Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу «Безумное Облако»

1 О том, как Иккю застали по дороге домой и он пообещал провести службу

В северной части столицы жил человек, которого звали Итоя Ёсиуэмон. Услышал он, что преподобный Иккю скор на остроумные ответы, так что ни в старину, ни ныне нет никого, кто мог бы сравниться с ним, и затаил в душе желание: «Когда-нибудь схожу в Мурасакино да спрошу что-нибудь эдакое! А нет, так приглашу на поминальную службу к себе!» — только о том и думал, и тут как раз выпал случай, когда Иккю возвращался от одного прихожанина. Тот человек подошёл к нему:

— Ах, как удачно, что я вас встретил! Раз уж мне так повезло, — дело в том, что завтра нужно проводить поминальную службу. Хотелось бы, чтобы вы, почтенный инок, провели её. Всё думал, как бы зайти в ваш монастырь и попросить вас, тут-то, на счастье, и повстречал вас! Непременно приходите!

Преподобный сказал:

— Понятно! А где вы живёте?

— В квартале Муромати, там-то и там-то! — коротко ответил тот и скрылся.

Иккю сразу сообразил, что к чему, и вот, назавтра ранним утром собрался и пошёл искать тот дом, а тот человек тоже был смекалист, и перед своей лавкой повесил небольшой нож для рубки веток.

Иккю увидел это и подумал: «А здешний хозяин тоже забавный человек. Повесил „небольшой нож“ — „коната“, этим он хотел сказать, „коната“, „здесь“, не иначе!» — рассудив так, он не мешкая вошёл в дом. В прихожей у порога лежала собачья шкура — «кава». Иккю по ней прошёл внутрь.

Тут вышел хозяин:

— Ах, нынче дороги так развезло, но вы потрудились прийти! Ноги, должно быть, испачкали. Сейчас приготовлю воды вымыть ноги! — а на это Иккю отвечал:

— Не беспокойтесь, я только что перешёл через реку — «кава»[135], так что всё в порядке!

Хозяин подумал: «Вот он меня снова подловил!» Подготовил он еду для подношений — насыпал во все («мина») чашки отруби («нука»), накрыл крышками и подал.

Иккю стал снимать крышки с чашек одну за другой, а во всех чашках отруби! Но Иккю не подавал вида, будто удивлён.

После службы в комнату вошёл хозяин. Иккю сказал:

— Сегодняшняя служба — «минанука», «три семёрки», поминки на двадцать первый день?[136] — от этих слов хозяин подивился ещё больше.

Наконец Иккю вышел из комнаты, а хозяин, чтобы ещё раз его испытать, достал связку в сотню монет и сказал:

— Вот сегодняшнее подношение. Попробуйте-ка взять это, не заходя сюда!

Услышав это, Иккю отвечал:

— Понятно! Получить это, не сходя с места, — легче всего. Только вы уж не бросайте, лучше сами ко мне подойдите да передайте.

Удивился хозяин:

— Надо же! Вы, господин монах, даже лучше отвечаете, чем о вас рассказывают! Обычно людям нужно хоть немного подумать, а вы изволите отвечать ещё раньше, чем я успеваю спрашивать! Какое диво! И в старину, и в нынешние времена такого монаха нечасто встретишь! — так восхищался хозяин.

^{В прихожей у порога лежала собачья шкура — «кава». Иккю по ней прошёл внутрь. Тут вышел хозяин: «Ах, нынче дороги так развезло, но вы потрудились прийти! Ноги, должно быть, испачкали. Сейчас приготовлю воды вымыть ноги!» — а на это Иккю отвечал: «Не беспокойтесь, я только что перешёл через реку — „кава“, так что всё в порядке!»}

2 О неподобающем поведении настоятеля Сэнкодзи и о том, как Иккю высмеял его в табличке-объявлении

За пределами столицы есть храм Сэнкодзи. Тамошний настоятель любил лошадей и потому содержал их при храме, а ещё куриные яйца покупал, не заботясь даже о цене, и поедал. Прослышав о том, прихожане забеспокоились, и как-то раз двое из них тайно посетили его в храме и сказали:

— Как же так, господин монах? Слышали мы, будто бы вы, хоть и инок, но покупаете лошадей, что неуместно в храме, а к тому же ещё и едите яйца, и об этом уж говорит весь свет! Это не очень-то правильное поведение для монаха. Нам-то всё равно, что вы яйца едите, только вот разве про всё это в сутрах и поучениях не разъяснено? Неужели вы не стыдитесь того, что вас ругают кто ни попадя?

Настоятель отвечал:

— Да нет, дело не в том, разъясняется это в сутрах или нет, просто касательно лошадей, то мне в них нравится, что они такие быстрые, потому и покупаю. А яйца я хоть и ем, но это ведь не птица. Я и отношусь к ним, как к воде. Просто другим это трудно понять! — объяснил он, нисколько не придав значения тому, о чём говорили прихожане, и так от них отделался. А они не нашлись, что ещё сказать, с тем и вернулись.

Один из них был знаком с Иккю. Очень обеспокоен он был этим делом, и как-то раз пошёл к преподобному.

— Есть у нас такой-то настоятель. Прихожане ему уж указывали дважды и трижды, но всё без толку. Хотелось бы как-нибудь так сделать, чтобы он перестал так себя вести. Прошу вас, преподобный, придумайте что-нибудь! Разве только если не испугать его, ославив по другим городам и чужим землям, то не устыдится ведь! Что же делать?

Иккю выслушал его и сказал:

— Это дело нехитрое! — достал деревянную табличку и написал на ней:

«Если нравится то, что быстрое, — смотреть на летящих птиц и тем услаждаться. Если относишься к яйцам, как к воде, — пей воду и тем наслаждайся.

— Установи эту табличку на границе между вашим посёлком и соседним или на проезжей дороге, где проходит много народу. Если будут видеть люди, то не может быть, чтобы не устыдился ваш настоятель, каким бы упрямцем он ни был! Давай, поторапливайся! — и с этими словами отдал табличку.

— Благодарю вас! — Взял прихожанин табличку и установил, как ему было сказано.

Прохожие, видевшие табличку, одни досадовали и щёлкали ногтями, другие громко хохотали, и таких было множество. Тот настоятель устыдился и в конце концов исправился. А прихожане все без остатка радовались и говорили:

— Это всё только благодаря преподобному!

3 О «безумном стихотворении» Иккю

У ворот храма, где жил преподобный, обитал некто Катано-но Ёсукэ. Жил он в бедности, так что даже и сравнить не с кем — ничего у него не было. Любил он шашки-го, играл так, что не отличал утро от вечера, в зимние холода подогревал над огнём камни для игры в го, тем грелся и играл, а если заканчивалось масло в светильнике, зажигал лучину и продолжал играть. Когда глаза не могли видеть от усталости, без жалости продавал одежду или утварь, покупал лекарство, плескал в глаза, так и играл дни и ночи напролёт.

Его жена, обеспокоенная такой растратой, как-то раз зашла к преподобному Иккю и сказала:

— Я к вам пришла впервые. Как преподобному известно, Ёсукэ так полюбил игру в го, что забросил работу, играет, не различая ночь и день. Не слушает, что ему говорят родители и друзья, весь увлечён игрой, и скоро у нас совсем ничего не останется. Преподобный сам изволит видеть, как мы живём. С трепетом ожидаю, что вы скажете об этом, и буду признательна, если выскажете ваше мнение!

Преподобный, выслушав это, сказал:

— Воистину, так и есть, лучше и не описать! Однако же тут вот какое дело — если дело дошло до того, что человеку что-то нравится, как его ни уговаривай, ничего он слушать не станет. Кроме того, у каждого есть какой-нибудь изъян. Вот и в старину человек сказал о своём изъяне:

Как и говорится в этом стихотворении, нужно проявлять достаточное терпение. А если уж вы настроены серьёзно, то есть ведь ещё и деньги, которые вы откладываете, сдавая комнаты внаём? Вот их достаньте да используйте.

— Господин монах, что вы такое несусветное говорите? Откуда у меня комнаты внаём? — А преподобный на это:

— Есть ведь у вас домик для ежемесячных очищений?[137]

— Снова вы, господин монах, изволите надо мной насмехаться! — сказала она и вернулась к себе[138].

4 О том, как Иккю в юности наставил одного человека на путь истинный

Когда Иккю был ещё молод, один человек задал ему вопрос:

— Вот что, послушник, говорят нам, будто бы есть ад и рай. Однако же я слышал, что никаких подтверждений их существованию мы не получим, пока не умрём. Вот и я так думаю. Говорят, если человек совершал злые дела, то после смерти он переходит через реку Сандзу — реку Трёх Путей[139], через Горы Смерти и прочие неприятные места и в конце концов попадает в ад. А ещё говорится, что Чистая земля в сотне десятков тысяч сотен миллионов земель отсюда, и если дорога до Чистой земли так длинна, то нам с тобой, не обладающим какими-то особенными способностями, до рая добраться можно и не пробовать, да и дорога в ад тоже чересчур уж сложна. Что ты об этом скажешь?

Иккю отвечал:

— Ад совсем недалеко. Нет иных демонов, кроме тех, которых вы видите собственными глазами в этом мире. Раем называется то, что вокруг нас, и находится он совсем близко.

Тот человек сказал:

— Да ну, что ты, ты же просто сказал, что и рай, и ад находятся здесь, перед глазами, но раз их не видно, то и поверить тебе не могу. Ты, послушник, доказать это не сможешь! — рассмеялся он.

Иккю разозлился:

— Это что же, вы издеваетесь надо мной потому, что я годами не вышел? — с этими словами Иккю схватил верёвку, зашёл тому человеку сзади, обмотал вокруг шеи и принялся душить изо всех сил: — И что ты на это скажешь? — и тот сразу же согласился:

— Действительно, это и есть ад!

Тогда Иккю отпустил верёвку:

— А сейчас как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Это Чистая земля! — ответил тот, признавая правоту Иккю. — Думал я, что не может быть особых знаний у послушника, и подшутил, а вы, хоть и молоды, но мудры не по годам, вы непростой человек! — восхищался он.

5 О том, как семнадцатилетний Иккю читал посмертное наставление-индо

Однажды Иккю проходил мимо святилища Симогамо и где-то там увидел покойника. Иккю подошёл к нему и начал читать посмертное наставление-индо.

Один человек, видя это, сказал:

— Пустое дело, послушник! Этому мертвецу что ни скажешь, никакого толка не будет. Человек ведь пока дышит, тогда и может слышать, что ему говорят другие люди, а покойнику, что ни говори, всё равно ведь не услышит, разве не так?

Иккю отвечал:

— Говорят: «Банан, не имеющий ушей, растёт от звуков грома». Суть этого выражения в том, что банан, хоть у него нет ни ушей, ни глаз, даёт ростки, услышав гром. Так что даже бесчувственные травы и деревья следуют закону причин и следствий. Что уж говорить о людях! Это одно и то же.

Тот человек решил, что Иккю рассудил верно, и удалился, не говоря ни слова.

^{Однажды Иккю при дороге увидел покойника. Он подошёл к нему и начал читать посмертное наставление. Один человек, видя это, сказал: «Пустое дело, послушник! Этому мертвецу что ни скажешь, никакого толка не будет!»}

6 О том, как Мацуяма Хампэй получил непонятное послание и с помощью Иккю на него ответил

Человек, которого звали Мацуяма Хампэй, обеднел, переехал за город, и, когда он прозябал в бедности и маялся одиночеством, от кого-то ему передали тыкву-горлянку, полную сакэ, а к ней было приложено письмо. В письме говорилось: «Полевой вьюнок увядает ввечеру, а утром расцветает»[140], а дальше написано: «Это сакэ останавливает холодный ветер за три суна от тела[141], а к тому же разгоняет печаль».

Тот человек прикидывал так и эдак, но всё не мог уразуметь смысл — никогда ещё не приходилось ему получать такого хитроумного послания, а потому он никак не решался на него ответить, и тогда придумал так: «Раз уж мне ответить на это не по силам, нужно попросить преподобного Иккю!» — подобрал полы кимоно и помчался в Мурасакино.

Иккю как раз был тогда у себя, принял его и спросил:

— Что случилось? — а тот отвечал:

— Да вот, от такого-то пришло мне это письмо, а я же никогда таких изысков не знавал. Что отвечать — не знаю, вот и мучаюсь. Смиренно надеюсь, что вы, преподобный, разъясните смысл, и я был бы признателен, если бы помогли на него ответить. Сначала объясните, о чём говорится в этом послании?

Преподобный посмотрел и сказал:

— Здесь изменчивость и бренность жизни уподоблена вьюнку. Вы какое-то время процветали, а потом наступил упадок, об этом и сказано. Вьюнок поутру расцветает, а к вечеру вянет, однако же через какое-то время снова цветёт — вот о чём это. «Выпейте это сакэ, выбросите из головы мысли о несбывшемся, рассейте печаль и утешьтесь!» — вот это о чём. Ну, на такое письмо ответить несложно! — и тут же написал ответ. Там говорилось:

«Я спокойно любовался Южной горой[142], и тут получил письмо с выражением поддержки. Возликовал я и расчувствовался, пою песни вэйского У-ди[143], любуюсь полевыми цветами».

Обрадовался Хампэй:

— Как же вы мудры, преподобный! Сразу же написали такое письмо! Благодарю вас! — сказал он, взял письмо и пошёл домой.

7 О том, как Иккю пребывал в храме Сингэдзи в Канто

Иккю некоторое время жил в храме Сингэдзи; с тамошним настоятелем они когда-то вместе учились, и в память о былых хороших днях, проведенных вместе, тот всячески обхаживал Иккю.

Как-то раз у Иккю выдалось свободное время, вышел он к гостевому дому и глядел по сторонам, когда пришёл некто, по виду похожий на местного самурая, и привёл с собой четверых или пятерых друзей. Этот человек обратился к Иккю:

— Слушайте, господин монах, а как называется и к какому направлению буддизма принадлежит этот храм?

Иккю сказал:

— Храм этот принадлежит к направлению Бэпподзан, то есть «Другого Закона», а называется Сингэдзи — «Храм Вне Сердца». А вы кто таков будете?

— Я живу здесь неподалёку, а зовут меня Юкиорэ Янагиносукэ (Ива, Сломанная Снегом). Много слышал об этом храме, вот и пришёл помолиться. Странные всё-таки названия храма и буддийской школы. Сказано ведь, что «в Трёх мирах — единое сердце, а вне сердца не бывает иного Закона». Как же так получилось, что у вас храм «Вне Сердца» школы «Другого Закона»?

Иккю отвечал:

— Сказано ведь, что «Ветви ивы не ломаются под тяжестью снега»[144]. Как же так получилось, что вас зовут «Ломающаяся под снегом Ива»?

Тот человек подивился:

— Надо же, как смекалисто отвечает господин монах! Мы-то, даже если что-то придумали заранее, то бывает, что и забудем, как дойдёт до дела, а то и просто теряемся, не зная, как ответить. А вы в один миг придумали такой меткий ответ, ай да монах! — восхищался он.

8 О том, как Иккю увидел женщину и поклонился

Когда преподобный переходил одну реку, там была обнажённая женщина. Увидев её, он трижды поклонился, обратившись к её «яшмовым воротам», и пошёл дальше.

Случившиеся неподалёку люди, видя это, заговорили:

— Что это, уж не сошёл ли монах с ума? Что это за дела — ушёл от мира, а увидел голую женщину, трижды земно поклонился и пошёл? Это насколько же он тронулся умом? Будучи в своём уме, такого бы не сделал! Какое странное дело! Давайте-ка подойдём к нему и спросим!

— Давайте! — согласились все, и, один за другим, пошли следом, догнали Иккю и потянули его за рукав:

— Господин монах только что, увидев женскую наготу, совершил поклонение, и мы хотели бы спросить, какая тому причина? И есть ли в практике Пути Будды что-то подобное? Скажите же нам!

Иккю не удостоил их подробным ответом, а лишь бросил на ходу:

Так он сказал и пошёл дальше.

— Что это за монах? — спросил кто-то, и один человек ответил:

— Это Иккю!

— Ах вон оно что, да, не припомнится другой такой монах, который бы смог так ответить! Удивительно! Обычный-то монах, если бы увидел женскую наготу, не отвёл бы глаз, с удовольствием разглядывал бы её приторным взглядом, так бы не ушёл, стоял бы и глазел, а этот поклонился и пошёл своей дорогой. Так и есть, правда же, как говорится в его стихах, каждый достойный человек, вельможа, любой почитаемый и святой монах каждой из буддийских школ — все происходят из женского чрева!

— Да, так оно и есть! — восхищались они.

9 О том, как Иккю рассказывал о кармическом воздаянии, а также о том, что он написал на ширме

У пересечения улиц Симодатиури и Хорикава жил человек по имени Дои. Как-то раз пригласил он преподобного Иккю на заупокойную службу, поговорили они о том о сём, и говорит ему Дои:

— Господин преподобный, у меня есть дочь, и прошлой весной выдал я её замуж в соседний квартал, но как-то так случилось, что поругались они со свекровью и дочь пришла к нам. Как её отец, я волнуюсь из-за тех неудобств, которые она причинила, уж по-всякому уговаривал её, чтоб она вернулась в дом мужа, сколько уж раз. Вот если бы вы, преподобный, с вашей мудростью, если нашлась бы какая-нибудь интересная история о карме, то рассказали бы нам? А я хорошенько запомню и расскажу дочери, чтоб её усовестить, — может, тогда она будет слушаться хоть немного.

Преподобный выслушал и сказал:

— Один год я провёл в Канто, занимался там буддийским самосовершенствованием. Произошла там одна история с женщиной, которая плохо обошлась со свекровью, и её тут же постигло воздаяние, об этом-то и расскажу вам, как есть.

Случилось это в земле Симоцукэ. Свекровь долго страдала от болезни, а её сын, сильно за неё переживая, позвал лекаря, и тот её лечил, но лучше ей не становилось; так проходили дни, и как-то раз лекарь сказал: «От этой хвори нужно давать ей отваренную свиную печень, и она тут же выздоровеет!» Так что достал он свиную печень, сказал жене: «Отвари это хорошенько и дай матери», отдал ей печень, а сам пошёл по своим делам.

А эта жена всегда ненавидела свекровь, и решила, что при её старческой болезни толка уже не будет, так что чего зря переводить на неё лекарство. А сама она как раз недавно разродилась девочкой, так что потихоньку взяла она послед, оставшийся от родов, хорошенько отварила и накормила свекровь, а свиную печень припрятала и украдкой съела сама.

Вскоре запрыгнула этой невестке в рот красная змея, только кончик хвоста длиной в четыре-пять сунов высовывался изо рта. И сказать невозможно, как эта невестка плакала, кричала и буйствовала. Разошёлся о том слух, и множество народу собралось поглядеть на такую небывалую диковину. Когда смотрели старики, змея не шевелилась, а когда смотрели молодые люди, змеиный хвост извивался направо и налево, вверх и вниз, хлестал её по лицу, и страшное то было зрелище. Один человек зажал змеиный хвост клещами и попытался вытащить, а тот оказался твёрдым, как железо, и внутрь проталкивался, а наружу совсем не выходил. Так мучилась она три дня, а потом умерла.

Было это воздаянием за то, что она долго изводила свекровь. Накормила свекровь тем, что ей не должно было есть, а сама украла и пожрала свиную печень, которую есть была не должна. Из-за этого-то злодеяния так и случилось, что запрыгнула ей в рот змея, чего обычно случаться не должно бы, постигла её небесная кара, в точности как тень следует за предметом[145], и страшное это дело!

Такую историю рассказал Иккю, а супруги Дои разом всплеснули руками:

— Какой ужас! — поразились они. Вскоре Дои сказал:

— Господин преподобный! Недавно я заказал низкую ширму для постели. Собираюсь её послать дочери, помочь молодым в обустройстве. Напишите что хотите, хоть что-нибудь!

— Простое дело! — отвечал Иккю, взял кисть и написал:

Так написал он и отдал Дои. И до сих пор хранят ту ширму в их роду.

^{У пересечения улиц Симодатиури и Хорикава жил человек по имени Дои. Как-то раз пригласил он преподобного Иккю на заупокойную службу…}

10 О том, как Иккю увидел горящие поминальные таблички, исправил строку из сутры, и огонь сразу погас

Как-то Иккю шёл по дороге в Тамба. В одной горной деревушке случилось ему остановиться на два-три дня. Жители той деревни сказали ему:

— Не поможете ли нам, господин странствующий монах? У самого края деревни, в двух тё[146] к югу отсюда есть храм школы Тэндай, но храм этот, как стемнеет, издаёт страшные звуки, и происходят там разные необъяснимые вещи, а потому не нашлось ни одного монаха, который бы захотел здесь жить.

Из-за этого в прошлом году попросили мы странствующего монаха вроде вас, который шёл заниматься медитациями, пожить там, и вот начиная с того времени деревянные таблички-ступы на трёхлетие со дня чьей-то смерти, написанные им, вдруг ни с того ни с сего заполыхали, пламя взвивалось на целый дзё[147] вверх. Все в деревне, само собой, об этом узнали, и в соседних деревнях на два-три ри[148] вокруг прослышали о том. Тогда тот монах стал читать сутры и заклинания-дхарани[149], заупокойные молитвы, но не похоже было, чтобы это помогло, и он устыдился, что так вышло. Как-то ночью он сбежал, и неизвестно, куда он подался. Вот поэтому женщины и дети в этой деревне, как настанет ночь, не могут спокойно выходить хоть через ворота, хоть через задние двери.

После того поселили мы там другого монаха, но он не продержался даже двух-трёх дней и ушёл. Нет мудреца, который бы изъявил желание здесь поселиться, а потому храм стоит пустой, ветшает без дела. В чём же здесь дело?

Иккю, выслушав это, сказал:

— Такое случается сплошь и рядом! Ничего особенного в этом нет. Наверняка на тех поминальных табличках слова были написаны неверно. Я перепишу и исправлю, а тогда ничего уже не должно случаться. Что же, идёмте!

Пошли они к тому храму, он посмотрел — на табличках были написаны слова из Сутры Лотоса. Как он и думал, один знак был написан с ошибкой, и он его исправил. На табличке было написано: «В землях будд десяти сторон света есть только Дхарма Одной Колесницы. Нет ни двух, ни трех Колесниц, если исключить проповеди Будды с помощью уловок»[150].

— Установите-ка эту табличку! Больше уже ничего не случится! — сказал преподобный и направился в западные земли.

И с этих пор в том храме больше не было никаких происшествий. Не было таких, кто не говорил бы: «Несомненно, преподобный — земное воплощение будды или божества!»

11 О том, как Иккю провёл предсмертное напутствие

За западе, в земле Сануки, жил самурай по имени Сакаки Хёнай. Долго мучился он от болезни, перепробовал все виды лечения, а лучше ему не становилось. Болезнь была тяжёлая, и приблизился его последний час. Как раз тогда стало известно, что в тех местах сейчас пребывает Иккю, о котором говорили, что он монах необыкновенный, и отправил Хёнай к нему посыльного с такими словами: «Прошу вас, нынче, в последний мой час, поведайте мне о самом важном, укажите прямую дорогу к просветлению!» Иккю выслушал это и сказал: «Что ж, это совсем нетрудно сделать!» — и тут же, как был, пошёл вместе с посыльным.

Преподобный не стал приводить себя в порядок, и в рубище, в рваном бумажном плаще, который местами расклеился и клочки трепыхались на ходу, вот в таком плачевном виде зашёл он к больному, который и то выглядел получше него.

Домашние, столько слышавшие об этом монахе, набились в соседнюю комнату и, склонив головы, прислушивались в ожидании, что тот скажет успокаивающие и глубокомысленные слова, которые ведут к просветлению, и вот что услышали. Иккю, как ни в чём ни бывало, склонился к уху больного:

— Тебе уже скоро помирать! Я тоже уйду, и все люди уйдут. Эта жизнь — всего лишь сон, видение!

Сказал он это и ушёл. Все родные и вассалы собрались в гостиной.

— Что же за странное напутствие произнёс этот монах Иккю? В предсмертном напутствии рассказывают о том, как стать буддой, утихомиривают страсти в душе и отпускают — вот что такое напутствие в великий смертный час, а то, что он говорил, не монаху бы пристало, это и так все видят и говорят о том. Да, не слишком-то и хорош этот монах! — так наперебой рассуждали они.

В это время пришёл другой монах, услышал, о чём говорят, и сказал:

— Вовсе нет, никто из вас просто его не понял. Иккю всё правильно сказал. Именно в этих словах и проявилась его незаурядность. Вообще монахи, следующие Пути просветления школы Дзэн, в отличие от прочих школ, которые повторяют имя Будды или название сутры и наставляют: «Ступай в достойное место, не забывай о благом!» — ничего такого не говорят. Его наставление и вправду удивительно!

— Ах, вон оно в чём дело! — разом удивились они.

^{Иккю склонился к уху больного: «Тебе уже скоро помирать! Я тоже уйду, и все люди уйдут. Эта жизнь — всего лишь сон, видение!»}

И вот, собрались в доме те, кто чувствовал особенный долг перед господином, чтобы в последний его час тут же последовать за ним, и шумели, оспаривая это право друг у друга.

Иккю, услышав о том, пришёл туда посреди ночи и рядом с тем местом установил табличку, на которой написал стихотворение:

Самураи, заметив, взяли эту табличку со стихами и представили совету старейшин. Те собрались тесным кругом и стали судить: «Кто же мог такое поставить?» — а тот монах снова заговорил:

— Это точно сделал подвижник Иккю. Кроме него, не знаю я никого поблизости, кто мог бы такое написать. Надо же, какой глубокий смысл выражен здесь! Смысл этого стихотворения в том, что каждый умирает в одиночестве и в одиночестве же рождается, и разве может кто-то, последовав в тёмные пределы, быть кому-то полезным? Пусть даже за господином последует пятьдесят или сотня человек, раз уж каждый получает воздаяние за собственные деяния, то каждому воздаётся по грехам его, и сотня человек попадёт в сотню разных мест. В такие времена, раз уж молодые и сильные люди не смогут помогать наследнику господина и в тёмных пределах ничем господину не пригодятся, то будет их смерть напрасна, станет лишь беспричинным человекоубийством, так что измените обычай и не заговаривайте больше о самоубийстве вслед за господином! — так он ясно изложил поучение, и тогда все с этим согласились и больше не говорили о том, чтобы последовать за господином.

Вот так нежданно остановили тех, кто уже готовился погибнуть, и благодаря наставлению Иккю избежали они смерти. Потому-то и нет таких даже в дальних землях во многих ри отсюда, кто не называл бы преподобного явленным Буддой.

12 О том, как Нагано Гинсукэ пригласил Иккю

В земле Этидзэн жил человек по имени Нагано Гинсукэ. Иккю, направляясь из Фукуи на север, провёл в тех местах два или три дня, занимаясь разными делами.

Гинсукэ услышал о том и пригласил его на заупокойную службу. Когда служба закончилась и Иккю собирался уже уходить, Гинсукэ откуда-то вывел норовистую лошадь и попросил:

— Простите, что затрудняю вас, но не могли бы вы прогнать эту лошадь по ристалищу хотя бы один круг?

— Несложное дело! — отвечал Иккю, взялся за верёвку и заставил лошадь к себе подойти, и Гинсукэ смог сесть верхом. А у Гинсукэ была болезнь в паху, мошонка у него распухла. Иккю постоял, посмотрел на него, а у того распухшая мошонка была так велика, что свешивалась с передней луки седла и очень мешала ездить. Иккю это показалось смешным, и он сказал:

Гинсукэ, услышав это, сказал:

— Это «безумное стихотворение» удалось вам на славу, господин монах! — так восхищался он.

13 О том, как не могли сжечь тело одного монаха, а Иккю написал четыре строки, написанное бросили в огонь, и тело тут же сгорело

В земле Хитати есть один храм школы Чистой земли, называется Токунэндзи. Настоятель того храма получил должность по наследству от многих поколений предков, и непонятно, почему он так решил, но ушёл он в дзэнский монастырь. Долго болел он и в конце концов умер. Сын его, остававшийся в Токунэндзи, прослышал, что посмертное наставление будут проводить в дзэнском монастыре, и решил: «Всё-таки он — прямой потомок многих поколений настоятелей. Разве можно оставить его тело дзэнским монахам для наставления? Будет это неслыханным позором. Да будь что будет, пускай мне хоть рубят голову, но посмертное наставление проведу сам!» — с этой мыслью подговорил он тамошних жителей и ещё человек двадцать-тридцать бездельников, стали они шуметь и грозиться не оставить камня на камне от дзэнского храма. В монастыре услышали об этом и сказали: «Нет, с таким неудобным покойником не оберёшься неприятностей. Не нужен он нам!» — и выдали тело.

По окончании заупокойных служб тридцать пятого дня тот монах из Токунэндзи, сын покойного, вдруг взбесился, стал вести себя непотребно, выкрикивать всякую чушь. Всем прихожанам это мешало, они соорудили загон и поместили его туда. Он же разломал загон, вырвался, стал испражняться, брал испражнения в руки и мазал лицо, а ещё наложил их в посуду, из которой обычно ел, и с этой посудой бродил по округе, обнажился, одежду свою изорвал зубами в клочья, врывался в дома, приставал к жёнам и детям, опрокидывал их наземь и всячески злословил. Так бесился он, а в конце концов от бешенства и умер.

Тут же хотели тело предать огню, но труп, подобно камню в огне, почернел, а гореть не горел. Удивились, сложили гору угля и дерева, подожгли — а труп не горит.

Один монах, ученик бешеного настоятеля, увидел это и поразился чрезвычайно: «Не иначе обуяло его какое-то чувство, затвердело в нём, вот он и не горит. Даже железо сгорело бы от такого количества дров!» — так удивлялся он в мыслях своих и мучился вопросом: «Что же теперь делать?»

В это время Иккю пребывал в Хитати. Один человек и присоветовал тому монаху:

— Пришёл в наши края один подвижник из столицы, он — монах, обладающий добродетелью мудрости. Не порасспросите ли его? — И ученик бешеного настоятеля отправился к Иккю и рассказал всё как есть.

Иккю выслушал его и сказал:

— Достойное сожаления дело! Закон Будды состоит в том, чтобы прекратить разделять на себя и других, сдерживать порывы души. Уж тем более монах, учитель Закона, который должен бы ставить превыше всего дух великого сострадания и учить тому прихожан, — обуянный глупостью и самолюбием, оспаривает труп и при жизни уподобляется псу! Удивительное недомыслие. Сейчас я вам сделаю так, чтоб он сгорел.

Иккю написал четыре строки гатхи «Тленно всё созданное…»[152] и сказал:

— Бросьте это на мертвеца, и он сразу же испепелится. Давайте, поторопитесь!

— Благодарю вас! — отвечал тот, принял бумагу с гатхой и вернулся в свой храм. Бросил бумагу на обугленный труп, и тот вспыхнул, как будто его облили маслом, заполыхал и обратился в пепел. Удивительное то было дело!

Вот потому-то не было человека, который не называл бы преподобного Иккю воплощённым Буддой.

^{Иккю написал четыре строки «Тленно всё созданное…» и сказал: «Бросьте это на мертвеца, и он сразу же испепелится». Монах принял бумагу, бросил её на обугленный труп, и тот вспыхнул, как будто его облили маслом.}

14 О том, как Ёсия Дзёсай написал Иккю письмо, а тот ответил «безумными стихами»

В квартале Имадэгава жил человек, звали его Ёсия-но Дзёсай. Часто захаживал он к преподобному, а потом увлёкся делами и перестал его посещать.

Как-то раз прислал он ему письмо, в котором, как того требуют приличия, подробно объяснил своё отсутствие: «В недавнее время был очень занят, потому и не приходил и не писал. В ближайшие дни приглашу вас на заупокойную службу».

В ответ Иккю написал и послал ему:

Дзёсай, прочитав, сказал:

— Что ж, не впервые он подшучивает над людьми!

Конец первого свитка «Рассказов об Иккю, собранных в разных землях»

1 О том, как Иккю наставил на истинный путь человека, который убивал людей

Однажды человек, которого звали Хаякава Дзиро Таю, пришёл к Иккю и сказал:

— Нет воздаяния за человекоубийство, если на то есть важная причина, хоть пусть убьёшь даже тысячу десятков тысяч человек. А вот когда причины для убийства никакой нет, то даже убийство одного человека будет великим грехом и отступлением от Пути!

Тогда Иккю изволил сказать:

— Убийство живых существ — главный изо всех грехов. Какие бы ни были живые существа, даже блохи и вши, — убивать их нельзя. И ничто не сравнится с неубиением живого.

Тот человек сказал:

— Ничего в этом страшного! Бывает, убиваешь по приказу господина, а бывает, по просьбе товарищей, и отказаться невозможно. В таких случаях вина как раз на том, кто приказал. На мне никакой вины не будет! — умничал он с гордым видом.

Преподобный же, не успел ещё тот договорить, предложил:

— Слушай-ка, вон, видишь иву, сколько снега на ней? Ветви даже склонились. Не стряхнёшь ли тот снег с неё?

— Пожалуйста! — отвечал тот, стал под ивой и принялся трясти её, сбрасывая снег, — запорошило ему и голову, и плечи. Он стал отряхиваться, и тут преподобный сказал ему:

— Почему ты отряхиваешься? Это ведь я тебя попросил очистить иву от снега, меня и должно было запорошить! — а тот сразу всё уразумел, и с тех пор больше уже не убивал живое.

Думается всё же, что, хоть и столь грешно убивать людей, а всё же на тех, кто усмиряет врагов государя и разит грешников, не падает кара, сколько бы тысяч, десятков тысяч ни убили они. Зато если причины для убийства нет, то каким бы ничтожным ни был погибший, воздаяние за его убийство будет тяжким. Так что если даже и есть веская причина для человекоубийства, — хорошо ли, если самураи очень уж любят порубить всласть? Так что если есть причины для убийства, то должны быть и причины не рубить. Это нужно хорошо себе уяснить.

^{Преподобный предложил: «Слушай-ка, вон, видишь иву, сколько снега на ней? Ветви даже склонились. Не стряхнёшь ли снег с неё?» «Пожалуйста!» — отвечал тот, стал под ивой и принялся трясти её.}

2 О том, как Иккю споткнулся о голову одного глупца

Был один знаменитый шутник, которого знали повсюду в столице.

Дело было как-то летом. Изнурённый жарой, в поисках прохлады зашёл он в какую-то лавку, и ввечеру там прохлаждался.

Как раз Иккю зашёл по какому-то делу и торопливо прошёл возле него. Тут непонятно, что случилось, а выглядело так, будто бы он запнулся о камень, тот шутник подпрыгнул, снова упал на пол и сказал:

— Господин монах, больно же («а, итай»)!

Иккю тут же, не успел тот договорить, отвечал:

— Простите меня! Я думал, что это камень, а это был ваш нос? Если так уж больно, вряд ли вы вправду хотите снова со мной повстречаться («аитай»).

Сказал так и пошёл дальше.

3 О том, как Иккю рассказывал истории о минувшем

Человек, которого звали Кия Хэйдзиро, был очень маленького роста и чёрен собой. Люди вокруг смеялись над ним необычайно. И больше того, когда он выходил куда-то по делам, тыкали в него пальцами, а дети гурьбой шли за ним и толпились вокруг так, что даже просто идти ему было трудно, так что он уж и перестал куда-либо ходить.

Как-то раз он решился, позвал преподобного Иккю, рассказал ему без утайки о своём бедственном положении, но тут же пожалел о своей слабости, хоть уже было и поздно, и закручинился.

Иккю изволил сказать:

— Если от рождения родились маленьким, тут ничего не поделаешь. Печалиться об этом не стоит. Вот почему: даже маленький кусочек золота — драгоценность в Поднебесной. Игла, хоть и мала, но ценна для шитья одежды. Тушь, хоть и черна, но с её помощью записывают буддийские сутры, речения проповедников, сочинения святых, жизнеописания мудрецов, и она помогает обрести Путь Неба. Лак, хоть он и чёрный, уберегает всю утварь[154]. Горы, хоть и высоки, но их не ценят, ценно в них лишь то, что на них растут деревья. Иней и снег, хоть они и белы, причиняют страдания десяткам тысяч людей.

Рослый и упитанный человек, как бы он ни хотел стать худым и стройным, ничего сделать не сможет. Если он всё же постарается похудеть и ограничит себя в еде, то отощает, жизненные силы в крови неизбежно иссякнут, а от этого проистекают недуги, и это опасно для жизни. Или же худой и стройный человек, как бы он ни хотел стать рослым и упитанным, ничего сделать не сможет. Пытаясь потолстеть, станет он есть горы еды, лежать или сидеть, не напрягаясь, и тогда жизненные силы в крови придут в смешение, он объестся и станет привередлив в еде, потом будет хоть сидеть, хоть лежать, а ничего хорошего из того не выйдет, станет он подобен куче коровьего навоза, сложенной в постели, а после того будет прозябать, подобно Сюнкану на Острове Демонов[155], и жизнь его окажется в опасности. Тут уж, даже если бы явился в нашем мире будда Якуси, или возродились бы Дживака или Бянь Цюэ[156] и дали бы ему лекарство, чтобы его излечить, и то вряд ли оно бы помогло. Вот так обстоят дела с тем, что от природы чёрное и белое, высокое и низкое.

Есть одна забавная история. Жил где-то один человек, бойкий на язык и смышлёный. Он был совсем уж маленького роста, сам с этим поделать ничего не мог, и оттого огорчался беспредельно. От грусти стал он думать и решил, что пусть сам он такой, но вот дети — хотя бы дети его должны быть ростом повыше. Так что принялся он выбирать себе невесту. Ни красота, ни осанка его не привлекали, лишь бы рост был повыше. Нашлась одна женщина — несравненная уродина, а росту в ней было больше шести сяку[157]. Он тут же на ней женился и старался дни и ночи, так что вскорости она понесла, а через девять лун уже развязала она пояс роженицы[158]. Обрадовался он, взял на руки ребёнка — оказалась девочка. Жаль, хотелось ему мальчика, а вышла девочка, ну что ж, не выбросишь ведь её, и стал он её растить.

И вот, всё хотел он мальчика, старался много раз, но раз за разом рождались девочки, и набралось их у него пять. Брала его злость: «Ну сколько можно, вот досада!» — а поделать ничего не мог. Бывало, в сердцах кричал: «Придушить её!» или «Выброшу!» — но, само собой, ничего такого не делал и растил их. Дочери выросли все до единой похожими на мать — лицом черны, высоки ростом, нос вдавлен, зато щёки выпирали так, что, случись бы удариться обо что лицом, нос бы не пострадал. Глаза узкие, шеи как у цапли, и в шесть с лишком сяку ростом. Не мог тот человек ни зятя в дом принять, ни выдать дочерей в другую семью, так и тяготился с ними.

Что бы вас ни мучило, печалиться не следует, как вы видите из этой истории! — так Иккю заставил расцвести цветы среди «листьев слов»[159], рассказал это и удалился.

4 О том, как Иккю наградил именем Кудзу-но Ураминосукэ

Жил человек, которого звали Кудзу-но Кадзураносукэ. Был у него такой нрав — каким бы близким ни был ему друг, он сразу же огорчался и негодовал, если чуть что было не по нему, и порывал с ним.

Однажды к нему вдруг зашёл Иккю и сказал:

— Что же, Кадзураносукэ, с нынешнего дня будем вас называть «Кудзу-но Ураминосукэ». Вот почему: «кудзу» — это такая ползучая трава. Осенний ветер подует слегка и поворачивает листья этой травы, так что становится видна «ура», обратная сторона, это «урами» — «видеть изнанку», а «урами» значит ещё и «обида, огорчение». В стихах вот тоже говорится: «Лес под названьем Симода, где трепещут листья плюща»[160]. Так и в вашем сердце — как повеет осенний ветер, тут же появляется обида и досада. Что уж, даже у супругов, которые подобны «птиц чете неразлучной, раздвоённой ветке»[161], — даже между ними бывает, что они очень близки, а бывают и времена, когда отдаляются друг от друга. Само собой, разве можно ждать, что не настолько близкие люди будут поступать так, как вам того хочется? Невыносимо жалко всех тех, кто не задумывается о слабостях своей собственной души и считает прочих людей плохими. Вот и в стихах говорится:

Так и есть, если уж собственная наша душа не ведёт себя так, как нам самим бы хотелось, — так повелось в бренном мире, — то досадовать на других — большая ошибка. Родители то умиляются собственным детям, то досадуют на них. Непременно вспоминайте об этом, когда с вами случится что-то подобное!

5 О том, как Иккю рассказывал о лисе

Один человек пришёл в сплетенную из травы хижину, где жил Иккю, встретился с преподобным и сказал:

— Мы писать-читать не обучены, и когда слышим о том, что не можно увидеть глазом, то всё равно как будто не слышали. Расскажите что-нибудь интересное, всё равно что.

Тогда Иккю рассказал:

— Ну что же… Было то в Китайском государстве. Один тигр загнал лису и уже собирался её сожрать, а лиса ему и говорит: «Послушай-ка, тигр, не ешь меня! С нынешнего дня Небо назначило меня военачальником над всеми зверями. Поэтому если ты меня съешь, то пойдёшь против воли Неба и тут же погибнешь. Если же ты мне не веришь и думаешь, что я обманываю, — идём-ка пройдёмся со мной. Увидев меня, все звери, какие ни есть, непременно устрашатся, задрожат, побегут и попрячутся!»

Тигр удивился, решил это проверить и пошёл вслед за лисой. Как она и сказала, все до единого звери разбегались куда придётся и прятались, дрожали от страха и падали ниц. На самом-то деле бежали они не потому, что испугались лису, — убегали и в страхе дрожали они оттого, что увидели тигра. А тигр подумал, что и на самом деле звери боятся лису, склонился перед волей Неба и стал ту лису защищать. Вообще говоря, лисы удивительные обманщики! К слову, множество таких лис живёт повсюду в людских домах. Не давайте им себя обмануть, берегитесь их![162]

^{Тигр пошёл вслед за лисой. Как она и сказала, все до единого звери разбегались и прятались. На самом деле бежали они не потому, что испугались лису — убегали и в страхе дрожали они оттого, что увидели тигра.}

6 О том, как арендатор Носэ просил у Иккю лекарства

Жил здесь один великий гуляка, на выдумки хитрый, а звали его «арендатор[163] Носэ». Как-то раз наступил двадцать седьмой или двадцать восьмой день последнего месяца года, и с него стали требовать оплаты долгов. Прижало его, оббегал он всех знакомых, но на какие хитрости ни пускался — такое уж время, что каждому деньги нужны, и не нашлось никого, кто бы сказал: «Я тебе помогу!»

А ещё недалеко от Аватагути жил местный богач, которого звали Хикохати. Пошёл Носэ к нему. «Займу у него!» — с такой мыслью спешил он в Аватагути. Этот Хикохати — и за какие-то прегрешения в прошлых жизнях он таким уродился? — по утрам и вечерам ел неочищенный тёмный рис, запивая кипятком вместо супа, — вот каков он был.

Рассказал ему Носэ, за чем пришёл, но, как было сказано, даже еды для себя жалел он — мог, бывало, пожадничать и за целый день не съесть ничего, а уж родственникам, а тем паче постороннему, ссудить денег — о таком и подумать нельзя. Так ничего и не добился от него Носэ, делать нечего, собрался он в обратный путь, тут же сложил:

— так высказался он и ушёл домой.

Один человек сказал ему:

— Ступай к преподобному Иккю, расскажи ему о своих печалях! Он сострадателен, не может быть, чтобы он тебе ничего не дал. Иди скорее! К тому же и ты, когда дела шли неплохо, когда-то помогал ему, и он из благодарности сердечно к тебе отнесётся, невозможно, чтобы он тебе отказал. Скорее, спеши!

— А ведь и правда! — согласился Носэ, и, когда он прибыл к Иккю, тот его принял.

Вначале поговорили они об одном, о другом, и Носэ, улучив удобный момент, сказал:

— А вот, господин преподобный, «из четырёх сотен и четырёх недугов бедность — самый тяжёлый» — печалились древние. Вы, господин монах, знаете, что мучим я этим недугом уже годы и месяцы. Нынче у меня обострение, и пошёл я к одному лекарю, а он мне сказал: «Этот недуг нам излечить невозможно. Не указан такой недуг в книгах. А уж если нет там недуга с таким названием, то и лекарь помочь не может. Наверное, недуг ваш называется „долги“. Какой бы ни был лекарь, хоть даже сам Дживака или Бянь Цюэ[165], нелегко было бы ему вас излечить. Вот если начнёте принимать чудесное лекарство „Золотые пилюли“, тут же излечитесь!» — так он мне рассказал. Если у вас, преподобный, найдётся такое, то хотелось бы получить один свёрток с этим лекарством! — так говорил он, проливая слёзы ручьём, а Иккю, выслушав его, сказал:

— Да, действительно, этот недуг свирепствует дважды в году. Вот в это время примерно, и ещё в середине седьмой луны он расходится до дальних земель и глухих деревень. Что ж, если так, найдётся у меня немного того, что вы просите. Дам вам один свёрток! — сказав так, ушёл он в дом и вынес свёрток с деньгами, написал на нём: «Поддерживающие жизнь и оберегающие тело пилюли».

— Вот, выдаю вам один свёрток. Это вас должно вылечить. А если охватит недуг опять, тут уж я помочь не смогу! — так сказал и передал ему деньги.

7 О том, как Иккю говорил о высоком

Один человек пошёл к преподобному и говорил с ним. Когда они всё обсудили, он сказал:

— Господин преподобный! Я тут болел, долго лечился и вот начал вставать, и первым делом пришёл к вам. По всей Японии идут разговоры о том, какой вы умелый рассказчик. А расскажите-ка о чём-нибудь, всё равно о чём! Кстати, вот, например, в этот раз расскажите-ка о том, что оценивается высоко в этом мире. Для начала, что же высоко ценится?

Иккю выслушал его и сказал:

— Что же. То, что называют «высоким», — это, во-первых, горы Фудзи, Асама, Хоки, Такама, Атаго, Хиэй. Пагоду в Тодзи, носы тэнгу. Говоря о других вещах, высоко оцениваются следы кисти Сюйтана[166] и Дайто[167], далее, стихи Цураюки[168] короткие истории на красочной бумаге Тэйка[169]. Далее, произведения из глины — это «настоящие» кувшины для чайных листьев[170], бунрин[171], катацуки[172], маруцубо[173], насубикабура[174], из металлических чайных сосудов кабуранаси[175] — цуру-но итигоэ[176], бронзовые вместилища для чая. Потом, короткие мечи вакидзаси, мечи тати, катана, изготовленные Ёсимицу, Масамунэ, Кунитоси[177]. Из сделанного Юкихирой[178] — колчаны. Высока цена на рис в засуху, а ещё дороже золотые слитки. Высокий, как у птицы калавинки, голос у поющих детей, они могут брать самые высокие ноты.

Так рассказал он обо всём «высоком», а прихожанин ему:

— Вот, преподношу преподобному! — с такими словами достал и поднёс ему одежду.

Иккю не выказал никакой радости, ни слова благодарности не сказал, сложил лишь «безумные стихи»:

Так он сказал на прощание, с тем и отпустил его.

^{Один человек пошёл к преподобному и сказал: «Господин преподобный! Я болел, теперь начал вставать и первым делом пришёл к вам. По всей Японии идут разговоры о том, какой вы умелый рассказчик. А расскажите-ка о чём-нибудь, всё равно о чём!»}

8 О том, как один человек желал практиковать дзэн и пришёл к Иккю

Один человек пришёл к Иккю с просьбой, высказал ему своё желание обучаться дзэн, а преподобный, выслушав его, сказал:

— Это легко. Если у вас есть такое желание, постарайтесь представить себе истинную природу «конго» — алмазного тела[179] .

Тот, услышав это, ответил:

— Вообще-то, нечего там и думать об истинной природе «конго». Это — солома. Ведь сандалии плетут из соломы, так что ничего другого и быть не может.

Иккю очень развеселил такой ответ, но он сказал:

— Нет, я вовсе не об этом. «Конго», «истинная природа алмазного тела», это лишь звук, оно не видно глазами, его нельзя взять в руки, оно не сгорает в огне, попробуешь разрезать — не разрежешь, в воде не мокнет, ни в какой цвет не окрашивается, потому можно решить, что его вовсе нет, но изначально оно существует и в своё время проявляется, — так учил его Иккю.

Тот послушал и сказал:

— Что-то это для меня чересчур сложно. Если мы о «конго» — то их только из соломы и делают. Из чего другого их сделать нельзя. Если вы не об этом, то я даже не знаю, о чём это вы толкуете, — так он ответил и вышел, но, дойдя до ворот, вернулся.

— Господин монах, у ворот до меня дошло, что это за «истинная природа алмазного тела», о которой вы учили. Это, должно быть, ветры? Ведь вот что — эти самые ветры, звук у них есть, а в руки их взять нельзя, глазами не видны, не окрашиваются ни в какой цвет, в огне не горят, хоть режь, хоть вари, что с ними ни делай — можно бы подумать, что нет их, а как заболеешь животом, их сколько угодно бывает!

Так сказал он, довольный собой, и было то смешно.

9 О том, как трое людей услышали от Иккю об обезьянах, которые «не видят и не слышат», и решили принять обеты

Один человек украсил вход в дом изображением трёх обезьянок. Одна обезьянка обеими руками прикрывала глаза, другая обеими руками закрывала уши, и ещё одна прикрывала рот[180].

Трое друзей стояли перед входом в тот дом и рассматривали. Как раз тогда там проходил Иккю, подошёл, поглядел, кивнул и удалился, посмеиваясь.

Один из тех троих сказал:

— Вот мы тут по-всякому подшучиваем над разговорами о трёх обезьянках, а сути-то и не знаем. Вот тот монах только что здесь постоял и пошёл, он посмеялся, и если уж кивнул, то наверняка знает, о чём речь. Давайте-ка попросим его нам рассказать!

— Давайте, так и сделаем! — говорили они, друг за другом побежали за ним, догнали и хватали его за рукава: — А можно спросить господина монаха? Вот вы только что видели на воротах трёх обезьян, кивнули и улыбнулись, — наверное, вы хорошо знаете, о чём речь. Мы глупы, читать не обучены и не знаем приличного обхождения. Расскажите-ка нам о них. А мы уж, как разойдёмся по домам, расскажем домашним. Пожалуйста, просим вас! — так насели на него, а Иккю сказал:

— Видите ли, об этих обезьянах ничего особенного мы[181] тоже не знаем. Но всё-таки, раз вы, молодые люди, все из приличных семей, нехорошо было бы оставить вас без ответа. Вот как ещё о них рассказывают:

Так он сложил и прочитал им, а те трое сказали:

— Надо же, так и есть, как в этих стихах говорится! Каждому из нас нужно хорошо осознать смысл этих стихов. А этот господин монах, верно, воплощение Будды! — так все вместе решили они и пошли домой.

Один из них сказал:

— Что же, как думаете, может, как в этих стихах говорится, принять нам обеты «не видеть», «не слышать» и «не говорить»? — и все согласились:

— Так и поступим! — Так дошли они до окраины города, и тут как раз донёсся до них далёкий звук вечернего колокола, а тот из них, кто принял обет «не слышать», вспомнил как бы невзначай:

Так проговорил он старые стихи вполголоса, а тот, кто принял обет «не говорить», сказал:

— Что ж это ты! Как бездарно ты презрел свой обет «не слышать»! — с такими словами всплеснул он руками, стал показывать на того пальцем и высмеивать, а тот, который принял обет «не видеть», говорил:

— Ну вот, что ж это вы слушаете, что ж вы это говорите, взяли и нарушили великие обеты! Как это глупо и несознательно! — так он стыдил их.

Смешной образ мыслей был у этих троих.

10 О том, как Иккю высказал своё мнение одному человеку

Есть один человек, недавно приступивший к буддийским практикам. Раз за разом приходил он к преподобному Иккю, а тот учил его десяти тысячам разных вещей. Как-то раз, когда преподобный его повстречал, он ему сказал:

— Вы вспыльчивы. Научитесь как следует сдерживать себя!

Тот ответил:

— И правда, обычно-то я думаю, что в искусстве сдерживать себя я превзошёл статуи божеств-дзуйдзин[183]. Но вот неожиданно, когда я пребывал в недеянии и непривязанности[184], подошёл какой-то грубиян и харкнул мне в лицо, а я утёрся и сдержал себя.

Преподобный изволил сказать:

— У меня нет слов! Плохо ты старался понять, что такое сдержанность. Ни в коем случае нельзя утираться! Если ты утираешь плевок — то думаешь, будто плевок того деревенщины, который плевал, мерзок, грязен, оттого и утираешься. От отвращения всё больше растёт гнев, и кто знает, до какой беды это может довести! Потому, хоть и грязен его плевок, нужно оставить как есть, пока не просохнет. Такого дурака, что плюёт в лицо безвинному человеку, не следует воспринимать как живое существо. Он — всё равно что безумец, или пьяница в горячке, или идиот, или глупец.

К примеру, насекомое, которое называется муха, без страха влезает на голову человеку, не смущаясь его знатностью или положением, и там совокупляется или гадит. Мы знаем, что муха — всего лишь насекомое, и потому на неё не злимся. Точно так же, как в случае с мухой, следует думать и когда имеешь дело с таким человеком, о котором говорили раньше, — людская мораль здесь неприменима, и тут не обойтись без такого понимания сдержанности.

11 О том, как один неосмотрительный монах превратился в быка и пришёл к Иккю

Есть у Иккю в учениках монах, которого зовут Унтибо — «Знание (сокрытое) Облаками». Проживал он в земле Ооми, и, по прошествии скольких-то лет и месяцев, как-то пошёл к Иккю и попытался зайти к нему в монастырь, но один послушник замахнулся на него палкой.

— Что это, в чём дело? — попытался сказать он, но ничего не смог выговорить и сбежал. Попробовал ещё раз — то же самое. Так что сначала остановился он при дороге и стал думать: «Что же такое? Нарочно пришёл я в такую даль, и теперь ни с чем возвращаться?» — так он подумал и пошёл в храм снова.

Тогда послушник сказал:

— Что надумал этот бык? Уже в который раз приходит! — отвёл его в сторону и там привязал.

Тогда монах оглядел себя — а он бык. Не было предела его печали. «Наверное, так вышло из-за великого греха, что я недавно получил те приношения!»[185] — подумал он. Конечно же, слышал он, что добродетель чтения Почитаемого Всепобеждающего Заклинания — Сонсёдарани избавляет от греха получения подношений, думал: «Прочитать бы Заклинание!» — но раз он его не учил, то и оно не могло помочь. «Возглашу хоть название сутры!» — решил он, но ничего не смог выговорить своим неповоротливым языком. Получалось у него лишь мычание.

— Этот бык, не заболел ли он? Травы не ест, воды не пьёт, лишь мычит! — говорили люди, а он в печали своей забыл о еде, только мычал три дня и три ночи.

Из жалости, наверное, кто-то прочитал ему Сонсёдарани, и он тут же снова стал монахом.

Отвязал он верёвку и пошёл к преподобному. Преподобный изволил спросить:

— Когда ты пришёл? — а тот отвечал:

— Я пришёл три дня назад.

— А где же ты был?

— В хлеву! — И рассказал всё как было. Преподобный пожалел его и научил Почитаемому Всепобеждающему Заклинанию, и тот через какое-то время постиг Путь.

Странное происшествие, такого следует ужасаться и не навлекать позор на себя!

^{«Возглашу хоть название сутры!» — решил монах, но ничего не смог выговорить, получалось у него лишь мычание. «Этот бык, не заболел ли он? Травы не ест, воды не пьёт, лишь мычит!» — говорили люди, а он в печали своей забыл о еде, только мычал три дня и три ночи.}

12 О заслуге Почитаемого Всепобеждающего Заклинания

Неподалёку от Кумано одна девочка лет двенадцати или тринадцати собирала зелень, и вдруг распласталась и была как будто при смерти. Как раз тогда проходил мимо Иккю, он подошёл к ней, посмотрел — а там ползёт змея, длиной в четыре или пять сяку[186]. Иккю посохом отбросил её, приподнял девочку и расспросил о том, что с ней случилось.

— Только что подходил молодой господин и изволил сказать: «Ложись сюда!» — а потом швырнул меня на землю, зачем-то стал присматриваться к моей шее и как будто был поражён и напуган, приближаться не стал и изволил убежать, — рассказала она.

Иккю удивился, развязал ленточку, которая скрепляла причёску девочки, — а то была бумага, на которой было записано Почитаемое Всепобеждающее Заклинание — Сонсёдарани, которую разорвали и сделали завязку для волос.

— Удивительно, — вот этого он испугался и не стал подходить!

Такую историю как-то рассказал преподобный прихожанам.

Вот так-то заслугами этого Всепобеждающего Заклинания девочка осталась в живых. Так что амулеты нужно иметь при себе.

13 О том, как преподобный спас обезьяну в земле Идзу

Когда Иккю пребывал в земле Идзу, один тамошний горный житель поймал обезьяну, привязал к столбу и стал безжалостно избивать. Когда он уж почти забил её до смерти, проходил там Иккю, увидел это, пожалел обезьяну и упросил отдать её ему, а потом отпустил.

Время тогда как раз было весеннее, и как-то вечером та самая обезьяна пришла к Иккю с земляникой, завёрнутой в дубовые листья, и поднесла ему. Умилившись такому, Иккю насыпал бобов в полотняный мешок и отдал ей, она взяла и удалилась, а потом приходила снова, насыпав в мешок каштанов, и, как и раньше, вручила преподобному и ушла.

— Даже скоты хорошо понимают, что такое благодарность за спасение жизни. А потому те, кто, родившись человеком, не различает хорошего и плохого, уступают той обезьяне!

Так с чувством он подробно рассказывал прихожанам об этом случае. Нет в том ни капли вымысла.

14 О том, как тэнгу научил Иккю мудре

Когда Иккю был ещё только начинающим монахом, подался он заниматься буддийскими практиками в землю Этиго, шёл где-то посреди гор, и солнце начало клониться к горам на западе. Какой-то местный житель сказал ему:

— Господин монах, если ищете ночлег, ступайте в старый храм, который вон там виднеется, там и переночуйте. Только вот говорят, будто бы в том храме по ночам обитают тэнгу[187], ничего?

— Это как раз то, что нужно! — отвечал Иккю, пошёл в тот храм, взобрался на алтарь, сложил мудру[188] Невидимости и успокоился. В середине ночи сверху с гор кто-то спустился — если б то были люди, то по звуку — человек двадцать или тридцать протопали к храму.

«Ну и ну!» — подумал Иккю, смотрит и видит — толпа послушников гурьбой ввалилась в храм, и принесли они в паланкине монаха, лицом он был бел, даже немного синеват. Столпились, окружили они паланкин, но тот монах прогнал всех послушников в сад:

— Ступайте поиграйте там!

Те послушно потопали наружу и стали играть.

Тогда монах сказал:

— Ты, монах, который там прячется, — иди сюда!

«Надо же, он меня нашёл!» — подумал Иккю и спросил:

— А зачем?

— Никуда не годится твоя мудра Невидимости, видно тебя. Ступай сюда, я тебя научу!

Иккю успокоился и подошёл к нему. Тот его учил-учил, а потом сказал:

— Теперь попробуй сам. Тех я выгнал, потому что не хотел показывать этим бестолочам. А ты попробуй, сложи мудру!

— Ну что же… — Иккю сложил мудру.

— Хорошо, хорошо! Вот теперь тебя не видно! — сказал тэнгу. Потом он вместе с послушниками станцевал, а на рассвете ушли они в горную глушь.

Иккю как-то рассказал эту историю одному человеку.

^{Тэнгу сказал: «Никуда не годится твоя мудра Невидимости, видно тебя. Ступай сюда, я тебя научу!» Иккю успокоился и подошёл к нему.}

15 О том, как Иккю рассказывал о мышах

В северной части столицы жил Камэя Рокуэмон, был он прихожанином Иккю, частенько захаживал к нему в храм, вёл разговоры о десяти тысячах вещей и тем утешался.

Как-то раз пришёл он к преподобному и рассказывал:

— Вот, преподобный, пребываю в тоске я, сколько ни раздумываю, с какой стороны ни смотрю, а нет печальней доли, чем человеческая. Самое грустное то, что, чего бы я ни пожелал, а ничего не выходит, оттого грустно мне, печально пребывать в этом мире, тяжело, и хочется скорее умереть, — с такими мыслями влачу каждый день, лишь жалуюсь впустую. Почему бы это так одолевает меня бедность? Слышал я, что Дайкоку[189], бог благополучия и достатка, исполняет желания живых существ и дарует благосостояние. Что ж, может, и мне с завтрашнего дня стоит попробовать молиться ему?

Преподобный ответил:

— Нет-нет, сколько ни молись Дайкоку, если нет у тебя кармы, идущей из прошлых рождений, ничего не выйдет. Расскажу-ка я тебе лучше интересную историю, а ты послушай.

У мыши родилась дочь, и подумала мышь: «Наверное, вырастет моя дочь такой красавицей, что с ней не сравнится никто в Поднебесной! Надо найти ей подходящего жениха!» Так она гордилась дочерью и решила: «Добродетель Солнечного владыки[190] озаряет весь мир, вот бы его мне в зятья!» — и наутро, как вышло солнце, обратилась к нему: «У меня есть дочь, первейшая из всех красавиц. Прекрасна она статью, и лицом нежна. Не возьмёшь ли её в жёны?» — а солнце ответило: «Действительно, моя добродетель освещает весь мир, но, как встречу я тучу, исчезает мой свет, бери в женихи тучу!» — изволило сказать солнце. «И правда!» — подумала мышь и, увидев чёрную тучу, рассказала, чего она хочет. «Да, есть у меня такая способность — скрывать солнечный свет, но, как подует ветер, я рассеиваюсь и исчезаю, так что возьми в зятья ветер!» «И точно!» — подумала мышь и обратилась к подувшему с горы ветру. Тот отвечал: «Способен я рассеивать тучи, сгибаю я деревья и травы, но, как встречусь с глинобитной стеной, не хватает мне на неё силы. Так что бери в зятья стену!» — и тогда мышь рассказала стене, чего она хочет, а та говорила: «Не справляется ветер со мной, но вот мыши точат меня, и вот этого я снести не могу!» И подумала мышь: «Получается, что нет в мире сильнее мышей!» — и выдала дочь свою замуж за мышь.

16 О монахе Кукабо

Этот Кукабо — монах, который прислуживает преподобному Иккю, — сколько бы съестного ни съел, а никогда не наедается досыта, и как поест, так через небольшое время снова ест, и из-за того прозвали его «Бездонный Монах».

Когда он ещё был в миру, то на праздник брал миску в один сё и пять го[191], наполнял сакэ, приговаривал: «Выпьем пару глоточков, и ещё три!» — и выпивал. От такого обжорства проел он весь дом и теперь служил в этом храме.

Как-то Иккю, чтоб не уснуть, сложил стихи:

17 О лавке кистей «Юусигэ»

Иккю часто захаживает в лавку «Юусигэ», где продают кисти, а там их делают не очень-то искусно, и получаются они так себе.

Как-то преподобный написал им письмо, в котором подробно всё изложил, и приписал:

«В следующий раз постарайтесь делать кисти получше. Возьмёшься писать — а из них волос лезет, неудобные, неприятно от этого, а вы сделайте так, чтоб почувствовалось — вот настоящая кисть, и как хорошо пишется такой кистью!» — а в конце письма написал:

Так посмеявшись над ними, послал он это письмо, а в лавке потешались: «Господин монах не впервой уж над нами шутит!»

Конец второго свитка «Рассказов об Иккю, собранных в разных землях»

1 О том, как Иккю спас фазана

Когда Иккю жил в храме Сёрэндзи в земле Ооми, как-то ночью приснился ему удивительный сон.

У Какусукэ, жившего в соседней деревне, был отец, которого звали Ёсисукэ, он умер три года назад. При жизни он был слеп на один глаз, и вот явился он к Иккю во сне и сказал:

— Я после смерти переродился фазаном. В такой-то час такого-то дня владелец этих земель выедет на охоту, и тогда мне будет трудно спастись. Как буду спасаться в вашем храме, спрячьте меня. Буду вас благодарить во многих рождениях в любых мирах. Как вы знаете, я был на один глаз слеп, а в этот раз к вам, возможно, слетится немало фазанов, — узнаете меня по тому, что у меня и сейчас одного глаза нет, и поможете мне! — так с жалобным видом просил он, проливая слёзы, и показался тот сон Иккю необычным, а на следующий день, как и было сказано, владелец той земли выехал на соколиную охоту. Один фазан прилетел в храм.

Преподобный подумал, увидев его: «Уж не этот ли фазан мне снился?» — пригляделся, а у фазана, как тот во сне и говорил, нет одного глаза. Посадил он фазана в котёл, прикрыл крышкой и делал вид, что ничего не случилось. Охотники зашли в храм, высматривали там и сям, но пришлось им уйти ни с чем.

Преподобный достал из котла фазана и рассказал как было, от начала и до конца всё наследнику, Какусукэ. Тот обливался слезами, принял фазана и кормил его до самой смерти. Удивительный это был случай!

2 О том, как Иккю упал в реку Кацура

Когда Иккю переправлялся через реку Кацура, так получилось, что он упал в воду и его понесло течением.

Тогда много людей собралось, чтоб переправляться. «Что это! Что это!» — ахнули они, но не нашлось среди них никого, кто бы сказал: «Я его вытащу!»

Протащило его больше одного тё, а ниже по течению зацепился он за какой-то пень и со временем выкарабкался наверх. «Надо же, видели мы, как этот монах попал в реку и его понесло, а ему всё-таки удалось выбраться! Чудом спас он свою жизнь!» — так на все лады удивлялись люди. Иккю же сказал:

— Мне бы не повезло быть унесённым и потом выбраться, если б сначала не угораздило свалиться в реку!

Слышавшие то люди громко засмеялись:

— Какой мастак пошутить этот монах!

^{Когда Иккю переправлялся через реку Кацура, так получилось, что он упал в воду и его понесло течением.}

3 О том, как Иккю ответил на вопрос

Один человек, знающий толк в житейских хитростях, принёс к Иккю воробья и спросил:

— Ответьте-ка, господин монах, этот воробей жив или мёртв?

Иккю изволил ответить:

— Му![192]

Тот человек удалился, не попрощавшись.

Неизвестно точно, что он думал, но, наверное, если бы Иккю ответил: «Жив!» — то он воробья убил бы, а если бы сказал: «Мёртв!» — то выпустил[193].

А потом Иккю сам пришёл к нему, ступил одной ногой в дом и позвал: «Хозяин! Хозяин!» — и тот к нему вышел.

Иккю спросил:

— Я уже в дом вошёл или ещё нет? — а хозяин кое-что понимал, а потому ничего не ответил, только хлопнул в ладоши и рассмеялся.

4 О женщине, которая убила своего мужа

Одна замужняя женщина в горной деревне тайком встречалась с другим, очень полюбили они друг друга, и сильна была та любовь.

Как-то ночью говорили они: «До каких пор мы будем скрываться! Как-нибудь убьём нынешнего мужа и тогда сможем встречаться друг с другом, когда захотим!» Так они сговорились, всё обдумали, и однажды вечером она так напоила мужа сакэ, что он упал и уснул, а поздно ночью, когда все люди легли спать, вдвоём с любовником вбили они мужу в голову гвоздь и так убили, потом подожгли дом и сожгли его в нём, а чтобы ни у кого не вызвать подозрений, жена вцепилась в обгоревшее тело мужа и принялась громко рыдать.

В то время проходил там Иккю, услышал рыдания той женщины, подивился и расспросил людей, которые были поблизости, а они рассказали — так, мол, и так.

Иккю выслушал их и сказал:

— Рыдает она так, будто чего-то боится, а горя не слышно. Удивительно! — с этими словами он пошёл дальше.

А потом рассказывали: «Давешний подвижник — не человек. Это Великий Учитель, распространяющий Учение[194], явился самолично, чтоб обличить тех, кто от страстей своих забывает о сострадании!» Другие соглашались: «Точно, это приходил Великий Учитель! Только по голосу он ясно понял, в чём дело! Необычайно редкий по проницательности монах во все века!» — так все удивлялись.

5 О том, что случилось, когда Иккю было одиннадцать лет

Наставник-монах уехал по делам, и как раз тогда, когда он был в отъезде, прибыла заказанная им ваза. Иккю случилось её надбить, а когда прибыл наставник, ему пришлось представить её ему.

А наставник тоже был скор на ответ:

— «Полная луна не может быть ущербной» — а где же ущербная часть? — а Иккю, уже в ту пору наделённый мудростью, отвечал:

— «Её скрыло облако!» — и вернул надбитую часть.

Смысл сказанного наставником таков: «Полная луна кругла и у неё не бывает ущерба. Ваза тоже должна быть подобна луне и не иметь надбитости, так почему же у неё не хватает края?» — а ответ Иккю: «Её скрыло облако!» — значит, что «скрылось в облаках и есть вот здесь», на что наставник рассмеялся: «Какой находчивый послушник!» — и подарил ему ту вазу.

6 О том, как Иккю гулял по Восточной горе

Иккю вместе с двумя-тремя прихожанами пошёл любоваться цветами на Восточной горе, Хигасияма. Тогда как раз была середина весны, деревья были в полном цвету, и гуляющих было много. В одном месте собрались четверо-пятеро человек, хлопали в ладоши, подпрыгивали и громко смеялись. «Что вас так веселит?» — спросили у них, и оказалось, что те пускали ветры. Один из прихожан сказал:

— Это они, должно быть, перепили сакэ, потому так и развлекаются, пуская ветры.

Иккю на это говорил:

— Не скажите, это, должно быть, и вправду весело, вон ещё в старину считалось увлекательным, даже вот в театре Но: «Как радостны весенние ветры, о, весенние ветры, как радостны вы!»[195] — раз так поют, то в пускании ветров по весне, наверное, что-то есть!

7 О том, как мужчина и женщина, живущие в горах, превзошли постигающих Путь

Когда Иккю проходил горную деревню в земле Сэццу, он видел двоих горных жителей. Один распластался на земле, а другой вскапывал огород. То были отец и сын. Когда Иккю приблизился, то увидел, что сын лежал, укушенный змеёй, и уже умер.

Отец же, не выказывая никаких горестных чувств, обратился к Иккю:

— Дальше по дороге будет дом. Я там живу. Оттуда должны принести обед. Сын неожиданно помер, так что скажи: «Неси еду на одного!»

Иккю подошёл к нему и спросил:

— Когда смерть разлучает сына с отцом, люди печалятся. Отчего же ты не выказываешь сожалений? — а тот ему отвечал:

— Как говорится, птица с птенцом ночует в лесу, а назавтра они разлетятся.

А смысл тут такой, что связь родителей и детей подобна узам между птенцами и птицами, которые вместе ночуют в лесу, а наутро, как закончится ночь, улетают кто куда.

Иккю оттуда пошёл в указанный дом и передал женщине, оказавшейся там, то, что сказал ему тот человек.

— А, вон оно что… — И от приготовленной на двоих еды отложила часть, оставив еды на одного, и вышла из дома.

Иккю спросил:

— Кем вам приходится тот человек, что погиб?

— Это был мой муж! — так она отвечала без тени сожаления.

Иккю сказал:

— В этом мире, даже если умирает посторонний человек, то грустят и печалятся, а тут умер ваш муж, как же вы, слабая женщина, так к этому относитесь? — а она отвечала:

— Как говорится, муж и жена — как люди на рынке, сделали дело и разошлись, — и с этими словами пошла своей дорогой.

А смысл этого такой, что связь между мужем и женой такая же, как между людьми, которые повстречались на рынке, сделали дело, за которым пришли, и расходятся.

Очень удивился Иккю: «Надо же, в такой глуши, в горной деревне, нашлись мужчина и женщина, которые так хорошо осознали непостоянство жизни и смерти!»

8 О Змеином храме

В Сага[196] жил один подвижник по имени Рёи. И с каких-то пор к нему приползала змея, обвивалась вокруг шеи и не уползала. И так он пытался, и эдак, в конце концов удавалось ему её с себя снять, но на следующую ночь она приползала к нему и обвивалась. Был он мудрым монахом, и когда каждый день ходил в столицу с чашкой для подаяния, то прятал змею, намотав на шею промасленную ткань так, чтобы её не было видно. Такое его положение приносило ему одни страдания, а тут в Сага, в храме Двух Почитаемых — Нисонъин[197], обретался Иккю, и этот монах пошёл к нему и всё рассказал о своих горестях.

Иккю выслушал его и сказал:

— Наверняка такую форму обрела женская страсть. Поэтому уходи-ка отсюда на гору Коя. А если не уйдёшь, никак от этого не избавишься, — так он ему посоветовал.

Обрадовался монах, пошёл взбираться на гору Коя, и на склоне Фудо, Фудодзака, эта змея исчезла.

Рёи возрадовался, что наконец-то избавился от неё, три года прожил на горе Коя, пока тот случай со змеёй не стал забываться, а потом, скучая по родным местам, вернулся в Сага. Два-три дня ничего не происходило, а потом ночью снова приползла змея и обвилась.

Если бы он остался на горе Коя, жил бы себе счастливо, а он отчего-то вернулся на родину, и в Сага снова это с ним случилось. Печально было видеть, сколь неотвратимы последствия кармы!

Сейчас ещё можно увидеть место, где жил тот монах. Люди прозвали его «Змеиный храм».

^{В Сага жил один подвижник. С каких-то пор к нему приползала змея, обвивалась вокруг шеи и не уползала. Такое его положение приносило ему одни страдания. Он пошёл к Иккю и всё рассказал о своих горестях.}

9 О том, как женщина возродилась собакой

У Иккю была собака. Как-то раз принесла она пятерых щенков. Одного из этих пятерых мать-собака невзлюбила, к соску не подпускала, рычала на него и кусала.

Слуги за это злились на неё и пинали, а как-то ночью она явилась во сне Иккю и сказала:

— В прошлой жизни я была куртизанкой по имени Касива, и у меня было пятеро мужчин. Четверо, если что случалось, относились ко мне с большой любовью. А один постоянно лгал и много раз заставлял меня страдать, а мне, хоть и не нравился он, но приходилось быть с ним. Эти пять щенков — пятеро моих мужчин, четверых за их доброе отношение в прошлом я пою молоком и ласкова с ними. А того, из-за которого я страдала, мне и кормить не хочется, не люблю я его, потому так с ним и обращаюсь! — так подробно рассказала она о минувшем, а Иккю рассказывал о том прихожанам.

10 О монахе по имени Тикурин

В земле Ооми есть храм, который называют Тикуриндзи — Храм в Бамбуковой роще. Тамошний настоятель был ростом всего в три сяку[198].

Был там где-то мальчик, который понравился настоятелю, он раз за разом принимал его, и они развлекались, а потом почему-то мальчик к нему охладел и перестал приходить, а Тикурин в расстроенных чувствах оставил всё, закрылся в спальне, лежал ничком, жаловался прислуге, бросался подушками и всячески злословил. Тут-то пришёл к нему Иккю. А с Тикурином они были издавна дружны.

— Что это ты тут такое говоришь, на кого злишься? Давай, успокойся сначала. Что это ты, неужто расстроился и лежишь тут? Ну-ка рассказывай! — спрашивал его Иккю, и Тикурин отвечал:

— Вот такое дело со мной случилось. И теперь он ко мне охладел и не приходит. Хочу его позвать, но приходится скрывать чувства перед его родителями и братьями. Как бы так по-хитрому сделать, чтобы спросить его: «Почему ты равнодушен и не приходишь?» Вы умом превосходите прочих, помогите чем-нибудь!

Иккю отвечал:

— Есть множество способов спросить что-нибудь у человека втайне от прочих, ты заверни в бумагу немного съедобной травы, рисовых отрубей и монет.

Тикурин спросил:

— А к чему это?

— В этом будет вот какой смысл: «На» — травы, «дзэни» — монеты, «конука» — отруби, а всё вместе — «Надзэ ни кону ка?» — «Почему не приходишь?» — И Тикурин обрадовался:

— Как это у вас интересно получается!

— Ну вот, а сегодня вот льёт дождь, и оттого так печально. Вчера я от одного человека получил немного выдержанного сакэ. Выпей немного. А я тоже присоединюсь! — И стали наливать друг другу, пели и танцевали, и посреди одной песни Иккю встал и начал плясать:

Так он спел и ушёл. Смешно это было.

11 О том, как Иккю спас крестьян из деревни Торияма, что в земле Ооми

В то время деревня Торияма в земле Ооми находилась во владении кого-то из семьи Рокудзё, и управлял ей Кудзэ Матауэмон, а человек он был безмерно жадный и отбирал у крестьян всё, что было, а сверх того ещё и утварь для возделывания земли, так что собирать урожай они не могли, а потому и жить им там стало невозможно. Стали они потихоньку пропадать один за другим, и в конце концов осталось их совсем немного. Тяжко им было, и вот собрались они, стали шуметь, решать, как им быть.

Один сказал:

— Пусть мы всего лишь крестьяне, но разве можно нас до такого доводить! Забрали даже земледельческую утварь, как мы теперь будем работать на поле? Даже если и останемся здесь, поделать ничего не сможем. Раз нам всё равно помирать, то пойдём пожалуемся, а там будь что будет! А вы как думаете?

Другой говорил:

— Нет, можно обойтись и без таких крайностей. Вот что я скажу: военные — это другое дело, а лучше бы подать жалобу тому, кто носит одежду с длинными рукавами! Надо сначала составить жалобу и ему преподнести. Так будет лучше всего. Вот только никто из нас по-письменному не умеет, и, как эту жалобу писать, мы тоже не знаем, и попросить нам некого. Что будем делать? — так рассуждал и печалился он, когда как раз проходил Иккю с чашкой для подаяния.

— Господин монах, напишите нам жалобу! — попросили они.

Иккю, услышав это, спросил, в чём дело, а они рассказали, так, мол, и так.

— Да ну, для такого дела и жалобы никакой не нужно! Вот возьмите это и отнесите господину Рокудзё! — сказал он, написал стихотворение и вручил им.

Такое стихотворение он сложил и отдал крестьянам, а они ему:

— Даже не знаем, что из этого может получиться!

Иккю им сказал:

— Непременно подайте это! — с тем и ушёл к себе.

Судили-рядили они, что делать, но были они чумазые крестьяне, только и знающие, как надрываться в поле, — как ни рассуждали, ничего толкового придумать не смогли, делать было нечего, и они поднесли те стихи. Господин Рокудзё, прочитав, сказал:

— Удивительная жалоба! Крестьянам такого вовек не придумать. Наверняка ведь попросили кого-то, а он вам так написал. Рассказывайте всё как есть! А солжёте — накажу.

Они отвечали:

— Нам это написал Иккю.

— Ах вон оно что! В нашем мире не найдётся другого шутника, который бы эдакое сочинил! — подивился он и, говорят, стал относиться к крестьянам с заботой.

^{Крестьяне поднесли господину стихи. Господин Рокудзё, прочитав, сказал: «Удивительная жалоба! Крестьянам такого вовек не придумать. Наверняка ведь попросили кого-то, а он вам написал. Рассказывайте всё как есть!»}

12 О том, как Иккю продолжал начальные строки стихов и какое стихотворение вышло

В северной части Сага живёт Нихон[199] Саэмон, первый в Японии мастер позлословить, скорый на язык. Дошли до него разные разговоры о сметливости Иккю. «Пойду-ка к нему как-нибудь, придумаю какую-нибудь строчку позаковыристее, чтоб он продолжил, посмотрю, как он выкрутится!» — так всё собирался он, потом вдруг решился и пошёл к Иккю.

Иккю к нему вышел:

— Хорошо, что пожаловали! — стал его угощать.

Говорил ему Иккю:

— Наверное, нет другого такого человека с таким именем! — а тот ему:

— Точно, такого большого имени ни у кого быть не может!

— Что вы, бывает ещё большее, есть ведь Танский Саэмон[200], так что ваше имя ещё так себе.

Тот человек ему говорил:

— Вот ещё что, преподобный. Я давеча придумал скороговорку. Господин преподобный сам скор на выдумки, однако же тут про мирские дела, не связанные с буддийским учением!

Иккю тогда спросил:

— И что же это за скороговорка? Сначала скажите, а потом я скажу что-нибудь об этом.

Тогда тот человек сказал:

— Сейчас скажу!

«Вначале, как водится в мире, солнечный свет освещает[201] горы. Перевозчик веслом движет лодку, и птицелов хватает добычу. Веером в танце машут налево и направо, колют иглой, чтобы пустить кровь больной лошади, иглой протыкают чирьи и нарывы. Служанка прокалывает ткань, когда шьёт носки».

Так он продолжал говорить свою скороговорку.

Иккю сказал:

— Ясно!

«Итак, когда протекает крыша, её латают[202] досками. От дождя закрываются зонтом. Цветы ставят в вазу. Разные вещи промасливают. Наливают немного сакэ в еду. Мешают делать что-то. Показывают пальцем. Закрывают дверь. Шьют циновки. Хозяин рисовой лавки взвешивает рис. Книга с пьесами Но указывает тон голоса. Самшитовый гребень втыкают в причёску» — так он сложил. — Кстати, вот ещё что сложилось:

Так он ответил, а тот человек подумал: «Надо же, удивительный монах! Я этим занимаюсь каждый день, а так сразу найтись с ответом не смог бы, а он, хоть и не ожидал такого, на одном дыхании ответил, — такой он один нынче, да и до конца времён вряд ли появится подобный!» — и сказал:

— Нет, не переговорить мне такого скорого на язык монаха, а если вы меня что-то такое же спросите, не оберусь позора, так что вернусь-ка скорее к себе, пока ещё не стемнело и видно дорогу.

С такими словами он подвернул полы кимоно за пояс и убежал.

13 О том, как Иккю в детстве разбил горшок с патокой

Когда Иккю было двенадцать или тринадцать лет, наставник-монах принёс горшок с патокой, но ни капли не дал своему единственному послушнику, говоря:

— Тебе такого даже пробовать нельзя! Если ребёнок это съест, то тут же отравится и умрёт! — поел в одиночку и спрятал горшок.

Иккю думал: «Что же, даже если это отрава, хоть умру, но попробую, как наставник уйдёт!» — и принялся ждать, и вот наставник отлучился по каким-то делам.

Иккю наконец-то смог достать горшок, но пока снимал его с полки, то облил и голову, и одежду. «Как же мне хотелось это попробовать!» — думал он и съел две-три чашки, а потом тот горшок, который наставник так тщательно прятал, разбил на мелкие кусочки.

Потом наставник вернулся и застал Иккю обливающимся слезами. Он спросил:

— Что случилось?

— Так вышло, что я разбил ваш бесценный горшок! Зная, что вы будете спрашивать, как это случилось, я думал, что буду вам отвечать, и решил, что не стоит дальше влачить мою жизнь. Вы говорили, что ребёнок умрёт, если это съест, и я съел одну чашку этого, но не умер, съел и две, и три чашки, но умереть не получилось. Намазал на голову и на одежду, очень хотел умереть, но так ничего и не вышло!

Наставник не мог ничего сказать, лишь расхохотался.

14 О том, как Иккю дал совет одному человеку

Один человек на досуге зашёл к Иккю и спросил:

— Преподобный, я очень осторожен в словах, уклоняюсь от споров с людьми, но вот в торговых делах, чуть что, начинаю спорить. Всё потому, что считаю, что я прав, а собеседник неправ. Может, лучше считать, что собеседник хорош, а я пытаюсь спорить из вредности, тогда и спорить не буду?

Иккю выслушал и сказал:

— Действительно, лучше всего думать именно так. В любом случае важнее всего понимать так: «Из-за того, что считаю себя правым, собеседник оказывается неправ» или «Если я хорош, то собеседник не может быть нехорош». Если подумали, что произошла ошибка, то, пока она ещё мала, нужно сразу подумать: «Это может быть важно!» — остерегаться попасть в стыдное положение и исправить её. Например, маленькая искра летит, попадает на что-нибудь и поджигает, а от этого сгорает огромный дом. Тогда уже и хотел бы, да не потушишь. А как легко было бы потушить, когда это была лишь маленькая искорка! Воистину, «совершив ошибку, не бойся её исправить!»[203] Редко встречаются люди, которые считают неправыми себя, и скажу об этом так:

Всё же человеку следует исполниться решимости и следить за собой. Часто грешим мы телом, словом и мыслью. Очень важно поставить у Шести корней[204] сторожа, который бы хорошенько следил за тем добрым и злым, что входит и выходит. Это необходимо уяснить. Берегитесь, берегитесь!

15 О том, как Иккю преподал Учение человеку, убивавшему живое

В Нижнем Киото, возле Седьмого проспекта, есть человек по имени Хадзаэмон. Обычно он убивал живое, тем и жил. С некоторых пор он стал приходить к Иккю для познания Учения, и тот знал, каким злым делом ему приходится заниматься, однако же непросто вдруг наставить человека на путь истинный. Как-то он пришёл к преподобному, и они вели разные разговоры.

Преподобный сказал:

— Я тебе уже говорил когда-то, что, раз уж тебе пришлось этим заниматься в жизни, тут уж поделать нечего. Есть у меня интересная история, я расскажу, а ты послушай.

Когда я был молод, случилось мне быть в земле Симоцукэ, и вот в той земле, в местности, что называется Асонума, был человек, который пробавлялся тем, что убивал живое. В один день возвращался он домой и добыл селезня мандаринки[205], положил его в мешок для добычи и пришёл к себе.

Той же ночью во сне явилась к нему удивительная женщина в богатом убранстве, такая прекрасная собой, что не найти другую такую, видно было, что она в глубоком горе; подошла она, встала перед тем охотником и, проливая горькие слёзы, молвила: «Вы изволили безжалостно убить моего мужа!»

Охотник во сне сказал ей, оправдываясь: «Не может того быть!» — а она говорила: «Не нужно оправдываться! Это случилось сегодня!» — так сказала, а потом сложила:

Произнесла она это, посмотрела на него долгим взглядом, а потом раз — и взлетела, глядит он, а это — уточка-мандаринка.

Тот человек поразился, очень жалел её, а назавтра увидел — в обнимку со вчерашним убитым селезнем лежала мёртвая уточка.

Вот так, даже животные знают, что хорошо и что плохо. Само собой, жалок тот, кто родился человеком, но такого не знает.

Так Иккю ему говорил.

16 О том, как Иккю и Сонсаку слагали стихи

У ворот храма, где живёт Иккю, живёт крестьянин по имени Сонсаку. У него есть дочь семнадцати лет, которую зовут Киса, и её отдали замуж за парня по имени Торая-но Кудзо[206].

Как-то раз, когда преподобный зашёл к Сонсаку, тот рассказал ему в подробностях о своей дочери, Иккю сказал:

— Вот уж счастливое событие! — и они продолжали говорить о том о сём. У Сонсаку есть дядя — монах по имени Цугэн, живущий на горе Курама. Каждый год, как распускаются цветы, он зовёт Сонсаку, и тот вместе с женой ездит к нему на день-другой поразвлечься в горах.

— Не иначе и в этом году вот-вот расцветёт. Не сегодня-завтра придут с приглашением! — только сказал Сонсаку, как пришёл человек от Цугэна.

Сонсаку сказал:

— Преподобный, по такому случаю я хочу сложить стихи. Покажу, как я знаю обхождение, вот послушайте:

Иккю послушал и отвечал:

— Да уж, лучше и не скажешь.

Тогда Сонсаку, очень обрадовавшись, сказал:

— А вы, преподобный? — и Иккю тоже сложил:

17 О том, как один человек сомневался и задавал вопросы Иккю

У Седьмого проспекта живёт один зажиточный горожанин. Как-то раз по случаю проведения буддийских служб поминовения усопших он, как положено, одарил не только всех монахов, но даже и нищих побирушек.

Однажды он пригласил Иккю и поделился с ним разными своими сомнениями. Среди прочего спросил он:

— На что можно указать и сказать: «Это Добро» — или на что можно указать и сказать: «Это Зло»?

Иккю отвечал:

— Добро и зло беспредельны, а если хочешь познать добро и зло, то у них должны быть истоки, их порождающие. Вот об этих-то истоках и поразмыслите!

— И действительно… — согласился тот.

А когда настало время преподобному возвращаться, шёл дождь, и хозяин предложил:

— Подождите немного, пусть дождь закончится, тогда и пойдёте.

Иккю сказал:

Так сказал и ушёл.

^{Один горожанин пригласил Иккю и поделился с ним разными своими сомнениями. Среди прочего спросил он: «На что можно указать и сказать: „Это Добро“, или на что можно указать и сказать: „Это Зло“?»}

18 О том, как приползал змей и требовал отдать ему девушку

В земле Симоса жена одного человека водила к большому озеру свою падчерицу двенадцати-тринадцати лет и каждый раз говорила хозяину озера: «Отдаю тебе эту девушку, будь её женихом!»

Как-то раз она, как обычно, пошла к озеру и так говорила, и тут вдруг резко похолодало, всё сильнее дул ветер с дождём, небо затянуло тучами, на озере поднялись волны, стало совсем уж холодно, и они в спешке вернулись домой, чувствуя, как за ними как будто бы что-то гонится; всё больше одолевал их страх, и дома дочь бросилась к отцу и рассказала, как мачеха водила её к озеру и что она при этом говорила. В ту ночь приполз огромный змей, поднял голову и шевелил языком, глядя на девушку, а спустя какое-то время уполз, и так потом было много раз.

Отец в беспокойстве думал: «Что же поделать?» — печалился и кручинился он.

В то время Иккю был в той земле, а весть об этом деле разнеслась по всей округе, и он из сострадания пошёл туда, где это случилось, выспросил всё, и ему рассказали в подробностях всё от начала до конца.

Иккю говорил:

— Если так, то напишу-ка я вам слова и дам вам, а вы, когда он опять приползёт, прочитайте это ему. Больше он не появится! — А написал он так: «Эта девушка — дочь моя, женщина — мачеха, без моего согласия разве возьмёшь?» — и приписал: «Читайте это ему вслух. Больше он не придёт» — и отдал им написанное.

Смысл того, что он написал, был такой: «Эта девушка — моя дочь. Женщина — не родная мать ей, а мачеха. Можешь ли взять её, если я не дам своего согласия?»

Отец обрадовался и стал ждать, когда змей опять приползёт, и вот снова похолодало, и он приполз. «Наконец-то!» — подумал отец, прочитал вслух то, что написал Иккю, ясно выговаривал каждое слово, и змей тут же внезапно исчез.

Говорили потом: «Хоть он и животное, а знает, как себя нужно вести, — больше он не приходил!»

Не было таких, кто не называл бы Иккю воплощением Будды.

^{Небо затянуло тучами, стало холодно, и они в спешке вернулись домой, чувствуя, как за ними как будто бы что-то гонится. В ту ночь приполз огромный змей, поднял голову и шевелил языком, глядя на девушку.}

19 О том, как некто после смерти переродился псом

Возле святилища Камо живёт человек по имени Горо Уэмон. С некоторых пор к его дому стал приходить пёс, он его бил, но тот не уходил. Однажды он попросил кого-то, чтобы увели пса за два-три ри[208], но тот всё равно снова пришёл.

Тогда он поймал его и убил, а труп выбросил, но снова пришёл пёс, точь-в-точь как прежний. С тех пор Уэмон плохо спал, снедало его беспокойство, а потому он пошёл к Иккю и всё ему рассказал по порядку.

Преподобный сказал:

— Что вы, ни в коем разе не обижайте его! Он в прошлой жизни вас облагодетельствовал, а вы его не отблагодарили. Теперь вы родились человеком, а он собакой, вот он к вам и приходит. Нет, это уж ни от кого не зависит, хоть прогоняли, хоть убили его, — этот пёс приходит к вам силой кармы, и от вашего дома не уйдёт. Если уж и вправду хотите отделаться от него, дайте ему один-два то[209] риса. Как съест этот рис, то уйдёт. А без этого, что бы ни придумывали, не покинет вас! — так он объяснил.

«Что ж, если так…» — подумал тот, вернулся к себе и дал собаке риса. Как-то ночью во сне услышал он: «Много раз ты меня обижал. Бил меня, убивал, но избавиться от меня не мог. К счастью, теперь преподобный-будда тебе всё объяснил, и я доволен, что ты меня угощаешь. Так что хватит мне одного то твоего риса. А до тех пор не обходись жестоко со мной!» — И тут он проснулся.

Поразился Уэмон: «Значит, всё в точности так и есть, как мне рассказал преподобный!» — заплакал, проникся состраданием, а пёс, как и говорил, пропал, как только доел один то риса. Удивительное дело!

Конец третьего свитка «Рассказов об Иккю, собранных в разных землях»

1 О том, как Иккю рассказывал о грядущем

Один человек спросил Иккю:

— Когда человек умирает, тело исчезает, а душа остаётся здесь, — я думаю, что такого быть не может, но, даже если душа не умирает, хотя тело умерло, — разве она может остаться здесь и что-то поведать? Как бы там ни было, это удивительно. Я знаю, что вроде бы те, кто становятся буддами, гордятся счастьем своим, а о здешних делах забывают и совсем не думают сюда приходить. Опять же, те, кто попадает в ад, мучимы чертями, и свободной минуты у них не бывает. Так что не может ведь быть правдой, когда рассказывают, будто в этот мир приходят духи умерших и говорят то-то и то-то? Что это вообще такое?

Иккю отвечал:

— Что же… Я сам об этом не знаю, но, когда я был молод, приходилось мне немного услышать рассуждений, и вот что говорили люди, — а правда то или ложь, о том не ведаю. Есть такая вещь, как душа, она и становится буддой или чёртом. Эта странная вещь попадает, кажется, в судилище царя Эмма[210], к главному письмоводителю, и грехи, совершённые в мире Саха[211], он записывает не то в железную, не то в медную книгу и показывает чертям: «Вот такой он грешник! Принимайтесь за него немедля!» — и разнообразные черти забирают душу и подвергают различным мучениям, сообразно грехам, сотворённым ей в мире Саха, как говорят. Однако же говорят: яд может стать лекарством, и похоже, что даже при великом множестве грехов не обязательно страдать безмерно. О таком сказано:

И в таких случаях черти бывают туповаты.

Сутры-поучения будды Шакья смущают людей. Бессовестный господин Шакья… Нагромоздил он разнообразной лжи, а когда его спросили, отвечал: «Не преподал я и единого слова»[213].

А если проверить, так ли это, то окажется, что когда он спустился с гор[214], то говорил: «Один будда обретает Путь, прозревает мир Дхармы, и травы, деревья, страны и земли — всё становится буддой», — даже, дескать, травы и деревья станут буддами, — так везде отговаривался и распространял небылицы, говорил: «Люди вечно привязаны к заблуждениям», — а кроме того, что «и в песне, и в танце — голос Закона»[215], «ива зеленеет, алеют цветы сливы, что за дивный весенний пейзаж!»[216].

^{Один человек спросил Иккю: «Когда человек умирает, тело исчезает, а душа остаётся здесь, — я думаю, что такого быть не может, но, даже если душа не умирает, хотя тело умерло, — разве она может остаться здесь и что-то поведать?»}

2 О том, как некто заболел оттого, что подумал, будто бы проглотил змею

В одном доме в гостиной на потолке была нарисована змея. Некто пил там сакэ, в его чашке отражалась эта змея, он выпил и с тех пор заболел.

Один человек пришёл к нему и расспросил о причинах болезни, а тот отвечал: «Так-то и так, вот, дескать, с тех пор и болею, такие дела». То ему говорит:

— Вон оно как! Это не только с вами, с кем угодно могло приключиться, — увидеть плавающую в чашке змею, решить, что проглотил настоящую змею, беспокоиться о том днём и ночью, — тут можно и заболеть. Однако же попробуйте сходить к преподобному Иккю, расспросите его, что делать, — может быть, он вам что посоветует!

— И правда! — отвечал больной, отправился к преподобному и поведал ему: «Так и так, вот что случилось, и оттого страдаю. Что с этим поделать? Хочу получить ваши указания, потому сюда и пришёл».

Иккю его выслушал и тут же прописал лечение:

«Тому, кто осознал, что это воображаемое, никакие уловки не нужны. Все вещи — в воображении. И вот почему: думать, что отражение в воде — то же, что настоящая вещь, глупо. Немедленно приходите в себя!» — и щёлкнул больного веером по темечку.

Смысл написанного выше таков: «Если знаешь, что это вымышленное, то уловки не нужны. Всё, что угодно, все вещи, независимо ни от чего, — пусты. Увидел в чашке отражение, подумал, что это настоящая змея, и заболел. Это глупо. Сразу же, как только заметил, нужно взять себя в руки и разобраться, настоящая ли это змея. А когда разобрался со своими чувствами, тогда и болезнь пройдёт сама собой», — вот такое указание он ему дал, а тот человек внял наставлению, по-настоящему задумался, вспомнил то, что нарисовано на потолке, расслабился духом и выздоровел.

Вот так и стало ясно: если подумать о корнях добра и зла, то у всех вещей они исходят из сердца вопрошающего. Об этом и говорят: в Трёх мирах — одно сердце[217].

3 О том, как Иккю превратил змей в еду

В Фусими, в деревне Фукакуса, младшая жена человека по имени Моримото Ёсибёэ была женщина вздорная, и, если оставалась еда от завтрака или ужина, говорила: «Отвратительная грязь!» — собирала её и, вместо того, чтобы отдать хотя бы париям-хинин, выбрасывала всё это в сточную канаву. Вся эта еда превращалась в змей, и они так и кишели вокруг. Домашние вопрошали в испуге: «Что же это такое?»

Услышав, что поблизости находится Иккю, отправили к нему посыльного с приглашением и рассказали всё в подробностях. Иккю выслушал их и сказал:

— Да уж, невесёлое дело. Это предвещает упадок вашему дому. То не могут быть змеи. Всё это — выброшенные остатки еды. Соберите змей всех до единой, положите в котёл и попробуйте сварить. Непременно станут они варёным рисом.

— Хорошо! — сказали они, сделали так, доверились его словам, собрали всех змей и положили в котёл.

Иккю приготовил их, читая сутры и заклинания-дхарани, и действительно — стали они чистым рисом.

— Скормите это той женщине всё без остатка. Если останется хоть немного, беда грозит вашему дому! — сказал он.

— Хорошо! — отвечали они и заставили ту женщину съесть это всё, но она всё равно не доела, остатки спрятала и снова выбросила.

Однажды она пошла навестить родных в отчий дом, по дороге её укусила змея, и она скончалась.

Ещё и дня не прошло, через совсем небольшое время постигла её небесная кара, сколь это ужасно!

— Так что, даже если осталось единственное зёрнышко риса, нельзя с ним обходиться бездумно! — говорил потом преподобный прихожанам, я это записал и сейчас здесь сообщаю.

4 О том, как дух умершего явился к Иккю и задавал вопросы

Когда Иккю пребывал в земле Ооми, в одном храме надгробный памятник-ступа[218] оборачивался монахом ростом в восемь сяку[219] и каждую ночь стоял, укрываясь за ступой. Храмовые служки перепугались, забросили свои дела и уж, само собой, к ступе не приближались. Никто не знал, в чём же там дело.

Некий человек рассказал преподобному, так, дескать, и так.

Иккю осмотрел ступу, и оказалось, что в надписи на ней была ошибка. «Вон оно что!» — сказал он, тут же исправил надпись и вернул ступу на место.

Как-то тот же дух умершего появился среди ночи, склонился долу перед Иккю и сказал, проливая слёзы:

— Я нахожусь в аду, мучим бесчисленными страданиями, и сил уже нет терпеть. Пожалуйста, господин монах, спасите меня поскорее! — так с плачем жаловался он.

Преподобный отвечал:

— Ты появился из просветления и пребываешь в нём. Где же может быть ад?

Призрак-монах говорил:

— Нет, не будем уже говорить об аде. Но посмотри на тело моё!

Преподобный отвечал:

— Это тело — такое же, как тело Будды, нет никакого отличия! — и когда он так сказал, монах говорил:

— Если так, нареки мне имя!

Иккю промолвил:

— «Обретший путь монах Изначальная пустота, стойкий в медитации», — и когда он так сказал, тот дух начал исчезать, пока и совсем не стало его.

С тех пор более он уже не появлялся.

«Приходил он, чтобы получить проповедь от Иккю», — говорили все вокруг. Какое печальное происшествие!

5 О призраках

Однажды Иккю занимался самосовершенствованием в горной деревне, в двух ри[220] от уезда Мики в земле Микава.

Тамошние жители спрашивали: «Откуда вы, подвижник, изволили явиться? Наши места, как сами видите, находятся глубоко в горах, скрыты густыми травами, здесь от века не почитали Будду и не ведали, как это — из сострадания наполнить монаху чашу для подаяний. Вот уж правда, если есть в этом мире грешники, то это мы самые и есть. Пожалуйста, побудьте здесь подольше. Обучимся хоть одному стиху из сутр, хоть одной строке, и если не суждено стать буддами во плоти, то станем буддами хотя бы по смерти!» — так говорили ему, и прожил он там четыре или пять дней.

Иккю спросил:

— Там, к северу отсюда, виднеется сосновый бор. Что это за место?

Местные жители ему отвечали:

— Мы и сами хотели вам рассказать, хорошо, что вы спросили! Есть такая история про то место. В том лесу находится старый храм. С давних пор облюбовали его призраки, и в конце концов не осталось там священника. Вот что можно сказать о тех призраках: неизвестно, кто такие, вроде бы появляются втроём и каждую ночь скачут. А потому, какого бы монаха там ни селили, никто не выдерживает и трёх дней, любой оттуда сбегает. Уж, пожалуй, больше пяти-шести десятков их там перебывало. А ведь в давние годы это был знаменитый храм: главное изваяние храма сделано под покровительством божества Касуга, а когда вырезали то изваяние, то каждый раз перед тем, как коснуться резцом дерева, совершали троекратный поклон. В храмовой утвари тоже нет недостатка. Пожалуйста, если достанет у вас сил, может, поселитесь там? Хотя, конечно, как придут те призраки да запляшут, тут уж, каким бы храбрым ни был, не выдержать. И всё же жаль, что такой добротный храм стоит без дела! — так ему подробно всё рассказали.

Иккю выслушал их и сказал:

— Вот это да, именно в такой храм мне хотелось попасть! Занимаясь духовной практикой, всегда хотелось побывать в таком храме, если бы нашёлся такой. Как счастливо всё совпало. Во что бы то ни стало остановлюсь там! Поскорее проводите меня туда.

— Хорошо, — сказали те, — идёмте с нами! — и отвели его в храм.

Вот уже стемнело, наступила полночь, и тут, как и рассказывали, появились трое призраков и принялись плясать.

Один припевал:

Второй припевал:

Третий припевал:

Так они пели и плясали вовсю.

Иккю, обдумав каждую песню, решил: «Ну что же, теперь этих призраков будет нетрудно прогнать», и вот, наутро собрал он у себя жителей деревни и разъяснил по порядку:

— Сначала о первом, Лошадиной голове с Восточного поля, — на восток отсюда в поле должен быть конский череп. Поищите его. Потом второй, Трёхлапый петух из Западной бамбуковой рощи. К западу отсюда должна быть бамбуковая роща, там и живёт трёхлапый петух. И потом третий, Рыба-карп из Южного пруда, — к югу отсюда есть старый пруд. Этот карп там и живёт. Разыщите их.

Жители послушались, каждый пошёл на поиски, и нашли всех троих. С тех пор в том храме не случалось ничего необычного, было всё спокойно.

Подобрали подходящего священника в храм, а Иккю снова пошёл странствовать в горы.

И до сих пор нет таких, кто не называл бы преподобного воплощением Будды.

^{Иккю, обдумав каждую песню, решил: «Ну что же, теперь этих призраков будет нетрудно прогнать», и вот, наутро собрал он у себя жителей деревни и разъяснил по порядку, что три призрака — это конский череп, трёхлапый петух и карп.}

6 Об Амэя-Сэннами

Один человек из деревни направился посмотреть столицу, и некто сказал ему:

— Раз уж ты идёшь в столицу, возьми-ка, передай туда письмо. Адрес я сам точно не знаю, но уж проспекты ты точно узнаешь. Где какие улицы — это тоже там легко понять, как я слышал. У кого ни спроси — любой знает, как говорят. Чтобы доставить это письмо, скажу тебе на словах, куда. Запомни в точности и отнеси туда. Называется то место так: «В пятую луну с запада, осенью с севера, весной с юга пять сотен волн бегут туда и назад» — так и спрашивай. А если забудешь, покажешь вот эту записку, с ней и спрашивай.

Тот человек грамоту не знал, и забыл сразу же, как услышал. И вот, добрался он до столицы, достал ту записку и показывал людям. Были такие, кто мог прочитать, но о чём там говорится, никто не знал. Говорил он себе: «Вот уж на беду свою взял я это письмо. Если не доставлю, так и вернусь, то и смысла носиться с ним не было. И стыдно, будут ещё называть бестолочью. А сколько ни спрашивай, ничего путного не выходит». Прикидывал он и так и эдак, а один человек ему сказал:

— По такой записке можно искать хоть тысячу дней и ночей, и то вряд ли найдёшь того, кто поймёт написанное. Лучше сразу с этим письмом идти в Мурасакино, что как раз посередине столицы, там живёт известный мудрец, преподобный Иккю. Он — монах ума превеликого, и, если спросить у него, он-то уж точно разъяснит. Поспеши к нему. Велика столица, а не знаю более никого, кто бы смог понять эту записку! — так он ему всё объяснил, и тот пошёл.

Иккю вышел к нему и спросил:

— Что у вас за дело ко мне? — а тот человек отвечал:

— Так и так, вот уже десятый день спрашиваю по всей столице, и пока никто не сказал, где это находится. Вы, господин монах, человек учёный, так, может, из сострадания расскажете мне? — с мольбой говорил он.

Преподобный взглянул на записку:

— Это несложно понять. Место это находится там-то и там, у проспекта Карасумару, ищите квартал Амэя-Сэннами[221], — так он ему всё разъяснил.

Тогда тот человек сказал:

— Вон оно что! Как я вам признателен! Заодно не могли бы вы объяснить смысл этого?

— Хорошо, вот сначала: «В пятую луну с запада, осенью с севера, весной с юга» — когда в это время с этих сторон дует ветер, то идёт дождь, «амэ». «Пять сотен волн бегут туда и назад» — это получается тысяча волн, «сэннами». Так что, если читать всё вместе, получится «Сэннами в Амэя», а по-другому это прочитать невозможно! — так он разъяснил.

7 О том, как Иккю забрал предупреждающую табличку

Когда преподобный ещё находился в нашем мире, в Нижнем городе, в середине улицы Мацубара, стояла запрещающая табличка. Сделана она была так — надпись вырезана на круглом стволе бамбука, а в коленце бамбука были насыпаны деньги. Надпись гласила:

Вот так было написано на табличке, которая там была.

Иккю как раз там проходил, посмотрел на неё и подумал: «Ну и ну, что за странная табличка! Наверняка она по какой-то особой причине здесь поставлена», подошёл поближе, вгляделся: «Необычная табличка, неспроста она сделана из бамбука!» — и приказал тем, кто был с ним:

— Забирайте эту табличку, унесём её с собой! Мне нужно кое о чём подумать. Давайте, поторапливайтесь!

Те сказали:

— Это уж совсем не похоже на преподобного! А вдруг эту табличку власти поставили? Если самовольно её заберём, как бы не вышло беды! Уж увольте нас от этого!

Иккю говорил:

— Действительно, в том, что вы говорите, есть смысл, но это пока вы не знаете, в чём же тут дело. Внутри этого бамбука, из которого сделана табличка, находятся деньги, а на самой табличке написано, чтобы её забрали. Давайте, скорее забирайте её! Если уж кого и накажут, то на вас вина не падёт. Отвечать буду я, Иккю. К тому же я — бритоголовый[222], мне самому и половины монеты не нужно. Все деньги возьмёте себе на развлечения. Давайте уже, скорее берите её!

Им денег хотелось, потому они сказали:

— Ну, если так, заберём! — подбежали к табличке, расшатали, вытащили из земли.

— Надо же, воистину божественно прозорлив преподобный! — обрадовались они, взвалили её на плечи.

— В этом мире именно о таком, верно, и говорят: просо липнет к мокрым рукам![223] — с этими словами они понесли табличку в Мусасино, пошатываясь от её тяжести.

После того слухи о том, что Иккю забрал табличку, дошли до властей, и к нему отправили посыльного. Иккю подчинился приказу и пошёл в управление. Чиновник спросил его:

— Как же это вы, господин монах, забрали табличку, которая стояла у дороги?

Иккю отвечал:

— Да вот, смотрю я на неё, а там написано: «Если хотите моти, сакэ, чая, то купите. В этом бамбуке[224] — деньги». С благодарностью подумал я о том, сколь милостивы власти, и забрал табличку. Для меня, нищего монаха, это было очень кстати! — так объяснил он всё, как было.

Чиновник выслушал и сказал:

— На самом деле это сёгун в милости своей приказал поставить в каждой земле эти таблички и сделать такую надпись, чтобы тот, кто уразумеет смысл написанного, забрал табличку себе. Хорошо, можете идти!

Иккю последовал приказу и вернулся к себе в Мусасино. А чиновник говорил:

— Надо же, если бы не этот монах, то не представляю даже, кто бы ещё мог забрать ту табличку! Даже если бы кто понял, захотел забрать и придумывал бы, как это сделать, то наверное бы устрашился людских пересудов, мало кто б решился вот так сразу, в тот же час забрать и унести, не боясь ничего, — вот уж удивительный, необыкновенный монах! До скончания века другого такого не будет! — так удивлялся он.

^{Иккю посмотрел на табличку и подумал: «Ну и ну, что за странная табличка! Наверняка она по какой-то особой причине здесь поставлена!»}

8 О том, как Иккю написал заклинания, защищающие от духа умершей женщины

В земле Тамба, в трёх-четырёх тё к югу от Сонобэ[225], жила женщина по имени Камэ вдвоём с матерью. С давних пор была она просватана за человека по имени Кихати, жившего неподалёку, в трёх-четырёх домах от них, но кто-то в его семье наговорами расстроил помолвку, и, втайне сговорившись, взяли невесткой девушку из зажиточной семьи. Та женщина опечалилась и скончалась.

Стала она являться каждую ночь к обманувшему её мужчине, высказывала ему свои обиды и принималась душить Кихати так, что он дышать не мог, и делала это каждый раз. Всё так и продолжалось, он был беспредельно напуган, а женщина, которую он взял в жёны, не смогла выносить этот ужас и вернулась к родителям. Кихати, мучимый таким положением дел, обращался и к шаманкам-мико, и к жрицам-прорицательницам каннаги, и к горным монахам ямабуси, но, что бы они ни делали, это не прекращалось.

Тогда, услышав, что Иккю пребывает в Сонобэ, Кихати отправился к нему и рассказал всё как есть.

Преподобный, выслушав, написал заклинания от адских страданий[226] и дал ему со словами:

— Вот это повяжи на шею перед сном, а этими замкни все входы в доме!

С благодарностью принял Кихати бумаги и вернулся домой, сделал, как было велено — повязал на шею оберег для защиты, расклеил заклинания по дому, — и призрак более не появлялся.

«Надо же, какой замечательный монах этот преподобный!» — восхищались все, слышавшие об этом.

9 О том, как Иккю исполнял танец дайгасира в горах

Иккю шёл из северных земель в столицу. Миновал он станцию Цуруга в земле Этидзэн, а в горах у Кайдзу[227] решил переночевать. Кто-то пустил такой слух:

— Нынче вечером в этом доме остановился известный в столице исполнитель танца дайгасира[228]. Говорят, он сейчас вступил на Путь, отринул мирское и занимается буддийской практикой по разным землям. Давайте все вместе соберёмся и попросим исполнить хотя бы одну сцену!

«Конечно!» — сказали они, и двадцать или тридцать человек, один вперёд другого, толпясь, заполнили комнату в том доме.

— Что же, почтенный инок, мы слышали, что можно увидеть знаменитый в столице танец дайгасира! Известно ваше имя и в далёких от столицы землях, и глухих деревнях! Посчастливилось нам остановиться на том же постоялом дворе, что и вы. Будет нам, о чём потом рассказывать. Прочитайте нам хотя бы одну сценку, просим вас! — так наседали они на него.

Иккю, услышав такое, сказал:

— Не пойму, что это вы такое говорите? Я — всего лишь странствующий монах, немного знаю сутры и заклинания-дхарани, а этот танец, о котором вы говорите, вовсе не понимаю!

Тамошние жители насели на него с просьбами ещё пуще:

— Нет-нет, и не отпирайтесь, просим вас, хотя бы одну сцену! Непременно! А откажетесь исполнять — не позволим вам ночевать здесь! Что скажете?

— Да уж, занесло меня к вам на свою беду. Уж извините меня, но этот танец я совсем не знаю. Такие уж дела, — а вы, верно, меня за кого-то другого приняли? — так по-всякому пытался отговариваться Иккю, но то были горные жители, копающие клубни, не желали они ничего понимать, а на все лады упрашивали и твердили: «Пожалуйста, пожалуйста!»

Он подумал немного и спросил:

— Так что же, если я не исполню хотя бы одну сцену, не разойдётесь?

— Истинно так! — отвечали они.

— Хоть я и ничего не понимаю в этих танцах, раз уж вы все так меня упрашиваете, — есть такой танец «Такадати» — «Высокая усадьба»[229], который я немного помню с детских лет, его я не учил, а просто приходилось слышать. Попробую спеть сцену оттуда. Для начала немного спою о том, как Судзуки-но Сабуро[230] выехал из Фудзисиро[231] в земле Кии и прибыл к реке Коромогава в земле Осю.

Жители, услышав название пьесы, хоть и не знали, что оно за «Такадати» такое, разом заговорили: «Просим, просим!»

Иккю, отбивая ритм веером, заговорил:

— Тем временем Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы, Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы, Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы… — так и продолжал одно и то же. Вечер сменился ночью, а он всё твердил то же самое.

Этим двадцати-тридцати жителям это изрядно наскучило:

— Что же это вы с самого вечера одно и то же рассказываете, в чём дело-то?

Иккю отвечал:

— Дело в том, что Судзуки-но Сабуро из Фудзисиро в Кии до Коромогавы в Осю добирался семьдесят пять дней. Путь от столицы ему был неблизкий, а потому здесь нельзя быстро петь. В этом месте нужно выразить эти семьдесят пять дней пути, потому расслабьтесь и слушайте. За ночь тут не управиться.

Жители заговорили:

— Ну уж нет, мы всего лишь за вечер уже заскучали, где уж нам выслушать такое семьдесят пять дней! Не под силу нам это. Пойдёмте по домам! — С тем они все и разошлись.

Здесь тоже проявилась смекалка Иккю. О том, как на него там наседали с неуместными просьбами, он потом рассказывал прихожанам.

^{Иккю, отбивая ритм веером, заговорил: «Тем временем, Судзуки-но Сабуро Сигэиэ, облачившись в дорожную одежду, выехал из Фудзисиро и двинулся прочь от столицы…»}

10 О том, как лошадь заговорила

В средней части улицы Анэгакодзи[232] жил человек по имени Сукэдзюро, и жил он тем, что мог заработать со своей лошадью.

Как-то раз у него остановился путник, и ранним утром, прихватив хозяйскую одежду в охапку, он попытался уйти, а когда проходил мимо конюшни, услышал:

— Эй, ты! Куда это ты собрался с чужой одеждой?

Тот человек удивился: «Вроде бы не то время, когда люди просыпаются, кто это может разговаривать?» — осмотрелся вокруг, никого не увидел, сделал вид, что ничего не слышал, и собрался уходить, когда опять его окликнули. Прислушался, откуда голос идёт, — а это лошадь разговаривала! «Ну и ну, удивительные дела!» — подумал он и обратился к лошади:

— Эй, ты вообще-то лошадь, а разговариваешь. С чего бы? — так он спросил, а лошадь ему отвечала:

— Я — младший брат хозяина дома. В прошлой жизни он меня облагодетельствовал, а я не успел ему отплатить, о чём очень жалею. Чтобы вернуть ему долг благодарности, я стал лошадью и пришёл к нему. Уже недолго мне осталось отплачивать за его доброту, ещё с пять сё[233] риса. Как это отработаю, то всё и закончится.

Тот человек поразился этому, не стал уходить оттуда и в тот же день рассказал хозяину — так, мол, и так. Хозяин удивился безмерно и думал: «Ну и ну, удивительное дело! Что теперь делать?» — так он раздумывал, пока наконец не придумал: «Действительно, точно, вспомнил! Надо пойти к преподобному Иккю и попросить его совета!» — подумав так, он пошёл к преподобному и всё вышеописанное ему подробно рассказал. Иккю выслушал и говорил:

— Какая нелёгкая выпала ему доля! Хорошенько помолись за покойного! — с этими словами он и сам совершил чтение сутр для благого перерождения рождённого в мире скотов.

На сорок девятый день поминальных служб Сукэдзюро услышал во сне: «Как ты меня порадовал! Вот уж не ожидал, что удостоюсь такого поминовения! А особенно мне помогло посмертное напутствие от преподобного-будды, благодаря ему смогу избавиться от страданий мира скотов и в следующий раз непременно буду рождён в мире людей. Сейчас уже я отработал то, что оставалось от моего долга перед тобой, и умру. Как хорошо, как хорошо!» — и от этих слов Сукэдзюро проснулся.

Та лошадь потом на пятидесятый день умерла. Удивительное дело!

11 О том, как Иккю беседовал с монахом школы Тэндай

Здесь, среди монахов школы Тэндай, был один по имени Сюсэй, заносчивый и вздорный монах. Многим людям он указывал неверный путь и говорил при этом: «Весь буддийский Закон заключён в моём сердце. Вне меня нет Будды!» — и, кроме того, то прикажет срубить дерево у святилища богов, то распорядится уничтожить изваяния будд, поминальные службы по предкам не проводил, погряз тот монах в заблуждениях и своевольничал. Втайне говорил он: «Слышал я, в Мурасакино есть монашек, которого называют преподобным Иккю, и ходит о нём молва, будто бы он такой уж просветлённый и мудрый монах, — ну не смешно ли? С чем бы сравнить, — вот, он подобен лягушке, сидящей в колодце, которая никогда не видела моря. Эх, повстречаться бы с ним, я бы наверняка одним словом загнал бы его в тупик, и не смог бы он после того оставаться в столице! Вот бы как-нибудь встретить его!» — и выжидал удобного случая.

Однажды возвращался Иккю под вечер к себе, а тогда у него была глазная болезнь, и один глаз заплыл. И как раз тогда на перекрёстке Первого проспекта и Оомия попался ему тот монах.

«Ну вот, наконец-то, какая счастливая встреча!» — подумал Сюсэй, бегом догнал Иккю и окликнул:

— Эй, господин монах! Господин монах!

Иккю спросил:

— Это вы мне? — а Сюсэй сказал:

— Ходишь, взирая на свет одним глазом? Если это — плоды дурных деяний, то можно и совершенно ослепнуть! Это очень опасно!

Иккю тут же отвечал:

— Я вижу больше, чем ты своими двумя глазами. Одним глазом вижу мириады звёзд, другой глаз яснее полной луны. Для постижения сути вещей он — что ясное зеркало!

На такой ответ монах не знал, что сказать, подобрал полы одежды и бросился бежать, куда ноги несут, только его и видели.

^{«Ну вот, наконец-то, какая счастливая встреча!» — подумал Сюсэй, бегом догнал Иккю и окликнул: «Эй, господин монах!»}

12 О том, как некто спрашивал у Иккю о смерти

Некто спрашивал Иккю:

— Вот, преподобный, окидываю я взглядом дела этого мира, думаю о делах в мире людей, и тех, с кем знаком я, не счесть. Многие уж покинули нас, и нет никого, кто б передал их рассказы о том, что там с ними случилось. Не говорят, в каком оказались месте, что сейчас делают. Постоянные мысли о том тревожат мне душу. Время идёт, и, пока заняты мы то тем, то другим, подобны мы овцам, которых ведут к месту заклания, или повозке, которая круг за кругом делает в тесном дворе. А ведь когда-нибудь каждый из нас встретит свой час. Как это печально! И в этот час, после смерти, чем нам суждено стать?

Иккю отвечал так:

Тот человек рассмеялся:

— Преподобный снова забавляется, подшучивает надо мной! — но рядом нашёлся человек, который сказал:

— Шутки шутками, но и в этих словах почтенного монаха скрыт глубокий смысл! А спросите-ка заодно, почему одни умирают, а другие не умирают?

Иккю на это:

Так он сказал и ушёл к себе.

13 О том, как Миёси Сёсай говорил с Иккю о буддийском учении

Этот Сёсай родился где-то на окраинах земли Бунго, но потом передал нажитое единственному сыну, а сам стал вести уединённую жизнь, оставив при себе одного лишь слугу. Поступил он так затем, чтобы избежать тягот этого мира рождений и смертей.

Как-то раз пришёл он в келью Иккю, вели они беседы о делах минувших и недавних, а потом Сёсай спросил:

— Если не совершать никаких грехов, то не будет и воздаяния. Если даже и не становиться буддой, всё равно не грозит переродиться на Трёх неблагих путях[234], — зачем же тогда желать просветления?

Иккю отвечал:

— Рождающиеся в мире людей от природы отравлены тремя ядами[235]. Если их не осознавать, не становиться буддой, то попадёшь в ад быстрее стрелы.

Сёсай снова спросил:

— Как же осознавать эти три яда?

Иккю сказал:

— Следи за собой. Вообще, как и было сказано, если не совершать грехов, то никакого воздаяния не будет. Если и не станешь буддой, то и на Трёх неблагих путях не родишься.

Тот спросил:

— Если так, то зачем тогда стремиться к просветлению?

Иккю говорил:

— Из родившихся в мире людей нет ни одного человека, который не отравлен при рождении тремя ядами-заблуждениями. Наверное, немало в мире людей, которые думают: «Душа у меня незлобивая, дурных мыслей у меня нет, ненависти к другим не испытываю — нет на мне греха!» Это потому, что не ведают они то, о чём я сейчас говорил. Как только покидает человек чрево матери, тут же прилипают к нему три яда-заблуждения. Если не стараться изо всех сил отряхнуть с себя груз этих трёх ядов, буддой не стать. А если так и не осознать это, когда жизнь подходит к концу, устремишься в ад быстрее выпущенной стрелы.

— И как же осознавать эти три яда? — на это Иккю сказал:

— Осознай все стороны своей души, а как придёт понимание — тогда три яда сами собой исчезнут, в душе проявится природа будды, так и станешь буддой. Тогда живое существо и будда суть одно! — так он его наставлял.

Так в конце прочитал Иккю, и Сёсай преисполнился восхищения.

14 О Такусае

Когда Иккю ещё пребывал в нашем мире, был в столице лекарь по имени Такусай. Высоко превозносил он своё мастерство. «Наверняка нет другого такого лекаря, кто бы со мной сравнился!» — думалось ему, но признания среди людей он не находил и ничего не мог с этим поделать, и вот, чтобы снискать известность, решил он: «По проезду Аватагути[236] ездят в столицу и из неё, там нужно поставить табличку с объявлением! Путники её увидят и расскажут об этом потом, когда вернутся к себе. Тогда все узнают, что есть в столице такой лекарь!» — и написал на табличке такие стихи:

Так он написал и установил табличку. Иккю проходил мимо, увидел её и изволил дописать:

Конец четвёртого свитка «Рассказов об Иккю, собранных в разных землях»

1 О том, как Иккю писал славословие на картине школы Кано

Один человек заказал у художника Кано-но Тоса[238] картину и подумал: «Нет на ней славословия, как же так?» — поговорил с кем-то ещё, а тот предложил: «А попросите Иккю!»

«И правда!» — решил он и пошёл к Иккю:

— Вот эту картину мне нарисовал такой-то художник. Неловко вас просить об этом, но, если бы вы изволили написать к ней славословие, был бы счастлив! Однако же, кто это такой здесь нарисован? Глаза выпучены на всё лицо, и бородища до глаз, страшный такой!

Иккю отвечал:

— Сейчас посмотрим. — Он пригляделся к картине. — Это же основатель нашей школы![239] Не мне, глупому монаху, писать славословие, но, раз уж вы меня об этом просите, так и быть, напишу.

С этими словами он, нимало не раздумывая, написал:

Так он изволил написать. Тот человек сказал:

— Премного благодарен! — принял свиток, склонив голову, и вернулся к себе. Та картина со славословием сейчас хранится в его доме как великое сокровище.

^{«Вот эту картину мне нарисовал такой-то художник. Кто это такой здесь нарисован? Глаза выпучены на всё лицо, и бородища до глаз!» Иккю отвечал: «Это же Бодхидхарма, основатель нашей школы!»}

2 О том, как один человек написал табличку с правилами, а Иккю дописал на ней

Где-то жил человек, ничем не примечательный и вздорный. И при том был он богат и ни в чём не знал недостатка. Служило у него множество людей. Желая выразить свою волю, он установил у дверей в дом табличку с правилами для работников. На ней было написано:

Однажды пригласил он к себе Иккю. Они поговорили о разных делах, и в конце разговора Иккю спросил:

— Странная табличка перед дверью у вас. Это правила для работников?

— Так и есть! — ответил хозяин.

Иккю развеселился и перед уходом написал на ней:

Бумагу с написанным он прикрепил к табличке с правилами и пошёл домой.

3 О том, как один отшельник задавал Иккю вопросы о буддийском учении

В столице был один отшельник. Однажды пришёл он в сплетённую из трав хижину к Иккю, чтобы выразить ему своё почтение.

Преподобный тогда болел и передал ему: «Извините, но сейчас я никого не могу принимать, а если у вас ко мне какое-то дело, приходите попозже», но тот монах сказал: «Понимаю, вы больны. Но хотел бы повидать вас, хотя бы и стоя[240]».

Иккю был прямодушным монахом, а потому подумал: «Я ему сказал, что никого не принимаю, — может быть, он решил, что я его стесняюсь?» — и вышел к нему.

Тот монах сказал ему:

— Я обитаю в столице, изучаю буддизм школы Тэндай, как он есть. Однако же кое-что мне непонятно, и я хочу спросить вас, господин монах.

Иккю отвечал:

— Что же вас беспокоит? Я сам неумён, даже азбуку ироха[241] — и ту разъяснить не сумею, настолько я глуп. Так что даже не надеюсь развеять ваши сомнения.

Тогда тот монах сказал:

— Как понимать, что буддами станут и деревья, и травы?

Иккю отвечал:

— Чем думать о деревьях и травах, подумай, как ты сам станешь буддой.

Тот монах вновь вопрошал:

— А где же появляется этот становящийся будда?

Иккю на это:

— Разгляди это в своей душе! — так изволил ответить, и тот монах тут же ушёл, не найдя слов.

— Не зная о просветлении в собственном сердце, ищет его у других, — что за глупец! Всё равно как если б слепой рассуждал о чёрном и белом, или обезьяна принялась бы ловить отражение луны в воде. Вступая на путь, стоит задуматься о важных вещах — о жизни и смерти, о том, как вырваться из круга перерождений, — вот о чём нужно думать тому, кто вступил на путь. Не понимая себя, спрашивать других, — что за глупость! — потешался Иккю.

^{Преподобный тогда болел и передал гостю: «Извините, но сейчас я никого не могу принимать, если у вас ко мне какое-то дело, приходите попозже», но тот сказал: «Понимаю, вы больны. Но хотел бы повидать вас, хотя бы и стоя».}

4 О том, как женщина написала Иккю благодарственное послание

В краю Идзумо, в местности, что называется Оохара, есть человек, которого зовут Юрурия Фудзи-таю. Долго он жил в Киото, но был родом из Идзумо и потому уехал назад и увёз домой с собой жену из Киото.

Эта жена, пока обреталась в Киото, прежде, до того, как обручилась с тем человеком, переписывалась с другими мужчинами.

О том втайне проведал один человек и передал Фудзи-таю. Он взял те письма и спрятал. Думал он: «Я грамоты не знаю и что теперь делать — не ведаю; кому бы их показать?» — А показать-то и некому, так что в тот день ничего не вышло.

Как раз тогда Иккю пребывал неподалёку от этого Фудзи-таю, и тот подумал: «Какой хороший случай!» — достал те письма и попросил:

— Господин монах! Скажу вам по секрету — у меня хоть глаза и есть, но я неграмотен, всё равно что слепец. В этих письмах — важные для меня подробности, — не могли бы вы их мне прочесть одно за другим?

Иккю просмотрел письма и прочитал их так, как будто это были обычные послания. Тогда Фудзи-таю сказал:

— Что ж, ничего предосудительного в этих письмах нет. Тот человек всё наврал. Может, дать ещё кому-нибудь почитать, чтоб окончательно развеять сомнения? Впрочем, не думаю, чтобы преподобный прочитал неправильно и обманул меня.

И он перестал беспокоиться по поводу этих писем.

А та женщина на следующий день на радостях написала преподобному такое послание:

Так она написала от великой радости и послала Иккю. А он отвечал:

5 О том, как Иккю и астролог шутили

В столице живёт один учёный астролог. Как-то пришёл он в келью к Иккю. Тот его встретил:

— Давно вас не видно было, куда это вы уезжали?

— Да вот, по просьбе одного человека уезжал в Южную столицу[243]. Вернулся только два-три дня назад.

Преподобный спросил:

— И что, не слыхали ли чего удивительного там?

Учёный отвечал:

— Как же, слышал я удивительную историю!

— Что же за история?

— Там, на спуске Ханнядзака[244], живёт один зубодёр. Говорят, что за один зуб берёт он два мона[245]. У одного человека болел зуб. В одночасье так заболел он, что боль отдавалась во всём его теле, так, что невозможно терпеть. Услышал он о том зубодёре и пошёл к нему вырывать зуб. Тот ему и говорит: «За один зуб беру два мона!» — а этот просит: «Я услышал о вас и пришёл издалека. Не сбросите ли цену до одного мона?» — «Нет, скидок я не делаю. Как надумаете рвать, приходите в любое время», — но так и не уменьшил цену. Тот человек уж было думал, что делать нечего, нужно идти домой, но потом, верно, решил: «Как же это я, пришёл в такую даль — и вернусь ни с чем!» — и сказал: «Если уж ни в какую не хотите сбрасывать цену, то, может, два зуба за три мона вырвете?» Зубодёр отвечал: «Надо же, как вы торгуетесь! Ладно, так и быть, такую скидку я вам сделаю!» — и вырвал ему два зуба за три мона. Тот очень был доволен собой, что ему удалось сбить цену, и ушёл, а люди вокруг говорили: «Ну и ну, какую штуку выкинул этот давешний больной! Попросил вырвать не только тот зуб, который нужно было, а ещё и другой тоже! Пожалел один мон — и вырвал здоровый зуб, который не болел и можно было его оставить! Что ни говори, а много есть в этом мире удивительных людей. О таких, наверное, и говорят, что ради небольшой выгоды согласны на большие потери!» — так они потешались. Вот какое удивительное дело слышал!

Преподобный покатывался от смеха:

— И правда, интересная история! Вот точно так же и прочие люди в этом мире стремятся к своей выгоде, чтоб непременно выиграть хоть что-нибудь, не знают закона причин и следствий, не ведают о грядущей расплате!

Так они говорили о многих вещах, а потом Иккю по какому-то делу выходил через заднюю дверь, обращённую на запад. Астролог, видя это, тут же сложил:

А Иккю тут же ответил:

Астролог всплеснул руками, рассмеялся и ушёл, забыв даже попрощаться.

6 О том, что такое люди

Один человек спросил Иккю:

— В этом мире есть такое существо, которое называется «человек». Каков же тот, кого можно называть человеком?

Иккю отвечал:

— Что же, я — монах, откуда бы мне знать о людях? Однако же, когда юноша, взыскуя знания, любезно спрашивает, неуместно было бы сказать: «Не знаю!» Когда-то довелось мне слышать мудрых людей, так что попробую ответить. Для начала скажу, что есть такие, кто обладает всем для того, чтобы называть их людьми, и такие, кому для этого кое-чего не хватает, а потому тех, кого должно, и называют людьми. Например, соколы хорошо ловят других птиц, потому такие птицы и называются соколами. Если же сокол не ловит других птиц, а охотится на мышей, то такую птицу называют коршуном среди соколов. Соколом её назвать трудно. Кошку, которая хорошо ловит мышей, называют настоящей кошкой. А если она мышей не ловит, а ворует и ест рыбу, то её называют мышью среди кошек. Трудно такую кошку назвать кошкой. Настоящий человек — это тот, кто ведёт себя как человек.

Тот спросил:

— Что такое «заимствование» чужих знаний?

Иккю отвечал:

— Об этом я тоже не очень хорошо знаю, но попробую ответить. «Заимствование» это вот есть, например, на перекрёстках Четвёртого и Пятого проспектов мелочные лавки, в них на одной полке лежат самые разные вещи, и торговцы продают, что кому нужно. Если вы закажете им какую-нибудь вещь, вам скажут: «Ничего из этого мы сами не производим, лишь продаём вещи тех мастеров, которые хорошо это умеют делать. Если вам нужно, мы закажем им, чтобы они сделали»; и точно так же со знаниями, таким же образом многие заимствуют знания. Редко кто создаёт новые знания. Обычно берут Лао-цзы, Чжуан-цзы, мыслителей Ста школ, перемешивают это и рассуждают, и называют себя мыслителями, хотя они — как продавец той мелочной лавки. Для покупателя он полезен, но сам — не ремесленник. Гораздо ценнее те, кто хорошо осознают хоть одно слово или высказывание, и могут практиковать на этой основе, но очень мало таких.

Тот человек внимательно его выслушал и восхитился:

— До чего же складно вы говорите!