Правительницы России

Героиня этой повести — Марта Скавронская — появляется на исторической сцене в 1702 году, когда судьба доселе никому неведомой прачки делает такой поворот, какой ей, наверное, не мог и присниться. И не только ей. Вряд ли кто мог даже подумать, что рядом с Петром Великим окажется безродная иноземка, которая со временем станет первой российской императрицей. Но так случилось: она прошла с Петром I весь путь, предназначенный ей свыше, не раз выручая своего мужа в сложнейших ситуациях.

Оказавшись у кормила власти, Екатерина I целиком и полностью полагалась на мнение и советы А. Д. Меншикова. И с его помощью смогла удержать основные завоевания своего великого мужа.

Бедная сиротка Марта

В тот страшный 1698 год, когда Пётр I примчался из-за границы, чтобы утопить в крови стрелецкий мятеж, он заодно расправился и со своей законной, но давно опостылевшей ему женой Евдокией. Заточив её в монастырь, он почувствовал, что теперь у него совершенно развязаны руки, и стал серьёзнее, чем раньше, размышлять о женитьбе на Анне Моне. Как и прежде, его правой рукой оставался Лефорт. Осенью 1698 года, уезжая на кораблестроительные верфи под Воронеж, Пётр оставил своим представителем в Москве «любезного друга Франца».

Вернулся Пётр в Москву 20 декабря для того, чтобы отпраздновать подавление стрелецкого бунта. Пиры и праздники решено было провести в новом дворце Лефорта, который по распоряжению царя был воздвигнут во время их поездки по Европе. Это был необычайно роскошный, огромный дворец, построенный архитектором Аксалитовым в лучших традициях русского зодчества, в стиле, названном «нарышкинским барокко». Главная часть дворца с центральным залом высотой более двадцати метров была обращена в сад. Множество других помещений напоминали музей искусств: в одном были собраны китайские вазы и коллекции фарфора, в другом — картины морских сражений и модели кораблей, в третьем — образцы оружия и доспехов...

12 февраля 1699 года необычайно пышно и торжественно было отпраздновано новоселье, а ещё через десять дней Лефорт заболел горячкой, или, как мы сказали бы теперь, общим заражением крови, и 2 марта умер.

Пётр сильно горевал, но смерть Лефорта, лишив его преданнейшего и любимейшего соратника и друга, положила конец и довольно двусмысленным их отношениям с Анной Моне, которая теперь, кажется, стала целиком принадлежать одному Петру.

Звезда Лефорта угасла, но тут же на дворцовом московском небосклоне стало круто подниматься вверх новое светило — Меншиков. Сохраняя безусловную верность и преданность Петру, Александр Данилович всегда держался тех, кто был мил сердцу царя, и мгновенно отказывался от прежних привязанностей, как только менял к ним своё отношение Пётр. Так и сейчас — царь любил Анну Моне, и Меншиков столь же пылко её обожал, всячески разжигая их чувства друг к другу.

В конце апреля 1699 года Пётр в последний раз отправился под Азов. Сохранилось пять писем Анны к Петру.

В них Анна Ивановна Моне предстаёт расчётливой, холодной, предприимчивой мещанкой. Её письма содержат ходатайства и просьбы чаще всего имущественного или же юридического характера. Она просит за одних, за других, кажется, небескорыстно, впрочем, не забывая и себя со своими родственниками.

Возвращение Петра в Москву ничего не изменило в его отношениях с Анной, и если бы не начавшаяся вскоре война со Швецией, то, может быть, Анна Ивановна и стала бы русской царицей, как немного позже случилось это с другой иноземкой — Мартой Скавронской, вошедшей в историю под именем Екатерины Первой.

Итак, 19 августа 1700 года Россия объявила войну Швеции, начав самую продолжительную войну в своей истории — Северную — длившуюся двадцать один год. 22 августа Пётр, оставив Москву, отправился на театр военных действий к Нарве. 19 ноября русские войска потерпели там серьёзнейшее поражение, но Пётр не опустил руки и с ещё большей энергией продолжал начатое дело.

Случилось так, что однажды вечером, в апреле 1703 года, возле стен осаждённой шведской крепости Нотебург, прежде носившей русское название Орешек, которую потом Пётр переименовал в Шлиссельбург, царь прогуливался с приехавшим к нему саксонским посланником Кенигсеком. Вдруг Кенигсек поскользнулся на бревне, переброшенном через неширокий и неглубокий ручей, и на глазах у Петра рухнул в воду лицом вниз. Видевшие всё это солдаты тут же бросились на помощь упавшему, но было поздно — саксонский посланник захлебнулся и откачать его не удалось, как ни старались сам Пётр и подоспевшие вскоре медики.

Когда утопленника вытащили из ручья, у него в карманах обнаружили целую пачку писем коварной Анны Моне, в которых, как впоследствии писал академик-историк Герард Фридрих Миллер, она «слишком ясно выражала свою преступную любовь к Кенигсеку». Кроме того, у саксонского посланника оказался и миниатюрный живописный портрет Анны.

Сильно раздосадованный и ещё более обескураженный столь неожиданным пассажем, Пётр тотчас же приказал приставить к дому Анны крепкий караул и никого к ней не пускать. Анна поняла, что следует во что бы то ни стало вернуть расположение царя, и попробовала сделать это при помощи колдовства, чародейства, приворотных зелий, перстней и тому подобной каббалистики, но и это ей не помогло.

Опала над Анной Моне, её сестрой Матрёной и всем семейством Монсов продолжалась до 1707 года и прекратилась из-за вмешательства в её судьбу прусского резидента Георга Иоганна фон Кайзерлинга, который, как и Кенигсек, сопровождал Петра на войне. Через три года после нелепой смерти Кенигсека, 10 июля 1707 года, неподалёку от Люблина, где стояла тогда Главная квартира русской армии, Кайзерлинг объявил Петру, что Анна Моне — его невеста и потому он просит разрешения на брак с нею. Пётр же ответил ему так:

— Я воспитывал девицу Моне для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она вами прельщена и развращена, то я ни о ней, ни о её родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочу.

Присутствовавший при этом Меншиков сказал Кайзерлингу:

— Девка Моне действительно подлая, публичная женщина, с которой я сам развратничал столько же, сколько и ты.

В ответ на это Кайзерлинг полез драться, но Пётр и Меншиков пинками и тумаками спустили его с лестницы.

Упрямый пруссак всё же добился своего, но только через четыре года после этого происшествия. Он обвенчался с Анной в июне 1711 года, однако через полгода после свадьбы умер. Анна пережила его не намного: она скончалась в Немецкой слободе 15 августа 1714 года. На сём история Анны Моне закончилась.

Но ещё в 1702 году у любвеобильного царя возник новый роман, который сначала и он сам и его интимные друзья склонны были считать интрижкой, проходной альковной историей, о которой Пётр Алексеевич должен был вскоре забыть.

Ан не тут-то было: интрижка довольно быстро переросла в генеральный роман его жизни, ибо его фигурантка — литовская крестьянка Марта — через несколько лет стала женой царя и матерью его детей, а затем венчанной царицей России и, наконец, первой русской императрицей. И началось это на театре военных действий против шведов, после того как войска фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева 25 августа 1702 года взяли шведскую крепость Мариенбург, которая ныне по-латышски зовётся городом Алуксне.

О том, как сие случилось, мы знаем довольно точно, но, к сожалению, дата встречи Петра и Марты определяется по-разному, как и многое другое, относящееся к первым месяцам их знакомства. Потому приведём здесь несколько наиболее достоверных версий, предоставив слово прежде всего тому, кто был осведомлён о произошедшем лучше других. Это очень близкий и к царю, и к Екатерине человек, один из адъютантов Петра, капитан первого ранга, француз Франц Вильбуа, — впоследствии вице-адмирал, не только служивший в русском флоте с момента его создания, но и сам бывший одним из участников строительства кораблей ещё на воронежских верфях.

Вильбуа оставил очень интересные «Записки», касающиеся многих событий первой четверти XVIII века, свидетелем которых он был или о которых ему довелось слышать. Почти тридцать лет работал он рядом с Петром и был весьма близок к нему. Достаточно сказать, что Пётр сосватал и женил француза на фрейлине Екатерины, старшей дочери пастора Эрнста Глюка — Елизавете, с которой будущая русская царица росла с трёх до шестнадцати лет в семье Глюка. Вильбуа дружил и с семьёй младшей сводной сестры своей жены — Дарьей Глюк, вышедшей в России замуж за обер-гофмейстера царского двора Дмитрия Андреевича Шепелева.

Таким образом, в распоряжении у Вильбуа оказалась уникальная информация о детстве и юности Екатерины. По его свидетельству, родители Екатерины умерли от чумы, когда девочке было три года. Её подобрал протестантский пастор города Мариенбурга Даут и взял к себе в дом. Однако эпидемия чумы выкосила и эту семью: погибли и сам пастор, и его жена, его дети, осталась в живых одна лишь маленькая сирота, которую звали тогда Мартой. И во второй раз девочку подобрал священник, приехавший в Мариенбург принять опустевший приход. На сей раз это был Эрнст Глюк, но никто не мог ничего рассказать ему ни о родителях девочки, ни того, когда и где она родилась.

Детство её и юность прошли в доме Глюка, в котором она жила на положении полувоспитанницы-полуслужанки, научившись вместе с тремя родными дочерьми пастора (среднюю дочь звали Маргаритой) чтению и письму по-немецки, рукоделию и ведению хозяйства.

Объективность требует признания в том, что если Марта и была полувоспитанницей-полуслужанкой, то она не была обойдена ни теплом, ни заботой, ни лаской, ни соучастием, и условия жизни её ничем не отличались от жизни родных дочерей доброго пастора.

И если о её детстве и юности мы знаем довольно много достоверного и из-за Вильбуа, и из-за рассказов самой будущей императрицы, то относительно происхождения девочки существует несколько версий, но совершенно точные сведения до сих пор отсутствуют. Одна из наиболее распространённых состоит в том, что её мать была крепостной немецкого дворянина фон Альвендаля и от мимолётной связи со своим господином родила дочку. Отец Екатерины — литовский крестьянин по имени Самуил — не имел фамилии, как и большинство крепостных в Литве и Польше, а стало быть, и его дочь тоже была бесфамильной. Он жил в одной из деревень графов Сапега неподалёку от лифляндской границы. У Самуила было четверо детей — сын Карл и три дочери: Марта, Христина и Анна, при рождении крещённые по католическому обряду.

Самуил вскоре после рождения последней дочери умер, и его осиротевшая семья переехала в Лифляндию, принадлежавшую тогда Швеции, в Рижский округ, в деревню Ленневарден, на речке Румбе.

Оставив сестёр и брата Марты пока в стороне, познакомимся поближе с нашей героиней.

По довольно достоверным источникам Марта родилась 5 апреля 1686 года. Из-за бедности мать устроила девочку к лютеранскому пастору в местечко Рооп, в том же Рижском округе. Через некоторое время она ушла из Роопа в Мариенбург, к местному лютеранскому священнику Эрнсту Глюку.

Из-за того, что вопрос о происхождении Екатерины не выяснен и многие данные противоречивы, дальнейшее повествование может показаться и нелогичным, и не согласующимся. И всё же я предложу вам, уважаемые читатели, главные версии, существующие на сегодня в исторической науке.

Все исследователи, базируясь на дошедших до них воспоминаниях современников, на описаниях внешности Екатерины и, наконец, на немалом числе портретов, сходятся на том, что она была не слишком красивой, смуглой, коренастой, полной, но необычайно симпатичной, располагающей к себе девушкой, которая очень нравилась мужчинам.

И, как утверждали её земляки, она не была чрезмерно строга ни к себе, ни к ним. Целомудренный пастор решил положить конец фривольным приключениям своей воспитанницы и предложил ей найти себе жениха. Марта выбрала парня, который нравился ей самой, да и она была по душе своему избраннику. Таким образом, состоялся брак по любви, и была сыграна небогатая, но весёлая свадьба.

Муж Марты, Иоганн Крузе, судя по фамилии и имени, немец, служил в местном гарнизоне и, очевидно, был трубачом, потому что сразу после свадьбы Марту стали называть «Трубачёвой». Это прозвище на первых порах заменяло ей фамилию. Но семейная жизнь Марты продолжалась всего несколько дней — Иоганн ушёл со своим отрядом в поход, а вскоре после этого, 25 августа 1702 года, Мариенбург заняли войска Бориса Петровича Шереметева, и волею случая Марта оказалась в его доме. Шестнадцатилетняя служанка ненадолго стала любовницей пятидесятилетнего фельдмаршала, но тот вскоре уступил её своему гостю — женолюбу и сладострастнику Меншикову, которому прекрасная Марта попала на глаза (известный русский историк, князь Пётр Владимирович Долгоруков, перечисляя любовников, бывших у пасторской служанки Марты в Мариенбурге, называет последовательно сначала генерала Родиона Христиановича Бауэра (Боура), потом фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, и затем Меншикова).

Когда Меншиков привёз Марту в Москву, уже никто не называл её Трубачёвой, но с самого начала именовали её Веселевской. Разгадка находится в письме гофмейстера Курляндской герцогини Анны Ивановны Петра Михайловича Бестужева-Рюмина, которое он послал Екатерине 25 июня 1715 года. Бестужев писал из Риги Екатерине, что он отыскал «в Крымбохе (Кройсбурге) фамилию Веселевских» и обнаружил там множество Веселевских. В частности, у некоего курляндца Вильгельма Гана было четыре сестры. Первая — Екатерина-Елизавета была замужем за Яном Веселевским, вторая — Доротея «была за Сковородским», то есть Скавронским. У Доротеи были сыновья — Карл и Фридрих, и четыре дочери — Анна, Доротея, ещё Анна и Екатерина. Эта-то Екатерина и жила в Кройсбурге «у тётки своей Марии-Анны Веселевской, которую в двенадцать лет возраста её взял в Лифляндии шведский мариенбургский пастор». Далее Бестужев сообщал сведения и о других членах этой фамилии, причём отмечал, что многие из них умерли в «поветрие», то есть во время чумы.

Так, мало-помалу вырисовывались забытые и самой Мартой эпизоды её раннего детства. А может быть, ей и не очень-то хотелось, чтобы горькая и суровая правда о первых годах её нищенской и сиротской жизни сделалась достоянием князей и генералов, окружающих трон её мужа, пока ещё не обвенчанного с нею.

Как бы то ни было, но Марта Веселевская вскоре оказалась в Москве, в доме Александра Даниловича Меншикова.

Меншиков с гордостью показывал свою новую служанку-наложницу приходившим к нему в дом друзьям и собутыльникам, но усиленно прятал её от Петра, так как понимал, что, попадись Марта на глаза царю, он тотчас же лишится этой своей услады.

Но однажды во время попойки проболтался, что обладает прелестной любовницей.

Пётр велел немедленно показать ему эту прелестницу, и Меншикову невозможно было не выполнить повеление царя. Тут-то и увидел Пётр свою суженую — молоденькую, пухленькую, с необычайно живыми чёрными глазами и необъятным бюстом. Девушка мыла окна в одной из комнат меншиковского дома и, не замечая царя, легко перескакивала с подоконника на подоконник.

Замерев от мгновенно охватившего его вожделения, смешанного с чувством восхищения, Пётр не мог оторвать глаз и молча наблюдал за своей новой пассией, с первого же взгляда попав под её неотразимое обаяние, а потом увёз Марту с собой, спрятав её от всех в маленьком домике на окраине столицы. Только наиболее близкие Петру люди знали, кем на самом деле является для их государя эта юная служанка, официально значившаяся женой придворного конюха. Появившись в Москве поздней весной 1703 года, Марта вскоре была введена Петром и Меншиковым в круг самых близких подруг и родственниц царя и его фаворита.

Однако же существует и другая точка зрения, лучше сказать, другая версия знакомства Петра и Марты.

Очень скрупулёзный и добросовестный историк Есипов, исследовав все доступные ему источники, приходил, однако, к выводу, что знакомство Шереметева с Мартой Скавронской-Трубачёвой произошло в Мариенбурге, а первое свидание её с Меншиковым и уход будущей царицы от старого фельдмаршала к Александру Даниловичу произошли в конце 1703 года в Москве, когда Меншиков, приехав в столицу, оказался в гостях у Шереметева.

Знакомство же Петра с Мартой Есипов определяет 1 марта 1704 года, ссылаясь на письмо её к Петру от 8 апреля 1717 года, в котором она писала: «Желаю ведать, изволили ли Ваша милость в 5-е число апреля (день рождения Екатерины) выкушать по рюмке водки, так же как в 1-е число марта. А я чаю, что изволили запамятовать: прошу ко мне отписать».

Наперсница и жена

Новый роман Петра не походил ни на один из предыдущих: от юной литовской крестьянки тридцатидвухлетний царь потерял голову и с самого начала имел в отношении Марты далеко идущие намерения. Он не считал её простой наперсницей, но видел в ней будущую жену, уже успевшую родить ему двух сыновей — Петра и Павла. И потому уже в 1705 году Пётр предложил своей будущей жене принять православие.

К этому времени и сама она прекрасно понимала, что Россия стала для неё новой родиной, где ей предстоит прожить ещё очень долго. «Для того, — писал историк Константин Иванович Арсеньев, — оставила веру своей родины и приняла православие; усердно начала изучение русского языка и скоро преуспела в нём так, что казалось, будто всегда принадлежала к великой семье русского народа».

Решив крестить Марту Скавронскую по православному обряду, Пётр уже в 1705 году намеревался сделать её не только своей женой, но и русской царицей. Об этом красноречиво свидетельствует хотя бы то, что крестным отцом Марты, получившей при новом крещении имя Екатерины, был родной сын Петра — пятнадцатилетний царевич Алексей, по имени которого получила она и своё отчество, а её крестной матерью стала сводная единокровная сестра царя Екатерина Алексеевна, — сорокасемилетняя дочь Алексея Михайловича и Марии Милославской.

С этого времени Марта стала называться Екатериной Алексеевной, и все, кто знал её, резко изменили отношение к ней, ибо теперь перед ними была крестница царевича и царевны, в недалёком будущем — государыня.

Даже Меншиков изменил тон и, оставаясь ближайшим другом Екатерины, стал вместе с тем и почтительным подданным.

А между тем Екатерина и её прежние товарки продолжали жить одной компанией сначала при дворе любимой сестры Петра — Натальи Алексеевны, а потом во дворце Меншикова. Они не были домоседками и часто уезжали к Петру и Меншикову то в Нарву, то в Смоленск, то в Витебск, то в Петербург, только что основанный Петром.

В эту тесную, сплочённую весёлую корпорацию входили сёстры Меншикова — Марья и Анна Даниловны, две сестры Арсеньевы — Дарья и Варвара Михайловны, Анисья Кирилловна Толстая. Дарья Михайловна Арсеньева была в связи с Меншиковым и в 1706 году вышла за него замуж. В сентябре 1705 года Меншиков писал к ней: «Для Бога, Дарья Михайловна, принуждай сестру (сестру Меншикова), чтоб она училась непрестанно, как русскому, так и немецкому ученью, чтоб даром время не проходило».

С ними была ещё и третья сестра — Аксинья Арсеньева, появившаяся в доме царевны Натальи через шесть лет после двух своих старших сестёр. Аксинья приехала из Якутска, где воеводствовал их отец Михаил Афанасьевич Арсеньев.

А 6 октября 1705 года в письме к Петру подписались: «Анна Меншикова, Варвара (Арсеньева), Катерина сама третья. Тётка несмышлёная (Толстая), Дарья Глупая (Арсеньева). За сим Пётр и Павел благословения твоего прося, челом бьют».

Подпись Екатерины «сама третья» означает, что у неё уже было двое детей — Пётр и Павел и оба ещё были живы. Правда, вскорости сыновья умерли.

В 1707 году у счастливой избранницы царя родилась первая дочь — Екатерина, к несчастью скончавшаяся через год, а затем на свет появились ещё две девочки: 27 января 1708 года — Анна, а 18 ноября 1709 года — Елизавета, первой из которых было суждено занять впоследствии трон в герцогстве Голштиния, а второй — стать российской императрицей.

Несмотря на то что Екатерина Алексеевна и её новые подруги стояли особняком от других московских дам высшего света, составляя некую элитную группу, ближайшее интимное окружение царя и его фаворита Меншикова, всё же они не были обособлены от более широкого круга друзей и собутыльников Петра Алексеевича и Александра Даниловича.

Все они были введены в этот круг, называвшийся «умасброднейшим, всешутейшим и всепьянейшим собором» — своеобразным шутовским орденом, который был учреждён Петром вскоре после смерти последнего — десятого — русского патриарха Адриана. Для этого ордена Пётр собственноручно написал устав, сочинил «чин», то есть порядок проведения «соборов», и всякий раз писал для этих сборищ шутовскую программу.

Членами «собора» были все ближайшие сподвижники Петра, от которых требовалось лишь одно — пить и дурачиться до последней степени, не останавливаясь ни перед какими приличиями и нормами. И потому заседания «собора» напоминали бы древнегреческие и древнеримские языческие оргии, если бы была в них хоть какая-то утончённость. Но ни цветов, ни роскошных одежд на таких играх не было, а господствовало самое невообразимое обжорство, пьянство и самый грязный разврат.

Под стать мужской части «собора» была и его женская часть, с которой Екатерина Алексеевна и её новые подруги познакомились сразу же, как только оказались в доме Меншикова.

Все мужчины и женщины в «соборе» имели свои «чины», напоминавшие иерархию церкви и светской монархии, — от князь-папы, всешутейшего патриарха и князя-кесаря до рядовых братьев и сестёр.

Старшей среди женщин, допущенных участвовать в заседаниях «собора», была князь-игуменья Дарья Гавриловна Ржевская, урождённая Соковнина, разбитная, бойкая на язык, беззастенчивая, угодливая баба-шутиха, пользовавшаяся крайним благоволением Петра.

Распущенную, почти всегда пьяную, князь-игуменью едва ли не превзошла такими же качествами её родная дочь Евдокия. В 1708 году, пятнадцатилетней девочкой попала Евдокия в постель к Петру, а через два года Пётр пристроил её, выдав замуж за одного из своих любимцев, бывшего его денщика, а в ту пору тридцативосьмилетнего бригадира Григория Петровича Чернышева, родоначальника графской фамилии Чернышевых. Муж Евдокии был храбр, честолюбив и прославился многими подвигами в Северной войне: участвовал в штурмах десятка крепостей, взял в плен коменданта Нарвы генерала Горна, был много раз ранен. Женитьба на царской фаворитке расценивалась им как награда за боевые подвиги, ибо Евдокия принесла бедному бригадиру немалое приданое, а Пётр одарил «молодых» богатыми подарками. Пётр, выдав Евдокию за Чернышева, долгие годы сохранял с нею прежнюю связь и, как утверждали, был отцом шести её детей — трёх сыновей и трёх дочерей. Однако, учитывая необыкновенно лёгкий нрав Евдокии, отцом этих детей мог быть кто угодно. Разумеется, не исключено, что кто-то из них был и царским отпрыском. Во всяком случае, дети Евдокии добились многого не только из-за своего происхождения, но и благодаря несомненным личным достоинствам.

Отношение Петра к Евдокии Чернышевой, носившей во «Всешутейшем и всепьянейшем соборе» кличку «Авдотьи бой-бабы», сильно переменилось в худшую сторону после того, как Пётр посчитал её виновницей своей болезни; это была гонорея, и царь велел мужу Евдокии выпороть её за то, что она его заразила.

И всё же Евдокия Чернышева не была второй дамой в «соборе», она упомянута здесь после «князь-игуменьи» только потому, что была её родной дочерью.

Второй дамой в этой «кумпании» была «её величество государыня князь-цесаревна» Ромодановская, третьей — архиигуменья Стрешнева, ставшая после смерти Ржевской князь-игуменьей; затем шла «игуменья» Анастасия, — княгиня Анастасия Петровна Голицына, урождённая княжна Прозоровская и, наконец, «госпожа адмиральша» Михайловна, то есть сама Екатерина Алексеевна.

Здесь названы важнейшие «старицы», а кроме них не было числа «послушницам» и «богомолкам» — «смиренным грешницам», завлекаемым в этот содом.

Через него прошли многие: сёстры, дочери и жёны самих членов «собора», их дальние родственницы и просто знакомые девицы и женщины, короче говоря, все те, кто отличался миловидностью и мог понравиться «протодиакону» Петру Михайлову и его притчу.

Конечно, в отношении Екатерины Алексеевны никто не смел допустить какого-либо неуважения, но и она и Пётр были почётными зрителями, на потеху которым и трудился весь «собор», а они благодушно и покровительственно созерцали эти действа.

Что же касается Екатерины, то она всю жизнь молча переносила бесконечные супружеские измены Петра, не оставаясь, впрочем, внакладе...

Пётр и Меншиков оказывались в Москве лишь наездами из-за того, что на северо-западе России и сопредельных с нею территориях шла бесконечная война, сопровождавшаяся переменчивыми «конфузиями» и «викториями» на суше и на море, штурмами и осадами крепостей, закладкой и строительством новых гаваней и городов.

После того как были взяты Шлиссельбург и Ниеншанц, а в мае 1703 года заложен Санкт-Петербург, была одержана и первая морская победа, за которую капитан Пётр Михайлов и поручик Александр Меншиков удостоены одинаковой награды — ордена Андрея Первозванного, тогда первого и единственного российского ордена.

В октябре 1703 года Меншиков приехал в Москву и перевёз девиц Арсеньевых в свой дом, где уже жили его сёстры.

Марию Даниловну Меншикову в декабре того же года выдали замуж за графа Алексея Алексеевича Головина, а за другую сестру, Анну, посватался один из денщиков Петра I Антон Мануилович (Эммануилович) де Виейра. Непрошеный и нежеланный зять Меншикова — португальский еврей де Виейра, в русских документах известный как Девиер, в юности служил матросом на португальском корабле, оказавшемся в Голландии, когда там находился Пётр I. Де Виейра прельстился придворной службой и начал её скороходом у Меншикова. Однако очень скоро он перешёл к Петру, определившему ловкого португальца в гвардию, а затем и в свои денщики. Здесь де Виейра настолько укрепился, что даже посмел свататься к сестре Меншикова Анне. Денщики Петра I несли службу офицеров-ординарцев, числясь в свите государя. Звание денщика считалось выше камер-юнкерского, и многие из царских денщиков были офицерами гвардии. Денщики были лицами, очень близкими к царю, пользовались большим его доверием и часто выполняли ответственные поручения Петра. Многие из них стали со временем сенаторами и генералами. Впоследствии положение и обязанности царских денщиков соответствовали званию и обязанностям флигель-адъютантов.

И всё же Меншиков отклонил сватовство де Виейры, но тот не отступил, заявив, что девица Анна уже беременна и следует спешить с венчанием, чтобы не опозорить фамилию Меншиковых. Александр Данилович в ответ велел схватить жениха и избить его батогами. Избитый де Виейра отправился к Петру с жалобой и просил у царя защиты и помощи. Пётр взял сторону Антона Мануиловича и велел Меншикову вести сестру и де Виейру в церковь на обручение. А чтобы доказать своё расположение к де Виейре и упрочить его положение, Пётр сделал зятя Меншикова Санкт-Петербургским генерал-полицмейстером.

Что же касается Меншикова, то Пётр велел и ему самому тоже жениться на Дарье Михайловне Арсеньевой и обвенчал их 18 августа 1706 года.

Женитьба Меншикова на Арсеньевой в какой-то мере уменьшила опасность интимной связи Александра Даниловича с Екатериной Алексеевной, ибо видно было, что они испытывают друг к другу несомненные симпатии. Венчание произошло в Киеве, где в то время находился Пётр и куда Меншиков приехал специально для этого.

А ещё через день Пётр вместе с Екатериной и Анисьей Толстой уехали из Киева в Петербург. Супруги же Меншиковы остались при войсках и начали осеннюю кампанию 1706 года в Польше и Саксонии.

Дарья Михайловна прошла уже хорошую военную школу, не раз побывав в походах, и потому стала для Александра Даниловича такой же хорошей спутницей и настоящей «полковой дамой», какой для Петра оставалась Екатерина.

В этой кампании 18 октября Меншиков разбил под Калишем корпус шведского генерала Мардефельдта, что ускорило пожалование ему союзным России австрийским императором титула Светлейшего князя Римской империи.

Причём в дипломе, подписанном императором Иосифом I, утверждалось происхождение нового князя от благородной литовской фамилии, что затем было перенесено из австрийской грамоты и в русскую, которую он получил через полгода уже как русский князь.

Весь 1707 год Екатерина провела вместе с Петром в Польше, а весной следующего приехала в Петербург. Пётр же и Меншиков оставались на Украине, где в последующие полтора года ими одержаны были весьма важные победы над шведами — в сражениях при Лесной, в знаменитой битве под Полтавой и под Переволочной.

Решающий перелом в Северной войне наступил в 1709 году. Именно в этот, победоносный для России, год небо Москвы много раз озарялось победными фейерверками. А 21 декабря 1709 года в Первопрестольной состоялся триумфальный марш победителей.

В июне 1710 года русские войска взяли Выборг, в июле — Ригу, в сентябре — Ревель (Таллин), опасаясь дальнейших военных успехов Петра и усиления его могущества, союзная Карлу XII Турция объявила России войну.

Накануне объявления войны в Петербурге происходили события, которые позже сыграли заметную роль в истории России. На авансцене семейной жизни царского дома появилась племянница Петра, семнадцатилетняя Анна Ивановна. Пётр решил выдать её замуж за владетеля соседней с Петербургом Курляндии герцога Фридриха-Вильгельма — потомка последнего магистра Ливонского ордена Кеттлера. С 1710 года в Курляндии очень усилилось влияние России, жених Анны Ивановны в августе 1710 года приехал в Петербург, чтобы предстоящим браком закрепить союз Курляндии с Россией. Пётр подарил Фридриху-Вильгельму четыреста кавалеристов, а Меншиков — пятьдесят телохранителей-драбантов, а кроме того — драгоценный сапфир стоимостью в пятьдесят тысяч талеров и турецкого жеребца необычайной красоты.

Торжества в честь герцога продолжались до Нового года. Никогда ещё они не были столь длительны, беспрерывны и изобильны. Праздник, более похожий на оргию, переезжал из дворца во дворец, из дома в дом, не прерываясь ни на день. 31 октября состоялось венчание, но тут же началась другая свадьба — любимого карлика Петра Якима Волкова. Пётр решил отпраздновать и эту свадьбу с не меньшим размахом. По его приказу из Москвы в Петербург привезли более тридцати лилипутов и лилипуток, и они вместе со своими петербургскими товарищами и товарками стали героями ещё одного — двухнедельного — празднества. Великана Петра забавляло, что он окружён такими маленькими людьми, и царь всячески подчёркивал этот контраст в шествиях, церемониях и народных гуляниях. Петра ничуть не смущало, что герцог может принять свадьбу карлика как некое уничижение собственной персоне и молодой жене.

И вдруг среди этого разгула бесшабашного веселья, 22 декабря 1710 года, в Петербург приходит известие, что турецкий султан объявил войну России. 17 января 1711 года, оставив Меншикова в Петербурге, Пётр и Екатерина выехали в Москву. Им предстояло серьёзнейшее испытание — необычайно трудный и несчастливый Прутский поход, во время которого Екатерина проявила свои лучшие человеческие качества.

25 февраля 1711 года в Успенском соборе был зачитан Манифест об объявлении войны Османской империи. Однако месяцем раньше из Риги на юг двинулись полки Шереметева, чуть позже выехал и сам фельдмаршал, а 6 марта из Москвы направился на театр военных действий и Пётр.

В этот же день, 6 марта, перед отправлением к армии Пётр обвенчался с Екатериной, и теперь с ним в поход она впервые отправилась не как любовница Петра Михайлова, а как законная супруга, только ещё не венчанная на царство.

Правда, об этом знали только самые близкие Петру и Екатерине люди, ибо венчание было тайным, а свадьбы и вообще не было. Официально же Пётр венчался с Екатериной почти через год, 19 февраля 1712 года, после возвращения из Прутского похода и поездки в Польшу и Германию.

Необычайно сильная привязанность Петра к Екатерине объяснялась не только силой чувства, которое царь долгие годы испытывал к ней, ставя сначала свою «метресишку», а потом и жену вне бесконечного ряда близких с ним женщин.

Отдавая должное её привлекательности, природному уму, душевному обаянию, стремлению быть единомышленницей несомненно любимого ею человека, нельзя не сказать, что Екатерина обладала и рядом необычайных качеств, облегчавших даже тяжёлые недуги Петра, связанные с эпилептическими припадками, внезапными приступами бешенства и непредсказуемыми поступками.

Прусский резидент в Петербурге, граф Генниг-Фредерик Бассевич сообщал в своих «Записках»: «Она имела и власть над его чувствами, власть, которая производила почти чудеса. У него бывали иногда припадки меланхолии, когда им овладевала мрачная мысль, что хотят посягнуть на его особу. Самые приближённые к нему люди должны были трепетать его гнева. Появление их узнавали по судорожным движениям рта. Императрицу немедленно извещали о том. Она начинала говорить с ним, и звук её голоса тотчас успокаивал его, потом она сажала его и брала, лаская, за голову, которую слегка почёсывала. И он засыпал в несколько минут. Чтобы не нарушать его сна, она держала его голову на своей груди, сидя неподвижно в продолжение двух или трёх часов. После того он просыпался совершенно свежим и бодрым. Между тем, прежде нежели она нашла такой простой способ успокаивать его, припадки эти были ужасом для его приближённых, причинили, говорят, несколько несчастий и всегда сопровождались страшной головной болью, которая продолжалась целые дни. Известно, что Екатерина Алексеевна обязана всем не воспитанию, а душевным своим качествам. Поняв, что для неё достаточно исполнять важное своё назначение, она отвергла всякое другое образование, кроме основанного на опыте и размышлении».

По дороге к армии Пётр получил несколько сообщений о необычайном мздоимстве Меншикова и написал ему в Петербург грозное письмо, в котором имелась и такая фраза: «А мне, будучи в таких печалях, уже пришло не до себя и не буду жалеть никого».

Отправившись на юг, на театр предстоящих военных действий, Пётр находился в пути более трёх месяцев. Столь долгое его путешествие от Москвы до Прута объяснялось тем, что по дороге он подолгу останавливался в разных городах, решая вопросы грядущей кампании и особенно основательно подготавливая и проводя дипломатические акции. К тому же из-за внезапной болезни пришлось остановиться в Луцке.

Приехав ещё в марте в Галицию, Пётр встретился там, в местечке Ярославле, с молдавским господарем Дмитрием Кантемиром и 11 апреля 1711 года подписал с ним союзный договор, направленный против турок. Здесь же, 30 мая, Пётр подписал договор и с польским королём Августом II, специально для этого приехавшим в Ярославль.

И ещё одно важное дело было разрешено во время пребывания Петра и Екатерины в Галиции: в местечке Яворово 19 апреля было подписано брачное соглашение о женитьбе царевича Алексея Петровича на Софье-Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской. По условиям договора невеста оставалась в своей прежней лютеранской вере, а будущие дети должны были креститься по православному обряду.

В то время когда Пётр и Екатерина находились в походе, Алексей жил в семье своей семнадцатилетней невесты, в увеселительном замке Зальцдален около Брауншвейга и писал своей мачехе Екатерине: «Герцог-отец, дед и мать герцогини, моей невесты, обходятся со мною зело ласково».

12 июня Пётр и Екатерина прибыли в лагерь русских войск на Днестре, но полки Шереметева и он сам всё ещё были в пути. Марш к Днестру оказался очень трудным: стояла сильная жара, высушившая не только ручьи и озерца, но и колодцы. К тому же саранча пожрала траву, и от бескормицы пало множество лошадей, замедляя тем самым движение артиллерии и обозов. Да и с провиантом было очень плохо, ибо край был основательно разорён турками и союзными им татарами.

В начале июля все русские войска — дивизии Шереметева, Вейде и Репнина, общей численностью в тридцать восемь тысяч человек, — соединились на берегу Прута и успели построить укреплённый лагерь, вокруг которого сосредоточились неприятельские силы, не менее чем в три раза превосходившие войска русских и союзных им молдаван князя Дмитрия Кантемира.

После двух штурмов, предпринятых турками 9 и 10 июля и с трудом отбитых русскими, Пётр решил послать к великому визирю Махмет-паше парламентёра с предложением о прекращении войны и заключении перемирия. Великий визирь склонялся к миру, но крымский хан и генерал Понятовский — представитель Карла XII — настаивали на продолжении сражения.

Объективно положение русских было необычайно трудным: у них уже три дня не было ни куска хлеба, ни фунта мяса, а против ста двадцати русских орудий неприятель выдвинул более трёхсот своих. И всё же турки не были уверены в успехе — перед ними стояла победоносная армия, прошедшая через огонь Лесной и Полтавы. Но царь, уже получивший большой военный опыт, видел катастрофичность происходящего и потому очень нервничал. Он приказал Екатерине покинуть лагерь и скакать в Польшу, однако она наотрез отказалась оставить его.

Между тем великий визирь сохранял молчание, и тогда в турецкий лагерь отправился Пётр Павлович Шафиров. В инструкции, данной Шафирову, Пётр писал: «В трактовании с турками дана полная мочь господину Шафирову, ради некоторой главной причины...» А этой «главной причиной» было спасение армии. Пётр соглашался отдать туркам все завоёванные у них города, вернуть шведам Лифляндию и даже — Псков, если того потребуют турки. Кроме того, Пётр обещал дать Махмет-паше сто пятьдесят тысяч рублей, а «другим начальным людям» ещё более восьмидесяти тысяч.

Однако обещание выплаты столь огромной суммы являлось нереальным: в армейской казне таких денег не было. А самой реальной надеждой на освобождение были именно деньги, золото, до коего и великий визирь и его помощники были очень и очень охочи.

И тогда, спасая положение, Екатерина отдала на подкуп турецких сановников все свои драгоценности, стоившие десятки тысяч золотых рублей. В 1714 году в память об этом поступке Пётр учредил второй российский орден — «Освобождения», вскоре названный орденом Святой Великомученицы Екатерины. Этот орден был единственным дамским орденом России и вручался только особам царской крови и ближайшему окружению российских самодержцев. Девизом ордена были слова: «За Любовь и Отечество», а пояснительная подпись гласила: «Трудами сравнивается с супругом».

Шафиров вручил эти драгоценности и деньги туркам, и они подписали мир на условиях, о которых Пётр и не мечтал: дело ограничилось возвращением Турции Азова, Таганрога и ещё двух мелких городов да требованием пропустить в Швецию Карла XII. А турки обязались пропустить в Россию русскую армию.

В подтверждение готовности выполнить эти условия Шафиров и сын Шереметева — Михаил Борисович — должны были оставаться заложниками у турок.

11 июля Шафиров и Шереметев приехали в турецкий лагерь, а на следующее утро русская армия двинулась в обратный путь. Она шла медленно, пребывая в постоянной готовности к отражению внезапного нападения. 1 августа армия перешла Днестр, и теперь уже ничто более ей не угрожало.

А Пётр и Екатерина отправились сначала в Варшаву для свидания с Августом II, затем в Карлсбад, на воды, где Пётр проходил курс лечения и, наконец, в Торгау, где должна была состояться свадьба царевича Алексея Петровича и принцессы Софьи-Шарлотты Брауншвейг-Вольфенбюттльской, доводившейся свояченицей австрийскому императору.

Трагедии в царском доме

А теперь вернёмся назад и посмотрим, как складывалась до сей поры жизнь царевича Алексея Петровича, судьба которого оказалась теснейшим образом связанной и с судьбой его державного отца, и с судьбой его крестной дочери, доводившейся ему мачехой.

Когда Евдокию Фёдоровну отвезли в монастырь, царевичу шёл восьмой год. С младенчества он редко видел отца, и потому влияли на него мать, бабушка и их, преимущественно женское, окружение. С шести лет Алексея стал учить грамоте князь Никифор Кондратьевич Вяземский, но круг чтения был почти целиком церковный, и потому мальчик полюбил церковные службы, рассказы о святых и великомучениках, молитвы и заповеди. Это не могло устроить Петра, и он передал сына в руки немца Мартина Нойгебауэра, юриста, историка и знатока латыни, которого знавшие его называли «персоной нарочитой остроты». Однако главным воспитателем Алексея Пётр назначил всё того же Меншикова, не умевшего ни читать, ни писать, и это настроило Нойгебауэра по отношению к Александру Даниловичу на враждебный лад. Дело кончилось тем, что в июле 1702 года Петром была учинена резолюция: «иноземца Нойгебауэра за многие его неистовства от службы отказать, и ехать ему без отпуска, куда хочет». Но Нойгебауэр ещё два года прожил в Москве, домогаясь какой-нибудь должности, и даже просил, «чтобы послану ему быть посланником в Китай».

Ничего не добившись в Москве, он уехал к себе на родину и издал там памфлет о нравах россиян и ужасах российского быта. Карьера привела его в стан шведского короля Карла XII, сделавшего Нойгебауэра своим секретарём, а потом и канцлером шведской Померании.

Об этом можно было бы и не упоминать, если бы не появился контрпамфлет — «пространное обличение преступного и клеветами наполненного пашквиля, изданного под титулом «Письмо знатного офицера», написанное в 1705 году на немецком языке и принадлежавшее перу доктора прав барона Генриха фон Гюйссена.

Автор контрпамфлета, решительно защищающий Петра и Россию, и стал новым воспитателем царевича Алексея, сменив отставленного Нойгебауэра. Гюйссен составил хорошо продуманный план образования Алексея, отводя место «нравственному воспитанию, изучению языков французского, немецкого и латинского, истории, географии, геометрии, арифметики, слога, чистописания и военных экзерциций». Завершалось образование изучением предметов «о всех политических делах в свете и об истинной пользе государства в Европе, в особенности пограничных».

Сначала Алексей учился охотно и хорошо, но его нередко отрывал от учения отец, забирая с собою на войну, в походы и поездки, а Гюйссена посылая с миссиями за границу.

Оставаясь в Москве, Алексей всё теснее сближался с Нарышкиными, Вяземским и многими священниками, среди которых ему был ближе всего его духовник — протопоп Верхоспасского собора Яков Игнатьев. Игнатьев поддерживал в Алексее память о его несчастной матери, осуждал беззаконие, допущенное по отношению к ней, и часто называл царевича «надеждой Российской».

В начале 1707 года Игнатьев устроил Алексею свидание с матерью, отвезя его в Суздаль, о чём тут же доложили Петру, находившемуся в Польше. Пётр немедленно вызвал сына к себе, но не устроил ему разноса, а, напротив, решил приблизить и привлечь к государственной деятельности. Семнадцатилетнего Алексея он сделал ответственным за строительство укреплений вокруг Москвы, поручал ему набор рекрутов и поставки провианта, а в 1709 году отправил в Дрезден для дальнейшего совершенствования в науках. Вместе с царевичем поехали князь Юрий Юрьевич Трубецкой, один из сыновей канцлера, граф Александр Гаврилович Головкин и Гюйссен.

Приехав в Дрезден, царевич жил инкогнито и помимо учёных штудий занимался музыкой и танцами. В это же время начались переговоры о женитьбе Алексея на Брауншвейг-Вольфенбюттельской принцессе Софье-Шарлотте. Пока эти переговоры шли, Алексей Петрович переехал из Дрездена в Краков, где занимался фортификацией, математикой, геометрией и географией.

Близко знавший Алексея граф Вильген писал, что царевич встаёт в четыре часа утра, молится, а затем читает. Его занятия начинаются в семь часов и продолжаются с перерывом на обед до шести часов дня. Спать Алексей ложился не позже восьми часов. В свободное время его любимым занятием были прогулки и посещение церквей.

А пока наследник престола столь идиллически, столь безгрешно и достаточно плодотворно проводил время, его мать, Евдокия Фёдоровна, впала в суздальском Покровском женском монастыре в сугубый грех, и, может быть, о том не следовало бы писать, если бы всё это не оказалось связанным и с судьбой Алексея, и с взаимоотношениями Петра и Екатерины, а в конечном счёте, с судьбой правящей династии.

Случилось так, что через десять лет монастырского заточения однажды раскрылась дверь её кельи и на пороге появился духовник Евдокии, ключарь и эконом монастыря Фёдор Пустынный, а рядом с ним возник высокий и статный тридцатисемилетний офицер-преображенец Степан Богданович Глебов, знакомый Евдокии с раннего детства: Глебовы и Лопухины были соседями, проживая на Солянке, рядом с Ивановским монастырём. Кроме того, Евдокия и Степан были ровесниками, а их родственники служили Милославским — царю Ивану Алексеевичу и его жене — царице Прасковье Фёдоровне, урождённой Салтыковой. Салтыковы и Глебовы также были роднёй друг другу, и потому Степан Глебов, его родной брат Фёдор, два двоюродных брата, а также родной брат царицы Прасковьи Авраам Фёдорович и её двоюродный брат Фёдор Лопухин одновременно служили стольниками царицы Прасковьи Фёдоровны.

После того как она овдовела и её двор сильно сократился, все её стольники перешли в другие службы, в том числе и ко двору Евдокии Фёдоровны, а Степан Богданович Глебов был повёрстан в Преображенский полк подпоручиком и с 1693 года стал офицером.

В 1709-м или в 1710 году, уже в звании майора Глебов оказался в Суздале по делам службы: он приехал сюда набирать рекрутов и заодно навестил свою сверстницу и давнюю знакомую. Глебов расспросил Евдокию о её жизни и рассказал о своём неудачном браке, который длился уже шестнадцатый год, не принося ему никакой радости из-за болезни жены. «Болит у неё пуп и весь прогнил, всё из него течёт, жить с ней нельзя», — говорил Глебов.

После первого свидания он передал Евдокии через Фёдора Пустынника две шкурки песцов, две шкурки соболей и «косяк байберека немецкого» — плотной парчи.

Затем Глебов стал регулярно присылать несчастной узнице и разнообразное съестное. А вскоре и к Евдокии и к Степану Богдановичу пришла любовь, о которой знали многие монахини, но ни одна из них не проронила ни звука, понимая, чем всё это может обернуться для обоих влюблённых...

Забегая вперёд, скажем только, что год шёл за годом, а их любовь всё более крепла и расцветала. Глебов уезжал из Суздаля в разные концы России — то в свои подмосковные и костромские деревни, то на Украину, где довелось ему бывать по службе, но сердце его оставалось с Евдокией — в келье Покровского девичьего монастыря. Она же, безмерно скучая, писала ему письма и в каждом звала: «Не покинь ты меня, ради Господа Бога, сюды добивайся!» Евдокия Фёдоровна мечтала, чтобы бывший стольник, а ныне майор гвардии Степан Богданович Глебов, вымолил бы у царя место воеводы в Суздале, и тогда они были бы счастливее всех на свете. Но годы шли, а Глебов оказывался возле неё не так-то уж часто...

В марте 1710 года царевич Алексей Петрович побывал в Варшаве, был принят королём Августом II Сильным и через Дрезден поехал в Карлсбад. Неподалёку от Карлсбада, в местечке Шлакенверт он впервые увидел свою невесту и, кажется, молодые понравились друг другу. Во всяком случае Алексей писал Якову Игнатьевичу:

«Мне показалось, что она человек добрый, и лучше её мне здесь не сыскать».

В сентябре 1710 года Алексей решил сделать Софье-Шарлотте официальное предложение и запросил на то разрешение Петра. Пётр своё согласие дал, и в мае 1711 года царевич отправился в Вольфенбюттель для знакомства с родителями невесты и обсуждения с ними брачного договора. Для выяснения некоторых спорных пунктов этого договора в июне 1711 года к Петру был направлен тайный советник герцога Брауншвейгского Шляйниц, вскоре отыскавший царя и царицу в галицийском местечке Яворово.

Мы уже знаем, что произошло после этого на Пруте, знаем и о поездке Петра и Екатерины в Варшаву и Карлсбад.

В то время как царская чета разъезжала по Польше и Чехии, в Брауншвейге завершилась подготовка к бракосочетанию Алексея и Софьи-Шарлотты.

13 октября 1711 года Пётр и Екатерина приехали в саксонский город Торгау, и на следующий день во дворце польской королевы было совершено венчание и отпразднована довольно скромная свадьба.

Через шесть дней Пётр уехал из Торгау, наказав Алексею в течение полугода заказать провиант для тридцатитысячного русского корпуса, стоявшего в Померании.

Через полгода после отъезда Петра из Торгау в Померанию прибыл Меншиков и взял Алексея с собой на театр военных действий, а в конце 1712 года Алексей по приказу отца поехал в Петербург, оставив молодую жену в Брауншвейге. Софья-Шарлотта приехала к нему только в начале следующего лета, но и тогда не застала мужа дома, так как он в мае вместе с Петром ушёл на корабле в Финляндию, а как только вернулся, тотчас же был отправлен на заготовки корабельного леса в Старую Руссу и Ладогу.

По возвращении в Петербург произошёл один весьма красноречивый эпизод. Пётр попросил сына принести чертежи, которые тот делал, находясь в Германии на учёбе. Алексей же чертил плохо, и за него делали эту работу другие. Испугавшись, что Пётр заставит его чертить при себе, царевич решил покалечить правую руку и попытался прострелить ладонь из пистолета. Пуля, правда, пролетела мимо, однако ладонь сильно обожгло порохом, и рука всё же была повреждена. Когда же Пётр спросил, как это случилось, Алексей, из страха перед отцом, и здесь не сказал правды. Пётр, конечно же понял, что произошло, но не подал вида, притворившись доверчивым простаком.

Попав в старое российское окружение, Алексей почти сразу же отошёл от молодой жены, пристрастившись к тому же к рюмке. Вскоре обнаружился у него туберкулёз, и врачи посоветовали царевичу ехать в Карлсбад. Летом 1714 года Алексей уехал на воды, оставив Шарлотту в Петербурге на последнем месяце беременности.

12 июля Софья-Шарлотта родила дочь, названную Натальей. Царевич возвратился домой в конце 1714 года, а 12 октября 1715 года у них родился сын (будущий император Пётр II). К несчастью, через десять дней молодая мать умерла, судя по описанию врачей, от общего заражения крови. Алексей в момент её смерти был рядом и несколько раз падал в обморок.

Однако главной причиной такой его душевной слабости служила не только кончина жены. Дело было и в том, что незадолго до смерти Софьи-Шарлотты царевич завёл роман с крепостной служанкой своего первого учителя Никифора Вяземского — Ефросиньей Фёдоровой. Это была не какая-то лёгкая интрижка. Алексей Петрович влюбился в Ефросинью до такой степени, что впоследствии даже просил дозволения жениться на ней, предварительно выкупив Ефросинью и её брата Ивана на волю у их хозяина.

Софья-Шарлотта, знавшая о связи мужа с Ефросиньей, на смертном одре с горечью проговорила, что «найдутся злые люди, вероятно, и по смерти моей, которые распустят слух, что болезнь моя произошла более от мыслей и внутренней печали», явно имея в виду и виновников этой «внутренней печали».

Петру, конечно же, сообщили о словах его умирающей невестки, и царевич страшно боялся отцовского гнева. Но ещё более стал Алексей опасаться ярости Петра после того, как на поминках Софьи-Шарлотты отец сам вручил ему грозное письмо, подобного которому доселе ещё не бывало. Пётр писал Алексею, что радость побед над шведами «едва не равная снедает горесть, видя тебя, наследника, весьма на правление дел государственных непотребного», Пётр упрекал сына в том, что тот не любит военного дела, которое, по его словам, является одним из двух необходимых для государства дел, наряду с соблюдением порядка внутри страны.

Далее Пётр писал: «Сие представя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому насаждённое и взращённое оставлю? Тому ленивому рабу евангельскому, закопавшему талант свой в землю? Ещё и то воспомяну, какого злого нрава и упрямства ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранил, и даже бивал, к тому же сколько лет, почитай, не говорю с тобою, но ничто на тебя не действует, всё даром, всё на сторону, и ничего делать не хочешь, только бы дома жить и им веселиться. Однако и всего лучше безумный радуется своей беде, не ведая, что может от того следовать не только ему самому, то есть тебе, но и всему государству? Истинно пишет святой Павел: «Как может править Церковью тот, кто не радеет и о собственном доме?»

Обо всём этом с горестью размышляя и видя, что ничем не могу склонить тебя к добру, я посчитал за благо написать тебе сей последний тестамент и подождать ещё немного, если нелицемерно обратишься. Если же этого не случится, то знай, что я тебя лишу наследства, яко уд гангренный. И не мни себе, что один ты у меня сын, и что всё сие я только в острастку пишу: воистину исполню, ибо если за моё Отечество и людей моих не жалел и не жалею собственной жизни, то как смогу тебя, непотребного, пожалеть? Пусть лучше будет хороший чужой, нежели непотребный свой».

Отвечая отцу, Алексей во всём соглашался с Петром и просил лишить его права наследования престола, ссылаясь на слабость здоровья и плохую память, утверждая, что «не потребен к толикого народа правлению, что требует человека не такого гнилого, как я».

К тому же за три дня перед тем как Алексей написал это письмо, Екатерина Алексеевна родила очередного ребёнка. Это был мальчик, и потому Алексей писал Петру, что, так как у него теперь есть ещё один сын, он может сделать наследником престола своего нового сына. В заключение Алексей клялся, что никогда не заявит своих прав на престол, а для себя просил лишь «до смерти пропитания».

Это письмо составил он по совету своих ближайших друзей — Александра Кикина и князя Василия Долгорукова. Причём последний сказал Алексею: «Давай писем хоть тысячу. Ещё когда что будет. Старая пословица: «Улита едет коли-то будет». Это не запись с неустойкой, как мы прежде давали друг другу», намекая на то, что его отказ от престола пустая отговорка и что только реальный ход событий определяет, на чьей стороне окажется фортуна.

Пётр, по-видимому, узнал и об этом, и 19 января 1716 года отправил Алексею ещё одно письмо, в котором писал, что клятвам его не верит, потому что если бы он сам и хотел поступать честно, то сделать это не позволят ему «большие бороды, которые ради тунеядства своего, ныне не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело. К тому же, чем воздаёшь за рождение отцу своему? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дела мои, которые я делаю для своего народа, не жалея своего здоровья. И конечно же после меня ты разорителем этого будешь. Того ради, так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно, но, или перемени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах»...

Когда Алексей прочитал это письмо Кикину, тот сказал: «Да ведь клобук-то не гвоздём к голове прибит». И после этого Алексей попросил отца отпустить его в монастырь.

А ещё через неделю Пётр вновь отправился на воды в Карлсбад, взяв с собою, между прочими, и Александра Кикина. Перед отъездом он навестил сына и ещё раз попросил его, не торопясь, в течение полугода обдумать: быть ему наследником или монахом. А Кикин, прощаясь с Алексеем, шепнул ему, что, находясь в Европе, найдёт царевичу какое-нибудь потайное место, где ему можно будет укрыться, бежав из России. 26 августа 1716 года Пётр послал Алексею письмо всё с тем же вопросом. И написал, что если Алексей хочет остаться наследником престола, то пусть едет к нему и сообщит, когда выезжает из Петербурга, а если — монахом, то скажет о сроке принятия пострига. Заканчивал же он письмо своё так: «О чём паки подтверждаем, чтобы сие конечно (т. е. окончательно) учинено было, ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своём неплодии».

Алексей решил ехать к Петру и, взяв с собою Ефросинью Фёдоровну, её брата Ивана и трёх слуг, 26 сентября оставил Петербург, намереваясь по дороге встретиться с Кикиным и узнать, где ему найдено убежище и пристанище. Встреча произошла в Либаве, Кикин сказал, что царевича ждут в Вене, и цесарь примет его, как сына, обеспечив ежемесячной пенсией в три тысячи гульденов. После беседы с Кикиным Алексей решился. Проехав Данциг, он исчез.

Пётр и Екатерина уехали из Петербурга за границу в конце января 1716 года.

Проехав через Ригу, Пётр остановился в Данциге, где состоялась его встреча с польским королём Августом II Сильным.

Петра встретили русские генералы из корпуса Шереметева, командовавшие многочисленными отрядами. Возле Данцига стоял сильный русский флот, и потому Пётр чувствовал себя здесь хозяином, принимавшим своего гостя — Августа, хотя тот и был сюзереном этого города. Пётр вёл себя с Августом надменно и нередко грубо, удивляя многих находившихся там иностранцев.

8 апреля в Данциге царь и Екатерина отпраздновали свадьбу двадцатичетырёхлетней племянницы Петра Екатерины Ивановны — третьей дочери его брата Ивана Алексеевича. Она была выдана за герцога Карла-Леопольда Мекленбург-Шверинского, сильно нуждавшегося в поддержке Петра, ибо герцог был в крайне неприязненных отношениях и со шведами, и с англичанами, и с императором, и со многими собственными своими дворянами. Хорошо понимая это, Пётр весьма пренебрежительно обращался со своим новым родственником.

Приехав через некоторое время в столицу Мекленбурга Шверин, Пётр весьма сильно удивил встречавших его придворных герцога и самого молодого супруга весьма дерзким пассажем.

Только завидев свою миловидную, молодую племянницу, Пётр побежал ей навстречу и, не обращая внимания ни на герцога Карла, ни на других, его встречавших, обхватил Екатерину Ивановну за талию и увлёк в спальню. «Там, — пишет осведомлённый двумя очевидцами этого происшествия барон Пельниц, — положив её на диван, не запирая дверей, поступил с нею так, как будто ничто не препятствовало его страсти». Едва ли подобное могло случиться, если бы дядя и племянница не были до того в любовной кровосмесительной связи.

Правда, не только амурные шалости происходили в эти дни в Шверине. Между забавами Пётр провёл встречу с прусским королём Фридрихом I, после чего уехал в Гамбург, где состоялись его переговоры с датским королём Фридрихом IV. Пётр сумел убедить своего союзника в необходимости проведения совместной десантной операции против Швеции, предложив собрать союзные флоты и сухопутные войска в Копенгагене и высадить затем большой десант в Шонии — южной провинции Швеции. Переговоры в Гамбурге завершали целую серию дипломатических акций, сводившихся Петром к одному — поставить главного своего противника Карла XII в безвыходное положение, переиграв его не только на полях сражений, но и в дипломатии.

С 26 мая по 15 июня Пётр лечился на прекрасном северогерманском бальнеологическом курорте Пирмонт, но и здесь не оставлял политических дел. Как только он почувствовал себя лучше, то тут же уехал в Росток, погрузился на военный корабль и во главе большой русской галерной эскадры пошёл к столице дружественной ему Дании — Копенгагену. Туда же шла русская эскадра, снаряженная в Англии, возглавляемая адмиралом Бредалем, а ещё одна русская эскадра двигалась из Ревеля. По суше направился в Данию тридцатитысячный русский корпус.

В начале июля Пётр прибыл в Копенгаген, где был встречен с необычайной торжественностью и пышностью. Так же торжественно встретили и Екатерину, вызванную вскоре Петром из Пирмонта. Однако же на сем успехи и завершились — союзники потеряли время, ещё в большей мере разошлись в намерениях, и высадка в Шонии не состоялась.

И снова, на сей раз поздней осенью 1716 года, Пётр поехал в Шверин, где опять вёл переговоры — теперь уже о возможности сепаратного мира со Швецией. И снова должен был озаботиться здоровьем Екатерины, потому что та вновь была беременна, причём срок родов приближался.

Следует заметить, что Екатерина за пятнадцать лет жизни с Петром родила десять детей и потому почти беспрерывно была в положении. Правда, почти все отпрыски умирали или вскоре после родов или во младенчестве, но такой была участь множества младенцев в то время.

Из Швеции Пётр поехал в Гавельсберг на очередное свидание с прусским королём для того, чтобы подписать союзный договор. Договор был быстро заключён, и Фридрих I на радостях подарил русскому царю великолепную яхту и знаменитый «Янтарный кабинет», Пётр пообещал королю прислать в подарок пятьдесят русских великанов для службы в прусской гвардии.

6 декабря 1716 года Пётр прибыл наконец в Амстердам и тут же получил печальное известие: 2 декабря в ганноверском городе Безеле Екатерина родила сына, который сразу же скончался. Это произошло, возможно, из-за потрясений и несчастий, испытанных ею в пути. Случилось так, что по дороге царицу и сопровождавших её людей приняли за разбойников, избили многих возниц и слуг и везли в Безель под охраной, не давая им ни есть, ни спать. Из-за всего этого роды и оказались такими неудачными.

Это семейное несчастье заставило Петра отдать распоряжение найти Алексея, который исчез два месяца назад.

Генерал Адам Вейде, стоявший с корпусом в Мекленбурге, русский резидент в Вене Абрам Веселовский, майоры Шарф и Девсон отправились на поиски Алексея. Более прочих повезло Веселовскому. Хорошо зная европейские обычаи, он по дороге не жалел кошелька, чтобы получить сведения о русском офицере с женою и четырьмя служителями (четвёртым был брат Ефросиньи — Иван) у воротных писарей, а потом и у хозяев гостиниц. И так, двигаясь от Данцига на юг, Веселовский обнаружил в разных городах и гостиницах следы Алексея, ехавшего под именем подполковника Кохановского. Во Франкфурте-на-Одере царевич останавливался в «Черном орле», в Бреслау — в «Золотом гусе», в Праге — в «Золотой горе» и, наконец, в Вене, 20 февраля 1717 года Веселовский нашёл человека — референта Тайной конференции Дольберга, который сказал, что Алексей находится во владениях австрийского императора инкогнито и с помощью нескольких офицеров его можно похитить и увезти.

В начале февраля 1717 года в Амстердам приехала Екатерина и была там вместе с мужем до конца марта. Здесь стало известно, что Алексей и его спутники приехали в Вену в ноябре 1716 года глубокой ночью. Не останавливаясь в гостинице, царевич явился в дом австрийского вице-канцлера Шенборна, который уже лёг спать. Алексея долго не пускали к вице-канцлеру, предлагая подождать до утра, но царевич так боялся погони и ареста, что добился встречи с Шенборном среди ночи. Бегая по комнате, где происходило рандеву, Алексей кричал:

— Император должен спасти меня и обеспечить мои права на престол! Я слабый человек, но так воспитал меня Меншиков, с намерением расстраивая моё здоровье пьянством. Теперь, говорит мой отец, я не гожусь ни для войны, ни для правления, однако же у меня достаточно ума, чтобы царствовать. А меня хотят заточить в монастырь, куда я идти не хочу! Император должен спасти меня!

Алексей более всего рассчитывал на своё родство с императором, который был женат на родной сестре его покойной жены Софьи-Шарлотты и, таким образом, доводился ему шурином, а дети Алексея — Наталья и Пётр были родными племянниками императрицы.

Карл VI Габсбург немедленно собрал Тайную конференцию и решил сохранить пребывание Алексея в секрете. Затем он распорядился отвезти цесаревича сначала в местечко Вейербург под Веной, а оттуда в крепость Эренберг, расположенную в земле Тироль, в Альпах.

Объясняя причину своего столь бедственного положения, Алексей сводил всё к проискам непомерно честолюбивых и властолюбивых главных своих врагов — Екатерины и Меншикова, поставивших своей общей целью во что бы то ни стало погубить его, чтобы на троне после смерти Петра оказалась Екатерина или кто-то из её детей, а Меншиков был бы при них верховным управителем.

Алексей и его спутники с большой радостью поехали в Эренберг. Для сохранения тайны их всех переодели простолюдинами и посадили не в экипажи, а на крестьянские телеги, настрого наказав соблюдать в пути абсолютное инкогнито и во всё время пути ни слова не произносить по-русски.

Однако же, останавливаясь на ночлеги, Алексей и вся его компания много пили, шумели и бросались в глаза необычным для австрийцев поведением. Наконец, на восьмой день пути, проехав шестьсот вёрст, они добрались до крепости Эренберг, одиноко возвышавшейся на вершине высокой и крутой горы. Крепость находилась вдали от больших дорог и была идеальным местом для сохранения царевича от любопытных глаз. Эренбергский комендант генерал Рост получил от австрийского императора инструкцию о строжайшей изоляции «некоторой особы». Причём эта «особа» не должна была иметь никаких сообщений, не могла уйти, и само место её заключения должно было остаться для всех «непроницаемою тайной». Император предупредил Роста, что если его приказ хоть в чём-то будет нарушен, то он, Рост, будет лишён имени, чести и жизни.

Инструкция предписывала не менять ни одного солдата в гарнизоне, пока узники будут там, и категорически, под страхом смерти, запрещала и солдатам и их жёнам выходить из крепости. Если же главный арестант захочет писать письма, то можно ему разрешить это при одном условии: отправлять их будет сам комендант через Вену.

Меж тем Веселовский, всё через того же Дольберга, дознался, где находится Алексей. Это случилось 23 марта 1717 года, на четвёртый день после приезда в Вену денщика Петра капитана гвардии Александра Румянцева и трёх офицеров, приданных ему в помощники.

Узнав от Веселовского о месте пребывания Алексея, Румянцев немедленно выехал в Тироль и там доподлинно выяснил, где скрывают русского царевича.

В тот же самый день, когда Александр Румянцев и три сопровождавших его офицера выехали из Вены, Пётр, оставив Екатерину в Амстердаме, направился в Париж. Путешествие по Франции произвело на Петра тяжёлое впечатление — страна показалась ему очень бедной, в особенности по сравнению с богатой и цветущей Голландией. Писал он об этом и Екатерине, а потом при встрече с нею рассказал, что его поселили в одном из лучших дворцов Парижа — Ледигьер, принадлежавшем маршалу Вилльруа, воспитателю юного короля Людовика XV. Пётр рассказывал Екатерине и о том, как на следующий день к нему явился с визитом герцог Орлеанский, а ещё через два дня привезли и семилетнего короля. После этого Пётр нанёс визит августейшему отроку.

Когда карета Петра подъехала к дворцу Тюильри, на нижних ступенях крыльца которого стояли министры и маршалы Франции во главе с королём, Людовик побежал навстречу русскому царю, а Пётр выскочил из кареты, схватил мальчика на руки, поцеловал и понёс, прижав к себе, вверх по лестнице во дворец.

Сохранилось предание, что когда он уже вошёл в Тюильри, то всё равно не отпустил Людовика с рук, а понёс его на второй этаж. И поднимаясь наверх, сказал: «Я несу на руках Францию».

Находясь в Париже, Пётр проявлял необыкновенную любознательность ко всему. Он побывал в Астрономической обсерватории, в Анатомическом институте, в Парижской библиотеке, в Картинной галерее Лувра, в Опере, в Доме Инвалидов, на фабрике гобеленов. Он следил за строительством моста через Сену, наблюдал за чеканкой монет на Монетном дворе, за печатанием книг в Королевской типографии, присутствовал на диспуте в Сорбонне, на заседании в Академии наук, где был избран в её члены.

Он побывал в двух десятках дворцов и замков, поражаясь немыслимой роскоши их убранства и необыкновенному богатству одежды и украшений парижских аристократов. Это не нравилось Петру, удивлявшему всех скромностью костюма и великой непритязательностью. И всё же он вынес из поездки в Париж идею создания в России Академии Наук, учреждения Ассамблей и развития «художеств». И ещё одно вынес он из Парижа. 9 июня 1717 года, оставляя Францию, Пётр проронил: «Жалею о короле и о Франции: она погибнет от роскоши».

О происках Румянцева вскоре узнали австрийцы и, спасая Алексея, предложили ему тайно переехать в Неаполь. Что же касается слуг и Ивана Фёдорова, то им было велено остаться в Эренберге, потому что передвижение их целой группой скрыть было невозможно. К тому же император не хотел лишних нарицаний за то, что скрывает у себя «непотребных людей».

Переодев Ефросинью в одежду мальчика-пажа, Алексей вместе с нею в три часа ночи выехал из Эренберга, но все старания обмануть бдительных петровских соглядатаев оказались напрасными: Румянцев уже несколько дней находился под чужим именем в соседней с Эренбергом деревне Рейтин, где проживал и комендант крепости генерал Рост. Почти сразу же Румянцев узнал от одного из гостей Роста — офицера из Вены, что таинственного узника увезли из Эренберга в Неаполь. И хотя царевич и Ефросинья доехали до Неаполя благополучно, но главного — сохранения места их пребывания в тайне — они не добились, потому что по пятам за ними скакал Румянцев.

Алексея и Ефросинью поместили в замке Сент-Эльм, стоящем на вершине горы, господствующей над городом, где они и прожили пять месяцев до осени 1717 года.

Однако не прошло и двух месяцев, как им стало ясно, что и новое их убежище раскрыто: в июле в Вене появились тайный советник граф Пётр Андреевич Толстой и капитан Румянцев и передали императору Карлу VI письмо Петра с просьбой о выдаче ему сына-беглеца.

А в это же самое время Пётр приехал на популярный бельгийский курорт Спа, известный своими целебными минеральными источниками. Своим визитом на этот курорт Пётр превратил его из популярного в знаменитый и вследствие этого — необычайно модный, а потому и процветающий. Город Спа навсегда сохранил память о Петре, воздвигнув ему в 1856 году у минеральных источников великолепный памятник, подаренный Анатолием Демидовым, русским богачом, потомком уральских заводчиков Демидовых, женатым на племяннице Наполеона Бонапарта Матильде. Купив княжество Сан-Донато, Демидов вместе с тем приобрёл и титул и стал именоваться князем Сан-Донато.

А теперь возвратимся к Петру Алексеевичу, лечившемуся в Спа. Местные врачи запретили августейшему больному, исцелявшему мочеполовую систему, прежде всего «всякие домашние забавы». Подчиняясь решению опекавших его эскулапов, Пётр, дабы избегнуть соблазнов, отправил в Амстердам взятую им, не без ведома Екатерины, любовницу. Причём отсылая её в Амстердам, дал ей письмо для Екатерины.

В этом письме от 18 июня 1717 года он признавался собственной жене: «А понеже во время пития вод, домашней забавы дохтуры употреблять запрещают, того ради я метресу свою отпустил к Вам, ибо не мог бы удержаться, ежели бы при мне была».

Получив это письмо, Екатерина ответила так: «Что же изволите писать, что вы метресишку свою отпустили сюда для своего воздержания, что при водах невозможно с нею веселиться, и тому верю; однако ж больше мню, что вы оную изволили отпустить за её болезнью, в которой она ныне пребывает и для лечения изволила поехать в Гагу (Гаагу), и не пожелала бы я (о чём Боже сохрани!), чтоб и талант той метресишки, таков здоров приехал, какова она приехала». Чем болела «метресишка», можно только догадываться, но догадаться не трудно.

Закончив четырёхнедельное лечение в Спа, Пётр в конце июля вновь приехал в Амстердам, где ждала его Екатерина, там же ждал его и русский посол во Франции князь Куракин.

Ещё до приезда царя Куракин встречался со шведскими дипломатами, желавшими прекратить войну, длившуюся уже семнадцать лет, но из-за неуступчивости и непомерных требований шведов переговоры в Амстердаме ни к чему не привели.

Находясь в Амстердаме, Пётр, как и в Париже, осматривал все достопримечательности города, особенно интересуясь постановкой торговли, банковским делом и коммерческим флотом. Досуг же заполнял осмотром картинных галерей, знакомствами с художниками, покупкой картин, скульптур, различных раритетов и целых коллекций.

Всё лето 1717 года, находясь в любимом своём Амстердаме, Пётр чуть ли не каждый день получал депеши от своих офицеров из Неаполя. Толстой и Румянцев начали операцию по извлечению Алексея из замка Сент-Эльм 1 июля 1717 года, когда Пётр, ещё находившийся в Спа, дал им инструкцию относительно всего, что им предстояло сделать. Затем 10 июля Пётр вручил им его собственное письмо к Карлу VI, в котором просил императора передать царевича в руки своего тайного советника, графа Толстого, приведя убедительные юридические и моральные доводы.

29 июля Толстой вручил письмо императору, но Карл, прочитав послание, ответил, что письмо показалось ему недостаточно ясным и ему требуется какое-то время, чтобы правильно понять написанное.

Не дожидаясь этого, Толстой на следующий день заехал к герцогине Волфенбюттельской — матери покойной жены Алексея Софьи-Шарлотты. Вы, уважаемый читатель, вероятно помните, что её вторая дочь, родная сестра Софьи-Шарлотты и, следовательно, свояченица Алексея, была женой императора Карла.

Герцогиня, выслушав Толстого, обещала сделать всё, чтобы помирить Петра и Алексея, но Толстой сказал, что примирение возможно только в единственном случае — если Алексей согласится вернуться в Россию.

7 августа император собрал трёх своих тайных советников для решения этого вопроса, и они согласились, что всё следует предоставить воле царевича. А 12 августа Толстому и Румянцеву разрешено было ехать в Неаполь для встречи с Алексеем. Из-за сильных и беспрерывных дождей агенты Петра добрались до Неаполя лишь 24 сентября.

Узнав об этом, Пётр решил, что дело сделано, и отправился на родину, где не был более полутора лет. Путь царя и царицы обратно был сравнительно прям. Он лежал через Магдебург, Берлин и Данциг. А уже дальше начинались его собственные новые владения: Лифляндия и Эстляндия. Проехав Ригу, Ревель и Нарву, в октябре 1717 года Пётр и Екатерина возвратились в Петербург.

Таким образом, поиски царевича Алексея и попытки захватить его и привезти в Россию происходили главным образом в то время, когда отец его и мачеха находились за границей.

А когда они приехали в Петербург, почти сразу же пришла депеша от Толстого, что царевич Алексей Петрович согласен вернуться в Россию. Толстой сообщал и о последних событиях, произошедших, когда Пётр и Екатерина жили в Амстердаме, и о том, что случилось, когда ехали из Голландии в Россию. Толстой писал, что 24 сентября 1717 года прибыли они в Неаполь, и уже на следующий день их принял вице-король Неаполя Вирих-Филипп-Лоренц, граф Даун, князь Тиана и предложил устроить свидание с Алексеем завтра, у него во дворце и при его, Дауна, присутствии, придав всему характер непринуждённой дружеской встречи. Однако как только Алексей, Толстой и Румянцев увиделись друг с другом, то, несмотря на присутствие гостеприимного хозяина дома, царевич затрепетал от страха, а посланцы Петра с места в карьер стали решительно требовать от Алексея покориться отцовской воле и немедленно ехать в Россию.

После первой встречи последовали ещё три, во время которых ласки и посулы сменялись угрозами, пока, наконец, во время пятой встречи, 3 октября, царевич согласился ехать домой. Возможно, он сделал это и потому, что Толстой сказал ему: Пётр не остановится даже перед тем, чтобы применить против Австрии оружие, но всё равно добудет изменника-сына.

Согласившись ехать, Алексей попросил только об одном — разрешить ему обвенчаться с Ефросиньей, которая была на четвёртом месяце беременности. Пётр разрешил, в частности и потому, что именно Ефросинья уговорила Алексея возвратиться в Россию.

Через несколько дней Толстой сообщил, что, съездив в недалёкий от Неаполя город Бари и поклонившись там мощам святого чудотворца Николая Мирликийского, Алексей 14 октября вместе с ним и Румянцевым отправился на родину. Ефросинья сначала ехала вместе с Алексеем, но потом отстала, чтобы продолжать путь не спеша и не подвергать себя опасности выкидыша или неблагополучных родов. Алексей с дороги писал ей письма, пронизанные любовью и заботой. Он советовал Ефросинье обращаться к врачам и аптекарям, беспокоился, удобный ли у неё экипаж, тепло ли она одета, посылал ей немалые деньги, а потом послал и бабок-повитух, которые могли бы хорошо принять роды.

Проехав Италию, Австрию и немецкие земли, Алексей через Ригу, Новгород и Тверь 31 января 1718 года прибыл в Москву.

Сразу же после приезда в первопрестольную был он приведён в Столовую палату Теремного Кремлёвского дворца и в присутствии генералитета, министров и высших церковных иерархов пал перед Петром на колени и отрёкся от прав на престол, попросив у отца «жизни и милости». Пётр обещал сохранить ему жизнь, если он откроет имена всех участников побега, на что Алексей немедленно согласился и тут же назвал всех сообщников.

В Преображенский приказ прежде всего были доставлены главные сообщники Алексея — Кикин, Вяземский, Афанасьев и Долгоруков.

Следствие, начавшись в феврале 1718 года, проходило до середины июня, когда после очных ставок Алексея и Ефросиньи была установлена «сугубая вина» царевича и он сам попал в каземат Петропавловской крепости, а затем и подвергнут пыткам. А Ефросинья в середине апреля приехала в Петербург и должна была родить ребёнка недели через две. Однако ничего о том, были ли роды и кто именно родился, до сих пор совершенно неизвестно.

Зато хорошо известно, как ждал её Алексей Петрович, как надеялся, что отец всё-таки разрешит им обвенчаться и позволит жить вместе, частной жизнью, в одной из деревень под Москвой. Но ничему этому не суждено было статься. Как только Ефросинья вернулась в Петербург, её тут же арестовали, посадили в крепость и приступили к допросам. Правда, её ни разу не пытали, а Пётр всячески выказывал ей свои симпатии. Это объясняли тем, что данные Ефросиньей показания окончательно погубили царевича. Ей, конечно же, запретили и думать о венчании, а свидания её с Алексеем происходили на очных ставках в застенках Преображенского приказа.

На допросах Алексей назвал имена более чем пятидесяти своих подлинных и мнимых сообщников, и розыск проходил повсюду, где находились названные царевичем люди. Особо строго искали в Москве, Петербурге и Суздале, где жила Евдокия Фёдоровна.

В Суздаль был направлен капитан-поручик Преображенского полка Григорий Скорняков-Писарев с командой солдат. 10 февраля 1718 года в полдень он прибыл в Покровский монастырь, оставив солдат неподалёку от обители. Скорняков сумел незамеченным пройти в келью к Евдокии и застал её врасплох, отчего она смертельно испугалась. Евдокия была не в монашеском одеянии, а в телогрее и повойнике, что потом ставилось ей в вину, ибо было сугубым нарушением монашеского устава.

Оттолкнув бледную и потерявшую дар речи Евдокию, Скорняков коршуном бросился к сундукам и, разворошив лежащие там вещи, нашёл два письма, свидетельствующие о переписке Евдокии с сыном. После этого в Благовещенской церкви найдена была записка, по которой Лопухину поминали «Благочестивейшей великой государыней нашей, царицей и великой княгиней Евдокией Фёдоровной» и желали ей и царевичу Алексею «благоденственное пребывание и мирное житие, здравие же и спасение и во всё благое поспешение ныне и впредь будущие многие и несчётные лета, во благополучном пребывании многая лета здравствовать».

14 февраля, арестовав Евдокию и многих её товарок, а также нескольких замешанных в её деле священников и монахов, Скорняков повёз их всех в Преображенский приказ в Москву. 16 февраля начали строгий розыск, прежде всего обвиняя Евдокию в том, что она сняла монашеское платье и жила в монастыре не по уставу — мирянкой. Отпираться было нельзя, ведь Скорняков и сам застал Евдокию в мирском платье. А дальше дела пошли ещё хуже: привезённая вместе с другими монахинями старица-казначея Маремьяна рассказала о том, что к Евдокии много раз приезжал Степан Глебов и бывал у неё в келье и не только днём, но и оставался на всю ночь до утра.

Показания Маремьяны подтвердила и ближайшая подруга Евдокии монахиня Каптелина, добавив, что «к ней, царице-старице Елене, езживал по вечерам Степан Глебов и с нею целовалися и обнималися. Я тогда выхаживала вон; письма любовные от Глебова она принимала и к нему два или три письма писать мне велела».

После этого Глебова арестовали, и проводивший арест и обыск гвардии капитан Лев Измайлов нашёл у него конверт, на котором было написано: «Письма царицы Евдокии», а внутри оказалось девять этих писем.

Во многих из них Евдокия просила Глебова уйти с военной службы и добиться места воеводы в Суздале; во многих, проявляя ум и практическую смётку, советовала, как добиться успеха в том или ином деле, но общий тон писем таков, что позволяет судить об огромной любви и полном единомыслии Евдокии и Степана.

«...Где твой разум, тут и мой; где твоё слово, тут и моё; где твоё слово, тут и моя голова: вся всегда в воле твоей!» Приведём здесь письма в том порядке, в каком расположены они в книге академика Николая Герасимовича Устрялова «История царствования Петра Великого».

«Чему-то петь быть, горесть моя, ныне? Кабы я была в радости, так бы меня и дале сыскали; а то ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь ничем. Мало, знать, лице твоё, и руки твоя, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими мы не умели угодное сотворить...»

«Не забудь мою любовь к тебе, а я уже только с печали дух во мне есть. Рада бы была я смерти, да негде её взять. Пожалуйте, помолитеся, чтобы Бог мой век утратил. Ей! Рада тому!»

«Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом рассталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже моё проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне всё плакало. Аж мне с тобою, знать, будет расставаться. Ей, ей, сокрушуся! И так, Бог весть, каков ты мне мил. Уж мне нет тебя милее, ей Богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уже мне ни жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал? Носи, сердце моё, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала; то-то у тебя я его брала.

Для чего, батька мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил? Что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Что ты ко мне не ходишь? Уже, свет мой, не к кому тебе будет и придти, или тебе даром, друг мой, я. Знать, что тебе даром, а я же тебя до смерти не покину; никогда ты из разума не выдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобою расстаться? Ох, коли ты едешь, коли меня, батюшка мой, ты покинешь! Ох, друг мой! Ох, свет мой, любонка моя! Пожалуй, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтра к обедне переговорить, кое какое дело нужное. Ох, свет мой! Любезный мой друг, лапушка моя; скажи, пожалуй, отпиши, не дай мне с печали умереть... Послала к тебе галздук (галстук, т.е. шейный платок), носи, душа моя! Ничего ты моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То-то ты моего не носишь. То ли твоя любовь ко мне? Ох, свет мой; ох, душа моя; ох, сердце моё надселося по тебе! Как мне будет твою любовь забыть, будет так, не знаю я; как жить мне, без тебя быть, душа моя! Ей, тошно, свет мой!»

«Послала я, Степашенька, два мыла, что был бы бел ты...»

«Ах, друг мой! Что ты меня покинул? За что ты на меня прогневался? Что чем я тебе досадила? Кто мя, бедную, обиде? Кто моё сокровище украде? Кто свет от очию моею отьиме? Кому ты меня покидаешь? Кому ты меня вручаешь? Как надо мною не умилился? Что, друг мой, назад не поворотишься? Кто меня, бедную, с тобою разлучил?.. Ох, свет мой, как мне быть без тебя? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил!.. Ради Господа Бога, не покинь ты меня, сюды добивайся. Эй! Сокрушаюся по тебе!»

«Радость моя! Есть мне про сына отрада малая. Что ты меня покидаешь? Кому меня вручаешь? Ох, друг мой! Ох, свет мой! Чем я тебя прогневала, чем я тебе досадила? Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога! Прости, прости, душа моя, прости, друг мой! Целую я тебя во все члены твои. Добейся, ты, сердце моё, опять сюды, не дай мне умереть... Пришли, сердце моё, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь; для чего ты меня покинул? Пришли мне свой кусочек, закуся... Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя так прогневала, что меня оставил такую сирую, бедную, несчастную?»

Эти письма были приобщены к делу в качестве тяжкой улики против Евдокии и Глебова. Думается, не имеет ни малейшего смысла их комментировать, ибо они лучше кого бы то ни было — будь то средневековые судьи или современные учёные-историки, — говорят сами за себя устами и сердцем несчастной царицы-инокини.

...20 февраля в селе Преображенском, в застенке, была учинена очная ставка Глебову и Евдокии. Сохранились протоколы допросов и описание следственной «процедуры».

Глебова спрашивали: почему и с каким намерением Евдокия скинула монашеское платье? Видел ли письма к Евдокии от царевича Алексея и не передавал ли письма от сына к матери и от матери к сыну? Говорил ли о побеге царевича с Евдокией? А также спрашивали и о мелочах: через кого помогал Евдокии? Чем помогал? Зачем письма свои писал «азбукой цифирной» — то есть шифром.

И затем следует меланхолическое замечание:

«По сим допросным пунктам Степаном Глебовым 22 февраля розыскивано: дано ему 25 ударов (кнутом). С розыску ни в чём не винилося кроме блудного дела...» А от «блудного дела» при наличии писем и показаний десятков свидетелей, отпереться было невозможно.

Тогда приступили к ещё более жестокому розыску. Глебова раздели донага и поставили босыми ногами на острые, но не оструганные по бокам, деревянные шипы. Толстая доска с шипами была пододвинута к столбу, и Глебова, завернув руки за спину, приковали к нему. Глебов стоял на своём.

Тогда ему на плечи положили тяжёлое бревно и под его тяжестью шипы пронзили ступни Глебова насквозь. Глебов ни в чём, кроме блуда, не сознавался. Палачи стали бить его кнутом, обдирая до костей. Считалось, что после этого любой человек скажет всё, что от него ждут. Недаром у заплечных дел мастеров в ходу была поговорка, в верности которой они не сомневались: «Кнут не Бог, но правду сыщет». Кожа летела клочьями, кровь брызгала во все стороны, но Глебов стоял на своём.

Тогда к обнажившемуся, окровавленному телу стали подносить угли, а потом и раскалённые клещи.

Глебов, теряя сознание, сползал со столба, но вину оставлял за собой. Майора Преображенского полка, богатыря и великана Глебова пытали трое суток, лишь на некоторое время давая прийти в себя.

И всё это видела Евдокия.

В первый день допроса после трёхкратной пытки в протоколе против первого вопроса появилась запись: «Запирается».

И такая запись стоит против всех заданных Глебову вопросов. А было их шестнадцать. И каждый из этих вопросов касался участия Глебова, Евдокий и её родственников в заговоре, направленном против Петра и в пользу того, чтобы на престоле оказался царевич Алексей. Следователи во что бы то ни стало хотели представить Евдокию государственной преступницей, злоумышлявшей против государя и государства. Но Глебов отрицал всё и не дал палачам ни малейшей возможности обвинить Евдокию в чём-либо, кроме очевидного греха — блуд одеяния.

После трёхсуточного розыска Глебова отнесли в подвал и положили на шипы, которыми был усеян пол и стены камеры. А потом снова повели на правеж, но так ничего и не добились.

И тогда в дело вмешались врачи. Они вступились за Глебова, предупреждая, что он почти при смерти и может скончаться в течение ближайших суток, так и не дотянув до казни.

Вняв их предупреждению, 14 марта Глебову был вынесен приговор, в котором не говорилось, как он будет казнён, но указывалось: «Учинить жестокую смертную казнь».

О казни Глебова и его сообщников — Досифея, Фёдора Пустынника и других, знавших о его любовной связи с Евдокией, сохранилось свидетельство австрийского посланника Плейера императору Карлу VI.

Плейер писал, что Глебова привезли на Красную площадь в три часа дня 15 марта. Стоял тридцатиградусный мороз и, чтобы наблюдать длительную и мучительную казнь до конца, Пётр приехал в тёплой карете и остановился напротив места казни. Рядом стояла телега, на которой сидела Евдокия, а возле неё находились два солдата. Солдаты должны были держать её за голову и не давать ей закрывать глаза.

Глебова раздели донага и посадили на кол.

Здесь автор приносит извинения за то, что должен будет пояснять вещи, относящиеся к инфернальной, то есть адской, сфере.

Кол мог быть любых размеров. Мог быть гладко обструганным, а мог быть и шершавым, с занозами, мог иметь очень острый и не очень острый конец. Мог быть смазанным жиром и, наконец, мог быть либо достаточно тонким или же толстым.

И если кол был острым, гладким и тонким, да к тому же смазанным жиром, то палач, должным образом повернув жертву, мог сделать так, что кол за несколько мгновений пронзал казнимого и входил ему в сердце. А могло быть и всё наоборот — казнь могла затянуться на продолжительное время. И всё же то, что здесь было сказано, относилось к колу «турецкому». А был ещё и кол «персидский». Последний отличался тем, что рядом с колом с двух сторон аккуратными столбиками были сложены тонкие дощечки, достигавшие почти до конца кола.

Приговорённого сначала подводили к столбу, заводили руки назад и сковывали их наручниками. Потом приподнимали и сажали на кол, но кол входил неглубоко, и тогда через несколько минут палачи убирали две верхних дощечки, после чего кол входил глубже. Так, убирая дощечки одну за другой, палачи опускали жертву всё ниже и ниже. Опытные искусники-виртуозы следили при этом, чтобы остриё проходило в теле, минуя жизненно важные центры, и не давали казнимому умереть как можно дольше.

По отношению к Глебову Преображенские каты сделали всё, что только было можно. Его посадили на неструганный персидский кол, а чтобы он не замёрз, надели на него шубу, шапку и сапоги. Причём одежду дал им Пётр, наблюдавший за казнью Глебова до самого конца. А умер Глебов в шестом часу утра 16 марта, оставаясь живым пятнадцать часов.

Но и после смерти Глебова Пётр не уехал. Он велел колесовать и четвертовать и всех сообщников его и Евдокии, после чего их ещё трепещущие тела подняли на специально сооружённый перед тем помост вышиной в три метра и посадили в кружок, поместив в середине скрюченный чёрный труп Глебова.

Плейер писал, что эта жуткая картина напоминала собеседников, сосредоточенно внимавших сидящему в центре Глебову.

Однако и этого Петру оказалось мало. После смерти Глебова он велел предать своего несчастного соперника анафеме и поминать его рядом с расколоучителями, еретиками и бунтовщиками наивысшей пробы — протопопом Аввакумом, Тимошкой Анкудиновым и Стенькой Разиным.

А Евдокию Фёдоровну собор священнослужителей приговорил к наказанию кнутом. Её били, обнажив догола, публично, в присутствии всех участников собора и затем отослали в северный Успенский монастырь на Ладоге, а потом в Шлиссельбургскую тюрьму. И всё же, пережив и Глебова и Петра, и смертельно ненавидевших её Екатерину и Меншикова, которых многие считали главными виновниками её несчастья, опальная царица умерла на воле, в почёте и достатке шестидесяти двух лет от роду.

Ограничимся пока сказанным, так как впереди нас ещё ждут встречи с нею.

А теперь снова вернёмся к Алексею с тем, чтобы и проститься с ним.

14 июня царевича привезли из Москвы в Петропавловскую крепость и посадили в Трубецкой бастион. 19 июня его начали пытать и за неделю пытали пять раз, а потом убили. Больной, слабый духом и смертельно напуганный Алексей признавался и в том, чего не было, стараясь, чтобы пытки прекратились как можно скорее. Он даже сознался, что хотел добыть престол вооружённым путём, используя и армию императора.

24 июня Верховный суд, состоявший из ста двадцати семи человек, единогласно постановил предать царевича смерти. А то, каким образом следует его умертвить, суд отдал на усмотрение отца.

Уже после вынесения смертного приговора Пётр приехал в Трубецкой бастион, чтобы ещё раз пытать сына. По одним данным, при последней пытке были Пётр, Меншиков и другие сановники. По другим — только Пётр и его особо доверенный человек, генерал-аншеф Адам Адамович Вейде.

Немец Вейде начал карьеру в России в первом потешном полку — Преображенском. Он сразу же был замечен Петром и вошёл к царю в такое доверие, какое не заслужил почти никто другой. Вейде сопровождал Петра почти во всех походах и путешествиях. Он был и в обоих походах под Азов, и под Нарвой, где попал в плен к шведам.

В 1710 году его обменяли на шведского генерала Штремберга, а в 1711 году Вейде уже участвовал в Прутском походе во главе дивизии. В 1714 году Вейде командовал галерой в сражении при Гангуте. На этой галере был и сам Пётр, наградивший Адама Адамовича орденом Андрея Первозванного.

В 1718 году Вейде стал Президентом Военной коллегии и принял деятельное участие в процессе царевича Алексея, присутствуя при всех его допросах и пытках. Иной раз Вейде был единственным кроме палачей, кто находился в застенке во время пытки.

Существовала версия, что Вейде присоветовал Петру отравить царевича. Пётр согласился, и Вейде заказал аптекарю очень сильный яд. Но тот отказался вручать отраву генералу, а согласился передать её только самому царю. Вейде привёл аптекаря к Петру, и они вместе отнесли яд Алексею, но царевич наотрез отказался принимать снадобье. Тогда они повалили Алексея на пол, оторвали половицу, чтобы кровь могла стекать под пол, и топором обезглавили упавшего в обморок, истощённого мучениями и страхом царевича.

И всё же трагедия на этом не окончилась: на авансцене истории появился ещё один персонаж — Анна Ивановна Крамер, которая была облечена Петром не меньшим доверием, чем генерал Вейде.

Анна Ивановна Крамер, дочь купца, члена Нарвского магистрата, в 1704 году была увезена в Казань, где стала любовницей местного воеводы. Затем воевода перевёз её в Петербург и там ввёл её в дом генерала Балка — мужа Матрёны Ивановны Моне, сестры Анны Моне. Однако и здесь Анна Крамер задержалась ненадолго, перейдя в дом фрейлины Гамильтон. Тут-то и увидел её Пётр, очаровался ею и, чтобы видеть Анну и беседовать с нею, определил её камер-юнгферой Екатерины.

Анна была в особом кредите у Петра. Он доверял ей то, чего не мог доверить никому другому. Именно Анна Крамер приехала вместе с Петром и Вейде в Петропавловскую крепость, где облачила тело царевича в приличествующий случаю камзол, штаны и башмаки и затем ловко пришила к туловищу его отрубленную голову, искусно замаскировав страшную линию большим галстуком. Но это — лишь одна из версий.

Есть и такая версия: 26 июня на последнюю трёхчасовую пытку приехали Пётр, Меншиков и другие сановники, а через семь часов после этого, и именно от пытки, Алексей умер. Есть свидетельства, что по приказу Петра Алексея удушили подушками четверо офицеров, а руководил всем этим уже известный нам Александр Иванович Румянцев.

Один из самых серьёзных исследователей дела Алексея Петровича, академик Устрялов, посвятивший изучению жизни царевича четырнадцать лет непрерывного труда, приводит десять версий его смерти. Наиболее достоверной ему представляется смерть от пыток.

Но нельзя полностью игнорировать и другие объяснения произошедшего.

Во всяком случае, 13 декабря 1718 года Румянцев был пожалован сразу двумя чинами — майора гвардии и генерал-адъютанта, а кроме того, были ему даны две деревни, ранее принадлежавшие сторонникам убитого царевича.

Царского благоволения за особые заслуги была удостоена и Анна Крамер. Она стала фрейлиной Екатерины, а затем и первой дамой при принцессе Наталье Петровне — самой младшей дочери Петра и Екатерины, скончавшейся, впрочем, сразу же после смерти своего отца. Забегая чуть вперёд, скажем, что, как только Петра похоронили, Анна Крамер уехала в свою родную Нарву, где и прожила до 1770 года, умерев на семьдесят шестом году.

История с Евдокией Фёдоровной и Глебовым, эпопея с поимкой и казнью Алексея долгое время были не просто предметами любопытства и активного соучастия Екатерины. Они стали для неё и убедительными иллюстрациями того, как её муж может поступить и с собственной женой, хотя и бывшей, но всё же матерью его детей, с собственным своим сыном и, наконец, с любовником этой несчастной бывшей жены, которая и при супружеской жизни опостылела Петру до последней степени, а тем более стала совершенно чужой после того, как его же стараниями была пожизненно заточена в монастырь.

Екатерина не могла не задуматься над страшной участью майора Глебова — храброго офицера, побывавшего и в огне Полтавы, и во многих других баталиях Северной войны, верная служба которого всё же ничуть не тронула каменное сердце её мужа.

А как женщина, она не могла не переживать, узнавая о десятках метресишек своего августейшего супруга, о безобразной сцене в Мекленбурге, когда предметом скотской похоти Петра стала его собственная племянница, затащенная им в спальню без малейшего зазрения совести на глазах у десятков придворных и самого её мужа — растоптанного и облитого презрением Петра, дотоле представавшего перед своими подданными монархом и сюзереном в герцогской короне.

Екатерина конечно же знала о бесчисленных амурных победах супруга над трактирщицами и княжнами, маркитантками и купеческими дочками, служанками и попадьями. Помнила она и о собственном своём приключении с ним, когда была для Петра солдатской портомоей и прислугой в доме Меншикова.

И потому следующая история, произошедшая с одной из её фрейлин и государем Петром Алексеевичем, высветившая перед нею ещё раз все его дурные качества — мстительность, болезненную жестокость, способность играть с человеком, попавшим к нему в руки, как кошка с мышкой, обнадёживать свою жертву, и всё же в конце концов убить её, — эта истории в жизни её заняла особое место, потому что многие перипетии её очень близко коснулись самой Екатерины через несколько лет.

Однако возвратимся ко дням смерти и погребения Алексея Петровича.

Желая показать, что смерть Алексея для него ровно ничего не значит, Пётр на следующий же день после казни сына пышно отпраздновал девятую годовщину победы под Полтавой. В официальных бумагах всё чаще стало появляться имя единственного сына Екатерины трёхлетнего великого князя Петра Петровича. Родители видели в нём законного наследника престола и радовались тому, что мальчик растёт крепким, весёлым и разумным. Но судьба решила иначе: после недолгой болезни 25 апреля 1719 года мальчик умер. А на следующий день, на траурной службе по умершему, неосторожно рассмеялся родственник Евдокии Лопухиной Степан Лопухин. Причину произошедшего объясняли тем, что не угасла ещё свеча Лопухиных, ибо оставался жив и здоров сын казнённого Алексея, член их семьи — царевич Пётр Алексеевич, бывший всего на полмесяца старше своего умершего дяди Петра Петровича, который теперь в глазах очень многих получал все права и основания на наследование российского престола.

Разумеется, был розыск, и были пытки, но были и выводы — царь Пётр решил сделать всё, чтобы трон не достался ни Лопухиным, ни их родственникам, ни их сторонникам и единомышленникам.

Однако прошло почти три года, пока царь сумел воплотить задуманное в официальный документ — «Устав о наследии престола», в котором право на трон переходило к любому угодному Петру человеку.

Но прежде чем этот «Устав» появился, произошло несколько событий, важнейшими из которых было победоносное окончание войны со Швецией, принятие Петром титула Российского императора, ещё одна война — с Персией и, наконец, коронация Екатерины.

И всё же среди всего случившегося в государстве очень сильное впечатление не только на современников, но и на многие поколения потомков, произвело ещё одно дело — судебный процесс над фрейлиной Екатерины, девицей Марией Гамильтон, та самая история, которую автор и обещал рассказать, когда речь зашла о дурных качествах царя Петра.

Среди «весёлых девиц и дам», участниц «всешутейших и всепьянейших соборов», после 1715 года одной из первых оказалась молодая незамужняя красавица Мария Даниловна Гамильтон. Она происходила из знатного и древнего шотландского рода, приехавшего служить России ещё при Иване Грозном. Мы уже встречались с этой фамилией, когда речь шла о царе Алексее Михайловиче и его друге Артамоне Сергеевиче Матвееве, чьей женой была Евдокия Петровна Гамильтон, дальняя родственница Натальи Кирилловны Нарышкиной — будущей матери Петра I. Таким образом, Мария Даниловна Гамильтон доводилась Петру хотя и очень далёкой, но всё же родственницей, что, разумеется, не могло её избавить от вожделения. Какие могли быть преграды, если родственница, хотя бы и близкая, нравилась ему? А здесь речь шла о какой-то седьмой воде на киселе.

Мария Даниловна Гамильтон, будучи фрейлиной Екатерины, имела среди своих служанок и Анну Крамер, с которой мы тоже недавно познакомились и которая тоже в своё время была осчастливлена Петром ласками и любовной близостью.

Пётр не обошёл своим вниманием и Марию Даниловну наряду с другими фрейлинами Екатерины. Как сообщает прекрасный знаток быта и нравов петровской эпохи видный историк Михаил Иванович Семевский, в это время любовницами Петра были кроме Гамильтон Анна Крамер, Матрёна Бал к — сестра Анны Моне и жена генерала Балк, Авдотья Чернышева, графиня Мария Матвеева и княжна Мария Кантемир.

Две последние дамы, носившие к тому же аристократические титулы, отличались хорошим образованием, европейскими манерами и великосветским воспитанием. Чуть позже вы узнаете и о них, а теперь — о Марии Даниловне Гамильтон.

Любовницей Петра была она скорее по принуждению, а истинно любила одного из денщиков Петра — Ивана Михайловича Орлова, который вместе с Гамильтон сопровождал Екатерину в большом путешествии за границу в 1716-м и 1717 годах. Иван Орлов часто бывал пьян, ещё чаще ругал Марию Даниловну нечистыми словами, а иногда и бивал, но камер-фрейлина продолжала его беззаветно любить. Во время этого более чем полуторагодового путешествия Гамильтон забеременела и 15 ноября 1717 года, уже после возвращения в Петербург, родила мальчика. Из-за того что она не была замужем, Мария Даниловна решила избавиться от новорождённого и сразу же удушила ребёнка.

1718 год начался розыском по делу царевича Алексея, и другие уголовные дела отошли на второй план. Между тем в Летнем саду, возле фонтана нашли мёртвого младенца и начатое расследование привело к Орлову и Гамильтон. Процесс по делу «девки Гамонтовой» стал проходить параллельно с процессом Алексея Петровича и его сообщников. А вина Гамильтон была усугублена тем, что при обыске кроме окровавленного белья нашли несколько алмазных вещей, принадлежавших царице Екатерине, и Мария Даниловна, не запираясь, призналась в их краже.

В те самые дни, когда начали пытать царевича Алексея, применили дыбу и кнут и к Марии Даниловне.

5 августа 1718 года Гамильтон пытана была вторично и снова расспрошена о том, знал ли Иван Орлов о её беременности и убийстве ребёнка. И снова она категорически отрицала хотя бы малейшую осведомлённость своего любовника, беря всю вину на себя.

А Орлов, больше всего боясь мучений в застенке, без пытки, без строгого розыска во всём винил Марию Даниловну, оговаривал и её, и других, и даже врал.

Наконец, 27 ноября 1718 года состоялся суд, и детоубийца была приговорена к смерти, но приговор долго не приводили в исполнение.

И Екатерина, и некоторые видные придворные много раз просили Петра помиловать осуждённую, но царь оставался неумолим.

Тогда за дело взялась царица Прасковья Фёдоровна — вдова брата Петра — Ивана. Пётр очень уважал свою невестку, и все надеялись, что заступничеством Прасковьи смертница будет спасена. Однако и ей он отказал. Участь Гамильтон была решена. Ей надлежало умереть. Близкие к царской семье придворные шушукались, что неумолимость царя к девице Гамильтон объясняется тем, что отцом убитого ею ребёнка является он сам — Пётр Алексеевич.

14 марта 1719 года Мария Даниловна взошла на эшафот. Пётр приехал на место казни, и Гамильтон до последнего момента надеялась на помилование. Она шла к месту казни одетая в нарядное белое шёлковое платье, украшенное чёрными лентами. Один из секретарей прочитал приговор: Гамильтон казнить смертью, а её соучастницу, не донёсшую на убийцу, бить кнутом и потом на десять лет сослать на прядильный двор, в работу.

Мария Даниловна упала перед Петром на колени, умоляя простить её. Пётр подошёл к ней, обнял, поцеловал и велел положить голову на плаху, что-то шепнув ей. Гамильтон покорилась, улыбаясь, ибо верила в помилование и, не закрывая глаз, следила за Петром. А Пётр подошёл к палачу и тоже что-то шепнул ему на ухо. Все решили, и Гамильтон вместе со всеми, что теперь палач занесёт топор и ударит по плахе. Топор сверкнул, и голова девицы Гамильтон скатилась на помост.

Пётр поднял отрубленную голову и поцеловал Марию Даниловну в губы. Затем он прочитал присутствующим краткую лекцию по анатомии человеческой головы, показывая на аорты и артерии перерубленной шеи, поцеловал её ещё раз, а потом бросил голову на землю, перекрестился и уехал с места казни.

А голову казнённой — необычайно красивую голову — Пётр приказал положить в банку со спиртом и хранить в кунсткамере. Через пять лет там же появилась ещё одна голова — на сей раз мужская, и тоже необыкновенно красивая. Но об этом будет рассказано позже, когда придёт время.

За день перед тем как Гамильтон была приговорена к смерти, Пётр написал указ «О порядке собраний в частных домах, и о лицах, которые в оных участвовать могут», учреждая знаменитые Ассамблеи по примеру таковых же собраний, полюбившихся царю в Париже.

На одной из первых Ассамблей Пётр увидел молодую красивую девушку Марию Андреевну Матвееву — дочь русского резидента в Вене и Гааге Андрея Артамоновича Матвеева, одного из графов, получивших титул из рук австрийского императора и одного из самых просвещённых русских людей, давшего хорошее образование и своей дочери.

И здесь автор должен напомнить, что только что рядом с именем Гамильтон промелькнуло имя графини Матвеевой в связи с родством Артамона Сергеевича Матвеева с Евдокией Гамильтон. А Андрей Артамонович был сыном Артамона Сергеевича Матвеева и прославился удачной дипломатической деятельностью. С 1699 до 1712 года был он русским послом в Голландии, одновременно ведя переговоры с Францией и выполняя функции посла в Лондоне.

В 1712-1715 годах был Матвеев послом в Вене, а возвратившись в Петербург, занял пост президента Морской академии и Навигацкой школы. Его дочь — Мария Матвеева, внучка Артамона Сергеевича, родилась в 1698 году и до 1715 года безвыездно жила за границей. Она научилась французскому, немецкому и голландскому языкам, и когда появилась на первой Ассамблее, то не менее чем красотой пленила Петра тем, что бойко говорила на его любимых языках — голландском и немецком. Двадцатилетняя прелестница сразу же вскружила голову сорокашестилетнему царю, однако ж, испорченная вольными европейскими нравами, вовсе не считала обязательным для себя соблюдение верности своему августейшему покровителю.

Мария Андреевна была первой танцовщицей, интересной собеседницей, любительницей игры в карты и мастерицей флирта и обольщения. Пётр не был её единственным любовником, как и она, конечно же, не была у него предметом исключительной привязанности.

Однажды царь застал Марию Андреевну прямо на месте преступления — во дворце, в одной из комнат, расположенных на втором этаже. Любовник Матвеевой — молодой дворцовый лакей, один из тех, о которых говорили: «Молодец, хоть во дворец», при внезапном появлении царя выскочил в окно. Пётр подбежал к окну и увидел, что его счастливый соперник не столь уж счастлив — молодец лежал на земле со сломанной ногой. Пробормотав: «Он сам себя наказал», — Пётр повернулся к оторопевшей Матвеевой и, схватив её за волосы, стал бить по лицу.

— Я накажу тебя так, что ты больше никогда не захочешь блудить, — пообещал он Матвеевой и, схватив её за руку, потащил к двери. Выйдя из дворца, Пётр сел вместе с нею в карету, поехал к новоиспечённому генерал-адъютанту Александру Ивановичу Румянцеву и тотчас же сосватал Матвееву за него. Румянцев был скор на расправу, крут характером, и Пётр мог надеяться, что у такого строгого и свирепого мужа молодая жена не загуляет.

10 июля 1720 года сыграли свадьбу. Царь наградил молодых богатыми подарками и немалыми деньгами. Мария Андреевна впоследствии родила трёх дочерей и одного сына, названного Петром. Мальчик родился 4 января 1725 года, за четыре недели до смерти Петра I. Это был будущий фельдмаршал Румянцев-Задунайский, учитель Суворова и Кутузова, первый из «стаи славной Екатерининских орлов».

Говорили, что Пётр Румянцев на самом деле — сын царя Петра, что находило косвенное подтверждение в особо благожелательном отношении к нему многочисленных членов дома Романовых на протяжении всей его жизни.

Мария Андреевна дожила до 1786 года, став статс-дамой и получив европейскую известность тем, что танцевала на балах с пятью российскими императорами — от Петра I и до его правнука Павла.

Знакомство Петра с Матвеевой на Ассамблее и последующая любовная связь с нею была и для царя, и для его приближённых далеко не единственной, ибо Ассамблеи, более респектабельные и облагороженные, всё равно сохраняли на себе печать продолжавших существовать параллельно с ними «всешутейших и всепьянейших соборов».

Баронесса Шефирова рассказывала своей дочери, в замужестве княгине Анне Алексеевне Гагариной, что, когда она была совсем молоденькой девочкой, Пётр I приказал ей выпить смесь вина с возбуждающим ликёром. Девочка отказалась и получила от Петра «очень горький укор».

Сохранились свидетельства и о других любовных историях, случавшихся с Петром на Ассамблеях, но их так много и все они столь однообразны, что ничего качественно нового читателю не дадут. И всё же ещё одна из них несомненно должна быть упомянута, ибо она выходила из ряда ординарных интрижек и сиюминутных адюльтеров.

Накануне Прутского похода, о чём уже упоминалось в этой книге, Пётр познакомился с молдавским господарем, князем Дмитрием Константиновичем Кантемиром, союзником русских в борьбе против османов. После неудачи на Пруте православный господарь лишился своих владений в Молдавии и переехал со всей семьёй в Петербург. Женой Дмитрия Кантемира была прекрасно образованная красавица по имени Кассандра, урождённая княжна Кантакузин, дальняя родственница византийских императоров. В пору знакомства с Петром у неё было четыре сына (самый младший из них, Антиох Кантемир, стал впоследствии одним из выдающихся поэтов-сатириков и крупным российским дипломатом) и две дочери — Смарагда и Мария.

Говорили, что после того как Кантемиры переехали в Петербург, царь удостоил своей близостью красавицу княгиню. Однако связь их вскоре прервалась — в 1713 году Кассандра умерла.

Пётр не оставил без внимания осиротевшую семью и стал любовником одной из дочерей Кассандры — Марии. Сначала новую связь никто из знавших о ней не принимал всерьёз, считая, что это не более чем новое мимолётное увлечение. Однако, чем дальше, тем больше это «мимолётное увлечение» становилось серьёзнее и крепче, перерастая в сильное и глубокое чувство, достигнув апогея к концу жизни Петра. Но об этом — позже.

Финал семейной жизни

Ныне же, распрощавшись с Ассамблеями и романами, перейдём к делам государственным. Подобно тому, как 1709-й и 1710 годы ознаменовались решительными победами русских войск на суше — при Лесной, Полтаве и в Прибалтике, 1719-й и 1720-й вошли в историю морскими викториями Петра в Эзельском и Гренгамском сражениях. Развивая этот успех, генералы Петра летом 1721 года провели серию карательных операций на шведской территории, высаживая десанты, которые доходили до окрестностей Стокгольма, уничтожив на своём пути 4 города, 509 деревень, множество помещичьих фольварков и 12 заводов, грабя и вывозя в Россию тысячи пудов хлеба, меди, железа.

Тысячи беженцев появились на улицах Стокгольма, самим фактом своего пребывания склоняя шведских министров к поиску мира.

Шведские дипломаты, то начинавшие, то прерывавшие мирные переговоры с весны 1721 года, наконец 30 августа подписали мирный договор. По имени финского городка, где всё это произошло, договор назвали Ништадтским. По Ништадтскому миру Россия получила Эстляндию с Ревелем (Таллин) и Нарвой, Лифляндию с Ригой, Ингерманландию с Петербургом и Кронштадтом, часть Карелии с Выборгом и Кексгольмом и острова Зэхель и Даго.

Заключение мира со Швецией было подлинным триумфом Петра и отмечалось в Москве и Петербурге с необычайной торжественностью и пышностью.

22 октября 1721 года Сенат поднёс Петру титул «Императора Всероссийского» и «отца Отечества».

Однако мир, пришедший на русскую землю, оказался очень недолгим. Уже на следующее лето Пётр начал войну с Ираном, отправив по Волге в Астрахань и через Каспий к Тереку 274 корабля с двадцатью двумя тысячами солдат и шестью тысячами матросов.

Кроме того, сушей двинулись к Тереку и Дербенту, а затем и к Баку сорок девять тысяч регулярной конницы казаков и калмыков. После взятия Дербента 23 августа 1722 года в Петербурге был подписан мирный договор с Персией, по которому России отходили южное и западное побережье Каспия с городами Дербент и Баку и с провинциями Астрабад, Гилян и Мазендаран.

В тот год, когда Пётр отправился в Персидский поход, ему исполнилось пятьдесят лет. Казалось бы, страсти могли уж если не совсем оставить его, то изрядно поостыть, но не тут-то было. Именно в это время достиг своего апогея многолетний роман императора со всё ещё незамужней и всё ещё молодой Марией Кантемир. Летом 1722 года она была беременна, и срок беременности перешёл за половину. Отцом будущего ребёнка был Пётр. В это время он настолько привязался к Марии, что не захотел оставлять её в Петербурге даже на время похода и потому велел княгине отправляться на войну вместе с ним. Екатерина, как и всегда, тоже отправилась в поход вместе с мужем и новой соперницей. Что пережила и перечувствовала при этом Екатерина Алексеевна, о том рассказывать нет нужды, — каждый хорошо поймёт это.

Однако из-за своего состояния Мария, ожидая родов, осталась в Астрахани, а Пётр и Екатерина отправились дальше.

Следует иметь в виду, что последний сын Петра — Пётр Петрович, о котором здесь уже рассказывалось, внезапно умер на четвёртом году жизни 25 апреля 1719 года, а после него царица родила и последнюю дочь — Наталью, ни с какой точки зрения не подходившую на роль кронпринцессы.

Император же страстно хотел иметь мальчика и потому с беременностью Марии Кантемир связывал свою последнюю надежду на сына. Говорили, что если Мария родит Петру сына, то он так же решительно избавится от Екатерины, как за двадцать лет перед тем избавился от Евдокии.

Однако у Марии произошёл выкидыш — уверяли, что это было подстроено придворными врачами — друзьями Екатерины, но доказательств не было, и надеждам Петра не суждено было сбыться. Пётр по-прежнему любил молдавскую княжну, но о женитьбе на ней уже не могло быть и речи.

А теперь необходимо вспомнить, что между завершением войны со Швецией и началом войны с Персией Пётр — 5 февраля 1722 года — обнародовал «Устав о наследии престола», по которому наследником мог быть объявши любой человек, пригодный, по мысли Петра, к исполнению этой должности. Однако время шло, а кандидата на трон император не называл. И только через двадцать месяцев, 15 ноября 1723 года, появился Манифест, в котором сообщалось с предстоящей коронации императорской короной Екатерины. И хотя в Манифесте не говорилось, что именно Екатерина становится наследницей престола, всё же без этого было ясно, что Пётр тем самым делает важный шаг на пути к реализации «Устава о наследии престола» в пользу своей жены.

И когда в мае 1724 года в главном храме России, Успенском соборе Московского Кремля состоялась коронация Екатерины, то французский посол Кампредон особо отметил следующее: «Над царицей совершён был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти императора, своего супруга». Особо отмечалось также и то, что императорскую корону на голову Екатерины возложил сам Пётр.

Казалось, что в семье Петра царствуют покой и стабильность и ничто не предвещает никаких неожиданностей, как вдруг вечером 8 ноября совершенно внезапно был арестован камергер двора императрицы Виллим Иванович Моне...

А теперь нам предстоит познакомиться с одним из трёх братьев давно уже скончавшейся Анны Моне, Виллимом Ивановичем, — новым героем нашего повествования. Следует сразу же заметить, что опала старшей сестры никак не отразилась на его собственной карьере. Пётр с самого начала полюбил Виллима и сильно доверял ему.

Моне вступил в военную службу волонтёром двадцати лет, в 1708 году. Затем его зачислили в Преображенский полк, откуда забрал его к себе адъютантом генерал Родион Христианович Боур, поступивший на службу к Петру ещё до начала Северной войны.

А через три года Боур свёл Монса с Петром, адъютантом которого он и стал в 1711 году. С этих пор Виллим Моне — неутомимый в делах красавец и весельчак, чем-то напоминавший царю покойного Франца Лефорта, всё время находился при Петре, выполняя самые разные его поручения. Виллим проявил себя храбрым и расторопным офицером и в сражении при Лесной, которую Пётр называл «матерью полтавской победы», и под Полтавой, и под Фридрихштадтом. Монсу давались и дипломатические поручения в Польше и Дании, и вообще, при малейшей надобности он всегда оказывался под рукой у государя.

Благодаря тому что Пётр хорошо знал семейство Монсов, а придворные тем более хорошо понимали, что всё это значит и для царя и для его «генеральс-адъютанта», как стали вскоре именовать Виллима Ивановича, карьера Монса круто пошла вверх.

Разумеется, он с самого начала хорошо знал и государыню-царицу Екатерину Алексеевну. Виллим и Екатерина сразу же понравились друг другу, и через пять лет после начала службы у Петра, в 1716 году, Моне стал камер-юнкером при дворе Екатерины. В то время ему было 28 лет, Екатерине — 30, а её августейшему супругу — 44 года.

Став камер-юнкером, Моне начал играть при дворе царицы первую роль. Он ведал финансами и вообще всем дворцовым хозяйством, закупал всё, что было необходимо, держал в руках десятки управляющих, экономов, служителей, следил за жизнью монастырей, которым Екатерина покровительствовала, и, наконец, организовывал и обеспечивал частые и дорогостоящие праздники и гуляния, до которых царица всегда была весьма и весьма охоча.

Он сопровождал Екатерину в поездках по России и за границей, руководя и конюхами, и гайдуками, и поварами, хлопоча об удобствах в пути и о размещении в гостиницах; допуская к царице челобитчиков и извлекая немалый профит из своего посредничества.

Нетрудно понять, какие возможности представлялись молодому красавцу, к тому же имевшему успех у множества женщин, что засвидетельствовано документально, у Екатерины Алексеевны, прошедшей хорошую школу распутства и любившей более всего неуёмные плотские утехи, истовой поклонницы Венус и Бахуса, умевшей к тому же держать язык за зубами, тем более что провал конспирации в таком деле мог означать и для неё и для Монса только одно — смерть.

Оставаясь при ней в гостиницах, участвуя в празднествах, организовывая пиры, путешествия и ночлеги, мог ли Виллим Иванович вести себя как евнух? Можно даже поставить вопрос по-иному: позволила бы ему тридцатилетняя, часто одинокая, но склонная к разврату и пьянству Екатерина вести себя по-монашески?

К тому же Екатерине нельзя было отказать в смелости и авантюризме, а её неистовая страсть к плотским утехам просто брызгала из глаз.

Прибавим к этому и то, что Петра часто не бывало с Екатериной, а она хорошо знала, чем занимается её муж, когда её нет рядом с ним. Всё это играло не последнюю роль во взаимных отношениях треугольника — Пётр, Моне, Екатерина. Наконец, между ними всегда незримо стояла и Анна Моне, о которой каждый мог думать одно и то же: если царю Петру и Анне Моне можно было любить друг друга или, по крайней мере, не скрывая ни от кого, делить ложе, то почему то же самое, к тому же тайно, нельзя делать царице Екатерине и Виллиму Монсу?

Как бы то ни было, но и Моне, и особенно Екатерина были настолько изощрённы в сохранении тайны, настолько осторожны и опасливы, что их отношения очень долгое время оставались строго секретными. Сколь это ни банально звучит, но обманутый супруг узнал обо всём последним.

...Звезда Виллима Монса взошла в зенит после того, как император Пётр Великий решил короновать императорской короной и свою жену Екатерину. 27 февраля 1724 года первые персоны государства прибыли из Санкт-Петербурга в Москву и стали готовиться к участию в коронации, которая подготавливалась тщательно и серьёзно, с немалыми затратами и совершена была более чем через два месяца — 7 мая.

Задолго до этого для Екатерины были заказаны в разных европейских столицах необычайно пышное, с превеликим множеством драгоценных камней коронационное платье, императорская корона и парадная золочёная карета, украшенная символами верховной власти.

Весь двор, весь генералитет, военный и статский, все иностранные резиденты, Правительствующий Сенат и Святейший Синод, бургомистры многих городов европейской части России, богатейшие заводчики и купцы, учёные и художники, которые через полгода после этого вошли в первый состав Петербургской Академии наук и художеств, ханы кочевых и оседлых инородческих орд, бароны Прибалтики и князья Кавказа и Закавказья — словом, вся правящая Россия, которую Пётр называл не страной, а частью света, в которой как в котле перекипели более ста народов и государств, прибыла в Москву, чтобы ощутить себя единой великой империей — мостом между Европой и Азией.

И в этом сонме верноподданных, столь разительно отличавшихся от участников коронационных торжеств 1682 года, когда у тронов Петра и Ивана стояли одни лишь долгобородые бояре и архиереи, не было никого, кроме самого Петра, кто достоин был бы надеть на голову Екатерины императорскую корону.

Не было и патриарха, который ранее венчал царей, подобно тому как Папа короновал императоров Священной Римской империи.

... После того как Пётр надел на голову Екатерины корону, щедро стали раздаваться награды и милости — деньги, чины, титулы, поместья, ордена и новые повышения по службе. И одним из первых был отмечен верный Виллим Моне, ставший отныне камергером двора, что соответствовало по нововведённой петровской «Табели о рангах» званию генерал-аншефа по армии и действительного тайного советника по статской службе.

Казалось, звезда Виллима Монса так и будет стоять в зените, как вдруг, через полгода, 5 ноября, мелкому дворцовому лакею Ширяеву на Невском проспекте некий незнакомец вручил письмо и сказал, что письмо это с почты и предназначается ему и хорошо, мол, что письмоноша так удачно встретился с ним. Когда же Ширяев распечатал конверт, оказалось, что внутри находится ещё одно письмо — на имя государя.

Ширяев, увидев послание, предназначенное царю, покрылся холодным потом, ибо всем дворцовым служителям под страхом батогов и изгнания со службы было наистрожайше запрещено принимать чьи-либо челобитные и письма на имя государя. Но здесь был другой случай: Ширяев, принимая пакет, не знал, что находится внутри него, и это его вполне оправдывало. У лакея хватило ума не распечатывать конверт, адресованный Петру, и он отнёс письмо к кабинет-секретарю императора Макарову и отдал его в собственные руки его превосходительства, объяснив, как письмо оказалось у него.

Как впоследствии выяснилось, Петра извещали, конечно анонимно, что Виллим Моне, Иван Иванович Суворов — брат Василия Ивановича Суворова и дядя будущего, тогда ещё не родившегося, великого полководца, а вместе с ними царский шут Балакирев и особо доверенный Виллима Монса стряпчий Егор Столетов якобы замыслили покушение на жизнь и здоровье императора. Полагали, что в письме шла речь и о любовной связи Виллима Монса с Екатериной Алексеевной. Такое предположение в ближайшем будущем убедительно подтвердилось всем ходом событий — вновь кровавых и грозных, как и в прошедшие не столь давно времена.

10 ноября в величайшей тайне Пётр сам отправился допрашивать Монса. Как только Пётр вошёл в комнату, где Виллим Иванович ждал допроса, и только взглянул на камергера, ещё не успев проронить ни звука, Моне упал в обморок и долго не приходил в чувство. Казнь Глебова и его сообщников была ещё свежа в памяти, и Моне понимал, что если Пётр так поступил с любовником своей бывшей, к тому же нелюбимой, жены, то что он мог сделать с безумцем, совратившим его любимую жену и мать его троих дочерей? Было видно, что Моне — не Глебов и запираться не будет, что он чистосердечно во всём признается и до пытки дело, возможно, и не дойдёт.

Писавший протокол барон Черкасов записывал далеко не все вопросы Петра и ответы Монса, а только те, что касались подарков и всяческих иных подношений, которые брал Виллим Иванович за представление в выгодном свете челобитных и прочих бумаг царю и царице и которые никак нельзя было расценить иначе, чем взятки.

На все вопросы Моне отвечал пространно, по возможности чистосердечно, всемерно стараясь, чтобы до пытки не дошло.

После того допросили и его сестру, Матрёну Ивановну, в замужестве генеральшу Бал к. И ей предъявили обвинения во взяточничестве, и она тоже во всём чистосердечно призналась.

Число взяткодателей оказалось столь велико и многообразно, что Пётр приказал отряду преображенцев пройти по улицам Петербурга с барабанами, а при них должны были идти и бирючи-глашатаи, которым надлежало призывать жителей столицы дать чистосердечные показания в том, давал ли кто из них взятки Виллиму Монсу или его сестре. За утайку и плутовство обещано было строгое наказание. Страх перед Петром был столь велик, что до самой смерти императора, случившейся через два месяца после этого, к Санкт-Петербургскому полицмейстеру де Виейре поступили десятки повинных от лиц всех состояний, преимущественно же от высшей знати — царевен Анны Ивановны и Прасковьи Ивановны, князей Репниных, Троекуровых, Вяземских и даже от самого светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Верховный суд, не разбирая всех материалов — да их тогда ещё и не было, — ограничился установлением трёх бесспорных фактов мздоимства. И так как по Указу от 25 октября 1723 года взяточничество на государственной службе каралось смертью и конфискацией имущества, Моне был приговорён к смертной казни.

Пётр приговор утвердил.

15 ноября Монса, Столетова, Балакирева и Матрёну Балк перевели в Петропавловскую крепость. Сообщников Монса приговорили к наказанию кнутом и ссылке. Ивану Суворову удалось оправдаться.

Оставшись один, Моне в ночь перед казнью написал по-немецки стихи, которые в подстрочном нерифмованном переводе звучат так:

«Итак, любовь — моя погибель, / В груди моей горел огонь страсти, / И он стал причиной моей смерти. / Моя гибель мне известна. / Я отважился полюбить ту, / Которую должен был лишь уважать, / И всё же я пылаю к ней страстью».

Если бы Моне не оставил этих стихов, у нас всё равно оказалось бы немало оснований считать дело Монса не простой акцией борьбы со взяточничеством, но прежде всего актом мести за измену императрицы с её слугой.

Уже известный нам Вильбуа записал со слов одной из фрейлин — девушки-француженки, прислуживавшей принцессам Анне и Елизавете и оказавшейся невольной свидетельницей возвращения царя из Петропавловской крепости после допроса Монса: «Приступ гнева Петра против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от неё». Далее Вильбуа писал: «Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и всё тело, казалось, было в конвульсиях. Он несколько минут походил, не говоря никому ни слова, и, бросив страшный взгляд на своих дочерей, он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса. Он ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось страшными гримасами и судорогами. Эта немая сцена длилась около получаса, и всё это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и всё, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил её».

Вильбуа утверждал, что Пётр хотел казнить и Екатерину, поступив с нею «так, как поступил Генрих VIII, английский король, с Анной Болейн» (Анна Болейн, обвинённая Генрихом VIII в неверности, была обезглавлена). Но среди придворных, узнавших об ужасном намерении императора, нашлись воистину храбрые люди. Петра отговорили барон Остерман и Толстой. Они сказали, что если Екатерина будет казнена за супружескую неверность, то встанет вопрос о том, кто подлинный отец её дочерей, и тогда ни один из европейских принцев не сможет жениться на русских великих княжнах.

А именно в эти дни шли переговоры о женитьбе Голштинского герцога Карла-Фридриха на одной из дочерей Петра и Екатерины — Анне или Елизавете. Этот резон Пётр посчитал для дела решающим и сумел смириться.

16 ноября 1724 года всех обвиняемых привели на Троицкую площадь к только что выстроенному эшафоту. Моне, одетый в нагольный тулуп, шёл твёрдым шагом и спокойно поднялся на эшафот.

Он отдал сопровождавшему его протестантскому пастору золотые часы с портретом Екатерины на крышке, сам разделся и лёг на плаху. После того как отрубленную голову красавца-камергера воткнули на заранее приготовленный высокий шест, под этот шест поставили сестру казнённого, Матрёну, и, обнажив ей спину, пять раз ударили кнутом, а кровь с головы казнённого брата стекала по шесту на её плечи.

После того пятнадцать ударов кнутом получил Егор Столетов, а в завершение экзекуции — шестьдесят ударов батогами — Балакирев. Однако Пётр не был бы собой, если бы сразу и решительно предал забвению всё. Голштинский посол в России, граф Геннинг-Фредерик Бассевич, находившийся в то время в центре событий в связи со сватовством своего государя к дочерям Петра, в оставленных им «Записках» утверждал, что император всё же повёз Екатерину на место казни Монса и заставил смотреть на его отрубленную голову.

Через несколько дней Столетова и Балакирева отправили в крепость Рогервик (ныне — эстонский город Палдиски), а Матрёну Балк отвезли в Тобольск.

Однако на сём эта история не закончилась.

Пётр приказал отрубленную голову камергера положить в банку со спиртом и привезти к нему во дворец. А там он принёс свой трофей к Екатерине и поставил на столик в её спальне. Пётр всё ещё очень сильно гневался на Екатерину и перестал спать в одной постели с нею.

Так продолжалось несколько дней, пока Екатерина, заплакав, не упала перед мужем на колени, во всём винясь и прося прощения. Утверждают, что она простояла на коленях три часа и сумела вымолить у него отпущение грехов. И только после этого голова Монса была отправлена в Кунсткамеру, где оказалась рядом с головой Марии Даниловны Гамильтон.

Головы эти хранились в подвале, в большом сундуке, в особых банках, куда время от времени наливали новый спирт. В 1780 году, более чем через полвека после произошедшего, президент Академии наук, княгиня Екатерина Романовна Дашкова заинтересовалась, куда уходит так много спирта? И получила ответ, что спирт идёт на сохранение двух отрубленных голов — Гамильтон и Монса.

Дашкова рассказала об этом Екатерине Второй, и та велела принести и показать ей эти головы. Все, видевшие их, удивлялись и тому, что головы хорошо сохранились, но ещё более — их необыкновенной красоте.

После этого императрица приказала предать головы земле.

А уже через неделю сановный и родовитый Санкт-Петербург жил другой новостью — 22 ноября был подписан брачный контракт между Голштинским герцогом Карлом и великой княжной Анной Петровной, а ещё через несколько дней состоялось и их обручение.

Торжества сопровождались балами и фейерверками, зваными обедами в домах важнейших вельмож и в самом Зимнем дворце. Пётр и Екатерина, показываясь вместе, производили впечатление спокойных, весёлых и любящих друг друга супругов. Казалось, тучи развеялись и ничто не грозит более их союзу и семейному покою.

Однако судьбе было угодно решить иначе.

Во время коронационных торжеств Екатерины Пётр занедужил и болел с перерывами до глубокой осени. И всё же он вёл прежний образ жизни — много пил, ел всё, что ему хотелось, не очень-то регулярно принимал лекарства и совсем не слушал докторов.

А измена Екатерины и вовсе подорвала его здоровье. Казалось, что он сознательно ищет смерти. 21 ноября, на пятый день после казни Монса, Пётр первым в столице переехал по льду через Неву, вставшую лишь накануне. Эта его выходка показалась настолько опасной, что начальник береговой стражи Ганс Юрген хотел даже арестовать нарушителя, но император проскакал мимо Юргена на большой скорости и не обратил внимания на его угрозы.

20 декабря Пётр участвовал в грандиозной попойке, устроенной по случаю избрания нового «князь-папы Всепьянейшего собора», а январь 1725 года начал особенно бурно, отгуляв на свадьбе своего денщика Василия Поспелова и на двух Ассамблеях — у графа Толстого и вице-адмирала Корнелия Крюйса.

Особенно же больной император поразил всех, когда 6 января, в мороз, довольно легко одетый, прошёл во главе Преображенского полка маршем по берегу Невы, затем спустился на лёд и стоял в течение всей церковной службы, пока святили Иордань. Всё это привело к тому, что Пётр, сильно простудившись, слёг, и с 17 января стал испытывать страшные мучения.

О диагнозе смертельной болезни Петра существует несколько версий. Французский посол в России Кампредон сообщал в Париж: царь «призвал к себе одного итальянского доктора, приятеля моего (доктора Азарити), с которым пожелал посоветоваться наедине». Далее Кампредон писал, что, со слов Азарити, «задержание мочи является следствием застарелой венерической болезни, от которой в мочевом канале образовалось несколько небольших язв».

Лечившие Петра врачи-немцы отец и сын Блюментросты были против хирургического вмешательства, а когда хирург-англичанин Горн операцию всё же провёл, то было уже поздно, и у Петра вскоре начался антонов огонь. Последовали судороги, сменявшиеся бредом и глубокими обмороками. Последние десять суток если больной и приходил в сознание, то страшно кричал, ибо мучения его были ужасными. (Относительно диагноза последней болезни Петра мнения расходятся. Автор фундаментального труда «История медицины в России» Вильгельм Рихтер считал, что Пётр умер из-за воспаления, вызванного задержанием мочи, не говоря о том, что было причиной воспаления. Другой видный историк медицины, доктор Куприянов, полагал, что смерть наступила от воспаления мочевого пузыря, перешедшего в гангрену, и от задержания урины. И наконец, небезынтересно заключение, сделанное в 1970 году группой московских венерологов, изучивших все сохранившиеся документальные свидетельства о болезни и смерти Петра. Профессора Н. С. Смелов, А. А. Студницын, доктор медицинских наук Т. В. Васильева и кандидат медицинских наук О. И. Никонова пришли к заключению, что Пётр «по-видимому, страдал злокачественным заболеванием предстательной железы или мочевого пузыря, или мочекаменной болезнью».

В краткие минуты облегчения Пётр готовился к смерти и за последнюю неделю трижды причащался. Он велел выпустить из тюрем всех должников и покрыть их долги из своих сумм, приказал выпустить всех заключённых, кроме убийц и государственных преступников, и просил служить молебны о нём во всех церквах, не исключая и иноверческих храмов.

Екатерина сидела у его постели, не покидая умирающего ни на минуту. Пётр умер 28 января 1725 года в начале шестого утра в маленькой комнатке на втором этаже Зимнего дворца, два окна которой выходили на набережную Невы. Пётр до последнего дня сохранял любовь к небольшим комнатам с низкими потолками, которые понравились ещё в те годы, когда был он корабельным плотником в Голландии. Комната, в которой довелось ему промучиться последние дни, была его кабинетом и в обиходе называлась конторкой. Екатерина сама закрыла ему рот и глаза и, сделав это, вышла в соседний зал, где её ждали, чтобы провозгласить преемницей скончавшегося императора.

Пётр I умер, не оставив завещания. Наследниками престола могли считаться: во-первых, сын казнённого Алексея — Пётр, во-вторых, дочери Петра I и Екатерины — Анна и Елизавета, в-третьих — родные племянницы Петра I, дочери его старшего брата Ивана Алексеевича — Анна, Екатерина и Прасковья (Анна занимала в то время герцогский трон в Курляндии, Екатерина была герцогиней в Мекленбурге, а Прасковья жила в Москве, не будучи замужем), в-четвёртых — законная жена покойного, венчанная императорской короной Екатерина Алексеевна.

Через три часа после смерти Петра в соседней зале собрались сенаторы, члены Святейшего Синода и генералитет — генералы и адмиралы всех рангов и статские чины от действительных статских советников до канцлера. Они собрались по собственному почину, как только узнали о смерти императора. Однако когда все пришли в соседний с конторкой зал, там уже были офицеры обоих гвардейских полков, стоявшие тесной группой в одном из углов зала.

Споры о праве на опустевший трон развернулись мгновенно. Каждый из сановников так или иначе выражал свои симпатии и антипатии, но офицеры хранили молчание. Когда же граф Пётр Андреевич Толстой первым высказался в пользу императрицы, гвардейцы дружно его поддержали.

Противники Екатерины зароптали, но присутствовавший в зале подполковник Преображенского полка Иван Бутурлин подошёл к окну, толкнул раму и махнул рукой. Через распахнутое окно в зал донёсся барабанный бой...

Этот аргумент, оказавшийся самым веским, перечеркнул все соображения сановников о преимуществах родства и права любого из возможных претендентов на трон. Немаловажным было и то, что вторым подполковником преображенцев был светлейший князь и фельдмаршал Александр Данилович Меншиков, в чьих симпатиях к Екатерине никто из присутствующих не сомневался.

После того как Пётр умер, в тесную конторку протиснули огромный гроб, ибо покойник был более двух метров ростом. Служители немало потрудились, прежде чем внесли государеву домовину размером в косую сажень, разворачивая и наклоняя её во все стороны.

После этого долгие, наполненные искренней печалью сорок дней тысячи петербуржцев и множество людей из других городов прощались с мёртвым забальзамированным телом первого российского императора.

А через три недели после смерти Петра, 22 февраля, умерла самая младшая из его дочерей — девятилетняя Наталья, и в Зимнем дворце ещё одним гробом стало больше.

Когда же стали продумывать церемониал похорон, оказалось, что гроб с телом императора не проходит в дверь, и тогда по приказу главного распорядителя похорон генерал-фельдцейхмейстера, сенатора и кавалера графа Якова Брюса в дверь превратили одно из окон, а к окну снизу возвели просторный помост, с обеих сторон которого шли широкие лестницы, задрапированные чёрным сукном.

...В полдень 10 марта 1725 года три пушечных выстрела известили о начале похорон императора. Мимо выстроившихся вдоль берега Невы полков гроб Петра снесли по лестнице на набережную, и восьмёрка лошадей, покрытых попонами из чёрного бархата, провезла гроб к причалам главной пристани, а оттуда на специально сооружённый на льду Невы деревянный помост, ведущий к Петропавловской крепости.

За гробом несли более тридцати знамён. И первыми из них были: жёлтый штандарт Российского флота, чёрное с золотым двуглавым орлом императорское знамя и белый личный флаг Петра с изображённой на нём эмблемой — стальным резцом скульптора, вырубающим из камня ещё незавершённую статую, символизирующую вечно недостроенное здание России.

А перед этой знаменной группой шли члены семьи покойного и два «первейших сенатора». Порядок, в каком следовали они за гробом, о многом говорил и сановникам, и иностранным дипломатам, ибо он, этот порядок, точно отражал расстановку сил и значение каждого из этих людей при дворе.

Первой шла, теперь уже вдовствующая, императрица Екатерина Алексеевна. С обеих сторон её поддерживали: фельдмаршал и светлейший князь Меншиков и великий канцлер граф Головкин.

Следом за ними шли дочери Петра и Екатерины — семнадцатилетняя Анна и пятнадцатилетняя Елизавета, затем племянницы Петра — царевна Прасковья Ивановна и Мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна, а за ними — родственники по матери покойного — Нарышкины. Вместе с ними шёл девятилетний внук покойного, сын казнённого Алексея — Пётр и жених Анны Петровны, Голштинский герцог Карл-Фридрих.

Не пройдёт и десяти лет, как почти все эти люди умрут. Долгожителями окажутся лишь великий канцлер Головкин и дочь Петра I — Елизавета.

А этот фрагмент уместно будет закончить вот чем: гроб Петра поставили в Петропавловском соборе, который тогда ещё строили, и он стоял там шесть лет, прежде чем тело покойного предали земле...

На престоле

Царствование Екатерины I продолжалось чуть больше двух лет — она скончалась 6 мая 1727 года, незадолго перед тем перешагнув рубеж своего сорокалетия. В связи с краткостью её правления целесообразно будет вначале рассказать о политической истории этих двух лет, а потом уже — об историях интимных, которые, впрочем, тесно переплетались с политикой, являясь её продолжением в весьма своеобразной форме.

Одним из наиболее значительных событий такого рода была свадьба старшей дочери Петра и Екатерины — Анны Петровны, состоявшаяся 21 мая 1725 года. На сей раз зятем императрицы стал двадцатипятилетний Шлезвиг-Гольштейн-Готторпский герцог Карл-Фридрих, о чём уже упоминалось в этой повести. Именно этот брак положил начало господству практически новой династии. Сохранив за собой формально прежнюю фамилию — Романовых, императорская семья фактически стала династией Романовых-Гольштейн-Готторпов, так как подавляющее большинство женихов и невест для Российского императорского дома рекрутировалось из Северной Германии, которая вследствие этого часто именовалась «племенной конюшней дома Романовых».

Однако первый же жеребец из новой конюшни вполне определённо и недвусмысленно заявил о своих статях: проведя первую ночь в одной постели с молодой женой, Карл-Фридрих три последующие там не появлялся.

Анна Петровна вскоре отплатила молодому мужу той же монетой. Герцогу не следовало недооценивать свою молодую жену — ведь она была дочерью Петра и Екатерины, а такая наследственность не могла не сказаться на её моральных устоях, темпераменте и поведении. Во всяком случае, по нравам и характеру Карл-Фридрих вполне пришёлся ко двору, ибо петербургский двор в обычаях и отношениях оставался таким же, как и при покойном императоре.

Если говорить о делах внутриполитических, то высшая бюрократия разделилась на явных сторонников Екатерины и её скрытых недоброжелателей. Возле первого человека в государстве, Меншикова, оказались его испытанные «камрады» — начальник Тайной канцелярии Пётр Андреевич Толстой, генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин и канцлер Григорий Иванович Головкин. Их поддерживала большая и могущественная группа стойких сподвижников Петра, прежде всего военных и дипломатов.

Скрытая же оппозиция опиралась на Правительствующий Сенат, состоявший из одиннадцати членов, и потому первой важнейшей задачей Екатерины и Меншикова было, оставив Сенат как бюрократическое учреждение, отобрать у него функции правительствующего органа. Это было сделано 8 февраля 1726 года созданием нового правительственного органа — Верховного Тайного совета. В его состав входили: Меншиков, Толстой, Апраксин, Головкин, герцог Голштинский Карл-Фридрих, вице-канцлер Андрей Иванович Остерман и сенатор князь Дмитрий Михайлович Голицын. Возглавляла Верховный Тайный совет, не входя в него, сама императрица. Ведению Совета подлежали все дела, относившиеся до внешней политики, и дела, «которые до её Величества собственного решения касаются», то есть те, что не подлежали ведению Сената. Более того, Сенат перестал официально именоваться «Правительствующим», а был переименован в «Высокий Сенат». Самым же существенным было то, что три важнейшие коллегии — Иностранных дел, Военная и Адмиралтейская — были изъяты из подчинения Сенату и переданы в ведение Верховного Тайного совета, получив в отличие от прочих коллегий название «Государственных».

Из других событий важнейшим следует считать официальное открытие Петербургской Академии наук и художеств, произошедшее в декабре 1725 года. А из правительственных распоряжений на первое место следует поставить ряд указов, направленных на сокращение непомерно тяжёлого налогового бремени и довольно значительное уменьшение государственных расходов.

И всё же даже и после существенного сокращения расходы эти оставались ещё весьма велики. И в первую очередь это касалось затрат на содержание двора.

Датский посланник в Петербурге Вестафль утверждал, что за два года царствования Екатерины I при её дворе было выпито заграничных вин и водок на миллион рублей, в то время как весь государственный бюджет достигал десяти миллионов.

Пожалуй, это сильно преувеличено, но бесспорно, что пьянство во дворцах было повальным.

Как и прежде, отличались в нём не только мужчины, но и дамы. И особенно сильно — неувядаемая и несгибаемая княгиня-игуменья Анастасия Петровна Голицына. Только за одну неделю — с 12 по 19 октября 1725 года — княгиня получила от императрицы сначала 20, а потом 15 золотых червонцев за то, что выпивала по два кубка вина. А ведь петровский кубок вмещал три литра!

Екатерина после смерти мужа стала в полном смысле слова весёлой вдовой. Возле неё появилось несколько фаворитов — Сапега, Левенвольде, де Виейра, о которых подробнее речь пойдёт чуть ниже, и периодически возникавшие кратковременные счастливчики, среди которых оказывались даже дворцовые служители.

Под стать императрице были и три её камер-фрау. Первой из них была уже известная нам Анна Крамер. Две другие камер-фрау — Юстина Грюнвальд и Иоганна Петрова мало чем отличались от Анны Крамер. Не отставали от них и две их русские товарки — княгиня Голицына и графиня Толстая.

Да и что могло перемениться, если и место действия, и все главные действующие лица остались прежними?

Сам светлейший, приходя поутру запросто в спальню императрицы, начинал беседу с вопроса: «А чего бы нам выпить?»

Вскоре в Петербурге всё чаще стала мелькать и ещё одна фигура, впрочем уже известная нам, — герцогиня курляндская Анна Ивановна. Мы встретились с нею, когда она только-только стала женой герцога Фридриха-Вильгельма. Это случилось в 1710 году, и было Анне Ивановне тогда всего семнадцать лет. А теперь ей уже перевалило за тридцать, и имеет смысл рассказать кое-что о прошедших пятнадцати годах, прежде всего ради того, чтобы повествование оказалось связным. Её брак оказался более чем быстротечным: молодой муж умер через полгода после свадьбы в январе 1711 года от страшного перепоя, и его молодая вдова утешилась тем, что стала его наследницей — владетельницей оставшегося после него герцогства Курляндского.

Однако Анна Ивановна горевала недолго — молодость и пылкость натуры взяли своё, и она вскоре утешилась тем, что стала всё чаще и чаще появляться в Петербурге, который не шёл ни в какое сравнение с провинциальной, захолустной Митавой.

Более всего Анну Ивановну петербургский двор привлекал своими беспрерывными празднествами и роскошью. В год смерти Петра ей исполнилось тридцать два года, и так как курляндская вдова от природы была крепка здоровьем и склонна к самым разнообразным наслаждениям, двор её августейшей тётки Екатерины предоставлял множество возможностей к получению всего, что могло привлекать одинокую женщину.

Следует заметить, что Анна Ивановна весьма спокойно относилась к питиям и брашнам, обходясь двумя-тремя рюмками венгерского в день, но была весьма неравнодушна к амурным утехам.

Между тем новоиспечённая самодержица Екатерина I всё чаще стала болеть и сразу после вступления на престол почти совсем отошла от государственных дел, целиком передав их Меншикову. Сама же она с головой окунулась в устройство своих собственных, семейных и любовных дел.

Её первым талантом оказался молодой красавец Рейнгольд-Густав Левенвольде, происходивший из древнего аристократического немецкого рода, осевшего в Ливонии ещё в XIII веке. Он был посланником герцогини Курляндской в Петербурге, или, как тогда говорили, резидентом. Бывший офицер Карла XII, перешедший на русскую службу после поражения шведов под Полтавой, Левенвольде, прежде чем стать курляндским резидентом, был любовником Анны Ивановны и честно соблюдал её интересы в Петербурге, ибо в значительной мере эти интересы были и его собственными. При Екатерине он, как и Виллим Моне, сначала был камер-юнкером, а после её восшествия на трон стал камергером. Кроме того, как мы уже знаем, он представлял и интересы курляндской герцогини. Однако в силу особого статуса Курляндии его нельзя было равнять с другими иноземными резидентами.

24 октября 1726 года Рейнгольд-Густав Левенвольде и его брат Карл-Густав получили титул российских графов. Вслед за тем Рейнгольд стал кавалером российского ордена Александра Невского и, кроме того, получил осыпанный бриллиантами портрет Екатерины для ношения на шее.

Забегая чуть вперёд, скажем, что, как только Екатерина умерла, Рейнгольд-Густав покинул Петербург и уехал в свои ливонские поместья. Однако вскоре после этого он вновь появится на страницах нашей книги, но уже в связи с другим сюжетом: восшествием на престол императрицы Анны Ивановны. А пока ограничимся сказанным.

Другим фаворитом Екатерины I в самом конце её жизни и царствования стал польский магнат, молодой красавец, князь Пётр Сапега. Его отец, Ян-Казимир Сапега, ещё в начале XVIII века претендовал на корону Польши, а потом, отказавшись от борьбы за трон для себя, стал ревностным поборником другого претендента — Станислава Лещинского и столь же ярым врагом ещё одного соискателя короны — Августа II Сильного. Из-за того что Август II был союзником России, Сапега воспринимался Петром I как политический противник, и Екатерине нужно было резко переменить отношение к нему и его сыну в сознании петербургского двора. Сапеги появились в Петербурге, когда Ян-Казимир вновь попытался добиться королевского титула и решил привлечь на свою сторону Россию. С этой целью в начале 1726 года он посватал своего сына Петра за дочь Меншикова Марию, обещая со своей стороны помочь Александру Даниловичу стать герцогом Курляндским.

Меншиков благосклонно принял эту идею и пригласил Петра Сапегу приехать. Светлейший поселил двадцатишестилетнего жениха у себя в доме, чтобы получше узнать будущего зятя. А следом за женихом приехал и его отец.

Ян-Казимир Сапега 10 марта 1726 года, за два дня до объявленного обручения его сына с Меншиковой, был пожалован чином российского фельдмаршала, а его сын в тот же день стал камергером. В списке фельдмаршалов, с момента учреждения этого чина Петром I, Сапега был седьмым, но в отличие от всех своих предшественников не имел перед Россией никаких военных заслуг и ни одного дня не служил под её знамёнами. Говорили, что Екатерина I удостоила его этого звания за то, что он помог отыскать в Литве её родственников, но гораздо вероятнее, что чин фельдмаршала был дан Сапеге стараниями Меншикова в расчёте на то, что новый фельдмаршал в случае, если возникнет необходимость воевать за Курляндию, встанет во главе русской или объединённой русско-польской армии.

12 марта Екатерина I в присутствии всего двора сама обручила Петра с княжной Меншиковой и в тот же день влюбилась в чужого жениха, отличавшегося необычайной красотой.

Екатерина подарила Петру Сапеге полностью меблированный роскошный дом и огромные поместья, но сделала всё, чтобы расстроить намеченную свадьбу. А для искусного прикрытия подлинной причины отказа от свадьбы с Марией Меншиковой подставила молодому красавцу свою племянницу — графиню Софью Карловну Скавронскую.

Правда, эта свадьба состоялась только 19 ноября 1727 года, уже после смерти императрицы.

Из-за того что положение бывшего фаворита оказалось очень непрочным, Пётр Сапега продал и дом и поместья за два миллиона рублей серебром и уехал вместе с женой в Литву.

Настал черёд рассказать и о жене Сапеги — Софье Карловне, в девичестве графине Скавронской, и о её родственниках — братьях, сёстрах, племянниках и племянницах Екатерины.

Первой из двадцати родственников российской императрицы предстала перед нею её родная сестра Христина.

Это случилось в мае 1721 года, когда Пётр и Екатерина были в Риге. Там к Екатерине пришла крепостная крестьянка из имения помещика фон Вольфеншильда-Ленневарда по имени Христина, а прозвище у неё было «Сковорощанка». Она назвалась родной сестрой русской царицы. Екатерина, увидев её, тут же признала крестьянку своей сестрой, при расставании дала ей двадцать золотых червонцев. С 1722 года по приказу Петра генерал-фельдмаршал князь Аникита Иванович Репнин, тогдашний Лифляндский генерал-губернатор, начал долгие и весьма осторожные поиски родственников Екатерины. Розыск тянулся с конца 1722 по январь 1726 года и был завершён уже после смерти Петра.

За это время были найдены родные братья императрицы Карл и Фридрих Скавронские с их семьями и две родные сестры — Христина и Анна — с детьми и мужьями. Однако никто из них, кроме Фридриха, не соглашался ехать в Петербург. Тогда всех их под конвоем перевезли в окрестности столицы и поселили на мызе Стрельня, в недавно построенном дворце, стоявшем в прекрасном парке на берегу Финского залива.

Карл Скавронский с женой, двумя дочерьми и тремя сыновьями переехал из Стрельни в Петербург в конце 1726 года. Екатерина подарила ему роскошный дом с окнами на Неву, богато меблированный и прекрасно отделанный. И вот именно его старшая дочь — Софья, ставшая фрейлиной Екатерины, вскоре после смерти императрицы и вышла замуж за Петра Сапегу.

Средняя дочь — Анна, была замужем за графом Михаилом Илларионовичем Воронцовым, дослужившимся до высшего гражданского чина — канцлера и возглавившего Коллегию иностранных дел.

Из трёх сыновей Карла Скавронского что-то заметное представлял собой только один — Мартын. В царствование Екатерины II он был обер-гофмейстером и генерал-аншефом. Что же касается их родителей — Карла Самуиловича и его жены Марии Ивановны, то отзывы о них единодушны и однообразны: даже на фоне распущенного и вечно пьяного окружения Екатерины I они прослыли сугубыми пьяницами, а Мария Ивановна ещё и необузданными излишествами относительно представителей сильного пола.

Карл и всё его семейство 5 января 1727 года получили титулы графов, а глава семейства ещё и придворный чин камергера, соответствовавший по Табели о рангах генерал-аншефу по армии и действительному тайному советнику по статской службе. Второй брат императрицы Фридрих Скавронский, сразу же переделавший своё немецкое имя на русское — Фёдор, был возведён в графское Российской империи достоинство в тот же день, что и его старший брат Карл.

Сам Фёдор был бездетен, но у его жены было две дочери от первого брака. Однако и жена Фёдора Скавронского, и его падчерицы наотрез отказались ехать в Петербург и остались жить в своей деревне.

Фёдор, получив графский титул, стал и владельцем вотчины около Москвы, а потом женился на Екатерине Родионовне Сабуровой, происходившей из древнего и знатного рода, откуда вышли и две московские царицы — жена Василия III Соломония и жена сына Ивана Грозного Евдокия.

Новоявленный граф ненадолго задержался в Петербурге, вскоре уехав в одну из своих подмосковных деревень.

Графских титулов были удостоены и члены семейств двух сестёр Екатерины — Христины и Анны.

Христина, вышедшая замуж за крестьянина Симона-Генриха, не имевшего фамилии, приехав в Петербург, стала именоваться графиней Гендриковой. Нетрудно догадаться, что фамилия её была произведена от искажённого имени её мужа.

Симон не знал грамоты и потому не мог быть определён в какую-либо службу. Он, как и графы Скавронские, получил большие поместья и так же, как и Карл Скавронский, — чин камергера.

У Симона и Христины было две дочери и два сына. Все они породнились со знатнейшими русскими фамилиями, однако только один из сыновей, Иван, сделал блестящую карьеру, став генерал-аншефом и командиром корпуса кавалергардов. Брат же его — Андрей, как и его отец, был удостоен придворного чина камергера, не служив ни одного дня.

Другая сестра Екатерины, Анна, была замужем за польским крестьянином, как и все крепостные, не имевшим фамилии, а прозывавшимся только по имени — Иоахимом. В русской транскрипции фамилия сестры Екатерины и её мужа была — Ефимовские. В отличие от их сородичей графский титул Ефимовским был дан в царствование Елизаветы Петровны 25 апреля 1742 года, а когда они появились в России, то Симон-Иоахим, подобно Скавронскому и Гендрикову, получил всё тот же придворный чин камергера, роскошный дом и богатые поместья. Четверо сыновей Анны и Михаила Ефимовских ничем особым не отличились, хотя и сделали придворную карьеру благодаря своему происхождению.

Нравы во всех четырёх семействах новоявленных графов были самыми низменными, а отношения между братьями и сёстрами необычайно скандальными. Часто, живя в одних и тех же деревнях, которые были пожалованы им в общее владение, все они дрались друг с другом, писали в суды доносы и жалобы, завоевав дурную славу стяжателей и ябедников.

Их второе и третье поколения были уже другими людьми, но словно какой-то рок преследовал и Скавронских, и Ефимовских, и Гендриковых. В Россию приехали двадцать братьев, сестёр, племянников и племянниц Екатерины, а к 1800 году все три фамилии пресеклись, не оставив ни одного продолжателя.

В то время как Екатерина совершенно устранилась от государственных дел, сила и влияние Меншикова продолжали расти. Он становился уже не полудержавным властелином, как при Петре, а, пожалуй, почти самодержцем. Это заставило членов Верховного Тайного совета, называемых «верховниками», опасаться того, что светлейший скоро превратит их не более чем в марионеток.

Врагами Меншикова оказались Толстой и Голицын, а вне среды верховников всё ещё очень влиятельный де Виейра.

Случилось так, что в апреле 1727 года Екатерина I тяжело заболела, и Меншиков нашёл повод показать своим более серьёзным и сильным противникам, чем де Виейра, что шутки с ним по-прежнему плохи и что всех его недоброжелателей ждёт печальный конец. К тому же Меншиков был злопамятен, а надобно знать, что всесильный временщик никогда не простил своему непрошеному шурину брака с его сестрой, состоявшегося вопреки его воле.

И когда Екатерина заболела серьёзнее, чем прежде, де Виейра по приказу Меншикова был арестован и обвинён в том, что во время болезни императрицы он якобы «не только не был в печали, но и веселился, и плачущую Софью Карлусовну (Скавронскую) вертел вместо танцев и говорил ей: «Не надобно плакать». В другой палате сам сел на кровать... говорил её высочеству цесаревне Анне Петровне: «О чём печалишься? Выпей рюмку вина», и говоря то, смеялся, и пред её высочеством по рабской своей должности не вставал и респекта не отдавал... А были при том многие персоны, которые, когда спрошены будут, объявят о всех его непотребных словах и злых поступках, и в какой силе вышеупомянутые злые слова говорил, и где, и с кем, и когда был в совете, и какое злое намерение имел, о всём может объявить при допросе и при розыске».

Де Виейра при допросах и во время пыток не переставал утверждать, что он не умышлял никакого зла интересу её императорского величества и никаких сообщников не имеет, но говорил с Бутурлиным, Толстым, Нарышкиным, Долгоруковым и Скорняковым-Писаревым о женитьбе великого князя на княжне Меншиковой. Потребованные к ответу Писарев и Толстой показали ещё и на Ушакова. Из речей их открылось, что все они более или менее опасались силы Меншикова и советовались между собою, как бы воспрепятствовать сватанию великого князя на его дочери.

Переход трона к Петру II грозит и тем, говорили де Виейра и его сообщники, что он «без сомнения, возвратит из заточения бабку свою царицу Евдокию, а она нраву особливого, жестокосердна, захочет выместить злобу».

6 мая 1727 года, в последний день своей жизни, смертельно больная Екатерина подписала указ о наказании де Виейры и его сообщников. Приговор суда определял смертную казнь де Виейре и Толстому, а остальным битье кнутом и ссылку в Сибирь. Екатерина заменила смертную казнь на кнут и ссылку, Скорнякову-Писареву предписала кнут, лишение имений, чинов и чести и ссылку в Тобольск, а остальных — Бутурлина, Нарышкина, Долгорукова и Ушакова — понизила в должностях и удалила от двора.

Через несколько часов после подписания приговора Екатерина умерла. Главный врач Блюментрост — президент Петербургской Академии наук и художеств, представляя Верховному Тайному совету медицинское заключение о причине её смерти, написал, что с нею «фебра приключилась и повреждение в лёгком быть надлежало, и мнение дало, что в лёгком имеет быть фомика, которая за четыре дня до смерти её Величества явно оказалась... и от той фомики 6-го дня мая с великим покоем преставилась» (по-латыни: фебра — лихорадка, фомика — нарыв, язва).

Приговор де Виейре и его соучастникам, хотя и был одним из последних актов, подписанных Екатериной, но всё же не самым последним. А последним и гораздо более важным документом было составленное и должным образом оформленное завещание, по которому наследником трона объявлялся Пётр Алексеевич — двенадцатилетний внук Петра I. Завещание гласило: «Великий князь Пётр Алексеевич имеет быть сукцессором (по-латыни — самодержцем). Однако регентом при нём назначался не Меншиков, как можно было ожидать, а «обе цесаревны, герцоги и прочие члены Верховного совета, который обще из девяти персон состоять имеет».

Так закончилось правление Екатерины I.