Правительницы России

«Предание нарекло Ольгу Хитрою, церковь Святою, история Мудрою... Великие князья до времён Ольгиных воевали; она правила государством. При Ольге Россия стала известной и в самых отдалённых странах Европы» — так писал о княгине Ольге русский историк Н. М. Карамзин.

О жизни и деяниях великой княгини и расскажет наша повесть. И ещё о том, как скрупулёзно, буквально по крупицам, собирали сведения о ней древние летописцы, чтобы донести до нас правду о делах давно минувших лет.

«В год 6453 от Сотворения мира...»

В это утро Нестор — черноризец Федосьева Печерского монастыря — проснулся раньше обычного — болело сердце и оттого будто кто-то шептал: «Вставай, время дорого! Бог ведает сколько ещё отпущено тебе, Нестор!»

А вслед за тем пришла к нему первая осознанная мысль — какой сегодня день и что надлежит за этот день сделать. «По народному счислению нынче — травень, а по календарю Юлия Цезаря — май», — подумал он.

И по давно заведённому ещё учителями его — Никоном да Иваном — обычаю, исполняемому даже раньше утренней молитвы «Отче наш», сказал он себе: «Ныне же по календарю от сотворения мира идёт год 6620-й, а по Рождеству Христову — 1112-й, как вычислил честный мних Дионисий Малый». Мысленно произнеся это, Нестор добавил: «А месяц от начала года — третий, число же дней одиннадцатое». И не было то некоей блажью или причудой, а объяснялось главным занятием старца — он был летописателем, и в счёте временных лет ошибаться ему было никак нельзя: в реке времени надлежало ему плыть верно — от одного маяка к другому, следуя за надёжным кормчим — хотя и язычником, — богом времени Кроносом, отцом самого Зевса.

И далее, как обычно, давно заведённым порядком пошли одна за другою привычные думы: кому из святых ныне память и с чего надобно начать работу?

«А день сегодня равноапостольных преподобных мужей Кирилла и Мефодия», — без всяческого труда вспомнил он, ибо этот день был для него, как и для каждого книгочея, великим праздником.

«Хорошо бы с утра в храм сходить да свечи в честь преподобных поставить», — подумал Нестор, но тут же суетно помыслил, что с утра лучше писать, а свечи поставить и молитву вознести можно и в литургию.

И перед мысленным его взором всплыла последняя фраза, написанная накануне вечером: «Игорь же начал княжить в Киеве, мир имея ко всем странам. И пришла осень, и стал он замышлять поход на древлян, желая взять с них ещё больше дани».

«Вот теперь-то и начнётся самое главное», — сказал сам себе Нестор и, подумав немного, мысленно проговорил следующую фразу, которой должно было продолжиться повествование: «В год 6453 от сотворения мира и в 945 от Рождества Христова...»

Нестор тихонечко встал, осторожно, чтобы не будить келейника — отрока-послушника, прошёл в сенцы, где стояла кадь с водою, зачерпнул глечик, подхватив чистый рушник, и вышел за дверь — на вольный воздух.

Ещё не проснулись птицы, не кричали на птичьем дворе петухи, ещё стоял в блёкло-голубом небе золотой подковой начинающий бледнеть месяц, но уже тускнели звёзды, и ангелы отрывали эти серебряные гвоздики с бархатного покрова ночи, унося его за окоём, откуда вскоре должно было пожаловать солнце.

Нестор умылся и неспешно вернулся в келью. Так же сторожко подошёл к иконе евангелиста Иоанна, единственной бывшей в его покое, ибо был Иоанн вознесён в сердце его превыше прочих святых, и молча прочитал «Отче наш», а потом и все остальные молитвы символа веры. А после обратил он свой взор к книжным полкам, где стояли книги и лежали свитки — бесценные сокровища, с коими не могли сравниться даже драгоценности монастырской ризницы.

Взяв пуховое опахало, Нестор бережно провёл им по харатейным спискам и, сняв с полки один из них — сочинение византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», чтобы свериться с ним при сегодняшней работе, любовно погладил книгу по кожаному переплету, положил на стол, на коем покоилось любимое его детище — «Повесть временных лет» и стояли чернильница и песочница, лежали аккуратно очиненные перья и листы чистого пергамента.

«Господи, благослови», — прошептал Нестор. И тотчас же с чувством гораздо более сильным, чем молитвы символа веры, произнёс, как заклинание, любимое своё изречение, с коего начиналось Евангелие от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога. Всё через Него начало быть, что начало быть. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Нестор взглянул на образ Иоанна, перекрестился и, вздохнув, положил на лист первую строку сегодняшнего урока: «В тот год сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдём, князь, с нами за данью, да и ты добудешь и мы». И послушал их Игорь — пошёл к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошёл он в свой город. Когда же шёл он назад, поразмыслив, сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я возвращусь и пособираю ещё». И отпустил дружину свою домой, а сам с малою частью дружины вернулся, желая большего богатства. Древляне же, услышав, что идёт снова, держали совет с князем своим Малом: «Если повадился волк к овцам, то вырежет всё стадо, пока не убьют его. Так и этот: если не убьём его, то всех нас погубит». И послали к нему, говоря: «Зачем идёшь опять? Забрал уже всю дань». И не послушал их Игорь. И древляне, выйдя из города Искоростеня против Игоря, убили Игоря и дружину его, так как было её мало». Нестор положил перо, подумал немного и добавил: «И погребён был Игорь, и есть могила его у Искоростеня в Древлянской земле и до сего времени». Нестор ещё раз отложил перо и подумал: «Может быть, написать, как убивали древляне Игоря?» И живо представил всё, что было.

...Древляне напали на сорок дружинников Игоря из засады. Те и охнуть не успели, как почти всех их перебили, а раненых в полон не взяли, добив до смерти мечами и копьями. Однако же, прежде чем учинили над увечными отроками Игоря смертоубийство, повязали их вервием и заставили глядеть, как убивают их князя.

Игоря Рюриковича, в устрашение всем, кто пожелал бы, хотя и через много лет после, пойти по его стопам, повалили на землю и привязали к каждой из его ног вершину гибкой и молодой, но уже сильной и крепкой берёзы.

Нестор ясно видел, как багроволицые от натуги древлянские воины числом не менее дюжины повисли на склонённых к земле, трепещущих вершинах деревьев; как ещё полдюжины других стали привязывать Игоря к макушкам согнутых берёз, как хрипел и неистовствовал князь, понимая, что произойдёт с ним через самое краткое время, но ничего не мог поделать, и оттого сначала был от ярости красен, а в самом конце — побледнел, ибо ощутил неминуемую ужасную свою кончину...

И раненые воины его, хотя и сами ждали собственной смерти, всё же закрыли глаза, страшась глянуть на разорванное надвое тело своего князя...

Увидел Нестор и голодных вранов, бросившихся клевать растерзанную плоть Игоря, и окровавленные тела зарубленных отроков... и содрогнулся летописец.

«Нет, не стану я о том писать», — решил Нестор — и, взяв перо, продолжил: «Ольга же была в Киеве с сыном своим ребёнком Святославом, кормилец его был Асмуд, а воеводой Свенельд — отец Мстиши».

И снова отложил перо в сторону Нестор, подумав, а надо ли писать о том, кто таков Мстиша? «Хорошо бы было сказать, что Мстиша, сиречь, Мстислав, был сыном Свенельда, старого Игорева воеводы, и что именно он убивал Игоря Рюриковича. А что же тогда Свенельд? Едва ли он, отец убийцы, был в стороне от всего этого. Однако же, с той поры, как княжили Игорь и Ольга, как происходило всё это, прошло уже почти двести лет. Так можно ли говорить, что всё это было на самом деле, когда и событие, коему сам являешься современником, а то и свидетелем, порой нельзя распознать до конца и наверное. И потому не стану я писать того, что сомнительно — такового в старых временах предостаточно, — а постараюсь писать только то, что считаю достоверным. И хотя каждое слово моё станет потомкам дорогим откровением, ибо они будут жить от описываемых лет ещё далее моего, всё же не резон мне писать того, что точно не знаю».

Нестор макнул перо в чернила и вывел следующую фразу: «Сказали же древляне: «Вот убили мы князя русского. Возьмём жену его Ольгу за князя нашего Мала, и Святослава возьмём и сделаем ему, что захотим». И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать, в ладье к Ольге. И пристали в ладье под Боричевым подъёмом».

«Ну, здесь-то потомки и впрямь изумятся, ибо и ныне каждый киевский гражданин добре ведает, что ладьи, и струги, и насады пристают к Подолу», — подумал Нестор, — и приписал: «ибо вода тогда текла возле Киевской горы, а на Подоле не сидели люди, но на горе».

Поставив точку, Нестор оглянулся. Хотя никакого шума не было, но он почувствовал чей-то взгляд и понял: «Это Володя». Так оно и оказалось — из маленького бокового покоя вышел отрок-послушник, приставленный к нему для услужения и обучения грамоте.

Мальчик был смышлён, книголюбив, только больно уж вспыльчив и не зело покорен. И оттого, что летами годился он Нестору во внуки, держал его летописец не в чёрном теле, как другие старцы своих послушников, сокрушая им рёбра посохами и таская за волосы при малейшей оплошке, а увещевал мальца кротостию и собственным примером труженика и человеколюбца. Но сие не всегда достигало цели. И сейчас, увидев Володю, Нестор улыбнулся мальчику, а тот, стыдясь того, что сегодня выказал себя лежебокой и восстал ото сна намного позже старца, покраснел до корней рыжих своих волос и не знал, куда девать от великого стыда зелёные свои очи. Да и как было не стыдиться отроку пред столь почтенным старцем?

Знал Володя, что его благодетель прославлен неусыпными своими трудами не только в их собственной честной обители, но знаменит и во всех концах славянских земель, и в Греции — на далёкой Святой горе Афонской, и в Византии, и даже во Фряжских монастырях, кои подвластны Римскому Папе.

— Благослови, отче праведный, — смущённо проговорил Володя и подошёл к наставнику, низко склонив голову.

«Вот что значит молодость, — подумал старец. — Никаких забот, никаких дум — лёг и уснул, проснулся — и опять хорош», — и, чуть завидуя мальчику, сказал:

— Поди к келарю, возьми какую ни есть еду. Мне попроси молочка да сухарей, а себе — чего-нибудь иного скоромного, хотя и говяды.

Послушники-келейники часто выбирали себе в исповедники старцев, с коими делили келью. Был духовником Володаря и Нестор, и потому у мальчика не имелось от него никаких тайн. Да и как им быть, когда не только весь божий день, но и все ночи находился послушник возле своего наставника?

И потому в их отношениях чистосердечие было неписаным законом. Зная это и не желая неловкости из-за того, что ныне выглядел он лежебокой, Володя сказал:

— Проспал я, честный отче, оттого что уснул только под утро.

— Чего так?

— Да вчерась, с благословения твоего, ходил я в Киев встречать Ярослава Святополковича с воями его, а возвернувшись, так из-за всего, что видел и слышал, взволновался, что и заснуть до самого утра никак не мог.

— Чего так? — удивился Нестор.

— Разгорячился я, — признался Володя, — как вспомнил князя Ярослава, молодого, сильного да красивого, в зеркальном доспехе, в алом плаще, на белом коне дивных статей. А за ним воев его, радостных, горделивых, а за ними множество пленных ятвягов да иных пруссов, кои станут теперь их рабами, да табун коней, да возы с добром. А тут ещё услышал, как люди вокруг стали говорить, что княжич Ярослав завтра зашлёт сватов к Мстиславу Владимировичу, в Новгород, чтобы взять дочь его за себя.

«Вот и роднятся ещё более Святополк с Мономахом, ибо Мстислав Новгородский — старший его сын, — подумал Нестор. — Да вроде бы неладно, что берёт Ярослав за себя свою двоюродную сестру. Ну, ин ладно, какое нам дело до княжеских утех да союзов? Стало быть, так надо, да и Руси от того никаких проторей нет».

А Володя меж тем продолжал:

— И вспомнил я, в обитель возвернувшись, зело громкий колокольный звон, да клики «Слава!*, да цветы, что бросали юницы и девы ратникам Ярослава. — И помолчав немного, вдруг сказал: — Любо мне, отче, ратное строение и часто мню я себя дружинником, от того и горячусь и приходят ко мне видения суетные, чернецу невместные. — И раскрываясь до конца, немного стыдясь того, о чём хотел сказать, Володя проговорил: — Приходят ко мне во снах и архангелы, мечами опоясанные, и отроковицы, очами и телесами вельми смущающие меня.

«Вот что значит молодость», — снова подумал Нестор, но уже не добавил к сему, что нет у неё никаких забот и никаких дум.

Ещё раз, как-то по-новому взглянув на Володаря, увидел вдруг Нестор не отрока, но юношу, вспомнил себя в такую же пору и соединил лета его с тем, что было на дворе. А за стенами обители стоял месяц травень, и смерды сеяли в тёплую землю рожь и овёс, начиная с Егория весеннего, и шли юницы и юноши в зеленеющие рощи слушать соловьиные трели. И глядели старики, какова на Николин день трава, а мальцы начинали выгонять лошадей в ночное и сидели от заката солнца до восхода у жарко горящих костров, учиняя игрища, в коих, что греха таить, немало было и языческого.

Прилетали в эту пору ласточки, стригли и касатки, а вместе с ними с берегов русского моря приносили тёплые полуденные ветры первых комаров. Старики же с интересом глядели на дубы, примечая, появился ли на них пух. Если появился, то, стало быть, уродится к осени добрый овёс, и возьмётся земля за свой род. А всё живое переполнялось любовной истомой, и от лягушек до человеков всякая тварь влеклась к себе подобной, чтобы продолжить своё потомство. И думали человеки о земном и плотском, забывая о небесном и божественном. Старики же, что ждали уже скорого вознесения на небеса, а с ними вместе и подобный им черноризец Нестор, о греховном не помышляли.

И потому спросил с любопытством летописец Володаря:

— А как же грядущее твоё иночество?

— Не знаю, правый отче, — с растерянностью и печалью проговорил Володя.

— Ну, ин ладно. Иди, Володя, сначала к отцу келарю, а таким, Бог даст, надоумит он нас, грешных, как поступить тебе. Одно знаю: неволею иноческий подвиг не свершишь и насильно Господу мил не будешь. О том скажу я и отцу-настоятелю, замолвлю за тебя слово.

Мальчик подбежал к старику, порывисто поцеловал ему руку и выскочил за порог.

А Нестор, вздохнув, склонился над пергаментом. Писал он легко, свободно, ибо так же легко и свободно и чувствовал себя, хотя такое состояние души пришло к нему не сразу, а только после многих лет послушничества, строгого монашества и бесконечных дневных и ночных бдений в храме и в келье, где чуть ли не всё время проводил он за чтением и письмом.

Печерский монастырь, в который пришёл он ещё юношей полвека назад, был не простой обителью, но светочем христианской учёности; и именно там стал он знаменитым летописцем, коему выпала завидная доля обессмертить своё имя, создав великий исторический труд — «Повесть временных лет».

Прежде чем Нестор взялся за её составление, он написал уже два труда: о житиях первых русских святых — князьях Борисе и Глебе, и о знаменитом игумене Печерского монастыря, тоже святом, Феодосии.

Нестор не просто переписал Летописи Никона и Ивана, но переделал их на свой лад, созвучный ладу князя Святополка, и выдвинул на первый план не византийцев, а славян, а среди князей первым стал благодетель Печерской обители — благоверный и мудрый Киевский князь Святополк.

В таком же тоне преподносил Нестор и его предков: Рюрика и Игоря, Ольгу и Святослава. Нестор ещё застал первого печерского летописца преподобного Никона и его последователя — черноризца Ивана. Сам же Нестор был уже третьим коленом учёных мнихов, посвятивших себя созданию повестей о начале Русской земли.

И Никон, и Иван, а потом и сам Нестор гордились тем, что не были слугами ни князей, ни бояр, но признавали над собою власть одного лишь Бога, а служили одной лишь Божьей правде. И потому считали они Русскую землю не чьим-нибудь уделом, а царством матери Божьей, Пресвятой Девы Марии. А коли так, то не высилась над Русью ничья рука, хотя бы и багрянородных византийских базилевсов. На том стояли и многие русские князья.

Киевский Великий князь Святополк особенно откровенно стал противоборствовать византийским императорам и патриархам. Для начала он увёл из-под власти киевского митрополита, поставленного константинопольским патриархом, Печерский монастырь, назначив туда своею волей не просто игумена, но — впервые на Руси — архимандрита. И потому, хотя и был монастырь Божьей обителью, более прочих земных владык зависел он от Великого Киевского князя, и хотя не явно, но должен был соразмерять дела своих иноков с его волей. Потому же и «Повесть временных лет», где каждая запись хоть и в малой степени, но непременно касалась родственников Святополка Изяславича, как давно усопших, так и ещё живых, писалась Нестором с немалым бережением и глубоким смыслом.

И всё, что написал Нестор до этого и что собирался он писать впредь, составлялось так, будто стоял у него за спиной Святополк Изяславич и глядел на кончик пера, следя за тем, как появляются на листе пергамента одна за другою затейливые буквицы Кирилловой глаголицы.

Нестор перечитал последнюю фразу и добавил:

«Город же Киев был там, где ныне двор Гордяты и Никифора, а княжеский двор был в городе, где ныне двор Воротислава и Чудина, а ловушка для птиц была за городом; был за городом и другой двор, где стоит сейчас двор Уставщика позади церкви Богородицы Десятинной; над горою был теремной дворец — был там каменный терем».

Меж тем подоспело время обедни. «Пора, — подумал Нестор, — пойти в храм, поставить свечи за Кирилла и за Мефодия».

Он встал из-за стола, перекрестился, как и всякий раз, когда собирался выйти за дверь, и сам себе сказал:

— Добро есть, коли в храм идёшь натощак, — тогда вдвойне будет угодно Господу твоё моление.

И с тем вышел на монастырский двор.

Храм Успения был уже заполнен братией и мирянами. Нестор привычно окинул молельников взором и пошёл к парной иконе преподобных Кирилла и Мефодия, возле которой сегодня горело множество свечей — больше, чем перед каким-либо другим образом.

Нестор увидел всех молящихся, но остановился взором на одном из них — своём ровеснике, старце Олимпии, который написал добрую половину всех икон в храме, ибо был лучшим иконописцем обители.

И образы Кирилла и Мефодия, стоящих под большим крестом с книгами в руках, тоже были написаны им же. Нестор подошёл к Олимпию и опустился на колени рядом с ним.

Отстояв до конца обедни и не только не перемолвившись, но и не переглянувшись друг с другом, старцы в один и тот же миг поднялись с колен и вышли из храма.

На паперти они поцеловали друг другу руки, и Олимпий спросил:

— О чём ныне писал, отче Нестор?

— Об Ольге, — ответил летописец.

И Олимпий сказал:

— Надо бы образ её написать, тем более что нет его в нашей обители.

Олимпий был не только отменный иконописец, но и вельми книжистый инок. Да и как могло быть иначе? Перо летописца и кисть живописца всегда были рядом друг с другом, так же, как соседствовали на образах строки Писания с ликами святых, а в житиях и летописях между письменами располагались изображения того, о чём они сообщали. И не случайно это было, но во всём изначально угадывался промысл Божий, ведь известно, что Писание заповедали нам четыре апостола, коих речей и доныне «евангелистами», и среди них был и Лука, оставивший христианам и первый живописный лик Богоматери, созданный им, отцом иконописи ещё при жизни Святой Девы. И с тех пор шли христианские писатели и богомазы об руку друг с другом, каждый по-своему славя Господа и его угодников.

И Нестор, вроде бы неожиданно, но на самом деле совсем не вдруг, потому что вопрос этот давно сидел в уме у него, спросил Олимпия:

— А что знаешь ты о том, откуда и какого рода-племени была Ольга? Да и насчёт того, как звали её до крещения, я тоже не добре ведаю.

Сколько же разных слухов, порой прямо противоположных один другому, ходило об Ольге, но достоверных сведений не было. Нестор слышал, что Ольга якобы носила славянское имя — Прекраса и была болгарской царевной из города Плескова. Её забрал оттуда знаменитый воевода, князь Олег, правая рука отца Игоря — Рюрика. Взял, чтобы привезти её в Новгород и сделать невестой Игоря, а потом и женой. Прекраса приехала на Русь, но столь сильно любила свою родную Болгарию, что дала имя Плесков новому, срубленному по её воле городу.

Встал второй Плесков на реке Великой, сразу же прослыв младшим братом Новгорода и его боевым оплечьем.

Вскоре появилось у города и другое имя — Псков, а уже через много лет после смерти Ольги стали считать Псков её родиной, говоря, что не поставила она сей град, а родилась в нём.

Олимпий, услышав вопрос, сам спросил Нестора:

— А что ведомо об этом тебе?

И летописец рассказал иконописцу то, что знал.

Олимпий же, выслушав его, добавил:

— Многое свидетельствует о том, что была Ольга болгаркой. Как я слышал, близким её человеком был болгарский монах Григорий, что прибыл вместе с нею на Русь, а потом поехал вместе с нею в Константинополь, где Ольга крестилась, получив имя Елены. За то же говорит и другое, — сын её, Святослав, по крови наполовину болгарин, хотел сделать своим стольным городом Переяславец на Дунае, сказав: «Не хочу жить в Киеве, а в Переяславце, ибо здесь середина земли моей».

— Про это и я слышал, — ответил Нестор, — но слышал и кое-что ещё: говорят, что была она до того, как приехала в Новгород, невестой Константина Багрянородного, а потом, невесть почему, свадьба императора с Ольгой расстроилась, и она поехала с Олегом Вещим на Русь.

— Я не понимаю многого, — продолжил разговор Олимпий, — но в этом ты должен знать более моего: как случилось, что Ольга, приехав в Новгород, по Рождеству в 903 году, родила единственного своего сына, Святослава, через сорок два года? Ежели было ей даже десять лет, как пишут византийцы, то всё равно выходит, что родила она сына совсем старой, тем более что не в десять же лет стала она женою Игоря.

— Признаюсь, что и мне кажется всё это нелепицей, — ответил Нестор смущённо. — И хотя написал я о том в повести моей, однако же только потому, что так писали наставники мои — Иван и Никон. Сам же я тому совсем не верю.

Во имя Руси великой

Вернувшись в келью, выпил Нестор молока, размочив в нём сухари, и, ещё раз перекрестившись, сел работать дальше. Прочитав последние написанные строки, Нестор вывел:

«И поведали Ольге, что пришли древляне. И призвала их Ольга к себе и сказала им: «Добрые гости пришли»; и ответили древляне: «Пришли, княгиня». И сказала им Ольга: «Говорите, зачем пришли сюда?» Ответили же древляне: «Послала нас Деревская земля с такими словами: «Мужа твоего мы убили, так как муж твой, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что ввели порядок в Деревской земле. Пойди замуж за князя нашего за Мала». Сказала же им Ольга: «Любезна мне речь ваша, — мужа моего мне уже не воскресить; но хочу вам завтра воздать честь перед людьми своими, ныне же идите к своей ладье и ложитесь в неё, величаясь. Утром я пошлю за вами, а вы говорите: «Не едем на конях, ни пеши не пойдём, но понесите нас в ладье ». И вознесут вас в ладье».

И отпустили их к ладье. Ольга же приказала выкопать на теремном дворе за городом яму великую и глубокую.

На следующее утро, сидя в тереме, послала Ольга за гостями. И пришли к ним и сказали: «Зовёт вас Ольга для чести великой». Они же ответили: «Не едем ни на конях, ни на возах и пеши не идём, но несите нас в ладье». Ответили киевляне: «Нам неволя, князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя». И понесли их в ладье. Они же уселись, величаясь, избоченившись, и в великих нагрудных бляхах. И принесли их на двор к Ольге, и как несли, так и сбросили их вместе с ладьёй в яму. И, приникнув к яме, спросила их Ольга: «Хороша ли вам честь?» Они же ответили: «Пуще нам Игоревой смерти». И повелела засыпать их живыми; и засыпали их».

Нестор вспомнил, как у одного старого летописца читал он, что князю Малу приснился перед смертью сон, — будто пришла к нему Ольга с многоценными одеждами, украшенными жемчугом, и с чёрными одеялами, расшитыми зелёными узорами, и указала ему на залитую чёрной смолой ладью, в которой должны были с почётом понести его — жениха — на свадебный пир. Жутко стало Малу от этого сна, ибо в ладье не только носили на торжества, но и хоронили покойников. Однако, подумав, не стал Нестор писать об этом, ещё раз решив сообщать лишь то, в чём был он сам совершенно уверен.

И, взяв перо, продолжил: «И послала Ольга к древлянам, и сказала им: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы с великою честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди». Услышав об этом, древляне избрали лучших мужей, управлявших Деревскою землёй, и прислали за ней. Когда же древляне пришли, Ольга приказала приготовить баню, говоря им так: «Вымывшись, придите ко мне». И растопили баню, и вошли в неё древляне и стали мыться; и заперли за ними баню, и повелела Ольга зажечь её от двери, и сгорели все.

И послала к древлянам со словами: «Вот уже иду к вам, приготовьте меды многие у того города, где убили мужа моего, да поплачусь на могиле его и устрою ему тризну». Они же, услышав об этом, свезли множество медов и заварили их. Ольга же, взяв с собою малую дружину, отправилась налегке, пришла к могиле своего мужа и оплакала его. И повелела людям своим насыпать великую могилу и, когда насыпали, приказала совершать тризну.

После того сели древляне пить, и приказала Ольга отрокам своим прислуживать им. И сказали древляне Ольге: «Где дружина наша, которую послали за тобою?» Она же ответила: «Идут за мною с дружиною мужа моего».

И когда опьянели древляне, велела отрокам своим пить за их честь, а сама отошла прочь и приказала дружине рубить древлян, и иссекли их 5000. А Ольга вернулась в Киев и собрала войско против оставшихся древлян».

Нестор задумался над тем, как следует продолжить повествование, но не успел додумать до конца, как вдруг кто-то постучал в дверь.

«Кто бы это?» — недовольно подумал летописец и громко проговорил:

— Володя! Пойди прими гостя.

Близко к вечеру подъехал к Святым воротам монастыря княжеский тиун Иван Кривой. Передав повод сопровождавшему его стремянному, неспешно пошёл к игумену обители. Соблюдая чин и вежество, спросил Иван у отца-настоятеля позволения повидаться с Нестором. Чтобы не было кривотолков, откровенно сказал Иван архимандриту, что прислан он от великого князя Святополка Изяславича просить Нестора пожаловать завтра поутру в Берестово, а для чего надобно сие Святополку Изяславичу, он, тиун Иванец, того не ведает.

Архимандрит посопел недовольно: мог бы князюшка и его самого призвать на совет или по какой иной нужде, — да видать, по учёному делу занадобился ему черноризец, а то что же ещё? — а он, игумен, в тех делах не горазд.

А после того направился Иван-тиун к Нестору. Войдя в келью, перекрестился на икону Иоанна-евангелиста и подошёл под благословение черноризца.

Почтительно передав приглашение князя, Иван двинулся было обратно, да вдруг в дверь постучали ещё раз. Теперь нежданным пришельцем оказался келейник архимандрита.

— Отец-настоятель просит тебя, Нестор, тотчас пожаловать к нему, — сообщил он, почтительно поклонившись.

«Эка важная птица, черноризец, — подумал Иван, — и владыка, и князь обойтись без него не могут. Надо будет довести о том Святополку Изяславичу».

И ещё подумал: «А что за нужда у архимандрита? Хорошо бы узнать. Да вот как?»

И вдруг будто кто шепнул черноризцу, тот проговорил резко, раздражённо:

— Да что за дело ко мне у владыки Феоктиста?

— Только что довели владыке, что вот-вот будет в обители некий старец с Афона, именем Лаврентий, — проговорил посланец быстро, с неудовольствием покосившись на тиуна. «И сие доведу князю, — тотчас же решил Иван. Не любит он афонских шатунов, всякий раз ждёт от них некоего подвоха».

И, радуясь неожиданной удаче, ещё раз поклонившись, Кривой борзо юркнул за порог.

Вернувшись от Феоктиста, Нестор долго не мог заснуть, мысленно возвращаясь к состоявшемуся меж ними разговору. Настоятель сказал, что Лаврентий, скорее всего, пожалует в Почайну дня через два-три с торговым насадом, который отправился из Корсуни и поплыл в устье Днепра ещё в самом начале нынешнего года, — в марте месяце.

— Пришёл Лаврентий в Корсунь в конце прошлой осени да и зазимовал на своём афонском подворье. А за зиму узнали мы от верных людей, что идёт он в Киев с небольшим кусочком нетленной ткани, кою некогда Антоний, сподобившийся прийти в Киев и основать здесь нашу обитель, — проговорил Феоктист с заученной елейной благостью в голосе, хотя и был искренен, ибо святых отцов Антония да Феодосия, первых игуменов из монастыря, всякий печерский инок почитал не менее святых апостолов.

Нестор, давно знавший Феоктиста, в глубине души недолюбливал архимандрита за то, что, внешне безукоризненно исполняя монашеский устав, носил он чёрный клобук по обязанности, помышляя, как казалось Нестору, о суетном, мирском, греховном.

— Богоугодное дело, — опустив глаза, тихо проговорил Нестор. — Да только, может быть, старец плывёт в Киев и ещё по какому иному поводу?

— Хитёр старец, опаслив, — тут же смекнул настоятель, — и ни про какое иное дело никому ни слова не говорил.

— Да это завсегда так, приходят с мощами, уходят с вещами, — чуть улыбнувшись, проговорил Нестор.

— Сколь я могу судить, — ответил настоятель, — идёт Лаврентий для некоей учёной беседы, ибо слывёт Лаврентий великим книжником и более всего прилежен к постижению минувших событий, особенно же на Руси и вокруг неё происходивших. Да ты и сам это знаешь не хуже меня. Потому и призвал я тебя, Нестор, что в этих делах ты у нас — первый, а слово твоё о житии и погублении Бориса и Глеба, а тако же, чаю, о преподобном Феодосии, читал и сам Лаврентий.

— Всё это ладно, отче, да только какой может выйти толк от беседы двух иноков? — с печальной усталостью проговорил Нестор.

Игумен усмехнулся:

— Когда ведомый тебе греческий мудрец Пифагор открыл свою теорему, он принёс в жертву языческим богам сто быков. Значит, открытие истины того стоило, — а ведь сиракузец был неглупым человеком.

— «Музы» первого историка, грека же Геродота, не есть цифирная наука Пифагора, — не сдавался Нестор.

— Тогда ответь, чего ради собирались шесть Вселенских соборов, если не для того, чтобы торжествовала истина?

Нестор не нашёл возражения и молчал. А игумен продолжал:

— А ведь и в Никею, и в Царьград, и в Эфес приезжали из всех епархий десятки, а то и сотни высокоучёных богословов и решали дела не только церковные, но и мирские, ибо в каждом мирском деле всегда незримо присутствует небесное начало, правда, не всегда божественное, порой и вражеское. А уж тем более в делах суетных, когда речь идёт о власти, о законе, о первородстве, о правах на земли и троны.

— Мнится, как Пифагор говаривал, что следует быть другом истины, хотя бы пришлось принять мученический венец, — ответил Нестор, согласием своим окончательно признавая правоту Феоктиста.

Вернувшись в келью и прочитав вечернюю молитву, лёг он в постель, однако вслед за разговором у архимандрита пришли к нему раздумья о завтрашнем дне, когда надлежало ему пойти в Берестово, где в большом, изукрашенном резьбой тереме, жил в летнюю пору Святополк Изяславич.

Нестор представил Берестово, с рощей вокруг, с цветами по всему двору, с клетками, в коих томились всякие звери — от лисиц и белок до волков и медведей, с голубятнями и птичником, большими конюшнями и лежащим за ними скотным двором, и мысленно прошёл в терем — крепкий, похожий на детинец, со сторожевой башней в самом центре, с отроками у сеней, — и так же мысленно вошёл во дворец, прошёл по нижним палатам, а потом поднялся в княжеские покои, куда вела пологая и широкая каменная лестница.

А далее представил он и самого князя — высокого, горбоносого, похожего на деда своего Ярослава Владимировича, прозванного Мудрым, и, увидев, будто живого, прямо здесь стоящего возле него, в келье, подумал: «А ведь скоро двадцать лет, как знаю я его». И вспомнил, будто это было вчера, как в 1093 году по Рождеству въехал в Киев дотоле правивший в Турове новый Великий князь Киевский, сорокатрёхлетний Святополк Изяславич, как все горожане с радостью высыпали ему навстречу, потому что сами позвали его для защиты от опасных степных хищников — половцев.

Вспомнил, как на следующий же день пожаловал князь в их монастырь, принеся многие дары, как истово молился и в храмах обители, и в пещерах — над могилами Антония и Феодосия — святых заступников и первых игуменов обители.

Нестор и Святополк были ровесниками, а это кое-что значило, ибо в памяти их отложились события одного и того же времени и оттого чаще всего сердца их бились согласно: в один тон и один лад.

Каждого из них, конечно же, по-своему — один был князем, воином и правителем, другой — книгочеем и писателем, жизнь очень часто заставляла волноваться из-за одного и того же, любить и ненавидеть, пугаться и радоваться в связи с одними и теми же событиями.

Нестор помнил, какие несчастья обрушились на Русь после того, как великокняжеский стол в Киеве занял Святополк. В 1093 году войско Святополка и его братьев Владимира Мономаха и Ростислава разбили половцы. Во время бегства Ростислав утонул в реке, Владимир, отдав Чернигов союзнику половцев князю Олегу Тмутараканскому, ушёл далеко на восток — в Переяславль-Залесский.

А на следующий год ещё одна беда — не меньшая, чем половецкое разорение, — пришла на Русь: 26 августа солнце закрыли густые тучи неведомой дотоле летучей твари — саранчи. И оттого был на Руси неурожай и голод. А потом несколько лет подряд шли кровавые распри между многочисленными князьями-Рюриковичами за столы в важнейших городах, которые потому и назывались «стольными».

Княжеские междоусобицы ловко использовали степняки и не имевший в душе ничего святого коварный предатель князь Олег Тмутараканский, который сжёг городов и вытоптал нив больше, чем половцы.

Поднялись на Олега многие князья, но сильнее прочих негодовал на него крестник его — Мстислав Владимирович, сидевший в Новгороде. Он-то и побил войско своего крестного отца, однако, когда победил его, решил, что пора положить конец родственным сварам, и, оставив Олегу Муром, помирил его с другими Рюриковичами.

И в том же 1097 году братья — родные, двоюродные и троюродные, дядья и племянники, крестные отцы и сыновья, но все происходившие от одного корня — от Рюрика, собрались в маленьком городке Любече, на Днепре, близ Чернигова, чтобы твёрдо договориться об окончании свар и наконец-то встать заедино супротив половцев.

Нестор вспомнил, как тогда, пятнадцать лет назад, подумалось ему, что само Божественное Провидение предназначило Любеч для такого съезда, ибо не было на Руси другого города, называвшегося именем, в коем звучало бы слово «любовь».

Так оно поначалу вроде бы и вышло. Святополку оставили Киев, а вместе с тем и великокняжеский стол, а также и Туров, откуда пришёл он в Киев, и соседний с Туровым Пинск, и тем утвердили его в чине старшего из всех русских князей. Полюбовно, хотя и не без споров, отдали второй по величине надел двоюродному брату его Владимиру Всеволодовичу Мономаху, уже тогда слывшему среди сородичей своих великим умником, отменным храбрецом и удачливым полководцем. Из-за всего этого получил Мономах не меньше городов, весей и земель, чем Святополк, став князем Переяславским, а кроме того приобрёл Суздаль и Ростов, Смоленск и Белоозеро.

Святославичам Олегу, Ярославу и Давиду отдали Чернигов и Северскую землю, Рязань, Муром и Тмутаракань. Давиду Игоревичу — Владимир на Волыни и Луцк, а братьям Ростиславичам — Васильку и Володарю — Теребовль, Червень и Перемышль.

Чтобы не было у князей искушения к переделу столов и земель, в един глас постановили все Рюриковичи, что отныне каждый станет «держать отчину свою» и передавать её будет только своим детям.

Вспомнил Нестор и ту радость, какая охватила его, когда узнал он о сём установлении и подумал тогда: «Истинно сказано, что дочерями Софии, сиречь Божественной Премудрости, были святые Вера, Надежда и Любовь». Да совсем недолго радовался Нестор и иные просвещённые Божией Премудростию христиане миру и покою, наступившему на истерзанной Русской земле. Минуло менее года, как пришла страшная весть, которой он не поверил, но к несчастью и ужасу всех, кто любил всю Русь и мир в ней, оказалась сия весть жестокою и ужасною правдой — Давид Игоревич схватил и ослепил соседа своею, князя Василька.

И что ещё хуже, в том чёрном деле упоминали и потатчика вероломного Давида Игоревича — двоедушного корыстолюбца Святополка Изяславича, который заманил Василька в Киев, где того и схватили. Не хотел тому верить Нестор, а пришлось. Слава Богу, что об ту пору шёл Нестору к концу уже пятый десяток и был разум его сильнее чувств, кои, как известно, идут от плоти, разум же — от духа.

И потому призвал к себе Нестор смирение и, как подобает истинному христианину, не осудил Святополка, но — простил. И помолился за несчастного грешника, а заодно вознёс молитву и за злополучного страдальца Василька. Однако в душе его, как оказалось, навсегда осела неприязнь к Святополку и недоверие ко всякому его слову. Воистину, выходило по Писанию, что слово, им речённое, было ложью.

Это чувство ещё более окрепло после того, как уже на следующий год по свершению злодеяния пошёл Святополк Изяславич войной на своего союзника, ибо двинулись на того войной и другие Рюриковичи, а Святополк всегда был на стороне тех, у кого была сила.

И подумал тогда Нестор: «Метит Господь человеков знаком судьбы, и с купели несёт сие предвестие всяк, кому дано имя его. Ведь назвали же князя Святополком и, видать, не напрасно, ибо, подобно тёзке своему Святополку Владимировичу, прозванному Окаянным, оказался и другой Святополк — Изяславич во многом ему подобен: зол, двоедушен, хитёр и жесток. И стал вторым Иудою, прикидываясь праведником».

И ещё было нечто важное, о чём знали не только книжные люди и приближённые князя, но и, почитай, вся Русь. Не пошёл бы Святополк в поход, если бы не двинулся на Киев со своими полками праведный муж, опора Русской земли, великий воитель и заступник православных Владимир Всеволодович Мономах.

Нестор помнил, как малодушный пакостник Святополк попробовал бежать из града, но был пойман киевлянами и притащен на вече. Нестор был на том вече, видел и слышал всё: и единодушный рёв многотысячной толпы, негодовавшей против трусливого князя, и его, жалкого, виноватого, бледного, с бегающими глазами, с руками, повисшими вдоль тела, как сухое лыко, приготовленное смердами к плетению лаптей.

Вече заставило Святополка повиниться и перед ним, и перед Мономахом, уже подошедшим к Киеву.

Святополку ничего иного не оставалось, как повиноваться. Скрепя сердце и скрежеща зубами, но задушив в себе на время волчий свой нрав, Святополк покорился Мономаху и пошёл вместе с ним против любезного друга Давида.

Казалось бы, добились граждане Киева и русские князья, что встал их старейшина на праведный путь, да не тут-то было.

Иудино существо вылезло у Изяславича наружу и в этом походе: лишь побил он, вместе со всеми Рюриковичами, вчерашнего своего друга Давида, как тут же обуяло его новое окаянство — пошёл он искать добычу в земле несчастного Василька и брата его Володаря.

Однако ж Ростиславичи не дрогнули. Они с яростью обрушились на обидчика — причём в бою против Святополка участвовал даже слепой Василько, — и разгромили окаянного. Святополк послал за помощью к венгерскому князю Иштвану Арпаду, но тогда на помощь Ростиславичам выступили все Рюриковичи во главе с Мономахом и в битве под Перемышлем снова побили Святополка. И бежал он в Киев.

После того собрались князья на новый съезд в Витичеве. Случилось это в августе 1100 года. И хотя отняли они у Давида Игоревича стол на Волыни, но всё же решили не лишать его куска хлеба и отдали ему небольшие городки — Острог-на-Буге, Дубен да Черторыйск, образовав для этого новую волость.

После недолгих споров дали ему ещё и полтора тура серебра.

И оказалось, что Господь не оставил Русь, как только её князья переменили брань на согласие и, сплотившись, всем миром ополчились на половцев. Потом ещё не раз съезжались все русские князья, чтобы договариваться о совместных походах на степняков. Было это и после первых побед над ними в 1100 году, и после съезда на озере Долобском тремя годами позже.

А в 1111 году разбили русские князья извечных врагов своих — половцев — на притоке Дона реке Сал.

Не было дотоле такой великой победы над степняками. Одних только половецких князей пало на поле брани два десятка, а овец, быков и прочего скота взято было неисчислимо.

Очевидцем торжественного въезда великого князя в Киев был и Нестор. И хорошо всё помнил, потому что было это менее года тому назад. И был также свидетелем того, как искренне и горячо радовались киевляне победе и, казалось, — да нет, не казалось, а и было на самом деле! — простили князю все его прошлые смертные грехи.

Так, перемежая живые картины, роившиеся в памяти, с записями, вставшими с листов пергамента, лежал Нестор в тёмной келье, размышляя и о делах, кои описал он и в двух житиях, и в «Повести временных лет», и о собственной своей жизни. Однако в эту ночь, перед скорым свиданием с великим князем, он много размышлял о нём. Правду сказать, Нестор и раньше нередко думал о Святополке Изяславиче и столь же часто ловил себя на мысли, что Великий князь Киевский одновременно и нравится ему, и до предела неприятен, а то и ненавистен. Как простой смертный Святополк был покрыт грехами с головы до ног, а как государь он поражал многих, и Нестора в их числе, тем, что, вроде бы петляя, как заяц, которого со всех сторон травили охотничьи псы, всякий раз уходил от погони, в конце концов оказываясь на большой дороге.

И была та дорога тем, что более прочего ценил Нестор в светских русских владыках — верностью великому, трудно осуществимому замыслу: достичь единства всех земель Руси под одним началом.

А что же было делать, если волею Провидения на Киевском великокняжеском столе сидел он сам, Святополк, и, стало быть, защищая сие основание всего государствования, отстаивал он, прежде всего, и самого себя?

Единая и нераздельная, избавленная от распрей Русь была и для Нестора превыше всего. Поэтому и коварный, часто низкий в поступках своих, порой просто бесчестный Святополк из-за несокрушимой верности единству Русской земли становился для Нестора ближе и дороже многих прочих князей, хотя бы и благостных, и добрых сердцем, и прямодушных, и бескорыстных.

Получалось, что одна у него и у Святополка Изяславича дорожка, по которой, хотят они этого или не хотят, суждено им идти вместе до самого конца.

Проснувшись позже обычного, Нестор быстро собрался и, не завтракая, пошёл в Берестово. Он потихонечку, не без усилий, спустился с одного холма и поднялся на другой. А когда подошёл ко княжескому терему, то с усмешкой подумал: «Вот и продолжается моё сновидение, да только наяву всё прекраснее, чем во сне».

Не успел Нестор подняться на крыльцо, как навстречу ему вышел сам князь: не то увидел он его из окна, когда шёл черноризец к усадьбе, не то случайной оказалась их встреча. Однако хорошо зная князя, Нестор подумал, что Святополк нарочно встретил его у крыльца, чтобы не приглашать к столу, ибо был давно болен утробой и мало ел, а вина и мёда не пил совсем. И угощение гостей было для него всякий раз сущей мукой. Потому был он худ, почти всегда мрачен и чаще всего зол на весь белый свет и, кажется, даже на самого себя. К тому же слыл он человеком жадным, корыстолюбивым, а единственными близкими к нему людьми были ростовщики, мытари и менялы.

Нестор помнил, как вскоре после своего вокняжения в Киеве Святополк силой забрал из монастыря соль, потому что в городе она вдруг сильно вздорожала.

Зная всё это, Нестор всё же отдавал Святополку должное за его цепкий ум, хотя и был он направлен сугубо на собственную выгоду.

Святополк, увидев Нестора, вопреки своему обычаю даже улыбнулся в густую окладистую бороду, но, быстро согнав улыбку с лица, подошёл под благословение и спросил:

— Скажи, честной отец, охота ли будет тебе повести разговор не в тереме, а в саду, на вольном воздухе?

— Как тебе будет угодно, княже, — согласился Нестор, усмехнувшись про себя тому, что догадка его оказалась верной. И Святополк, взяв его под руку, неспешно пошёл мимо клеток со зверьем в яблоневый сад, к малой беседке, увитой начинающим зеленеть ползунком.

Справившись о здоровье и заодно посетовав на свои старческие немочи, Святополк быстро перешёл к делу.

— Я хочу, отче, совещаться с тобой, ибо сказано: «Не вкушу ничтоже зде донеже поставите и совещаетеся со мною», — и пристально посмотрел Нестору в глаза.

— Воюют многих руками, — ответил Нестор, — и немногих — советом. Однако же ты, княже, и на брани силён, и давно уже слывёшь мудрым, как и славный дед твой, а я скудоумный, пошто тебе?

— Дед мой, Ярослав Владимирович, потому и прозывался Мудрым, что со многими умными боярами, воеводами, а особливо книжниками любил совет держать.

— Слушаю, княже, — проговорил Нестор тихо, опустив глаза.

— Вестимо тебе, отче, что идёт к нам из Корсуни Лаврентий-мних. А мне от верных моих людей ещё зимою стало ведомо, что идёт он в Киев для некоего подыскания. Желает Лаврентий, чтоб рука патриарха Константинопольского Иоанна Гапита над Русью высилась.

Всего второй год занимает Иоанн патриарший стол и потому обуян гордыней, желая властвовать, как и всякий новый государь. А наш митрополит Никифор, хотя сам родом и грек, но в деле том патриарху не помощник, потому как, заняв митрополичий стол в Киеве, ни о чём ином не мечтает, сильно дорожа тем, что имеет. И потому, чаю я, придёт Лаврентий не к Никифору, а к тебе и станет лестью и коварством подвигать тебя на дело, угодное патриарху Иоанну.

— С тем, что сказал ты, княже, согласен я, да только не уразумею, какой во всём этом от меня, убогого, толк?

— В том и толк, и прок, отче, что знаешь ты то, чего никто, кроме тебя, не знает. А ведовство есть великая сила, сказано же у царя Соломона: «Я — разум, и у меня сила».

Услышав из уст князя во второй раз слова из Писания, Нестор понял, что Святополк, не зело сильный в церковных словесах, видимо, хорошо подготовился, прежде чем встретился с ним сегодня. «Видать, архимандрит наставлял его перед беседою со мной», — подумал Нестор.

«А что до Лаврентия, то его ожидаемое появление просто-напросто заставило и князя и архимандрита упредить грека, как упреждают противника, когда загодя узнают о скором его приходе на поле брани, — подумал Нестор. — Да, видать, и повесть моя, хотя не мечом и не копьём, а гусиным пёрышком пишется, тоже есть поле брани, а я в том поле — воевода».

И всё, что дальше говорил ему князь, стал Нестор расценивать, как стратиг, и вскоре же оказалось, что такой образ действий есть самый верный.

А Святополк Изяславич, как и во всяком сражении, начал с того, что послал немногочисленных лёгких разведчиков.

— О ком же ты ныне пишешь, отче? — спросил князь.

— Об Ольге, жене Игоря и матери Святослава.

— И что же написал ты о ней?

Нестор рассказал, а князь вдруг спросил:

— А какого она у тебя кореню?

И Нестор поведал Святополку всё, о чём думал сам, о чём накануне говорил с Олимпием, чистосердечно признавшись, что говорить-то говорил и думать — думал, но писать из-за великой во многом сумнительности не стал.

Святополк внимательно, ни словом не перебивая его, слушал, а когда Нестор замолк, строго и назидательно проговорил:

— А теперь слушай, что я тебе скажу, твой князь. — И скрипучим каким-то голосом, вроде бы начиная свариться, проговорил, будто был Нестором недоволен: — От Бога я всем вам князь, ибо сказано: «Нет власти да не от Бога».

— Говори, кесарь, — то ли шутливо, то ли с обидой проговорил Нестор, желая, чтоб понял Святополк, что не след ему возноситься, а след помнить, что и кесарю воздаётся только кесарево, а Богу — божье. И что он, Нестор, сначала слуга Господу, а уж потом ему — князю, хотя бы и Великому. Святополк понял и, положив руку на колено ему, проговорил совсем другим тоном — мягким и доверительным:

— Сколько лет знали мы друг друга, Нестор? — И, не дожидаясь ответа, сам же сказал: — На следующий год станется двадцать. И, признаюсь, не пожалел я ни разу, что доверил тебе писать «Повесть временных лет», ибо почитаю тебя мужем великого знания и обширной учёности и не знаю, кроме тебя, никого, кто бы мог так лепо и со столь завидным тщанием творить сие многотрудное и вельми непростое дело.

А что ты сказал о Боге и о кесаре, то я сие разумею так: Бог — один, а кесарей много, и все они розны, и нет меж ними мира. А потому и правда у каждого из них — своя. И одна правда у кесаря византийского Алексея Комнина, другая — у германского короля Генриха, третья — у короля франков Роберта, а четвёртая — у меня, грешного. Да что там немцы! У каждого русского князя — своя правда. У Олега Святославича, у Давида Игоревича, у Владимира Всеволодовича и опять же у меня, грешного, — у каждого своя правда. А ты, Нестор, хотя и Божий человек, но всё же не ангел, не бесплотный дух, и потому должен не в облаках витать, а, крепко на земле стоя, за ту правду воевать, на чьей земле живёшь. А живёшь ты, Нестор, на моей земле, и потому нет для тебя другой правды, кроме моей.

«Правда одна — Божья», — хотел возразить князю Нестор, но не стал, подумав: «Если скажу так, получится уже две правды — Божья, сиречь моя, и княжья, Богу противная. А тогда чья же, диаволова?»

А многоопытный князь будто прочитал мысли его и сказал:

— А я тебе изъясню, отче, что и Божья правда для человеков недоступна есть. Инако, как прикажешь мыслить: отчего это у нас, крестиан, один Бог, у хазар — другой, у половцев — третий? И всяк в своего Бога верит и токмо ему повинуется, и чаще прочего своим единоверцам на подмогу идёт. — Святополк вдруг улыбнулся: — А помысли, отче, что стало бы, если бы прадед мой, Владимир Святославович, не крестианскую веру избрал для Руси, а мухаммеданскую ал и же — хазарскую — иудейскую. Стояли бы в наших градах мечети али иудейские капища, как их там?

— Синагоги, — подсказал Нестор и тоже улыбнулся: больно диковинной показалась картина сия, совсем по-иному пошла бы жизнь и на Руси и вокруг неё.

Святополк к сказанному добавил:

— Ты поди думаешь: «Правда токмо у Господа, а у смертных нет её». Ан нет, Нестор, есть. Поразмысли: родственные друг другу слова — правда, право, правление, — а разве не дед мой, Ярослав Владимирович Мудрый дал всей державе своей «Русскую правду», и разве не в своих руках держу я ныне правление Русью? Стало быть, и правда там, где закон и власть. А остальное — от лукавого, ибо сказано: «Нет власти, стало быть, правды, да не от Бога».

Речь Святополка показалась Нестору сколоченным строем закованных в цареградскую броню дружинников. Не было ни одной щёлочки в их тесном железном ряду.

А князь, воодушевившись от собственного красноречия, которое бурным потоком несло его вперёд, сказал, как меч вогнал в горло язычника:

— Божья правда, Нестор, в Святом Писании да в царстве небесном есть, а на грешной земле нет её. Даже в обителях Божьих часто бывает она увечна — то слепа, то глуха, то колченога.

Нестор вспомнил братию из своей обители, вспомнил многих иных иноков, не нашёл, что мог бы возразить вроде бы и непристойным, но правосудным речам Святополка.

— Да где уж, княже, ангелов-то взять? — проговорил он примирительно, сводя всю речь собеседника к последней бесспорной истине о греховности человеков. Истине бесспорной, абсолютно верной, которую богословы называли греческим словом «аксиома».

— Вот и слава Богу, — проговорил Святополк с радостным облегчением. — А теперь послушай, какую жду я от тебя подмогу. Царь Византийский да патриарх его, Никифор, хотят утвердить на Руси своё владычество, отыскивая корни его в нашей старине. И потому всячески благоволят к тем, кто им в том пособляет и держит их руку. Паче иных любы им те князья наши, что повязаны с Византией кровью, и насупротив тому нелюбие своё распростирают на тех, кто родственными узами повязан с иными домами — с варяжским, либо со славянскими, аль с иными какими.

И мнится мне, что придёт тот Лаврентий-афонец с некиим замышлением переспорить тебя, доказывая, что и власть, и свет на Руси от Византии, а Ольга-княгиня, прежде чем стала женой Игоря, была пурпуроносной невестой их царя и первой на Руси крестилась, и тем была супротивна варварам-варягам — идолопоклонникам и язычникам. А ведь имя её — Ольга, таковое же есть, как и у Вещего Олега, и слышал я, когда был князем в Новгороде, что изначально на варяжский лад прозывался он Хельгом, а она — Хельгою, и только потом стали новгородцы звать его Олегом, а её — Ольгою, а что до болгарского её происхождения, то, чаю я, измышлено сие царьградскими греками.

Князь встал, давая знать, что беседа закончена. Встал и Нестор. Так же, как и пришли они сюда — под руку, так же и вышли.

Нестор проводил Святополка до терема, и по дороге князь не говорил уже о старине, о прошлых делах, а спрашивал его, каково живётся в обители, достаточны ли монахи, есть ли у него самого, Нестора, в чём либо какая нужда, и даже спросил об убогих и нищебродах, что прибивались к монастырской богадельне.

Расстались они вполне довольные друг другом, а Нестор всю дорогу до обители думал о князе, в котором и Бог и черти намешали поровну и добра и зла.

Направляясь в обитель, Нестор ещё раз, шаг за шагом, воскрешал в своей памяти, объёмной и цепкой, только что отзвучавшую беседу со Святополком. Не пропуская ничего, он старался понять то, о чём князь предпочёл говорить не прямо, а с недомолвками и скрытым смыслом.

И отбирая такие княжии словоизъявления, остановил себя Нестор на том, что говорил ему Святополк о неких «иных, что повязаны с Византией кровью и кого хотят царь и патриарх утвердить на Руси владыками». Кого не прямо, окольно, не называя по имени, зачислил Святополк в свои недруги, а византийцам в пособники?» — подумал Нестор и тут же смекнул: «Да это ж Мономах!» И тут же в уме у него возникло множество связанных друг с другом картин, воспоминаний, видений. Первым вспомнился ему Великий Киевский князь Всеволод Ярославич — дядя Святополка, чей великокняжеский стол унаследовал его сегодняшний собеседник.

Воспоминание о Всеволоде было приятно Нестору: был князь любезен ему от того, что слыл велемудрым, знал пять языков, превыше всего ценил знание обо всём сущем и о сокрытом — небесном. Женился Всеволод на дочери Византийского императора Константина Мономаха, родившей ему трёх дочерей и двух сыновей. Один из них — Ростислав, князь Переяславский, — двадцати трёх лет пал в битве с половцами под городком Треполем, а оставшийся в живых старший его брат — Владимир Всеволодович, прозванный из-за деда Мономахом, — потом с лихвою отомстил степнякам за погибшего своего сородича, разгромив их полки во многих сражениях. И тут же пришло к Нестору ещё одно соображение: а ведь жена Святополка Изяславича — это дочь половецкого князя Тугоркана, и взял он её, чтобы обезопасить себя от набегов степняков. Конечно же, византийским кесарям ближе семья Мономашичей, чем наполовину половецкий род Святополка. К тому же дом Мономаха был изобилен потомством: одарила его супруга восемью сыновьями и, стало быть, ожидало Мономашичей большое будущее. А византийцы смотрели в грядущее, где видели Царьград вторым Римом, и потому выбирали себе в союзники умного и храброго победителя язычников-половцев, а не кровника-степняка, хотя бы и был тот Великим Киевским князем.

«Вот и ещё одна загадка разрешилась», — подумал Нестор и с некоторым сокрушением сердца признался себе, что стезя, по которой пошёл он, бытописатель старины, кого греки называют историком, — стезя сия путана, проходит через многие западни и ловушки, через сугубые хитросплетения, а паче того, часто встаёт на пути историка сам князь тьмы, ибо предлагает простому смертному отыскивать многие грехи ему подобных, чем навлекает на него великую и всеконечную пагубу».

Мать и сын

Придя в келью, Нестор сел за рукопись, но сразу писать не стал, а ещё раз вспомнил всё, о чём говорил с ним князь, и вдруг явственно почувствовал, что стоит Святополк Изяславич за его правым плечом и пристально смотрит на кончик его пера. Пробормотав «Свят, свят», как от некоего наваждения, Нестор быстро трижды перекрестился и, прочитав последнюю фразу, написал:

«Начало княжения Святослава, сына Игорева.

В год 6454-й. Ольга с сыном своим Святославом собрала много храбрых воинов и пошла на землю древлян, и вышли древляне против нас. И когда сошлись оба войска для схватки, Святослав бросил копьё в древлян, и копьё пролетело между ушей коня и ударило ему в ногу, ибо был Святослав ещё ребёнок. И сказали Свенельд и Асмуд: «Князь уже начал: последуем, дружина, за князем», и победили древлян.

Древляне же побежали и затворились в своих городах. Ольга же устремилась с сыном своим к городу Искоростеню, так как жители его убили её мужа, и стала с сыном своим около города, а древляне затворились в нём и крепко боролись, ибо знали, что, убив князя, не на что им надеяться после сдачи. И стояла Ольга всё лето и не могла взять города.

И замыслила так: послала она к городу, со словами: «До чего хотите досидеться: ведь все ваши города уже сдались мне и обязались выплачивать дань, и уже возделывают свои нивы и земли, а вы, отказываясь платить дань, собираетесь умереть с голода». Древляне же ответили: «Мы бы рады платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа своего». Сказала же им Ольга, что де: «Я уже мстила за обиду своего мужа, когда приходили вы к Киеву в первый раз и во второй, а в третий раз мстила я, когда устроила тризну по своему мужу. Больше уже не хочу я мстить, хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь». Древляне же спросили: «Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мёд и меха». Она же сказала: «Нет у вас теперь ни мёду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас этой малости». Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: «Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти. Идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город». Древляне же с радостью вошли в город и поведали обо всём людям, и обрадовались люди в городе. Ольга же, раздав воинам — кому по голубю, кому по воробью, — приказала привязывать каждому голубю и воробью трут, завёртывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждой птице.

И, когда стало смеркаться, приказала Ольга своим воинам пустить голубей и воробьёв. Голуби же и воробьи полетели в свои гнезда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи. И так загорелись где голубятни, где клети, где сараи и сеновалы. И не было двора, где бы не горело. И нельзя было гасить, так как сразу загорелись все дворы. И побежали люди из города, и приказала Ольга воинам своим хватать их. И так взяла город и сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а других людей убила, третьих отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань.

И возложила на них тяжкую дань. Две части дани шли в Киев, а третья — в Вышгород Ольге, ибо был Вышгород городом Ольги. И пошла Ольга с сыном своим и с дружиною по Древлянской земле, устанавливая распорядок дани и налогов. И существуют места её стоянок и охот до сих пор. И пришла в город свой Киев с сыном своим Святославом и пробыла здесь год».

Едва успел Нестор окончить погодную запись, как услышал жидкий, высокий голос маленького колокола и по количеству ударов — а было их три — понял, что начался третий час обедни и дьякон-кадиловозжигатель только что взял благословение от архимандрита.

Нестор пошёл в храм и ещё часа два стоял на службе, которая шла в обители почти непрерывно.

Вернулся он незадолго перед ужином и застал за столом, на том месте, кое занимал сам, сидящего будто в оцепенении Володаря. Мальчик сидел, прилежно склонившись над рукописью, и даже не обратил внимания на то, что наставник вошёл в келью. Тёплое чувство подступило к сердцу Нестора: он ощутил себя творцом, уверившимся в том, что созданное им произведение кому-то нужно и даже может заставить замереть, как замерла жена праотца Лота, превратившись по воле Бога в соляной столп.

Взглянув из-за плеча мальчика на рукопись, Нестор увидел, что Володарь читает то место, где описал он поход Ольги со Святославом против древлян. Володарь вздрогнул, почувствовав появление наставника, обернулся, и Нестор увидел его глаза — испуганные и печальные.

— Что случилось, хлопчик? — спросил он участливо. Володарь не ответил, будто не расслышал. Нестор ждал. Наконец мальчик, повинуясь духовному отцу своему, произнёс тихо:

— Отпусти меня в ратную службу, преподобный отче. Дух у меня захватывает, когда читаю я о походах и бранях.

«Вот ведь напасть какая, — подумал Нестор со смешанным чувством досады и гордости за себя, способного столь сильно повлиять на чувства человека, что тот готов враз переменить свою участь», — и сказал Вол одарю:

— Разве я недруг тебе? Как могу я, грешный, решать судьбу твою? Однако же и сам ты тоже не смеешь на сие решиться, потому как ещё слишком юн. В послушники пошёл ты по воле отца и матери, по их же повелению сможешь ты и переменить поприще своё.

— Так что же, должен идти я к родителям за позволением?

— Да, Володарь, — к ним, ибо сказано: «Если кто отца или матери не послушает, то смерть примет».

— Когда же идти мне к ним, отче?

— Завтра поутру спрошу я о том отца-настоятеля, и если он позволит, то и пойдёшь, благословясь, к родителям своим. А потом вернёшься и скажешь мне, какою оказалась воля их.

Мальчик еле слышно вздохнул и, подойдя к наставнику, быстро поцеловал ему руку.

Феоктист разрешил Володарю пойти к родителям, жившим неподалёку от Киева, в трёх днях пешего пути, в городке Родня, вверх по течению Днепра, где располагалась последняя пристань перед Киевом.

Нестор проводил мальчика за ворота обители, благословил его и долго мелко крестил, пока Володарь не скрылся за поворотом дороги.

Вернувшись в келью, сел он за стол, и начал писать новую погодную статью, поставив обычное:

«В год 6455-й. Отправилась Ольга к Новгороду и установила по Мете погосты и дани и по Луге — оброки и дани. Ловища её сохранились по всей земле и свидетельства о ней, и места её, и погосты, а сани её стоят во Пскове и поныне, и по Днепру есть места её для ловли птиц, и по Десне, и сохранилось село её Ольжичи до сих пор. И так, установив всё, возвратилась к сыну своему в Киев, и там пребывала с ним в любви».

Написав это, Нестор подумал: «Может быть, установление погостов и даней, оброков и ловищ, станов и детинцев, застав и острогов значит больше, чем покорение племён и городов? Ведь всё это сохранилось и через двести лет, и сегодня это и есть Русь, её вечная основа, её изначальный костяк? А потомки её и Святослава лишь добавляли к наследству её новые погосты, станы, крепости и остроги, раздвигая пределы Руси во все стороны света, а первооснова оставалась её, Ольгина. И верно, надобно историку отыскивать во глубине веков то, что не подвержено гибельному воздействию времени и являет собою нетленное достояние вечности».

А ещё подумал о Володаре и о том, как подвигнули его пойти по иной стезе воинские повести, кои вычитал он в летописи.

Сначала Нестор решил: его вина, что мальчик меняет крест инока на меч ратника. Однако ж, помыслив ещё немного, пришёл к выводу, что это не так: мало ли людей будут читать его летопись, но одни найдут в ней для себя одно, другие — другое. И, может быть, другой грамотный юноша, прочитав то, что напишет он сегодня — наприклад, как ездила Ольга в Царьград, — решит, что нет судьбы лучше, чем служение Господу, и с восторгом изберёт себе участь инока. «Душа человека, — подумал Нестор, — подобна вспаханной ниве, но всходит на ней не рожь, а то, для чего оказывается она пригодной. Для Володаря пригодным стало зерно воинское».

Окончив запись года 6455-го, а от Рождества 947-го, и отрешившись от раздумий о Володаре, черноризец вздохнул, ибо знал, что далее идёт досадный пробел и нет ничего, о чём бы мог он написать за целых семь лет — до года 6463-го, сиречь по Рождеству — 955-го.

Не было известий о том ни у предшественников его — честных иноков-летописцев Ивана и Никона, живших ранее него здесь, ни у византийцев, ни у латинян.

И потому поставил Нестор далее: «В год 6463-й» и написал: «Отправилась Ольга в греческую землю и пришла к Царьграду». Он вспомнил многое из того, о чём рассказывали ему странники по святым местам, бывавшие и на Афоне, и в Иерусалиме, и в Царьграде. Немало их прошло через обитель, а в богадельне, созданной игуменом Феодосием, и ныне жили два усердных паломника — калики перехожие, да одна древняя странница, с коими любил Нестор поговорить на досуге о том, что видели они в дни своей молодости.

Был, по их словам, Царьград, называемый греками-византийцами Константинополем, велик и богат паче всех иных городов. Был, говорили странники, сей Новый Рим, даже больше Киева, а в Киеве одних церквей да часовен было четыреста.

Пришла Ольга в гавань Суду и вскоре была позвана во дворец к императору Константину, рекомому Багрянородным, а книги им написанные хранились и в вивлиофике Нестора. Одна из них — «Описание царского церемониала» — лежала прямо на столе, под рукой у него. Прочитав Багрянородного и вспомнив кое-что из того, о чём говорили ему странники, Нестор будто воочию увидел, как входит корабль Ольги во внутреннюю гавань, пройдя через распахнутые железные ворота. За ними на морской глади стоят триста огромных галер-катархов, на каждой из которых имеется от двух до трёх сотен весел. Представил Нестор, как с жадным интересом смотрят на боевые катархи спутники Ольги, ибо ходит на тех галерах по морю византийская рать, с коей доводилось в прежние времена сражаться и Вещему Олегу и мужу Ольги Игорю Рюриковичу. Представил Нестор и то, как, сойдя наконец на берег, едет в роскошной колеснице по Царьграду княгиня Ольга. Едет она мимо дивного, видного ещё издалека, столпа Юстиниана Великого, на вершине которого восседает сей император верхоконно, будто живой, одетый в сарацинский доспех, а в левой руке держит яблоко злато, велико, а на яблоке — крест; правою же рукою указывает Юстиниан на полдень, на сарацинскую землю, на святой град Иерусалим.

И много ещё мраморных столпов, покрытых сверху и донизу позлащёнными словами, выбитыми в камне, встречают Ольгу. Но более прочего вызывает восхищение храм Святой Софии — Премудрости Божьей. Недаром через сто лет после того были воздвигнуты подобные храмы и в Киеве, и в Новгороде, и стали они самыми почитаемыми храмами Русской земли.

Святая София вознесла над Царьградом свой огромный золочёный купол на тридцать, а стены храма протянулись на сорок саженей: не было в мире другого такого христианского храма, и только в далёкой стране солнцепоклонников, в почти неведомой земле фараонов, есть, говорят, капища ещё более высокие и громоздкие.

От Святой Софии повезли Ольгу царёвым путём — мимо столпа Константина Великого, изваянного из красного мрамора и привезённого из Рима в незапамятные времена. Затем увидела она летний дворец константинопольских патриархов, а неподалёку две огромные церкви — Святой Ирины и женского монастыря святой Богородицы, в коем покоилась глава Иоанна Златоуста.

«В церкви Святой Ирины, — поведал Ольге ехавший с нею в карете придворный толмач, бойко говоривший и по-гречески и по-славянски, — стоят мраморные гробницы многих восточноримских императоров». Рассказал ей толмач и о подземном хранилище воды, кою назвал он «цистерною Филоксена». Толмач сказал, что вода хранится на глубине в семь саженей, в гигантском бассейне, окружённом более чем двумя сотнями колонн. Оттого, что сам Нестор в Царьграде не бывал, он не мог представить себе, в какой последовательности видела всё это Ольга. Однако знал, что в конце царёва пути ждал её императорский дворец.

Взяв в руки «Описание царского церемониала», узнал Нестор, что было с нею более ста человек мужчин и женщин, и знатных и незнатных, плывших вместе с княгиней в Царьград. И было это, как свидетельствовал император Константин, 9 сентября 957 года по Рождеству.

Нестор снова взялся за перо и вывел: «И царствовал тогда цесарь Константин Багрянородный, сын Льва Философа, и пришла к нему Ольга, и увидел царь, что она очень красива лицом и разумна, подивился её разуму, беседуя с нею, и сказал ей: «Достойна ты царствовать с нами в столице нашей». Она же, уразумев смысл этого обращения, ответила цесарю: «Я язычница. Если хочешь крестить меня, то крести меня сам, — иначе не крещусь». И крестил её царь с патриархом.

Просветившись же, она радовалась душой и телом. И наставил её патриарх в вере, и сказал ей: «Благословенна ты в жёнах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя русские потомки в грядущих поколениях внуков твоих». И дал ей заповеди о церковном уставе и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о соблюдении тела в чистоте. Она же, наклонив голову, стояла, внимая учению, как губка напояемая, и поклонилась патриарху со словами: «Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских».

И было наречено ей в крещении имя Елена, как и древней царице — матери Константина Великого. И благословил её патриарх, и отпустил».

«После крещения призвал её царь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жёны себе». Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью. А у христиан не разрешается это — ты сам знаешь». И сказал ей царь: «Перехитрила ты меня, Ольга». И дал ей многочисленные дары, золото и серебро, и паволоки, и сосуды различные; и отпустил её, назвав своею дочерью. Она же, собравшись домой, пришла к патриарху и попросила у него благословения вернуться, и сказала ему: «Люди мои язычники, и сын мой — язычник, да сохранит меня Бог от всякого зла». И сказал патриарх: «Чадо верное! В Христа ты крестилась и в Христа облеклась, и Христом сохранит тебя и избавит тебя он от дьявола и от сетей его».

И отправилась она с миром в свою землю, и пришла в Киев. И прислал к ней греческий царь послов со словами: «Много даров я дал тебе. Ты ведь говорила мне: когда возвращусь в Русь, много даров пришлю тебе: челядь, воск и меха и воинов в помощь».

Отвечала Ольга через послов: «Если ты постоишь у меня в Почайне, как я в гавани твоей Суду, то тогда дам тебе». И отпустила послов с этими словами. Нестор хотел было добавить, что Почайна — речка под Киевом, но не стал, подумал: «Зачем сие писать, ведь и через сто лет Почайна Почайной и останется».

А потом написал он: «Жила же Ольга вместе с сыном своим Святославом, и учила его мать принять крещение, но он и не думал и не прислушивался к этому; но если кто собирался креститься, то не запрещал, а только насмехался над тем. Ибо полагал, что для неверующих вера христианская юродство есть... Ибо не знают, не разумеют те, кто ходят во тьме и не ведают славы Господней... Огрубели сердца их, с трудом уши их слышат, а очи видят... Ибо сказал Соломон: «Дела нечестивых далеки от разума... Потому что звал вас и не послушались меня, направил слова и не внимали мне, но отвергли мои советы, и обличений страха Божьего не избрали для себя, не приняли совета моего, презрели все обличения мои». Так и Ольга часто говорила: «Я познала Бога, сын мой, и возрадуюсь, если и ты познаешь — тоже станешь радоваться». Он же не внимал тому, говоря: «Как мне одному принять иную веру. А дружина моя станет насмехаться». Она же сказала ему: «Если ты крестишься, то и все сделают то же». Он же не послушался матери, продолжая жить по языческим обычаям, не зная, что кто матери не послушает — в беду впадёт, ибо сказано: «Если кто отца или матери не послушает, то смерть примет».

Святослав же притом гневался на мать. Однако Ольга любила своего сына Святослава и говаривала: «Да будет воля Божья; если захочет Бог помиловать род мой и народ русский, то вложит им в сердце то же желание обратиться к Богу, что даровал и мне». И, говоря так, молилась за сына и за людей всякую ночь и день, руководя сыном до его возмужалости и до его совершеннолетия».

И, написав это, снова опечалился Нестор, ибо ничего не знал о событиях восьми последующих лет, — с года 6464-го до года 6471-го от Сотворения мира, а по Рождеству Христову — от года 956-го до года 963-го. Не сообщали об этом старые летописцы.

И лишь потом говорили они о летах воинской доблести и успехов Святослава. И потому написал Нестор далее: «В год 6472-й. Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых. И легко ходил в походах, как пардус, и много воевал».

Здесь хотел Нестор объяснить, что пардуса называют ещё гепардом и что гепард лучше самых умелых охотников добывает коз и антилоп, что нет зверя быстрее и беспощаднее его, что давно уже приручён пардус человеком, как и гончие псы, и охотничьи кречеты, но не стал о том писать, полагая, что и в будущие времена будут гепарды всякому человеку вестимы и потому пояснения его лишние и никому не нужные. А потому летописец решил, что хорошо бы сказать о том, каким был Святослав перед воинами своими и перед противниками, ибо сравнение с гепардом требовало подтверждения.

Нестор подошёл к полке с книгами, взял «Историю» византийца Льва Диакона Калойского и прочёл в ней описание внешности Святослава, которого Лев видел при свидании князя с императором Иоанном Димисхием. Византиец писал: «Видом он был таков: среднего роста, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, без бороды и с густыми длинными усами. Голова у него была бритая, но на одной её стороне висел клок волос, означающий знатность рода. Шея у Святослава была толстая, плечи — широкие, и стан довольно стройный. Он казался мрачным и суровым. В одном ухе у него висела золотая серьга, украшенная рубином и двумя жемчужинами. Одежда на нём была простая, ничем не отличающаяся от других, кроме чистоты». И хотя Нестор понимал, что хорошо было бы вписать всё это в летопись, но из-за того, что о многих других своих героях не знал он ничего такого, то и решил не выделять из всех венценосцев одного Святослава, ибо читающий мог подумать, что Святослав занимает совершенно особое место в прошлом Руси, а это было не так — были герои и пославнее его.

Если бы не остался Святослав язычником до самой своей смерти, то, может быть, Нестор и показал бы его одним из славнейших киевских князей, но рядом с такими мужами, как первые святые из дома Рюрика — Борис и Глеб, рядом с сыном его равноапостольным князем Владимиром, даже рядом со святой Ольгой — его собственной матерью, был Святослав только великим воином. Не таким, конечно, как македонский царь Александр, и не таким, как римлянин Юлий Цезарь, но среди воинов русичей стоял он впереди других. И потому Нестор прежде всего должен был показать его ратные успехи и подвиги. И потому написал Нестор далее так: «В походах же не возил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину, и зажарив на углях, так ел. Не имел он и шатра, но спал, подостлав потник, с седлом в головах. Такими же были и все прочие его воины. И посылал в иные земли со словами: «Хочу на вас итти». И пошёл на Оку-реку и на Волгу, и встретил вятичей, и сказал им: «Кому дань даёте? » Они же ответили: «Хазарам — по щелягу от рала даём».

Следовало ли объяснять, что рало — соха, часто — суковатка? И опять воздержался, ибо подумал, что пройдёт много столетий, прежде чем люди забудут о том, что такое «рало». Ну а щелягу всякий знает, за морем зовут её «шиллинг» — и равняется она самой малой толике серебра.

«В год 6473-й. Пошёл Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу во главе со своим князем Каганом, — написал Нестор, — и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар и город их Белую Вежу взял. И победил ясов и касогов».

Нестор хотел дописать, кто такие эти враги русского князя и от этого добавления отказался. Кто не знает ясов и касогов — полуденных степняков? Да и куда они денутся, хотя бы и через века?

И дальше осталось в старых летописях о двух больших походах Святослава всего полдюжины строк. Чтобы уйти от ненужных домыслов, Нестор просто списал их и вздохнул досадливо: больно куце всё сие выглядело.

«В год 6474-й. Вятичей победил Святослав и дань на них возложил». И ненамного лучше выглядела запись, значащаяся под следующим годом:

«В год 6475-й. Пошёл Святослав на Дунай на болгар. И бились обе стороны, и одолел Святослав болгар, и взял городов их 80 по Дунаю, и сел княжить там, в Переяславце, беря дань с греков».

А вот дальше, слава Богу, знали Иван да Никон побольше. И Нестор, следуя своим предтечам, старательно вывел:

«В год 6476-й. Пришли впервые печенеги на Русскую землю, а Святослав был тогда в Переяславце, и запёрлась Ольга в городе Киеве со своими внуками — Ярополком, Олегом и Владимиром. И осадили печенеги город силою великой: было их бесчисленное множество вокруг города. И нельзя был выйти из города, ни вести послать. И изнемогли люди от голода и жажды. И собрались люди той стороны Днепра в ладьях, и стояли на том берегу. И нельзя было ни тем пробраться в Киев, ни этим из Киева к ним. И стали тужить люди в городе, и сказали: «Нет ли кого, кто бы смог перебраться на ту сторону и сказать им: если не подступите утром к городу, — сдадимся печенегам». И сказал один отрок: «Я проберусь», и ответили ему: «Иди». Он же вышел из города, держа уздечку, и побежал через стоянку печенегов, спрашивая их: «Не видел ли кто-нибудь коня? Ибо знал он по-печенежски и его принимали за своего. И когда приблизился он к реке, то скинув одежду, бросился в Днепр и поплыл. Увидев это, печенеги кинулись за ним, стреляли в него, но не смогли ему ничего сделать. На том берегу заметили это, подъехали к нему на ладье, взяли его в ладью и привезли его к дружине. И сказал им отрок: «Если не подойдёте завтра к городу, то люди сдадутся печенегам». Воевода же их, по имени Претич, сказал на это: «Пойдём завтра в ладьях и, захватив княгиню и княжичей, умчим на этот берег. Если же не сделаем этого, то погубит нас Святослав». И на следующее утро, близко к рассвету, сели в ладьи и громко затрубили, а люди в городе закричали. Печенегам же показалось, что пришёл сам князь, и побежали от города врассыпную. И вышла Ольга с внуками и людьми к ладьям. Печенежский же князь, увидев это, возвратился один и обратился к воеводе Претичу: «Кто это пришёл?* А тот ответил ему: «Люди той стороны». Печенежский князь снова спросил: «А ты не князь ли уж?» Претич же ответил: «Я муж его, пришёл с передовым отрядом, а за мною идёт войско с самим князем: бесчисленное их множество». Так сказал он, чтобы пригрозить печенегам. Князь же печенежский сказал Претичу: «Будь мне другом». Тот ответил: «Так и сделаю». И подали они друг другу руки, и дал печенежский князь Претичу коня, саблю и стрелы, а тот дал ему кольчугу, щит и меч. И отступили печенеги от города. И нельзя было вывести коня напоить: стояли печенеги на Лыбеди. И послали киевляне к Святославу со словами: «Ты, князь, ищешь чужой земли и о ней заботишься, а свою покинул. А нас чуть было не взяли печенеги, и мать твою, и детей твоих. Если не придёшь и не защитишь нас, то возьмут-таки нас. Неужели не жаль тебе своей отчины, старой матери, детей своих?» Услыша эти слова, Святослав с дружиной скоро сел на коней и вернулся в Киев; приветствовал мать свою и детей и сокрушался о том, что случилось с ними от печенегов. И собрал воинов, прогнал печенегов в поле, и наступил мир».

На том окончил Нестор дневной свой урок и вышел из кельи на монастырский двор, как и почти всегда совершенно безлюдный: по уставу всяк монах занимался своим делом и потому праздношатающихся в обители не было.

Тем более бросился ему в глаза чужой человек, и не инок, а мирянин, к тому же и не похожий на странника, быстро вышедший из Святых ворот и решительно направившийся к нему. Впрочем, никого иного на дворе не было, и незнакомцу, кроме Нестора, идти было не к кому. Нестор, бегло взглянув на него, безошибочно определил по походке, что человек этот долгое время провёл в седле, и шёл потому вразвалку, широко расставляя ноги.

Подойдя к Нестору, он поклонился и, поздоровавшись, испросил благословения. Затем полез в вырез холщовой рубахи и протянул Нестору малую грамотку, писанную на бересте.

— Прочти, отче праведный, — сказал незнакомец, — сам я грамоте не умудрён.

Нестор взглянул на первую строку и с некоторым удивлением прочёл: «Честному диакону Нестору, от Владимира, послушника его». Не став читать дальше, он сказал:

— Да, мне эта грамотка, добрый человек, спаси тебя Христос. Скажи, откуда она у тебя?

— Дал её мне в Родне, на перевозе, некий юноша и просил отвезти в Федосьев монастырь.

— Когда же то было?

— Вчера, в обеденную пору.

Как только Нестор услышал, что грамотка дана была в Родне, сразу же понял, что писал её Володарь, потому как родители его жили именно там, а отец Володаря был перевозчиком через Днепр.

Нестор попросил, чтобы вестоноша подождал немного, сходил в келью, взял самую мелкую монетку — резану и, расплатившись с письмоносцем, стал читать грамотку. «Пришёл с насадом в Родню мних Лаврентий, и я того Лаврентия видел. И пошёл он с насадом в Киев, и будет в Киеве через два дня. А я о том, тебе, Нестор, знать даю. Сам же вскоре буду в обители. Володарь».

«Добро, — подумал Нестор, — стало быть, завтра войдёт насад в Почайну, и в тот же день будет Лаврентий в обители. Если бы был в Киеве митрополит, то пошёл бы грек к нему, но митрополит Леонтий помер несколько лет назад, а преемника ему всё не было — Константинопольский патриарх Пасхалий Второй никак не мог остановить свой выбор на ком-либо, и оттого местоблюстителем митрополичьего престола был с прошлого года архимандрит Феоктист. Значит, должен был Лаврентий прийти сразу же к игумену».

Первым делом Нестор известил настоятеля о полученной грамотке и, используя случай, рассказал о Володаре. Феоктист сразу же согласился отпустить послушника, сказав:

— Лучше служить со рвением земному хозяину, чем кое-как — небесному.

Что же касалось Лаврентия, то решили они встретить афонца с подобающим благочестием. При этом Феоктист заметил, что латыняне зовут встречу с должными почестями пиететом. Нестор, услышав разъяснения, улыбнулся про себя, он знал слабость архимандрита при случае вставлять греческие и латинские слова, выказывая собственную учёность, впрочем, вельми немалую.

...Афонский инок прибыл в Почайну 17 мая. И князь, и святые отцы знали, когда придёт в гавань насад, но пиететной встречи на берегу не устроили: Лаврентий не известил их о приезде и, таким образом, они были свободны от церемонии, которой их собрат почему-то избегал. Впрочем, понимали они и почему: неожиданное появление в монастыре было на руку хитрому греку. Феоктист послал верхоконного монастырского холопа на берег Почайны, чтобы, как только афонец появится, тут же о том известить его. Однако насад пристал к берегу, но Лаврентия на нём не было.

Холоп оказался смышлёным малым и расспросил корабельщика об афонце. Корабельщик же поведал ему, что инок, плывший с ним от самого устья Днепра, сошёл с насада нынче утром и пошёл в Киев пешком.

Холоп, вернувшись в обитель, довёл то до архимандрита, немало сему рассказу подивившегося. Феоктист велел позвать к нему Нестора.

— С чего бы это поступил Лаврентий столь нечаянно? — спросил он Нестора.

— Мнится мне, что опасался он встречи в Почайне, полагая, что с первых же шагов станет он нашим узником, хотя и почётным. А так пройдёт он через посад, через слободы, может быть, и в город заглянет, по присловью: лучше один раз увидеть самому, чем десять раз услышать от кого-то.

— Пожалуй, ты прав, отче диакон, — раздумчиво произнёс Феоктист. — А не мыслишь, что есть у него в Киеве свой человек, с коим он сначала встретится и узнает, что ему потребно, а потом уже придёт и к нам, в Печеры?

— Может, и так, — согласился Нестор, — да только о чём станет он выведывать, коли пришёл он не соглядатаем, а учёным патриаршим апологетом?

— Афонцы более всех держат руку не патриархов, а императоров, — возразил архимандрит, — ибо монастыри афонские от власти патриарха, а у царей помимо духовных забот есть и иные хлопоты.

— Даст Бог, узнаем, — примирительно проговорил Нестор. — Всё едино никуда Лаврентий не денется, не минет он нашей обители, не завтра, так послезавтра явится.

Но и завтра не объявился гость в обители, исчез где-то в Киеве, — да и немудрено то было, ибо считали в городе и слободах, и в ближних окрестностях одних лишь церквей да часовен более трёх сот, а людей жило не менее трёх же сот, но — тысяч.

Отыскать православного монаха, к тому же отменно говорившего по-славянски, было нелегко, да и особой нужды в том не было, и потому на следующее же утро Нестор сел за работу: в преддверии встречи хорошо было побольше и получше узнать о старых делах меж Царьградом и Русью.

Внимательно перечитав всё, что относилось к Ольге, Нестор взялся за перо.

«В год 6477-й. Сказал Святослав матери своей и боярам своим: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае, — там середина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли — золото, паволоки, вина, разные плоды, из Чехии и из Венгрии — серебро и кони, из Руси же — меха и воск, мёд и рабы». Отвечала ему Ольга: «Видишь — я больна: куда хочешь уйти от меня?» — ибо она уже разболелась. И продолжала: «Когда похоронишь меня, — отправляйся, куда захочешь». Через три дня, 11 июля, Ольга умерла, и плакали по ней плачем великим сын её и внуки её, и все люди. И понесли, и похоронили её на открытом месте. Ольга же завещала не совершать по ней тризны, так как имела при себе священника — этот и похоронил блаженную Ольгу».

Только поставил Нестор точку, как пришёл за ним от архимандрита послушник и велел идти к владыке, сказав, что пришёл к нему брат Лаврентий.

Когда Нестор пришёл, в келье настоятеля были уже келарь монастыря диакон Варлаам, пресвитер отец Яков, сам владыка и гость обители — немолодой человек, тощий, невысокий, носатый, с живыми умными чёрными глазами. Феоктист познакомил Нестора с афонцем, сразу же указав на малый ларец палисандрового дерева, с крестом на крышке, сказал:

— Вот, честной отец Нестор, новая святыня, кою принёс нам в дар брат Лаврентий. В ларце сем хранится нетленный лоскут одежды святого Димитрия.

Произнеся это, Феоктист перекрестился. Осенили себя крестным знамением и все, кто был у него в келье.

— Благослови, владыко, воззреть на святыню, — благолепно и распевно проговорил Нестор, подходя под благословение Феоктиста, а затем с низким поклоном, с трепетом в сердце, приблизился к ларцу, где лежало неоцененное сокровище. Верил он: благодать, обитавшая в великомученике, хоть и малой частью, но сохранилась и поныне в одежде его. Нестор знал, что святыни есть сокровища более ценные, чем драгоценные камни и золото. Мощи святого, кусок его одежды, даже щепа от гроба, поднимали храм, в алтаре которого что-либо из этого хранилось, на особо высокую ступень, ибо первые христианские церкви воздвигались либо на могилах святых, либо над их мощами. Считалось, что литургия, совершённая в таком храме, превращалась в часть божественной службы совместной с тем праведником, святыня или мощи которого хранились в алтаре или при входе в церковь, и что душа праведника торжествует во время службы вместе с причтом и прихожанами.

И потому Нестор благочестиво открыл ларчик и с умилением посмотрел на небольшой лоскут, лежавший на дне шкатулки. Был тот хотя и древен, но выглядел как новый, ибо оставался нетленным вот уже восемьсот лет.

Все в келье молча крестились, беззвучно шевеля губами. Наконец Феоктист произнёс:

— Во имя отца, и сына, и святого духа! — И все клирики в един глас откликнулись: «Аминь!»

Тотчас же Лаврентий начал проворно ткать нить разговора:

— У нас, на Афоне, братия, различных святынь множество, и все они бесценны. Однако же для вас, единоверных братьев, не жаль нам и одной из величайших. Для того и пошёл я, недостойный, чтобы принести её вам.

Нестор, вспомнив о Димитрии то, что показалось ему полезным для будущей беседы с Лаврентием, тихо проговорил, почтительно глянув на архимандрита:

— Благослови, владыко, — и, получив согласие, продолжил: — Святый великомученик Димитрий Солунский, был, как и мы, славянином, и потому нам отрадно, что сия святыня принесена в дар нам. Тем более приятно сие, что и земляки его, равноапостольные святые Кирилл и Мефодий, тоже происходили из Солуни, и матери их также были славянского племени.

Аз, многогрешный, в повести о том, откуда есть пошла Русская земля, помянул о чуде святого Димитрия, когда рассказывал о взятии Царьграда нашим русским князем Олегом. Писал аз, недостойный, как отечестволюбец Димитрий заступил детей своих — славян, и его покровительством русские одолели греков.

Лаврентий покраснел и опустил глаза. Нестор, заметив это, подумал: «Ежели чем-либо бывает потрясён трус, то бледнеет; ежели же — храбрец, то на лице его проступает краска гнева». И не ошибся. Лаврентий поднял глаза, и все увидели не тишайшего мниха, но мужа, с коего можно было писать образ Спаса, рекомого «Ярое око».

— Негоже, брат Нестор, начинать беседу с брани: не затем я пришёл к вам, чтобы слушать словеса неприязни, за коими непременно идут следом некие ковы. Злоба исходит от нечистого и мы, греки, считаем её одним из семи смертных грехов.

— Прости, брат Лаврентий, если я ненароком обидел тебя: видит Бог, не хотел я этого, но мы, славяне, помним святого Димитрия в тех деяниях его, какие угодно было ему явить перед нами. А ведь согласись, брат, что хотя и много было явлено им чудес, однако же большего, чем у стен Царьграда, мы не ведаем.

— Ты изрядный ритор и дискутант, брат Нестор, — ответил афонец, — но сказано в послании святого апостола Иакова: «Бог не искушается злом и сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью. Похоть же, зачавши, рождает грех, а соделанный грех рождает смерть». И мню я, что ты, брат Нестор, возжелал брани со мною, а я того не хочу, но жажду согласия. И потому не стану отвечать тебе на удар ударом и на упрёк упрёком.

— Ответь, брат Лаврентий, не ударом и не упрёком, но едною лишь правдою, в коей, как известно, греха нет.

— Правда, брат Нестор, в том, что нет её нигде помимо Слова Божия, а его принесли вам, славянам, мы — греки. И от того соизволением Божиим являемся вашими учителями.

— Учитель у нас всех один — Господь, — возразил Нестор, но афонец, будто не расслышав сказанного им, продолжал:

— Отколе же пришла к вам вера? Из Константинополя, который вы не напрасно называете Царьградом. А отколе пришла в вашу обитель божественная благодать? С Афона. Именно оттуда, из Есфигменского монастыря, где обретаюсь и я, скудоумный, пришёл к вам благий муж Антоний, ктитор вашей обители. Преосвященный Антоний, рукоположенный в пресвитеры на Афоне, стал и отцом-основателем и, возможно, будет причислен и к лику святых.

Нестор ответил мгновенно:

— Всё это — истинно так, отче Лаврентий. Только надобно знать, что веру христианскую не принесли к нам греки, а избрал её по доброй воле наш князь, Владимир. Что же относится до Афона, то нельзя не знать, что Афон не подлежал власти константинопольского патриарха, но всегда был под рукою императоров. И, может быть, именно потому Афон чтут у нас более прочих монастырей. Подобно этому и печерская обитель не подлежит власти митрополита, но находится под рукою киевских великих князей.

Но и на эти слова Нестора Лаврентий не отреагировал. Будто ничего не слышал, взялся он за дело с другого конца, говоря:

— До святого крещения был Владимир язычником и варваром, блудником и бесчестным клятвопреступником, а сразу после крещения стал мужем честным и богобоязненным.

На сей раз Нестор пропустил слова афонца мимо ушей и, продолжая свою линию, проговорил:

— Нешто неизвестно тебе, брат Лаврентий, что Владимир подчинил русскую епархию Охридскому патриарху, не желая подчиняться патриарху Константинопольскому?

— Охрида была вельми кратковременной патриархией болгар, крестившихся вслед за царём своим Борисом, крестным отцом которого был наш император Михаил, — быстро ответил афонец.

— Вот видишь, Лаврентий, — проговорил Нестор назидательно, — как даже в малом начинаем мы отходить друг от друга, называя одни и те же предметы разными именами.

— Объясни, Нестор, не уразумел я, о чём сейчас сказал ты.

— О болгарском патриархате, Лаврентий. Вы, греки, называете его Охридским, и я так назвал его, чтобы не задевать память вашу за живое. Но как мы, славяне, называем его Доростольским, ибо помним, как три месяца осаждал его в 971 году император ваш Иоанн Цимисхий, ополчившийся и на князя нашего Святослава Игоревича, и на союзных нам болгар и угров, как склонил он непокорную главу Святослава и принудил его подписать унизительный для Руси договор. А потом, когда ушёл Святослав из Доростола в Киев и был уже на Днепре, вдруг напали на него печенеги, Бог весть как прознавшие об отходе его из Доростола. И убили Святослава, а печенегский князь повелел сделать из черепа его чашу и пил из неё кумыс и меды, и брашна, похваляясь перед сотрапезниками, сколь славного мужа победил он.

— Злоба всё же ослепила тебя, Нестор, — с видимым сокрушением проговорил Лаврентий, — при чём здесь мы, греки?

— Вестимо мне, что не без вашего пособия узнали обо всём том печенеги, — пояснил Нестор, пристально глядя в глаза собеседнику.

И снова, ещё более сокрушаясь, чем ранее, проговорил афонец тихо:

— Злоба поселилась в сердце твоём, а ведь она есть один из семи смертных грехов, и не подобает христианину допускать её в сердце своё. Вот ты, Нестор, возмущаешься злом, произошедшим полтора века назад, которое никто давным-давно не может устранить, а свою собственную ненависть не только не утишаешь, но всё более и более распаляешь, хотя смирение и добро столь же во власти твоей, как и злое лихо, ибо и то, и другое живёт у тебя в собственном сердце.

И напрасно будешь ты соблюдать обряды, поститься и молиться, если гнездится в голове твоей и в душе твоей лютость. Да к тому же на кого? На единоверных братьев.

Все остальные с интересом следили за спором, порой не понимая того, о чём говорили Лаврентий и Нестор, но чувствуя, что за их словами стоит нечто понятное им одним, представляющее собою неохватную область, называемую греческим словом история.

В ней, как в бескрайнем море, могут плавать только высокоучёные и опытные кормчие, посвящённые в тайны мощных подводных течений, знающие, где стоят спасительные маяки, а где таятся невидимые другим рифы и мели.

Они чувствовали, что Лаврентий хотел идти от маяка к маяку, а Нестор, напротив, сбивал его с курса, наводя то на одно гиблое место, то на другое. И странно, благорасположение их — не простых непросвещённых смертных, а опытных христианских богословов — было на стороне их собрата Нестора.

Чувствовали это и оба спорщика, но, раз начав, не сходили с тропы соперничества, на которую встали с самого начала. Чем дальше шёл спор, тем более и более горячились они, перескакивая с одного предмета на другой, благо предметов этих было ох как немало.

Лаврентий, держа свой курс, выставлял византийцев вечными и неизменными друзьями славян, в особенности русских, приводя примеры того, как просвещали они Русь и защищали её от многочисленных врагов — иноверцев.

— Греки много помогали русским? — усмехнулся его словам Нестор. — Оставим сие на твоей совести. А вот, пожалуй, брат Лаврентий, послушай, как русские помогали грекам. Ещё в 989 году по Рождеству, Владимир Святославович прислал в Царьград первый русский отряд. И с тех пор помощь русских вашим базилевсам была постоянной. Скажи, за что в 1016 году император ваш, Василий Второй, отдал треть пленных болгар в Киев? За то, что усилия их в войне на стороне византийцев были сопоставимы с долей добычи, им доставшейся. А тремя годами позже, в битве при Каннах, русские побили варягов, сильно докучавших грекам. В 1040 году русские под водительством принца Гаральда, за которого потом была отдана дочь Ярослава Мудрого, вернули императору остров Сицилию, изгнав оттуда варягов.

Лаврентий неожиданно перебил Нестора:

— Какими верными союзниками были русские, ты, видать, знаешь и сам, однако же не говоришь. А может быть, и не знаешь, так я тебе напомню: через семь лет после того Владимир Ярославич неожиданно вступил в Пропонтиду и потребовал баснословный выкуп. Император выступил навстречу сотням их лодок с десятками судов, на коих в изобилии находился греческий огонь, и с Божьей помощью рассеял и сжёг их флот.

— Однако же, — возразил Нестор, — и после этого русские много раз выручали ваших базилевсов, а что до Владимира Ярославича, то не указывал он воевать с кесарем, а случилось то не по соизволению нашего князя, а из-за самоволия воев его.

— Как бы то ни было, — проговорил Лаврентий раздражаясь, — после Алексея Комнина вот уже полвека нет русских на службе у греков, а место их заступили англы и франки и даже печенеги и сарацины, оказавшиеся не столь вероломными, как русские. И заметь, Нестор, чем дальше отходит Русь от Византии, тем более уязвимой становится она для всяческих антихристианских поползновений и попыток противопоставить себя всем другим народам и племенам.

И если так пойдёт дальше, то станут врагами Руси и язычники, и магометане, и иудеи, и христиане-паписты, и, не дай Бог, даже мы, византийцы, ваши единоверные братья. Ибо не может существовать неистовая в крамоле своей, бунтарская епархия — всего-навсего одна из множества митрополий, которая возносит себя и выше всех старых патриархий, и даже выше вселенской патриархии — Константинопольской.

— А почему Царьград выше Киева? — неожиданно выпалил Нестор. Никого не удивила такая непоследовательность в споре, ибо давно уже господствовали в нём страсти, а истина удалилась от диспутантов, с самого начала накрепко забывших о ней.

— По соизволению Божьему, — тихо и умиротворённо проговорил Лаврентий в манере, присущей ханжам, которых на Руси называли пустосвятами. — Иначе как сие объяснить, если возник он под именем Бизантинума, а в 330 году по Рождеству стал называться Константинополем в честь своего основателя — императора, цесаря Константина, коего по смерти причислили к лику святых, а град его стал Вторым Римом. Константин был главою церковного собора в Арле и двух соборов в Никее.

А когда в августе 476 года по Рождеству язычники взяли и разграбили Рим, то вселенской столицей стал Константинополь. И пребудет он Вторым Римом вечно.

— Дай Бог, — проговорил Нестор, — однако же и Первый Рим был велик и могуществен, но рухнул тоже по воле Всевышнего за грехи людей, населявших его, как погибли Содом и Гоморра. И так как пути Господни неисповедимы, то неизвестно, не появится ли когда-нибудь ещё один, новый Рим.

— Уж не Киев ли то будет? — спросил Лаврентий не без ехидства.

— Будет то, как и ты только что говорил, по соизволению Божьему, а пути его, вестимо, неисповедимы, — вдруг вступил в разговор архимандрит, — и никто не знает, будет ли то Киев или какой другой град.

— Всё в воле Божьей, — примирительно проговорил Лаврентий. — Однако всё сие уповательно, а сегодня надобно всем христианам сплотиться, чтобы поганская рука не высилась над христианами. И самою главною твердыней остаётся ныне вселенский град — Константинополь, воистину Царь всех градов земли.

— Царь-то он царь, да всякое царство сильно тогда, когда крепки все члены его. Любое царство-государство подобно большой семье: в одной семье — лад и покой, в другой — свары и распри, — возразил Нестор.

Лаврентий молча, но многозначительно поглядел на Нестора, и все поняли, что он спрашивает: «Ну, брат Нестор, скажи, пожалуй, какова же наша семья?»

И Нестор бесстрашно продолжил:

— А наша семья, брат Лаврентий, — та, что со сварами да распрями: у старого и уже немощного отца — много молодых, здоровых сынов, и каждый из них тяготится его властью. А старик не хочет упускать бразды правления из своих уже ослабевших, но ещё достаточно сильных рук и не хочет признавать их равными себе, а они того не терпят. Иные молчат, но в душе негодуют, а другие даже берутся за мечи.

— Император есть цесарь и принцепс, — ответил Лаврентий, — и если попустится он властью, что у него останется?

— Может, так оно и есть, — примиряюще ответил архимандрит, но в делах церкви не след бы быть ему цесарем, ибо сказано: «Цесарю — цесарево, а Богу — божье». Стало быть, не всё под солнцем подвластно царю земному, коему надлежит, помня о царе небесном, видеть и в других земных властителях собратьев да детей своих и быть к ним добрым отцом.

— А в жизни нет того, — вдруг взорвался Нестор. — Хотя бы взять наше княжество и нашу епархию. Да что говорить, возьмём, наприклад, нашу обитель. Здесь ввели мы строгий общежительский устав, коим руководствовались иноки монастыря Фёдора Студита. Тот устав, из-за суровости его, византийские иноки давно перестали исполнять, а мы, ещё неофиты, вчерашние варвары, стали в соблюдении правил монашеских для всех них недосягаемым образцом. Нет! — воскликнул Нестор, — не гордыня говорит устами моими — истина! И что же? Разве признали кого-либо, кроме праведного мужа Феодосия, достойным причисления к лику святых? Нет! Да и про него скажу: ох, какие немалые усилия понадобились нам, чтобы добиться торжества очевидной истины — причисления к лику праведных честного мужа Феодосия, творившего чудеса ещё при жизни! Не хотели вы, греки, чтобы были на Руси свои святые, отвергли и Владимира, крестившего Русь, и Ольгу, — бабку его, первую христианку. Только невинно убиенных, святых мучеников, Бориса да Глеба позволили вы причислить к сонму святых, а Феодосия, скрепя сердце, вписали в синдик лишь через тридцать пять лет после кончины его. Да и то если бы не нынешний наш великий князь, то и сегодня едва ли поминали бы Феодосия на соборных службах. Скорее всего почти тайно молились бы ему по малым церквушечкам в сёлах да острожках.

— Вот, оказывается, сколь много злобы скопили вы на империю и патриархию, — с глубокой грустью, не то искренней, не то поддельной, произнёс афонец.

Архимандрит, желая положить конец уже не спору, но откровенной сваре учёных братьев, произнёс миротворяще:

— Братия! Гость наш только что с дороги: надобно ему отдохнуть, а нам договориться, как будем мы великую святыню, им принесённую, с торжеством и радостью принимать, какой чин службы сотворим, когда всё сие праздновать станем.

Все согласились, немногословно одобряя слова Феоктиста.

И только Нестор, ещё, видно, не остыв, заключил:

— Много мы с братом Лаврентием говорили, ещё больше переговаривали, да всё без толку. А надобно бы нам об истории Руси и Византии сказать, о базилевсах и наших князьях, о патриархах и митрополитах, о настроениях и приязни, да и о многом ином-прочем.

— Вдругорядь, вдругорядь, — быстро проговорил Феоктист, не желая возобновления спора, в котором брани было намного более, нежели спокойного и достойного отыскания истины.

Лаврентий молча поклонился, соглашаясь с архимандритом. И Нестору тоже ничего другого не осталось, как сделать то же самое.

Не то из-за нелюбия, выявленного с первых часов пребывания его в монастыре, не то от какой иной хвори, до поры до времени притаившейся в бренной его плоти, только брат Лаврентий на другой же день сказался больным. Он лежал в келье монастырской больницы, построенной ещё при Феодосии.

Для странников, приходивших на поклонение мощам преподобного ктитора обители и вдруг занедуживших, был отстроен общежительный госпиталь, а богатым паломникам, пожелавшим оставить в обители вклад, предоставлялись небольшие отдельные кельи. В одной из них и пребывал теперь Лаврентий. Нестор, грешным делом, думал, что афонец заболел мнимо, не желая дальнейшего спора, но монастырский целитель, брат Пантелеймон, сказал ему, что болезнь грека доподлинная и нешуточная — скорбен стал Лаврентий главою, впал в кратковременное беспамятство, а после того онемела у него левая рука, и стал он ещё и коснеть языком.

Нестор, чем становился старше и оттого недужнее, всё более интересовался врачеванием и из рассказа Пантелеймона понял, что с Лаврентием приключился удар. А удар нередко настигал человека после сильного волнения. Так не был ли он сам, Нестор, причиной внезапной хвори гостя? Промучившись двое суток, пошёл Нестор к больному с повинной головой. Поздоровавшись, подошёл он к постели Лаврентия и смиренно поцеловал ему руку, попросив прощения за недавнюю свою необузданность.

— Бог простит, — проговорил Лаврентий кротко, с трудом выговаривая слова.

«Э, дело его, видать, худо», — подумал Нестор, но сказал другое, памятуя, что святая ложь — во спасение. — Мнилось мне, что плох ты, брат Лаврентий, а вижу, что вскоре встанешь ты с одра и болезнь, Бог даст, минет тебя.

Лаврентий лишь улыбнулся — жалко, криво, потому что удар перекосил лицо ему. Нестору стало очень жаль афонца, и он неожиданно для себя самого выпалил:

— А что, брат Лаврентий, угодно ли тебе прочесть то, что написал я в моей «Повести временных лет»?

Лаврентий подумал недолго и, благодарно улыбнувшись, согласно еле-еле качнул головой.

Святая провозвестница

Вернувшись в келью, Нестор решил дописать об Ольге всё, что знал и считал нужным, с тем, чтобы завтра принести повествование о ней Лаврентию.

Писать осталось немного, ибо всё о жизни её он уже сочинил, осталось лишь сказать о её достоинствах и отдать великой княгине справедливость в последнем слове о ней.

Очинив перо и не ставя на сей раз даты, единым духом выплеснул он на пергамент то, о чём говорило ему собственное сердце:

«Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сияла, как луна в ночи, так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи; были тогда люди, загрязнённые грехами, не омыты святым крещением. Эта же омылась в святой купели и сбросила с себя греховные одежды первого человека Адама, и облеклась в нового Адама, то есть Христа. Мы же взываем к ней: «Радуйся, русское познание Бога, начало нашего с ним примирения». Она первая из русских вошла в царство небесное, её и восхваляют сыны русские — свою начинательницу, ибо и по смерти молится она Богу за Русь. Ведь души праведных не умирают; как сказал Соломон: «Веселится народ похваляемому праведнику». Память праведника бессмертна, так как признается он и Богом, и людьми. Здесь же её все люди прославляют, видя, что она лежит много лет, не тронутая тлением, ибо сказал пророк: «Прославляющих меня прославляю». О таких ведь Давид сказал: «В вечной памяти будет праведник, не убоится дурной молвы, готово сердце его уповать на Господа, утверждено сердце его и не дрогнет». Соломон же сказал: «Праведники живут вовеки, награда им от Господа и попечение о них у Всевышнего. Посему получат они царство красоты и венец доброты от руки Господа, ибо он покроет их десницею и защитит их мышцею». Защитил ведь он и эту блаженную Ольгу от врагов и супостата — дьявола».

На следующий день всё написанное им, с того, как пошёл Игорь с дружиной на сбор дани к древлянам, и до последнего куска, где пропел он хвалу Ольге, отнёс Нестор Лаврентию, и тот попросил не оставлять летопись, а частями читать ему, если это будет Нестору угодно.

Нестор понял, что чтение для больного затруднительно, и согласился. Три дня подряд, от заутрени до обедни, читал ему Нестор о деяниях Ольги и Святослава, а Лаврентий, доброжелательно слушая, дополнял его рассказ тем, что знал сам.

В первый день Лаврентий рассказал Нестору то, что летописцу было уже известно. Афонец утверждал, что Ольга, носившая имя Прекрасы, была царского болгарского рода из стольного города Плиски и восьми лет была просватана за императора Византии Константина Седьмого Багрянородного. Из всего сказанного Нестор не твёрд был лишь в одном — он не знал счета византийским цесарям и числил Багрянородного Константином Пятым.

Но самым ценным указанием грека, сильно смутившим Нестора, было сообщение о том, что в жёны Игорю Ольгу привезли не в 903 году по Рождеству, как он считал, а на добрых тридцать лет позже.

— Подумай, — говорил афонец, — могла ли Ольга родить сына своего, Святослава, через сорок лет после замужества, даже если выдали её за Игоря в десятилетнем возрасте и, стало быть, рожала его в пятьдесят? И если это так, то и сватовство Константина, увидевшего Ольгу в Царьграде, происходило, когда матери Святослава было уже шестьдесят.

Они долго обсуждали, могло ли такое статься, и расстались, так и не придя к единому воззрению.

На следующий день Нестор попытался вызнать у грека то, чего сам не знал. Нестор слышал, что церемонию приёма при дворе Константина Багрянородного описал, кроме византийского императора, ещё и посол итальянского короля Бергарда епископ Лиутпранд. Однако Лаврентий ответил, что записок епископа не читал, а вот сказал ли он Нестору правду или же что-то от него утаил, русский летописец так и не узнал, подумав: «Ох и хитро летописание, и изрядно замысловато, и гораздо затейливо. И вряд ли есть какое-либо иное знание столь опасное, подобное отправленной стреле, кою до поры до времени прячет в колчане коварный лучник. И нет ли чего вредного для византийцев и полезного для славян в писаниях Лиутпранда, как, прочем, и в иных писаниях, которые таим мы друг от друга?»

Когда же стали они подробно обсуждать приём её императором и сватовство его, то Лаврентий вновь поставил Нестора в тупик, сказав:

— Да Бог с ним, что было невесте шестьдесят лет. Дело в ином: император Константин был женат, так как же мог он при живой жене, которая была к тому же вместе с ним на церемонии приёма, делать предложение Ольге?

А вот на том, что Ольга крестилась и что крестным отцом её был сам император Константин, оба инока сошлись без спора, ибо и византийские документы, и старые русские летописи были согласны друг с другом, наверное потому, что событие это почитали выгодным для обеих сторон и русы, и греки.

На третий день Нестор завёл речь о делах почти ему неизвестных. Он знал, что вскоре после крещения Ольга отправила послов в землю саксов, к их королю Оттону. Оттон долго воевал со славянами, жившими на Лабе, но славяне те были язычниками, а Оттон — христианином. Нестор не мог взять чью-либо сторону: хотя был он славянином, но прежде всего — христианином, и сердце его не могло болеть за поганых язычников, даже и единоплеменных и единокровных.

Нестор ведал, что послы Ольги шли к Оттону с миром и искали с ним союза и что в ответ пришёл в Киев посол Оттона — епископ Адальберт, но за что-то киевляне выгнали его из города.

Он спросил об этом у афонца, и тот снова отговорился незнанием. И снова засомневался Нестор, верить ему или не верить.

И вдруг подумал: «А ведь может быть и так, что не знает Лаврентий о посольстве Ольги к Оттону, а ему, Нестору, лишь мнится, что он злокозненно скрывает от него своё знание, ибо поприще истории подобно полю битвы, где каждый полководец таит от своего противника свой замысел и свои силы, особенно же — засадный полк, ибо история человеков намного темнее воды во облаце, и всякий себе на пользу норовит представить её так, как выгодно его государю, его отечеству, ему самому. А разве может он, простой смертный, или не он, а кто угодно другой, забыть обо всём этом и говорить правду, вопреки своей вере и тому делу, какому служит он всю свою жизнь? Вот говорят: «Служи верой и правдой». И истинно — должно человеку служить Богу и государю и верой и правдой. Так ведь сколько их на земле государей-то — и королей, и князей, и даже императоров, и то — сразу два: один в Царьграде, другой — в Риме. Владык земных много, а правда-то всего одна. Истинно сказано: «Правда — божья». И, видно, иной правды под солнцем нет». И подумав так, решил Нестор всё, только что пришедшее ему на ум, сказать Лаврентию — ведь он был брат ему по вере их и собрат по промыслу: и он, и афонец служили одному делу, как занимаются одним ремеслом ткачи и плотники, оружейники и гончары, муравли и богомазы. Да только тех, кто отыскивает в харатьях и грамотах, в летописях и хрониках давно минувшие события и кончиком пера останавливает их ход, на века запечатлевая на листе рукописи, — таких мастеров ох как мало! — и если и они будут таить друг от друга секреты своего ремесла, то вскоре и сами станут нищими и знаниями и духом, и тем, для кого пишут, сослужат совсем никудышную службу.

Выслушав его, Лаврентий улыбнулся понимающе и чуть лукаво.

— А вот теперь, брат Нестор, изволь, послушай, что я тебе скажу. Поверь, что об этом не говорил я никому, сокрыв раздумья свои даже от духовного отца моего, ибо и он, исповедник мой, едва ли правильно понял бы меня. А тебе всё скажу как на духу: ты меня поймёшь, потому что посвящён в тайну одного со мной дела.

Я не рассказывал тебе, Нестор, что ещё молодым человеком решил совершить паломничество в Святую землю. Не буду много говорить о том, потому что не в этом главное, хотя всё там и началось. Когда пришёл я в Иерусалим, то от тамошних монахов узнал, что первым иноком почитают они ктитора отшельников, Антония Великого, родившегося через два с половиной века после Вознесения Христова. Я расспросил, где он родился и где совершал свои подвиги. И мне ответили: «Родился он в Египте, в деревне Кома, неподалёку от города Фивы, а первый свой подвиг совершал сначала в гробнице, а потом среди языческих развалин на берегу реки Нил. И прожил он там двадцать лет. А потом пришли к нему ученики, и они-то и стали первыми иноками на Земле.

Я ходил по Вечному городу, а сам мыслями был далеко и от гроба Господня, и от Голгофы, и от иных неисчислимых его святынь. По ночам приходили ко мне светлые мужи и говорили: «Иди, раб Божий Лаврентий, в Египет, иже там обретёшь спокойствие духу своему».

Я знал, что путь неблизок и нелёгок, но в помощь мне было то, что и Спаситель, и Богородица, и Иосиф странствовали по Египту, так почему бы и мне не побывать в той стране? Я выспросил у паломников-христиан, как пройти мне в Фивы, и они сказали о том, и даже пригласили меня идти с ними до города Миср аль-Кахира, который они для кратости называли Каир. Опасности долгого пути страшили меня, и я пошёл с ними, хотя знал, что они нетвёрдые христиане, а отколовшаяся от вселенской церкви частичка всё-таки верующих во Христа египтян-коптов.

— А что это за копты, и в чём их отступничество? — спросил Нестор.

— Они считают Христа не Бого-человеком, а только Богом, но некоторые из них ходят ко гробу Господню, а некоторые более привержены магометанству и стоят в храмах с шапками на головах, однако, как и магометане, снимают сапоги и постолы.

Нестор подумал: «Эка беда — шапка на голове, а ноги босы, лишь бы Христос был в душе, а Бог он или же ещё и человек, — разве то важно?» Однако промолчал, а Лаврентию сказал:

— Продолжай, брат, дюже занятно всё это: сколько живу, сколько книг перечитал, а всякий раз узнаю нечто новое, диковинное. Воистину, велик Божий мир и несть в нём числа чудесам.

— Ну так слушай. Пришли мы в Миср аль-Кахир, а оттуда по Нилу сплавились в область коптов. Только деревни той, где родился Антоний, уже и в помине не было, да и от гробницы, где он жил отшельником, тоже осталась куча камней. Я пожил возле тех камней недели две. Слушал ночами волчий вой, а днём видел огромных крокодилов, гревшихся на песке под нещадным солнцем. Я живо вообразил, как пребывал он здесь, в гробнице, как прятался потом двадцать лет в камнях, где водятся только гады ползучие да черепахи, где не было жилья человеческого на много стадий вокруг, и не было ни хлеба, ни лекарств, и дал зарок: когда вернусь на Афон, то всё, что смогу об Антонии узнать, непременно узнаю, и всё, что о нём где-либо и кем-либо написано, прочту.

Десять лет собирал я по крохам известия о нём. Чтобы прочесть всё это, выучил я латынь, и наизусть затвердил житие Святого Антония, составленное знавшим преподобного отца епископом Александрийским Афанасием. Кроме этого прочитал я книги блаженного Иеронима, учёных священников-богословов Руфина, Созомена и Сократа, коего часто путают с его однофамильцем, жившим ещё до Рождества Христова.

И вот, собрав всё воедино, написал и я, многогрешный, историю жизни Антония Великого и навсегда запомнил тот день, когда поставил я последнюю точку на последнем листе рукописи. Это было 26 сентября, в день святого евангелиста, апостола Иоанна Богослова. Я занимал тогда малую келийку в надвратной церкви нашего монастыря. И когда кончил писать, с великим облегчением подошёл к окну и поглядел на Божий мир, что лежал предо мною как на ладони. Скажу тебе, что обитель наша стеснена с трёх сторон горами и сама подобна крепости, оттого с высоты надвратной церкви хорошо видна ведущая в наш Есфигменов монастырь дорога. И вот увидел я нескольких богомольцев, которые шли цепочкой, взявшись за пояса друг друга. А впереди их шёл поводырь с клюкой, колченогий и, кажется, не больно хорошо видевший дорогу. Калики шли медленно и остановились у малого родничка, что бил из-под земли, как говорят латиняне, фонтаном.

Здесь стоял монастырский профос, наблюдавший за порядком. А нужно сказать, что в день святого Иоанна Богослова в обитель всегда приходило много паломников. Слепые окружили фонтан, и я увидел, как вдруг один из них оттолкнул другого и тот упал. Слепые часто бывают злыми, а здесь показались они мне совершеннейшими фуриозами. Упавший вскочил и, не разбирая, где правый, где виноватый, ударил первого, подвернувшегося ему под руку. Завязалась драка, которую профос быстро пресёк, вытащив буяна из свалки и вместе с дюжими помощниками — монахами оттащил его в сторону, а так как тот всё ещё бушевал, отвёл его в холодную. «А что же не забрал он истинного виновника драки, того, который первым толкнул этого несчастного? » — подумал я, но тут же забыл об этом, пока вечером не встретил случайно профоса. А как увидел я нашего стража порядка, то и спросил его, почему не забрал он истинного зачинщика свары и драки.

Профос же вопросу моему удивился и сказал, что никакого другого виновника не было: он сам стоял у фонтана и всё прекрасно видел — слепой сам упал, но подумал, что его толкнули и беспричинно учинил драку.

Я знал профоса как человека спокойного и справедливого. К тому же нельзя было подумать, что он намеренно держит одну сторону в ущерб другой: калики были для него равны и никакой корысти в этом ничтожном деле он не искал. Я же сам видел всё иначе и сказал ему об этом. Профос пожал плечами и ответствовал:

— Достопочтенный отец диакон, какие мне нужны свидетели, если я сам всё видел собственными глазами?

И тогда я подумал, Нестор: «Как же так? Мы, двое, оба честных человека, видели только одно и то же, но совсем по-разному оценили его? А как же я могу на основании обрывков чуть ли не тысячелетней давности судить о том, что было? Да нет, не могу!» И я вернулся в келию и хотел бросить рукопись в печь, но подумал: «А другие пишут хуже». И, смалодушничав, этого не сделал. Вот, Нестор, цена нашему ремеслу.

Нестор промолчал: он был потрясён, ибо рассказанное афонцем было ужасно: оно ставило летописцев и его, Нестора, в ряд лжецов, причём не сиюминутных врунов, а в разряд мастеров лжи на все времена, пока будут читать написанное им.

— Спаси тебя Христос, Лаврентий, спасибо тебе, — взволнованно проговорил Нестор и вышел за порог, обескураженный и потрясённый.

Вскоре после всего случившегося пришёл в монастырь Володарь и был отпущен игуменом на службу к великому князю. Был взят он в младшую дружину, где учились ратному мастерству дети и отроки.

В марте наступил год 1113-й, а от сотворения мира 6621-й. 19 марта — видать, не к добру — в час пополудни затмилось солнце, и днём стало темно, как ночью. И точно — сразу же после Пасхи сильно заболел Святополк Изяславич и вскоре же преставился. Случилось это 16 апреля, за Вышгородом, и тело его привезли в ладье в Киев.

В конце апреля ушёл на Афон выздоровевший Лаврентий. А через месяц со дня смерти Святополка настало время звать на опустевший Киевский стол нового князя. К тому же началось среди простых людей некое шатание, что всегда перерастает в гилевщину, татьбу, а то и воровство.

И тогда лучшие люди — посадник Путята, архимандрит Прохор, богатые гости да старшие дружинники послали добрых людей в Переяславль, к двоюродному брату Святополка, князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху.

Был Мономах великим воином и наделён довольно книжным разумением, слыл среди братии своей — иных князей, сидевших на своих прародительских уделах, — ревнителем единства земли Русской, крепким щитом и острым мечом её.

Было Мономаху о ту пору шестьдесят лет, и за спиной у него было восемьдесят победоносных сражений и множество княжеских съездов, где он, а не великие киевские князья, коих пережил он четверых: Святослава, Изяслава и Всеволода Ярославичей, да в конце ещё и Святополка Изяславича, — так вот, не они, а он, Мономах, имел первый голос, к которому все прислушивались. И потому теперь не было на Руси князя, какой был бы равен ему в уме и доблести, и потому били ему киевляне челом, чтобы пришёл он в Киев и занял трон великого князя.

И Мономах прибыл в Киев в воскресенье, и встретили его митрополит Никифор с епископами, все киевляне с великой честью.

И все были рады, и мятеж улёгся.

К этому времени Нестор довёл свою «Повесть временных лет» до смерти Святополка Изяславича, описав последние события уже не по старым спискам, а как их очевидец и современник.

Приехав в Киев и утвердившись на великокняжеском столе, Мономах с первых же часов занялся множеством дел и только через три года удосужился прочитать «Повесть временных лет», которую усердный диакон Нестор закончил писать за два года до того, как обратил на неё своё внимание Великий Киевский князь.

Черноризец Нестор умер в 1114 году, пережив Святополка Изяславича всего на один год. Было ему тогда пятьдесят восемь лет — возраст по тем временам весьма почтенный.

Летопись Нестора лежала среди других манускриптов никем не тревожимая, пока Владимир Мономах — великий книгочей, не чуравшийся и писания собственных книг, не взялся за неё. А когда начал листать рукопись, то с удивлением и неприязнью прочитал панегирики Нестора о своём долголетнем сопернике Святополке, коего высокоумный летописец ставил в пример ему, Владимиру Мономаху, и этого было довольно, чтобы он повелел отобрать у старика-черноризца его труд и отдать «Повесть» в Михайлов-Вырубецкий монастырь, игумен которого смотрел из его рук и никогда не стал бы прославлять кого бы то ни было, кроме него самого.

В 1116 году по Рождеству, когда получил Сильвестр Нестерову «Повесть», он переписал её до 1110 года, а события самых последних шести лет описал заново, оставив от старого текста лишь незначительные куски.

В 1119 году был Сильвестр рукоположен в епископы и занял кафедру в Переяславле, бывшем тогда третьим по величине и богатству городом Руси после Киева и Великого Новгорода.

Умер Сильвестр в начале 1123 года, доведя летопись до последних дней своей жизни.

С тех пор прошло более восьми веков, но ни одно сочинение по древней русской истории не было написано без использования труда Нестора и Сильвестра. Использовано было каждое слово, сказанное о Великой Киевской княгине Ольге.