Правила Дома сидра

Глава восьмая Удары судьбы

Урожай на ферме «Йорк» был собран. Старший на ферме попросил Мелони остаться травить мышей.

— Надо с ними покончить, пока земля не замерзла, не то они будут хозяйничать здесь всю зиму, — сказал он.

Отравленный овес и кукурузу разбрасывали вокруг деревьев, сыпали в мышиные норки.

Бедные мышки, подумала Мелони и на несколько дней осталась. Она только делала вид, что помогает. Увидев норку, старательно маскировала ее, нагребая поверх сухие листья. Ни разу не бросила внутрь отравленных зерен и не рассыпала в междурядьях. От запаха яда ее тошнило, она вытряхивала отраву в кювет, набивала мешок песком и галькой и, раскидывая безобидную смесь, приговаривала: «Счастливо перезимовать, мышки!»

В бараке стало совсем холодно. Для Мелони поставили железную печурку, которая топилась дровами, дымоходную трубу вывели наружу в окно. Только благодаря этой печке еще и можно было пользоваться уборной. В то утро, когда в душе замерзла вода — он был во дворе, — Мелони решила двигаться дальше; одно плохо, некому будет спасать мышей.

— Другого сада тебе сейчас не найти, — предупредил ее старший. Зимой работников не нанимают.

— Зимой я найду работу в городе, — ответила Мелони.

— В каком? — спросил он, но Мелони только пожала плечами.

Ремнем Чарли она потуже стянула пожитки, с трудом влезла в пальто миссис Гроган — оно было узко в плечах и бедрах, руки из рукавов торчали, но, глядя на Мелони, вы бы согласились, ей в нем уютно.

— В Мэне нет настоящих городов, — продолжал уговаривать ее старший.

— Для меня и городишко город, — отвечала Мелони. Глядя ей вслед, старший сборщик вспомнил: вот здесь, на этом месте, он уже однажды прощался с ней. Тогда была весна, а сейчас деревья голые, небо налилось свинцовой тяжестью, земля с каждым днем цепенеет, а для снега рано — выпадет и тут же тает. И старшему вдруг захотелось уйти вместе с Мелони куда глаза глядят.

— Наверное, скоро ляжет снег, — громко сказал он.

— Что? — переспросила одна из сборщиц.

— Пока! — крикнул старший вдогонку Мелони, но та не обернулась.

— Скатертью дорожка, — прошипела вторая.

— Шлюха! — подхватила третья.

— Почему шлюха? С кем она спала? Кто видел? — возмутился старший.

— Обыкновенная бродяжка, — сказала первая.

— Зато она ни на кого не похожа, — защищал он Мелони. На мгновение стало тихо, женщины вытаращили на него глаза.

— Втюрился! — наконец прорвало одну.

— Никак ее пропавшему дружку завидует! Женщины рассмеялись.

— Ну уж нет! — запротестовал старший. — Ему не позавидуешь. Надеюсь, она его не найдет. И ему и ей будет лучше.

Работница, чей муж пытался изнасиловать Мелони, не принимала участия в разговоре. Она открыла стоявший рядом с кассой большой, на всех, термос, хотела налить кофе, но вместо него в кружку посыпались отравленные зерна. Мелони, разумеется, не хотела никого отравить (для этого надо было бросить в кофе всего горсть зерен). Таков уж был ее прощальный привет. Работницы молча пялились на них, будто читали по ним, как по картам, свое будущее.

— Понятно теперь, что я хотел сказать? — спросил старший. Взял яблоко из корзины, смачно откусил; оно оказалось водянистое и безвкусное, он сморщился и выплюнул откушенный кусок.

Мелони шагала по дороге в сторону океана, было очень холодно, но ходьба скоро согрела ее. Машин — ни встречных, ни портных — не было, приходилось рассчитывать на свои ноги. Наконец она вышла на шоссе, идущее вдоль побережья, и тут же подвернулась оказия. Из кабины притормозившего грузовика выглянул бойкий парнишка, белесый, с русыми волосами.

— Краски и шеллак из Ярмута к вашим услугам, — сказал он.

Парень был немного моложе Гомера, но в остальном явно ему проигрывал. Парнишка гордо представился специалистом по обработке древесины.

Уж конечно, подумала Мелони, специалист, в лучшем случае коммивояжер, а скорее всего, просто развозит чей-то товар. Она скупо улыбнулась, пряча щербинку зубов. Парнишка неловко заерзал на сиденье, ожидая ответного приветствия. «Надо же, — подумала Мелони, — я могу любого смутить в считанные секунды».

— А… а куда вы идете? — спросил парнишка, его грузовик тащился рядом с Мелони, от него несло красками, лаком, креозотом.

— В город, — ответила она.

— В какой?

Тут Мелони позволила себе улыбнуться пошире, и парню представилась наглядная картина трагического прошлого ее рта.

— А ты в какой? — ответила она вопросом на вопрос.

— Я еду в Бат. — Парень уже явно нервничал.

— В Бат? — повторила она и пожала плечами. Такого города она не слыхала.

— Не очень большой, но город, — заверил ее специалист по обработке древесины.

Это был город Клары. Д-р Кедр и Гомер могли бы в свое время сказать ей об этом, но не сказали. Для Мелони это было неинтересно. Она питала к Кларе одно чувство — зависть. Слишком много времени проводил с ней Гомер. Но в Бат ей стоило ехать, там многие знали ферму «Океанские дали». Это был верный путь к Гомеру, о чем Мелони, конечно, не подозревала.

— Так едем в Бат? — осторожно спросил парнишка.

— Точно, — невпопад ответила Мелони и ощерилась, улыбкой ее гримасу нельзя было назвать, так скалит зубы собака.

На День благодарения Уолли приехал домой. Кенди всю осень в субботу и воскресение проводила дома, но Гомер ни разу не видел ее в отсутствие Уолли. Уолли очень этому удивился. Его удивление смутило Кенди, и Гомер понял: она тоже искала предлога для встречи. Но смущаться было некогда — в доме опять полно народа, Олив на седьмом небе от счастья. В духовке — идейка, каждые пятнадцать минут надо поливать ее собственным соком, пора сервировать стол, не до смущения.

Реймонд Кендел и раньше бывал в этот день у Уортингтонов, но первый раз без Сениора. Минут пять он был подчеркнуто вежлив, но скоро увлекся интересным деловым разговором с Олив.

— Отец себя ведет как девушка на свидании, — сказала на кухне Кенди Олив.

— Я польщена, — рассмеялась та.

На этом легкомысленные намеки и кончились. Гомер вызвался разделать индейку на порции и проявил такое искусство, что Олив заметила:

— Быть тебе, Гомер, хирургом!

Уолли рассмеялся. Кенди не знала, куда деть глаза. А Рей Кендел прибавил:

— У парня золотые руки. Все, что они однажды делали, помнят всю жизнь.

— Такие же, как у вас, Рей, — сказала Олив.

Гомер старался как можно скорее покончить с индейкой. И тут Уолли заговорил о войне. Он уже давно подумывает бросить университет и поступить в летную школу, объявил он.

— Когда начнется война — мы ведь можем в нее вступить, — я уже буду летчиком, — прибавил он.

— Ничего подобного ты не сделаешь, — сказала Олив.

— И что тебя так тянет летать? — спросила Кенди. — Ты рассуждаешь как эгоист.

— Почему эгоист? Это мой долг. Защита родины — долг каждого!

— Для тебя это еще одно приключение, — сказала Кенди. — А это и есть эгоизм.

— Ты ничего подобного не сделаешь, — повторила Олив.

— В ту мировую войну меня не взяли по возрасту, я был слишком молод, — сказал Рей. — А в эту, если начнется, не возьмут, потому что слишком стар.

— Вам повезло, — взглянула на него Олив.

— Еще как, — кивнула Кенди.

— Не знаю, — пожал плечами Рей. — Я хотел пойти воевать. Даже прибавил себе лет, но меня кто-то выдал.

— С тех пор вы поумнели, — сказала Олив.

— Поумнел или нет, но вот за техникой не угонишься. Начнись война, столько всего придумают. Представить себе невозможно.

— А я представляю. И ни о чем, кроме войны, не думаю, — горячо проговорил Уолли.

— Даже о смерти? — спросила Олив, унося остов индейки на кухню. — По-моему, ты просто не понимаешь, что такое смерть.

— Точно, — сказал Гомер, он-то видел не одну смерть. Кенди взглянула на него и улыбнулась.

— Ты бы хоть раз мне позвонил, Гомер, в субботу или воскресение, — сказала она.

— Да, правда, — сказал Уолли. — Почему ты не звонил Кенди? А-а, знаю, — добавил он. — Ты был очень занят Деброй Петтигрю.

Гомер отрицательно покачал головой.

— Не Деброй, а анатомией кроликов, — послышался из кухни голос Олив.

— Анатомией чего? — удивился Уолли.

Но и Олив ошиблась. Изучая в школе биологию по программе последнего года, Гомер через три недели понял, что знает о строении кролика несравненно больше, чем его учитель, похожий на скелета мистер Гуд.

Уилбур Кедр сразу бы догадался, в какой области Гомер превзошел своего нового наставника. Мистер Гуд потерпел фиаско, сравнивая мочеполовую систему кролика, овцы и человека. Внутриутробное развитие плода занимает у кролика всего тридцать дней; на свет рождается от пяти до восьми крольчат. Как и полагается мелким грызунам, крольчиха имеет две полноценные матки, они называются uterus duplex, т. е. «двойная матка». У женщины — Гомер это хорошо знал — фаллопиевы трубы подходят с двух сторон к одной матке, uterus simplex, что значит «простая матка». Третья разновидность матки занимает промежуточное положение; она встречается у некоторых млекопитающих, например у овец. и называется uterus bicornis — «двурогая матка».

Бедняга мистер Гуд, рисуя на белесой от мела доске эти три разновидности, спутал овцу и кролика; конечно, это была не такая уж большая ошибка, было бы куда хуже, если бы он наградил двумя матками женщину, но все-таки ошибка, Гомер сразу ее заметил и первый раз в жизни поправил человека, старше себя по рангу и возрасту. «В такой ситуации, — записал однажды Уилбур Кедр — сирота чувствует себя особенно неуютно».

— Прошу прощения, сэр, — сказал Гомер Бур.

— Да, Гомер? — повернулся к ученику мистер Гуд, который при определенном освещении походил своей незащищенностью на препарированных кроликов, лежащих на лабораторных столах учеников. Казалось, с него содрали кожу, чтобы изучать по нему внутренние органы. В глазах притаилось терпение доброго, вконец измученного человека. Только глаза и были в нем живые.

— Все наоборот, сэр, — сказал Гомер.

— Что такое? — не сразу понял мистер Гуд.

— У кролика две полноценные матки: uterus duplex. У овцы матка одна, но раздвоенная, то есть uterus bicornis.

Класс замер. Мистер Гуд заморгал; какой-то миг, не больше, походил на ящерицу, воззрившуюся на муху.

— А разве я не это самое сказал? — улыбнулся он.

— Нет, вы сказали совсем другое, — пронеслось по классу.

— Значит, я оговорился, — сказал мистер Гуд почти весело. — Я хотел сказать именно то, что говорит Гомер.

— Наверное, я не так вас понял, — пролепетал Гомер.

— Нет, ты все правильно понял, — шумели ученики.

Коротышка Баки — у них с Гомером была кроличья тушка на двоих, — толкнув его в бок, прошептал:

— Где ты всего этого набрался?

— Не знаю, обыщи, — ответил Гомер.

Этим словечкам научила его Дебра. Они часто играли в одну игру. Гомер спрашивал ее о чем-то неизвестном, а она отвечала: «Не знаю, обыщи». Он лез ей за пазуху или еще куда-нибудь. Дебра смеялась и, отталкивая его руку, говорила: «Не здесь!» Всегда смеялась и всегда отталкивала. Uterus simplex Дебры Петтигрю оставалась для него за семью печатями.

— Она сказала: «Сделай мне предложение, тогда все у нас будет», — поведал Гомер Уолли, когда они вечером ложились спать.

— Не заходи с ней далеко, — посоветовал ему Уолли. Гомер не рассказал ему, как срезал учителя и как тот после этого переменился. Он и всегда походил на скелета, а сейчас на его лицо легла еще тень бессонных ночей: это был живой труп, изнемогающий от кроличьей анатомии и двойных маток. Глаза у него умоляли — скорей бы на пенсию, неужели возможно такое счастье!

У кого еще, вспоминал Гомер, он видел такое же выражение?

Сестры Анджела и Эдна и даже миссис Гроган могли бы ему подсказать. Разительная смесь предельной усталости и надежды, изнуряющей тревоги и детской веры в будущее, вот уже сколько лет, даже в самые покойные минуты, читалась в лице д-ра Кедра. Подобное выражение скоро появится и у троих его верных помощниц.

— Что с нами будет? — как-то утром спросила сестра Эдна сестру Анджелу.

Обе чувствовали, что-то над ними нависло, на Сент-Облако надвигаются беды. Добрых женщин оскорбила анкета, которую миссис Гудхолл и д-р Гингрич рассылали усыновленным сиротам, и полагали, что д-р Кедр так же к ней отнесся. Но у д-ра Кедра было чувство юмора, его особенно позабавили ответы бывшего Лужка, попечители нашли их такими прекрасными, что послали их д-ру Кедру — решили его порадовать.

На вопрос: «Были ли вы под надлежащим надзором?» — Лужок ответил, что д-р Кедр и сестры буквально глаз с него не спускали. На вопрос: «Как обстояло дело с медицинской помощью?» — написал: «Лучше не могло и быть. Спросите об этом Фаззи Бука, доктор Кедр только что сам за него не дышал. У Фаззи были такие слабые легкие, так старина Кедр сам изобрел аппарат, — захлебывался от восторга Лужок, — подключил к нему Фаззи и спас его». Что же до подбора родителей, тут д-р Кедр просто гений. «Как можно было угадать, что я рожден торговать мебелью? А он угадал, — делился с попечителями Лужок Грин (ныне Роберт Трясини). — Личная собственность, частное владение, может, для кого и пустой звук, но для сирот эти слова (в том числе и домашняя мебель) значат очень, очень много».

— Кто-то из вас, должно быть, уронил его в детстве, и он зашиб головку, — сказал д-р Кедр сестрам Эдне и Анджеле, но было видно, что ответы Лужка ему приятны.

Совет, однако, его ответом не ограничился и, желая прослыть образцом непредвзятости, отправил д-ру Кедру более кислый отзыв о Сент-Облаке. Рой Ринфрет из Бутбея (бывший Кудри Дей) кипел от обиды: «Хочет ли младенец, чтобы ему перерезали пуповину? Вот и я так же хотел стать аптекарем! — писал Рой-Кудри Ринфрет. — Самая прекрасная на свете пара взяла сироту, которого незачем было усыновлять. Он этого никогда не хотел. А меня сплавили этим аптекарям! За нами не было никакого присмотра. Маленькие дети сплошь и рядом натыкались на трупы, — жаловался Кудри попечительскому совету. — Представьте себе, в тот самый день, когда я обнаружил в траве труп, родители, о каких Я мечтал всю жизнь, усыновили другого! Доктор Кедр сказал — у нас сиротский приют, а не зоомагазин, где покупают щенков. А потом приехали эти аптекари и увезли меня в свою аптеку, как бесплатную рабочую силу. Хорошенькое усыновление!»

— Ах ты неблагодарный сопляк! — рассердилась сестра Анджела.

— Как тебе не стыдно, Кудри Дей! — укоряла пустоту сестра Эдна.

— Если бы он был сейчас здесь, я бы его хорошенько отшлепала, — сказала сестра Анджела.

Сестры недоумевали, почему их Гомер не ответил на анкету попечителей. «К вопросу о неблагодарности»… — подумал д-р Кедр, но попридержал язык. А сестра Анджела, посетовав, перешла к делу. Села за стол и настрочила письмо Гомеру, ничего не сказав д-ру Кедру — он устроил бы ей головомойку! «Гомер, ответы на анкету — то немногое, чем ты можешь помочь, — взывала она без обиняков к своему любимцу. — А мы все тут нуждаемся в помощи. Хотя ты там катаешься как сыр в масле, по крайней мере мне так кажется, ты не имеешь права забывать, что твой дом здесь и что человек обязан приносить пользу. Если ты вдруг встретишь достойного молодого врача или медсестру, которые с сочувствием отнесутся к нашему делу, рекомендуй им нас или нам их. Впрочем, ты и сам все понимаешь, мы ведь не молодеем».

А д-р Кедр на другой день тоже послал Гомеру письмо: «Дорогой Гомер, мне стало известно, что совет попечителей разослал нескольким бывшим воспитанникам Сент-Облака довольно нелепый вопросник. Ответь на их вопросы, как сочтешь нужным, только, пожалуйста, ответь. И подготовься к более неприятным шагам с их стороны. Видишь ли, мне пришлось написать им о здоровье наших сирот. Я не сообщил им, что не сумел справиться с аспираторным заболеванием Фаззи Бука и что мы его потеряли. Фаззи все равно не вернешь. Но я вынужден был написать попечителям о твоем сердце. Я подумал, если со мной что случится, кто-то должен об этом знать. Прости меня, что я раньше не рассказал тебе о твоем состоянии. Я много об этом думал, и я не хочу, чтобы ты узнал о своем сердце от кого-то другого. Пожалуйста, не пугайся! „Состояние“ слишком сильно сказано в твоем случае; когда ты был маленький, у тебя прослушивались шумы в сердце; но теперь их почти нет — я как-то слушал тебя, когда ты спал; ты, конечно, этого не помнишь. Я все откладывал разговор о твоем сердце, боясь тебя волновать. (Волнение могло бы причинить вред.) У тебя стеноз клапана легочной артерии, вернее сказать, был стеноз. Только, пожалуйста, не волнуйся. С тобой все в порядке или почти в порядке. Если хочешь знать подробности, я тебе напишу. Сейчас главное, чтобы совет попечителей не расстроил тебя своими глупостями. Помни, тебе нужно избегать стрессовых ситуаций. В остальном ты несомненно можешь вести нормальную жизнь».

«Нормальная жизнь! — подумал Гомер, прочитав письмо. — Бедуин, у которого шалит сердце. А доктор Кедр пишет, что я могу вести нормальную жизнь. Я люблю девушку, невесту лучшего, единственного друга. Это ведь, выражаясь языком доктора Кедра, стрессовая ситуация. А Мелони, разве не была она постоянной стрессовой ситуацией!»

Вспоминая Мелони (это случалось редко), Гомер вдруг чувствовал, что скучает о ней и сердился на себя, чего ради он о ней скучает. И гнал прочь мысли о приюте; чем дальше в прошлое уходила та жизнь, тем больше казалась невыносимой; но, странное дело, вспоминая Сент-Облако, он всегда скучал о нем. Скучал о сестре Анджеле, сестре Эдне, о миссис Гроган и, конечно, о докторе Кедре — обо всех. Он злился за это на себя, ведь о возвращении туда он не мог даже помыслить.

И как же ему нравилась жизнь в «Океанских далях!» Он любил Кенди, дорожил каждой секундой общения с ней. Когда она уезжала в Кэмден, он старался о ней не думать. Но как можно не думать, если рядом Уолли. И, проводив Уолли в университет, Гомер вздохнул с облегчением. Но и о нем той осенью он очень скучал.

«Когда сирота падает духом, он цепляется за соломинку, начинает лгать, — писал Уилбур Кедр. — Ложь приятна ему, это его единственное творчество, живое дело. Она держит его начеку; ведь надо все время помнить, что ты солгал, предвидеть возможные осложнения и стараться не обнаружить лжи. Сирота не чувствую себя хозяином своей жизни и не верит, сколько ни убеждай, что такова вообще участь людей. Только строя воздушные замки, чувствуешь себя властелином судьбы. Ложь для сироты — соблазн. Я это знаю, я и сам говорю им неправду. Люблю присочинить. Солгал — и, кажется, обманул судьбу».

Вот в таком ключе и написал Гомер свои ответы: пропел дифирамб Сент-Облаку, упомянул ремонт заброшенных зданий как способ приобщения сирот к жизни местного общества. Он и в ответном письме сестре Анджеле солгал, правда, самую малость — написал, что «посеял» анкету, потому и не ответил до сих пор попечителям, не могли бы они прислать еще один экземпляр. Получив его, Гомер тут же отправил уже готовые ответы, сочиненные с великим старанием; пусть они там думают, что он написал их с ходу, без долгих размышлений.

С напускным спокойствием ответил он и д-ру Кедру. Конечно, ему интересно узнать о стенозе побольше. Надо ли ему ежемесячно показываться врачу? (Не надо, разумеется, ответил д-р Кедр.) Есть ли симптомы, которые Гомер может заметить сам? Можно ли ощутить шумы, если они опять появятся. (Не появятся, успокаивал его д-р Кедр. Если не будешь волноваться.) Может ли почувствовать шумы, если они все-таки вернутся? (Ради бога, не волнуйся. Не будешь волноваться — не вернутся, внушал ему д-р Кедр.)

И Гомер старался не волноваться, в комнате Уолли рядом с выключателем приколол вторую, незаполненную анкету; и она разделила участь правил дома сидра — висят на самом видном месте, но никто им не следует. Всякий раз, входя в комнату или выходя, Гомер пробегал взглядом вопросы, на которые он так лихо ответил, слегка, правда, покривив душой. Среди них были настоящие перлы. Вот хотя бы такой: «Есть ли у вас предложения по улучшению воспитательной или организационной работы приюта?» Хоть смейся, хоть плачь!

Новые звуки сопровождали теперь бессонницу Гомера; голые ветви яблонь, освободившись от тяжелых плодов, клацали, стукаясь друг о дружку, — в начале декабря дул особенно свирепый ветер. Гомер лежал в постели; мертвенный лунный свет явственно очерчивал скрещенные на груди руки. И ему представлялось, что яблони в предчувствии снегопада учатся стряхивать с ветвей снег.

Может, уже и деревья знали, что вот-вот грянет война. Но Олив Уортингтон о войне не думала. Каждый год слышала она клацание голых веток; ей был привычен вид зимнего сада — то обнаженный, то в кружевах инея. Порывы ветра достигали порой такой силы, что деревья содрогались, сшибались ветвями, гнулись, напоминая пристывших к месту солдат в разных позициях рукопашного боя. Но у Олив за плечами было столько яблоневых битв первых дней декабря, что ей они не могли предвещать войны. И если иногда сад казался Олив особенно голым, она объясняла это тем, что первый раз встречает зиму одна, без Сениора.

«Взрослые не ищут в окружающем мире дурных предзнаменований, — писал д-р Кедр. — А сироты ищут их всегда и во всем».

Глядя в окно Уолли, Гомер искал в голых кронах знаки, предвещающие завтрашний день — его самого, Кенди и Уолли. Где-то там среди веток заблудилось будущее д-ра Кедра и даже Мелони. Что же будет с «работой Господней»?

Война, бывшая уже на пороге, в Сент-Облаке ничем не давала о себе знать. Привычное и новое уравнивалось чехардой дел и забот. Беременности кончались абортами или родами. Сироты уезжали к приемным родителям или томились в ожидании. Во время бесснежных декабрьских холодов древесная пыль канувшей в лету лесопильни вилась в воздухе, ела глаза, раздражала нос, горло; но выпадал снег, и пыль оседала на землю. В оттепель наслоения тончайших опилок попахивали влажной шерстью; налетал ветер, подхватывал слегка подсохшую пыль и рассеивал ее поверх оставшегося кое-где снега. И опять слезятся глаза, текут носы и, сколько ни кашляй, свербит в горле.

— Давайте порадуемся за Дымку, — сообщил в очередной раз д-р Кедр в спальне мальчиков. — Дымка нашел семью. Спокойной ночи, Дымка.

— Шпокойной ночи, Дымка, — прошепелявил Давид Копперфильд.

— Ночи, ночи! — громко кричал Стирфорт.

«Спокойной ночи, маленький обжора, — думала сестра Анджела. — Кто бы ни были твои новые родители, придется им запирать от тебя холодильник».

Декабрьским утром у того самого окна, где когда-то сидела Мелони и (молча или комментируя) наблюдала за ходом событии приютской жизни, сидела Мэри Агнес Корк и смотрела, как поднимаются в гору со станции по виду небеременные женщины.

По голому склону холма, где не так давно воображение Уолли насадило молодой яблоневый сад, юный Копперфильд тащил вверх по первому, еще мокрому снегу картонную коробку из-под гигиенических пакетов; их в ней было четыреста, Копперфильд это знал, потому что сам ее распаковывал; в коробке сидел юный Стирфорт. Дотащив коробку почти до верха, Давид Копперфильд осознал ошибочность своей затеи. Во-первых, нелегко тащить в гору Стирфорта, а во-вторых, под его тяжестью и из-за мокрого снега дно у коробки размякло. Даже если он втащит ее наверх, можно ли съехать на ней, как на санках?

— Ночи, ночи, Дымка, — распевал в коробке Стирфорт.

— Молчи, дурак, — крикнул ему Копперфильд.

Д-р Кедр очень устал. И пошел отдохнуть в провизорской. Хмурый зимний свет окрашивал белые стены в серые тона. И на какой-то миг Кедр потерял представление, что сейчас — день или вечер, осень или зима. «Отныне, — решил он, — каждое мое действие должно быть взвешенно и целенаправленно. Нельзя попусту тратить время. У меня его нет».

Мысленным взором, затуманенным парами эфира, он вдруг увидел в зеркале-расширителе шейку матки. Большой и указательный пальцы привычно держали расширитель открытым; чья же это шейка матки? На запястье у него легчайший завиток. Такой светлый, почти сливается с его бледной кожей. Д-р Кедр тряхнул рукой, и завиток поплыл в воздухе. Оглушенный эфиром, он левой рукой попытался поймать его. Так ведь это ее шейка матки! Как же ее звали?

— Такое игрушечное имя, — громко сказал д-р Кедр. «Кенди!» — вспомнил он. И засмеялся.

Сестра Эдна, проходя мимо провизорской, задержала дыхание и прислушалась к смеху. И хотя она задержала дыхание, ее старые глаза заслезились от эфира. Да еще эта пыль. Да еще сироты — от них тоже нет-нет и набегут на глаза слезы.

Она приоткрыла входную дверь, чтобы проветрить коридор. И увидела, как по склону холма съезжает вниз большая картонная коробка из-под стерильных пакетов. Что же в ней сейчас? Что-то очень тяжелое. Коробка едет медленно, толчками. То затормозит на голой земле, то споткнется о камень, свернет в сторону и опять скользит вниз. Первым из нее вывалился Стирфорт, она сразу узнала его по слишком большим варежкам и лыжной шапочке, которая вечно съезжала ему на глаза. Он немного проехался вниз рядом с коробкой, но на плоском месте остановился, встал и полез. Вверх за варежкой, которую потерял по дороге.

Вторым из коробки вылетел, конечно, Давид Копперфильд, он катился вниз, крепко сжимая в руках большой кусок намокшего картона, который разваливался на глазах.

— Шволочь! — крикнул Копперфильд. К счастью, из-за шепелявости его ругательства звучали не так уж страшно.

— Закройте двери! — крикнул д-р Кедр.

— Здесь надо немного проветрить, — не без задней мысли ответила Эдна.

— А я было подумал, вы хотите заморозить неродившихся младенцев.

«Может, именно это очень скоро случится со всеми нами», — подумала сестра Эдна, не переставая гадать, что им сулит будущее.

Тяжелый надувной матрас, на котором так любил плавать Сениор Уортингтон, под порывами декабрьского ветра метался от одной стенки плавательного бассейна к другой, обламывая ледяные корки, нарастающие по его краям. Олив и Гомер еще в начале осени спустили в бассейне треть воды, чтобы из-за дождей и таяния снега вода не переливалась через край.

Крепчавшему холоду никак не удавалось усмирить матрас, и он, подобно коню, сбросившему всадника, продолжал носиться по бассейну, подгоняемый ветром. Олив изо дня в день смотрела на него в кухонное окно; и Гомер ждал, когда же она решится наконец от него избавиться.

В начале декабря Кенди на выходные ожидали домой. Гомер был в смятении. Что делать? Как увидеться? Позвонить? Пятница тяжелый день, в такие дни трудно принимать решения. Он отправился в школу пораньше, хотел до урока попросить у мистера Гуда тушку кролика в собственное распоряжение. А если нельзя, пусть пересадит его на другое место. Баки ухитрился искромсать внутренности кролика до неузнаваемости, и все его разговоры вертелись вокруг одной темы — органов размножения. От этого идиота можно было сойти с ума. Услыхав, что у некоторых сумчатых два влагалища, он пришел в невыразимый восторг.

— Представляешь, у них этого два! — толкнул он Гомера

— Точно, — кивнул Гомер.

— Ты что, не понял? — Баки еще сильнее толкнул его. — Представь, что ты опоссум. Ведь ты мог бы с другом трахать свою опоссумиху.

— Зачем это мне? — удивился Гомер.

— Нет, ты подумай, две дырки! — распалялся Баки. — Глупая ты башка!

— Сомневаюсь, что опоссумов это очень волнует.

— А я что говорю! Им-то это зачем. Две дырки, и у кого — у опоссумов! Они же, кретины, в этом ничего не смыслят. Представь, что у девушки твоей мечты две дырки, а она не дает. От этого можно рехнуться.

— Девушки моей мечты, — повторил Гомер.

«Девушку моей мечты любят двое, — подумал он. — Вот от чего можно рехнуться».

Словом, в пятницу он отправился в школу пораньше. Хотел просить, чтобы его посадили с кем-то другим. А лучше всего, дали бы другого кролика.

Когда он пришел, только что кончился урок географии. На доске все еще висела большая карта мира.

— Можно я на перемене посмотрю карту? — спросил Гомер учителя географии. — Я потом скатаю ее и отнесу на место.

И вот он первый раз смотрит на весь огромный земной шар, выглядевший на карте неправдоподобно плоским. Гомер скоро нашел штат Мэн — какой же он, оказывается, маленький! А вот и Южная Каролина; он долго разглядывал ее, как будто вдруг перед ним материализовалось местожительство Роза и других сезонников. Он столько слышал последнее время про Германию. Вот и она, ее гораздо легче найти на карте, чем Мэн. Но его поразили размеры Англии. Он так любил Диккенса, и в его воображении Англия была огромной страной.

Океан, который и с пирса Рея Кендела поражал беспредельностью, таким же выглядел и на карте, впрочем, как и все другие океаны. А вот Сент-Облака, которое застило ему жизнь, на карте и вовсе не было. Он долго искал его в Мэне с помощью учительской лупы, как вдруг до него дошло, что урок биологии уже начался и ученики во главе с мистером Гудом удивленно таращатся на него.

— Ищешь своего кролика, Гомер? — пошутил мистер Гуд.

Класс так и грохнул, так всем понравилась шутка учителя. Гомер вздохнул: опять сегодня сидеть с помешавшимся на сексе Баки.

— А ты вот как на это взгляни, — шепнул ему Баки в конце урока. Будь у Дебры Петтигрю две дырки, может, до одной она бы тебя допустила. Видишь, какое преимущество!

Впрочем, в пятницу его опять мучила проблема, говоря языком Баки, двуутробности. Он провел вечер с Деброй. В Бате шел фильм с Фредом Астером, но в Бат ехать час туда, час обратно, да и что интересного в чечетке. Дебра несколько раз звала его с собой в танцевальный класс, но он только отшучивался. Если ей так нравится Фред Астер, ехала бы смотреть его фильм с кем-нибудь из танцоров. На пляж тоже не поедешь, долго в машине не просидишь — холодно. Олив давала ему свой зеленый фургон, но все кругом поговаривали, что скоро введут ограничения на бензин, и тогда, надеялся Гомер, эти мучительные поездки с Деброй сами собой прекратятся.

И он повез Дебру в парк Кейп-Кеннета. Залитое лунным светом, всеми забытое чертово колесо выглядело чем-то средним между лесами стартовой площадки первого космического корабля и остовом доисторического животного. Гомер стал рассказывать ей историю про Роза с его ножом, но быстро понял, что Дебра в дурном настроении, нечего и бисер метать. Она хотела смотреть фильм с участием Фреда Астера. И они поехали наудачу в Кейп-Кеннет, но автомобильная киноплощадка на зиму была закрыта. У обоих в памяти прокручивалась лента начинавшегося романа, но было это не с ними и не прошлым летом, а лет сто назад.

— Не понимаю, как можно не любить танцы, — сказала Дебра.

— Я тоже не понимаю, — ответил Гомер.

Когда он подвез Дебру к зимнему жилищу семейства Петтигрю, было еще не поздно. Свирепые псы, его летние знакомые, бросились им навстречу. К зиме они обросли густой шерстью, морды от разгоряченного дыхания посеребрил иней.

Третьего дня они обсуждали, не поехать ли на дачу Дебры, что на Питьевом озере, устроить маленький пикник; конечно, в доме холодно и придется сидеть в потемках, не то кто-нибудь сообщит в полицию, что в дом залезли. И все-таки было заманчиво провести вечер без посторонних глаз. (Только зачем? Дебра Петтигрю недоступна, имей она даже три матки.) Но в этот тоскливый вечер (тут еще эти псы, чье дыхание кристаллизовалось на левом ветровом стекле) о пикнике не могло быть и речи.

— А завтра что будем делать? — спросила, вздохнув, Дебра. Гомер наблюдал, как пес пытается отгрызть наружное зеркало.

— Я хотел в субботу позвонить Кенди. Она сегодня приехала из Кэмдена, — сказал Гомер. — Мы с ней всю осень не виделись. Уолли попросил меня развлечь ее, свозить куда-нибудь.

— Ты с ней проведешь вечер без Уолли? — спросила Дебра.

— Точно, — кивнул Гомер.

Фургон был такой тупорылый, что псы доставали до ветрового стекла, не прыгая на капот. Один подцепил когтями «дворник» и со щелком согнул его, вряд ли он сможет теперь чистить стекло.

— Значит, ты проведешь с ней вечер наедине?

— Скорей всего, вместе с ее отцом. — Понятно, — сказала Дебра, выходя из машины. Какую-то долю секунды она помедлила, пес с мордой добермана воспользовался этим, и в мгновение ока его передние лапы оказались в кабине, мощная грудь навалилась на сиденье, а опушенная инеем морда выросла, распустив слюни над рукояткой переключения скоростей. Но Дебра успела крепко схватить его за ухо и выволокла взвизгивающего пса из машины.

— Пока, — сказал Гомер, после того как захлопнулась дверца, и стер с набалдашника сразу же замерзшую собачью слюну.

Он дважды проехал мимо дома Кендела — никаких признаков, что Кенди дома. В пятницу она возвращалась домой поездом; в воскресение вечером Рей отвозил ее в школу на машине. «Завтра утром позвоню ей», — твердо решил Гомер.

Кенди сказала, что хочет посмотреть фильм с Фредом Астером. Гомер не возражал.

— Я тоже давно хочу посмотреть этот фильм, — сказал он. В конце концов, до Бата ехать не больше часа. Проезжая в Бате по мосту через реку Кеннебек, они увидели несколько больших кораблей. Одни были на плаву, другие пришвартованы в сухих доках. Верфи Бата тянулись вдоль всего берега, даже в воскресение оттуда доносился стук молотков и лязг металла. В кинотеатр приехали слишком рано и стали искать итальянский ресторанчик, о котором говорил Рей. Если только он еще существует. Реймонд годами не бывал в Бате.

В 194…-м, особенно для приезжего, главным мотивом города были верфи, корабли и мост через Кеннебек. Бат был промышленный город, и Мелони предстояло очень скоро это узнать.

Мелони нашла работу на верфи, в цехе, выпускающем ходовые части. Конвейер, куда ее поставили, находился на втором этаже, на нем работали только женщины и мужчины-инвалиды. Ходовая часть, высасывающая первые месяцы все силы Мелони, была половинкой подшипника, похожей на разрезанный пополам окорок. Где собирали вторые половинки, она понятия не имела. Деталь, в которой было шесть круглых углублений, подъезжала на широкой ленте конвейера, задерживалась ровно на сорок пять секунд и ехала дальше, уступив место следующей. В углублениях стояло густое машинное масло глубиной до третьей фаланги указательного пальца. Рабочие на конвейере брали чистой рукой стальной шарик и опускали каждый в свое гнездо. Шарики были размером чуть больше горошины, им полагалось быть без изъянов — трещин, зазубрин или налипших металлических стружек. На каждые две сотни хороших приходился один бракованный, в конце смены женщины сдавали их мастеру. И если работнице за день не попалось ни одного негодного, мастер делал ей выговор.

За конвейером одни сидели, другие стояли, кому как нравилось.

Мелони в течение дня несколько раз меняла положение. Если сидеть, лента двигалась чересчур высоко, если стоять — слишком низко. В том и другом случае спина скоро начинала болеть, правда, в разных местах. Мелони не только не знала, кто и где собирает вторую половину детали, она понятия не имела, для чего эта штуковина нужна. И меньше всего этим интересовалась. Через две недели у нее наладился четкий рабочий ритм: двадцать шесть, двадцать восемь секунд — отправить шарики в гнезда, десять секунд, не больше, набрать новую порцию безупречных шариков. Сидя, она держала шарики в ложбинке между сдвинутыми ногами; стоя — в пепельнице (Мелони не курила); шарики иногда падали на пол, но у нее всегда был запас.

Между рабочими циклами был промежуток, двенадцать — четырнадцать секунд; в эти секунды она смотрела налево, направо, закрывала глаза и считала до трех, иногда до пяти. Мелони заметила, что существуют два способа работы за конвейером. Одни работницы, закончив цикл, тут же набирали новые шарики; другие ждали, когда подъедет очередная деталь, и только тогда за ними тянулись. Мелони видела недостатки обоих способов.

— Одни сначала выбирают, потом собирают, — сказала Мелони женщина слева, — другие то и то делают одновременно.

— А я чередую одно с другим, — сказала Мелони.

— Каким-то одним способом легче работать, подруга, — посоветовала соседка. Звали ее Дорис; у нее было трое детей, если глядеть на нее слева, она все еще казалась хорошенькой, но правую щеку украшала большая родинка, поросшая длинными волосами. Все двенадцать-четырнадцать секунд простоя Дорис курила.

Справа от Мелони работал мужчина в инвалидной коляске. Ему было труднее: уронив шарик, он не мог поднять его; шарики терялись в складках пледа, окутывавшего его ноги, попадали в механизм коляски; и когда он ехал пить кофе в обеденный перерыв, они негромко постукивали. Звали инвалида Уолтер.

«Чертовы шарики!» — восклицал он три-четыре раза в день.

Если кто-нибудь из рабочих заболевал, цепочку за конвейером выстраивали заново, и у Мелони появлялись другие соседи. Иногда это был слепой Трои. Он на ощупь определял пригодность подшипников и осторожно опускал их в густое невидимое масло. Трои был совсем немного старше Мелони, но уже работал на сборке несколько лет. Он потерял зрение на сварочных работах. И компания была обязана держать его на работе пожизненно.

— По крайней мере, работа мне гарантирована, — повторял он несколько раз на день.

Иногда соседкой Мелони была девушка ее лет по имени Лорна, худенькая, хорошенькая блондинка.

— Это еще не самая плохая работа, бывают хуже, — как-то сказала она Мелони.

— Например?

— Сосать член у бульдога.

— Не знаю, не пробовала. Но наверное, все бульдоги разные.

— А почему же все мужики одинаковые? — спросила Лорна.

И Мелони решила, что Лорна ей нравится. В семнадцать лет Лорна вышла замуж.

— Он был старше меня, — сказала она.

Семейная жизнь почему-то у них не заладилась. Муж работал механиком. Было ему двадцать один год.

— Он на мне женился, потому что я у него была первая, — объяснила Лорна.

Мелони поведала Лорне, что ее с любимым разлучила богатая женщина. Хуже этого не бывает, согласилась Лорна.

— Я думаю, с ним случилось одно из двух. Или он с ней не спит, потому что она не хочет, и тогда он вспоминает, что потерял. Или он с ней спит — и тогда тем более вспоминает, — сказала Мелони.

— Ха!. Это уж точно, — согласилась Лорна. Ей Мелони тоже понравилась. — У меня есть друзья, — сказала она. — Мы ходим вместе в кино, в пиццерию, ну ты понимаешь.

Мелони кивнула, хотя сама она ни в пиццерию, ни в кино не ходила. Лорна была худая, Мелони отличалась дородством, у Лорны всюду торчали кости, у Мелони — телеса; Лорна была хрупкая блондинка с бледным личиком, часто кашляла; Мелони — смуглая великанша, с легкими, которые работали как самый мощный вентилятор. И при всем том они скоро стали неразлучны.

Даже попросили, чтобы на конвейере их поставили рядом, но получили отказ — приятельские отношения, а тем более болтовня на конвейере не поощрялись — снижают производительность труда. Так что Мелони работала рядом с Лорной только в те дни, когда рабочих за конвейером по какой-то причине переставляли, и ей постоянно приходилось выслушивать с одной стороны кудахтанье Дорис, с другой — чертыхания «Уолли на колесах», как его все звали, то и дело ронявшего шарики. Но эта вынужденная разлука на время работы только усиливала их обоюдную привязанность. В ту субботу они вместе работали сверхурочно и места на конвейере у них были рядом.

Как раз в то время, когда Кенди с Гомером ехали по мосту через Кеннебек, приближаясь к центру Бата, Лорна опустила за пазуху Мелони шарик. Это был условный знак, приглашающий к короткой беседе.

— Сегодня в городе идет фильм с Фредом Астером, — сказала она, сплюнув жевательную резинку. — Пойдем посмотрим!

Хотя в голосе миссис Гроган не было отработанной годами сердечности д-ра Кедра, она постаралась вложить всю силу чувств в традиционное вечернее прощание.

— Давайте порадуемся вмести с Мэри Агнес Корк, — проникновенно сказала она и, услыхав в ответ всхлипывания, с жаром продолжала: — Мэри Агнес Корк нашла семью. Спокойной ночи, Мэри Агнес!

Кто-то плакал в подушку, кто-то зажал рот рукой, были слышны и громкие рыдания.

— Давайте порадуемся вместе с Мэри Агнес Корк! — умоляла миссис Гроган.

— Заткнись! — произнес в темноте чей-то голос.

— Мне больно это слышать. Нам всем очень больно. Спокойной ночи, Мэри Агнес, — надрывалась миссис Гроган.

— Береги себя, Мэри Агнес, — прошептал кто-то.

«О Господи! Конечно, береги», — подумала миссис Гроган. У нее самой из глаз хлынули слезы. «Да, Мэри Агнес, да, береги себя!»

Д-р Кедр уверял миссис Гроган, что новая семья Мэри Агнес — как раз то, что нужно такой большой девочке. Эта молодая пара покупала, продавала и реставрировала древности. Работа отнимала у них все время, и маленького ребенка они не могли взять. Но по вечерам и воскресным дням готовы воспитывать подростка. Молодая женщина была очень привязана к младшей сестренке, ей сейчас так недостает ее милой болтовни, сказала она д-ру Кедру. (Сестренка вышла замуж за иностранца и уехала за границу.)

И живут они в Бате, а к Бату Уилбур Кедр питал особые чувства; он был давно в переписке с патологоанатомом батской больницы; старушка Клара — его подарок.

Так что д-р Кедр был вполне доволен, что Мэри Агнес едет в Бат.

Мэри Агнес не захотела менять имя; и вновь обретенные родители позволили ей сохранить не только имя, но и фамилию — ведь Корк-Каллахан в самом деле красиво звучит. На вкус миссис Гроган, пожалуй, немного современно, но ей было приятно, что придуманные ею имя и фамилия не канут в небытие, как многие другие.

— Относись к нам как к друзьям, — сказали ей Тед и Петти по дороге домой.

И сделали первый дружеский жест — повели Мэри Агнес в кино. (Мэри Агнес, конечно, никогда в кино не бывала.) Люди они были крепкие и здоровые, кинотеатр, по их мнению, находился рядом, и они отправились туда пешком; идти пришлось долго, зато они преподнесли Мэри Агнес наглядный урок, чем фокстрот отличается от вальса. Декабрьские тротуары были скользкие и блестящие от луж, но Тед и Петти как бы готовили Мэри Агнес к чуду чечетки, которое ей предстояло увидеть. Фред Астер был фантастический чечеточник.

С реки дул мокрый холодный ветер, и у Мэри Агнес привычно заныла ключица. Когда же пришлось выделывать на льду пируэты, боль резко усилилась, стала пульсировать, и плечо онемело, она поскользнулась и чуть не упала, но успела ухватиться за крыло грязного зеленого фургона, стоявшего у самого тротуара. Подлежала Петти, отряхнула ей пальто. У кинотеатра в густеющих сумерках стояла в кассу длинная очередь. На заледеневшей дверце фургона Мэри Агнес увидела красное яблоко с монограммой «У.У.» и надписью «Океанские дали». Она сразу узнала и эту эмблему и надпись. Она видела их на том кадиллаке; тогда вокруг него стояли с протянутыми руками сироты, а поодаль — высокая красивая девушка. И молодой человек раздавал всем сласти. Значит, они здесь! Та самая пара из волшебной сказки! Ведь это они увезли Гомера. Может, и Гомер с ними! И Мэри Агнес стала вертеть по сторонам головой.

А Гомеру и Кенди так и не удалось отыскать ресторанчик, рекомендованный Реем. Они зашли в две-три итальянские пиццерии, в каждой подавали пиццу, сандвичи с дарами моря и пиво, но все были битком набиты рабочими с верфи, яблоку негде упасть. Они съели пиццу в машине и загодя подъехали к кинотеатру.

Стоя перед кассой, Гомер открыл бумажник и вдруг подумал, а ведь ему никогда в жизни не приходилось еще вот так, стоя на ветру, расплачиваться за билеты в кино. Повернулся спиной к ветру, но и это не помогло, долларовые бумажки рвались у него из рук; Кенди поднесла ладони к бумажнику — так загораживают от ветра пламя свечи — и благодаря этому сумела схватить драгоценный завиток с ее лобка, вырванный ветром из бумажника и прильнувший к обшлагу ее пальто. Они оба бросились ловить его, Гомер даже уронил бумажник, но Кенди опередила и теперь крепко сжимала завиток в кулаке, на который тут же легла рука Гомера.

Они отошли от билетной кассы — в кинотеатр уже тоненьким ручейком вливались зрители. Завиток был в кулаке Кенди, кулак в руке Гомера. Он не хотел, чтобы она разглядела содержимое своего кулака. Но Кенди знала, что она держит. Свидетельством тому — лицо Гомера, как, впрочем, и сам завиток.

— Хочешь, пойдем погуляем? — прошептала она.

— Да, — кивнул Гомер, не выпуская ее руки. Они отошли от кассы и спустились к реке. Кенди посмотрела на воду и прижалась к Гомеру.

— Ты, наверное, коллекционер, — сказала она тихо, но так, чтобы шум реки не заглушил голоса. — Собираешь завитки с женских лобков. У тебя для этого была возможность.

— Нет, — сказал Гомер.

— Но ведь это правда волосы с лобка? — сказала она, стараясь вырвать кулак из руки Гомера. — Мои волосы, да?

— Точно, — ответил Гомер.

— Зачем они тебе? Только говори правду.

Гомер никогда никому еще не говорил «Я тебя люблю» и понятия не имел, как трудно произнести эти слова. И, конечно, он объяснил себе незнакомую боль, сжавшую сердце (мускульный мешок в груди), недавним известием, вычитанным в письме д-ра Кедра. То, что он чувствовал, было любовью, а он подумал, сердечный приступ. Он отпустил кулак Кенди, прижал обе руки к груди. Ему уже чудилось холодное прикосновение прозекторских щипцов, он знал, как вскрывают трупы. Никогда в жизни ему еще не было так трудно дышать.

Кенди взглянула на него, увидела его лицо, кулак сам собой разжался, она схватила Гомера за руки. И конечно, светлый завиток вырвался на свободу, порыв ветра подхватил его, закружил над рекой и унес во тьму.

— Тебе плохо? Это сердце, да? — спросила Кенди. — О Господи, не говори ничего и ни о чем не думай!

— Сердце? — сказал Гомер. — Ты знаешь про мое сердце.

— И ты уже знаешь? Пожалуйста, не волнуйся, — умоляла она.

— Я тебя люблю, — слабо прошептал Гомер, точно это были его последние в жизни слова.

— Знаю. Но не думай об этом. Ради бога, не волнуйся. Я тоже тебя люблю.

— Любишь?

— Да, и Уолли тоже, — поспешила прибавить Кенди. — Я люблю тебя и Уолли. Но пожалуйста, не волнуйся. И ни о чем не думай.

— Откуда ты знаешь о моем сердце? — спросил Гомер.

— Мы все знаем. И Олив и Уолли.

То, что было не очень внятно изложено в письме д-ра Кедра, в устах Кенди прозвучало с непреложностью факта; и сердце у него затрепыхалось еще сильнее.

— Не думай о своем сердце, Гомер! — сказала Кенди, крепко обнимая его. — Не волнуйся ни из-за меня, ни из-за Уолли и вообще ни из-за чего.

— О чем же мне думать?

— О чем-нибудь хорошем. — Она посмотрела ему в глаза и Неожиданно сказала: — Не могу поверить, что ты все это время носил в бумажнике мои волосы. — Но, увидев, что Гомер нахмурился, прибавила. — В общем, ладно, я, кажется, понимаю. И из-за этого не волнуйся. Хотя это странно, но в этом есть что-то романтическое.

— Романтическое, — повторил Гомер, обнимая девушку своей мечты, всего-навсего обнимая. Более интимные прикосновения запрещены всеми мыслимыми и немыслимыми правилами. И он попытался списать боль в сердце за счет того, что д-р Кедр назвал бы нормальной жизненной ситуацией. Это и есть жизнь, внушал себе Гомер, прижимая к себе Кенди. И постепенно их слившиеся фигуры стали сливаться с ночной тьмой и плывущим с реки туманом.

Этот вечер не располагал к сентиментальному фильму.

— Посмотрим Фреда Астера в другой раз, — философски заметила Кенди.

Их потянуло в знакомые места, на пирс Реймонда Кендела: там так хорошо сидеть и слушать, как булькают береговички. А станет холодно, можно пойти в дом, попить чаю с Реем. И они вернулись в Сердечную Бухту: никто и не заметил, что они ездили в Бат.

Глядя, как танцует Фред Астер, Мэри Агнес Корк поглощала невиданное количество воздушной кукурузы; и новоиспеченные родители решили, что бедного ребенка перевозбудило первое посещение кино. К тому же ей явно не сиделось, она больше смотрела вокруг себя, чем на Фреда Астера, всматриваясь в лица, искаженные мерцающим светом экрана. Она искала глазами красивую девушку и молодого человека и даже Гомера — вдруг они взяли его с собой. И потому, различив среди зрителей ту, кого ей больше всего не хватало в ее крохотном мирке, она до того растерялась, что пакетик с кукурузой выпал из рук, а сломанную ключицу пронзила резкая боль.

Смуглая, тяжелая физиономия Мелони маячила над узеньким нахальным личиком молоденькой блондинки (это была, разумеется, Лорна); Мелони сидела с видом пресыщенного завсегдатая кинозалов, склонного охаивать все и вся, хотя и для нее это было первое приобщение к киноискусству. Даже в этом призрачном свете проектора, Мэри Агнес узнала экс-королеву отделения девочек и своего вечного мучителя.

— Боюсь, что ты переела кукурузы, деточка, — озабоченно проговорила Петти Каллахан; ей показалось, что та подавилась случайным кукурузным зерном.

Пока на экране развивалась любовная история, Мэри Агнес не сводила глаз с возвышающейся над залом головы.

Она не сомневалась: пригласи Фред Астер танцевать Мелони, она после первого же вальса разнесла бы вдребезги танцплощадку вместе с Фредом, пересчитала все косточки в его щуплом теле и сделала инвалидом на всю жизнь.

— Ты увидела в зале кого-то знакомого? — спросил Тед Каллахан и, не дождавшись ответа, подумал: «Бедная девочка, рот так набит кукурузой, что слова не может выговорить».

Выйдя в фойе, освещенное мертвенным неоновым светом, Мэри Агнес, как в трансе, направилась к Мелони, которая очевидно не утратила над ней гипнотической силы.

— Привет! — сказала Мэри Агнес.

— Ты, девочка, со мной поздоровалась? — спросила Лорна, но Мэри Агнес, улыбаясь, не сводила глаз с Мелони.

— Привет! Это же я, — сказала она.

— Так, значит, и ты вырвалась оттуда? — без особых чувств, произнесла Мелони.

— Меня удочерили! — сообщила Мэри Агнес.

Тед и Петти, немного нервничая, стояли рядом, не желая проявить навязчивость, но и боясь потерять Мэри Агнес в толпе.

— Это Тед и Петти, а это моя подруга Мелони, — представила она друг другу участников сцены.

К Мелони протянулись руки, но та, казалось, забыла, что в таких случаях делают. А ее прошедшая огонь и воду спутница заморгала глазами; у нее отклеилось одно веко.

— Моя подруга Лорна, — наконец неловко проговорила Мелони.

Все сказали хором: «Привет!» — и тупо глядели друг на друга. «Что этому недоноску нужно?» — недоумевала Мелони. И тут Мэри Агнес выпалила: — А где Гомер?

— Что-что? — переспросила Мелони.

— Гомер Бур. Разве он не с тобой?

— Чего ради он должен быть со мной?

— Красивая пара в той машине… — начала Мэри Агнес.

— В какой машине? — перебила ее Мелони.

— Это другая машина, не та белая, красивая. Но у нее на двери такое же яблоко. Я это яблоко ни с чем не спутаю, — тараторила Мэри Агнес.

Мелони опустила свои ручищи ей на плечи, и та почувствовала как их тяжесть вдавливает ее в пол.

— О чем ты говоришь? — требовательно спросила Мелони

— Я видела старую машину, у нее на дверце яблоко. Я подумала, они тоже приехали смотреть кино. Та красивая пара. А с ними Гомер. А когда я увидела тебя, я сразу подумала: «Гомер наверняка здесь».

— Где ты видела эту машину? — Мелони продолжала допрос, большими пальцами надавив на ключицы Мэри Агнес. — Покажи мне где!

— Что-нибудь случилось? — вмешался Тед Каллахан.

— Не твое дело, — огрызнулась Мелони.

Но машины на том месте уже не было. Стоя на скользком тротуаре в промозглом холоде, глядя на пустое место, где часа два назад стоял зеленый фургон, Мелони спросила Мэри Агнес:

— Ты уверена, что это то самое яблоко? Два «У» и слова «Океанские дали»?

— Да, — ответила девочка. — Только машина другая, старый фургон. Но яблоко я узнала. Его просто нельзя забыть.

— Заткнись, — устало проговорила Мелони.

Она стояла на кромке тротуара, уперев руки в бока; ноздри у нее трепетали, точно она чуяла что-то: так собака по запахам старается определить, кто посягал на ее территорию.

— Насколько я поняла, здесь был твой парень со своей богатой шалавой? — спросила Лорна.

Тед с Петти Каллахан не на шутку забеспокоились и хотели немедленно увести Мэри Агнес домой. Но Мелони остановила их. Она сунула руку в тесный карман джинсов и извлекла оттуда заколку, которую Мэри Агнес стянула тогда с сиденья кадиллака, а Мелони стянула у нее.

— Держи, — протянула она заколку Мэри Агнес. — Она твоя, ты ее раздобыла.

Мэри Агнес схватила заколку, точно это была медаль за отвагу, проявленную в единственной области жизни, которую Мелони считала достойной уважения.

— Я увижу тебя еще? — крикнула она вслед Мелони, которая чуть не бегом зашагала прочь — Гомер мог оказаться за углом.

— Какого цвета был фургон? — обернулась Мелони.

— Зеленого! Мы увидимся? — повторила Мери Агнес.

— Вы, случаем, не знаете ферму «Океанские дали»? — обратилась вдруг к Каллаханам Мелони. Конечно, они не знали. Какое дело антикварам до яблок?

— Могу я тебя хоть иногда видеть? — не унималась Мэри Агнес.

— Я работаю на верфи, — сказала Мелони девочке. — Если услышишь что про «Океанские дали», приходи на верфь, повидаемся.

— Но ты ведь не знаешь, был ли он с ними, — сказала Лорна Мелони, которая весь вечер хмуро молчала. — И была ли с ним эта богатая дрянь.

Они стояли на берегу недалеко от пансиона, где жила Лорна, и пили пиво. Когда выпили, Мелони бросила бутылку в реку. Она всегда любила бросать в реку все, что попадет под руку. Мелони стояла, подняв вверх голову, словно опять принюхивалась, словно ее обостренное чутье уловило запах, источаемый крохотным завитком с лобка Кенди.

Гомер в эти минуты тоже приносил жертву воде. Бросал в воду ракушки; они мелодично булькали, а океан, поглощавший их, откликался слабыми всплесками.

Кенди и Гомер сидели у самой воды, опираясь спинами на противоположные стойки в самом конце пирса. Вытяни они ноги, они коснулись бы друг друга ступнями, но Кенди сидела, подтянув колени к себе — знакомая Гомеру поза: так сидели женщины в приютской больнице, подготовленные к аборту.

— Все в порядке? — тихо спросила Кенди.

— Что в порядке? — переспросил Гомер.

— Твое сердце… — прошептала Кенди.

— Кажется, да. — Что еще он мог ответить?

— Все будет хорошо, — сказала Кенди.

— Что все? — спросил Гомер.

— Ну все, абсолютно все, — поспешила объяснить Кенди.

— Все, — повторил Гомер и продолжал: — То, что я тебя люблю, это хорошо. А то, что ты любишь меня и Уолли, это хорошо? Наверное, да.

— Ты должен надеяться и ждать, — сказала Кенди. — Надеяться на лучшее. Всегда.

— Точно.

— Я ведь тоже не знаю, что делать, — вдруг беспомощно проговорила она.

— Надо все делать правильно, — сказал Гомер. Уолли старается все делать правильно, и д-р Кедр всю жизнь поступает правильно, согласно своим убеждениям. Если набраться терпения, надеяться и ждать, все само собой встанет на свои места. Впрочем, у сирот только это и есть. — Надеяться и ждать. Я умею ждать, — сказал Гомер. — У меня хватит терпения.

И у Мелони был запас терпения. И конечно, у Рея Кендела. Он сидел сейчас у окна, которое выходило на пирс. Механику приходится обладать терпением; пока все в порядке — он в стороне, а случись неисправность, его зовут, он приходит и чинит. Рей видел то незначительное расстояние, которое разделяло сейчас Кенди и Гомера. Сколько раз из этого окна он видел дочь в объятиях Уолли, но сначала они тоже сидели вот так, не касаясь друг друга.

Славные ребята, все трое, думал Рей. Он был механик и не вмешивался ни во что, пока все в порядке. Поломается — он починит, но их ему было жалко.

— Я могу завтра отвезти тебя в школу, — сказал Гомер.

— Меня отвезет папа, — ответила Кенди. — Он любит эти поездки.

Олив Уортингтон взглянула на часы на ночном столике и погасила свет; со свиданий с Деброй Гомер никогда не приходит так поздно. Нетрудно вообразить, что Гомер нравится Кенди; она и сама питала уважение к трудолюбию Гомера. Гораздо прилежнее учится, чем Уолли, взять хотя бы кроликов, да и все другое; надежный друг, всегда приветлив и ровен. Олив сердилась на себя; ее, как всех родителей, мучили противоречивые чувства: как мать, она была на стороне сына, хотела помочь ему, предупредить, но и сознавала — Уолли полезно получить жизненный урок. Только лучше бы не в этот раз, думала Олив.

— Слава богу, эта троица — очень хорошие люди, — сказала она громко; ее собственный голос, прозвучавший в пустом доме, окончательно прогнал сон. «Выпью-ка я чашку горячего какао, то, что мне сейчас надо, — подумала она. — Гомер вот-вот вернется, тоже выпьет со мной».

Олив спустилась вниз и увидела в кухонное окно надувной матрас Сениора. В тумане, подсвеченном луной, плывущей сквозь редкие облака, он показался ей призраком, духом сада. Матрас наполовину торчал из воды у края бассейна и странно походил на собственную мутную черно-белую фотографию. Его вид явно действовал ей на нервы, видно, пора с ним расстаться. Олив надела ботинки, длинное зимнее пальто поверх халата. К сожалению, верхняя лампочка, освещающая площадку перед бассейном, перегорела, Олив зажгла подводные светильники и с удивлением обнаружила, что вода в бассейне замерзла. Вот почему матрас так нелепо торчит из воды. Неподвижный, как каменное изваяние или вмерзший в арктические льды корабль. Стараясь не поскользнуться и крепко держась за край бассейна, она ударила лед каблуком ботинка, потом нагнулась и дернула надувной матрас, он не поддавался. «Если я ступлю на него, — подумала Олив, — я пойду на дно».

И тут как раз приехал Гомер. Олив услыхала, как фургон остановился, и оклинула Гомера.

— Что вы хотите с ним сделать? — спросил Гомер.

— Вытащи его, пожалуйста, — ответила Олив.

— А потом?

— Потом выброси, а я пойду приготовлю тебе чашку горячего какао.

Гомеру пришлось-таки попыхтеть. Лед его тяжести еще не выдерживал, но матрас был схвачен крепко. Гомер осторожно перебрался на матрас, надеясь, что в нем есть воздух и, освободившись из ледяного плена, он не сразу пойдет ко дну. Стоя на коленях, Гомер раскачивал его из стороны в сторону, пока лед не стал поддаваться. Продолжая раскачивать, Гомер начал отступление, вылез благополучно из бассейна и вытащил матрас за собой. Обледеневший, он был очень тяжел, и Гомер волоком дотащил его до мусорных баков. Оставалось выпустить из него воздух и запихнуть в бак. Пробка заржавела и не отворачивалась. Гомер прыгнул на матрас всей тяжестью, но прорезиненная ткань была слишком прочной.

Гомер принес из сарая садовые ножницы и узким лезвием вспорол ее. Наружу вырвался странно теплый зловонный дух. Пахло не только старыми, намокшими под дождем кроссовками, смрад был такой, что Гомер невольно сравнил его с запахом вспоротой утробы. Он затолкал матрас в бак и отправился на кухню за честно заработанной чашкой какао. Вымыл руки, но от них все равно несло резиной, сложил ладони ковшиком, сунул в них нос: точно так пахли руки, когда он после операции стягивал с них резиновые перчатки.

— Как Кенди? — спросила Олив.

— Прекрасно, — ответил Гомер.

Они сидели на кухне, потягивая горячее какао. Точь-в-точь мать и сын, подумали оба. И все-таки не мать и сын.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Олив.

— Да, — ответил Гомер и мысленно прибавил: «Жду и надеюсь».

Уилбур Кедр, вдыхая эфир и видя, как плывут по потолку звезды, знал, какая это роскошь — ждать и надеяться. «Даже если я еще протяну какое-то время, — подумал он, — меня могут в любую минуту схватить за руку». Тот, кто делает аборты, ходит по тонкому льду. Он слишком долго этим занимается. Где гарантия, что завтра-послезавтра на него не донесут?

Не далее как вчера он нажил себе еще одного врага. Женщина была на восьмом месяце, а утверждала, что на четвертом, — пришлось ей отказать. Женскую истерику он умел переждать; если нужна была твердость, он призывал на помощь сестру Анджелу. У сестры Эдны лучше получалось ласковое обхождение. Так или иначе, но в конце концов успокаивались все. Если аборт было делать поздно, ему всегда удавалось убедить женщину пожить в Сент-Облаке, родить ребенка и оставить его в приюте.

С этой женщиной все было иначе. Истерик она не устраивала. Ее почти безмятежное спокойствие питалось, как видно, долго копившейся ненавистью.

— Так значит, вы отказываетесь, — сказала она.

— К сожалению, да, — ответил д-р Кедр.

— Сколько вы хотите? — спросила женщина. — Я заплачу.

— Если вы можете что-то пожертвовать приюту, мы с благодарностью примем, — сказал д-р Кедр. — Если не можете, мы все здесь делаем бесплатно. Аборт — бесплатно. Роды — бесплатно. За пожертвование говорим «спасибо». Вам некуда идти — оставайтесь здесь. Ждать вам недолго.

— Скажите лучше, что сделать, чтобы вы согласились, — настаивала беременная. — Хотите со мной переспать — пожалуйста.

— Я хочу, чтобы вы родили ребенка. Семью мы ему найдем, — сказал Уилбур Кедр. — Это все, чем я могу вам помочь.

Но женщина, казалось, не видит его. Она с трудом встала со слишком мягкого и низкого кресла в кабинете сестры Анджелы. Взглянула на гинекологическое зеркало на столе, д-р Кедр использовал его в качестве пресс-папье. Потенциальные родители, с которыми д-р Кедр здесь беседовал, понятия не имели об истинном назначении этого настольного украшения, но женщина, требующая аборта, как видно, знала; она глядела на него с таким упорством, словно от одного этого у нее могли начаться схватки. Потом посмотрела в окно (сейчас запустит в стекло инструментом, подумал д-р Кедр).

Женщина взяла зеркало и направила его на Кедра, как пистолет.

— Вы еще об этом пожалеете, — сказала она.

Сквозь пары эфира Уилбур Кедр опять увидел эту женщину с направленным на него влагалищным зеркалом. «Как это я пожалею?» — подумал доктор и громко сказал:

— Простите, но мне очень жаль…

Проходящая мимо сестра Эдна услыхала его и подумала: «Ты уже прощен. Я простила тебя».

В воскресение, как обычно, было пасмурно. В Ороно шел тот же самый фильм с Фредом Астером, который накануне собрал столько зрителей в Бате. И студенты Мэнского университета отправились его смотреть, тогда еще студенты не были такими критиканами, как сейчас. Фред Астер привел их в восторг. Уолли тоже, конечно, пошел. Утренний сеанс не стали прерывать, чтобы объявить новость, потрясшую мир. Фред Астер дотанцевал до конца, и зрители услыхали ее уже за стенами уютного кинозала, окунувшись в пасмурный холод послеполуденного Ороно.

Кенди с отцом ехали в это время в Кэмден. Реймонд Кендел сам смонтировал для шевроле приемник, установил наружную антенну и очень гордился ясной, отчетливой слышимостью, идеальной по тем временам для автомобильного приемника. Так что, они услыхали о войне одновременно со всем Мэном.

У Олив радио не выключалось, она пропускала мимо ушей его бормотание, и новости до нее доходили с третьего раза. В это воскресение она пекла яблочный пирог, варила яблочное желе, как вдруг ее насторожила взволнованная интонация диктора.

Гомер в это время был наверху, в комнате Уолли, перечитывал в который раз «Давида Копперфильда», как раз то место, где речь идет о неземной любви: «…Это небо надо мной; приобщившись к вечной тайне, я буду любить неземной любовью и поведаю ей, какая во мне шла борьба, когда я любил там, в подлунном мире…»

«Я все же предпочел бы любить Кенди здесь на земле», — подумал он, как вдруг Олив снизу прокричала:

— Гомер! Ты не знаешь, где Перл-Харбор?

Этого Гомер, конечно, не знал. Он всего раз в жизни видел карту Земли, разглядывал ее каких-то несколько секунд на доске в классе кейп-кеннетской школы, он и Южную-то Каролину нашел с трудом. Гомер не только не знал, где находился Перл-Харбор, но и понятия не имел, что это такое.

— Не знаю, — крикнул он, не отрываясь от книги.

— Японцы только что его разбомбили! — опять прокричала Олив.

— С самолетов? Атаковали с неба? — кричал в ответ Гомер, все еще витающий в облаках.

— Откуда же еще? Спустись и послушай сам.

— А где этот Перл-Харбор? — спросила Кенди отца.

— Тише! Давай послушаем, они, наверное, сейчас скажут, — ответил Рей.

— Как же это японцы умудрились?

— Очевидно, кто-то на земле плохо делал свою работу.

Первые сообщения были чудовищно нелепы: «Японцы вторглись на американскую землю, бомбили Калифорнию». У многих в голове с самого начала все перепуталось, кое-кто даже решил, что порт Перл-Харбор в Калифорнии.

— А где Гавайи? — спросила миссис Гроган.

Д-р Кедр со своими сподвижницами пили чай с печеньем, слушая по радио музыку, и вдруг это сообщение по радио.

— Гавайи в Тихом океане, — ответил д-р Кедр.

— Ну, это очень далеко, — сказала сестра Эдна.

— Не так уж и далеко, — возразил Кедр.

— Значит, опять будет война? — спросила сестра Анджела.

— По-моему, она уже началась, — ответил Уилбур Кедр. А Уолли, которого больше всех коснется эта новость, сидел себе в кино и наслаждался Фредом Астером; Фред танцевал и танцевал, а Уолли думал, что такой стэп можно смотреть хоть весь день.

Мелони с Лорной слушали радио в гостиной пансиона, где жила Лорна. Пансион был женский, в нем снимали комнаты женщины, давно перешагнувшие средний возраст или только что разошедшиеся с мужьями. В воскресение послушать радио в гостиной собрались в основном его пожилые обитательницы.

— Надо немедленно разбомбить Японию, — сказала Мелони. — Нечего с ними церемониться. Уничтожить одним ударом, и все.

— Знаете почему у япошек такие узкие глазки? — спросила Лорна.

Мелони, да и другие женщины проявили явный интерес.

— Потому что они все время занимаются онанизмом, и мужчины и женщины, — объяснила Лорна.

Услыхав это смелое заявление, кто-то вежливо промолчал, кто-то воззрился на нее с изумлением. Мелони из любви к подруге тоже набрала в рот воды.

— Это шутка? — немного погодя спросила она.

— Конечно, шутка, — воскликнула Лорна.

— Я ее не поняла, — призналась Мелони.

— Ну слушай еще раз. У япошек не глаза, а щелочки, потому что они все время занимаются онанизмом. Понятно? — Лорна вопросительно взглянула на подругу.

— Непонятно, — недоумевала Мелони.

— Ну когда они кончают, они ведь закрывают глаза. А потом открывают. И так все время — закрывают, открывают. Им это надоело. Они взяли и навсегда прищурились. Дошло? — торжествующе спросила Лорна.

Помня о зубах, Мелони, не разжимая рта, изобразила улыбку. Глядя на старушек, сидевших в гостиной, вы бы затруднились сказать, от чего они в ужасе затрепетали: от нападения на Перл-Харбор или от шутки Лорны.

А Уолли Уортингтон, услыхав новость, пустился в пляс прямо на улице — так ему не терпелось отличиться на войне и стать героем. Президент Рузвельт назовет этот день «днем позора», но для Уолли он означал совсем другое. Его горячее благородное сердце жаждало сражений и славы; он уже видел себя пилотом «либерейтора Б-24», тяжелого четырехмоторного бомбардировщика, который бомбит мосты и нефтеперерабатывающие заводы, резервуары с горючим и железнодорожные линии. В этот «день позора» один из бомбардировщиков «Б-24» уже ожидал новобранца Уолли Уортингтона, которому предстояло учиться на нем летать.

Жители Сердечной Бухты и Сердечного Камня говорили про молодого Уортингтона, что у него есть все — деньги, прекрасная внешность, обаяние, доброта, любимая девушка; но ко всему этому он обладал еще отвагой и бесконечным запасом безрассудного оптимизма, качеств опасных в юношеском возрасте. Он был готов поставить на карту все, что имел, лишь бы научиться пилотировать самолет, начиненный смертоносным грузом.

Уолли завербовался в военно-воздушные силы в канун Рождества. И ему было разрешено провести праздники дома. В летных училищах ему предстояло больше года овладевать опасным искусством воздушной войны.

— К тому времени военные действия наверняка кончаться, — сказал он Олив и Кенди, сидевшим на кухне «Океанских далей». — Такое уж мое везение.

— Это и правда будет везение, — сказала Олив. На что Кенди кивнула головой.

— Точно, — откликнулся из соседней комнаты Гомер. Он все еще сомневался, не пройти ли ему призывную медицинскую комиссию. Заключения д-ра Кедра о врожденном пороке сердца оказалось достаточно, и его освободили от воинской службы; медицинскую комиссию проходили молодые люди, принадлежащие по здоровью к первому разряду. Он же относился к четвертому. Согласно заключению семейного врача, Гомер страдал врожденным стенозом клапана легочной артерии. Семейным врачом Гомера был, разумеется, д-р Кедр, чье письмо в местный совет по здравоохранению уберегло Гомера от войны, д-р Кедр и сам был членом этого совета.

— Я предложил ей жениться, а она не хочет, — поделился с Гомером Уолли в их общей спальне. — Сказала, что будет меня ждать. А замуж выходить — ни за что. Говорит, хочет быть женой, а не вдовой.

— Теперь ты будешь ждать и надеяться, — сказал Гомер Кенди на другой день.

— Да, — ответила она. — Я уже несколько лет невеста Уолли. Ты появился позже. Тебе оставалось только ждать и надеяться. А тут эта война. Теперь моя очередь ждать и надеяться.

— Ты дала ему обещание? — сказал Гомер.

— Да, — кивнула Кенди. — Но обещание еще ничего не значит. Разве с тобой так не было — дал обещание и нарушил?

При этих словах Кенди Гомер невольно поежился, как если бы Кенди вдруг назвала его «Солнышком».

За рождественским столом Реймонд Кендел, стараясь поддержать разговор, сказал:

— А я бы пошел служить на подводную лодку.

— Ну и попали бы на обед омарам, — возразил Уолли.

— Ничего страшного, — отпарировал Рей. — Омары ведь частенько попадают мне на обед.

— В самолете больше шансов уцелеть, — не сдавался Уолли.

— Больше шансов, — жестко проговорила Кенди. — Скажи, почему тебя так тянет туда, где твоя жизнь зависит от случая?

— Хороший вопрос, — сказала Олив. Явно нервничая, она с такой силой бросила на дубовый поднос серебряную вилку, что рождественский гусь, как всем показалось, попытался вспорхнуть.

— Случай — это не так и мало, — проговорил Гомер и не узнал своего голоса. — Случай управляет всем. В воздухе, под водой, здесь за столом, с первой минуты рождения все и везде решает случай. («Или нерождения», — мысленно добавил он и понял, что говорит голосом д-ра Кедра.)

— Довольно мрачная философия, — сказала Олив.

— Я думал, что ты изучаешь анатомию. А ты, оказывается, философ, — сказал Уолли Гомеру.

Гомер взглянул на Кенди — та с вызовом отвернулась.

На январь Уолли отправили в Форт-Мид, что в штате Мэриленд. Он часто писал Олив, Гомеру, Кенди и даже Рею. Но письма были какие-то пустые. Его наверняка учили по какой-то программе, но он или не знал ее, или не мог о ней писать. Просто предавал бумаге скучные подробности курсантского быта. Так, описал карман, который сам сшил и привесил в ногах койки, чтобы гуталин не прикасался к зубной пасте. Поведал о конкурсе на лучшее название самолета, чем несколько дней занималось все подразделение. Писал с восторгом о поваре-сержанте, который знал кучу неприличных стишков, раз в сто больше, чем Сениор помнил в последние годы. В каждом письме Уолли присылал очередной стишок. Рею они нравились, Гомеру тоже, Кенди сердилась, а Олив, получив очередной стишок, приходила в ужас; Кенди и Гомер показывали их друг другу, но Гомер скоро понял, что это сердило ее еще больше, хотя ей Уолли посылал сравнительно безобидные вирши.

Вот, например, такие:

Гомер стал обладателем такого опуса:

А вот что пришло Рею:

Одному Богу известно, что получала Олив. Знает ли этот сержант хоть один приемлемый для нее? — гадал Гомер, лежа вечерами в комнате Уолли после его и Кенди отъезда и прислушиваясь к биению сердца. Что все-таки с его сердцем неладно?

Вскоре Уолли перевели в Сент-Луис, казармы Джефферсона, 17-й отряд, учебная эскадрилья. Тщательно продуманная структура ВВС, пришло в голову Гомера, построена по образцу «Анатомии» Грея — все разложено по полочкам и всем дано свое имя. В этом было что-то успокаивающее, четкая организация, казалось, гарантировала безопасность. Но Кенди он убедить в этом не мог.

— Сейчас он в безопасности, а завтра? — говорила она, пожимая плечами.

«Береги Гомера, береги его сердце», — наставлял ее в письмах Уолли.

«А кто подумает о моем сердце? Да, я все еще сержусь», — отвечала ему Кенди, хотя Уолли не спрашивал о ее чувствах.

Сердилась на Уолли, но была ему верна, ждала и надеялась.

Целовала Гомера при встречах и расставаниях, но никаких других вольностей.

— Мы просто друзья, — объясняла она отцу, хотя Рей ни о чем не спрашивал.

— Вижу, — отвечал Рей.

Работа в саду этой зимой была самая простая — главным образом, обрезка крон. Все по очереди учили Гомера этому нехитрому искусству.

— Самые большие ветви отпиливают, когда температура падает ниже нуля, — объяснял Злюка Хайд.

— Дерево, если его обрезать в холод, не так кровит, — по-своему объяснял то же самое Вернон Линч, отсекая очередную ветку.

— Когда холодно, нет той опасности заразить дерево, — подытожил наставления Эрб Фаулер, который в зимние месяцы меньше забавлялся с презервативами, скорее всего, потому, что не хотелось снимать перчатки и лезть в карман.

Правда и то, что после вопроса Гомера о дырках в профилактических средствах прыть его заметно поубавилась.

— А разве в них есть дырки? — наигранно удивился он. — Значит, производственный брак! — Потом подошел к Гомеру вплотную и шепнул на ухо:

— Дырки-то не во всех.

— А отличить можно, какие с дырками, какие нет? — спросил Гомер.

— Нельзя, — пожал плечами Эрб. — Просто одни целые, а другие с дырками. Производственный брак.

— Точно, — кивнул Гомер. Но заметил, что пестрые пакетики в рекламной упаковке стали редко летать в его сторону.

Жена Злюки Хайда Флоренс была опять беременна. И всю зиму Толстуха Дот с Айрин Титком подшучивали над счастливыми супругами.

— Сделай милость, держись от меня подальше, — начинала Толстуха Дот, обращаясь к Злюке. — И смотри не пей кофе из моей кружки. Тебе ведь стоит дохнуть на женщину, и она брюхата.

— Это самое он со мной и сделал! — подхватывала шутку сама Флоренс.

— Смотри, Злюка, не вздумай наших мужиков учить своим Фокусам! — смеялась Айрин.

— Он меня всего только чмокнул в ушко, — гордо поглаживая живот, говорила Флоренс, — и вот пожалуйста.

— Одолжите, ради Бога, ушные затычки, — подхватила Лиз-Пиз. — Или лыжную шапочку!

— А мне дюжину резинок Эрба! — смеялась Айрин Титком.

«Упаси тебя Бог от этих резинок», — подумал Гомер. Так наверное, Флоренс и забеременела. Он смотрел на сияющую жену Злюки Хайда: странно видеть женщину, радующуюся беременности.

— Ты что, Гомер, — спросила Толстуха Дот, — ни разу не видел бабу на сносях?

— Точно, не видел, — сказал Гомер и отвернулся. Грейс Линч таращила на него глаза, он отвернулся и от нее.

— Будь я твоих лет, — сказал Гомеру Вернон Линч, когда они формировали кроны в саду Петушиный Гребень, — я бы пошел воевать. Как Уолли. Не сидел дома.

— Я не могу.

— Что, сирот в армию не берут?

— Дело не в этом, — ответил Гомер. — У меня порок сердца. Врожденный.

Вернон Линч сплетником не был, но с тех пор больше никто ни о чем Гомера не спрашивал. Ему не только простили, что он не в армии, но стали трогательно заботиться. Обращались с ним, как мечтал д-р Кедр.

— Я не хотел обидеть тебя, Гомер, — сказал ему Эрб Фаулер. — Ну, когда брякнул про производственный брак. Я бы никогда этого не сказал, если бы знал про твое сердце.

— Все в порядке, Эрб, не беспокойся, — ответил Гомер.

А ранней весной, когда стали готовить пчел к сезону цветения, Аира Титком подскочил к Гомеру, увидев, что тот пытается вытащить из улья особенно тяжелую раму.

— Ради Бога, не поднимай один такие тяжести! — сказал он.

— Мне, Аира, не тяжело. Я сильнее тебя. — Гомер в первую минуту не понял беспокойства Аиры.

— Я слыхал, у тебя барахлит сердце, — объяснил Аира.

В День матери Вернон Линч учил Гомера, как работать с распылителем. Стал опять показывать, как пользоваться респиратором. — Главное, чтобы он был всегда чистый. Тебе респиратор нужен как никому.

— Как никому, — эхом откликнулся Гомер.

Даже Дебра Петтигрю простила ему непонятную дружбу с Кенди. Когда потеплело, они опять стали ездить в фургоне на побережье. А как-то весь вечер целовались в летнем домике Дебры на Питьевом озере. Запах холодного, всю зиму не топленного помещения напомнил ему первые дни работы в доме сидра. Когда его поцелуи охладевали, Дебра хмурилась; когда становились слишком пылкие, она говорила: «Успокойся, тебе нельзя волноваться». Он был истинно благородный юноша, иначе попытался бы доказать Дебре, что его сердце способно вынести самые дерзкие вольности.

Наступила весна. Уолли служил в Келли-Филд, вблизи Сан-Антонио, что в штате Техас, проходил летный курс в авиационном училище (отряд 2, эскадрилья С). А Мелони опять собралась в путь.

— Ты сумасшедшая, — сказала ей Лорна. — Смотри, сколько хорошей работы. Теперь из-за этой войны на верфи можно здорово заработать: стране нужна военная продукция, а не какие-то яблоки.

— Плевать мне на страну, — сказала Мелони. — Я ищу Гомера, и я найду его.

— А к зиме обратно вернешься? — спросила Лорна подругу.

— Если не найду «Океанских далей» и Гомера.

— Значит, зимой опять будем вместе, — сказала Лорна. — Надо же, из-за парня превратиться в такую жопу.

— Я как раз его и ищу, чтобы не превратиться.

Пальто миссис Гроган совсем истрепалось, но узелок с пожитками, затянутый ремнем Чарли, значительно пополнился. Мелони хорошо заработала на верфи, купила добротную мужскую спецовку, Даже пару крепких ботинок. На прощание Лорна вручила ей подарок — детскую варежку на левую руку, слишком маленькую для Мелони, но веселенькой расцветки.

— Это я сама связала, — сказала Лорна. — Для моего ребеночка, но он у меня не родился, я была замужем без году неделя. Даже не успела связать вторую, на правую руку.

Мелони взвесила варежку на ладони, Лорна зашила в нее горсть стальных шариков, которыми разжилась в цехе, получилось отличное оружие.

— На всякий случай, — сказала Лорна. — Вдруг на кого нарвешься посильнее тебя.

У Мелони на глаза навернулись слезы, женщины обнялись, и Мелони отправилась странствовать. Она не простилась с Мэри Агнес, готовой пойти на все, лишь бы угодить грозной приятельнице. Кого только она не спрашивала про «Океанские дали» — одноклассников в школе, любителей антиквариата, посещавших магазин Теда и Петти Каллаханов; вдруг она найдет эту ферму, тогда они непременно подружатся. И Мэри Агнес продолжала расспросы. Только после ухода подруги Лорна поняла, как сильно они сблизились. Она очень скучала по Мелони и неожиданно поймала себя на том, что спрашивает всех подряд про «Океанские дали». Варежка как оружие самозащиты неплохой подарок. Но дружба обязывает ко многому. Теперь уже Гомера искали трое.

Тем летом Уолли перевели из Сан-Антонио в Коулман (тоже штат Техас). В письме Гомеру он жаловался: «Ну хоть бы кто объявил войну Техасу, тогда бы мы не зря здесь парились». Уолли писал, что летают они «в трусах и носках, иначе этот палящий зной не вынести».

— А куда, он думает, его пошлют? Он, что ожидает курортных условий? Его пошлют воевать, — причитала Кенди, сидя напротив Гомера на пирсе Рея Кендела; эти их вечерние бдения заметно влияли на сокращение популяции местных береговичков.

На холодном цементном полу класса Гомер часто раскладывал карту мира; летом в кейп-кеннетскую среднюю школу редко кто заглядывал, а школьный сторож знал географию еще меньше, чем Гомер. И он один разыскивал на карте места, куда, как он предполагал, могли послать Уолли.

Однажды его за этим занятием застал мистер Гуд. Может, он заглянул в свою старую классную комнату в приступе ностальгии, а может, пришел заказать партию кроликов для нового учебного года.

— Ты, наверное, готовишься идти в армию? — спросил мистер Гуд.

— Нет, сэр, — ответил Гомер. — У меня порок сердца — стеноз клапана легочной артерии.

Мистер Гуд устремил взгляд на грудь Гомера, который знал, что учитель и с анатомией кролика не совсем в ладах.

— У тебя шумы в сердце с рождения? — спросил мистер Гуд.

— Да, сэр.

— Они и сейчас слышны?

— Сейчас нет. Почти нет.

— Ну, значит, у тебя не такое уж плохое сердце. — Этим замечанием мистер Гуд хотел ободрить Гомера. Но он не был для Гомера медицинским авторитетом. Надо же, перепутать матку овцы с маткой кролика!

Даже сборщики яблок в том году были другие — старики или почти дети, все остальные были призваны на войну. Кроме мистера Роза.

— Некому в этом году собирать урожай, — сказал он Олив. — Сколько же развелось дураков. Война им важнее яблок!

— Да, знаю, — ответила Олив, — мне можно об этом не говорить.

С сезонниками приехала женщина, которую Роз звал «мама», хотя по возрасту она вряд ли могла быть чьей-то матерью. Она подчинялась только Розу. Собирала яблоки, если хотела или если он ее посылал. Иногда готовила, но не для всех. Вечерами сидела на крыше, но только вместе с Розом. Женщина была молодая, высокая, крупная, с плавными, медлительными движениями, в чем она явно подражала Розу. И всегда улыбалась, улыбка у нее была немного деланная и чуть лукавая, тоже как у Роза.

Ее кровать и кровать Роза стояли рядом, но не были отгорожены ни ширмой, ни занавесками, которые создавали бы какое-то подобие уединенности, и это очень удивляло Гомера. Правда, он иногда замечал, проезжая мимо дома сидра, что все его обитатели, кроме Роза и женщины, стоят снаружи или сидят на крыше. Вот, наверное, когда они вместе, думал Гомер. И наверное, организуя эти свидания, Роз командовал тем же не допускающим возражения тоном, каким отдавал другие распоряжения.

К концу лета на побережье ввели обязательное затемнение, погасло чертово колесо и другие таинственные огни, но, несмотря на это, сборщики яблок все равно лезли вечерами на крышу и тихо сидели, вперив в темноту взгляды, а мистер Роз рассказывал:

— Оно было вон там, выше крыш, и ярче звезд. И оно крутилось, крутилось…

Высокая, пышнотелая женщина стояла рядом, прильнув к нему, а над застрехой крыши вырисовывались и кивали темные головы.

— Но теперь в океане под водой, — продолжал Роз, — Плавают эти штуки с бомбами и подводными пушками. Только где завидят огонь — стреляют. Огонь как магнит притягивает снаряды. Эти пушки бьют автоматически.

— Без людей? — однажды спросил кто-то.

— Без людей. Эти штуки автоматические. Но люди на них есть. Следят, чтобы не было поломок.

— И они тоже сидят под водой?

— Конечно, — отвечал Роз. — Там много людей. Они очень умные. Приплыли сюда и следят за вами.

— За нами? Кто на земле?

— Ну да, — отвечал Роз. — Они вас видят, где бы вы ни были.

Слушатели на крыше вздыхали вразнобой, напоминая хор на сцене, отдыхающий перед очередным номером. А Гомер, лежа в спальне Уолли, с изумлением думал, почему это в мире так устроено — одни рождаются, а других в это самое время убивают.

Это все в порядке вещей, сказал бы ему д-р Кедр. Взять хотя бы Сент-Облако, за исключением карточек на сахар и некоторые другие продукты (что, конечно, большой минус), в остальном война, эта бойня, в жизнь приюта никаких перемен не внесла. Или Великая депрессия, как некоторые называли то давнее бедствие, в Сент-Облаке ее почти не заметили.

«Мы — сиротский приют, — думал д-р Кедр. — Мы призваны именно так служить обществу. И мы не изменимся, если, конечно, нам не помешают». Когда Уилбур Кедр бывал на грани отчаяния (эфир действовал слишком сильно, неминуемая дряхлость, казалось, несла гибель всему, а подпольная деятельность бросалась в глаза, как кромка дальнего леса на фоне колючего осеннего неба), спасительным якорем была мысль: «Я люблю Гомера, и я уберег его от войны!»

Но Гомера это не радовало. Для человека, любящего безответной любовью, ни в чем нет радости. Наоборот, по мнению Гомера, судьба безжалостно с ним обошлась. Никто, даже сирота, не в силах долго довольствоваться неразделенной любовью, подчиниться требованию — надейся и жди. Д-р Кедр от войны его спас, но и он не мог спасти его от Мелони.

В самый разгар уборки яблок Уолли опять перевели в другое место, на этот раз в летное училище в Шермане (тоже в штате Техас) — основной курс, эскадрилья Д. А Мелони успела к этому времени побывать на пяти яблочных фермах. Деньги у нее были, в работе она не нуждалась. Нанявшись на ферму и узнав, что никто там не слыхал про «Океанские дали», она шла дальше. Мелони собирала яблоки в Харпсуэлле и Арроусике; двигаясь на север, дошла до Рокпорта; в глубь штата — до Эплтона и Лисбона. В одном месте свернула в сторону, кто-то сказал ей, что в Уэскас-сете есть «Океанские дали», но это оказалась гостиница; какой-то торговец мороженым мимоходом бросил, что видел «Океанские дали» во Френдшипе. Но это было название частной парусной яхты. В Южном Томастоне Мелони выиграла кулачный бой с метрдотелем ресторанчика «Дары моря»: он потребовал, чтобы она перестала приставать к посетителям с расспросами о каких-то «Океанских далях». Выиграть-то выиграла, но пришлось уплатить штраф за нарушение общественного порядка. И когда в первых числах ноября вошла в Бутбсй-Харбор, кошелек у нее был почти пуст. Море было сизо-серое, в барашках, хорошенькие летние яхты стояли в сухих доках, в ветре чувствовалось дыхание зимы; поры земли, телесные поры Мелони, как и разочарованное сердце, сжимались в предчувствии холодов.

Она не узнала в угрюмом, бледном подростке, продававшем мороженое в аптеке «Ринфрет» Кудри Дея. Но Рой-Кудри Ринфрет сразу ее узнал.

— Ты меня помнишь? Меня тогда звали Кудри Дей, — говорил Рой-Кудри, волнуясь.

Дал Мелони карамельку, жевательную резинку, предложил фирменное мороженое, и все бесплатно.

— Две порции за мой счет, — сказал он; приемные родители вряд ли похвалили бы его за это.

— А ты, приятель, что-то неважно выглядишь, — сказала Мелони.

Она не хотела его обидеть: вид у Кудри Дея был и правда неважный: лицо серое, щупленький, почти не подрос. Но Кудри Дея прорвало; выплеснулась наконец вся обида.

— Мне дико не повезло! — крикнул он. — Как тут хорошо выглядеть! Меня вышвырнули на помойку. Гомер Бур выхватил у меня из-под носа родителей, которые предназначались мне!

Жевательная резинка была не для зубов Мелони. Она опустила ее в карман, хороший подарок Лорне. От сладкого у нее болели зубы, но она изредка баловала себя конфеткой, наверное, хотела себя помучить. Мелони сунула карамельку в рот и от мороженого не отказалась, такого вкусного она еще не едала.

Чтобы показать, как ему все здесь ненавистно, Кудри Дей побрызгал пол клубничным сиропом, предварительно убедившись, что кроме Мелони, его протеста никто не видит. Как бы проверил действует ли шприц, перед тем как облить мороженое сиропом.

— От сиропа заводятся муравьи, — мстительно сказал он, но Мелони засомневалась, заведутся ли они в ноябре. — Они мне всегда говорят, — шепотом продолжал Кудри, — «Не капай сироп, от него заводятся муравьи». Хорошо бы они все здесь съели, — прибавил он и брызнул сиропом на пол еще несколько раз.

— Ты все еще злишься на Гомера? — не без тайной мысли спросила его Мелони.

И объяснила Кудри Дею: если спрашивать у всех про «Океанские дали», в конце концов можно его найти. Но Кудри Дей никогда не задумывался, что скажет Гомеру, если случайно встретит его; да, он кипел негодованием, но характер у него был не мстительный. Ему вдруг вспомнилась агрессивность Мелони, и он с подозрением спросил:

— А тебе зачем Гомер?

— Зачем? — кротко улыбнувшись, переспросила Мелони, по ней было видно, что она и сама этого не знала. — А ты зачем хочешь его увидеть? — вопросом на вопрос ответила она.

— Ну, я… — начал сбивчиво объяснять Кудри Дей, — я просто хотел ему сказать, как плохо он поступил. Уехал и бросил меня. Оставил на растерзание. Ведь это я должен был уехать в той белой машине.

Говоря это, Кудри Дей вдруг ясно осознал, что он просто очень-очень хочет видеть Гомера. Дружить с ним, что-то вместе делать. Он всегда восхищался Гомером. Да, он обиделся тогда, что Гомер бросил их, но зла на Гомера не затаил. И он неожиданно заплакал. Мелони взяла салфетку, которая полагалась к мороженому, и вытерла Кудри Дею слезы.

— Не плачь, я тебя понимаю, — тихо сказала она. — Знаю, что ты чувствуешь. Меня ведь тоже бросили. Понимаешь, я скучаю о нем. И просто хочу его видеть.

Приемный отец Кудри Дея мистер Ринфрет, продававший в дальнем конце аптеки более серьезный товар, услыхал всхлипывания и поспешил сыну на помощь.

— Я из Сент-Облака, — объяснила ему Мелони. — Мы все очень привязаны друг к другу. И когда встретимся, никак не можем успокоиться. — Она по-матерински, может, немного неуклюже, обняла Кудри Дея, и мистер Ринфрет вернулся за свой прилавок.

— Запомни, Кудри, — шептала Мелони, ласково его поглаживая, как будто рассказывала ему вечернюю сказку, — «Океанские дали». Спрашивай у всех про «Океанские дали».

Кудри Дей наконец успокоился, и она оставила ему адрес Лорны.

На пути в Бат Мелони уже думала о работе, конечно, ее возьмут на верфи, из-за войны начальство в цехе наверняка сменилось, и можно рассчитывать на что-то более интересное, чем эти шарики. Вынула из кармана пальто миссис Гроган подарок Лорны; ей еще не пришлось им воспользоваться, но сколько ночей присутствие в кармане увесистой варежки помогло ей спать спокойно. «Нет, этот год не совсем потерян, — думала она, больно ударяя себя варежкой по ладони. — Теперь уже четверо ищут тебя, Солнышко».

Оставаясь все еще в Техасе, Уолли был переведен на новое место, в летную школу в Люббоке (казарма 12, эскадрилья 3), где ему предстояло провести ноябрь и большую часть декабря. На Рождество командование обещало отпустить его домой в отпуск.

«Скоро припаду к лону семейного очага», — писал он Кенди, Гомеру, Олив и даже Рею, который в порыве патриотических чувств пошел работать механиком в подразделение, обслуживающее морскую базу в Киттерне. Рей теперь делал торпеды. Чтобы не погибли омары в садке, нанимал в помощники школьников. А к Олив в «Океанские дали» приезжал работать по субботам и воскресениям. И с энтузиазмом показывал Гомеру с Олив на кухонном столе, как работает гироскоп.

— Чтобы понять механизм торпеды, — объяснял он, — необходимо уяснить себе, как действует волчок.

Гомер слушал с интересом, Олив — подобострастно: она верила, если Рей перестанет следить за ее машинами, яблок у нее в садах не будет.

У Кенди почти все время было плохое настроение; подчинение всего и вся войне угнетало ее; тем не менее она вызвалась помогать сестрам в кейп-кеннстской больнице и проводила там многие часы. Учиться в школе, считала она, в такое время — непозволительная роскошь, и убедила Гомера присоединиться к ней. Гомер с его опытом для больницы — находка.

— Точно, — согласился Гомер.

И хотя он вернулся в медицину не по своей воле и на птичьих правах, он скоро почувствовал, как ему в больнице легко. Конечно ему приходилось сдерживать себя, не соваться со своими советами и изображать новичка в деле, которое знал, к своему прискорбию чуть не с пеленок. Одно было неприятно, сестры задирали нос перед санитарами, врачи — перед теми и другими, а особенно высокомерно себя вели с больными.

Кенди и Гомеру запрещалось делать инъекции и давать лекарства, но и других обязанностей было по горло. Они стелили постели, выносили утки, помогали мыть больных, выполняли сотни поручений, которые создают особую больничную суету, проявляющуюся на слух в нескончаемом шарканье ног по коридорам. Сначала их отправили помогать в родильное отделение. Гомера поразило, насколько лучше принимались роды в приютской больнице. Д-р Кедр дал бы сто очков вперед любому акушеру кейп-кеннетской больницы, да и Гомер мог бы кое-чему поучить здешних сестер. Сколько раз Кедр отчитывал его за то, что он давал пациенткам слишком большую дозу эфира. А что бы он сказал, увидев, какой щедрой рукой дают его здесь? В Сент-Облаке многие роженицы разговаривали под наркозом со старым доктором. Здесь же в послеоперационной палате больные с трудом отходили от наркоза, вид у них был оглушенный, из груди вырывались хрипы, руки безжизненно свисали, мышцы лица так расслаблялись, что веки полностью не прикрывали глаз.

Особенно тяжело было смотреть на детей.

Неужели анестезиологам здесь неизвестно, думал Гомер, что, давая эфир, надо учитывать вес пациента?

Однажды они с Кенди дежурили у кровати мальчика, приходящего в себя после удаления миндалин. Эта работа считалась по плечу помощнику сестры. После такой операции пациент, особенно ребенок, чувствует боль, тошноту, страх. Если давать меньше наркоза, можно совсем избежать рвоты, объяснил Гомер Кенди. В палате с ними была медсестра, которая им очень нравилась, — молодая, простоватой внешности девушка приблизительно одних с ними лет. Звали ее Каролина, она была добра к больным и с врачами не лебезила.

— Ты, Гомер, я вижу, кое-что про эфир знаешь, — сказала она.

— По-моему, здесь его дают слишком много, — промямлил в ответ Гомер.

— В больницах не все так прекрасно, как многим представляется, — сказала Каролина. — И врачи далеки от совершенства, хотя мнят себя гениями.

— Точно, — кивнул Гомер.

У пятилетнего мальчугана, когда он очнулся, сильно болело горло. Ему не успели дать мороженого, чтобы подавить рвотный рефлекс, и его начало рвать.

— Надо теперь следить, чтобы рвотные массы не попали в дыхательное горло ребенка, — продолжал объяснять Гомер.

— У тебя что, Гомер, отец был врач? — спросила Каролина.

— Не совсем, — замялся Гомер.

И сестра Каролина познакомила его с молодым врачом д-ром Харлоу, отращивающим челку в борьбе с белесым вихром, который торчал над его узеньким лбом. Эта челка торчала как козырек, и он, казалось, настороженно поглядывает из-под нее.

— Ах, это тот Гомер, специалист по наркозу? — сказал д-р Харлоу фальшивым голосом.

— Я рос в сиротском приюте, — объяснил Гомер. — Мне приходилось помогать в больничном отделении.

— Но эфир-то ты, конечно, сам никогда не давал, — уверенно предположил д-р Харлоу.

— Никогда, — кивнул Гомер. И так же, как д-р Кедр, лгавший совету попечителей, обнаружил, что лгать неприятным тебе людям — большое удовольствие.

— Не задавайся, пожалуйста, — сказала Кенди Гомеру в машине по дороге домой. — Тебе это не идет. Да и д-ра Кедра можешь нечаянно подвести.

— Когда это я задавался? — спросил ее Гомер.

— Конечно, пока еще не задаешься, — согласилась Кенди. — Но и дальше, пожалуйста, веди себя осторожнее.

Гомер нахмурился.

— И не хмурься, — сказала Кенди. — Тебе это не идет.

— Я не хмурюсь, я просто надеюсь и жду, — сказал Гомер. — Сама знаешь.

Он высадил ее у дома, стоявшего над садком с омарами, хотя обычно заходил ненадолго поговорить с Реем. Гомер ошибся, раздражение Кенди объяснялось не холодностью к нему, а смятением чувств.

Она хлопнула дверцей, обошла машину и жестом попросила Гомера опустить стекло. Нагнулась, поцеловала его в губы, обеими руками растрепала волосы, откинула назад голову и вдруг сильно укусила Гомера в шею. Откинувшись, она ударилась головой о раму дверцы; глаза у нее влажно блестели, но слез в них не было.

— Ты думаешь, мне очень легко? — сказала она. — Думаешь, я тобой играю, да? Думаешь, я знаю, кто мне дороже — ты или Уолли?

Гомер вернулся в больницу; ему нужна была сейчас работа потруднее, чем травить мышей в саду. Опять наступил этот чертов сезон борьбы с мышами. Яды, отрава — он их терпеть не мог!

Как раз в это время в больницу привезли раненного в драке матроса с военно-морской базы в Киттере, где теперь работал Рей Кендел. Кое-как остановив кровь самодельным жгутом, его дружки долго колесили в поисках больницы и наконец, когда уже нормированный бензин был на исходе, подъехали к кейп-кеннетской, не заметив по дороге с полдюжины больниц, расположенных гораздо ближе к месту драки. Нож, вошедший между большим и указательным пальцами, раскроил ладонь почти до запястья. Гомер помог сестре Каролине промыть рану стерилизованной водой с мылом. И машинально, по привычке, приобретенной в приюте, стал давать указания сестре Каролине.

— Измерьте давление на другой руке, — командовал он. — Жгут наложите на повязку… — И добавил, заметив удивленный взгляд Каролины: — Чтобы не повредить кожного покрова. Жгут ведь должен оставаться на руке не меньше получаса.

— С твоего позволения, Гомер, давать указания сестре Каролине буду я, — вмешался д-р Харлоу.

И он, и сестра Каролина взирали на Гомера так, как если бы у них на глазах у кошки или собаки прорезался дар речи или Гомер мановением руки остановил текущую из раны кровь не хуже резинового жгута, наложенного Каролиной по его указанию.

— Совсем неплохо, Гомер, — все-таки похвалил Харлоу.

Гомер с интересом наблюдал за его действиями — укол пятипроцентного новокаина в рану и последующее зондирование. Нож вошел со стороны ладони, предположил Гомер. Ему вспомнилась «Анатомия» Грея и эпизод из фильма, который он смотрел с Деброй: офицер-кавалерист был ранен в руку стрелой, к счастью, не задевшей нерв, который заведует движением большого пальца. Гомер обратил внимание, что матрос двигает этим пальцем.

Д-р Харлоу тоже на него смотрел.

— Здесь проходит очень важный нерв, — медленно проговорил он, обращаясь к матросу. — Тебе повезло, что он цел.

— Нож его не задел, — подтвердил Гомер.

— Верно, — кивнул д-р Харлоу, отрывая взгляд от раны. — А ты откуда знаешь? — спросил он Гомера, который двигал своим большим пальцем. — Значит, ты не только специалист по наркозу? — прибавил он все тем же фальшивым голосом. — И про мышцы тоже кое-что знаешь?

— Только про эту, — сказал Гомер. — Я читал иногда «Анатомию» Грея. Просто так, для удовольствия.

— Для удовольствия? — переспросил д-р Харлоу. — Так ты, наверное, и в сосудах разбираешься. Скажи, какой сосуд здесь кровит?

Гомер почувствовал, как его руки коснулось бедро сестры Каролины; прикосновение было дружеское; Каролина тоже недолюбливала д-ра Харлоу. Забыв предостережение Кенди, Гомер не сдержался и ответил:

— Тот, что ответвляется от ладонной дуги.

— Очень хорошо. — В голосе д-ра Харлоу прозвучало явное разочарование. — Ну и что ты посоветуешь делать?

— Наложить шов номер три.

— Абсолютно точно, — сказал д-р Харлоу. — Но это уже не из «Анатомии» Грея.

И он показал Гомеру, что нож повредил глубокие и поверхностные сгибательные сухожилия пальца.

— Куда они идут? — опять спросил д-р Харлоу. — К указательному пальцу.

— Надо сейчас заниматься обоими сухожилиями?

— Этого я не знаю, — сказал Гомер. — Я вообще про сухожилия знаю мало.

— Удивительно! — воскликнул д-р Харлоу. — Сшить надо только глубокое сухожилие, — объяснил он. — Придется зашивать шелком 0-два. Вообще-то для сухожилий нужна более тонкая нитка.

— Шелк 0-четыре, — сказал Гомер.

— Очень хорошо, — похвалил д-р Харлоу и прибавил, обратившись к сестре Каролине, которая не отрываясь смотрела на Гомера: — Швы он знает!

— Рану, по-моему, надо зашить шелком 0-четыре. Затем наложить давящую повязку на ладонь, немного согнув пальцы, — отчеканил Гомер.

— Это называется зафиксировать положение, — поясни д-р Харлоу.

— И этого я не знаю, — сказал Гомер.

— Ты учился в медицинском институте? — спросил д-р Харлоу.

— Не совсем, — опять уклончиво ответил Гомер.

— Собираешься поступать?

— Скорее всего, нет, — ответил Гомер и хотел было уйти из операционной, но д-р Харлоу остановил его: — Почему ты не в армии?

— У меня порок сердца.

— И ты, конечно, не знаешь какой?

— Не знаю.

Он мог бы тут же все узнать про стеноз клапана легочной артерии, ему сделали бы рентген, и знающий специалист расшифровал его. И тогда он узнал бы правду. Но кому хочется узнавать правду от неприятного тебе человека. Гомер пошел в палату, где лежали дети после тонзиллэктомии и почитал им скучные детские книжки. Не читать же им «Давида Копперфильда» или «Большие надежды», дети здесь больше двух-трех дней не задерживаются.

Сестра Каролина попросила вымыть пациента, крупного мужчину, недавно перенесшего операцию на предстательной железе.

— Цени удовольствие писать, пока у тебя все в порядке, — сказал он Гомеру.

— Буду ценить, сэр, — ответил Гомер, растирая полотенцем до здорового покраснения гору человеческой плоти.

Когда Гомер вернулся в «Океанские дали», Олив еще не было дома, она дежурила на вышке клуба Сердечной Бухты, высматривала, не появится ли в небе чужой самолет. С этой вышки раньше любовались яхтами. Гомер не сомневался, чужие самолеты над их городками не появятся. Мужчины, друзья-собутыльники Сениора, украшали силуэтами вражеских самолетов дверцы кабин в раздевалке бассейна, женщины приносили их домой и приклеивали на холодильник. Олив дежурила на вышке два часа в день.

Разглядывая силуэты на дверце холодильника, Гомер думал: «Я бы мог все это знать: самолеты, яблони, а сейчас я умею только одно — принимать роды, правда, почти идеально. И делать еще одну, более простую операцию, нарушающую божеские и человеческие законы. Доктор Кедр ведет игру в нарушение правил».

И Гомер стал размышлять о правилах. Матрос с порезанной рукой участвовал в драке, которая не подчинялась никаким правилам. А вот драка с мистером Розом всегда диктуется его правилами. Драться с ним на ножах — все равно что подставлять себя птичке с острым клювом, способной заклевать до смерти. Мистер Роз — виртуоз, незаметным движением может отмахнуть кончик носа, ухо, сосок. Вот почему именно он диктует правила дома сидра. А какие правила регламентируют жизнь Сент-Облака? Какими правилами руководствуется д-р Кедр? Какие нарушает, какие сочиняет сам, откуда черпает уверенность в их непреложности? Кенди, очевидно, живет по правилам, но по каким? Знает ли их Уолли? А Мелони? Есть ли в ее жизни путеводная нить? Эти вопросы не давали Гомеру покоя.

— Послушай, — сказала Лорна, — ведь идет война. Ты заметила?

— Ну и что? — пожала плечами Мелони.

— А то, что он наверняка в армии. Или уже призвали, или скоро призовут.

Мелони покачала головой:

— Нет, он не в армии. Понимаешь, он не военный человек.

— Господи, можно подумать, что воюют только военные.

— Если он и пойдет на войну, он все равно вернется, — сказала Мелони.

В том декабре лед непрочно сковал реку. В прилив морская вода заходила в устье, и вода в Кеннебеке отдавала солью. Сейчас посредине дымилась темная, бурлящая полынья, куда даже Мелони не могла добросить бутылку — такая широкая река в Бате. Допив пиво, Мелони бросила бутылку; подпрыгивая со стуком по скрипящему льду, она покатилась к полынье, как в замедленном кино. Потревожила чайку, та проснулась и поскакала, как старуха, которая прыгает через лужи, подхватив юбку.

— Одно могу сказать, — тихо говорила Лорна, — с этой войны вернутся не все.

Из Техаса домой неблизкий путь; Уолли к тому же не везло — везде задержки, везде надо ждать. И погода такая скверная; наземные службы долго не разрешали посадку. Когда Кенди с Гомером встретили его в бостонском аэропорту, первое, что он сказал, — отпуск у него всего двое суток. Но даже это не портило его настроения, особенно он гордился производством в офицеры. Потом Кенди скажет, это был все тот же неунывающий Уолли.

— Лейтенант второго класса Уортингтон прибыл, — шутливо доложил он Олив.

И все, даже Рей, прослезились.

Из-за талонов на бензин нельзя было ездить как раньше, куда хочешь. Гомер гадал, когда Уолли останется с Кенди наедине и как он это устроит. Он, конечно, хочет этого. А вот как Кенди, хочет ли она?

В канун Рождества все вместе собрались в «Океанских далях». В Рождество не уединишься, Олив весь день дома, и Рей свободен — торпеды и омары заполнят его время после праздников. А на третий день Уолли уезжать, Кенди с Гомером повезут его в бостонский аэропорт.

Конечно, Уолли и Кенди только и делали, что обнимались и целовались у всех на глазах. В рождественскую ночь в спальне Уолли Гомер вдруг вспомнил: он уже второе Рождество празднует вдали от Сент-Облака и ничего не послал д-ру Кедру, даже рождественской открытки, так его разволновал и обрадовал приезд друга.

— Для завершения курса поеду учиться еще в одну школу, — говорил, раздеваясь, Уолли. — А уже оттуда в Индию.

— В Индию, — повторил Гомер, очнувшись от своих мыслей.

— Для полетов над Бирмой. Бирма — это между Индией и Китаем. Там у японцев базы.

Гомер не зря изучал карту мира в кейп-кеннетской школе. Он представлял себе, что такое Бирма — сплошные джунгли и горы. Если самолет собьют, хуже места для приземления не придумаешь.

— А как у вас с Кенди? — спросил Гомер.

— Потрясающе! — сказал Уолли и прибавил: — У нас еще есть несколько часов завтра.

Рей спозаранку уехал в мастерские. И почти в то же время Уолли сел в кадиллак и покатил в Сердечную Бухту.

— Всего двое суток! Какая же это побывка в кругу семьи, — чуть не плакала Олив. — Целый год не был дома. У кого язык повернется назвать это отпуском. Хоть в армии, хоть где!

Гомер, единственный собеседник Олив, в то утро был плохим утешителем.

Уолли и Кенди заехали за Гомером в полдень. Конечно, у них это было, думал Гомер. Но как знать наверняка, не спросив?

— Хотите, я поведу машину? — предложил он. Кенди сидела на переднем сиденье между ним и Уолли.

— Зачем? — удивился Уолли.

— Может, вы хотите подержаться за руки, — сказал Гомер. Кенди вскинула на него глаза.

— Мы уже подержались, — рассмеялся Уолли. — Но все равно, спасибо за предложение.

Лицо Кенди не светится счастьем, заметил Гомер.

— Ты хочешь сказать, у вас уже все было? — спросил он. Кенди, не повернув головы, смотрела вперед. Уолли перестал смеяться.

— Что все, старик?

— Секс, — объяснил Гомер.

— Боже мой, Гомер!

— Да, у нас был секс, — сказала Кенди, не повернув головы.

— Надеюсь, вы были осторожны. Приняли меры?

— Да, мы были осторожны. — На этот раз Кенди смотрела Гомеру в глаза, стараясь говорить самым нейтральным голосом.

— Я рад, что вы были осторожны, — сказал Гомер, глядя на Кенди. — Это необходимо, когда спишь с мужчиной, который будет летать над Бирмой.

— Над Бирмой? — Кенди повернулась к Уолли: — Ты мне не сказал, куда тебя пошлют. Так значит, в Бирму?

— Какая муха тебя укусила, Гомер? — рассердился Уолли. — Я еще точно не знаю, где буду летать.

— Я вас обоих люблю, — сказал Гомер. — А раз люблю, значит, имею право спрашивать обо всем. Знать все, что хочу.

Разговор на этом застопорился, как говорят в Мэне. Всю остальную дорогу в Бостон ехали молча. Только однажды Уолли попытался все-таки пошутить.

— Не узнаю тебя, Гомер, — сказал он. — Ты стал философом.

Прощание получилось скомканное.

— Я вас обоих тоже люблю. И вы это знаете, — вот и все, что сказал Уолли, спеша на посадку.

— Да, я знаю, — ответил Гомер, глядя вслед другу.

— Я бы не назвала тебя философом, — по дороге домой сказала Кенди. — По-моему, ты просто чудак. Ты, Гомер, становишься чудаком. И ты не имеешь права знать обо мне все, любовь этого права не дает.

— Но тебе надо самой для себя уяснить, любишь ты Уолли или нет.

— Я давно люблю Уолли. Всегда любила и буду любить.

— Прекрасно. На том и порешим.

— Да, но теперь я совсем не знаю его. А тебя знаю и тоже люблю.

Гомер вздохнул. Значит, опять жди и надейся. Чувства его были слегка задеты, Уолли ни разу не спросил про его сердце. Впрочем, что бы он на этот вопрос ответил?

А Уилбур Кедр, знавший, что с сердцем у Гомера все в порядке, мучился, кому сейчас это сердце принадлежит. Вряд ли Сент-Облаку, боялся признаться себе д-р Кедр.

На этот раз Уолли отправили в Калифорнию, в Викторвилл, где готовили летчиков высшего класса. На его конвертах стояло: «Военно-воздушные силы США». В Викторвилле Уолли провел несколько месяцев. Те самые, когда в садах формируют кроны, так будет потом обозначать время Гомер. Пришла весна, яблони стояли в цвету, пчелы Аиры Титкома наполнили сады хлопотливым жужжанием; а когда деревья начали отцветать, Уолли отправили в Индию.

Японцы удерживали Мандалай. Свои первые бомбы Уолли сбросил на железнодорожный мост в Мьитинге. Пути и южная набережная были повреждены, южный пролет моста полностью разрушен. Все бомбардировщики и экипажи вернулись на базу без потерь. Уолли бомбил промышленные районы Мьинджана, но сильная облачность помешала оценить нанесенный ущерб. Летом, когда Гомер опять красил в белое дом сидра, Уолли бомбил пристань в Акьябе, мост в Шуэли на севере Бирмы, железнодорожный узел в Проме. Были его бомбы среди десяти тонн смертоносного груза, сброшенного на железнодорожные депо в Шуэбо. Участвовал он и в налете на военные склады в Каулине и Танбьюзайате. Но самое яркое впечатление осталось у него от бомбежки нефтяных полей Иенангьата; бушующее море огня — горела нефть и буровые вышки — стояло у него в глазах весь обратный полет над горами и джунглями. Бомбардировщики и экипажи вернулись на базу без потерь.

Его произвели в капитаны и перевели на легкую работу, как он написал в письме. «Бойся легкой работы», — вспомнились Гомеру сказанные когда-то слова д-ра Кедра.

Тогда, в Форт Миде, Уолли победил в конкурсе, придумав лучшее название самолета. И вот пришло время применить его. Самолет его теперь назывался «Удары судьбы».

Нарисованный краской кулак под названием выглядел внушительно. Кенди с Гомером потом удивлялись, почему это Уолли придумал «удары судьбы», а не просто «удар».

Теперь Уолли летал над Гималаями, над Бирмой по маршруту Индия — Китай; возил туда непременные атрибуты войны — горючее, бомбы, пушки, винтовки, боеприпасы, обмундирование, авиационные двигатели, запасные части, продовольствие; обратно возил живой груз — участников боевых действий. Весь полет протяженностью пятьсот миль туда и обратно занимал семь часов. Шесть из них Уолли не снимал кислородной маски, так высоко приходилось летать: над джунглями — из-за японцев, над Гималаями — из-за гор. Гималаи известны самыми коварными воздушными потоками.

В Ассаме, когда вылетали, термометр показывал сто десять[8] по Фаренгейту. Совсем как в Техасе, думал Уолли. На летчиках были только носки и шорты.

Тяжело груженный самолет поднимался на высоту пятнадцати тысяч футов за тридцать пять минут; на этой отметке пролетал первую гряду. На высоте девяти тысяч футов Уолли натягивал брюки, на пятнадцати — меховую куртку и штаны. Столбик ртути опускался до двадцати градусов. В сезон муссонов летали на автопилоте.

Этот маршрут назывался «линией жизни». Летчики говорили — «слетать через горб».

Четвертого июля газетные заголовки кричали:

А вот что тогда написал Уолли Кенди и Гомеру (совсем обленился, послал обоим один и тот же стишок):

Летом 194…-го на всем побережье Мэна ужесточили правила затемнения, и киноплощадка в Кейп-Кеннете была временно закрыта. Гомера это не огорчило. Волей судьбы он возил в кино не только Кенди, но и Дебру и вот благодаря войне избавился от этого раздвоения.

Мистер Роз написал Олив, что не сможет в этом году набрать команду сборщиков. «Все ушли на войну. И нет бензина для такой дальней дороги», — объяснил он.

— Выходит, мы зря навели порядок в доме сидра, — сказал Гомер.

— Порядок, Гомер, еще никогда никому не мешал, — вразумляла его Олив.

Тяжелый летний труд в поте лица, на который янки сами себя обрекли, скрашивался несравненной прелестью этого коротенького времени года.

Гомер, санитар и садовник, услыхал эту новость, когда косил в междурядьях траву. В тот жаркий июньский день он сидел за рулем косилки и не отрывал глаз от ножей — боялся наскочить на пенек или упавшую ветку. Он не заметил подъехавшего зеленого фургона и чуть не врезался в него. Мотор тарахтел, ножи жужжали, и Гомер не слышал, что кричит Кенди, выпрыгнув из фургона, заметил только окаменевшее лицо сидящей за рулем Олив.

Гомер повернул ключ зажигания, стало тихо, и тут он услыхал.

— Его сбили, — кричала подбежавшая Кенди. — Сбили над Бирмой!

— Над Бирмой, — повторил Гомер.

Соскочил с сиденья и обнял рыдающую девушку.

Перегревшийся мотор несколько раз чихнул и смолк. В воздухе над ним задрожало марево. И Гомер подумал, над Бирмой марево, наверное, дрожит так же.