилл-младший:

- Ты слеп! Александр! Менгли-Гирей - друг князя Ивана, он идет на нас по его слову! Сейчас надобно не выступать против крымцев, а откупиться от них. Тряхни мошной своей, обратись и к панам можновладцам, а не ссорься с ними, величая себя выше неба.

- Уверен, - продолжая сидеть развалясь в кресле, заговорил Заберезинский, - не обошлось и без схизматки Елены! Наверняка она оповестила отца о твоем, король, нездоровье, вот и вздумал он нанести нам удар под ребро.

- Реши с королевой! - поддержал Заберезинского Николай Радзивилл-старший. - Сколько можно терпеть!

- В тюрьму ее, враждебную Речи Посполитой!

Александр Казимирович обмер от столь резких выпадов первых панов королевства. Теперь он видел, что по сравнению с нынешними прежние их дерзости были детской забавой или разминкой перед решительной борьбой. Он попытался найти поддержку у воевод:

- А что ты скажешь, Станислав Кишка?

- То же, что и ясновельможные.

Ответ же главы Жимайтиского воеводства Станислава Яновича прозвучал не только вызывающе, но и предерзко:

- Схизматичку - в тюрьму! Сбор Посполитова рушения против Москвы! И самому тебе надо подумать, не королевствуешь ли ты во вред Речи Посполитой?!

Александр Казимирович задохнулся от гнева, с уст его готово было сорваться грозное: «В оковы!» Язык, однако, не повиновался. Страшная боль пронзила все тело, и король потерял сознание. Очнулся он в постели. Кроме пары лекарей в опочивальне находился князь Михаил Глинский. Он давно уже готов был сообщить королю что-то важное и нетерпеливо ждал, когда тот придет в сознание. Глинский нервно ходил из угла в угол, что было ему не свойственно: он умел ждать спокойно, не взирая на любую срочность и важность доклада.

« Что-то еще случилось? »

Со двора доносился тревожный шум и даже, как показалось Александру Казимировичу, скрип поднимаемого моста, перекинутого через ров за крепостной стеной.

Король вспомнил все, хотел подняться, но тело не повиновалось. - .

«Удар! Допекли паны!»

Михаил Глинский подошел к изголовью, увидел открывшиеся глаза Александра, но первым не заговорил. Он ждал слова короля, которого так неожиданно и совсем некстати хватил удар. Глинский опасался, как бы король не лишился дара речи.

Александр вздохнул трудно, затем с расстановкой, явно до предела напрягаясь, спросил:

- Ты имеешь что-то важное?

- Да. Крымцы подошли к Слуцку.

- Велика ли сила?

- По тумену у царевича Бармаша и Бату-Гирея.

- Срочно собери ратную раду.

- Будет исполнено, - с готовностью заверил князь, поклонившись, направился к двери, чтобы сразу же объявить членам воинской рады волю короля, но Александр вдруг сказал:

- Не уходи. Послушай.

Князю пришлось довольно долго ждать: король как будто снова провалился в забытье. «Может, вовсе не вернется память?!» Лекарь, понявший состояние князя Глинского, решился наконец поднести к носу Александра Казимировича тряпицу, смоченную винным уксусом, - король чихнул и размежил очи, постепенно его взгляд обретал смысленность.

- Ты не ушел. Хорошо.

- Я жду ваше слово. Князь, я своей волей передаю тебе все дела земские государственные. Не нужен сбор воинской рады, стань сам против крымцев. Ты бивал их прежде, побей сейчас. Меня отправь в Краков. Как можно скорей.

Тепло стало на душе у Михаила Глинского. Он - правитель, первое лицо Речи Посполитой. Теперь он заткнет глотки Зеберезинскому и Радзивиллам, соберет рать, и кто посмеет ему перечить?! А если счастье не отвернется от него и дарует победу, в которой не сомневался, не изберет ли его тогда сейм королем Польши и великим князем Литовским?! Александр-то - не жилец.

Стараясь не показать своего торжества, Глинский почтительно поклонился королю, произнес торжественно:

- Клянусь честно и с достоинством выполнить вашу волю, мой король. Доверие ваше оправдаю. В Кракове вы получите весть о разгроме крымских туменов и продолжите свое правление в победившей врагов стране.

- С Богом! - благословил Глинского король. - Я верю тебе. Как всегда.

Выйдя из королевской спальни, Глинский велел созвать в тронный зал воевод. Искушение подталкивало князя сесть на трон, но он отмахнулся от наваждения, расположился на своем обычном месте, где сиживал, когда король собирал приближенных на совет. Воеводы входили с недоумением: неужели король поднялся и появится на троне? Рассаживались по своим местам. Князь Глинский ждал, пока соберутся все. Тогда поднялся и объявил:

- Король Александр Казимирович на время борьбы с разбойными туменами царевичей передал мне и земскую власть, и государственную. Свое решение он объяснил тем, что нет времени собирать не только сенат, но даже воинскую думу. Он назначил меня главным воеводой объединенной рати, которую поручил мне же собрать. Поэтому слушайте мой приказ: каждое воеводство должно в три-четыре дня прислать в Лиду по пять тысяч ратников: по тысяче шляхтичей, остальные - жолнеры[77].

Станислав Кишка, глава Смоленского воеводства, не вставая, резко возразил:

- Я не смогу привести так много ратников. Смоленск ослаблять настолько нельзя…

Глинский едва сдержал себя, сказал все же со строгостью:

- Сейчас же шли гонцов к воеводе Сабурову, чтобы высылал требуемое число ратников. С лучшими тысячниками во главе. Первым воеводой над ними пусть идет сам или поставит кого-либо по своему усмотрению. - Сделав малую паузу, продолжил: - Здесь, Станислав Петрович, не сейм, где можно рядиться. Сегодня - война! Любое неповиновение посчитаю изменой Речи Посполитой! А это вам, воеводы паны, известно к чему приводит. - Смягчив тон, добавил: - Обещаю впредь советоваться с вами*, если в чем-либо стану сомневаться. Будет так. И только так.

Однако больше он не собирал воевод на общий совет. Распоряжения его были четки и разумны, никто не мог ничего ему подсказать, а пререкаться побаивались: вдруг и в самом деле обвинит в измене и велит оковать и бросить в темницу.

Войско собиралось дружно, и вот уже Михаил Глинский объявил день выхода королевской гвардии, следом за которой пойдут остальные полки. Многие считали, что не следует выходить в поле на встречный бой, а надо, собрав все силы в Лиде, отбить штурм, обескровить крымцев основательно и лишь затем нанести контрудар, однако своего мнения самому Глинскому не высказывали. Князь знал о разговорах воевод, но не собирался менять намеченный план, не имел и желания объясняться со сторонниками обороны города.

«Мне вручена власть. Мне вручено войско. Мне видней, как поступать, чтобы разгромить врага в пух и прах».

Что не устраивало князя Глинского, так это поведение ясновельможных панов. Они не осмеливались ему перечить, каждый вызвал в Лиду требуемое количество ратников, но ни один из ясновельможных даже не подумал выступить в поход вместе со своими дружинами, каждый нашел какую-либо уважительную причину, чтобы покинуть Лиду вслед за королем.

Живо откликнулись только южные и юго-восточные воеводства. Чувствуя приближающуюся грозу, опытнейшие воеводы встали во главе посылаемой в Лиду рати. А вот Литовское великое княжество, где господствовал Сигизмунд[78], брат Александра, отсиживалось, будто Литве не грозила никакая беда. Ну, а братья-поляки? Они сами с усами.

Князь Глинский продиктовал уже грозное послание Сигизмунду, но отсылать передумал: вполне хватало ратников и без литовского полка.

Королевскую гвардию и остальные полки, какие выступили через день, провожали горожане с грустью и малой надеждой на решительный успех: много горя видел уже этот город, не единожды осаждаемый крымцами. Такое отношение не очень-то расстраивало Глинского, ибо он не только уже знал полную численность (не два, а четыре тумена) крымского войска, намерения царевичей, но и то, какие меры противопоставит им, чтобы победить.

Судя по первым разбойным шагам, крымцы не собирались брать штурмом Слуцк. Они лишь оставили у его стен несколько тысяч нукеров даже не во главе с темником, а с одним из тысяцких. Тумены же разделились на два крыла: Бармаш-Гирей, взяв два тумена, пошел вниз по реке Случе на Припять, грабя и хватая полон. Из докладов лазутчиков явствовало, что крымцы не отправляют награбленное и полон к своим караванам верблюдов и вьючных лошадей, которые обычно ожидают добычу на границе Степи, а эти сведения позволили князю сделать вывод о том, что, раз крымцы не позаботились о караванах для переправки добычи, они, стало быть, не имеют цели идти глубоко в польско-литовские земли.

Кроме того, раз награбленное и полон они держат при себе, то, значит, с каждым днем тумены становятся менее подвижными, и его полки легко могут опережать их, перехватывая по пути на Лиду, если все же крымцы направятся туда. Сделав такой вывод, князь Михаил не посчитал нужным делиться своими соображениями с воеводами: пусть считают налет крымцев большим походом на Вильно или даже на Краков.

Второе крыло (тоже два тумена) поползло по берегам Шуры на Неман. Награбленное и полон крымцы также оставляли при себе. Выходило, что и это крыло не собирается идти на Вильно. Да и Лиду не заденут. Глинский посчитал, что скорее всего их путь таков: Клецк, Барановичи, может быть, даже Мосты, а оттуда - на юг, на соединение с царевичем Бармашем для совместного возвращения в Степь и за Перекоп, в случае погони так легче отбивать захваченное в походе.

«По частям стану их бить. Если крымцы даже узнают о выходе моего войска, они не успеют соединиться. Одно нужно для успеха - быстрый марш…»

Собрав воевод, Глинский решил слукавить:

- Два тумена идут на Лиду и Вильно, а если захватят их, то и на Краков. Такой вывод мой по наблюдениям лазутчиков. Два других тумена двигаются на Припять. Идем спешным маршем на Клецк. Нам предстоит во что бы то ни стало успеть дать бой до соединения крымцев в один кулак. Сорок тысяч трудненько будет нам одолеть, а двадцать - вполне посильны.

Воевода Домбровский предложил выслать заслоны в верховье Бобрика, Цны и Лони, чтобы задержать тумены царевича Бармаша, если тот поспешит на помощь своему брату, и князь Глинский поблагодарил за разумный совет:

- Засады поведешь ты. Тебе и расставлять их. Разбив Вату-Гирея, мы поспешим к тебе. Облюбуй места для встречного боя из засад.

- Исполню, воевода.

Поморщился князь Глинский, что назван не паном-правителем, а всего лишь воеводой, но не посчитал нужным упрекать разумного советника.

«Возвращусь со щитом, тогда все признают во мне правителя. Я сумею так поставить дело, что сейм изберет меня королем».

Ох, как сладостны подобные мечты и надежды. Они дают силу, понуждают действовать стремительно и дерзко.

До Клецка менее двухсот верст. Дорога торная. По ней и огненный наряд[79] везти любо-дорого, и обоз посошный[80] с провиантом и гуляй-городом[81] не обузный. Особенно хороша дорога до Барановичей, а оттуда до Клецка - рукой подать. Перед Клецком же надо приостановиться, чтобы оглядеться и определить, как бой вести.

За два дневных перехода войско подошло к Барановичам. Князю Михаилу очень хотелось с рассветом двигаться дальше, но он видел, как устали кони, но особенно пешие жолнеры. Когда лазутчики, которых Глинский посылал вперед десятками, известили, что под Клецком не появились даже передовые крымские отряды, а город готов отбиться от нападения, обещая самое малое на пару дней задержать тумены, если даже они начнут обходить город, главный воевода объявил дневку. Можно использовать это время с большой пользой. Крымцы, разведав о подходе польско-литовского войска, остановят грабеж, начнут собирать тумены воедино, пошлют гонцов и ко второму крылу, призвать его к себе на подмогу. Не до грабежа станет и тем туменам. На первый взгляд, вроде бы решение принял главный воевода не весьма разумное, ведь бить врага лучше всего, когда он разрознен, многие воеводы не поняли его мудрости, а иные даже осмелились настойчиво советовать двигаться дальше так же споро, как шли до Барановичей.

- Не решает ли исход дела неожиданность? - задавали вопрос первые воеводы полков и сами же отвечали: - Неожиданность всегда приводит к успеху.

- Верно, но не на этот раз, - снизошел Михаил Глинский до объяснения. - Сколько у Бату-Гирея нойонов? Двадцать тысяч. Нас почти вдвое больше. Сколько сейчас у царевича под рукой? Один тумен. Даже меньше. Остальные грабят и жгут фольварки[82] и малые поселения. Легко разбив царевича, мы вынуждены буем гоняться за этими грабителями, а они ловки в засадах. Измотают нас. Когда же подойдут тумены Бармаша, татары смогут даже пойти на нас. Поэтому я решил навязывать бой только тогда, когда соберутся оба тумена Бату-Гирея. Навяжу выгодный для нас бой. Мы, разгромив царевича, выступим навстречу идущим на помощь. Времени у нас для этого вполне достаточно. Царевич подойдет к нашим засадам, вставшим на его пути, е раньше чем через пять-шесть дней. Вот мы и должны управиться за это время. Я послал пятерых лазутчиков о главе со шляхтичем с таким расчетом, чтобы их схватили.

- На верную мучительную смерть? Без их на то согласия?!

- Да. Вы жалеете пятерых, не жалея тысяч. Воеводы как в рот воды набрали, сидели нахмурившиеся. Всех обескуражило такое неприкрытое пренебрежение к жизни жолнеров и особенно шляхтича.

Так бывает часто. Человек, наделенный правом вести в бой подчиненных, знает, что не все вернутся из сечи Живыми и здоровыми, но он не задумывается всерьез над этим, ибо выполняет свой долг. Человека же, пославшего на верную смерть людей, да еще без их доброй воли на то, обманом, чтобы наверняка они оказались схваченными, а не сказали под пытками ничего лишнешго воеводы вполне могли осуждать. Они и осуждали князя. Осуждали, но помалкивали.

На следующий день - переход к Клецку. Там лазутчики ждут главного воеводу. Лишь одной пятерки нет.

«Стало быть, схвачены!» - удовлетворенно думает князь Глинский и велит стремянному:

- Зови лазутчиков. Да не всех вместе, а по одному. Девять лазутных пятерок возглавляли шляхтичи.

Всех выслушал главный воевода. Долго оставался он один на один со своими думами, размышлял о предстоящем сражении. И только после этого велел звать воевод ополчений, шляхты, огненного наряда и голову посохи.

- Как я выяснил, крымцы встали станом между речками Ланью и Цепрой, притоком Случа. Место для них, как они считают, удобное. Речки близко друг от друга, и сеча развернется на узком пространстве. Мы, таким образом, лишаемся нашего преимущества в численности, ибо не сможем развернуться во всю мощь, использовать обходные маневры. Успех в таком случае маловероятен. Хочу послушать вашего совета, паны-воеводы.

- Нужен удар с тыла.

- Ради бережения нужно ставить гуляй-город. Было бы куда отступить, если лихо станет.

- Удар с боков. От Лани и Цепры. Цепру можно одолеть, не слезая с коней, река эта сонна и малоподвижна, на перекатах человеку чуть выше колен.

- Что же, Панове, разумные советы, - сказал князь и обратился к начальнику посохи: - Вагенбург в долине за пару верст от ставки царевича Бату-Гирея. Ставь гуляй, чтобы не виден был татарам, не только ради укрытия в случае неудачи он нужен. Сделаем так: выманим на него крымцев ложным отступлением и огненным нарядом - в упор. Удары с боков готовить явно. Посохе на виду у татар вязать плоты, но где-нибудь поодаль надо отыскать переправы, особенно через Цепру, и там сосредоточить силы для удара со спины.

- Можно посохе делать вид, что наводят мосты.

- Наводить мосты? Прекрасная мысль. Но ни в коем случае не делать вид - не нужно считать врага глупым - по-настоящему наводить! Для охраны посохи выделить по тысяче жолнеров с рушницами, еще и по яти пушек. Вот тогда - поверят без всякого сомнения. А вот удар с тыла следует готовить в полной тайне. Зайти за Цепру у ее истока, спускаться же вниз, огородив себя разъездами, чтобы не смогли сквозь них просочиться крымские лазутчики, и, почти спустившись к луче, переправиться там через Цепру. На все действия - сутки. Подойти как можно ближе к стану царевича, но ни в коем случае не открывать себя. Напасть без промедления, когда начнется стрельба из Вагенбурга. Три тысячи шляхтичей пойдут для удара с тыла. Поведет их пан Замойский-младший.

С рассветом пятидесятитысячное войско подошло к крымскому стану. Поляки построились квадратами: по бокам конница, а между квадратами - пушки. Крымцы же ждали ляхов и стояли в боевых порядках. Их кони, привыкшие к стремительным сечам, нетерпеливо копытили землю, ожидая, когда всадники подберут поводья.

Ждут противники, кто первым начнет движение. Перекидываются оскорбительными репликами. У пушкарей в руках факелы, порох на полках. Вот сейчас из-за спины стоявших в боевом порядке татар появятся лучники и, вертя чертово колесо, примутся осыпать стрелами стройные квадраты ляхов, неся им смерть. Тогда и начнется главная работа для пушкарей.

Но что это? Крымцы заволновались. Часть их отделилась, понеслась к речкам.

«Хорошо сработано! - торжествовал главный воевода князь Михаил Глинский, - клюнули татары!»

Если прислушаться, то можно было уловить стук топоров посохи, доносившийся от мест, где шла подготовка к наведению наплавных мостов через Лань и Цепру. вот донеслись оттуда и первые пушечные выстрелы, завязывались стычки. Стало быть, вынужден будет царевич отрядить к местам строящихся мостов часть нукеров, а это именно то, что нужно.

Действительно, ускакали нукеры поспешно.

«Что же, пора!» - определил главный воевода и повелел сигнальщику:

- Давай сигнал!

Жахнули пушки. Еще раз. Еще и еще. И вот уже рванулась вперед конная шляхта, на заметно прореженные пушечной дробью первые ряды нукеров. Туча стрел полетела навстречу атакующим, но она не смогла сдержать лихих шляхтичей. Не остановили их и пики: прорубились сквозь густую смертоносную щетину играючи и вклинились в боевые порядки крымцев. А тут и пешие жолнеры подоспели. У пешцев своя манера биться с татарской конницей: щит от удара саблей, мечом же - коню в бок или по ногам. Всадник не успевает выпрастать ноги из стремени, как его уже настигает смертоносный удар.

Однако крымцы тоже не лыком шиты. Ловки они в сечах. Очень ловки. Крутятся, как волчки, а от ударов кривых сабель не всегда можно успеть закрыться щитом. Полилась кровь христианская и мусульманская. Падают буйные головы на помятую донельзя траву.

На переправах меж тем продолжают палить пушки. Крымцы не перебираются через реку, чтобы напасть на плотников и их охрану, только стрелы пускают, если стрелы долетают, то бьют довольно метко. Для того и пушки палят, чтобы подальше держать татарских лучников. И все же медленно идет работа у посохи, все еще не готовы наплавные мосты. Татар это устраивает, но устраивает и польских ратников. Хорошо знает свое обманное дело и посоха. Плотники стараются, понимая, что их труд не стоит выеденного яйца. Вяжут и плоты, тоже показно спеша. Впрочем, эта работа не бесполезна. Когда ударят пушки из гуляя, часть конников начнет переправу через речки, обозначая именно на этих местах главное направление боковых ударов, основные же силы в это время переберутся через реки без помех, сметут тех, кто встречает стрелами плоты, и наметом[83] понесутся на ворогов.

Уже долго длится сеча, и все также ожесточенно рубятся нукеры со шляхтой и жолнерами, но разве ляхи не столь ловки и упорны? Никто никого одолеть не в состоянии. Так можно до вечера лить кровь друг друга, если военачальники не придумают какой-либо хитрости.

Князь Глинский не спешит. Не о гибнущих в рукопашной схватке дума его (сеча без жертв не бывает), а о том, как бы не прозевать нужного момента, чтобы отступить слаженно, не вызвав подозрения у крымцев.

Первым делает ход Бату-Гирей: чтобы переломить бой, пускает в сечу половину своей личной гвардии. На какое-то время это ему удается: попятились ляхи без сигнала.

«Пора!» - решает Глинский.

Ударил набат, зашлись гудки, вроде бы для подбадривания жолнеров и шляхтичей, но и те, и другие знали, чего ради звучат они - попятились в центре, следом фланги начали отступление.

Крымцы на седьмом небе. Вот она - победа! Еще нажим, и побегут в панике ляхи. Секи их, аркань в полон. Вату-Гирей пустил в бой еще часть личной гвардии, оставив при себе лишь сотни три.

«Молодчина! - мысленно похвалил царевича Глинский. - Теперь твой конец не за горами!»

И в самом деле движение у переправ через Лань и Цепру тоже вроде бы оживилось: посоха подтаскивает плоты, шляхтичи заводят на них коней, вот уже воткнуты в Дно шесты. Пушки палят, не подпуская близко лучников, но те напирают, похоже, встретят на берегу саблями переправляющихся, не дадут спокойно вывести коней на сушу. В это самое время ухнул залп пушек из гуляй-города, шляхтичи, таившиеся ниже переправ на удобных бродах, перемахнули речки и понеслись вдоль берега, сминая растерявшихся от неожиданности крымцев.

Оставив малые силы для охраны побросавших сабли татар, шляхтичи поскакали вдоль берегов, выходя во фланг пока еще сопротивляющимся крымцам. И хотя этот удар был стремительным и дерзким, но не решил окончательно исход боя. Крымцы еще сопротивлялись. Вот в тылу у них послышался гул приближающейся конницы, который стремительно нарастал. Вот уже слышны крики командиров:

- Вперед, панове!

Нукеры, сразу поняв, что оказались в безвыходном положении, начали сбиваться в плотный круг, чтобы отражать атаки со всех сторон, но ляхов было слишком много, и ощетинившийся круг продержался недолго, рассыпался. Крымцы, спасаясь, понеслись кто куда, и началась настоящая бойня. Секли поначалу даже бросивших оружие и поднявших руки, не трогали только тех, кто падал ниц, отшвырнув от себя подальше саблю. Вскоре все было закончено. К Михаилу Глинскому подвели обезоруженного царевича и подали снятую с него саблю, рукоять ее была инкрустирована золотом, ножны-в изумрудах и сапфирах.

- Знатный подарок от меня королю: царевич и сабля!

Князь действительно отправил в Краков царевича под усиленной охраной, а кроме того, и донесение о первой победе с обещанием, разгромив остальные тумены, очистить польскую землю от татар-разбойников, освободить пленников и обогатить королевскую казну великими трофеями.

Саблю царевича Глинский оставил при себе, намереваясь вручить ее Александру лично, после разгрома царевича Бармаша.

Самодовольное бахвальство? Отчасти да. Покрасоваться Михаил Глинский любил и делал это при всякой возможности. Но сейчас поступал не просто из-за желания покрасоваться, а вполне обдуманно: пусть Заберезенский и остальные паны-патентанты грызут от зависти ногти, все равно вынуждены будут встречать победи-ел я с почтением. «Потешусь над ними!»

Он был уверен, что непременно разгромит и южное рыло крымского войска, ибо благодаря умному совету воеводы Домбровского уже подготовил эту победу.

В самом деле, воевода Домбровский ловко устроил и вой засады, и позаботился о месте для главной засады, Замысел прост донельзя: тумены легко собьют малые заслоны шляхтичей, те побегут, якобы в панике, от погони, втягивая тем самым крымцев в мешок, а когда в нем кажутся основные силы, по ним ударят пушки и рушницы со всех сторон, неся смерть и сея панику. Разгром завершит конница.

Сколько раз воеводы разных народов попадались на подобные простые уловки, но и на опыте прежних сражений так и не научились избегать коварных ловушек. Забывают воины обо всем, видя спины отступающего противника, а воеводы поддаются общему бездумному настроению.

Князь Глинский торжествовал, празднуя на сей раз легкую победу. Величайшие трофеи он разделил по приятому порядку. Отделил положенное королю, не забыл о себе, остальное распределил между гвардейцами, шляхтой и жолнерами. Всем хватило. Исполнив честно эту приятную обязанность, князь взял на себя смелость отпустить по домам и жолнеров, и шляхту, сам же повел королевскую гвардию в Краков, во дворец. Он предвкушал славную встречу благодарного люда и вынужденное уважение самодовольных ясновельможных панов. Увы, сладостным мечтам не суждено было сбыться, влекшись борьбой с врагами, князь вовсе упустил из вида придворные дела. Он не поручил своим преданным сторонникам наблюдать за панами-можновладцами, особенно за Яном Заберезинским, давать знать ему о всей подозрительной возне придворных. В этом была его если не роковая, то, во всяком случае, очень крупная ошибка.

Ясновельможные паны, узнав о блестящей победе князя Михаила Глинского, спешно собрались в доме Яна Заберезинского.

- Схизматик снова на коне! Он станет мстить! Особенно тебе, пан Заберезинский!

- Неужели вы считаете меня трусом? Разговор не обо мне, думать нужно о Речи Цосполитой. Князя, вернувшегося со славой, сейм может избрать королем, если на это еще будет и воля Александра. Вот в этом - главная опасность.

- Принять меры! Срочно! - глубокомысленно молвил Станислав Кишка. - Иначе будет поздно!

- Верно, - согласился Николай Радзивилл-старший. - День и ночь на раздумья, панове. Завтра в это же самое время прошу пожаловать ко мне, пусть каждый приносит свое предложение.

На следующий день собрались все, никто не увильнул. Предложений хватило с лихвой, каждое обсуждали горячо, даже переходя на споры. Перепалки все более набирали силу, начались оскорбительные реплики, и только Ян Зеберезинский глубокомысленно помалкивал, слушая ясновельможных.

- Скажи, ясновельможный, имеешь ли ты какую мысль о том, что следует делать, или пришел без своего предложения? - обратился к нему хозяин дома.

- Имею, пан Николай. Считаю ее важной. Думаю, ляжет она на душу всем.

- Отчего не обнародуешь?

- Пусть паны-патентанты выговорятся. Может, у кого есть более интересное предложение? - произнес важно Заберезинский и глубокомысленно умолк, снисходительно поглядывая на спорящих панов.

Наконец он разверз уста:

- У короля нет сына-наследника, но у него есть брат Сигизмунд, который может без решения сейма наследовать трон. По завещанию самого Александра Казимиро-вича…

- Хорошо бы. Но кто знает завещание короля? И не станет ли поздно, когда вернется схизматик Глинский, который сможет собрать сейм, сославшись на королевскую волю? - высказал сомнение Радзивилл-младший.

- Ты прав. Я тоже опасаюсь этого, поэтому предлагаю обнародовать завещание короля еще до возвращения Глинского.

- При живом Александре Казимировиче?!

- Без его на то согласия?

- Да. При живом. И даже без его ведома. Что он сделает, если во всех воеводствах начнут читать его завещание? Не вскочит же он с постели. Одна может случиться неприятность: повторится удар, от которого ему не оправиться.

- Бесчеловечно…

- Распустите, панове, слюни, жалея одного, не жалея всех нас!

Больше возражений не последовало. Все согласились с тем, что король ничего не сможет противопоставить мудрому ходу ясновельможных, князь же Глинский не решится силой захватить трон, хотя и мог бы это сделать, нарушив священность завещания, но вряд ли пойдет на это, зная, как трудно ему тогда придется править и жить. Разве кто поверит в то, что завещание подложное?

Принялись обсуждать главное в завещании: право наследования. Заберезинский вновь замолчал. Ждал, пока все наговорятся, заговорил, когда понял, что его выслушают с вниманием:

- Предлагаю не ломать голову над составлением всего королевского завещания. Если оно есть, пусть будет.

Если его нет, Сигизмунд Казимирович сам определит, что самому наследовать, что пожаловать нам с вами, панове, за наши услуги. Подготовить и читать всенародно только текст о наследовании королевского трона, его я могу сейчас же продиктовать.

Все согласились сразу, и не только потому, что знали ловкость Заберезинского в таких щепетильных делах, но еще и оттого, что всегда потом можно будет отвертеться, указав на главного составителя подложного текста. Князь Глинский повел гвардию в Краков, предвкушая и торжественную встречу в городе и решение сейма в его, Глинского, пользу. Грело его душу заманчивое будущее: он - король Польский и великий князь Литовский.

Не ведал князь, что при живом короле в этот самый день в Кракове на Ратушной площади глашатаи, сменяя друг друга, читали беспрерывно:

«Я, король Польский и великий князь Литовский Александр Казимирович Ягеллон, оставляю трон брату моему Сигизмунду Казимировичу Ягеллону. Поручаю ему вместе с троном заботу о моем доме и моей жене королеве и великой княгине Елене Ивановне…»

По дорогам уже неслись курьеры во все воеводства, меняя коней, дабы как можно скорей доставить королевское завещание, заговорщики спешили уведомить всю Польшу о воле короля.

Да, он еще жив. Иные засомневаются, можно ли читать завещание при живом короле, но большинство наверняка не обратит внимания на такую «мелочь». Тем более что текст написан с хитрецой: его можно воспринять как отречение от престола из-за неизлечимой болезни, а что король не поднимается с ложа, знала уже вся Польша и вся Литва.

Как правило, дерзость приносит успех.

Сделав первый шаг, ясновельможные начали готовить письма не только королям и правителям всех европейских государств и отдельных княжеств, но и самому императору Великой Римской империи, однако решили отослать его через несколько дней, а сначала надо было послать «завещание» Сигизмунду Казимировичу, известить об этом и больного короля. Оттого, как он воспримет свершенное ясновельможными панами, будут зависеть и дальнейшие их действия: отсылать или нет подготовленные письма в столицы Европейских государств и даже в Московию.

Что ни говори, пакостя, ясновельможные все же заметно трусили.

Два дневных перехода оставалось королевской гвардии до Кракова, и ясновельможные, узнав об этом, спешно собрались все вместе.

- Следует сегодня же, панове, навестить короля. Всем вместе, - потребовал Заберезинский. - Промедлив, мы можем потерять все. И даже свои головы.

- Бесспорно. Князя Михаила гвардия обожает. Гвардейцы любят везучих воевод.

- Конечно, особенно если он им во всем потакает. Наверняка при разделе трофеев отдал им большую, чем даже королю, часть.

- Они пойдут за ним в огонь и воду.

- Стало быть, решено: надо теперь же идти к королю, не испрашивая аудиенции.

В миг тишина воцарилась в зале. И боязно, но - необходимость заставляет. Чтобы хоть немного оттянуть время решающего шага, кто-то спросил:

- Кто станет читать королю его завещание?

- Ты и станешь читать, - насмешливо выпалили сразу несколько человек. - Кто, кроме тебя, это сможет сделать лучше. У тебя голос, как иерихонская труба…

- Без шуток, панове, - осадил начавшееся было пустословие Заберезинский. - Оповестивший короля о подлоге почтется зачинщиком, в случае неудачи на него падет главная кара. Если нет добровольцев, я взвалю на себя опасную ношу.

Великолепно. Есть впереди широкая спина. Стало быть, можно смело идти к королю. А он, получивший от Глинского донесение о полном разгроме татар, об освобождении всех пленных и о богатых трофеях, взбодрился и принялся обдумывать, как достойнее отблагодарить князя. Не единожды возникала у короля мысль о том, чтобы передать в его надежные руки корону Речи Посполитой: «Он прославит Польшу и Литву, вернет отторгнутое московскими князьями. Это будет второй Витовт[84], а то и более счастливый».

Сомнения, однако, у Александра возникали: примут ли Глинского в свою семью королевские дома Европы, не станет ли упрямиться император Максимилиан[85]? Что касается сейма, король был уверен, что тот большинством голосов изберет особенно если сам Глинский примет для этого надлежащие меры. «Ловок в борьбе за свои интересы князь Михаил Львович, разворотлив».

Александр Казимирович принялся перебирать в памяти, кто безоговорочно поддержит его волеизлияние, но в это самое время, без доклада, без согласия на аудиенцию, по собственной воле ввалились в его опочивальню ясновельможные паны, хотя лекари еще в прихожей убеждали незваных гостей не тревожить покой короля, который, по их утверждению, пошел на поправку, и любое расстройство может привести к трагическому исходу.

Предчувствие недоброго вползло в душу Александра, но спросил он гостей вполне дружелюбно:

- С какой вестью, панове?

Вперед, едва склонив голову перед королем, выступил Ян Заберезинский.

- На площади у Ратуши читают, Александр Казимирович, твое завещание. Кощунственно при твоей жизни. Если бы ты отрекался от престола, твое право, но когда ты без согласия сейма завещаешь трон своему брату Сигизмунду, то это явное нарушение древних Привилей[86]!

Ясней ясного увидел король в лицемерном возмущении коварство, какое совершено ясновельможными за его спиной, но не успел ничего ответить наглецам: дикая боль пронзила голову, кинжалом прошлась по спине - и он потерял сознание. Увидев это, Заберезинский крикнул панически:

- Лекари! Скорей! Влетели в опочивальню лекари, метнулись, расталкивая расфуфыренных панов, к изголовью королевского ложа, и почти сразу же один из лекарей грустно констатировал:

- Вы убили короля дурной вестью.

- Не чересчур ли ты разеваешь рот, эскулап?! - гневно припугнул лекаря Радзивилл-младший. - За подобное оскорбление ясновельможных можно лишиться языка, а то и головы!

Лекари поспешили вон из опочивальни.

Вечером того же дня, что в Кракове начали читать завещание Александра, об этом от курьера, скакавшего в Киев, узнал князь Глинский. Первым его желанием было, пришпорив коня, скакать в Краков, однако разум взял верх: без королевской гвардии в Кракове он станет легкой добычей ясновельможных, которые вполне могут оковать его, а то и лишить жизни. Если они решились на такое кощунство, как обнародование завещания при живом короле (Глинский еще не знал, что оно подложное), то можно ли ждать от них добрых поступков и заслуженного в столь нелегкой сечи почета? Если же он поведет гвардию спешным маршем, тогда князя вполне могут обвинить в том, что он хочет захватить трон. Да, он возмечтал о троне, когда король Александр доверил ему править страной, но разве мыслил о захвате трона силой? Нет! Избрание сеймом - одно; захват силой - совсем иное.

«Объяснюсь с Александром, въехав в Краков не ранее назначенного времени», - решил князь.

Однако почти перед самым Краковым встретила его весть о кончине короля, и все то, о чем он собирался говорить с Александром, потеряло смысл. Князя ждала полная неизвестность, и все же он не изменил себе: послал, как делал всегда, возвращаясь в стольный град с победой, гонца с извещением, когда въедет с гвардией в город.

Вроде бы все пошло своим чередом: улицы полны народа, цветы летят под копыта его аргамака[87], под копыта коней королевских гвардейцев - будто не объявлен в столице траур, люди ликуют искренне, понимая значение одержанной над крымцами победы.

И вот последний поворот к Ратушной площади. В связи с трауром королевский оркестр может не прибыть на площадь, но отцы города, по обычаю, должны встретить героев-победителей - гвардию и их командира - низким поклоном, воздавая им по заслугам.

Но что это?! Площадь полна народа, а из городских властителей никого нет.

Скребнула обида по сердцу кошачьими когтями, но князь Глинский, делая вид, будто все идет нормально, продолжил путь к Королевскому дворцу без остановки. Ворота дворца открыты, но перед ними нет ни одного ясновельможного, кто бы встретил победителей.

- Отчего-то паны-патентанты не встречают нас? - с недоумением спросил воеводу Домбровского князь Глинский, который, впрочем, не мог не понимать причины такого явного пренебрежения, и хитрил, задавая этот вопрос.

Должно быть, прощаются с покойным королем, - ответил воевода.

- Может быть. Но возможен и заговор. Против Сигизмунда-наследника. Давай на всякий случай поступим так: отдыха гвардейцам не дадим, а прикажем половине их остаться в казармах в полной готовности, второй половиной заменим все караулы. Возьмем дворец под свое око. Без моего и твоего слова никого во дворец не впускать и не выпускать. Со мной неотступно - полусотня. Я сам ее отберу.

Воевода Домбровский оказался прав, предположив, что ясновельможные находятся у ложа покойного. В одном он ошибался: собрались они там не ради прощания с королем или замаливания своих грехов, а рассчитывали на то, что Глинский непременно придет проститься с покойным, тут они князя и арестуют. В соседней комнате знака заговорщиков ожидала пара десятков дворцовых стражников и кузнецы, которые должны были оковать правителя якобы за измену и попытку силой захватить трон.

- Попляшет у нас, схизматик-правитель! - со злорадством предвкушали ясновельможные свою полную победу над князем Глинским.

- Уморим голодом горе-правителя!

- Только туда ему дорога!

Паны кощунствовали у одра, вовсе не считая, что грешат, обсуждали, как устроить торжественную встречу наследника трона Сигизмунда и как дать ему понять, что именно их усилиями шагнул он из полунищего бытия к славе и богатству, но сделать это так, чтобы не оскорбить его братского чувства, обвинив в смерти Александра князя Глинского, приславшего якобы с вестью о победе требование уступить ему трон.

Заговорщики даже принялись обсуждать текст письма, горячась и, как обычно споря, без всякого удержу, но вдруг дверь распахнулась, и к ложу, на котором лежал почивший король, уверенно прошагал князь Михаил Глинский. Преклонив колено, скорбно опустил голову.

- Пора? - шепотом спросил Заберезинского Радзивилл-младший. - Даю команду?

- Погоди немного, - ответил таким же тихим шепотом Заберезинский. - Пусть простится, - и добавил с Ухмылкой: - Последние его минуты без оков.

Михаил Львович поднялся и повернулся к притихшим ясновельможным панам. Радзивилл-младший шагнул было к двери, чтобы позвать готовых к действию стражников и кузнеца, но первые же слова князя Глинского словно жесткая узда остановили его.

- Панове! Пользуясь правом дворного маршалки, я сменил все караулы. Те стражники, которые должны были арестовать меня, отпущены по своим домам. Я оставил только кузнеца. Для него вполне может найтись работа.

Радзивилл-младший и Заберезинский побледнели, и Михаил Глинский, увидев это, подумал: «А не оковать ли в самом деле этих? А то и всех сразу, обвинив в заговоре?»

У него вновь возникла мысль о престоле. Кто сейчас сможет помешать ему обрести королевскую корону? Вся гвардия встанет за него горой. Это вполне понятно: ратники любят сильных, а он в очередной раз показал свою силу.

«Они считают, что я объявлю себя королем, даже надеются на это».

Однако гвардия - это еще не вся Речь Посполитая, а тем более - не вся Европа, путанная замысловатым переплетением королевских семей. Пустят ли они в свою среду его, служивого князя, хотя и довольно знатного древнего рода, - вопрос великого значения. Скорее всего - нет. Избрание на сейме по воле Александра Казимировича Ягеллона вполне бы примирило королевские семьи с новой фигурой, с новой, вполне возможно, династией: если на первых порах не встретят его с распростертыми объятиями, то уж терпеть будут вынуждены. Довольно много лет провел Глинский при дворе императора, во дворах королей Испании, Франции и многих других держав - везде смог добиться расположения к себе, они по сей день покровительствуют ему. «Стоит ли менять дружбу на вражду? »

Действительно, чего ему не хватает? Богатый удел в Турове, не менее пяти богатых поместий, поистине неисчерпаемая казна. Побеждая во всех походах, он при дележе добычи не забывал о себе. Сегодня важней не сам трон, сколько такой же авторитет при дворе Сигизмунда, какой имелся при дворе его брата.

Еще одна причина удерживала Глинского от опрометчивого, а вполне возможно, и рокового шага - надежда, какую подала вдова князя Киевского Семеона Олельковича.

Не единожды Михаил Львович бывал в Киеве в гостях у князя Олельковича. Его встречали с почетом, особенно когда возвращался из очередного победоносного похода против крымцев или Орды. Иногда, ради того, чтобы погостить у Олельковичей, выбирал Глинский кружной путь, а виновницей этого была княгиня Анастасия - жена Семеона Олельковича.

Еще когда он первый раз посетил дворец Олельковича и был зван на торжественную трапезу, хозяйка дома, по славянскому обычаю, вынесла почетному гостю на золотом подносе золотой кубок с греческим вином. Но не золотой блеск подноса и кубка привлекли внимание гостя, а сама княгиня: чуть-чуть полноватая, но сохранившая стройность, обворожительная ликом, которое не портили щедрые белила, кокошник и жемчужные рясна, струящиеся от висков и спадающие на плечи. Эти нити жемчуга словно были ореолом ее неземной красоты. Глаза же княгини с поволокой манили к себе волнующей таинственностью.

Она с поклоном подала кубок:

- Прими из рук моих кубок вина пенного, уважь хозяйку.

Глинский взял осторожно кубок, осушил его, как и надлежало поступить, не ощутив, однако, ни вкуса, ни аромата, и, боясь оскорбить княгиню слишком пылким поцелуем, который напрашивался без его воли, поцеловал робко ее алые губы.

Многие годы Михаил Львович словно въяви ощущал тот поцелуй на своих губах; он завидовал князю Семеону Олельковичу. И когда из Киева пришла весть о его смерти - чего греха таить - радостная для Глинского, - он поспешил на похороны киевского князя. Однако только спустя пару лет осмелился он предложить вдовствующей княгине стать его женой. Первый же ее ответ вполне обнадежил князя, и он намеревался просить короля Александра посодействовать ему в сватовстве, но события, развернувшиеся так стремительно, помешали ему это сделать.

Что будет дальше? Лучший путь один: расположить к себе Сигизмунда, дать понять ему свою силу и вместе с тем свою преданность, а уж после этого испросить позволения жениться на вдовствующей княгине Анастасии и покинуть королевский двор.

«Я обрету счастье в семье, возьму в свои руки Киев, верну ему былую славу!»

Князь Глинский с явным презрением прошелся взглядом по притихшим ясновельможным и решительно спросил:

- Когда похороны?

- Мы рассчитывали провести обряд послезавтра.

- Пусть так и останется. Возражений не имею. После похорон я со всей королевской гвардией выеду встречать Сигизмунда Казимировича.

Еще более опешили паны-патентанты, и Михаил Глинский сразу же заметил это своим опытным глазом. И в самом деле, ясновельможные лихорадочно шевелили мозгами, пытаясь понять, что задумал их противник. Скорее всего, он пленит Сигизмунда и принудит его отречься от престола в его, Глинского, пользу, и тогда их ничто не ждет, кроме оков и темниц, а то и казни. И казнят их всенародно на площади у Ратуши, как заговорщиков.

Да, ликовал в душе Михаил Глинский, торжествовал, все же сказал хотя и повелительно, но вполне спокойно:

- Исполняйте, панове, каждый свои обязанности и вместе готовьте королевские похороны.

Прошли похороны без каких-либо отклонений от установленного порядка: с великой торжественностью и столь великой печалью, которая в значительной степени была показной. Ясновельможные, поднаторевшие в придворных интригах, ловко прятали свои истинные мысли я чувства. Они даже организовали - уже по собственной инициативе - проводы королевской гвардии. Народу собрали видимо-невидимо, а музыканты королевского оркестра провожали гвардейцев до самых до ворот. Все было пристойно и выглядело дружелюбно, но стоило лишь последней сотне миновать ворота, как ясновельможные поспешили уединиться в пустующих королевских покоях.

- Что предпримем, панове? - первым спросил Станислав Кишка. - Схизматик схватит Сигизмунда, после примется за нас.

- Он не так глуп, чтобы поднять руку на законного наследника, - мудро рассудил Радзивилл-старший. - Он встретит нового короля, а мы - на обочине.

- Может, догнать его и ехать с ним? Долго ли оседлать коней да облачиться в парадные одежды?

- Он не звал нас с собой!

- А для чего нам его зов? Или мы не ясновельможные?

- Пустое, панове, - охладил спорящих Ян Заберезинский. - Достойно ли нам, ясновельможным, гоняться за схизматиком? Не унизим ли мы себя, подстраиваясь под него? Поступим так: если он встретит Сигизмунда с честью, мы выведем город на площадь у Ратуши, но повернем дело так, будто опасались ехать с дворовым марша л кой, поскольку получили донос о том, что он якобы готовит какие-то ковы[88]. И в самом деле, чего Ради он повел с собой всю гвардию? Для охраны наследника достаточно двух-трех сотен гвардейцев. Задумается Сигизмунд над этим фактом, если его умело преподнести.

- А если Глинский пленит Сигизмунда или прикончит его?!

- Не спешите, панове. Есть противодействие и на этот случай. Сейчас же посылайте гонцов в свои имения, пусть изготовится шляхта к походу в Краков. Если схизматик расправится с Сигизмундом, мы не отворим ему ворота. Городовая стража и та шляхта, что с нами, устоят несколько дней, пока подоспеет помощь. На этом все. Действовать будем быстро, но не явно. Тайность - наиважнейшее условие. На ворота я поставлю своих верных людей, чтобы никого не выпускали без моего дозволения: не доложил бы кто схизматику о нашем уговоре.

Глинский тем временем спокойно вел своих гвардейцев навстречу Сигизмунду Казимировичу, миновав десяток верст, остановился лагерем. По расчетам князя, наследник престола должен подойти к этому месту завтра к обеду.

Расчет оказался безошибочным. Высланные вперед дозорные в полдень прискакали с докладом:

- Едет!

- Строиться по парадному расчету! - приказал Глинский, и гвардейцы без лишней суеты встали всяк на свое место.

Показались первые всадники, по сравнению с гвардейцами, празднично одетыми, они выглядели убого. У Глинского воины на холеных, одинаковой масти конях, которые лихо гарцуют под дорогими седлами и расшитыми попонами, - любо-дорого поглядеть.

«Да, не богат великий князь Литовский. На скудном содержании был Сигизмунд у брата своего», - подумал князь.

За всадниками - коляска. Тоже средней руки. Гвардейцы вскинули парадные палаши в приветствии, Михаил Глинский спрыгнул с седла и пошагал навстречу коляске. Едва она остановилась и из открывшейся дверцы спустились ступени, князь припал на колено, сказал громко:

- Твоя гвардия, ваше величество, приветствует тебя от имени Речи Посполитой. Мы здесь ради твоей безопасности.

- Благодарю тебя, дворный маршалка, за заботу обо мне, - проговорил Сигизмунд растроганно и протянул Глинскому руку.

Крепко пожали они друг другу руки. А тут и стремянный князя поднес Глинскому саблю царевича Бату-Гирея.

- Прими от меня подарок - саблю Крымского царевича, - сказал Михаил Глинский, вновь преклонив колено. - Я разгромил четыре тумена крымцев, пленив даже одного из царевичей. Он в темнице ожидает твоего решения. Саблю же эту я вез в подарок твоему брату Александру, который вручил мне войско, чтобы заступить путь врагам. Я исполнил его волю и известил его об этом, послав наместника, но, увы, саблю как знак славной победы Речи Посполитой над татарами вручить твоему брату не успел. Я скорблю об этом и передаю ее в твои руки, как память о великих ратных делах короля Александра Казимировича, как наказ столь же достойно продолжать его дело.

Это уже были лишние слова - дворный маршалка, а осмеливается давать наказы!

«Ишь ты, велико самомнение. Дай срок, укорочу крылышки», - подумал Сигизмунд.

Хотел он спросить, отчего нет ясновельможных панов, но воздержался: можно будет спросить у них самих. Зачем опускаться до откровенного разговора с дворным маршалкой, пусть даже и князем почетного рода из бывших земель Киевской Руси?

К исходу дня я намерен въехать в Краков, - повелительно заговорил Сигизмунд. - Впереди - сотня, остальные - за моими слугами. Тебе, князь, следовать при экипаже.

Привычен для гвардейцев и эскорт. Они быстро заняли свои места в королевском поезде, но недоумевали, отчего новый король не уделил им никакого внимания. Мог бы хоть поздороваться. Однако разве произнесешь вслух то, о чем думается? Возьмет кто-либо из товарищей и донесет куда следует.

В Краков въехали в установленное Сигизмундом время. На улицах полно ликующего народа, а Ратушная площадь, та и вовсе битком. У самой Ратуши - ясновельможные паны. Все до одного. В праздничных нарядах, с покорно склоненными головами. Склонились ясновельможные в поклонах, к которым не привыкли (их поведение удивило и насторожило Глинского), и все же пересилили себя ради такого великого дня.

Сигизмунд Казимирович доволен. Помахал рукой толпе, отчего она пришла в неописуемый восторг, легким поклоном поздоровался с ясновельможными.

Вперед выступил Ян Заберезинский:

- Ясновельможные преклоняют колено, ваше величество, и клянутся быть верными короне и вам, король Речи Посполитой.

Его титул не такой - Сигизмунд наследует королевство Польское и великое княжество Литовское, - но лесть ясновельможного он принял благосклонно и решил именно его спросить, отчего не выехали они встречать будущего своего короля вместе с гвардейцами и дворным маршалкой? Но спрашивать надо не теперь, не прилюдно, такие вопросы лучше задавать наедине.

Позвал Сигизмунд Казимирович на аудиенцию Яна Заберезинского на следующее утро. Не стал хитрить, а сразу же задал интересующие его вопросы:

- Вы не выехали встречать своего нового короля. Почему? Недовольны, что именно я наследую трон? Вы думали о другом кандидате?

- Не мы, ваше величество, а князь Михаил Глинский. Мы приготовились исполнть свой долг с радостью, но нам стало известно о подготовке ковы схизматиком Глинским.

- Князя Михаила принял в лоно католической церкви Папа Римский, самолично, - недовольно перебил Заберезинского Сигизмунд Казимирович.

- Нам это известно, но ведомо и то, что он потакал ясене Александра - схизматке, упрямо уговаривал покойного короля построить для нее греческую церковь, открыто выступил против удаления от схизматки греческого священника и слуг греческого исповедания. Не наше бы противостояние, Александр Казимирович уступил бы ему. Когда бы мы оказались все вместе, он всех бы нас оковал или - что вполне ожидаемо от него - мог даже лишить жизней.

- Ого!

- Да, мой король. Он давно целится на трон. Учини допрос и убедишься в правоте моих слов. Мы, ясновельможные, постараемся представить свидетелей.

Сигизмунд Казимирович надолго задумался. Было даже похоже, что он ничего не ответит, приняв слова Заберезинского за клевету, за сговор. Заберезинский напружинился, лихорадочно ища новые клеветнические доводы, которые звучали бы убедительнее, но тут Сигизмунд, вздохнув горестно, заговорил:

- Согласен: полезно учинить розыск, но сделать я этого просто не смогу. Нет ни малейшего повода оковать князя. Он - победитель. Со времени Витовта Польша не одерживала столь знатной победы над татарами-разбойниками. Это - раз. Второе… Он исполнил свой долг дворного маршалки, выехав мне навстречу с королевской гвардией для моей охраны. Подобное - не осудительно. Третье… Правители большинства стран, да и Максимилиан-император не с восторгом воспримут арест князя Глинского. Его знают и уважают почти во всех королевских домах, он, если можно так выразиться даже вхож к ним. Князь непременно обратится к ним за помощью, доказывая свою невиновность. А через факты, ясновельможный пан, не перескочишь.

- Но разве то, что я говорю от имени всех ясновельможных, не факты? От их же имени я спрашиваю, нужен ли вам, ваше величество, такой слуга, который в удобный момент спихнет вас, законного короля, с трона? - С подчеркнутой обидой, звучавшей в голосе, Заберезинский перешел на привычный заносчивый тон, уже не «выкая» и дав слово больше никогда не унижаться. - Можешь, Сигизмунд, позвать всех ясновельможных, они как один подтвердят мои слова. Ты, мой король, опасаешься молвы сторонней, не опасаясь обиды тех, чьими усилиями ты сменил великокняжеский титул захудалой и нищей Литвы на королевский Великой Польши.

- Ты прав, ясновельможный, - сразу же попятился Сигизмунд Казимирович, - мне не нужна у трона темная лошадка, но я не могу взять под стражу князя Глинского, поскольку я предвижу, как поведут себя все королевские семьи Европы, как поведут себя гвардейцы и даже шляхта и жолнеры многих воеводств.

- Получив весть о готовящихся оковах, мы разослали гонцов во все воеводства, чтобы они собрали ратные силы для посылки в Краков. Мы не исключали того, что Глинский мог схватить тебя, Сигизмунд Казимирович, и тогда бы мы не открыли гвардии ворота. Отбиваться от натиска гвардейцев мы могли несколько дней, до подхода помощи.

- Так далеко зашло? И все же я не имею повода оковать князя Михаила Глинского и не сделаю этого. Нужно искать иной путь.

- Мы, ясновельможные, подумаем, ваше величество. Прошу аудиенции на завтрашнее утро. - Условились.

Готов совет у Заберезинского, он предвидел и возможную трусость Сигизмунда и его недоверие, поэтому продумал, что предложить наследнику при таком развитии событий, но не счел нужным все выпалить: пусть тот посчитает, что совет совместно выработают ясновельможные паны. Чтобы не возникло никакого подозрения, Заберезинский действительно собрал всех ясновельможных панов у себя дома на ужин. Весело прошла пирушка, ибо, еще перед тем как сесть за стол, он слово в слово пересказал разговор с Сигизмундом, не скрыл, с каким советом, от имени всех ясновельможных, пожалует к нему на аудиенцию.

- Великолепное решение! - в один голос воскликнули сразу почти все ясновельможные и тут же предложили отметить завтрашний успех.

Недаром поднимали они кубки за изворотливый ум Яна Заберезинского, продуманный им коварный план сработал без заминки.

Заберезинский позволил себе опоздать на несколько минут на встречу с королем, и тот с явным недовольством спросил:

- Никак не смогли найти нужного решения?

- Нашли.

- Так в чем же задержка?

- Я не сказал, что нашли вчера. Нашли его только что, вернее, ясновельможные только что согласились с моим предложением: повести дело так, чтобы князь Глинский сам покинул королевский двор.

- Любопытно.

- Покойный король вручил ему правление земское и государственное на время борьбы с нашествием татарским. Попроси, ваше величество, отчет о расходовании казенных денег на этот период. Полный отчет.

- Какой еще отчет? Какие расходы? Он все расходы, какие имел, покрыл с лихвой доставленными в казну трофеями.

- Именно. Поэтому требование отчитываться за расходы кровно обидят схизматика, и, если ты не отступишься от своего, он определенно решится на опрометчивый шаг.

- Принимаю с благодарностью твой совет и прошу тебя лично передать Михаилу Глинскому мое приглашение на беседу. Дружескую, - лукаво улыбнулся Сигизмунд.

Заберезинский напыжился от гордости, предвкушая, как будет выглядеть схизматик, когда он передаст ему слово короля, но решил прикинуться лисицей: с подчеркнутой почтительностью и показной завистью передавал ясновельможный просьбу Сигизмунда. Именно просьбу, а не повеление:

- Он особо уведомляет тебя, князь, что приглашает на дружескую беседу. Оцени это.

Однако Глинского на мякине не проведешь: он сразу же почувствовал неладное, а игру Заберезинского оценил как его победу. Проницательность князя и на этот раз его не подвела: король заговорил с ним вроде бы с мягкой доверительностью, но Глинский не позволил себе расслабиться, не допустил ни малейшей откровенности, которая могла бы пойти ему не на пользу. А король, будто и впрямь ничего не знающий, попросил Глинского подробно рассказать о победе над туменами крымцев, слушал со вниманием, когда же Михаил Львович закончил свое повествование, похвалил, как казалось, от чистого сердца.

- Ты, князь, достоин великой награды. Я подумаю над этим. Пока же прошу подготовить отчет о расходах казенных денег за то время, какое ты исполнял обязанности правителя. Мне это нужно, чтобы иметь полную картину о состоянии моей казны на день коронации.

Глинский не сразу понял, что с ним случилось, почувствовав и гнев, и страшную обиду за попранную честь, - какое-то время не мог выговорить ни слова, хотя пытался это сделать.

Сигизмунд Казимирович торжествовал. Влиятельнейший человек не только при дворе, но и во всей Польше в один миг повержен. Молодец Заберезинский, предложивший ловкий ход.

- Трофеи, Сигизмунд Казимирович, доставленные мною в казну, едва ли не превосходят всю ее прежнюю наличность. Как можно подозревать меня в казнокрадстве? - произнес напряженно князь, наконец-то обретя дар речи.

- Я не сказал: казнокрадство. Мне нужен полный отчет о твоих расходах, а также отчет о всех трофеях и о том, как они поделены.

Понял князь, что дальнейший разговор бесцелен, усилием воли заставил себя совершить положенный по этикету поклон и, круто повернувшись, покинул королевские покои.

Что делать дальше? Сразу же собраться уехать из Кракова в одно из своих имений или в Туров, в вотчину? Конечно, достойней попытаться одолеть своих недругов, оклеветавших его?!

«Потребую Суда чести!» - решил князь.

Свое требование Глинский изложил в довольно длинном прошении, адресованном Сигизмунду Казимировичу, на которое, по сложившемуся обычаю, король должен был ответить немедленно, но он молчал, будто никакого прошения о суде чести не получал. А через пару дней Глинскому через посланника напомнили о необходимости ускорить подготовку отчета.

«Не нужен я ему, это как ясный день. Но я нужен Польше!» - решил князь и следующим ранним утром покинул Краков, направившись в Венгрию, сопровождаемый большой свитой, чтобы придать своему визиту к брату Сигизмунда Владиславу солидность. Не попрошайкой едет Глинский - борцом за свою попранную княжескую честь.

Король Венгерский понял его, разделил оскорбленное чувство князя и не только написал письмо брату, но даже направил к нему внушительное посольство.

Увы, Сигизмунд Казимирович упрямо стоял на своем: отчет и никаких отступлений. Тогда Глинский решился покинуть двор короля Сигизмунда, все приготовил для отъезда. Казну же и то, что посчитал нужньм прихватить с собой, загодя отправил обозом. Предложил ехать с ним и братьям князьям Василию и Ивану. Иван Львович воспринял предложение брата и его поступок как должное:

- Верно, брат, решил отступиться от коварного Сигизмунда. Мы, Глинские, по роду своему не ниже Сигизмунда. Не ущербно бы тебе сидеть на королевском троне. Сигизмунд не понимает, что ли, этого?

- Понимает, оттого и желает избавиться от меня. Но, думаю, делает великую ошибку, сам горько пожалеет не единожды о неприязни ко мне. .

- Верно. Он заслуживает мести! Я, брат, с тобой! Михаил Львович улыбнулся в ответ - горяч Иван, слишком горяч, недаром его Мамаем прозвали. И все же верно он мыслит: отомстить Сигизмунду надлежит непременно, наотмашь ударить, чтобы знал княжескую руку. Удар этот нужно готовить с умом и без спешки. Совершенно иной разговор вышел с Василием Львовичем. Мягок он душой, к тому же еще и труслив.

- Я, конечно, поеду с тобой, Михаил, но все же хочу посоветовать тебе не делать рокового шага. Кроме нас, братьев, кто с тобой всегда заодно, у тебя есть еще и племянник Миша, в честь тебя названный, и твоя любимица Елена-сорванец[89]. О них подумай, прежде чем седлать коня ретивого. В Турове ли им расти и воспитываться либо в Кракове. По себе суди: ты провел молодость в Германии, отсюда и развитость твоя, не в пример другим.

- Прав ты, многое зависит от воспитания, но не последнее место отводи уму. Если его нет - и от воспитания толку чуть. Что же касается коня, считай, я его уже оседлал и расседлывать не стану. Если опасаешься ехать со мной, оставайся. Воля твоя. Думаю, мой оскорбитель Сигизмунд не лишит тебя своей милости. Но нужна ли знатному роду Глинских милость полунищего князя, интригами ясновельможных вскарабкавшегося на королевский трон? Вот в чем загвоздка.

- Ну, если ты поедешь, я не отстану, - уныло согласился Василий.

- Тогда так: все необходимое в дорогу и казну отсылайте с Иваном заранее. Сами, поочередно, покинете город без лишней огласки. Меня ждите в Клецке. Там у нас хорошая опора. Не забыли градоначальники да и простолюдины, что я спас их от разорения, пленения и даже смерти. Только предупредите, чтобы встречи мне не устраивали. Чем тише мы едем, тем спокойней. Да и подводить градоначальников не стоит: за пышную встречу мне Сигизмунд может разгневаться.

- Завтра же отправлю обоз. А когда следом, условимся с братом.

Глинский считал, что король не станет его преследовать, не решится послать погоню, боясь, как бы она не перешла на сторону князя, однако на всякий случай об отъезде не распространялся и даже своих стремянных и малый отряд шляхтичей, ему преданных, отправлял за городские ворота весь день по два-три человека. Сам же князь выехал перед самым закрытием ворот на ночь.

До Клецка ехали бодро, там остановился на несколько дней, дабы отдохнуть основательно перед новым броском. Вполне возможно, город и теперь бы встретил князя Михаила Глинского с торжественной пышностью, но раз он сам попросил не делать этого, ради чего дразнить Сигизмунда. Вдоволь попировав, братья, теперь уже все вместе, тронулись дальше. Пиры угнетали напоминанием о былой славе, о былом почете. Разве они такими были еще полгода назад?

Михаил Глинский проходил по тем самым местам, по тем дорогам, по каким он, главный воевода, вел войско Речи Посполитой громить крымцев-разбойников, и теперь этот путь торжества стал путем унижения и оскорбления - душа князя жаждала справедливой мести, он ехал молчаливо-сосредоточенный, обдумывая свои дальнейшие шаги. Будущее виделось в тумане, только одно князю было совершенно ясно: «Я не оставлю без внимания случившееся. Заставлю Сигизмунда пожалеть, что послушал он Заберезинского! Сурово отомщу и самому Заберезинскому!»