Правда Виктора Суворова

Дмитрий Хмельницкий Речь Гитлера 3 октября 1941 года

Третьего октября 1941 г. Гитлер произнес в Берлине речь, посвященную началу третьей ежегодной кампании зимней помощи фронту. Тогда же она была опубликована в Берлине отдельной брошюрой. Эта речь интересна во многих отношениях. Во-первых, как великолепный образец пропагандистской риторики Гитлера, демонстрирующий и его ораторский талант, и его политическое мышление, и его демагогические приемы. Во-вторых, эта речь — интереснейший исторический документ, особенно важный в свете ведущихся сейчас бурных (хотя и сильно запоздавших) дискуссий о причинах начала советско-германской войны. Гитлер в своей речи рассказывает о вещах, которые были секретными в 1940–1941 гг. и оставались таковыми в СССР все последующие годы существования последнего. Имеются в виду поездка Молотова в Берлин осенью 1940 г., связанные с ней переговоры и другие обстоятельства, предшествующие нападению Германии на СССР 22 июня 1941 года.

Речь представляет собой характерную и для нацистской, и для советской пропаганды смесь вымысла с правдой. Тоталитарные вожди, как правило, врали о своих собственных действиях и намерениях, но о противниках, тем более тоже тоталитарных, иногда писали и говорили довольно точно.

Сегодня мы знаем достаточно много о той эпохе, чтобы с относительной уверенностью судить о том, что в речи Гитлера вранье, а что вполне может соответствовать действительности.

Очевидная неправда — декларации Гитлера о его стремлении к миру и о том, что «демократические ничтожества» (а именно — Черчилль) вынудили его вступить в мировую войну. Но вот его рассказ о приезде Молотова в Берлин и о предъявленных им экспансионистских требованиях выглядит вполне правдоподобным и подтверждается данными новейших исследований. Во всяком случае, иной, более убедительной версии, объясняющей намерения советского правительства на тот момент, не существует. Точно так же в целом подтверждаются и данные о потерях Красной Армии в первые три месяца войны. Они могли выглядеть фантастическими раньше, до публикации исследований В. Суворова, М. Мельтюхова и др. в отношении реального состояния Красной Армии накануне немецкого вторжения. И есть основания доверять сделанному в этой речи заявлению Гитлера, что, ясно видя растущую угрозу со стороны Советского Союза, до 22 июня 1941 г. он не подозревал, насколько далеко зашли военные приготовления СССР к нападению на Германию и Европу.

В соответствии с этим заявленный Гитлером мотив нападения на СССР — предотвращение неминуемого удара с советской стороны — можно считать в большой степени убедительным. Во всяком случае, доказательств в пользу реальности этого мотива сегодня существует больше, чем в пользу обратного.

Это подтверждается, например, записью из дневника Геббельса от 16 июня 1941 г. Дневниковую запись никоим образом нельзя считать пропагандистским материалом: «Фюрер подробно объясняет мне положение: наступление на Россию начнется, когда закончится наше развертывание. Это произойдет в течение недели… Русские скопились прямо на границе, это для нас лучшее из того, что могло произойти. Если они, рассредоточившись, отступят в глубь страны, то будут представлять большую опасность. У них есть 180–200 дивизий, возможно даже меньше, в любом случае приблизительно столько, сколько у нас. В кадровом и техническом отношении их даже сравнивать с нами нельзя… Фюрер оценивает длительность акции в 4 месяца, я оцениваю в меньший срок. Большевизм рассыплется, как карточный домик… Мы должны действовать. Москва хочет держаться вне войны, пока Европа не устанет и не истечет кровью. Тогда Сталин захочет действовать, большевизировать Европу и вступить во власть. Эти его расчеты будут перечеркнуты…

Россия нападет на нас, если мы ослабеем, и тогда мы получим войну на два фронта, которую мы предотвращаем этой превентивной акцией. Только тогда у нас будет свободный тыл…

Мы должны также напасть на Россию, чтобы высвободить людей. Непобежденная Россия связывает 150 дивизий, которые нам срочно нужны для военной экономики. Ее нужно усилить, чтобы реализовать программы производства оружия, подводных лодок и самолетов, тогда США не смогут нам ничего сделать. У нас есть материалы, сырье и машины для трехсменной работы, но не хватает людей. Если Россия будет разбита, мы сможем высвободить целые призывные возраста и строить, вооружаться, готовиться. Только тогда можно будет начать воздушную войну с Англией на другом уровне. Вторжение все равно малореально. Итак, речь о том, чтобы гарантировать победу иным образом…»

Не следует путать спор о том, действительно ли Гитлер напал на СССР потому, что опасался советского нападения, с сугубо терминологическим спором о «превентивности» немецкого нападения. Если считать (как это обычно происходит) «превентивным» нападением такое, которое лишь ненамного опережает нападение противника, то в реальности немецкое нападение было «превентивным», поскольку советское нападение, как мы теперь знаем, действительно было намечено на самое ближайшее время. Но Гитлер этого явно не знал. Немецкая разведка не смогла выявить реальный размах советских военных приготовлений, например, разглядеть армии второго советского стратегического эшелона. Немецкое руководство не ждало скорого нападения Красной Армии, но стратегическая угроза была несомненна. Поэтому в долговременном смысле немецкое нападение можно считать «превентивным».

Гитлер попал — с его точки зрения — в патовую ситуацию. Он не мог победоносно закончить войну с Англией, потому что не хватало сил для вторжения на остров, и не мог убрать войска с восточной границы, потому что тогда стало бы неминуемым советское вторжение. И не мог ждать — со временем ситуация только усугублялась. Так что его нападение на СССР даже нельзя считать авантюризмом, скорее отчаянной и рискованной попыткой переломить катастрофическую ситуацию. Авантюризмом было заключение пакта со Сталиным и расчет на то, что тот будет соблюдать договоренности и удовлетворится оговоренным пактом разделом сфер влияния.

Цель этой публикации — ввести в научный оборот никогда ранее не публиковавшийся по-русски и чрезвычайно интересный исторический документ.

РЕЧЬ АДОЛЬФА ГИТЛЕРА НА ОТКРЫТИИ 3-Й

КАМПАНИИ ЗИМНЕЙ ПОМОЩИ ФРОНТУ

В БЕРЛИНСКОМ ДВОРЦЕ ШПОРТПАЛАСТ

3 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА

Благодарность вождя фронту и родине

Мои немецкие соотечественники и соотечественницы!

Если я сегодня после долгих месяцев снова обращаюсь к вам, то не для того, чтобы отчитаться перед теми государственными деятелями, которые недавно удивлялись моему молчанию. Потомки когда-нибудь смогут взвесить и определить, что в течение этих трех с половиной месяцев было важнее: РЕЧИ господина Черчилля или мои ДЕЙСТВИЯ.

Сегодня я пришел сюда, чтобы, как всегда, сказать несколько слов, посвященных зимней кампании по оказанию помощи фронту. Однако сегодня появление здесь далось мне нелегко, потому что в эти часы на нашем Восточном фронте начинается новая операция, представляющая собой громадное событие.

Уже 48 часов она разворачивается в гигантских масштабах! С ее помощью мы разгромим противника на востоке.

Я обращаюсь к вам от имени миллионов тех, кто в этот момент сражается, чтобы попросить вас, нашу немецкую Родину, в дополнение ко всем лишениям и в этом году взять на себя помощь фронту.

С 22 июня идет неистовая борьба, которая имеет поистине решающее значение для всего мира. Размеры и последствия этого события станут ясны только потомкам. Они осознают его как поворотный пункт, с которого началось новое время.

Однако я не желал и этой борьбы.

С января 1933 г., когда провидение ниспослало мне руководство империей, только одна цель была у меня перед глазами, цель, которая в основном была намечена в программе нашей Национал-социалистической партии. Я никогда не предавал эту цель и никогда не отступал от моей программы. Я старался тогда содействовать внутреннему возрождению народа, который, по своей вине проиграв войну, оказался в глубочайшей за всю свою историю пропасти, — это сама по себе гигантская задача! Я взял ее на себя в тот момент, когда все другие либо не справились с ней, либо перестали верить в возможность осуществления этой программы.

То, что мы за эти годы создали мирным трудом, уникально. Поэтому для меня и моих сотрудников часто оскорбительно иметь дело с теми демократическими ничтожествами, которые не в состоянии предъявить ни одного настоящего большого достижения, воплощенного ими в жизнь.

Эта война не нужна ни мне, ни моим сотрудникам для того, чтобы с ее помощью увековечить наши имена. Их увековечат наши мирные достижения, и увековечат достаточно.

И кроме того: мы не пришли к концу нашего созидательного труда, наоборот, в некоторых областях мы были в самом начале.

Так в труднейших условиях удалось осуществить внутреннее оздоровление народа. Как ни говори, в Германии нужно прокормить 140 человек на один кв. километр. Остальному миру в этом отношении легче. Но несмотря ни на что, мы решили свои проблемы, в то время как остальной демократический мир потерпел неудачу как раз при их решении.

Мы ставили перед собой следующие цели:

во-первых, внутренняя консолидация немецкой нации,

во-вторых, достижение нашего равноправия с окружающим миром и

в-третьих, объединение немецкого народа и, соответственно, восстановление естественного состояния, которое в течение столетий было искусственно нарушено.

Так, мои соотечественники, с самого начала звучала наша внешняя программа, которая изначально определила необходимые действия. Это, однако, ни в коем случае не означает, что мы когда бы то ни было стремились к войне. Непременным было только одно: мы ни при каких обстоятельствах не откажемся от восстановления немецкой свободы и, таким образом, от предпосылки национального немецкого подъема.

Исходя из этих соображений, я сделал миру множество предложений. Мне не нужно их здесь повторять — это обеспечивает ежедневная публицистическая деятельность моих сотрудников.

Сколько бы мирных предложений я ни сделал этому миру — предложений о разоружении, о мирном введении разумного экономического порядка и т. д., — они все были отклонены, и отклонены в основном теми, кто, скорее всего, не верил, что сможет с помощью мирного труда справиться с собственными задачами, или, точнее сказать, удержать руль собственного режима.

Несмотря на это, нам постепенно удалось за годы мирного труда не только провести в жизнь большие внутригосударственные реформы, но и добиться объединения немецкой нации, создать Великую немецкую империю, вернуть миллионы немецких соотечественников на их собственную родину, усилив ими, как фактором политической мощи, немецкий народ.

В это же время мне удалось приобрести ряд союзников, в первую очередь Италию, с главой которой меня связывает тесная личная дружба.

И наши отношения с Японией становятся все лучше. Кроме того, целый ряд народов и стран Европы еще с прежних времен относятся к нам по-дружески и с постоянной симпатией, прежде всего Венгрия и некоторые северные государства. К этим народам присоединились и другие, однако, к сожалению, не тот народ, за который я больше всего в моей жизни боролся, а именно — британский. Конечно, английский народ в своей массе не может нести за это ответственность. Нет, но это те немногие, кто в своей упорной ненависти и сумасбродстве саботирует любую попытку такого понимания, поддерживаемые тем интернациональным врагом мира, которого мы все знаем, — интернациональным еврейством.

Так, к сожалению, не удалось установить между Великобританией, и прежде всего между английским народом, и Германией такую связь, на которую я всегда надеялся. Поэтому наступил день, точно как в 1914 г., когда нужно было принять твердое решение. Я не побоялся и этого. Потому что я был уверен в одном: если нам не удалось добиться дружбы с Англией, то пусть ее враждебность настигнет Германию в тот момент, когда я сам еще стою у руководства империей. Если благодаря моим действиям и моим желаниям пойти навстречу не удалось достичь дружбы с Англией, то тогда это невозможно и в будущем; тогда не остается ничего, кроме борьбы, и я только благодарен судьбе за то, что этой борьбой могу руководить я сам.

Я твердо убежден в том, что с этими людьми действительно не может быть никакого понимания. Это сумасшедшие глупцы, люди, которые уже в течение 10 лет не знают других слов, кроме как: «Мы снова хотим войны с Германией!»

Все эти годы, пока я прилагал усилия в любых обстоятельствах наладить взаимопонимание, господин Черчилль восклицал только одно: «Я хочу войну!»

Теперь он ее имеет!

И все его подстрекатели, которые не могли выдумать ничего другого, кроме того, что это будет «прелестная война», которые тогда, 1 сентября 1939 года, поздравляли друг друга с пришедшей прелестной войной, — между делом они, наверное, уже научились несколько иначе думать об этой прелестной войне!

И если им еще не пришло в голову, что для Англии эта война не будет развлечением, то достаточно скоро они это заметят, это так же очевидно, как то, что я стою здесь!

Эти подстрекатели войны — не только в Старом, но и в Новом Свете — сумели прежде всего выдвинуть вперед Польшу. Хитро убедили ее в том, что, во-первых, Германия — совсем не то, чем она притворяется, а во-вторых, в гарантиях того, что она получит необходимую помощь в любом случае. Это было то время, когда Англия еще не стояла с протянутой рукой, прося помощи у остального мира, а сама щедро обещала помощь каждому. С тех пор все значительно изменилось.

Теперь мы больше не слышим о том, чтобы Англия втягивала в войну какое-то государство с обещанием ему помогать, теперь Англия сама умоляет весь мир помочь ей в ее войне.

Именно Польше я сделал тогда предложения, о которых сегодня, после того как против нашей воли события приняли совсем иной оборот, должен сказать: только провидение помешало ей тогда принять это мое предложение. Польша точно знала, почему этого не могло быть, а сегодня и я, и мы все знаем это.

Этот заговор демократов, евреев и масонов два года назад толкнул на войну для начала Европу. Оружие должно было все решить.

С того момента ведется война между правдой и ложью, и, как всегда, эта борьба в конце концов победоносно завершится в пользу правды. Другими словами: что бы ни врали вместе взятые британская пропаганда, международное еврейство и его демократические пособники, они не смогут изменить исторический факт. А исторический факт — это то, что не какие-то государства завоевали Берлин, что не они продвинулись на Запад или Восток,

историческая правда состоит в том, что вот уже два года, как Германия низвергает одного противника за другим.

Я этого совершенно не хотел. После первого же столкновения я снова подал им руку. Я сам был солдатом и знаю, как тяжело достаются победы, сколько связано с этим крови и нищеты, лишений и жертв. Мою руку оттолкнули еще резче, и с тех пор мы увидели, что любое мирное предложение с моей стороны тут же было интерпретировано Черчиллем и его сторонниками перед обманутыми народами как доказательство немецкой слабости. Якобы это доказательство того, что мы не в состоянии больше бороться и стоим накануне капитуляции. И я отказался от таких попыток. Тяжелым путем пришел я к следующему убеждению:

наконец должно быть завоевано абсолютно ясное решение, решение всемирно-исторического значения на сто лет вперед!

Всегда стремясь ограничить военный размах, я решился в 1939 г. на то, что прежде всего вы, мои старые партийные соратники, понимаете с трудом, на то, что могло бы быть воспринято почти унижением человеческого достоинства: я послал тогда своего министра в Москву. Это было тяжелейшим преодолением моих чувств, но в моменты, когда речь идет о благополучии миллионов, чувства решать не могут. Я пробовал добиться взаимопонимания. Вы сами прекрасно знаете, как честно и неуклонно я выполнял свои обязательства. Ни в нашей прессе, ни на наших собраниях не было произнесено ни одного слова против России или большевизма.

К сожалению, другая сторона с самого начала этого не придерживалась. Следствием этих договоренностей стало предательство, которое ликвидировало прежде всего весь европейский северо-восток. Что для нас тогда означало быть молчаливыми свидетелями того, как задушили маленький финский народ, это все вы сами знаете. Однако я молчал. Каким ударом стал для нас наконец захват балтийских государств, может постигнуть только тот, кто знает немецкую историю и знает, что нет там ни одного квадратного километра, который не был бы однажды приобщен к человеческой культуре и цивилизации немецкими первопроходцами.

Я молчал и по этому поводу. Лишь тогда, когда от недели к неделе я все сильнее стал ощущать, что Советская Россия уже видит тот час, когда она выступит против нас, когда неожиданно в Восточной Пруссии собрались 22 советские дивизии, в то время как наших там было от силы три, когда я постепенно стал получать информацию о том, что нанашей границе возникает аэродром за аэродромом, когда через всю гигантскую Советскую империю сюда начала катиться дивизия за дивизией, вот тогда я почувствовал себя обязанным принять меры со своей стороны.

Потому, что история не признает извинений за недосмотр, извинений, которые состоят в том, что задним числом объясняют: я это не заметил, или я в это не поверил. Стоя во главе Немецкой империи, я чувствую себя ответственным за весь немецкий народ, за его существование, за его настоящее и, насколько это возможно, за его будущее.

Поэтому я был вынужден принять защитные меры. Они были чисто оборонительного характера. Все же в августе и сентябре прошлого года нам пришлось сознаться в том, что мы не можем вести на западе войну с Англией, в которой прежде всего была бы задействована вся немецкая военная авиация, потому что за нашей спиной стояло государство, с каждым днем все более готовое к тому, чтобы напасть на нас в такой ситуации.

Но как далеко, однако, зашли эти приготовления, об этом в полной мере мы узнали только сейчас.

В тот момент я хотел еще раз прояснить ситуацию и поэтому пригласил Молотова в Берлин. Он поставил передо мной известные вам четыре условия.

Первое: Германия должна окончательно согласиться с тем, что Финляндия ликвидируется как государство, поскольку Советский Союз снова почувствовал угрозу с ее стороны. Мне не оставалось ничего, кроме как ответить отказом.

Второй вопрос касался Румынии. Он заключался в том, будут ли немецкие гарантии защищать Румынию также от Советского Союза. И здесь я должен был держаться данного мной когда-то слова. Я не жалею об этом, потому что в Румынии, в генерале Антонеску я нашел человека чести, который, со своей стороны, твердо придерживался данного слова.

Третий вопрос касался Болгарии. Молотов требовал права для Советского Союза разместить свои гарнизоны в Болгарии и таким образом гарантировать ей свою защиту. Что это значит, мы уже прекрасно поняли на примере Эстонии, Литвы и Латвии. Я мог в этом случае сослаться на то, что такая гарантия должна быть обусловлена желанием гарантируемого. Мне о таком желании не было ничего известно, я должен был сначала навести справки и обсудить это со своими союзниками.

Четвертый вопрос касался Дарданелл. Россия требовала разместить там опорные пункты. Если сейчас Молотов будет это отрицать, я не удивлюсь. Если завтра или послезавтра его не будет в Москве, вероятно, он тоже будет отрицать, что его там нет.

Однако он поставил эти условия, и я их отклонил. Я должен был их отклонить, и одновременно мне стало ясно, что пришло время величайшей осторожности.

С этого момента я стал тщательно наблюдать за Советской Россией. Каждая дивизия, обнаруженная нами, аккуратно регистрировалась, и в ответ на это принимались меры предосторожности. Уже в мае ситуация сгустилась так, что не осталось никаких сомнений по поводу того, что Россия собиралась при первой же возможности напасть на нас. К концу мая такие моменты участились настолько, что уже невозможно было отогнать от себя мысль об угрозе борьбы не на жизнь, а на смерть.

Я должен был тогда все время молчать, и сохранять это молчание было мне вдвойне тяжело. Не так тяжело по отношению к Родине, поскольку она, в конце концов, должна была понять, что есть моменты, когда нельзя говорить без того, чтобы не подвергнуть опасности целую нацию. Гораздо тяжелее давалось мне молчание по отношению к моим солдатам, которые, дивизия к дивизии, стояли на восточной границе империи, и, тем не менее, никто не знал, что затевается, никто не имел ни малейшего понятия о том, как изменилось положение в действительности и что им, возможно, придется выступить в тяжелый, даже в наитяжелейший военный поход всех времен. Именно из-за них мне приходилось молчать, потому что, пророни я хоть одно слово, это ни в коей мере не изменило бы решения Сталина, зато внезапность, которая осталась моим последним оружием, была бы потеряна. И любое такое заявление, любой намек стоил бы жизни сотен тысяч наших товарищей.

Поэтому я молчал даже в тот момент, когда окончательно принял для себя решение самому сделать первый шаг. Если я вижу, что мой противник вскинул ружье, я не буду ждать, пока он нажмет на курок, а лучше сделаю это первым. Это было, сейчас я могу об этом сказать, тяжелейшим решением всей моей жизни. Такой шаг открывает дверь, за которой таится неизвестность, и только потомки будут знать точно, как это началось и что произошло.

Можно только заручиться своей совестью, верой в свой народ и в созданную своими руками военную мощь и, наконец, — то, что я раньше часто говорил, — просить господа бога благословить того, кто хочет и готов свято и жертвенно бороться за свое существование.

Утром 22 июня началась эта величайшая в мировой истории битва. С тех пор прошло чуть больше трех с половиной месяцев, и я могу сегодня сделать следующее заключение:

С того момента все шло по плану!

Даже в том случае, если одиночному солдату или целой части приходилось столкнуться с неожиданностями, — все это время руководство ни на секунду не теряло контроль над ситуацией. Напротив, до сегодняшнего дня каждая акция протекала так же согласно плану, как когда-то на востоке против Польши, затем против Норвегии и, наконец, против Запада и на Балканах.

И вот что еще я должен заявить: мы не ошиблись ни в правильности наших планов, ни в исторически неповторимом мужестве немецких солдат, — наконец, мы не ошиблись и в качестве нашего оружия! Мы не были разочарованы функционированием всей организации нашего фронта и покорения огромных внутренних пространств, и мы не обманулись в нашей Родине.

Однако в чем-то мы обманулись: мы не имели ни малейшего понятия о том, насколько гигантской была подготовка противника к нападению на Германию и Европу, о том, как невероятно велика была опасность, о том, что в этот раз мы были на волосок от уничтожения не только Германии, но и всей Европы. Сегодня я могу об этом сказать!

Я впервые говорю об этом, потому что сегодня уже могу сказать, что противник сломлен и никогда больше не оправится!

Там была сколочена такая сила, направленная против Европы, о которой, к сожалению, большинство не имело никакого представления, а многие не догадываются и по сей день. Это было бы вторым нашествием монголов под руководством нового Чингисхана.

За то, что эта опасность отведена, мы благодарны прежде всего мужеству, выносливости и жертвенности наших немецких солдат и тех, кто пошел на жертвы, маршируя с нами. Потому что впервые на нашем континенте произошло что-то вроде пробуждения Европы.

На Севере борется Финляндия — настоящий народ-герой. Он зачастую остается в одиночестве на своих широких просторах, надеясь только на свою силу, на свое мужество, героизм и упорство.

На Юге борется Румыния. Невероятно быстро оправилась она под руководством храброго и решительного человека после тяжелейшего кризиса, который только мог поразить какую-либо страну и народ.

Между ними — огромное пространство театра военных действий, от Белого моря до Черного. И на этом пространстве сражаются наши немецкие солдаты, и в их рядах, с ними вместе итальянцы, финны, венгры, румыны, словаки. Уже подходят хорваты, выступают в поход испанцы. Бельгийцы, голландцы, датчане, норвежцы, даже французы либо уже собираются на фронт, либо скоро будут собираться.

Ход этих уникальных событий в основном уже вам известен.

В наступление пошли три немецкие группы войск. Одна должна была прорваться в центр. Цель одного из двух флангов была атаковать Ленинград, другого — оккупировать Украину. И в основном эти первые задачи были решены.

Если противники во время этих сокрушительных, невиданных в мировой истории битв часто говорили: «Почему ничего не происходит?» — на самом деле все время что-то происходило. Именно потому, что что-то происходило, мы и не могли говорить.

Если бы я сегодня должен был бы стать английским премьер-министром, я бы тоже при таких обстоятельствах постоянно что-нибудь говорил бы — потому, что там ничего не происходит. В этом и заключается разница! Мои соотечественники, я должен сегодня, здесь, перед всем немецким народом это сказать: часто было просто невозможно что-либо говорить — не потому, что не хотелось воздать по достоинству непрекращающимся громадным успехам наших солдат, а потому, что мы не имели права заранее оповещать противника о ситуациях, о которых он, благодаря убожеству своей разведывательной службы, узнавал иногда днями, а иногда неделями позже.

Потому что я уже опубликовал это в сводке вермахта. Сводки вермахта — это правдивые сводки. Если какой-нибудь британский газетный олух заявляет, что это должно быть сначала подтверждено: сводки вермахта до сегодняшнего дня были достаточно подтверждены!

Нет никаких сомнений в том, что в Польше победили мы, а не Польша, хотя британская пресса утверждала иное.

Нет сомнений и в том, что в Норвегии победили мы, а не англичане. Нет сомнений, что Германия победила Францию, а не наоборот.

В конце концов, нет никаких сомнений в том, что в Бельгии и Голландии имели успех мы, а не англичане. И нет сомнений в том, что в Греции находимся мы, а не англичане или новозеландцы, и на Крите не они, а мы. Таким образом, сводки немецких вооруженных сил говорят правду, а не… (конец предложения тонет в громогласном ликовании тысяч людей).

И теперь на востоке то же самое. По версии англичан, в течение трех месяцев мы терпели там поражение за поражением. Но мы стоим в тысяче километров от нашей границы, мы стоим восточней Смоленска, мы стоим у Ленинграда и мы стоим на Черном море. Мы стоим у Крыма, а не русские на Рейне. Бели до сих пор советские постоянно побеждали, то получается, что они не сумели воспользоваться своими победами и после каждой победы немедленно отступали на 100 или 200 километров, возможно, чтобы заманить нас в глубь своей территории!

В остальном о масштабах этой борьбы говорят цифры

Среди вас много тех, кто участвовал еще в Первой мировой войне, и они знают, что такое брать пленных и одновременно захватывать 100 километров территории.

Число советских военнопленных выросло примерно до 2,5 миллиона.

Число захваченных или уничтоженных орудий — короче говоря, тех, что находятся у нас в распоряжении, — составляет уже 22 тысячи.

Число уничтоженных или захваченных, то есть находящихся в нашем распоряжении, танков составляет сейчас более 18 тысяч.

Число уничтоженных, разбитых и сбитых самолетов превышает 14,5 тысячи.

И позади наших войск лежит уже пространство по площади в два раза большее, чем была немецкая империя в тот момент, когда я получил власть в 1933 г., или в четыре раза большее, чем Англия.

Если считать по прямой, то наши солдаты преодолели на сегодня от 800 до 1000 километров. Это по прямой. Если считать в километрах похода, то это часто в полтора или в два раза больше, — на гигантской линии фронта, имея перед собой противника — это я должен сказать, — состоящего не из людей, а из зверей, из чудовищ.

Мы уже увидели, что большевизм может сделать из людей. Мы не можем показать Родине картины увиденного. Это самое ужасающее из того, что может выдумать человеческий мозг, — противник, который сражается, с одной стороны, из-за звериной кровожадности и, с другой стороны, из трусости и страха перед своими комиссарами.

Такова страна, с которой после почти 25-летнего большевистского бытия познакомились наши солдаты.

И я знаю одно: тот, кто там побывал и в глубине своего сердца оставался немного коммунистом, пусть даже в идеальном смысле, он вернется излеченным от этого. В этом вы можете быть уверены!

«Рай для рабочих и крестьян» я всегда описывал правильно. Когда закончится этот поход, пять или шесть миллионов солдат подтвердят, что я говорил правду. Они будут свидетелями, к которым я тогда смогу обратиться. Они маршировали по улицам этого рая. Они не могли жить в нищих хижинах этого рая, они туда даже не заходили, если не было острой необходимости. Они видели устройство этого рая.

Это не что иное, как одна-единственная фабрика по производству оружия за счет снижения жизненного уровня людей. Фабрика оружия, направленного против Европы!

И над этим ужасающим, жестоким, звериным противником с его мощным вооружением наши солдаты одерживали сокрушительные победы. Я не знаю слов, соответствующих их заслугам. Храбрость и мужество, которые они постоянно проявляют, невероятное напряжение — это непредставимо!

Неважно, идет ли речь о танковых дивизиях или моторизованных соединениях, о нашей артиллерии или саперах, возьмем ли мы наших летчиков — истребителей, пикирующих бомбардировщиков или штурмовиков, — подумаем ли мы о военно-морском флоте, о командах подводных лодок, заговорим ли мы, наконец, о наших горных войсках на Севере или о солдатах наших Ваффен-СС: все одинаковы! Но всех их — и это я снова хочу подчеркнуть особо — превосходит в своих успехах немецкий пехотинец, немецкий мушкетер!

Ведь, друзья мои, там есть наши дивизии, которые с весны прошли пешком от двух с половиной до трех тысяч километров, многие дивизии оставили за собой тысячу, и полторы, и две тысячи километров. Это только произнести легко.

Я могу сказать только одно: если речь идет о молниеносной войне, то наши солдаты заслуживают того, чтобы их успехи назвали молниеносными. Потому что в истории такого еще не было, чтобы кто-то превзошел их в продвижении вперед, в лучшем случае некоторые английские части при отступлении.

Были в истории несколько молниеносных отступлений, которые превзошли по скорости эти действия. Но тогда не шла речь о таких больших расстояниях, поскольку с самого начала все происходило вблизи побережья.

Я не хочу этим хулить противника; я хочу только воздать немецкому солдату справедливость, которую он заслуживает!

Он достиг невозможного!

И с ним вместе — все те организации, чьи люди сегодня рабочие и одновременно солдаты. Потому что на этих громадных пространствах сегодня практически каждый — солдат. Каждый рабочий, каждый железнодорожник — солдат. На всей этой территории каждый должен служить с оружием. А это огромная территория! То, что было создано позади линии фронта, в своем роде так же огромно, как и достижения на фронте. Восстановлено более 25 тысяч километров русских железных дорог, более 15 тысяч километров из них перестроено на немецкую колею. Знаете ли вы, мои соотечественники, что это значит? Это значит, что самая длинная железная дорога, когда-то пересекавшая Немецкую империю, примерно от Щецина до баварских гор — линия длиной около 1000 километров — была переделана в пятнадцатикратном размере на немецкую колею…

Родина, возможно, еще не в состоянии оценить, сколько труда и пота это стоило. И за всем этим стоят батальоны рабочей службы, наших организаций, прежде всего организация Тодта и организаций нашего берлинца Шпеера, и все те, кто им помогает. На службе всего этого гигантского фронта стоит наш Красный Крест, стоят офицеры-врачи, медицинский персонал и сестры Красного Креста. Они все истинно жертвуют собой! А позади этого фронта уже организуется новая администрация, которая должна будет позаботиться о том, чтобы, если эта война продлится дольше, извлечь для немецкой Родины и наших союзников пользу из этих огромных пространств. Польза от них будет громадной, и ни у кого не может быть сомнений, что мы сумеем организовать эти территории.

Рисуя вам несколькими штрихами картину уникальных достижений наших солдат и всех тех, кто сегодня воюет или работает на востоке, я хочу также передать Родине благодарность фронта!

Благодарность наших солдат за оружие, которое создала Родина, за это превосходное и первоклассное оружие, благодарность за боеприпасы, которые в этот раз, в противоположность Первой мировой войне, поставляются в неограниченном количестве. Сегодня это только проблема транспорта. У нас такие запасы, что в середине этой гигантской войны я могу на большой территории остановить дальнейшее производство оружия, поскольку знаю, что нет уже такого противника, которого мы бы не победили с уже имеющимся количеством боеприпасов.

Если вы иногда читаете в газетах что-то о гигантских планах других государств, что они думают сделать и что они желают начать, и если при этом вы слышите миллиардные суммы, тогда, мои соотечественники, вспомните о том, что я сейчас скажу:

1. Мы тоже ставим на службу нашей борьбы целый континент.

2. Мы говорим не о капитале, а о рабочей силе, и эту рабочую силу мы используем на сто процентов.

3. Если мы не говорим об этом, это не значит, что мы ничего не делаем.

Я знаю точно, что другие могут все лучше нас. Они строят несокрушимые танки, они быстрее наших, с более мощной броней, чем наши, их пушки лучше наших, и им вообще не нужен бензин.

Но в бою пока что их всюду расстреливали мы! И это главное!

Они строят чудо-самолеты. Они всегда делают удивительные вещи, невероятные, даже технически невероятные. Но нет у них пока машин, превосходящих наши.

И машины, которые у нас сегодня ездят, стреляют или летают, — не те машины, которые будут ездить, летать и стрелять в будущем году!

Я полагаю, что этого достаточно для каждого немца. Обо всем остальном позаботятся наши изобретатели, наши немецкие рабочие и работницы.

За спиной у этого фронта, где идут на жертвы, презирают смерть и не щадят жизни, находится фронт Родины, фронт, образованный городом и деревней. Миллионы немецких крестьян, значительную часть которых составляют старики, подростки и женщины, выполняют свой долг наилучшим образом. Миллионы и миллионы немецких рабочих в непрестанном труде — их достижения поразительны. И над этим всем снова немецкая женщина, немецкая девушка, заменившая миллионы мужчин, ушедших на фронт.

Мы действительно можем сказать: впервые в истории в борьбе участвует целый народ — частично на фронте, частично на Родине.

Когда я об этом говорю, то, как старый национал-социалист, я вынужден признать: мы узнали две крайности. Одна — это капиталистические государства, которые с помощью лжи и обмана отказывают своим народам в самых естественных человеческих правах, которые заняты исключительно своими финансовыми интересами, ради которых готовы принести в жертву миллионы людей. С другой стороны мы видим коммунистическую крайность, государство, принесшее невыразимую нищету миллионам и миллионам и приносит в жертву своей доктрине счастье других людей.

Из всего этого, на мой взгляд, вытекает одно обязательство: стремиться к нашему национальному и социалистическому идеалу больше, чем когда-либо! Потому что одно мы должны осознавать ясно: когда однажды эта война закончится, ее выиграет немецкий солдат, который вышел из крестьянских дворов, с фабрик и т. д., который в общем и целом действительно представляет массу нашего народа. И эту войну выиграет немецкая Родина с миллионами рабочих и работниц, крестьян и крестьянок. Бе выиграют созидающие люди, в конторах и на заводах. Все эти миллионы трудящихся людей, они ее выиграют! И именно на таких людей должно равняться наше государство.

Когда закончится эта война, я вернусь с нее еще более фанатическим национал-социалистом, чем был раньше!

Точно так же будет и с теми, которые призваны к руководству; потому что в этом государстве царит не так называемый принцип равенства, как в Советской России, а принцип справедливости. Кто может быть руководителем, в политике ли, в армии или в экономике, тем мы всегда дорожим. Но так же ценен тот, без чьего содействия любое руководство останется бесполезным, всего лишь игрой мысли. И это решающее.

Немецкий народ может сегодня гордиться: у него самые лучшие политические руководители, самые лучшие военачальники, самые лучшие инженеры, самые лучшие экономисты и организаторы, но у него и самые лучшие рабочие и самые лучшие крестьяне.

Соединить всех этих людей в одно целое — это была когда-то задача, которую мы как национал-социалисты ставили перед собой, задача, которая для нас сегодня яснее, чем когда-либо.

Я вернусь с этой войны снова с моей старой партийной программой, выполнение которой кажется мне теперь еще более важным, чем в первый день.

Сознание этого и привело меня сюда сегодня, чтобы коротко выступить перед немецким народом. Ибо в зимней кампании по оказанию помощи фронту содержится еще одна возможность проявить дух этой общности.

Жертвы на фронте не могут быть оплачены ничем!

Но и достижения Родины выдержат испытание историей!

Необходимо, чтобы солдат на фронте знал, что дома Родина заботится как только может о его близких и о нем. Он должен это знать, и должно так случиться, что когда-нибудь наряду с гигантскими успехами на фронте и Родина примет свои заслуженные почести.

Каждый знает, что он должен делать в это время. Каждая женщина, каждый мужчина — они знают, что от них требуется и что они обязаны дать.

Если вы пройдете по улице и вас одолеют раздумья — должны ли вы еще что-то дать, нужно ли это сделать или нет, посмотрите по сторонам: возможно, вы встретите кого-то, кто пожертвовал Германии гораздо больше, чем вы.

Только тогда, когда весь немецкий народ станет обществом, способным на жертвы, только тогда мы можем надеяться и ожидать того, что и в будущем провидение не оставит нас.

Господь бог еще никогда не помог ни одному лентяю, он не помогает также трусам и ни в коем случае не помогает тому, кто не хочет помочь себе сам. Здесь, по большому счету, действует следующий принцип:

Народ, помоги себе сам, тогда и господь не откажет тебе в своей помощи!

Приложение:

Оригинальный текст речи Гитлера 3 октября 1941 года

REDE ADOLF HITLERS

ZUR ERÖFFNUNG DES 3. KRIEGS-WINTERHILFS

WERKES IM BERLINER SPORTPALAST AM 3.

OKTOBER 1941

Der Dank des Führers an Front und Heimat Meine deutschen Volksgenossen und — genossinnen!

Wenn, ich heute nach langen Monaten wieder zu Ihnen spreche, dann geschieht es nicht, um etwa einem jener Staatsmänner Rede und Antwort zu stehen, die sich vor kurzem wunderten, warum ich solange geschwiegen habe. Die Nachwelt wird einmal abwägen und feststellen können, was in diesen dreieinhalb Monaten mehr Gewicht hatte: Die Reden des Herrn Churchill oder meine Handlungen.

Ich bin heute hierher gekommen, um wie immer dem Winterhilfswerk eine kurze Einleitung zu geben. Dieses Mal wurde mir das Herkommen allerdings sehr schwer, weil sich in diesen Stunden an unserer Ostfront eine neu eingeleitete Operation wieder als gewaltiges Ereignis vollzieht.

Seit 48 Stunden ist sie in gigantischem Ausmaß im Gange! Sie wird mithelfen, den Gegner im Osten zu zerschmettern.

Ich spreche nunmehr zu Ihnen im Namen der Millionen, die in diesem Augenblick kämpfen, um Sie, die deutsche Heimat, aufzufordern, zu allen sonstigen Opfern auch in diesem Jahr das zusätzliche des Winterhilfswerkes auf sich zu nehmen.

Seit dem 22. Juni tobt ein Kampf von einer wahrhaft weltentscheidenden Bedeutung. Umfang und Auswirkung dieses Ereignisses wird erst eine Nachwelt klar erkennen. Sie wird dereinst feststellen, daß damit eine neue Zeitenwende begann.

Aber auch dieser Kampf wurde von mir nicht gewollt.

Seit dem Januar 1933, in dem mir die Vorsehung die Führung und Lenkung des Reiches anvertraute, hatte ich ein Ziel vor Augen, das im wesentlichen im Programm unserer nationalsozialistischen Partei umrissen war. Ich bin diesem Ziel nie untreu geworden, ich habe mein Programm niemals aufgegeben. Ich habe mich damals bemüht, den inneren Wiederaufbau eines Volkes herbeizuführen, das nach einem durch eigene Schuld verlorenen Krieg den tiefsten Sturz in seiner Geschichte hinter sich hatte: — Allein schon eine riesenhafte Aufgabe! Ich begann dabei diese Aufgabe in dem Augenblick, als alle anderen an ihr entweder gescheitert waren, oder nicht mehr an die Möglichkeit der Erfüllung eines solchen Programms glaubten.

Was wir nun in diesen Jahren im friedlichen Aufbau geleistet haben, ist einmalig. Für mich und meine Mitarbeiter ist es daher oft geradezu eine Beleidigung, uns mit jenen demokratischen Nullen abgeben zu müssen, die selbst noch auf keine einzige wahre große Lebensleistung zurückzublicken in der Lage sind.

Ich und meine Mitarbeiter hätten diesen Krieg nichtnotwendig gehabt, um dadurch etwa unsere Namen zu verewigen. Dafür würden die Werke des Friedens gesorgt haben, und zwar genügend gesorgt. Und außerdem: Wir waren nicht etwa am Ende unserer schöpferischen Arbeit angekommen, sondern wir standen auf manchen Gebieten erst am Beginn.

So war die innere Sanierung des Reiches unter den schwersten Voraussetzungen gelungen. Denn immerhin müssen in Deutschland 140 Menschen auf den Quadratkilometer ernährt werden. Die andere Welt hat es hier leichter. Trotzdem aber haben wir unsere Probleme gelöst, während die andere demokratische Welt zum großen Teil gerade an diesen Problemen scheiterte.

Unsere Ziele waren dabei folgende:

erstens, die innere Konsolidierung der deutschen Nation,

zweitens, die Erringung unserer Gleichberechtigung nach außen unddrittens, die Einigung des deutschen Volkes und damit die Wiederherstellung eines naturgegebenen Zustandes, der durch Jahrhunderte nur künstlich unterbrochen worden war.

Damit, meine Volksgenossen, war also auch unser äußeres Programm von vornherein festgelegt, die dazu nötigen Maßnahmen von vornherein bestimmt. Keineswegs aber war damit gesagt, daß wir jemals nach einem Kriege strebten. Nur eins war sicher, daß wir unter keinen Umständen auf die Wiederherstellung der deutschen Freiheit und damit auf die Voraussetzung zum deutschen Wiederaufstieg verzichten würden.

Ich habe aus diesen Gedanken heraus der Welt sehr viele Vorschläge unterbreitet. Ich brauche sie hier nicht zu wiederholen; das besorgt die tägliche publizistische Tätigkeit meiner Mitarbeiter. Wieviele Friedensangebote ich aber.auch dieser anderen Welt machte, Abrüstungsvorschläge, Vorschläge zur friedlichen Herbeiführung neuer vernünftiger wirtschaftlicher Ordnungen usw. — sie sind alle abgelehnt worden, und zwar im wesentlichen von jenen abgelehnt worden, die ersichtlich nicht glaubten, durch eine Friedensarbeit ihre eigenen Aufgaben erfüllen oder besser gesagt, ihr eigenes Regime am Ruder erhalten zu können.

Trotzdem ist es uns allmählich gelungen, in jahrelanger friedlicher Arbeit nicht nur das innere große Reformwerk durchzuführen, sondern auch die Einigung der deutschen Nation einzuleiten, das Großdeutsche Reich zu schaffen, Millionen deutscher Volksgenossen wieder in ihre eigentliche Heimat zurückzuholen und damit auch das Gewicht ihrer Zahl dem deutschen Volk als machtpolitischen Faktor zur Verfügung zu stellen.

In dieser Zeit gelang es mir, eine Anzahl von Bundesgenossen zu erwerben, an der Spitze Italien, mit dessen Staatsmann mich eine persönliche enge und innige Freundschaft verbindet.

Auch zu Japan wurden unsere Beziehungen immer besser. In Europa hatten wir außerdem von früher her eine Reihe von Völkern und Staaten, die uns in einer immer gleich bleibenden Sympathie freundschaftlich gegenüberstanden, vor allem Ungarn und einige nordische Staaten. Es sind zu diesen Völkern andere hinzugekommen, leider nicht das Volk, um das ich in meinem Leben am meisten geworben habe, das britische. Nicht, daß etwa das englische Volk in seiner Gesamtheit dafür allein die Verantwortung trägt. Nein: aber einige Menschen sind es, die in ihrem verbohrten Haß und Wahnwitz jeden solchen Versuch einer Verständigung sabotierten, unterstützt von jenem internationalen Weltfeind, den wir alle kennen, dem internationalen Judentum.

So gelang es leider nicht, Großbritannien, vor allem das englische Volk, mit Deutschland in jene Verbindung zu bringen, die ich immer erhofft hatte. Deshalb kam eben, genau wie 1914, der Tag, da die harte Entscheidung getroffen werden mußte. Ich bin nun allerdings auch davor nicht zurückgeschreckt. Denn überfeines war ich mir im Klaren: Wenn es eben nicht gelingen konnte, die englische Freundschaft zu erringen, dann war es besser, seine Feindschaft traf Deutschland in einem Augenblick, in dem ich selbst noch an der Führung des Reiches stand. Denn wenn durch meine Maßnahmen und durch mein Entgegenkommen diese englische Freundschaft nicht zu erwerben war, dann war sie für alle Zukunft verloren; dann blieb nichts anderes übrig, als der Kampf, und ich bin dem Schicksal nur dankbar, daß denn dieser Kampf von mir selbst geführt, werden kann.

Ich bin daher auch der Überzeugung, daß es mit diesen Männern wirklich keine Verständigung gibt. Es sind das wahnsinnige Narren, Leute, die schon seit zehn Jahren kein anderes Wort mehr kannten als das eine: «Wir wollen wieder einen Krieg mit Deutschland!»

Denn in all den Jahren, in denen ich mich bemühte, unter allen Umständen eine Verständigung herbeizuführen, da hat Herr Churchill immer nur eines gerufen: «Ich will meinen Krieg haben!»

Er hat ihn jetzt!

Und alle seine Mithetzer, die nichts anderes zu sagen Wußten, als daß das «ein reizender Krieg» sein wird, und die sich damals am 1. September 1939 gegenseitig beglückwünschten zu diesem kommenden reizenden Krieg. — Sie werden wohl unterdes über diesen reizenden Krieg schon jetzt anders denken gelernt haben!

Und wenn sie es noch nicht wissen sollten, daß dieser Krieg für England keine reizende Sache wird, so werden sie es sicher mit der Zeit noch merken, so wahr ich hier stehe!

Diese Kriegshetzer — nicht nur in der Alten, sondern auch in der Neuen Welt — haben es fertiggebracht, zunächst Polen vorzuschieben. Schlau haben sie ihm eingeredet, daß erstens Deutschland sowieso nicht das sei, was es zu sein vorgebe, und zweitens, daß man ja die Garantie besäße, unter allen Umständen die notwendige Hilfe zu bekommen. Das war die Zeit, in der England noch nicht seinerseits in der Welt um Hilfe herumgebettelt hat, sondern noch jedem großmütig seine Hilfe versprach. Das hat sich ja seitdem schon wesentlich geändert.

Jetzt hören wir ja nicht mehr, daß England einen Staat in den Krieg führt mit dem Versprechen, ihm zu helfen, sondern jetzt hören wir, daß England in der Welt herumbettelt, es möchte ihm in seinem Krieg geholfen werden.

Ich habe damals gerade Polen gegenüber Vorschläge gemacht, von denen ich heute, nachdem die Ereignisse gegen unseren Willen einen anderen Verlauf genommen haben, geradezu sagen muß: Es war doch die Vorsehung, die es damals verhindert hat, daß dieses mein Angebot angenommen wurde. Sie hat wohl gewußt, warum das nicht so sein durfte, und heute weiß auch ich es, und wir alle wissen es!

Diese Verschwörung von Demokraten, Juden und Freimaurern hat es also damals vor zwei Jahren fertiggebracht, zunächst Europa in den Krieg zu stürzen. Es mußten die Waffen entscheiden.

Seitdem findet nun ein Kampf statt zwischen der Wahrheit und der Lüge, und wie immer, so wird aber auch dieser Kampf am Ende für die Wahrheit siegreich ausgehen. Das heißt mit anderen Worten: Was immer auch die britische Propaganda, was immer das internationale Welt Judentum und seine demokratischen Helfershelfer zusammenlügen, an den historischen Tatsachen werden sie nichts ändern! Und die historische Tatsache ist, daß nicht die anderen Staaten etwa Berlin erobert haben, daß sie nicht nach dem Westen oder nach dem Osten vorgerückt sind, sondern die historische Wahrheit ist, daß seit nunmehr zwei Jahren Deutschland einen Gegner nach dem ändern niedergeworfen hat.

Ich habe das gar nicht gewollt. Sofort nach der ersten Auseinandersetzung gab ich ihnen wieder meine Hand. Ich war selbst Soldat und weiß, wie schwer Siege zu erkämpfen, wieviel Blut und Elend, Jammer, Entbehrungen und Opfer damit verbunden sind. Meine Hand wurde aber noch brüsker zurückgestoßen, und seitdem haben wir es ja erlebt, daß jedes Friedensangebot von mir sogleich dem Kriegshetzer Churchill und seinem Anhang dazu diente, um den betrogenen Völkern zu erklären, das sei der Beweis der deutschen Schwäche. Das sei der Beweis, daß wir nicht, mehr kämpfen könnten und vor der Kapitulation stünden. Ich habe es daher aufgegeben, noch einmal diesen Weg zu versuchen. Ich habe mich zu der Überzeugung durchgerungen:

Hier muß nunmehr eine ganz klare Entscheidung, und zwar eine weltgeschichtliche Entscheidung, für die nächsten hundert Jahre erkämpft werden!

Immer in dem Bestreben, den Umfang des Krieges zu begrenzen, habe ich mich im Jahre 1939 zu etwas entschlossen, was vor allem Sie, meine alten Parteigenossen, als das schwerste begreifen, was ich, ich möchte fast sagen, an menschlicher Demütigung hinnehmen mußte: Ich habe damals meinen Minister nach Moskau geschickt. Es war die bitterste Überwindung meines Gefühls, aber in solchen Augenblicken, in denen es sich um das Wohl von Millionen anderer handelt, darf ja nicht das Gefühl entscheiden. Ich habe versucht, hier zu einer Verständigung zu kommen. Sie wissen selber am besten, wie ehrlich und aufrichtig ich diese Verpflichtungen dann gehalten habe. Weder in unserer Presse ist damals auch nur ein Wort mehr gegen Rußland geschrieben, noch in unseren Versammlungen ein Wort über den Bolschewismus gesagt worden.

Leider hat sich die andere Seite von Anfang an nicht darangehalten. Die Folge dieser Abmachungen war ein Verrat, der zunächst den ganzen Nordosten Europas liquidierte. Was es für uns damals bedeutete, stillschweigend zusehen zu müssen, als das kleine finnische Volk abgewürgt wurde, das wissen Sie alle selbst. Ich habe aber geschwiegen. Wie es uns endlich traf, als die baltischen Staaten ebenfalls überwältigt wurden, das kann nur der ermessen, der die deutsche Geschichte kennt und weiß, daß es dort keinen Quadratkilometer gibt, der nicht einst durch deutsche Pionierarbeit der menschlichen Kultur und Zivilisation erschlossen worden war.

Trotzdem habe ich auch dazu geschwiegen, erst als ich von Woche zu Woche mehr empfand, daß Sowjetrußland nunmehr die Stunde gekommen sah, gegen uns selbst vorzugehen, als sich in einem Augenblick, da wir knapp drei Divisionen in Ostpreußen besaßen, 22 sowjetische Divisionen dort ansammelten, als ich allmählich die Unterlagen erhielt, wie an unserer Grenze Flugplatz an Flugplatz entstand, wie eine Division nach der anderen aus dem riesenhaften Sowjetreich hierher zusammengeballt wurde, da war ich nun verpflichtet, auch meinerseits besorgt zu sein.

Denn es gibt in der Geschichte keine Entschuldigung für ein Versehen, eine Entschuldigung, die etwa darin besteht, daß man nachträglich erklärt: ich habe das nicht gemerkt oder ich habe nicht daran geglaubt. An der Spitze des Deutschen Reiches stehend, fühle ich mich nun einmal verantwortlich für das deutsche Volk, für sein Dasein, für seine Gegenwart und, soweit möglich, gerade auch für seine Zukunft.

Ich war daher gezwungen, Abwehrmaßnahmen einzuleiten. Sie waren rein defensiver Natur. Immerhin ergab sich bereits im August und September des vergangenen Jahres eine Erkenntnis: Eine Auseinandersetzung im Westen mit England, die vor allem die ganze deutsche Luftwaffe gebunden hätte, war nicht mehr möglich, denn in unserem Rücken stand ein Staat, der sich täglich mehr fertig machte, in einem solchen Augenblick gegen das Reich vorzugehen.

Wie weit allerdings diese seine Vorbereitungen bereits getroffen waren, das haben wir erst jetzt in vollem Umfang kennengelernt. Ich wollte damals noch einmal das ganze Problem klären und habe deshalb Molotow nach Berlin eingeladen. Er stellte mir die Ihnen bekannten vier Bedingungen.

Erstens: Deutschland müsse endgültig einwilligen, daß, nachdem sich die Sowjetunion erneut von Finnland bedroht fühlte, sie zu einer Liquidierung Finnlands schreiten dürfte. Ich konnte nicht anders, als diese Zustimmung verweigern.

Die zweite Frage betraf Rumänien. Es war die Frage, ob die deutsche Garantie Rumänien auch gegen Sowjetrußland schützen würde. Ich mußte auch hier zu meinem einmal gegebenen Wort stehen. Ich bereue es nicht, daß ich es getan habe, denn ich habe auch in Rumänien in General Antonescu einen Ehrenmann gefunden, der auch seinerseits blind zu seinem Wort gestanden hat.

Die dritte Frage betraf Bulgarien, Molotow forderte, daß Sowjetrußland das Recht erhalte, nach Bulgarien Garnisonen zu legen, um damit über diesen Staat eine russische Garantie auszuüben. Was das heißt, wußten wir ja unterdes von Estland, Lettland und Litauen her zur Genüge. Ich konnte mich hier darauf berufen, daß eine solche Garantie doch bedingt sei von dem Wunsch des zu Garantierenden. Mir sei aber von einem solchen Wunsche nichts bekannt, und ich müßte mich daher erst rück erkundigen und mich mit meinen Verbündeten besprechen.

Die vierte Frage betraf die Dardanellen. Rußland forderte Stützpunkte an den Dardanellen. Wenn Molotow das jetzt abzustreiten versucht, ist es nicht weiter verwunderlich. Er wird, wenn er morgen oder übermorgen nicht mehr in Moskau sein wird, wahrscheinlich auch abstreiten, daß er nicht mehr in Moskau ist.

Er hat aber diese Forderungen gestellt, und ich habe sie abgelehnt. Ich mußte sie ablehnen, und damit war ich mir allerdings klar, daß nunmehr höchste Vorsicht am Platze war. Ich habe seitdem Sowjetrußland sorgfältig beobachtet. Jede Division, die wir feststellen konnten, wurde bei uns gewissen-aft eingetragen und durch Gegenmaßnahmen pflichtgemäß beantwortet. Die Lage war bereits im Mai so weit verdüstert, daß es keinen Zweifel mehr darüber geben konnte, daß Rußland die Absicht hatte, bei der ersten Gelegenheit über uns herzufallen. Gegen Ende Mai verdichteten sich diese Momente so, daß man nunmehr den Gedanken einer drohenden Auseinandersetzung auf Leben und Tod nicht mehr von sich weisen konnte.

Ich mußte nun damals immer schweigen, und es ist mir das doppelt schwer geworden. Nicht so schwer vielleicht der Heimat gegenüber; denn letzten Endes muß sie begreifen, daß es Augenblicke gibt, in denen man nicht reden kann, wenn man nicht die ganze Nation in Gefahr bringen will. Viel schlimmer ist mir das Schweigen meinen Soldaten gegenüber gefallen, die nun Division an Division an der Ostgrenze des Reiches standen und doch nicht wußten, was eigentlich vor sich ging, die keine Ahnung hatten von dem, was sich unterdes in Wirklichkeit verändert hatte, und die aber eines Tages vielleicht zu einem schweren, ja, dem schwersten Waffengang aller Zeiten antreten mußten.

Und gerade ihretwegen durfte ich ja nicht reden, denn hätte ich auch nur ein Wort verloren, dann hätte dies nicht im geringsten Herrn Stalins Entschluß geändert, aber die Überraschungsmöglichkeit, die mir als letzte Waffe blieb, wäre dann weggefallen. Und jede solche Vorankündigung, ja jede Andeutung hätte Hunderttauseriden von unseren Kameraden das Leben gekostet.

Ich habe deshalb auch in dem Augenblick noch geschwiegen, in dem ich mich endgültig entschloß, nunmehr selber den ersten Schritt zu tun. Denn wenn ich schon einmal sehe, daß ein Gegner das Gewehr anlegt, dann werde ich nicht warten, bis er abzieht, sondern dann bin ich entschlossen, lieber selber vorher abzudrücken. Es war, das darf ich hier heute aussprechen, der schwerste Entschluß meines ganzen bisherigen Lebens. Ein jeder solcher Schritt öffnet ein Tor, hinter dem sich nur Geheimnisse verbergen, und erst die Nachwelt weiß genau, wie es kam und was geschah.

So kann man sich nur im Innern mit seinem Gewissen abfinden, das Vertrauen aufsein Volk, auf die selbstgeschmiedete Waffenstärke und schließlich — was ich früher oft sagte — den Herrgott bitten, daß er dem den Segen gibt, der selbst bereit und gewillt ist, heilig und opfervoll für sein Dasein zu kämpfen.

Am 22. Juni morgens setzte nun dieser größte Kampf der Weltgeschichte ein. Seitdem sind etwas über 3Vüs Monate vergangen, und ich kann heute hier eine Feststellung treffen:

Es ist alles seitdem planmäßig verlaufen!

Was immer auch vielleicht im einzelnen der Soldat oder die Truppe an überraschendem erleben mußte — der Führung ist in dieser ganzen Zeit in keiner Sekunde das Gesetz des Handelns aus der Hand gewunden worden. Im Gegenteil: Bis zum heutigen Tage ist jede Aktion genau so planmäßig verlaufen wie einst im Osten gegen Polen, dann gegen Norwegen und endlich gegen den Westen und auf dem Balkan.

Und noch eines muß ich hier feststellen: Wir haben uns weder in der Richtigkeit der Pläne getäuscht, noch in der einmaligen geschichtlichen Tapferkeit des deutschen Soldaten — wir haben uns schließlich auch nicht getäuscht über die Güte unserer Waffen!

Wir haben uns nicht getäuscht über das reibungslose Funktionieren unserer ganzen Organisation der Front, über die Beherrschung der gigantischen hinteren Räume und auch nicht getäuscht über die deutsche Heimat.

Wir haben uns aber über etwas getäuscht: Wir hatten keine Ahnung davon, wie gigantisch die Vorbereitungen dieses Gegners gegen Deutschland und Europa waren, und wie ungeheuer groß diese Gefahr war, wie haarscharf wir diesmal vorbeigekommen sind an der Vernichtung nicht nur Deutschlands, sondern ganz Europas. Das kann ich heute hier aussprechen.

Ich spreche das erst heute aus, weil ich es heute sagen darf, daß dieser Gegner bereits gebrochen ist und sich nie mehr erheben wird!

Hier hat sich gegen Europa eine Macht zusammengeballt, von der leider die meisten keine Ahnung hatten und viele heute noch keine Ahnung besitzen. Es wäre dies ein zweiter Mongolensturm eines neuen Dschingis Khan geworden.Daß diese Gefahr abgewendet wurde, das verdanken wir zunächst der Tapferkeit, der Ausdauer und Opferwilligkeit unserer deutschen Soldaten und dann auch den Opfern aller derer, die mit uns marschiert sind. Denn zum erstenmal ist diesmal doch so etwas wie ein europäisches Erwachen durch diesen Kontinent gegangen.

Im Norden kämpft Finnland — ein wahres Heldenvolk! In seinen weiten Räumen steht es oft ganz allein, nur auf seine eigene Kraft, auf seinen Mut, auf seine Tapferkeit und seine Zähigkeit angewiesen.

Im Süden kämpft Rumänien. Es hat sich aus einer der schwersten Staatskrisen, die ein Volk und ein Land befallen können, in erstaunenswerter Schnelligkeit erholt, unter einem ebenso tapferen wie entschlußfreudigen Mann.

Und damit umfassen wir auch bereits die ganze Weite dieses Kriegsschauplatzes vom Weißen bis zum Schwarzen Meer. Und in diesen Räumen kämpfen nun unsere deutschen Soldaten und in ihren Reihen und mit ihnen gemeinsam Italiener, die Finnen, die Ungarn, die Rumänen, Slowaken. Kroaten sind im Anmarsch, Spanier — sie rücken jetzt in die Schlacht. Belgier, Holländer, Dänen, Norweger, ja selbst Franzosen sind eingerückt in die große Front oder werden es demnächst sein.

Der Ablauf dieses einmaligen Geschehens ist Ihnen, soweit es zurückliegt, im großen bereits jetzt bekannt.

Drei deutsche Heeresgruppen traten an. Eine hatte die Aufgabe, die Mitte aufzubrechen. Eine der beiden Flanken hatte den Auftrag, gegen Leningrad vorzustoßen, und die andere, die Ukraine zu besetzen. Im wesentlichen sind diese ersten Aufgaben gelöst.

Wenn die Gegner in dieser Zeit gewaltigster, weltgeschichtlich einmaliger Kämpfe oft sagten: «Warum geschieht jetzt nichts?» — nun, es ist immer etwas geschehen! Gerade weil etwas geschah, konnten wir ja auch nicht reden!

Wenn ich heute englischer Ministerpräsident sein müßte, würde ich unter diesen Umständen vielleicht auch dauernd reden — weil dort eben nichts geschieht. Aber gerade das ist der Unterschied! Meine Volksgenossen, ich muß das heute hier vor dem ganzen deutschen Volk einmal aussprechen: Es konnte oft einfach nicht geredet werden: — nicht etwa, weil wir die ununterbrochenen gewaltigen Leistungen unserer Soldaten nicht genügend würdigen, — sondern weil wir dem Gegner nicht voreilig von Situationen Kenntnis geben dürfen, die ihm selbst, bei seinem miserablen Nachrichtendienst, oft Tage, ja manchmal erst Wochen später bewußt werden.

Denn — ich habe das neulich schon im Wehrmachtbericht bringen lassen — Der deutsche Wehrmachtbericht ist ein Bericht der Wahrheit.

Wenn irgendein blöder britischer Zeitungslümmel nun erklärt, das müßte erst bestätigt werden: Der deutsche Wehrmachtbericht ist bisher schon gründlich bestätigt worden!

Es gibt doch wohl keinen Zweifel, daß wir in Polen gesiegt haben und nicht die Polen, obwohl die britische Presse es anders behauptet hat.

Es gibt auch keinen Zweifel, daß wir in Norwegen sitzen und nicht die Engländer.

Es gibt auch keinen Zweifel, daß Deutschland Frankreich besiegt hat und nicht umgekehrt.

Es gibt endlich auch keinen Zweifel, daß wir in Belgien und in Holland erfolgreich gewesen sind, und nicht die Engländer. Und es gibt auch keinen Zweifel, daß wir in Griechenland sind und wiederum nicht die Engländer oder Neuseeländer, und auch auf Kreta sind nicht sie, sondern wir. Also hat der deutsche Heeresbericht die Wahrheit gesagt und nicht der… (Das Ende des Satzes geht im tosenden Beifallsjubel der Tausende unter.)

Und jetzt im Osten ist es nicht anders. Nach der englischen Version haben wir dort seit drei Monaten eine Niederlage nach der anderen erlitten. Aber wir stehen tausend Kilometer jenseits unserer Grenzen, wir stehen östlich von Smolensk, wir stehen vor Leningrad und wir stehen am Schwarzen Meer. Wir stehen vor der Krim und nicht die Russen etwa am Rhein.

Wenn bisher die Sowjets dauernd gesiegt haben, dann haben sie ihre Siege jedenfalls schlecht ausgenutzt, sondern sie sind nach jedem Sieg 100 oder 200 Kilometer sofort zurückmarschiert, wahrscheinlich um uns in die Tiefe des Raumes zu locken!

Im übrigen sprechen für die Größe dieses Kampfes Zahlen

Es sind viele unter Ihnen, die noch den Weltkrieg mitgemacht hatten und die wissen, was es heißt, Gefangene zu machen und gleichzeitig 100 Kilometer vorwärts zu erobern.

Die Zahl der Gefangenen ist nunmehr auf rund 2,5 Millionen Sowjetrussen gewachsen.

Die Zahl der erbeuteten oder vernichteten, also bei uns befindlichen Geschütze beträgt bereits jetzt rund 22 000.

Die Zahl der vernichteten oder erbeuteten, also bei uns befindlichen Panzer beträgt jetzt bereits über 18000.

Die Zahl der vernichteten, zerstörten und abgeschossenen Flugzeuge über 14,5 Tausend.

Und hinter unseren Truppen liegt nun schon ein Raum, der zweimal so groß ist als das Deutsche Reich war, als ich 1933 die Führung erhielt, oder viermal so groß als England.

Die Luftlinie aber, die die deutschen Soldaten zurückgelegt haben, beträgt fast durchgehend heute über 800 bis 1000 km. Das ist Luftlinie. An Marschkilometern bedeutet das oft das Eineinhalbfache und Doppelte — auf einer Frontlänge, die gigantisch ist, und einem Gegner gegenüber, der — das muß ich hier aussprechen — nicht aus Menschen besteht, sondern aus Tieren, aus Bestien.

Was der Bolschewismus aus Menschen machen kann, das haben wir jetzt gesehen. Wir können der Heimat gar nicht die Bilder bringen, die uns da zur Verfügung stehen. Es ist das Grauenhafteste, was Menschengehirne sich ersinnen können, ein Gegner, der einerseits aus tierischer Blutgier kämpft und zugleich aus Feigheit und Angst vor seinen Kommissaren andererseits. Es ist ein Land, das nach fast 25jährigem bolschewistischen Dasein unsere Soldaten nunmehr kennengelernt haben.

Und ich weiß eines: Wer dort war und im Herzen in irgendeiner Falte vielleicht noch Kommunist gewesen sein sollte, sei es auch nur im ideellsten Sinne, der kehrt von dieser Auffassung geheilt zurück. Davon können Sie überzeugt sein! Das «Paradies der Arbeiter und Bauern» habe ich immer richtig geschildert. Nach Beendigung dieses Feldzuges werden fünf oder sechs Millionen Soldaten mir bestätigen, daß ich die Wahrheit aussprach. Sie werden Zeugen sein, die ich dann aufrufen kann. Sie sind über die Straßen dieses Paradieses marschiert. Sie haben in den elenden Katen dieses Paradieses nicht leben können, denn sie gehen gar nicht hinein, wenn es nicht unbedingt notwendig ist. Sie haben die Einrichtungen dieses Paradieses gesehen.

Es ist nichts als eine einzige Waffenfabrik auf Kosten des Lebensstandards der Menschen. Eine Waffenfabrik gegen Europa!

Und gegen diesen grausamen, bestialischen, tierischen Gegner, gegen diesen Gegner mit seiner gewaltigen Rüstung, haben unsere Soldaten ihre gewaltigen Siege erkämpft. Ich weiß kein Wort, das ihrer Leistung gerecht werden könnte. Was sie an Mut und Tapferkeit hier dauernd vollbringen, an unermeßlichen Anstren-gungen — das ist unvorstellbar!

Ob es sich um unsere Panzerdivisionen oder die Motorverbände handelt, ob es sich um unsere Artillerie oder Pioniere dreht, ob wir unsere Flieger nehmen — Jäger, Sturzkampfbomber und Schlachtflieger — oder ob wir an unsere Marine denken, an die Besatzungen der U-Boote, ob wir endlich von unseren Gebirgstruppen im Norden sprechen oder von den Männern unserer Waffen: Sie sind alle gleich! über allem aber — und das möchte ich wieder besonders betonen — über allem steht in seiner Leistung der deutsche Infanterist, der deutsche Musketier!

Denn, meine Freunde, wir haben dort Divisionen, die seit dem Frühjahr über 2500 bis 3000 Kilometer zu Fuß marschiert sind, zahlreiche Divisionen, die ein- und anderthalb- und zweitausend Kilometer zurückgelegt haben. Das spricht sich leicht aus.

Ich kann nur sagen: Wenn man von Blitzkrieg redet, dann verdienen es diese Soldaten, daß man ihre Leistungen als blitzartig bezeichnet! Denn in der Geschichte sind sie im Vorwärtsmarschieren noch nie übertroffen worden, höchstens im Rückzug von einigen englischen Regimentern. Es gibt da ein paar historische Blitzrückzüge, die diese Aktionen an Schnelligkeit übertroffen haben. Aber dabei handelte es sich nicht um so große Entfernungen, weil man sich von vornherein immer etwas näher an der Küste hielt.

Ich will nun nicht etwa den Gegner schmähen; ich will nur dem deutschen Soldaten die Gerechtigkeit zuteil werden lassen, die er verdient!

Er hat Unübertreffliches geleistet!

Und mit ihm auch alle die Organisationen, deren Männer heute Arbeiter sind und zugleich auch Soldaten. Denn in diesem gewaltigen Raum ist heute fast jeder Soldat. Jeder Arbeitsmann ist Soldat, jeder Eisenbahner ist dort Soldat.

In diesem ganzen Gebiet muß jeder dauernd mit der Waffe Dienst tun. Und es ist ein Riesengebiet! Was hinter dieser Front geschaffen wird, ist in seiner Art genau so gewaltig wie die Leistungen der Front, über 25 000 km russische Bahnen sind wieder im Betrieb, über 15 000 km russische Bahnen sind wieder auf deutsche Spur umgewandelt worden. Wissen Sie, meine Volksgenossen, was das heißt? Das heißt, daß der größte Querschnitt des Deutschen Reiches von einst, etwa von Stettin bis zu den bayerischen Bergen, also eine Linie von rund 1000 km, fünfzehnmal nebeneinander im Osten auf deutsche Spur gelegt worden ist.

Was das an Anstrengungen und Schweiß kostet, das kann vielleicht die Heimat noch gar nicht so recht ermessen. Und hinter dem allem da sind die Arbeitsbataillone des Arbeitsdienstes, unserer Organisationen, vor allem die Organisation Todt und die Organisationen unseres Berliners Speer, und all die anderen, die wieder zu deren Betreuung da sind. Im Dienste dieser ganzen gigantischen Front steht unser Rotes Kreuz, stehen Sanitätsoffiziere, Sanitätspersonal und Rote-Kreuz-Schwestern. Sie alle opfern sich wahrhaft auf! Und hinter dieser Front baut sich bereits die neue Verwaltung auf, die dafür sorgen wird, daß, wenn dieser Krieg länger dauert, diese riesigen Gebiete der deutschen Heimat und den uns Verbündeten nützen werden. Ihr Nutzen wird ein ungeheurer sein, und keiner soll zweifeln, daß wir diese Gebiete zu organisieren verstehen.

Wenn ich Ihnen so in kurzen Zügen ein Bild der einmaligen Leistungen unserer Soldaten und all derer gebe, die heute hier im Osten kämpfen oder tätig sind, dann möchte ich auch der Heimat den Dank der Front übermitteln!

Den Dank unserer Soldaten für die Waffen, die die Heimat geschaffen hat, diese ausgezeichneten und erstklassigen Waffen, den Dank für die Munition, die dieses Mal zum Unterschied des Weltkrieges in unbegrenzten Massen zur Verfügung steht. Das ist heute nur ein Transportproblem. Wir haben so vorgesorgt, daß ich mitten in diesm gigantischen Materialkrieg auf großen Gebieten die weitere Produktion nunmehr einstellen kann, weil ich weiß, daß es jetzt keinen Gegner mehr gibt, den wir nicht mit den vorhandenen Munitionsmengen niederringen würden.

Wenn Sie aber manches Mal in der Zeitung etwas lesen über die gigantischen Pläne anderer Staaten, was diese alles zu tun gedenken und was sie alles beginnen wollen, und wenn Sie dabei von Milliardensummen hören, so, meine Volksgenossen, erinnern Sie sich an das, was ich jetzt sage:

1. Auch wir stellen in den Dienst unseres Kampfes einen ganzen Kontinent,

2. wir reden nicht vom Kapital, sondern von Arbeitskraft, und diese Arbeitskraft setzen wir hundertprozentig ein, und

3. wenn wir darüber nicht reden, dann heißt das nicht, daß wir nichts tun.

Ich weiß ganz genau, daß die anderen alles besser können als wir. Sie bauen Tanks, die unüberwindlich sind, sie sind schneller als die unseren, stärker gepanzert als die unseren, sie haben bessere Kanonen als die unseren, und sie brauchen gar kein Benzin.

Aber im Kampf haben wir sie bisher noch überall abgeschossen! Und das ist das Entscheidende!

Sie bauen Wunderflugzeuge. Es sind immer Wunderdinge, die sie machen, alles unbegreiflich, auch technisch unbegreiflich. Aber sie haben noch keine Maschinen, die die unseren übertreffen.

Und die Maschinen, die bei uns heute fahren oder schießenoder fliegen, sind nicht jene Maschinen, mit denen wir nächstes Jahr fahren, schießen oder fliegen werden!

Ich glaube, daß das für jeden Deutschen genügen wird. Alles andere, das wird durch unsere Erfinder und durch unseren deutschen Arbeiter und auch durch die deutsche Arbeiterin besorgt.

Hinter dieser Front des Opfers, des Todesmutes und des Lebenseinsatzes steht die Front der Heimat, eine Front, die gebildet wird von Stadt und Land. Millionen deutscher Bauern, zum großen Teil auch oft ersetzt durch Greise, Jugendliche oder durch die Frauen, sie erfüllen im höchsten Grade ihre Pflicht. Millionen und aber Millionen deutscher Arbeiter, sie schaffen unentwegt, es ist bewunderungswürdig, was sie leisten. Und über allen auch hier wieder die deutsche Frau, das deutsche Mädchen, die Millionen von Männern ersetzen, die heute an der Front sind.

Wir können wirklich sagen: Zum ersten Male in der Geschichte ist ein ganzes Volk jetzt im Kampf — teils an der Front, teils in der Heimat.

Wenn ich aber das ausspreche, dann ergibt sich für mich als alten Nationalsozialisten daraus eine zwingende Erkenntnis: Wir haben nun zwei Extreme kennengelernt. Das eine sind die kapitalistischen Staaten, die mit Lügen oder mit Betrügereien ihren Völkern die natürlichsten Lebensrechte verweigern, die ausschließlich ihre Finanzinteressen im Auge behalten, die jederzeit bereit sind, dafür Millionen Menschen zu opfern. Auf der anderen Seite, da sehen wir das kommunistische Extrem, einen Staat, der unsagbares Elend über Millionen und Millionen gebracht hat und auch das Glück aller anderen nur seiner Doktrin opfert.

Daraus kann sich nun in meinen Augen für uns nur eine Verpflichtung ergeben: Unserem nationalen und sozialistischen Ideal mehr denn je zuzustreben! Denn über eines müssen wir uns im klaren sein: Wenn dieser Krieg einst beendet sein wird, dann hat ihn der deutsche Soldat gewonnen, der aus den Bauernhöfen, aus den Fabriken usw. stammt, der in seiner Gesamtheit wirklich die Masse unseres Volkes darstellt.Und es hat ihn gewonnen die deutsche Heimat mit den Millionen Arbeitern und Arbeiterinnen, Bauern und Bäuerinnen. Es haben ihn gewonnen die schaffenden Menschen im Kontor und im Beruf. Alle diese Miüionen Menschen, die tätig sind, die haben ihn gewonnen! Und auf diese Menschen hin muß dann dieser Staat ausschließlich ausgerichtet werden.

Wenn dieser Krieg zu Ende sein wird, dann werde ich aus ihm zurückkehren als ein noch viel fanatischerer Nationalsozialist, als ich es früher war!

Ebenso wird es bei all denen sein, die zur Führung berufen sind; denn in diesem Staat herrscht ja nicht, wie in Sowjetrußland, das Prinzip der sogenannten Gleichheit, sondern das Prinzip der Gerechtigkeit. Wer als Führer geeignet ist, sei es politisch, militärisch oder wirtschaftlich, der ist uns immer gleich wert. Aber genau so wert muß auch derjenige sein, ohne dessen Mitarbeit jede Führung ein leeres Tun und nur Gedankenakrobatik bliebe. Und das ist das Entscheidende.

Das deutsche Volk kann heute stolz sein: Es hat die besten politischen Führer, es hat die besten Feldherren, es hat die besten Ingenieure, Wirtschaftsführer und Organisatoren, es hat aber auch den besten Arbeiter und den besten Bauern.

Alle diese Menschen in eine Gemeinschaft zu verschmelzen, war einst die Aufgabe, die wir uns als Nationalsozialisten stellten, eine Aufgabe, die uns heute noch viel klarer ist als je zuvor.

Ich werde aus diesem Krieg einst zurückkehren wieder mit meinem alten Parteiprogramm, dessen Erfüllung mir jetzt noch wichtiger erscheint als vielleicht am ersten Tag!

Diese Erkenntnis hat mich auch heute nur ganz kurz hierher gefuhrt, um zum deutschen Volke zu sprechen. Denn es hat auch im Winterhilfswerk wieder eine Gelegenheit, den Geist dieser Gemeinschaft zu bekunden.

Was die Front opfert, das kann überhaupt durch nichts vergolten werden.

Aber auch das, was die Heimat leistet, muß vor dar Geschichte dereinst bestehen können!

Es ist notwendig, daß der Soldat an der Front weiß, daß zu Hause sich die Heimat um jeden Zurückgebliebenen bekümmert und für ihn nach bester Möglichkeit sorgt. Das muß er wissen, und das muß sein, damit auch diese Heimat dereinst in Ehren genannt wird neben den gewaltigen Leistungen der Front.

Jeder weiß, was er tun muß in dieser Zeit. Jede Frau, jeder Mann, sie wissen, was man mit Recht von ihnen fordert und was zu geben sie verpflichtet sind.

Wenn sie nur einmal auf die Straßen gehen und im Zweifel sein sollten, ob sie noch einmal geben sollen, geben müssen oder nicht, dann mögen sie nur einen Blick seitwärts wenden: vielleicht wird ihnen dann einer begegnen, der viel mehr als sie für Deutschland geopfert hat.

Nur dann, wenn dieses ganze deutsche Volk zu einer einzigen Opfergemeinschaft, dann allein können wir hoffen und erwarten, daß uns die Vorsehung auch in der Zukunft beistehen wird.

Der Herrgott hat noch niemals einem Faulen geholfen, er hilft auch keinem Feigen, er hilft auf keinen Fall dem, der sich nicht selber helfen will. Hier gilt im größten der Grundsatz:

Volk, hilf dir selbst, dann wird auch der Herrgott dir seine Hilfe nicht verweigern!