Правда о Бэби Донж

1

Разве неприметная мошка не всколыхнет подчас поверхность пруда сильнее, чем брошенный камень? Так случилось и в то воскресенье в Каштановой роще. Бывали воскресные дни, которые стали для Донжей, в известном смысле, историческими, например воскресенье грозы, когда рухнул бук «через три минуты, после того как под ним прошла мама», или воскресенье крупного спора, рассорившего на несколько месяцев оба семейства.

Напротив, то воскресенье, которое можно было бы назвать воскресеньем большой драмы, текло безмятежно и спокойно, словно ручеек на равнине.

Как всегда на даче, Франсуа проснулся около шести. Жена даже не услышала, как он на цыпочках вышел из комнаты, а если и услышала, то не приоткрыла глаз.

Было 20 августа. Солнце уже встало в голубом, будто выписанном акварелью небе, влажный воздух благоухал. Слегка пригладив в ванной волосы, Франсуа в пижаме и сандалиях спустился вниз, вошел в кухню, где кухарка Кло, в таком же домашнем виде, как он, неторопливо заливала кофейник кипятком.

— Меня опять чуть не сожрали комары, — объявила она, почесывая бледные в красных желваках ноги.

Франсуа выпил кофе и отправился в сад. В десять он все еще был там. Чем занимался? Да ничем особенным. В огороде отметил, что помидоры пора подвязать. Не забыть сказать об этом завтра садовнику Папо! Напомнить также, чтобы не оставлял шланг для поливки на дорожках. И еще: зеленый горошек по-прежнему снимают слишком поздно — он переспевает.

В доме, на втором этаже, подняли жалюзи. В окне появилась мальчишечья голова. Франсуа приветственно помахал сынишке. Ребенок ответил. На нем был белый халатик. Под густыми растрепанными волосами личико казалось еще худей, кожа — прозрачнее, круги под глазами — темнее. От отца он унаследовал длинный, слегка искривленный нос. Просто поразительно! Уже одна эта примета вполне доказывала, что он — сын Франсуа. В остальном, правда, мальчик похож на мать; от нее у него эта фарфоровая хрупкость. Даже голубизна глаз напоминает о тонком синем фарфоре.

Сейчас горничная Марта оденет мальчугана. Комнаты в доме светлые, сам дом — веселый. В полном смысле слова идеальный загородный дом, каким его рисуют себе горожане. Ничуть не похож на деревенскую хибарку, с которой начиналась постройка. Вокруг красивая лужайка, отлогие склоны. Фруктовый сад, особенно весной, — настоящее чудо. В двух шагах небольшая роща и ручей.

Зазвонили колокола. Над верхушками яблонь вырисовывалась квадратная колокольня в Орнэ. За оградой шла на подъем ухабистая дорога; Франсуа слышал шаги соседей, идущих по ней к мессе, и прерывистое дыхание пожилых женщин. Забавно все-таки! Кумушки болтают вовсю, но до начала подъема их не видно; стоит же им пройти несколько метров в гору, слова становятся реже, фразы обрываются на середине; разговор возобновляется лишь на вершине склона.

Франсуа отправился в сарай, вывез оттуда каток, прокатал теннисный корт, потом натянул сетку. Около девяти утра он увидел сынишку, бегущего к нему с удочкой в руке.

— Привяжи мне крючок.

У восьмилетнего Жака ноги длинные и худые, губы пухлые, как у девочки.

— Мама встала?

— Не знаю.

Мальчик спустился к ручью. Ему ни разу не удавалось что-нибудь поймать, но случаю было угодно, чтобы именно в это воскресенье к нему на крючок угодила маленькая рыбка. Жак не осмеливался дотронуться до нее. Взволнованный, почти испуганный, он прерывисто дышал.

— Папа, иди скорее… Рыбка!

Потом Франсуа Донж, все еще в пижаме и промокших сандалиях, решил заглянуть в оранжерею, но на дорожке появилась кухарка.

— В чем дело, Кло?

— Вы забыли шампиньоны. Цыплят по-домашнему без шампиньонов не приготовишь, а в поселке их не продают.

Каждое воскресенье одно и то же! В субботу Франсуа отправлялся на рынок и набивал машину всем, что ему наказывали привезти. Каждый член семьи вручал ему список, а кухарка писала свои заказы карандашом на клочке бумаги.

— Вы уверены, что заказывали шампиньоны?

— Уверена. Я их записала.

— А в машине вы смотрели?

Ладно! Он пошел одеваться, по дороге прислушался у дверей спальни. Может быть, жена и не спит, но шума не слышно.

Франсуа Донж невысок, худощав, но крепко сбит и силен; черты лица у него тонкие, нос длинный, искривленный, очень своеобразный, взгляд насмешливый.

— Не смотри на меня так, словно потешаешься надо мной, — часто повторяла ему Беби Донж, его жена.

Беби! Что за дурацкое прозвище! Через десять лет после свадьбы Франсуа все еще не может к нему привыкнуть. Но что поделаешь! Так ее зовут все родные, подруги и знакомые.

Нужно вывести автомобиль из гаража, спуститься вниз, поднять белый въездной шлагбаум, потом опустить. До города всего 15 километров. На шоссе много велосипедистов. Особенно часто они попадаются на косогоре Бель Эр; им приходится там идти пешком, подталкивая велосипед. На лесных опушках уже готовятся к пикникам, и Франсуа, у которого есть разрешение на охоту, с досадой думает, что, когда она откроется, повсюду будут валяться битые бутылки.

Мост. Улица Пон-Неф, прямая, длинная, почти с километр, разделена солнцем пополам; на тротуарах человек пять-шесть, не больше. Ставни лавок закрыты, вывески больше бросаются в глаза, чем в будние дни: на табачном киоске громадная трубка, на часовом магазине огромный циферблат, на дверях судебного исполнителя металлический щит с гербом. Сам исполнитель как раз заводит свою машину. Бакалейный магазин «Центр» затенен большим тентом. Пахнет пряниками. На бакалейщике полотняный халат. Сейчас он тоже усадит все свое семейство в грузовичок, на котором развозит товар.

— Дайте мне кулек конфет для сына.

— Месье Жак здоров? Деревенский воздух должен пойти ему на пользу. А как госпожа Донж? Не скучает в одиночестве?

Этот кулек Франсуа забыл отдать сыну и лишь много дней спустя, недели через три, не меньше, надев костюм, который был на нем в тот день, обнаружил в кармане слипшиеся конфеты.

Да, недели через три! Вот говорят «Через три недели» или «Три недели назад» и даже не представляют себе, что может произойти за эти три недели, нет, за какие-то несколько часов.

Скажи кто-нибудь, что через три недели Беби Донж окажется в тюрьме… Самая нежная, красивая, грациозная из женщин?…

О ней всегда говорили не так, как об остальных, например о ее сестре Жанне.

Если кто-нибудь заявлял: «Вчера я встретил Жанну — выходила от портнихи», — слова эти звучали совершенно естественно. Просто человек встретил Жанну Донж, маленькую, пухленькую, энергичную, непоседливую жену Феликса Донжа. Дело в том, что сестры вышли замуж за двух братьев.

«Я видел вчера Жанну…» — в этом не было ничего необычного.

— Но сказав — «Я был в Каштановой роще и видел Беби Донж», — ваш собеседник обязательно добавлял: «Обворожительная женщина!», или «Она стала еще прелестней, чем раньше», или «Никто не умеет одеваться так, как она».

Беби Донж! Картина, написанная пастелью. Неземное, воздушное существо, слетевшее со страниц сборника стихов.

Беби Донж в тюрьме!

… Франсуа снова сел в машину, хотел было завернуть в кафе Центральное и выпить аперитив, но решил воздержаться — иначе он привезет шампиньоны слишком поздно.

На косогоре он обогнал машину брата. Вел Феликс. Их общая, необъятная и достойная теща г-жа д'Онневиль (фамилия ее покойного мужа до женитьбы писалась Донневиль) [1] восседала рядом с ним, облаченная, как всегда, во что-то легкое, прозрачное и пышное. На заднем сиденье разместились Жанна и двое детей. Десятилетний Бертран высунулся из окошка и помахал дяде.

Обе машины, одна за другой, подкатили к подъезду Каштановой рощи.

— И зачем было обгонять нас? — бросила г-жа д'Онневиль и, посмотрев на открытые окна дома, без всякого перехода спросила:

— Беби уже встала?

Беби Донж прождали добрых минут тридцать: как обычно, она провела за туалетом два часа.

— Здравствуй, мама! Добрый день, Жанна! Привет, Феликс! Ты опять что-то забыл, Франсуа?

— Шампиньоны.

— Надеюсь, завтрак готов? Марта, вы накрыли на террасе? А куда делся Жак? Марта, где Жак?

— Не видела, мадам.

— У ручья, должно быть, — вставил Франсуа. — Утром он поймал рыбку и совершенно ошалел от счастья.

— Промочит ноги — две недели проболеет.

— А вот и месье Жак. Завтрак подан, мадам.

День был знойный, солнечные лучи струились, как густой золотистый сироп, в траве трещали кузнечики.

О чем шел разговор за столом? Во всяком случае, о докторе Жалибере, строившем новую клинику. Заговорила о нем, конечно, д'Онневиль. При этом она не преминула бросить взгляд сначала на Беби Донж, потом на Франсуа. Еще немного — и она спросила бы у дочери: «Разве ты не знаешь, что твой муж и хорошенькая г-жа Жалибер?… Весь город в курсе. По слухам, сам доктор — тоже, но закрывает глаза».

Как бы то ни было, Беби Донж не вздрогнула при имени Жалибер. Ела она изящно, слегка отставив мизинец. Руки ее напоминали произведение искусства. Прислушивалась ли она к беседе за столом? Думала о чем-то своем? Во время завтрака она произнесла всего одну фразу: «Ешь аккуратней, Жак».

На террасе сидели два брата и две сестры, объединенные судьбой в две семьи.

В городе братьев обычно не различали. «Братья Донж» — и все тут. Неважно, кого из них видели, с кем из двух вели, переговоры. Франсуа и Феликс, несмотря на трехлетнюю разницу в возрасте, были похожи, словно близнецы. Феликс, как и брат, унаследовал знаменитый нос Донжей. Одинаковый рост, одинаковая комплекция. Они могли носить одни и те же костюмы, одевались на один и тот же манер — почти всегда серые тона. За столом им не требовалось обмениваться новостями. Чувствовалось, что они всю неделю провели бок о бок, вместе работали в одном и том же деле, в одних и тех же цехах и конторах, виделись с одними и теми же людьми, деля одни и те же заботы.

Вот только характер у Феликса был, пожалуй, менее твердый, чем у Франсуа. Всем заправлял старший — это проявлялось даже в мелочах.

Феликс выбрал непоседу Жанну: она даже в перерыве между блюдами успела закурить, чем навлекла на себя укоризненный взгляд матери.

— Хорошенький пример ты подаешь детям!

— Ты думаешь, Бертран не курит тайком? Позавчера я поймала его, когда он таскал папиросы у меня из сумочки.

— А зачем просить, если ты их все равно не дашь?

— Слыхала?

Г-жа д'Онневиль только вздыхает. Что у нее общего с этими братцами Донж? Большую часть жизни она провела в Константинополе, где ее муж служил управляющим доками. Г-жа д'Онневиль вращалась там, в изысканном обществе дипломатов и важных особ, останавливавшихся в городе проездом. Даже в это воскресенье она одета, как для завтрака в каком-нибудь посольстве в Терапии.[2]

— Марта, подайте кофе и ликеры в сад.

— Можно поиграть в теннис? — спрашивает Бертран. — Сыграем, Жак?

— Он будет играть, когда переварит завтрак. Сначала погуляйте — сейчас слишком жарко.

В тени большого оранжевого зонта стоят плетеные кресла. Аллея усыпана толченым кирпичом огненно-красного цвета. Жанна выбирает шезлонг поудобнее, вытягивается в нем, закуривает новую папиросу и пускает колечки дыма в начинающее лиловеть небо.

— Налей мне сливянки, Феликс.

Для нее воскресенье в Каштановой роще неизменно ассоциируется с ароматом сливянки, две-три рюмки которой она выпивает после завтрака.

Беби Донж разливает кофе по чашечкам и протягивает их каждому, кто сидит за столом.

— Один кусок сахара, мама? А тебе, Франсуа? Два? Капельку коньяку, Феликс?

Это могло происходить в любое воскресенье. Тихий, безмятежный час. Жужжание мух. Ленивый обмен фразами. Г-жа д'Онневиль распространяется о том, как поместила свои средства.

— А где дети? Марта, взгляните, что они там делают.

Сейчас оба брата отправятся на корт, и часов до двух будет слышен сухой стук мяча о ракетки. Иногда над оградой мелькают головы велосипедистов; пешеходов не видно, доносятся лишь их голоса.

Однако сегодня все сложилось по-иному. Не прошло и часа после кофе, как Франсуа поднялся и направился к дому.

— Куда ты? — не оборачиваясь, спросила Беби Донж.

— Сейчас вернусь.

Он все ускорял шаг. Захлопали двери, в ванной зашумела вода.

— У него что-нибудь с желудком? — осведомилась д'Онневиль.

— Не знаю.

— Мне показалось, он как-то сразу побледнел.

— Мы же не ели ничего тяжелого.

По дорожке пробежали дети. Несколько минут прошло в молчании. Вдруг из дома донесся голос Франсуа:

— Феликс!

Голос звучал так странно и пронзительно, что Феликс сорвался с места и помчался на зов. Г-жа д'Онневиль посмотрела на открытые окна.

— Что там случилось?

— А что могло случиться? — рассеянно проронила Жанна, полулежа в шезлонге и созерцая папиросный дым, поднимавшийся ввысь сизой струйкой.

— Кажется, они звонят по телефону.

Да, действительно. Слышно было, как кто-то крутит ручку аппарата.

— Алло!.. Знаю, мадмуазель, почта закрыта, но это очень срочно… Номер один в Орнэ, пожалуйста… Да, доктора Пино… Думаете, он на рыбной ловле? Все же позвоните. Алло! Квартира доктора Пино? Звонят из Каштановой рощи… Вы говорите, доктор вернулся? Пусть немедленно едет сюда… Неважно… Да, очень срочно… Нет, сударыня. Пусть едет в чем есть.

Три женщины переглянулись.

— Ты не пойдешь туда? — удивилась г-жа д'Онневиль, поворачиваясь к Беби Донж.

Та поднялась и направилась к дому. Отсутствовала несколько минут и вернулась все такой же невозмутимой.

— Они оба заперлись в ванной и не впустили меня. Феликс уверяет — ничего серьезного.

— Но что случилось?

— Не знаю.

Доктор примчался на велосипеде в том же коричневом полотняном костюме, в каком ходил на рыбную ловлю. Когда, проезжая по красной аллее, он увидел трех женщин, спокойно расположившихся под зонтом, на лице его отразилось недоумение.

— Несчастный случай?

— Не знаю, доктор. Муж в ванной. Я провожу вас.

Дверь приоткрылась, пропуская врача, но захлопнулась перед Беби Донж, так и оставшейся стоять на площадке. Г-жа д'Онневиль, выведенная из терпения, поднялась и стала ходить взад-вперед по залитой солнцем аллее.

— Не понимаю, почему они оба ничего нам не говорят. А Беби? Что там делает Беби? Почему она-то не возвращается?

— Успокойся, мама! У тебя опять будет нервное расстройство. Не надо так волноваться.

Дверь ванной снова открылась.

Доктор в одной рубашке озабоченно бросил стоявшей в полумраке Беби Донж:

— Велите принести кипяченой воды. И как можно больше.

Беби спустилась на кухню. Платье у нее было из бледно-зеленого муслина, волосы — светло-русые.

— Кло, отнесите кипяченой воды в ванную.

— Я видела, приехал доктор… Месье заболел?

— Не знаю, Кло. Несите скорее воду.

— Много?

— Доктор сказал — как можно больше.

Кухарка принесла два кувшина, но в ванную ее тоже не впустили. Она все же заметила лежащее на плиточном полу тело, вернее, заметила лишь ноги, но перепугалась так, словно увидела труп.

Было три часа дня. Дети, пребывавшие в полном неведении, захватили теннисный корт. Оттуда донесся голос Жака, втолковывавшего двоюродной сестренке:

— Ты играть не будешь. Ты еще маленькая.

Маленькой Жанне минуло шесть лет. Она, конечно, сейчас расплачется, прибежит жаловаться матери, и та, как всегда, ответит: «Разбирайся сама, девочка. Ваши ссоры меня не касаются».

Г-жа д'Онневиль не сводила глаз с окон второго этажа.

— Мама, передай мне, пожалуйста, папиросу.

В другое время г-жа д'Онневиль возмутилась бы: дочь развалилась в шезлонге и смеет требовать, чтобы мать подавала ей папиросы! Но сейчас она машинально взяла со стола портсигар и протянула Жанне: взгляд ее не отрывался от Беби, спустившейся с крыльца и приближавшейся к ним своей обычной походкой.

— Ну что?

— Не знаю. Теперь они заперлись втроем.

— Ты не находишь это странным?

Лишь сейчас Беби Донж выказала легкое раздражение.

— Что тебе сказать, мама? Я знаю не больше, чем ты.

Тут Жанна приподнялась в шезлонге и взглянула на сестру: удивила нервность в голосе Беби. Но та была вне поля ее зрения, и Жанна отказалась от своей попытки. Перед ее глазами на ярко-зеленой лужайке пламенела красная как кровь герань. Гудела оса. Г-жа д'Онневиль долго и тревожно вздохнула. Почему наверху мужчины закрывают окна в ванной? И разве в ту минуту, когда Феликс захлопывал их, не послышался голос Франсуа:

— Доктор, я категорически возражаю…

Колокола звонили к вечерне.