Предания о дзэнском монахе Иккю по прозвищу «Безумное Облако»

1 О том, до чего додумался Иккю в детстве

Рассказывают, что преподобный Иккю с самого детства отличался от других людей догадливостью и сообразительностью. Тогда он учился у своего наставника Касо, стоял конец «безводной» луны[322], страшная жара иссушала землю, деревья не колыхались под ветром, палящий зной жёг подобно пламени, и как раз тогда внезапно прибыл к Касо некий высокородный вельможа. В кельях засуетились, открыли створни и занавеси южных гостевых покоев, пригласили гостя в эти покои, где шуму ветра в соснах и журчанию ручья вторило стрекотание цикад на ветвях, отгоняя жару. Ещё, чтобы угостить высокого посетителя, в большую чашу положили студенистых сладостей, наполнили водой и установили на подставке. Иккю, с детства отличавшийся силой, внёс всё это в комнату без видимых усилий, когда высокий гость сказал:

— Послушник, упустишь ведь!

Только он это сказал, Иккю с грохотом выронил подставку со всем этим посреди комнаты; чаша, вода — всё полетело в разные стороны, переполошив всех. Потом комнату прибрали, и все решили, что Иккю уронил это от волнения и смущения перед высокородным гостем, а люди понимающие говорили, что Иккю, будучи смышлён, просто внял предостережению гостя, не хотел, чтоб оно пропало втуне, раз гость решил, что он уронит ношу, и уронил нарочно, и действительно, именно таково было намерение Иккю.

^{Для гостя в чашу положили сладостей, наполнили её водой и установили на подставке. Иккю внёс всё это в комнату, а высокий гость сказал: «Послушник, упустишь ведь!» Только он это сказал, Иккю с грохотом уронил подставку посреди комнаты; чаша, вода — всё полетело в разные стороны.}

2 О находчивых ответах Иккю

В посёлке Камо жил один человек незаурядного ума. А в западной части столицы жил его знакомый. Как-то он пошёл к знакомому, недолго поговорил и решил, что это хороший случай заглянуть в келью к Иккю в Мурасакино. А Иккю тогда в одиночестве предавался печальным мыслям, раздумывал о бренности бытия, выражающейся в увядании цветов и опадании листьев, о великом законе причин и следствий, о ветре в соснах — воплощении существования и несуществования Пустоты. Тот человек сказал ему:

— Со времени последней нашей встречи я не слал вам вестей. А сегодня были у меня кое-какие дела, ходил я в западную часть столицы. Заодно вот зашёл к вам узнать о вашем здоровье. А ещё по дороге кто-то дал мне вот эти цветы мака, — может быть, вас они развлекут.

С такими словами он протянул Иккю два маковых цветка, и преподобный был глубоко тронут, приветствовал его с изысканной вежливостью, и, когда принимал цветы, почему-то один из них тут же осыпался. Человек, который принёс их, раздосадовался:

— Цветы мака, хоть и вправду красивы, но нет в них дружелюбия…

Преподобный же сказал:

— Что вы, как раз в том и проявилась суть цветка! — и сложил:

Так он восхищался цветком много раз, и гость его радовался вместе с ним, отдал ему и второй цветок.

— Ни с каким цветком не сравнится услышанное от вас поучение, буду гордиться, что услышал его!

Говорили они о разном, и тот человек спросил:

— Мудростью и прозорливостью преподобный превосходит всех в мире, удивительны эти ваши качества. Что же помогает вам так прозревать и понимать всё?

— Освещают всё солнце, огонь, сердце и глаза, — отвечал Иккю.

Тот человек заинтересовался и подумал: «Действительно, ничего не упустил, перечислив эти четыре вещи. Удивительно точный ответ. Что бы ещё такого спросить?» — и тут под руку ему подвернулись палочки для перекладывания угля в жаровне. Он взял одну и постучал по краю чайной чашки:

— Звук издаёт палочка или чашка? — спросил он.

— А что раньше, стук или звук? — спросил Иккю.

Тот человек не нашёлся, что сказать в ответ. Увидев находчивость Иккю, с восхищением думал о нём как о редком в этом мире монахе и, говорят, потом всю жизнь заходил к нему, помышляя лишь об Учении.

3 О том, как вор стал учеником Иккю

С тех пор как садовники земли Ямато, где растёт тысяча вишнёвых деревьев[323], переселились в столицу, в память о прошлой славе местности «Тысячи вишен» стали сажать удивительные деревья, глаза не уставали любоваться красотой их цветов, а в особенности прекрасна была сакура на Восточной горе, в квартале Гион, в храме Киёмидзу, потому так и кишели там каждый день толпы богатых и бедных людей, собиравшихся полюбоваться цветами. Иккю тоже покинул Мурасакино у Западной горы, пришёл в Симогавара и ходил просто так, там и здесь, когда заметил человека, не особенно бедно одетого, который бродил с нехорошим выражением глаз, протискиваясь через толпу. Иккю заинтересовался, что же он делает, а тот высматривал, у кого что в рукаве и за пазухой, и, если выпадал удобный случай, пытался добраться до кошельков. Преподобный, рассмотрев, что он делает, подумал: «Да ведь он из тех дельцов, которые получают деньги, не вкладывая ни гроша, — их называют полуденными коршунами![324] Насколько по нему видно, он из обычных людей и не особо нуждается, нехорошо это. Хотелось бы его как-то усовестить, да если сказать ему что-то в такой толпе, а кто-то услышит, то, наоборот, возненавидит он меня. Так что напишу-ка ему стихи, мало ли что бывает, — может, от них пробудится добродетель в его душе и станет основой для просветления!»

Тут же из-за пазухи достал он кисть для письма, написал стихотворение, пихнул его в рукав тому парню и ушёл. Тот удивился, отошёл в сторонку и украдкой развернул. Там было написано:

Того человека уже утомила его бродячая жизнь, и душой он, наверное, отличался от прочих. Читая и перечитывая стихи раз за разом, всё большим почтением проникался он к тому, кто это написал. С того и началось его пробуждение, познала стыд его душа, и стал он разыскивать и расспрашивать повсюду о том монахе, искал везде, где тот проходил, и в конце концов пришёл в Мурасакино к преподобному Иккю. Понял он, кто это был, и исполнился ещё большим почтением, пал ниц во дворе перед кельей Иккю и повинился в прошлых грехах.

— Молю вас, примите меня в ученики, остригите мне волосы и прочтите поучение. Если позволено будет мне подметать ваш двор, подносить плоды и воду Будде и трудиться над собой, разве откажусь я! — так упорно просил он, и преподобный, сочувствуя ему, сказал:

— Есть избитое выражение «Кто силён в грехе, тот силён и в добрых делах» — это о тебе. Если не передумаешь, возьму тебя в ученики.

Потом тот человек постригся в монахи, была ему оказана честь стать учеником Иккю. Потом он, обладавший искренним сердцем, следуя наставлениям Иккю, стал известным монахом. Учитель Закона Тонку — это и был тот самый вор, вступивший на путь и ставший дзэнским монахом.

^{Иккю заметил человека, не особенно бедно одетого, который высматривал, у кого что в рукаве и за пазухой, и пытался добраться до кошельков.}

4 О том, как преподобный Иккю читал посмертное наставление в виде «безумных стихов»

Иккю, чтобы взглянуть на восточные земли, «с весенним туманом покинув столицу, пока не подули осенние ветры»[326], в конце шестой луны возвращался в столицу. На переправе Тэнрю в местности Хамамацу в земле Тотоми осмотрел он место, называемое Микатагахара[327], а пока там ходил, уж и день прошёл, стал он думать, куда бы попроситься на ночлег, хоть и в самую бедную хижину. В бедной местности Катаокахара среди вязов и мелий стояло четыре-пять людских жилищ. Иккю, немало времени путешествовавший, возрадовался, пошёл на свет и, подойдя к дому, попросил:

— Не дадите ли переночевать странствующему монаху?

В том доме хозяин в уголке отбивал солому и делал обувь[328], а женщина, вероятно, жена, что-то толкла в ступке, и сказала равнодушно:

— Здесь нет ночлега для путников. Через один ри с небольшим будет станция Хамамацу, ступайте туда.

Хозяин же говорил:

— Да ладно, если монах, то можно и переночевать, хоть и в нашем бедном доме.

Иккю сказал:

— Бедности я не страшусь. А Хамамацу хоть и недалеко, да уже смеркается, и ноги устали, так что остановлюсь у вас! — ввалился к ним в дом, и тогда хозяева поспешили протереть циновки от пыли, вскипятить воды и угостить путника чаем. Иккю расслабился, отдохнул от дневной жары и уже клевал носом, когда услышал плач, доносившийся из соседнего дома. Преподобный спросил у хозяина:

— Что это там?

— Да вот, как раз сегодня перед закатом умер у них муж, теперь жена и дети в великом горе, — рассказал он. Тогда преподобный сказал:

— Что же, говорят, что даже тех, кто всего лишь остановились на ночлег под сенью одного дерева, связывают узы кармы прошлых рождений. Я должен к ним пойти и провести буддийские обряды!

Вместе с хозяином он пошёл в соседний дом, тот объяснил, в чём дело, и сказал:

— Этот монах проведёт обряды.

Вдова обрадовалась:

— На такое счастье мы и не надеялись, какое чудесное совпадение! — пригласила преподобного в дом, села напротив него и сказала: — Стыдно признаться, но муж мой был всего лишь местным крестьянином, обрабатывал жалкий клочок земли и тем добывал пропитание, но у нас здесь отец с матерью, нас двое было, да трое детей, старшему десять лет. Того, что он зарабатывал на поле, не хватало, и потому, когда никто не видел, он ловил птиц на клейкую верёвку и продавал путникам, а иногда ловил в горных реках аю[329], ходил на море и ловил рыбу, так в заботах о родителях и детях убивал живое, и, без сомнения, ждёт его страшное наказание в следующих рождениях за то, что в этой жизни грехи его выше горы Сумеру[330]. «Неужели не проживём и без этого? Это ведь так жестоко!» — увещевала я его, но жили мы сегодняшним днём, и до недавнего времени, ещё дней за десять до смерти, убивал он живое каждый день, а как слёг, так каждый день об этом сокрушался, и сегодня, до того, как скончался в середине часа Обезьяны[331], плакал он беспрестанно и говорил: «Изначально я крестьянин, а вовсе не злодей, убивающий живое. И ты, и я выросли в приличных домах, но как-то разорились и скатились к такой крестьянской жизни. К тому же ещё и совершал я убийства живых существ в заботе о наших родителях и детях, а после смерти хотел бы, чтобы вы обрели хорошую карму, и благое знание привело бы вас в Чистую землю. Это моё последнее желание» — так повторял он с сожалением о содеянном, пока не переселился в другой мир. И вот, когда мы стенали, не в силах поделать что-либо, чудом появляетесь вы и предлагаете провести службу. Если наставите на истинный путь, будем безмерно признательны! — с великой скорбью говорила она. Иккю тоже вместе с ней оросил рукава слезами и сказал ей:

— Никто из живущих в этом мире страстей не может избегнуть дурных деяний, кто бы он ни был. Но говорят, что единственная благая мысль может спасти, и даже если ужасны грехи, как у вашего мужа, он всё равно осознал их, на смертном одре сожалел о содеянном, и эта благая мысль уничтожает последствия грехов, совершённых в этом мире. А вдобавок я дам ещё и пропуск в Чистую землю, и он пройдёт без помех. Не беспокойтесь! — что-то набросал кистью на бумаге и сказал: — Вложите это в руку покойного, так и похороните!

Коротки летние ночи, и, пока они говорили, стало мало-помалу светать, вдова учтиво попрощалась с хозяином дома, где Иккю попросился на ночлег, а преподобный ушёл в столицу. Радовалась такому счастью вдова, уже было вложила бумагу в руку покойному, но подумала, а вдруг это какое-то тайное наставление? — и развернула посмотреть. Там были написаны «безумные стихи»:

Вдова эта сейчас была крестьянской женой, а в прошлом вроде бы была из приличной семьи. Пробежала глазами стихи и подумала:

— Это похоже на «безумные стихи», которые сейчас слагают. Неужто это может помочь стать буддой в грядущей жизни?

Понесла она записку к настоятелю храма, куда обычно ходила, рассказала, что случилось, и показала стихотворение. А дело хотя было и в деревне, но монах был учёный, всё-таки ведь настоятель, да к тому же ещё и из школы Дзэн. Он всё понял, рассмотрел хорошенько написанное и всплеснул руками:

— Ну до чего удачлив ваш покойный муж! Это же, без всяких сомнений, собственной рукой написал преподобный Иккю из Мурасакино, что в западной части столицы. Получить от него посмертное наставление, а потом ещё и эти стихи — да тут моментально пробудишься сердцем и станешь буддой! Какая благая карма! Покойному можно только позавидовать! — Он расчувствовался до слёз. Развеялись сомнения вдовы, и с тем большим благоговением она похоронила мужа так, как её научил Иккю.

Говорят: «Будда не оставляет даже тех, кто совершил Пять неискупимых грехов[332]. Благие последствия одной мысли о буддийском учении подобны дождю, проливающемуся равно над всеми, и не бывает, чтобы она не дала ростков» — это как раз можно сказать о том покойном. Удивительно счастливая карма — получить такое благое наставление, это редкость в нашем мире!

5 О том, как Нинагава Синъуэмон написал Иккю письмо с загадкой

В дом Нинагавы Синъуэмона много лет приходил один зеленщик, и как-то раз он пришёл к Синъуэмону и сказал:

— Недавно мне с нарочным пришло письмо из той земли, откуда я родом, пишут, что старший брат мой долго болел, лечили его по-разному, но лучше ему не стало, и он преставился. Других братьев у меня нет, остались лишь престарелые родители, ни приглядеть за ними, ни позаботиться во время смерти некому, так что хотят они, чтобы я ехал к ним и заботился о них в старости — вот это с сожалением я и пришёл сообщить. Сам я с малых лет рос в столице, много лет хожу к вам, вы всегда были добры ко мне и облагодетельствовали вашими милостями, а теперь мне придётся уезжать и жить в доме с соломенной крышей, почерневшем от дыма, ковыряться в грязи мотыгой и граблями. Тяжело и непривычно это для меня, а вместе с тем неспокойно за родителей, так что в ближайшее время собираюсь свернуть торговлю и уезжать на родину, — так он рассказывал, а ещё добавил: — Вы всегда хорошо ко мне относились, и сегодня снова смиренно обращаюсь к вам с просьбой. Недавно закупил я сушёной и свежей зелени, а у вас много знакомств, и, если б замолвили за меня словечко, я мог бы быстрее распродать остатки.

Синъуэмон внимательно выслушал всё, что тот сказал.

— Получается, как вы с самого начала и рассказали, другого выхода нет, и вам ехать необходимо. Мы к вам привыкли за долгие годы, жаль нам, но вам следует исполнить долг перед родителями. Значит, нужно окончательно закрыть дело и сразу ехать. Что касается вашей просьбы о продаже зелени, которую вы закупили, то напишу-ка я в храм Дайтокудзи преподобному Иккю, если там нужно, они у вас и купят.

Согласившись выполнить просьбу, принялся он за письмо к Иккю, описал всё, о чём говорилось выше, а потом подумал: «Нет, неинтересно будет, если просто ему напишу всё как есть. Подшучу-ка над ним, посмотрю, что он придумает», написал список зелени в виде загадки, и отправил.

«Со слов торговца, есть:

1. Пятьдесят четыре тё в китайских мерах длины;

2. Один шаг учителя Бодхидхармы;

3. Погода от „малых холодов“ до „смены сезона“;

4. Влажное от слёз письмо.

Если нужны какие-то из этих товаров, напишите. Стараюсь помочь торговцу, которому нужно закрыть лавку в столице и ехать на родину».

Иккю прочитал письмо и подумал: «А, снова Синъуэмон загадки загадывает и знакомым помогает. Сейчас отвечу», тут же разгадал одну за другой эти загадки и написал ответное письмо.

«1. „Кури“, каштаны. В 1 китайской ри — 6 тё, 54 тё — 9 ри, „кури“;

2. „Дзэммай“, папоротник. Учитель Дзэн, Бодхидхарма, делает шаг, „маи“;

3. „Кантэн“, желе из водорослей. „Кан“ — период от „малых холодов“ до „смены сезона“ и „тэн“, погода;

4. „Хосимиру“, сушёные водоросли мирумэ. Любовное письмо потому и влажное от слёз, что глаза читающего, „мирумэ“, сухие, „хоси“

Об этих продуктах спросил на кухне, все они у нас есть, но потом покупать всё равно придётся, так что можно купить и впрок. Пускай тот, кто продаёт, привозит» — так он быстро ответил на просьбу.

Синъуэмон с женой прочитали ответ Иккю и подумали оба: «Да уж, что ему ни скажешь, о чём ни спросишь, обо всём он без запинки ответит. О находчивости преподобного, о том, как он быстро прозревает суть, мы и так уже знали, но вот о таком, как сейчас, не слыхали в этом мире. Нет другого такого мудрого учителя Дзэн!» — так необычайно восхитил их ответ Иккю. И товаров было перечислено в списке множество, и загадок было немало, остальные я слышал, но забыл. Здесь привёл из них лишь некоторые, самые интересные, которые мне запомнились.

6 О том, как Иккю подписал «безумными стихами» картину, изображающую фокусника и картину с Чжун Куем

Один юный господин из знатной семьи пошёл на поклонение в святилище Китано и увидел там необычайно искусного фокусника, вокруг которого собралась невообразимая толпа народа. Удивительное умение заставлять предметы исчезать изумляло зрителей, а этот знатный господин, хоть и не удостаивал обычно вниманием своим такие зрелища, а тут остановился посмотреть. Вернувшись в свою усадьбу, он, наверное, подумал об этом удивительном чуде и быстро набросал картину, на которой изобразил увиденное. Картинку он отдал одному из прислуживавших там детей, а тот показал отцу. Отец мальчика был любителем всего необычного. «Молодой господин, хоть и юн годами, но создал прекрасную картину!» — подумал он, и бережно её хранил. А в то время преподобный Иккю из Мурасакино в разных местах на старых картинах делал удивительные надписи, отчего они становились ещё более ценными. Услышав об этом, тот человек подумал: «Непременно попрошу его подписать и эту картину!» — а поскольку он уже встречался с Иккю, то положил картину за пазуху и пошёл в келью к преподобному. Рассказал ему, так, дескать, и так, и попросил подписать. Тогда Иккю рассмотрел эту картину, макнул кисть в тушь и размашисто написал:

Тот человек возрадовался, принёс эту картину домой и хранил её бережно, как семейное сокровище.

Тут узнали об этом Хатиро и Куро, которые всегда обо всём знали, подбили таких же друзей, нашли один свиток с подписью и пришли в келью Иккю.

— Мы торговцы из Киото, нас зовут Хатиро и Куро, мы держим закладную лавку, и мы пришли к преподобному с просьбой…

Сразу же вышел монах, которого они приняли за хозяина, и провёл этих двоих в келью.

— Что вам нужно? — спросил он.

Хатиро достал из-за пазухи свиток и сказал:

— Один здешний господин отдал этот свиток в залог за десять золотых монет, хотя мы не были уверены в подлинности. Сказали нам, что это написал сам преподобный Иккю, мы хорошенько рассмотрели, оказалось очень похоже, кто другой бы так не написал, мы подумали, что всё это, без сомнения, правда, и выдали деньги. Однако, когда пришёл час расплаты и мы напомнили, что нужно их возвращать, он сказал, что собрать эти деньги не может, и распорядился картину продать. Когда мы показывали картину людям, они говорили, что печать художника на ней есть, тут сомнений быть не может, а вот стихи Иккю подделаны, и вряд ли тот, кто занял деньги, сделал это нарочно, чтобы нажиться, и мы ему сказали: «Зачем вы нам дали такую сомнительную вещь, мы же так хорошо друг к другу относились?» — а он нас выбранил и сказал, что эти стихи действительно написаны преподобным. Тогда мы сказали: «Если так, мы всё равно пойдём к преподобному удостовериться, настоящая это вещь или подделка!» — и вот с этим пришли. С этими словами один из них достал свиток с картиной из-за пазухи, а преподобный на неё посмотрел.

На картине был изображён Чжун Куй[333], а над ним — летучая мышь. Сверху написано:

Преподобный рассмотрел написанное, встал, положил на полку, посидел, потом снова достал и сказал этим Хатиро и Куро:

— Действительно, редкой красоты Чжун Куй. И то, что написано, — мои стихи. Только не помню, чтобы я эту картину подписывал, а на ней не написано, я это или не я. Не помню. Да неважно, моя там надпись или не моя, сейчас вам подпишу! — и тут же написал:

Жирно написал тушью это и сказал:

— В поисках выгоды вы теряете себя, не позволяйте себе гнаться за наживой. Если никому не будет от того вреда, можете продать это за те самые десять золотых, которые вы отдали.

Хатиро и Куро прочитали стихи.

— Премного вам благодарны! Эти стихи ни с чем не спутаешь. Приложив к картине кисть, вы удостоверили её подлинность наилучшим образом. Какое счастье! Не могли бы вы ещё к этому дописать своё имя, чтобы уж ни у кого не возникало сомнений, что это именно вы? Уж как бы мы были признательны…

А преподобный отвечал:

— Нет, в этих стихах и так уже моё имя есть. В слове «нисэ» уже есть «два», и дальше до десяти все числа есть, и нет только единицы. Иероглиф «один» как бы отдыхает, вот и получается имя «Иккю», «одна передышка».

Расчувствовались они, преисполнившись благодарности, и устыдились своих деяний:

— Что уж тут скрывать… Надпись на этой картине на самом деле написал один наш знакомец, лекарь-шарлатан. Хотелось непременно попросить, чтобы преподобный написал что-нибудь, в последнее время только этого и хотели, но знали, что не так уж просто получить от преподобного подпись. Вот мы и сговорились с тем человеком, он для нас подделал надпись, придумали историю, чтобы к этой подписи получить и вашу, — вот для чего это всё было задумано, и теперь, как мы и рассчитывали, вы дописали замечательные стихи. Но теперь, обманывая преподобного, мы устыдились безмерно, и раскаиваемся, хотим снять с себя грех, что мы обманным путём получили от вас подпись, решили вам признаться и получить ваше прощение за наш обман! — говорили они, проливая слёзы, и тогда настоящий Иккю раздвинул створки дверей и вышел к ним из соседней комнаты. Обращаясь к Хатиро и Куро, он сказал:

— Вот что, Хатиро и Куро, ещё когда вы только пришли, я сразу подумал, что вы что-то замышляете с той картиной, и попросил моего ученика Донку поговорить с вами за меня. Впредь же не забывайте, что преднамеренная ложь неугодна Небу и наказания за неё не избежать. Да и к тому же пытаться обмануть старшего, если он хоть немного старше вас, — глупая затея. Однако эти «безумные стихи» на картине действительно написал я. Если кто усомнится и скажет, что это сделано не Иккю, приходите хоть даже и после моей смерти, мои преемники подтвердят подлинность.

Так он изволил сказать, стоя в дверях, потом снова скрылся в комнате, задвинув створки.

Хатиро и Куро сгорали от стыда:

— Вот уж действительно — земляной червь вознамерился поспорить с летающим далеко в небе драконом, вот так и мы с тобой! — потупились они и примолкли, а потом испросили прощения за свой грех у учителя Донку и собрались уходить. Донку это развеселило:

— Издалека вы пришли и по делу, а ничем вас не угостили, одними только стихами преподобного, и вот приходится возвращаться! — Смеясь, он тоже ушёл в дом.

7 О том, как Иккю разоблачил лису-оборотня

Дело было тогда, когда временами шли осенние дожди, а иногда прояснялось, в десятый с чем-то день десятой луны, погода навевала печальные мысли, и преподобный Иккю, стоя на дощатой веранде своей кельи, очищался душой, когда какой-то послушник пришёл и сказал:

— Меня послали с подарком для вас от такого-то из семьи Сомэи, живущей в квартале Огава[335]. И ещё прилагается послание к вам.

Иккю тут же снял крышку с коробки, посмотрел, накрыл снова крышкой и сказал посыльному:

— Послание именно такое, как я и думал, очень любезно было послать ко мне человека. Ещё и необычные приношения прислали, выказав такое расположение ко мне. Нынче вечером посетителей, чтобы поговорить со мной, не предвидится, пускай он приходит для беседы. Непременно жду! — с такими словами отослал посыльного обратно. Послушники и монахи, жившие там, говорили один другому: «Какой-то неизвестный Сомэи из Огавы присылает посыльного, хочет прийти вечером поговорить, а никто из нас его не знает, что за дела?» И тут послышалось, как преподобный хлопает в ладоши. На звук прибежал послушник, и Иккю распорядился:

— Послушники, монахи, слуги — все и каждый пускай соберутся у меня!

«А в чём дело-то?» — думали они, собрались все в келье, и преподобный, обращаясь к Донку, сказал:

— Недавно приходил кто-то из Фукусимая, что в Сакаи, оставил на вечное поминовение предков пятьдесят монет золотом. Я отдал тебе их на сохранение, принеси это сюда. Послушники! Принесите одежду, полученную от монахини из Татиури, и трость в чехле из ткани, полученную от Какудзана из Китаяма. Монахи, у вас подарок от странствующего монаха из земли Оки, сушёные водоросли, и полученная от лавки Хонамия из квартала Сэмбон бутылка сакэ, и ещё от городского чиновника из Камиягава мешок риса получен для проведения молений, чтобы не отозвали его с должности в этом году, и сегодняшнюю коробку с подношением — принесите всё сюда!

Все и каждый, следуя его указаниям, принесли всё и сложили перед преподобным.

Иккю сказал:

— Всё вот это, каждое из них, семь видов приношений — удивительные вещи. С недавних пор это пришло от разных дарителей, и ни одно из них не настоящее. Попробуйте-ка открыть сначала коробку. На первый взгляд, там свежие рисовые лепёшки с травами, а бросьте это в родник во дворе!

Послушник опустошил коробку над родником, как и было сказано, а травяные лепёшки превратились в зелёных лягушек, которые тут же поскакали кто куда. «Ну и дела!» — ужаснулись все.

Иккю говорил:

— Не только это было подделкой. Все приношения здесь такие же. Развяжите мешочек с золотом! — И когда развязали, оказалось, что там овеянные осенними ветрами жёлтые листья хурмы и опалённые солнечным светом красные листья клёна. И водоросли с побережья земли Оки были паучьими гнёздами, сплетёнными из измельчённых листьев, а когда разглядели чёрную одежду, то она оказалась побитым дождями листом морской капусты. Трость в футляре выглядела как скрученный побег бамбука, вставленный в футляр с рисунком, изображающим орхидеи, а оказалась стеблем картофеля, обёрнутым длинным листом травы. Бутылка сакэ была старым баклажаном, из которого вынули середину, чтобы достать семена, а внутри была невесть с каких пор оставшаяся грязная и вонючая вода из луж. То, что выглядело как мешок с чистым рисом, оказалось мелким чистейшим белым песком из реки Камиягава.

Перепугались все, испытывая отвращение к этим подаркам. И тут Иккю сказал:

— Это всё проделки оборотня, не нужно беспокоиться. Дело в том, что в пяти тё к северо-западу отсюда есть место, называемое Масодэгахара. Там с давних пор живёт лиса, и с течением лет обрела она немалую силу, которая ещё не приводит к пробуждению. Поэтому повсюду она выискивает практикующих, но не достигших просветления выдающихся монахов, ищет их слабые места, сбивает с истинного пути и толкает на преступления, увлекает на неправедные пути и этим мешает их становлению на истинный путь![336] — и все внимательно его слушали.

— Я знаю, что этот оборотень один. Знаю, что он попробует сразиться с моей силой медитации. Однако сегодняшний посланец сказал: «Если нет сегодняшней ночью помех, давайте встретимся и поговорим». Этот лис за семь дней, меняя способы и адреса, так и эдак выискивая наши слабости, старается достичь нашего благоволения, играя на наших недостатках. Однако мы не покажем виду, что догадались об их уловках, а будем вести себя как обычно.

Тогда Донку и прочие стали говорить:

— Да только пьяный безумец может такое творить! Не зная о силе мудрости преподобного, пытаться мешать и испытывать вашу просветлённость — не бывало такого в недавнее время!

И все стали ждать, поскорее бы уж смеркалось и пришёл тот лис. Вот уж и солнце село, от звука шагов, когда кто-то проходил мимо, все замирали: «Наверное, он!» — но закончились сумерки, пришёл час Собаки[337], повеяло ночной прохладой, стали слипаться глаза, и монахи стали говорить: «Нет, та лисица уж проведала о том, что преподобный её разоблачил, и не придёт. Пойдём-ка лучше поспим!» — и стали потихоньку разбредаться.

Тогда преподобный сказал:

— Подождём до часа Мыши![338]

И вот, не успели ещё стихнуть удары колокола, возвещающего полночь, как открылась створка раздвижной двери и кто-то бесшумно вошёл внутрь. Все тут же уставились на него — огромного роста, в чёрной богатой одежде, в венце из белого дерева, с длинной бородой и свисающими бровями, на вид — около семи десятков лет, у пояса лук из бересклета, с зелёным бамбуковым посохом в руке. Звучный голос был подобен струящейся воде:

— Что, Иккю, преуспел ты в дзэнском учении? И поэтому отвернулся от бренного мира, чувствуешь его пустотность, отринул заблуждения и думаешь, что живёшь в Чистой земле? Но в твоей просветлённой душе всё равно сменяют друг друга радости и печали, чувствуешь ты тепло и холод, жару и стужу, — почему же не можешь отвлечься от бытия и небытия, существования и несуществования? Цветок потому и цветок, что ветер его обрывает, а ты из-за этого не любишь ветер. Луна отражается в озере — и потому жалеешь, если вода неспокойна и мутна. А если на этой ветке цветок не распустится больше, или в потоке не отразится полная луна, то всё равно ведь, дует ли ветер, грязна ли вода. Самодовольно уповаешь ты на свою просветлённость, потому-то духи тебе и мешают. Я — божество Сугавара, живу в лесу Китано[339] на юго-запад отсюда. Ты тут нынешней ночью ждёшь явления призрака и собираешься вести с ним бесполезную беседу, вот я и подумал, что не могу молчать.

Так возвестил громким голосом, и бывшие в комнате люди все очень удивились и преисполнились благоговения, думали, уж не сон ли это, а преподобный всплеснул руками и громко расхохотался:

— Хорошо же ты прикидываешься, — думаешь, вечером должен был прийти какой-то человек из Огава, и если я с полудня готовился встретить его, то теперь не смогу тебе ничего ответить, когда ты пришёл как Сугавара Тэндзин, ну и хорош же ты! Ладно, Тэндзин, говоришь, — пускай. Уже поздний вечер, холодно тебе, наверное. Дать бы тебе любимые сливу и сосну[340], да слива не цветёт сейчас, принесите для него побольше зелёных сосновых иголок, да разожгите из них огонь, пускай погреется. Что же, спасибо, что потрудились зайти! — так спокойно сказал он, недвижим, подобно горе. Тут Донку зажёг зелёную хвою, всё окуталось дымом, и створки фусума и сёдзи враз почернели. Вечер был холодный, но от огня было так жарко, что катился пот, потом огонь погасили и раздвинули створки, в комнате прояснилось, и что за чудо! — тело Сугавары покраснело и стало призрачным, развеялось с дымом, рассеялось, как сон. Все послушники и монахи, каждый, кто там был, изумились, считая это самым настоящим чудом. «Удивительно, как ни посмотри, — учёный мудрец, осознавший изменчивость людской природы, и так величественно выглядел, а Иккю всё равно разглядел его истинную сущность!» — говорили они друг другу.

Таким образом, лис на какие только уловки ни шёл, пытаясь найти слабину у преподобного, но ни так ни эдак поделать ничего не смог и понял, насколько неравны их силы, и потому уже снова никаких проделок не устраивал, только как-то вечером порыв ветра сорвал гроздь листьев с дерева и принёс в сад у кельи Иккю. Преподобный подобрал её и рассмотрел, — на четырёх-пяти листьях павловнии стихи были как будто выгрызены гусеницами:

Иккю внимательно прочитал стихи и подумал: «Да это ведь тот самый давешний лис осознал собственную природу и сожалеет о своей неразумности. Эти стихи он сам и написал, не иначе», никому не показывая, завернул листья в бумагу, надписал на ней: «Стихи, которые сложил лис» — и спрятал подальше. А когда он упокоился, ученики их нашли и говорили: «Вот, сказано, что „Учитель не говорил о чудесах, силе, беспорядках и духах“[342], — так и преподобный при жизни никогда не рассказывал об этих стихах. Воистину выдающийся человек». А те стихи на сухих листьях, как говорят, передавались от человека к человеку и сейчас хранятся в храме Дзякумакуан, где практикуют Дзэн, на горе Акина, что в краю Адзума, в земле Сагами.

^{Не успели ещё стихнуть удары колокола, возвещающего полночь, как открылась створка раздвижной двери и кто-то бесшумно вошёл внутрь. Все тут же уставились на него, а тот был огромного роста, в чёрной богатой одежде, в венце из белого дерева, с длинной бородой и свисающими бровями.}

8 О том, как Иккю ответил на вопрос об огниве

В квартале Сиракава жил один человек, острый на язык. Он всё думал: «Что ж, теперь бы сходить в келью к Иккю в Мурасакино да поговорить бы…» — и наконец пошёл к нему, а Иккю как раз тогда высекал огонь огнивом. Тот человек обрадовался и спросил:

— А скажите, преподобный, огонь появляется от кремня или от кресала?

Преподобный невозмутимо спросил в ответ:

— А вы родились от отца или от матери? — и на эти слова тот не смог ответить и, ничего не говоря, подоткнул полы одежды за пояс и убежал.

Конец первого свитка «Продолжения рассказов об Иккю»

1 О странном происшествии, которое случилось, когда Иккю позвали читать сутры

Был среди столичных жителей известный человек, которого звали Огия Сукэдзиро. По рождению принадлежал он к школе Чистой земли, но часто заходил в Мурасакино к преподобному Иккю и от чистого сердца неустанно ему помогал.

Был он из богатой семьи и имел всё, чего душа хотела, так и проводил жизнь в довольстве и радости, но всякой жизни положен предел, овеяли его осенние ветры, он как будто бы простудился и со временем слёг от болезни. Беспокоясь о возможной его кончине, жена, дети и прочие близкие люди несказанно страдали. Испробовали всякие способы лечения, но лучше ему не стало, и он сам, чувствуя это, подозвал жену и детей к изголовью, тепло попрощался с ними и сказал:

— Приходит мой час уходить в иной мир. После того как умру, позовите настоятеля нашего храма, где всегда проводили службы для наших предков, это само собой, а ещё хорошенько просите преподобного Иккю из Мурасакино, учению которого при жизни я следовал всей душой, пускай придёт читать сутры на похоронах, и будьте с ним особенно вежливы.

Так он обо всём распорядился. И вот уж закончился день, а ночью, как будто унесла его буря, угас он, как бесследно исчезает роса. Велика была скорбь расставания с ним тех, кто любил его, но нужно было сделать необходимое, в конце концов подготовили его к погребению и, следуя воле покойного, пригласили для чтения сутр Иккю из Мурасакино. Перед храмом, где проводили службы для семьи покойного, стояло множество храмовых флагов, балдахины, бумажные цветы. Вдоль улицы горели свечи, и их неясный свет как будто рассеивал тьму на дороге в иной мир на церемонии погребения, грусть навевал звук гонгов, кимвал, возглашения имени Будды, когда настоятель храма поднялся, зажёг ароматные благовония, взял в руку мотыгу[343], чтобы должным образом произнести наставление, и сказал:

— Как печально, велики, как океан, грехи покойного! — и далее, меняя интонацию, с чувством говорил он. Иккю, который пришёл читать сутры, посмотрел на всё это и подумал: «Произнося наставление, монах должен учить тому, как нужно жить в мире, а этот хочет покрасоваться перед людьми», — сокрушался Иккю о том, что настоятель произносит наставление напоказ. И тут, несмотря на то, что покойный при жизни взрастил в себе добродетель и следовал Учению Будды, неведомо, из-за какой такой кармы или давнего злого дела, — Небо как будто б разгневалось на него. Собрались вдруг тучи, засверкали молнии, полил дождь, и одна чёрная туча сгустилась над гробом покойного, обволокла его и подняла на целый дзё[344] вверх. Настоятель, его ученики, послушники, монахи, читавшие сутры, люди, пришедшие проститься с покойным, все перепугались и кричали в страхе: «Что делать!» Тут преподобный Иккю встал, развернул веер и громко прокричал:

— Переход! Переход!

Удивительно, но чёрная туча спустилась, поставила гроб на место, рассеялась, дождь и гроза утихли. Все удивились чуду и преисполнились благоговения. Настоятель того храма сказал:

— Воистину, только благодаря тому, что с нами оказался такой просветлённый монах, как Иккю, беда обошла нас стороной, покойного нам вернули, и мы можем его похоронить, как положено!

На следующий день настоятель пришёл в келью Иккю, обсудил с ним необычное событие, случившееся накануне, вознёс хвалу святости Иккю и вежливо попросил:

— А кстати, когда вы обратились к небесам и возгласили: «Переход! Переход!» — что это за заклинание? Обучите и меня!

Иккю рассмеялся:

— Да нет, давешнее «Переход! Переход!» — вовсе не заклинание. Тот Сукэдзиро при жизни всё жалел, что между гостевой комнатой и главным храмом нет крытого перехода, и дал много денег на то, чтоб построить его. А когда вчера так неожиданно всё случилось, я вспомнил об этом, решил, что такое благое деяние, создающее заслугу, могло бы ему сейчас помочь, потому и закричал «Переход! Переход!». Небо, наверное, решило так же и вернуло гроб на место. Только и всего! — так он объяснил, а настоятель был разочарован:

— Жаль, это совсем не то, что я думал, впрочем, благодаря необычайной святости преподобного, вы и есть Иккю, а я, вовсе не имеющий святости, даже если б научился делать, как вы, это было бы как ворон, который старается походить на баклана, — оба они чёрные, только и всего, или бронза подобна золоту, но с ним не сравнится, что уж тут говорить… — так осознал он правду о себе, вежливо попрощался и удалился в свой храм.

^{Преподобный Иккю встал, развернул веер и громко прокричал: «Переход! Переход!» Удивительно, но чёрная туча спустилась, поставила гроб на место, рассеялась, дождь и гроза утихли.}

2 О том, как Иккю рассказывал историю о старухе, практиковавшей дзэн

Иккю как-то вечером на досуге собрал учеников и рассказал им историю:

— Давным-давно жила где-то одна старуха. Искренне практиковала она учение дзэн, устроила хижину, крытую травой, поселила там старого монаха и кормила его, слушала его наставления и так почитала его целых двадцать лет. У неё служила прекрасная лицом и осанкой девушка, которой было дважды по восемь лет. Ей было приказано носить каждый день монаху еду, прислуживать и покупать, что ему нужно. Однажды выдались дождливые сумерки, монаху заняться было особенно нечем, и, воспользовавшись таким грустным вечером, старуха решила проверить, что у него на душе. Сказав той девушке, что нужно сделать, как стемнело, отправила её к нему. Девушка зашла в келью, сказала монаху, как научила её старуха: «Настаёт ночь, и никто не знает о нас. Грустно жить одному, — чем бы вы хотели заняться в этот час?» — и с этими словами обняла его. Монах отвечал: «Сухая сосна прилепилась к холодной скале, зимой неоткуда взяться теплу». Смысл тут в том, что, даже если обнимет красавица, душа подобна сухой сосне на холодной скале, в зимнее время теплу взяться неоткуда, вот так же и душу его поколебать невозможно.

Девушка же давно служила у этой старухи, почитавшей дзэн, и, вероятно, могла уяснить смысл трудных для понимания слов. Догадалась она, что постижения дзэн этот монах не достиг. Эти его незрелые слова пересказала она старухе, а та изрядно разозлилась: «До сих пор думала, что он просветлённый, двадцать лет уж кормлю этого монаха, который всё равно что мирянин, чтоб его!» — и тут же прогнала монаха, а его хижину сожгла. Тот монах не постиг сути дзэн, зато старуха хорошо осознала дух учения. Вам же нужно как следует постараться. Попробую изложить это в стихах! — Иккю тут же взял кисть и написал китайские стихи:

— Следует вам осознать, глядя на эти стихи. Монах повёл себя неправильно, старуха тоже. Я не веду себя ни правильно, ни неправильно, — разъяснил он.

Смысл стихов в том, что старуха намеренно приставила лестницу для вора, и так устроила для него путь. Это о том, что она предложила непорочному отшельнику прекрасную женщину. Нынешним вечером, если бы красавица предложила такое, то, как ива, которая засохла, но в конце весны даёт новые побеги, так же и Иккю помолодел бы душой, и мысли его бы смешались, это и выражено в стихах: то, что он вовсе не как тот монах, который подобен засохшему дереву и неспособен на тёплые чувства. Здесь Иккю, хоть удалился от мира, но не привязывается даже к этому, и, должно быть, Хэндзё-содзё[346] в своих стихах «Не одолжить — жестоко. Что ж, может быть, ляжем вдвоём?» говорил о том же.

3 О том, как Иккю ответил Нинагаве Синъуэмону

Осень, что ни говори, очень печальное время, навевающее уныние, и вот два-три дня дождь лил, не переставая ни на мгновение, и, чтобы скрасить досуг, Нинагава Синъуэмон решил сходить в келью к Иккю, поговорить с ним о том о сём и так занять себя в этот дождливый день. Дошёл он до кельи, спросил позволения войти, а преподобного одолевали такие же мысли — от криков обезьян, с печалью взывающих к облакам, становилось невыносимо грустно и охватывала тоска. Только заслышав, что пришёл его друг Нинагава Синъуэмон, он, обрадовавшись, тут же вышел к нему:

— Сегодня как никогда чувствуется, что не зря иероглиф «печаль» состоит из знаков «осень» и «сердце»![347] Как хорошо, что ты зашёл разогнать мою грусть. Давай, заходи!

Синъуэмон прошёл в дом, и вели они с преподобным доверительные беседы, обсуждали, что происходит в мире, и Синъуэмон сказал:

— Сейчас, когда сюда шёл, в одном доме, — уж не знаю, о чём там речь шла, но какая-то женщина громко бранилась. Я остановился послушать, а оказалось, это свекровь кричала, издеваясь над невесткой. С чего бы это, не возьму в толк, но в этом мире если уж кто станет свекровью, то непременно возненавидит ту, что назовётся невесткой. Но ведь даже без этих криков можно добиться понимания, а она честила невестку на все лады. Всё-таки в бренном мире, чему ни учи людей — всё равно что для лошади наше возглашение имени Будды, шум, да и только.

Когда он это сказал, тут же что-то пришло ему в голову, и он так закончил свои слова:

«В этом мире, чему ни учи — всё как лошади наши молитвы, шум, да и только».

Сказал он так, подумал — а ведь получился китайский стих из семи иероглифов!

— Сложите второй стих к этому?

Не успел он это сказать, как преподобный ответил:

— Ответный стих я уже придумал. Вот так, наверное:

«А я иногда ощущаю себя бекасом, читающим сутры»[348].

Услышав это, Синъуэмон восхитился:

— Прекрасные стихи! В одной строке выражен дзэн, печаль и суть медитации, воистину прекрасный ответ! Необычные, чудесные, удивительные стихи! Среди моих друзей есть такие, кто сможет от души порадоваться им, если им рассказать, так что пойду, отнесу им гостинец поскорее! На том прощаюсь! — так он радовался, достал из-за пазухи бумагу, записал это и устремился домой с радостью в душе.

4 О том, как Иккю молился о дожде, а также о божестве-драконе в Исорагасаки, что в земле Сима

Когда огонь ян побеждает инь, приходит жара, иссушает деревья и сжигает пять злаков. Когда инь побеждает ян, вода поднимается, переполняет реки и разрушает людские дома. Всё это происходит от нарушения гармонии между инь и ян. Таковы причины природных бедствий, а что же творится в этом году? С конца третьей луны начало припекать, и до середины шестой луны не пролилось ни капли дождя. Крестьяне, выращивающие урожай, в каждой земле поднимали глаза к небесам и изливали свои печали, по-разному старались умилостивить божеств, проводили всевозможные моления о дожде, но почему-то на небе не появилось даже маленького облака, и непохоже было, чтобы когда-нибудь пошёл дождь.

Где-то в деревне возле Кусацу[349] собрались крестьяне. В тамошних местах большая часть полей находилась в горах, и с водой на них было плохо: если дождь не пойдёт, то на поля не попадёт и маленькая росинка. Судили-рядили они, как бы так провести моление о дожде, чтобы хоть раз он пошёл и немного смочил их поля. Один из крестьян говорил:

— Преподобный Иккю из столичного храма Дайтокудзи, который в прошлые годы освящал в посёлке Сэки статую Дзидзо[350], сейчас направляется в Исэ и прошлой ночью останавливался на постоялом дворе неподалёку. Я раньше его часто видел, так что догоним-ка его, расскажем о наших горестях и попросим помолиться о дожде!

Все крестьяне той деревни согласились:

— Вот это ты хорошо придумал! — и толпой пустились вслед за Иккю. Наконец догнали его у реки Тамурагава[351], тут же уцепились за его рукава и принялись изливать свои горести.

— Вы всех одаряете своей жалостью, мы все только об одном просим — проведите моление о дожде! — так просили они, припав лбами к земле.

Иккю подивился такому:

— Со мной можно поговорить о том, как человеку стать буддой, а в молениях о дожде я ничего не смыслю. Тут лучше к Кукаю обращаться[352]. Попробуйте их попросить, — так отвечал он и собрался двинуться дальше, но его обступили со всех сторон:

— Пожалуйста, просим вас! — молили его. Иккю стало неловко:

— Ну что вы за люди, не слушаете, что вам говорят. Знакомых во дворце Царя-дракона у меня нет, и смысла умолять там кого-то, чтобы дождь пошёл, нет никакого. Ладно, вот это письмо унесите домой, установите на алтарь божества, которое вы почитаете за родовое божество, а там будет видно.

Тут же стоя начертал он послание и отдал им. Крестьяне обрадовались, унесли послание домой и показали письмо старосте той деревни. Там было написано:

«Дождя всё нет, и крестьяне от горя заливаются слезами, но ни капли, хоть с маленькую ракушку, из тех слёз не доходит до моря[353]. Небо, сжалься над над ними, поплачь о них два-три дня!»

— Это какое-то издевательство. Не может быть, чтобы из-за такого письма пошёл дождь! — так говорили многие, но нашёлся кто-то из старших, кто сказал:

— Нет, на открытии глаз статуи Дзидзо в посёлке Сэки на людей как раз и пало проклятие оттого, что презрели преподобного. Потому и к этому письму нужно отнестись с почтением. Особенно же потому, что наше здешнее божество — Бог-дракон, поднесём ему письмо с почтением.

Нашлись и такие, кто с ним согласился:

— Воистину так! — и в тот же день поднесли письмо на алтарь божества. В тот же вечер собрались тучи, с часа Собаки[354] и до вечера следующего дня лил такой дождь, что поворачивал колёса телег, промочил ветви всех деревьев, оросил все заливные поля и огороды, и не только в той деревне, — к радости жителей окрестных деревень и земель, как будто сжалилось над ними Небо, и удивительная милость на них снизошла. А всё оттого, что Иккю написал: «Небо, сжалься над ними и поплачь!» — и не было таких, кто бы не рассказывал об этом.

^{Крестьяне толпой пустились вслед за Иккю, догнали его у реки Тамурагава, уцепились за его рукава и принялись изливать свои горести.}

В старину среди трёх гор Кумано жил наставник Унсё, который практиковал чтение «Лотосовой сутры». Не совершал он грехов в своей жизни и читал эту сутру. Прискучило ему, наверное, в горах Кумано, бросил он свою хижину, в которой жил, и подался оттуда на дорогу по землям Ямато, дошёл до мыса Исорагасаки[355], взглянул вокруг — впереди широко расстилались морские просторы, покрытые белыми гребнями волн, позади возвышались стройные сосны, негромкие голоса птиц навевали печаль, — вот место, где следует вести жизнь отшельника! Он сразу же сплёл себе хижину из трав, днём и ночью, утром и вечером читал «Сутру Лотоса». А как-то раз вечерней порой ударил в нос отвратительный запах, и сердце его сжалось от страха, стал он усердно читать сутру, а посреди ночи подул сильный ветер, зашумели ветви деревьев, вонь сгустилась, как дым, и почувствовал он, как что-то приблизилось к нему. И вот, вдруг появился перед ним огромный змей, разинул пасть и высунул красный язык, стал подползать, чтобы лизнуть Унсё. Не помня себя от страха, был он ни жив ни мёртв, но всё-таки успокоил душевное смятение и ещё громче произносил он слова сутры. Тот змей, слушая сутру, уверовал, оставил грешные устремления, закрыл пасть и склонил рога. Послушав сутру, он тихо уполз и скрылся из глаз.

А вскорости начал хлестать ужасный ливень, шум льющейся воды разносился в долине, потоки едва не рушили горы, а потом всё утихло, показалась луна в чистом небе, и пришёл человек, высокородный по виду, в придворных одеждах, учтиво приветствовал Унсё и сказал:

— Я — свирепый дракон, обитающий здесь, между морем и горами. До сих пор пожирал я скот и людей, тем и утолял свой голод. Сотворил я грехов без счёта, а ныне, к счастью, услышал, как почтенный монах читает сутру, и мысли о злых делах вдруг исчезли. Дождь, который прошёл этой ночью, — не обычный дождь с неба, — это я, услышав Закон, обратился к добру, и от избытка чувств, охвативших меня, когда исчезли грехи, я заплакал. По размеру капавших слёз можешь представить, насколько я велик в настоящем моём облике. Теперь уже совершать грехи я не буду! — так говорил он, и скрылся неведомо куда. Воистину тот монах до глубины души прочувствовал, что наступил на хвост тигра и избежал ядовитой змеиной пасти[356], и страху он натерпелся, наверное. С тех пор, говорят, он ещё больше укрепился в вере и без устали читал сутру. А то, что слёзы этого божества-дракона омыли корни гор и учинили такой потоп, что двигал даже большие скалы, хоть и сложно в то поверить, но записано это в правдивых книгах о чудесных способностях Унсё. А что божество-дракон, расчувствовавшись от письма преподобного Иккю, проливал слёзы целый день и целую ночь, то, если подумать, Исорагасаки не так уж далеко от Кусацу, так что, наверное, был это один из таких же царей-драконов, вызывающих дождь.

5 О том, как чайный мастер Мияма Соки попросил Иккю написать стихи

В восточной части столичного района Окадзаки жил чайный мастер, которого звали Мияма Соки. Почитал он Иккю как просветлённого монаха и временами посылал справиться о его здоровье в холода или в жару, сам заходил к нему без стеснения. Дело было в конце третьей луны, когда поздно темнеет и дни тянутся долго. Близких друзей у него было мало, так что вышел он из Окадзаки, что на самом востоке столицы, пришёл на западный край, в Мурасакино, постучал в дверь кельи Иккю и сказал, что зашёл узнать, не расцвела ли вишня в саду у кельи. На это Иккю отвечал стихами:

Мияма Соки сказал:

— В недавнее время я вам не писал, вы меня и позабыли, а я «не видел поступи весны»[357], пока в столице шли дожди, заскучал и пришёл вас проведать.

Преподобный отвечал:

— Да и я тоже не посылал вам вестей и через людей не мог передать, так и не знал о вас ничего, — так они обменивались любезностями.

Соки сказал:

— Преподобный прозревает мирские дела, ничего суетного в нём нет, но как раз потому, что вы удалились от мира, не пристаёт к вам мирская пыль и ваш дух не ведает заблуждений, — людские печали вам, наверное, непонятны.

Иккю рассмеялся:

— Когда рождаются люди, неважно, насколько высоки их ранги и должности, высокородные, низкорождённые — все родились с лысой головой, вроде монахов. Постепенно с годами в разных условиях вырастают они мирянами, монахами или же, например, отшельниками в миру, — так обретают разные формы. Однако чувства у всех одинаковые, все они — люди, обладающие природой будды. Так что и у нас, монахов, бывают заблуждения, бывает просветление, и вовсе не значит, что мы не знаем людских страстей.

— Всё так и есть, как вы говорите, но всё же очень отличаются от вас миряне, привязанные к цвету и форме.

Преподобный сказал:

— И правда, сам не будучи мирянином, не знаю, что на душе у мирян, и не ведаю, как суетные заблуждения омрачают душу, но весной я любуюсь красотой цветов, осенью наслаждаюсь цветом осенней листвы, так что вещи, имеющие цвет, меня тоже впечатляют.

Тогда Соки сказал:

— Ну, раз вы вдохновляетесь разнообразными вещами, дам я вам темы о любви. Попробуйте-ка сложить «безумные стихи»!

— Не настолько уж я в себе уверен, но предложите тему.

И Соки стал предлагать темы, а преподобный отвечать.

«Любовь с первого взгляда»

«Клятвы в вечной любви»

«Расставание влюблённых»

«Утро после ночи любви»

«Любовь под луной»

«Любовь у колодца»

Так он сразу же сложил несколько стихотворений. Соки их все записал, перечитывал и восхищался.

— Я говорил, что вы не мирянин, а потому не можете понять чувства мирян, но вы сложили стихи о любви на каждую из предложенных тем, и с глубоким смыслом. Воистину, как говорил Киёсукэ[361], «даже человек, несведущий в поэзии, если пишет о чём-то важном для него, может сочинить выдающиеся строки». Стихи принца Мотоёси «Застава Аусака на восточной дороге»[362] или Сотан[363] с его «По стремнинам Юра» выглядят необычно и очень талантливы, пишут, что их повторяли в народе. Стихи преподобного не наполнены страстью, и в этом-то их суть, они выше страстей, и это их выделяет — можно называть их необычными, а можно назвать удивительными! — так восхищался он в написанном позднее сочинении, где всё подробно изложил.

6 О том, как Иккю примирил супругов «безумными стихами»

Неподалёку от кельи преподобного Иккю жил зажиточный крестьянин, которого звали Синнодзё. Он почитал Иккю, и он, и жена его всегда хорошо о нём отзывались, особенных пороков за ними не водилось, и они временами навещали Иккю в его келье. Бывало, целый день они внимали толкованию Закона, и преподобный тоже запросто навещал семью Синнодзё. Сам Синнодзё был от рождения человек неглупый, сыну его сравнялось семь лет, заливных и суходольных полей имел вдоволь, ни в чём не знал недостатка, жил вольготно, как хотелось бы каждому. Характер имел прямодушный, тайных страстей не имел, но вот почему-то случались у них иногда споры с женой, так что по полдня или по целому дню не разговаривали они и старались не встречаться, и так бывало один-два раза в месяц. Потом снова мирились, так что близкие к ним люди и даже родственники махнули рукой: «Опять они за своё!» — никто их не мирил, и так оно и шло.

Как-то раз, когда Иккю зашёл к Синнодзё, эти двое как-то странно себя вели, и понял преподобный, что они снова взялись за старое. Не подавая виду, он зашёл к ним и сказал:

— Сегодня у меня к вам обоим есть небольшая просьба. Подойдите-ка поближе.

Они подошли к преподобному, чтобы узнать, в чём дело, и он объяснил:

— То, о чём я хочу попросить, — дело совсем несложное. Один человек мне сказал: «Пускай мужчина и женщина напишут на одном листе по половине стихотворения», и я согласился выполнить его просьбу, подумав, что это легко устроить. Я хотел бы, чтобы вы вдвоём это написали. Первую часть пусть напишет Синнодзё, а вторую часть даю вам! — с такими словами он разделил стихотворение надвое, тщательно завернул в бумагу и передал супругам.

— Храните это в совершенной тайне завёрнутым до вечера, пока не стемнеет, а потом уже напишете в спальне, чтоб не проведал никто. Ни в коем случае никому не показывайте! — так он упрашивал их, и они легко согласились:

— Это нам будет сделать несложно! Что вы, вы всегда так о нас заботитесь!

Обменявшись любезностями, подали угощение, Иккю вежливо с ними поговорил, попрощался и ушёл. Супруги же были в ссоре и, когда преподобный ушёл, о том стихотворении не говорили, и вот смеркалось, наступил поздний вечер, и Синнодзё зашёл в спальню жены.

— Нужно бы написать стихотворение, которое сегодня оставил преподобный. Достань-ка бумагу и тушечницу.

Жена молча достала свою часть стихотворения, сунула супругу бумагу и тушечницу, тайком развернула свою часть и прочитала:

«Махать вовсю кулаками, когда уже кончилась драка».

Она подумала: «Странное окончание стихотворения! Надо бы узнать, что в первой части!» — а Синнодзё тем временем развернул свою часть и увидел:

«Нет никого, кто помог бы любви… Странное дело».

Он обмакнул кисточку в тушь, проглядел написанное и подумал: «Да уж, странное начало стихотворения. Что же там дальше? Поскорее бы увидеть!» — быстро переписал первую часть и молча передал жене. Она тоже быстро записала окончание стихотворения. Оба привстали и прочитали вслух:

Супруги, ни слова не говоря, ещё какое-то время смотрели на стихотворение, потом взглянули друг на друга и засмеялись. Отложив написанное в сторону, Синнодзё сказал жене:

— Он понял, что мы в ссоре, но ничего не сказал, а попросил нас написать эти стихи, чтобы усовестить нас, и такое за ним бывает, и всё равно удивительно.

Жена тоже это поняла:

— И правда, когда ничего не скажешь, не подумать плохо о людях и, ничего такого не говоря, наставить на путь истинный — удивительное дело. Даже стыдно как-то, что он так о нас заботится, а мы так себя ведём — надо бы исправиться!

С тех пор меж ними не было ссор, и зажили они мирно.

Вот уж вправду, необычный способ мирить людей, — жили они в старинные времена, и те супруги были людьми порядочными, так что не пренебрегли наставлениями преподобного, и стал тот случай примером, как люди исправились.

^{Жена достала свою часть стихотворения, сунула супругу бумагу и тушечницу, развернула свою часть и прочитала: «Махать вовсю кулаками, когда уже кончилась драка». Она подумала: «Странное окончание стихотворения! Надо бы узнать, что в первой части!» — а Синнодзё тем временем развернул свою часть.}

7 О том, как Иккю разъяснил объявление театра Но

В келью Иккю пришло четверо или пятеро разгорячённых молодых людей. Преподобный пригласил их внутрь.

— Мы к вам пришли, чтобы кое о чём узнать! — загалдели они, а Иккю посмотрел на них и спросил:

— Что же у вас за дело? Подходите сюда! — Они зашли и притихли, а один из парней сказал:

— Со вчерашнего вечера на Первом проспекте, на воротах, где вешают объявления, что-то повесили странное. Мы все вместе читали, да так и не поняли. Переписали и принесли вам. Объясните нам, в чём здесь дело! — достал из-за пазухи написанное и положил перед преподобным. Там было написано:

Иккю, даже не дочитав, зашёлся смехом:

— Надо же, что написали! А вы, значит, не смогли это прочитать и пришли ко мне? Это же объявление театра Но. Ладно, расскажу вам, в чём тут дело, раз у вас соображения не хватает! — и прочитал это от начала до конца:

— Нос — это то, что выше рта, «кутиуэ», то есть разъяснение программы. Чашка для чёрта — чёртова бочка, «китару», читается так же, как «приходящий» или «наступающий», обучение стихосложению проходит в двадцатый день[364], новое святилище — это Имамия, «нынешнее святилище», на ноги надевают носки-таби, «о-табидокоро» — это место перед святилищем, быстрая лодка — значит, поставили парус, «хоидэ», пишется так же, как «оитэ» — «там, где это проводят». Выражение «покидает родные места» читается так же, как «выращивают урожай», а выращивание урожая называется «но», читается так же, как и «театр Но»[365].

Так разъяснил Иккю, и молодые люди восхитились:

— Действительно, всё сходится! Вот уж вправду хорошо вы всё разгадали! — возрадовались они безмерно, а Иккю ещё объяснил:

— Ничего особенного, это обычные детские загадки. Однако, если к загадке нет ключа, то бывает невозможно разгадать. Здесь же сказано: «Сообщаем о проведении этого. Порядок такой…» — с этого и начинается отгадывание. По этим словам ясно, что речь о представлении Но или борьбе сумо. Зная это и видя «вверх поглядишь и возрадуешься», сразу понятно, что это про Бо Лэтяня, написано, что еду сразу накладывают, то это «Ацумори», так и можно быстро разгадать. Вы ещё молоды и способов разгадывания не знаете, потому вам сейчас объясняю. К слову, есть такая старая история, но наверняка вы не все её слышали, так что расскажу. Некто задал загадку о том, что может означать иероглиф «запад». Те, кто там был, старались отгадать, используя свои собственные знания. Человек, увлечённый стихосложением, решил, что запад — место, где солнце (хи) ночует (томару), и разгадал как «Хитомару»[372]. Служитель богов рассудил, что запад — направление «птицы»[373], поэтому в нём зашифровано «место, где находится птица», или тории[374]. Настоятель храма буддийской школы Икко подумал, что «западное направление» (сайбо) читается так же, как «жена»[375], а жена бывает на кухне, потому разгадал как «кухня». Лекарь решил, что в иероглифе «запад» можно увидеть иероглифы «два» и «четыре», то есть цифры, которые идут «до и после тройки» (сандзэн-санго), а это звучит как «(уход) до и после родов». Так что такие загадки всяк разгадывает по-своему. На таких вещах вы хорошо поймёте свои способности.

Те четверо или пятеро юношей исполнились благодарности:

— Этого преподобного следует называть «прозревающий мир воплощённый ныне Татхагата»! Как интересно, лучше не бывает! — Так, восхваляя его на все лады, и разошлись по домам.

Конец второго свитка «Продолжения рассказов об Иккю»

1 О том, как Иккю наставлял дочь прокажённого

В квартале Агуи на севере столицы жил человек, страдавший от проказы. Испробовал он все способы лечения и всякие возможные лекарства, а всё-таки выпали у него брови, распухло лицо, он подурнел и стал распространять ужасный запах. Так и влачил он жалкое существование день за днём. Была у него единственная дочь. Беспримерно почитала она отца, для него старалась, молилась за него богам и буддам, не спала днями и ночами, а всё делала для того, чтобы исполнить дочерний долг, пеклась о его выздоровлении. Однажды, будучи женщиной, поверила она словам жадного лекаря-шарлатана, в сумерках пришла в келью Иккю и попросила о встрече с преподобным. Иккю вышел к ней и пригласил войти.

Девушка, заливаясь слезами, пала на колени перед ним и говорила:

— Я дочь такого-то человека из Агуи. Неизвестно, за какие прегрешения в прошлых рождениях случилось это, но отец заболел страшной болезнью, проказой. Испробовали все способы, применяли всё, о чём только можно помыслить, но всё напрасно, и сейчас осталось ему жить совсем недолго. Всякой жизни положен предел, и тут уж надо было бы и смириться, но ведь говорят, будто люди, страдающие проказой, не могут достичь просветления в будущей жизни? От жалости к отцу горевала я, и тогда один лекарь сказал: «Болезнь уже зашла очень далеко и приняла тяжёлую форму, но в нашей семье передаётся один рецепт. Я могу поручиться за полное выздоровление, давайте вылечу его. Но лекарство подействует, только если в него добавить печень женщины, родившейся в год Огненной Козы». Я подумала об этом и сказала: «Я сама родилась в год Огненной Козы, так что возьмите мою печень, смешайте лекарство для отца и вылечите его!» — так твёрдо пообещала я, и нынче ночью пойду на гору Фунаока, оставлю записку о том, что я сама покончила с собой, скажу, чтобы мне разрезали грудь, как и договаривались, сделали лекарство и дали отцу. Сейчас я туда направляюсь. С давних пор я много слышала о достоинствах преподобного, и перед тем, как идти туда, я зашла к вам, надеясь получить наставление, услышать напутственные слова перед смертью, чтобы благодаря этому потом, когда отец выздоровеет, он прожил до конца краткий век людской и после смерти возродился бы в том же цветке лотоса, что и я. В надежде на это я и пришла к вам! — сказала она и залилась слезами перед преподобным. Иккю выслушал её историю до конца.

— Надо же, какие чудесные у вас устремления! А братья-сёстры у вас есть?

— Нет, одна я у отца! — И тогда преподобный сказал:

— Послушай, девочка, ты так молода и так печёшься об отце, это прекрасно, но вот о чём подумай. Ты лечила отца, старалась изо всех сил, но ему даже тогда становилось всё хуже. А что теперь, пропадут твои усилия впустую? И при этом ты у него единственная дочь, ни братьев, ни сестёр у тебя нет, и ты собираешься уйти раньше этого тяжко больного человека. Допустим даже, вдруг лекарство, о котором говорил тот мошенник, подействует, и отец излечится, — захочется ли отцу съесть собственного ребёнка и тем продлить свою жизнь? Да и лекарство это, — где это слыхано, чтобы для лекарства нужна была девичья печень? Врёт он всё. Такие проходимцы пользуются людьми, которым некуда деться, и приумножают своё богатство. А выздоровеет отец твой или нет, это зависит от его кармы прошлых рождений. При этом, если посмотреть, как в действительности обстоят дела, то в народе говорят, что от человека, больного проказой, отворачиваются тысяча будд, тысяча божеств и тысяча людей, и болезнь эта не проходит до тех пор, пока не исчерпаны грехи, совершённые в прежних рождениях. Настолько неприятна болезнь для будд, богов и людей потому, что, как ни старайся, её не излечишь. Если же в этой жизни искупить свои грехи за прошлые жизни, то будущее рождение будет настолько хорошим, что каждый мог бы позавидовать. Поэтому ты сейчас должна пойти домой, прожить свою жизнь до конца и заботиться об отце ещё больше. Это твоё усердие и проявление почтительности к отцу пойдут ему на пользу. Так что иди поскорее домой! — такими словами он напутствовал её и назначил человека, который бы её сопроводил, а она поклонилась в благодарность за поучение и сказала:

— Если я умру, отцу будет очень грустно… — так она постепенно приближалась к пониманию Пути Будды. Когда она собралась уходить, преподобный Иккю ей сказал:

— Слушай, девочка! Возьми-ка вот это. Передай отцу, и пускай он не печалится о своей болезни, а лучше подумает о будущем перерождении, так ему и скажи. Вот, возьми! — и передал ей «безумные стихи»:

Девушка взяла это и унесла домой, а поскольку стихи были написаны рукой преподобного, отнеслась к ним бережно, сделала из них свиток, повесила его у изголовья больного и с ещё большим усердием старалась облегчить страдания отца. Верно, Небо сострадало девушке, столь преданной отцу, и его постепенно перестали мучить боли, язвы исчезли, а в срединный день праздника Хиган, в начале второй луны, на самом восходе солнца он преставился, и говорят, что возродился в Чистой земле.

Девушка та, хоть и была неумна, но столь большая преданность родителю не могла, наверное, остаться без вознаграждения. Нельзя не пожалеть её, и такая почтительность её будет служить всем примером отныне и до конца времён.

^{«Если я умру, отцу будет очень грустно…» — Девушка постепенно приближалась к пониманию Пути будды. Когда она собралась уходить, преподобный Иккю ей сказал: «Слушай, девочка! Возьми-ка вот это. Передай отцу, и пускай он не печалится о своей болезни, а лучше подумает о будущем перерождении!»}

2 О том, как Иккю разгадывал смысл написанного

Один человек пришёл в келью Иккю и сказал:

— В деревне есть у меня знакомый, и временами он просит прислать ему разные товары из Киото. Обычно я достаю эти товары и отсылаю ему, а в этот раз в его заказе, среди всего прочего, упомянута какая-то вещь, название которой я прочитать не смог. Обращался я к учёным людям, но вот это они тоже понять не могли, не знаю даже, что и делать теперь. Не попробуете ли разъяснить, что здесь написано? — с этими словами он вытащил список товаров. — Вот здесь написано «торихицудзи», «птица-овца», а я не слышал до сих пор никогда ни о каких птицах-овцах. Может, это название какого-то снадобья или разновидность сладостей? Подумайте, пожалуйста!

Преподобный немного подумал и сказал:

— Это просто необычные иероглифы подобрали к известному слову, потому и не очень понятно. Это «торимоти», клей, чтобы ловить птиц на клейкую палку.

Тот человек удивился:

— Как же это записали клей для ловли птиц иероглифами «птица» и «овца»?

— Когда не помнят какой-то иероглиф, то записывают как придётся, иероглифами, которые помнят, это называется «атэдзи» — «наложенные знаки». Здесь это из-за рододендрона. Нераспустившиеся бутоны рододендрона напоминают соски, и из-за такого сходства рододендрон записывают как «овца валяется», как будто она катается по земле выменем кверху, а читается это как «мотицу-цудзи» — рододендрон. Тот, кто писал, подумал, что первый иероглиф «овца» может читаться как «моти», и записал «торимоти» как «птица-овца».

Так ответил Иккю, а тот человек подумал и сказал:

— Да, точно, так и есть. Следующим в списке стоит сетчатая сумка, которую привешивают к поясу. Значит, это клей для птиц и есть. Наконец-то смогу собрать заказанное!

Кстати, бывает и по-другому, когда один неграмотный человек напишет, а другой неграмотный легко прочитает. Одному человеку, который занимался обмоткой рукоятей для мечей и ножей, его поставщик написал в послании знак «си», или «цукамацуру», «делать», и «дзэн», или «маэ», «перед». После этого было дописано «просим придти». Тот прочитал, сказал посыльному: «Понял!» — и отпустил его. Был там один грамотный человек, который спросил: «Это приглашение человеку по имени Сидзэн?» — а тот изготовитель рукоятей отвечал: «Нет, там сказано, чтобы я пришёл до того, как там будут делать то, что я заказывал». А если показать эти два иероглифа тому, кто умеет читать и писать, он ни за что не догадается о смысле написанного. Как говорится, лекарство от холеры помогает только тем, кто болен холерой.

3 О том, как трубка для раздувания огня нарушает пять заповедей

Один человек из Утино пришёл в келью Иккю, сплетённую из трав, и привёл с собой пятерых или шестерых друзей, старых и молодых, и сказал:

— Сегодня знакомый играл свадьбу, и мы с вот этой компанией подарили на праздник бочонок сакэ, а он и говорит: «Открывайте его, и гостей соберём!» — тогда мы все к нему вошли, а люди там деревенские, и так они нас угощали, выпили мы полбочонка, напились даже те, кто не пьёт обычно, лица у нас раскраснелись, возвеселились мы, а поскольку давно к вам не заходили, решили, что как раз хороший случай вас навестить. Расскажите-ка нам что-нибудь интересное!

Так они шумели, а Иккю тогда раздувал огонь через бамбуковую трубку.

— Как вы заботливы, что решили зайти! Что же, проходите внутрь! Не слышно ли ничего необычного в мире?

Среди пришедших один докучливый, с головой, как у Хонэна[376], сказал:

— Нет, не слышали мы ничего необычного, а вот помнится, вы рассказывали забавную историю о том, как веер нарушает пять заповедей, и до сих пор я вспоминаю её и восхищаюсь.

Преподобный отвечал:

— Да что вы, разве это только веер? Можно замечать, можно не замечать, а в действительности нет таких вещей, которые бы не нарушали правил и заповедей. На самом деле и вот эта трубка для раздувания огня, которую я держу в руке, тоже нарушает все пять заповедей!

— Вы снова что-нибудь тут же придумаете? Ну что же, если бамбуковая трубка нарушает все пять заповедей, то для начала скажите, как насчёт запрета на причинение вреда живому? — спросил тот.

— А если собака, увидев вас, подойдёт сюда, к печке, то не станете ли её отгонять вот этой самой бамбуковой палкой, хоть собака никому ещё не навредила?

— Как же запрет на воровство?

— Сколько ни дуй, звук из неё не выходит, — что же это, если не воровство облика флейты-сякухати?

— Запрет на произнесение лжи? — спросил тот.

— Ложь — это, например, если что-то, подобное иголке, раздувать так, что оно становится подобным бревну. Здесь тоже из тонкого отверстия вырывается ветер, по толщине как бревно, — не похоже ли одно на другое?

— А запрет на винопийство?

— Насобираете листьев под деревьями, подожжёте их и, не в силах ждать, пока нагреется сакэ, дуете, пока рот не онемеет, а пока так делаете, трубка как бы лижет бок горшка с водой, в которой греют бутылку, — это ли не нарушение запрета на вино?

— Да, действительно, так всё и есть. Чего-то ещё не хватает… Да, вот! Прелюбодеяние? — спросил тот.

— Она нарушает и этот запрет тоже, но мне, как монаху, не пристало говорить о таком. Уж увольте, — отказался отвечать преподобный, а тот человек настаивал:

— Нет, на этих четырёх заповедях вы от нас не отвяжетесь! Об этой последней вы просто не можете ничего придумать! — с раздражением сказал он.

— Да нет, эту она тоже нарушает, дело только в том, что мне трудно говорить об этом! — с видимым сожалением отвечал Иккю, но тот так насел, что он, помолчав, сказал: — Ладно, если уж так, скажу. Как всем известно, дырка у этой трубки одна, а если вы вдруг все вместе соберётесь в неё подуть, то ничего у вас не выйдет, только слюной истечёте!

Так он изволил ответить. Собравшиеся захохотали:

— Опять преподобный такое придумал, что хоть стой, хоть падай! — говорили они, а потом замолчали, задумались и разошлись по домам.

4 О том, как Иккю написал «безумные стихи» на картине Кано Мотонобу

Одному учёному человеку попалась отрезанная часть свитка кисти самого Кано Мотонобу, нарисовавшего пятьдесят три станции дороги Токайдо. На этой части были изображены три станции — Тирифу, Ацута и Наруми. Заказал тот человек мастеру свиток, который бы можно было вешать на стену, спрятав обрезанные края под обрамление, но не нравилось ему, что на белом пространстве нет надписи, и потому пошёл он в келью преподобного Иккю, рассказал, в чём дело, и попросил его сделать надпись, а Иккю отвечал:

— Действительно, жалко эту картину, вырезали три станции из целого свитка. Ну да ничего! — и написал на ней:

Так он написал, и тот человек безмерно возрадовался:

— Именно потому, что свиток обрезан, получились замечательные стихи! Вот уж, не было счастья, да несчастье помогло! — Он вежливо от души поблагодарил Иккю и ушёл.

^{Заказал тот человек свиток, который бы можно было вешать на стену. Не нравилось ему, что на белом пространстве нет надписи, и потому пошёл он к преподобному Иккю, рассказал, в чём дело, и попросил его сделать надпись.}

5 О том, как крестьянин Ясо из Ситику разводился с женой

В деревне Ситику жил удивительно прямодушный крестьянин, которого звали Ясо. Преподобный Иккю его отличал, даже приглашал обычно к себе в келью. Прямодушие он в людях ценил, и когда преподобный видел этого не знающего приличного обхождения крестьянина, который рубил и таскал деревья в одежде, подвёрнутой до колен, то запросто звал его: «Ясо! Ясо!» — что уж вовсе удивительно и необычно. Однако же лет через пять-шесть этот Ясо взял жену из соседней деревни, а женщина была редкой в этом мире мерзавкой. Несдержанна на язык, злобна, и вообще так ужасно себя вела, что другой такой, пожалуй, и не сыскать. При этом же мужа бранила, как собственного слугу, из женских умений не знала ни единого, прорехи на одежде не зашивала, а оставляла как есть, даже воды наносить утром и вечером и то заставляла мужа, — в прошлых поколениях о таком не слыхали, и Ясо это скоро надоело, разорвал он супружескую связь с ней, и в конце концов отправил в родительский дом.

А люди, воспитавшие такую дочь, сами были известными бездельниками, и когда выдавали дочь замуж, не дали за ней ничего из домашней утвари, а привели её в чём была под покровом ночи, и сами, конечно, помнили о том, но озлобились, что их дочь получила развод, стали возводить напраслину: «Давали мы за ней такую и такую утварь, одежду, а теперь, когда он развёлся, оставил всё это себе, что за мошенничество!» Собрали молодчиков, таких же, как они сами, и стали приходить к дому Ясо по два-три раза на дню. Ясо убеждал их, что та женщина не принесла в дом ничего, но те всё наседали, и он, не зная, что делать, пошёл в келью Иккю, рассказал всё, что с ним случилось:

— Если посоветуете, как с ними миром разойтись, буду вам благодарен в этой жизни и в следующих рождениях! — просил он, проливая слёзы, а преподобный быстро смекнул, что можно сделать, и ответил:

— Да уж, нехорошие дела творят эти подлецы! И если этим глупцам объяснить по-простому, они не одумаются. А мы сделаем вот как! — с этими словами он надиктовал одному из своих учеников письмо и передал его Ясо:

— Отправь это тем дуракам и ничего не передавай на словах.

Ясо, сам не зная, что там написано, обрадовался, принял письмо, пошёл домой и отправил это послание родителям бывшей жены. «Что же он нам прислал? Пойдём к господину старосте, пускай нам прочтёт!» — решили они и показали письмо старосте:

— Прочитайте нам поскорее! — насели они на него, а он вгляделся в то письмо и громко расхохотался.

— Сейчас, слушайте хорошенько! — сказал он и начал громко читать:

«Я разорвал супружескую связь с этой женщиной, она ничего не приносила с собой, а теперь меня убеждают вернуть вещи, которых у неё не было. Подчиняясь такому невозможному принуждению, возвращаю ту утварь, с которой она пришла в дом. Лицо-половник, голова-колотушка, уши как ручки корзины, глаза-тарелки, руки-совки, ноги-мотыги, когда стоит — точь-в-точь высокая ступа, обёрнутая циновкой, а как ляжет, похожа на жернов. Зад — как огромная корзина, и при этом сакэ в себя льёт, как в бочонок. От жадности загребает что ни попадя, подобно метёлке, — возвращаю вам всё без остатка, проверьте, всё ли на месте, и примите.

Посылаю родителям этой женщины-кастрюли, Ясо»

Дочитал староста это и расхохотался, держась руками за живот, а эти нечестивые воры разбушевались, от такого письма злоба заполыхала в них, как бывает, если в огонь подбросить бамбука: «Что же, подлец Ясо, безродный мужичонка, сейчас мы до тебя доберёмся, схватим за шею да прижмём хорошенько, попомнишь у нас!» — и собрались уже уходить, когда староста сказал им:

— Постойте-постойте! Как вы думаете, что это за письмо? Думаете, Ясо мог бы написать такое? Он же запросто ходит к Иккю в Мурасакино, наверняка это написал преподобный Иккю. А если так, то вместо какой-то там утвари получили вы это письмо, — это же целое состояние! Это — кисть живого Будды нашего времени, и чем оспаривать сейчас какие-то мелочи, раз получили такую ценность, на этом и остановитесь!

Они же, хоть были людьми глупыми и без воображения, вдобавок и неграмотны, смекнули, что такую вещь, как письмо кисти Иккю, нигде не найдёшь, обрадовались безмерно и в жадности своей один из них высказался:

— И правда. Достаточно будет нам письма Иккю. Раз уж так обернулось, хоть ужасно хочется вздуть этого Ясо, но большей выгоды, чем это письмо, нам не получить. На этом остановимся!

Остальные с ним согласились, на том всё и закончилось. Ясо с тех пор жил спокойно. А если б знали они, что письмо написал ученик Иккю, то они бы так просто от него не отстали, выручило Ясо как раз то, что они думали, будто письмо написал Иккю. Правду говорят, что глупого, но честного Небо не оставит и сжалится над ним. Смешно было, когда я слышал эту историю.

6 О том, как Иккю постриг своего ученика в монахи

Один человек отдал своего единственного сына в ученики к Иккю и в день пострижения привёл его к Иккю в келью — уже в монашеском одеянии, с вымытой головой. Архиепископ Хэндзё как-то сложил: «Разве думала ты, что так обернётся, когда гладила в детстве меня?»[377] Вспомнил отец те слова в этот миг, и хоть и говорят, что если один ребёнок уходит в монахи, то благие перерождения ждут его предков в семи поколениях, но всё же сжималось в печали родительское сердце. Иккю же подозвал ребёнка, поставил его перед собой, распустил ему волосы, взял бритву и быстрыми движениями обрил его, показал ему на опавшие волосы и сказал:

— Это — пыль бренного мира. Иди, послушник, выброси её! — и рассмеялся, а отец ребёнка, удивлённый такой простотой церемонии, обратился к преподобному:

— Обычно во время обряда пострижения говорят что-то такое: «Вступающему на стезю отсечения привязанностей воистину воздастся…» — и тем подтверждают монашество, как я слышал. А вы ничего такого не делаете, без особого внимания отнеслись к обряду! — так говорил он с обидой, а Иккю на это:

— А вы, оказывается, знаете такое, что мне, монаху, неведомо? Это напутствие читать можно и после пострижения, если так уж хочется, — это никогда не поздно. Однако же обряд ухода в монахи означает отказ от мирского имени, в знак того остригают и выбрасывают волосы, рассматривая их как пыль этого бренного мира, и удаляются от привязанностей. Попробую объяснить это на примере. Вон пальмовое дерево. Иногда с него обрывают ветви, и оно уподобляется бритоголовому монаху, но мы не читаем всякий раз «Вступающему на стезю отсечения привязанностей воистину воздастся…» Однако причина, по которой мы обрываем ветви[378], очень близка по смыслу к сути Пути Будды. Сметаем пыль бренного мира, метём весь мир Саха, а когда метла истреплется, изотрётся об этот мир, облысеет, — тогда уж ей не находится применения, её забрасывают в угол на чердаке, и она становится буддой, и уже тогда она воистину освобождается от бренного мира. Можно хоть миллион раз прочесть «Вступающему на стезю…» как заклинание-дхарани, но, пока человек не стал воистину монахом, он обретается в мире Саха.

Так объяснил он, а тот отец был человек не совсем уж необразованный, осознал такой порядок вещей и с тех пор ещё больше почитал преподобного.

7 О дзэнской беседе в деревне близ Нара

Преподобный Иккю временами бывал в деревне Такиги[379] близ Нара. В деревне неподалёку жил мирянин по имени Сёсаэмон, который стремился к обретению дзэнской мудрости. Постепенно постигал он благодать проповедей, искал истины в практиках дзэн, а когда узнал, что знаменитый Иккю обретается поблизости, захотел с ним встретиться и постоянно об этом думал, и как-то пришёл наконец к нему, постучал в дверь, а преподобный спросил:

— Кто там?

— Мирянин, взыскующий совершенствования в Учении Будды! — отвечал Сёсаэмон.

Иккю тут же спросил:

— И что такое Учение Будды? — а Сёсаэмон сказал:

На это Иккю ответил, даже не переведя дух:

Сёсаэмон тут же вошёл внутрь и спросил:

— Что это, что не имеет ни начала, ни конца?

А Иккю отвечал:

Тот снова спросил:

— Каков же обычай этого мира?

А Сёсаэмон в ответ сложил:

В ответ Иккю сказал:

Так в ответ на каждый вопрос Иккю слагал стихи. Сёсаэмон преисполнился благоговения, затрепетал от восторга и осознал, что вот это — дзэнский учитель, которому можно довериться, и сказал:

— Прошу вас и впредь наставлять меня на Путь. Вопросов у меня, что песчинок на взморье, все не смогу задать, и на этом пока с вами попрощаюсь! — вышел, дошёл до плетёной калитки, тут всплеснул руками: — А самое-то главное я и забыл спросить! Как же буддами-то становятся?

Иккю подумал: «Ну и пройдоха!» — и отвечал:

— А это совсем просто! — с этими словами он задрал одежду, оголив зад, и испустил ветры с громоподобным шумом.

— Вот отсюда-то будды и происходят![380]

Сёсаэмон был потрясён. «Он даже более велик, чем о нём рассказывают!» — с такими мыслями он и ушёл.

^{Посетитель всплеснул руками: «А самое-то главное я и забыл спросить! Как же буддами-mo становятся?» Иккю подумал: «Ну и пройдоха!» — и отвечал: «А это совсем просто!» — с этими словами он задрал одежду, оголив зад, и испустил ветры с громоподобным шумом: «Вот отсюда-то будды и происходят!»}

8 О том, как Иккю написал китайские стихи, посвятив их рыбе в стеклянной бутыли

Старший сын Нинагавы Синъуэмона проявлял недюжинные способности во всём, без отдыха учился писать и читать, а поскольку родился в доме воинов, берущих в руки лук и стрелы, то с малолетства усердно занимался и воинскими искусствами, а в промежутках рисовал, выплетал узоры из разноцветных шнуров, изучал искусство чая, следовал желаниям родителей и учился всевозможным прекрасным умениям, а они уделяли все силы его воспитанию.

Как-то раз, в шестую луну, в самое жаркое время, некто прислал ему рыбку в стеклянной бутыли, чтобы он услаждал ею взор. Мальчик несказанно обрадовался, поставил бутыль в нишу-токонома и без устали любовался рыбкой через прозрачные стенки бутыли, а она резвилась в воде, то вниз, то вверх водила головой, махала хвостом, и так забавно, что восхищению мальчика не было предела.

Как раз тогда зашёл к Синъуэмону Иккю:

— Иду я издалека, и повезло мне проходить тут рядом, вот и зашёл повидаться, а заодно и устал идти по жаре, вот передохну у вас до вечера да пойду к себе.

Синъуэмон с супругой сказали:

— Как хорошо, что зашли к нам! Проходите вот в эту комнату, она обращена к югу, откроем окна свежему ветру, поспите, отдыхайте спокойно до вечера!

Так со всей учтивостью приняли его, Иккю это было очень приятно, и тут он увидел бутыль, в которой плавала рыбка:

— Синъуэмон, эта рыбка здесь для того, чтоб давать отдых глазам вашего сына, пока он учится? Летом ничто не создаёт так чувства прохлады, как вид рыбы, плещущейся в воде!

— Так и есть. Один человек прислал её нашему сыну, чтобы он легче переносил жару. Только мало воды для неё, вечером собираюсь её отнести к реке и выпустить.

— Глядя на эту рыбку, сочинил я стихи, сейчас покажу! — И написал:

— Людям такое показывать стыдно, это я только сейчас, для развлечения написал.

Синъуэмон же сказал:

— Да, и вправду очень интересно. Фэй Чжанфан был обманут видимой величиной кувшина, который ему показал старый торговец, а рыба плавает в небольшой бутыли, и сквозь стеклянные стенки ей кажется, что обитает она в нашем обширном мире.

Иккю к сказанному добавил:

— Вот что я ещё вспомнил, Синъуэмон. Уж не помню, когда и где это было, но был один монах, который истово и неустанно читал «Сутру сердца праджняпарамиты». Однажды ночью кто-то из тех, кто там жил, заметил свет, пробивающийся из кельи того монаха. Удивившись, заглянул он через окно внутрь и увидел, что сияние изливалось изо рта монаха, когда он читал сутру. Поражённый этим, наутро он рассказал другим об увиденном, и все удивлялись, говоря: «Такое чудо случилось оттого, что он с такой твёрдой верой в душе неустанно занимается самосовершенствованием!» А ещё людям, которые были с ним близки, тот монах рассказывал: «Сижу я с закрытыми глазами и читаю сутру. Прочитал раз сто, открываю глаза, оглядел келью, а все четыре стены стали прозрачными, ясно я видел и двор, и каждую травинку во дворе. Поразился я этому, встал, посмотрел — окна и дверь были плотно закрыты, всё было в порядке. Я снова сел читать сутру, смотрю — снова могу видеть сквозь стены. Это произошло благодаря могуществу сутры!» Сейчас вспоминаю эту историю и думаю, что эта рыба может всё видеть через стеклянные стенки сосуда, а о том, чтобы выйти наружу, даже не мыслит. Так же и тот монах, непрестанно копивший заслуги чтением сутры, только и смог, что видеть сквозь стены, и какая в том польза? Разве что можно заранее видеть сквозь стены воров и от них уберечься. Кроме того, ничего хорошего в такой способности нет.

Синъуэмон сказал:

— Конечно, всё это так, но всё же, разве не удивительно, что заслугой чтения сутры случилось такое чудо? Вот, например, наш учитель Бодхидхарма девять лет просидел перед стеной и всё это время не разговаривал, не спал, занимался сосредоточением, ни на что не отвлекаясь. И несмотря на это, ничего подобного тем удивительным событиям, о которых вы рассказывали, с ним не происходило. Что же, он был недостаточно твёрд в вере или не хватало усердия в самосовершенствовании?

Преподобный нахмурился, подумал и сказал:

— Синъуэмон! Вот у воды есть добродетель равенства. Пусть сменятся сто, тысяча кальп, но поверхность воды всегда будет оставаться ровной. Камень обладает свойством не уменьшаться, и пускай пройдёт неисчислимое количество кальп, сгнить и уменьшиться он не может, в этом его главное свойство. В истинном учении нет ничего чудесного. Кошка, даже если облезет, останется кошкой, поварёшка, даже треснувшая, всё равно поварёшка. То, что кажется удивительным и чудесным, — заблуждения ума.

Синъуэмон поклонился:

— Как вы хорошо сказали! — и умолк, восхищаясь объяснением преподобного.

Конец третьего свитка «Продолжения рассказов об Иккю»

1 О том, как преподобный Иккю послал поздравительные «безумные стихи» сыну Нинагавы Синъуэмона

Старшему сыну Нинагавы Синъуэмона исполнилось одиннадцать лет, от рождения он был смышлён и сметлив, отец с матерью безмерно любили его и лелеяли, как драгоценность, и вот в одном доме, близком по положению им, нашлась подходящая девочка, они договорились о браке и поклялись быть вместе до скончания века, обменялись обещаниями не изменять своим чувствам восемь тысяч лет и счастливо договорились о помолвке. Всегда с почтением относилась эта семья к преподобному, всегда они сообщали ему обо всём, вот и сейчас с открытой душой ему об этом сказали, а Иккю возрадовался и написал поздравительные стихи:

Синъуэмон с супругой, говорили, так были рады, что и не описать.

2 О том, как преподобный Иккю читал посмертное наставление кошке

Где-то на юго-востоке столицы, кажется, в районе Отовабаси, была маленькая лавка, где торговали сакэ. Супруги, владевшие лавкой, хорошо относились друг к другу, помогали другим, и торговля у них мало-помалу наладилась, наняли они людей столько, сколько было нужно для дела, и с утра до вечера каждый день проводили они в достатке, однако же, хоть и были они вместе уже почти двадцать лет, ни одного ребёнка у них не было. Решили они просить будд и богов о ниспослании ребёнка, ходили по разным святилищам и храмам, известным чудотворной силой, молили будд и богов лишь об этом, испробовали всё, что возможно, но, вероятно, из-за кармы прошлых рождений не судилось им иметь детей, или же прогневали чем-то будд и богов, так у них ничего и не вышло. Супруги подумали, что, вероятно, в прошлых жизнях не посеяли они семени-причину, а потому в этом рождении оно не взросло, и нечего теперь пенять на будд и богов. На том и успокоились.

Наверное, правду говорят, что в этом мире все бездетные люди всегда очень любят кошек. Эти муж с женой безмерно любили свою кошку, днём по очереди держали её за пазухой, ночью укладывали спать между собой. Заботились о ней так, как даже ребёнка не лелеют. Когда давали ей рыбу, то очищали от костей, а сушёного тунца для неё покупали лишь самого лучшего, из земли Тоса. Так ухаживали за ней и забывали о горестях, радуясь этой кошке своей. Глупое животное стало выше людей, самые изысканные кушанья были для неё, — может, от этого испортилась карма, и кошка прогневала Небо, — два-три дня она ничего не ела, слабел её голос, а утром четвёртого дня после начала болезни затряслись все четыре лапы, вздыбилась шерсть, перевернулась она два-три раза, сказала «Мяу!» и умерла, оставив супругов одних…

Убивались супруги от неизбывного горя, как оплакивают детей, умерших раньше родителей, и от безутешности даже решили просить преподобного Иккю из Мурасакино прочитать посмертное наставление. Описали то, о чём сказано выше, и отправили к нему посыльного. Беспокоились, что Иккю даже не к каждому обычному человеку так сразу примчится читать наставление, а к кошке и вовсе побрезгует, но когда Иккю пришёл вместе с посыльным, супруги возрадовались, рассказали ему обо всём и слёзно просили:

— Пожалуйста, прочитайте ей посмертное наставление так, чтобы она возродилась буддой! Позаботьтесь о будущем перерождении четвероногого существа!

Иккю, хоть и странным то счёл, отвечал:

— Не беспокойтесь! Я наставлю её так, что непременно обретёт она плод буддийского учения. А вы тоже послушайте:

«Ты при жизни хорошо ловила мышей, и за это умение люди тебя кормили, прожила ты свой век в довольстве. Где бы ни переродилась ты, поймай себе Будду![382] Кацу!»

Произнеся это наставление, преподобный ушёл. А те муж и жена, выслушав эти строки, опомнились и от всего сердца молились о своём будущем перерождении.

Иккю потом говорил:

— Эти двое внезапно стали молиться о будущей жизни оттого, что услышали: «Чем бы ни стала ты в будущей жизни, поймай себе Будду!» — запала им в душу необычность такого наставления, вот и стали они от всей души желать просветления! — смеялся он. Даже самый простой человек в этом мире Конца Закона, если возжаждет он благого перерождения в будущей жизни, то кожа его обретает золотистый оттенок, не чувствует он ни холод, ни жару, как обёрнутый тонким золотом будда, обретает девять заслуг[383] и усаживается на лотосовое сиденье, от этого мира Саха устремляется он в будущий новый мир. Если об этом подумать, то, чем с непросветлённой душой желать счастья в будущем мире, лучше очистить себя от мыслей и ничего не желать. В любом случае, не стоит впадать в крайности, а идти срединным путём, в этом и заключается здравый смысл.

^{Убивались супруги от неизбывного горя, оплакивали кошку, как ребёнка, умершего раньше родителей, и от безутешности даже решили просить преподобного Иккю из Мурасакино прочитать ей посмертное наставление.}

3 О том, как Иккю написал «безумные стихи» непросвещённому человеку

Один сострадательный, подобно будде, и благочестивый человек пришёл в келью к Иккю.

— Я пришёл, чтобы спросить у преподобного, — слышал я, что человек после смерти отправляется в Край вечной радости, но я также слышал такое: «Глядя на нынешние плоды, осознаешь прошедшее и грядущее», и есть те, кто, подобно мне, сейчас живут в бедности вследствие воздаяния за грехи прошлых жизней. Опять же, если в нынешней жизни впадаешь в грехи жадности и глупости, то никак не попадёшь в хорошее место после смерти. А вот если молить Будду и обрести плод Учения, куда можно попасть? Об этом хочу спросить! — сказал он, а Иккю отвечал:

Так ему ответил Иккю.

— Такие хорошие вы сложили стихи, — не запишете ли их для меня? — попросил тот человек, и Иккю достал бумагу, написал и отдал ему, с тем он и ушёл. Потом он сделал из этой бумаги свиток, чтобы вешать на стену, и с утра до вечера думал об этих стихах. Я от кого-то слышал, что тот свиток и сейчас передаётся от поколения к поколению, его хранят, как великую ценность, и о том в старых книгах написано.

4 О том, как монахиня из рода Футами подарила Иккю шапку

Дзэнская монахиня из рода Футами, жившая в каком-то районе столицы, почитала великие достоинства Иккю, в холодные и жаркие дни справлялась о его здоровье, никогда не забывала зайти к нему и поклониться. Как-то в конце одиннадцатой луны, когда стояли самые сильные холода, послала она ему письмо, в котором осведомлялась о здоровье, а к нему в подарок преподобному была приложена тёмно-зелёная шапка, которую она сделала. Иккю в ответ написал:

Один человек говорил, что эти стихи сложил не очень давно один высокородный господин, но, как я помню, я слышал, что их сложил преподобный Иккю. Может быть, я и ошибаюсь, но всё-таки сюда записал.

5 О том, как Иккю обучал своего ученика

Среди учеников Иккю был один послушник по имени Тикю. От рождения он был забывчив, чему ни учился, что ни слушал, — в голове ничего не задерживалось, подобно воде в решете. Преподобный жалел его, что только не пробовал, но всё, что послушник учил, вскорости забывалось, не оставляя следа. Даже недолгое время ничего удержать в голове он не мог, и преподобный был озадачен. «Мудрость Маудгальяяны и речистость Пурны Майтраянипурны, глупость Чудапантаки[385] происходят от одного и того же. Я пытаюсь его научить тому, что он запомнить не может, потому и тратит впустую время и силы, да и мне недосуг с ним возиться, — научу-ка его чему-то простому!» — подумал он и стал с ним заучивать фразу «Мир в поднебесной, спокойствие на земле», повторяя её множество раз. Дней через двадцать тот вроде бы запомнил, тогда Иккю спросил его:

— Не забыл?

— Мир в поднебесной, спокойствие на земле?

Тут преподобный рассмеялся:

— Наконец-то запомнил! Вот теперь ты и вправду мой ученик! — порадовался он.

Через два-три дня после этого Иккю послал его в деревню Камо с каким-то поручением, дал коробку с письмом и отправил, а послушник перед воротами заметил Энтаку из храма Ходзюан того же монастыря. Сунул коробку с письмом за пазуху, а Энтаку заметил его и спросил:

— Что, сворачиваем флаги, завидев врага?[386]

Тикю отвечал:

— Мир в поднебесной, спокойствие на земле!

Тогда Энтаку удивился:

— Вот уж и вправду ученик Иккю…

Устыдился он и ушёл в свой храм.

^{Энтаку заметил Тикю и спросил: «Что, сворачиваем флаги, завидев врага?» — а Тикю отвечал: «Мир в поднебесной, спокойствие на земле!» Тогда Энтаку удивился: «Вот уж и вправду, ученик Иккю…»}

6 О том, как Иккю наставлял человека, увидевшего трёх ядовитых гадов

К западу от столицы, в Сагано, жил один недалёкий умом человек. Однажды в четвёртую луну, когда долгие дожди ненадолго утихли, пошёл он по дороге меж полями, где зеленели летние травы, ни о чём не беспокоясь, шёл в столицу, когда увидел у канавы змею, жабу и слизняка, которые могут убить друг друга[387]: они собрались вместе и разглядывали друг друга. Смотрел он на это, — а говорят, что если эти три гада встретятся, то от силы яда, присущего каждому, они тут же подыхают, и ещё рассказывают, что если человек смотрит на это, то тут же вдохнёт три яда и умрёт. Пока он смотрел на них, они подохли. Тот человек вспомнил о том, что слышал раньше, и подумал: «Вот уж не повезло мне. Я уже увидал, как они издохли от этих трёх ядов, и ими отравлен. Ясно, что жить мне недолго. С этим поделать я ничего не могу, а раз смерть суждена мне, пойду и получу наставление от преподобного Иккю, что живёт в Мурасакино, осознаю грехи этой жизни, и поможет мне это спастись в будущем мире!»

Поскорее пошёл он в келью Иккю, а преподобный тогда по случаю заказанных молений за душу покойного был приглашён на трапезу в «неуставное»[388] время. Наконец-то настало время «неуставной» трапезы, а поскольку тот человек с Иккю был немного знаком, тот пригласил его войти, он сел напротив Иккю и, плача, рассказал историю про три яда, которая с ним приключилась, и, печалясь о том, что жизнь его подошла к концу, сказал:

— Хочу просить вас о напутствии, с этим к вам пришёл.

Преподобный ответил ему:

— Значит, ты видел трёх ядовитых гадов сразу… И потому подумал, что тебе суждено умереть. Что же, это судьба. Даже если ты умрёшь, ничего, ведь это сейчас ты жив, а когда-нибудь умрёшь всё равно, так что сетовать на судьбу не стоит. Ладно, пока что оставим этот разговор, ты пришёл как раз в хорошее время, прихожанин угощает вкусным ужином, наслаждайся, если уж угощают за упокой души. Эй, принесите этому парню тоже!

Тому человеку принесли еду, а Иккю повернулся к еде, взял палочки и сказал:

— Только не трогай палочки, пока не скажу! — сам поставил перед собой суп и овощи, умял это, а тому человеку не подавал знака, чтобы он притронулся к палочкам. Тот так и сидел перед всей этой едой, взирал на неё с вожделением, а Иккю, доев всё без остатка, сказал:

— Уберите посуду!

Подошёл послушник, посмотрел, а гость ещё не притрагивался к палочкам. Он стал убирать посуду преподобного.

— Начинай с гостя!

И хотя тот не мог дотронуться до своих палочек, его еду убрали и унесли на кухню. А когда всю еду прибрали, Иккю церемонно поблагодарил:

— Как хорошо, что вы пришли именно сейчас, к этой трапезе, хотя наша еда была не так уж вкусна…

Тот человек уже не мог сдержаться:

— Хоть еда передо мной и стояла, но вы же мне сказали, чтобы не трогал палочки, вот я сидел и ждал вашего разрешения, так и просидел, пока еду не унесли! На трапезе вашей я посидел, но ведь не ел, так что не знаю, хорошее было угощение или дрянное, так что ответить на это ничего не могу!

Иккю на это:

— Вот об этом-то я и говорю! Ты недавно говорил, что видел три яда, и печалился, расставаясь с жизнью. Теперь же ты смотрел на еду и говоришь, что по виду не можешь сказать, вкусна ли она. Так же и с тремя ядами. Если бы ты эти три яда съел, то мог бы и умереть, а ты только смотрел, как вот сейчас, когда сидел перед угощением, обонял, а не насытился, и для тела пользы в том не оказалось. Подумай об этом, — умереть от яда, на который посмотришь, — это бессмысленное суеверие. Не беспокойся, иди на кухню, там тебе дадут наконец-то поесть. Выпей заодно и сакэ да ступай домой!

Тот человек успокоился, приободрился, пошёл на кухню, поел, попрощался как следует и ушёл к себе в Сагано. После того он никогда не болел, жил, сколько ему положено, и умер, говорят, в восемьдесят восемь лет. Главное в жизни — не верить всяким досужим выдумкам, которые не имеют никакого смысла.

7 О том, как Иккю разъяснял ученику чтения иероглифов

Однажды преподобный Иккю поднял тростниковые занавеси над окнами кельи, наслаждался видом зелёных горных пейзажей и говорил сам себе:

— По пять, по шесть, по четыре птицы на ночь летят к своим гнёздам, цикады поют на ветвях, лягушки омывают морды в воде, текущей из бамбуковой трубки… Воду, хоть изначально она души не имеет, ощущаю, как друга, и Конфуций тоже восхвалял государей, подобных текущей из источника воде или водопаду, падающему со скалы…[389] — так он размышлял в одиночестве, когда послушник Принёс ему чай, подошёл к Иккю и спросил:

— Вот я никак понять не могу: когда мы пишем «Поднебесная», то пишем иероглифы «небо» и «низ» и азбукой пишем чтение «амэносита». Но ведь «амэ» обозначает не только «небо», но также и «дождь». Почему так запутанно?

Иккю смеялся:

— Слушай, послушник, лет тебе мало, но всё же в дзэнском монастыре живёшь, пора бы и знать, — например, вот нос называется «хана» потому, что из него текут сопли, «хана», верно?

Послушник потупился, какое-то время подумал, решил, что, наверное, так и есть, и кивнул.

8 О том, как преподобный Иккю вёл беседу с мастером чисел, а также о перепёлке Иккю

Все вокруг чтили преподобного Иккю как живого Будду, считали, что уж он-то знает всё на свете, каждое дерево и травинку, что он — мудрый монах, с которым мало кто может сравниться. А жил в столице, у моста Модорибаси, один мастер чисел. Прекрасно освоил он это искусство, и даже занимался гаданиями по «Книге перемен», отточил эти свои умения и гордился тем безмерно. День за днём всё больше он преисполнялся самодовольством: «Нет другого такого, кто бы мог зваться мастером чисел!»

Услышав, что преподобный Иккю знает всё что угодно, подумал он: «Может, он и изучил буддийское Учение, но вряд ли так уж сведущ в вычислениях. Пойду-ка, попробую его расспросить!» — и направился в келью преподобного в Мурасакино.

А преподобный тогда как раз на кухне мыл редьку-дайкон пемзой. Редька становилась всё тоньше, и тот человек, не дождавшись, пока его пригласят внутрь, подумал: «Что-то не в порядке с головой у этого монаха. Кто же моет редьку пемзой?» — и сказал:

— Слушайте, господин монах, редьку моют соломенной мочалкой, а если мыть пемзой, то она, конечно, станет чище, но так же можно и всю её истереть! — смеялся он, а преподобный разглядел его лицо, понял, что этот пришёл кичиться своим знанием, и отвечал:

— Это можно сказать не только о редьке. Нынешние люди тоже подобны редьке, которую моют пемзой. Отдаются любовным утехам, любуются красотой белой женской кожи, а оттого истончается дух и изнашивается тело.

Так он ответил, а мастер чисел понял, что это Иккю.

— Вы ведь и есть преподобный? А я живу в столице, изучаю числа, и вот есть вещь, объём которой я не могу подсчитать. Если преподобный сведущ в вычислениях, то, может, рассчитаете вот это? — с этими словами он достал бутыль, сделанную в земле Бидзэн, со множеством вогнутостей. — Сколько в ней может уместиться воды, не подскажете ли?

Преподобный взял эту бутыль, повертел, а потом сказал:

— Вы хотите узнать, сколько сюда войдёт воды? Это очень просто сделать.

С этими словами он взял мерку, налил воды в бутыль и сказал:

— Сюда входит один сё, два го и пять сяку[390] воды!

Мастер чисел возмутился:

— Да вы, преподобный, обманщик! Я издалека к вам пришёл сюда не для того, чтобы вы измеряли объём меркой! Эту необычную форму можно рассчитать как цилиндр с урезанными частями, вот я и хотел узнать, можете ли вы вычислить это, а вы меряете меркой! Разве для того я сюда пришёл?

Преподобный посерьёзнел и сказал:

— Как раз потому, что вы не знаете основ вычислений, вы пользуетесь линейкой и счётами, а в конце концов, чтобы определить, точно ли высчитали, всё равно воспользуетесь меркой. Поэтому, чем использовать различные способы подсчётов, проще ведь использовать мерку с самого начала. Оттого с давних пор и используют мерки для мер длины, объёма и веса. Скажу ещё, что если бы мне нужно было узнать, сколько воды поместится в бочку высотой в один дзё и шириной в один кэн, это, конечно, меркой не измерить, тогда бы я позвал ближайшего бочара, а он бы мне высчитал, и так было бы быстрее всего. Один человек не может уметь всего, и в каждом деле есть свои мастера, которые знают, как подсчитывать. Вот это и есть основа вычислений.

Так он объяснил, а тот заносчивый мастер чисел не знал, что и ответить на это, помолчал и ушёл восвояси.

Когда он ушёл, пришёл Ягоро, который разводил птиц.

— Простите, что не заходил к вам в последнее время! — сказал он, а преподобный пригласил его в дом:

— Как хорошо, что пришли! Заходите!

Поговорили они о разном, и тут Ягоро заметил клетку для перепелов.

— Преподобный, вы держите перепелов? Это же непростое дело. К тому же, не мне бы, конечно, говорить вам такое, но монаху это как-то не пристало. Не отдадите ли их мне?

— Да, и правда, просто в последнее время все их заводят, вот и я не удержался утром, купил у одного человека, только перепел недавно пойман, к клетке не привык, голоса не подаёт, точь-в-точь клубень батата. Если он вам такой нужен, берите! — ответил Иккю, а Ягоро обрадовался:

— Если так, возьму его! — взял клетку и собрался уходить, но при ходьбе там что-то перекатывалось внутри. Чтобы проверить, на месте ли перепел, он запустил руку в клетку и нащупал там не перепела, а клубень.

— Опять попался я на уловку преподобного! Что за дела! — рассмеялся он, а Иккю сказал:

— Я же говорил, что эта птица голоса не подаёт и похожа на клубень!

Ягоро снова рассмеялся, попрощался и ушёл.

9 О том, как преподобный Иккю ходил в Такасу, что в земле Идзуми

Весной, в третью луну, когда в столице распускаются цветы, не знал Иккю, куда бы ему пойти, а потом решил сходить в землю Сэтцу посмотреть на весенние пейзажи бухты Нанива. Преподобный Иккю не взял с собой никого из учеников, а пустился в дорогу сам и странствовал свободно, подобно облакам и воде, вдоль знаменитой бухты Мицу, любовался морскими видами, видел куликов и чаек, которые разбились по парам и летали у берега меж волнами, искали себе пропитание и устраивали свою жизнь. Воистину, как говорил инок Ноин[391]:

И действительно, всё так и есть, как он написал… С такими мыслями осмотрел Иккю те края и пошёл странствовать дальше, зашёл поклониться в святилище Сумиёси, дошёл до бухты Сакаи в земле Идзуми, захотелось ему сходить в Такасу[392], посмотреть, чем там живут люди с утра до вечера, и отправился он туда. Город Муродзуми в земле Суо, Эгути возле Камисаки славятся своими куртизанками как одни из лучших, но с давних времён известен город Такасу, не уступит ни в чём другим городам! С вечера у каждого дома зажигают огни, не смолкают звуки песен, звон струн цитр-кото, мужчины теряют голову в пылу любовных утех, сгорают от страсти, рискуют самой жизнью своей, и Иккю, хоть и был свободен от пыли мирских страстей, думал о разном и ходил по округе, а потом вспомнил, что когда-то среди здешних дев веселья была и знаменитая Хотокэ-будда, к которой воспылал страстью Киёмори[393], и слышал он, что сейчас там обитает дева по имени Ад. Захотелось ему на неё посмотреть, и он спросил у тамошнего жителя:

— Слышал я о такой деве и что сейчас она вроде бы здесь обитает. Хочу спросить, где её можно найти?

Тот человек отвечал:

— Да, знаю! Известная в здешних местах дева веселья. Вон там дом с белыми стенами, в нём и сможете увидеть деву по имени Ад, о которой спрашиваете. Идёмте, я вас провожу! — с этими словами он повёл Иккю к тому дому.

— Вон, в тёмно-фиолетовой накидке-косодэ, на которой вышиты весенние виды, эта самая Адская дева и есть!

Иккю какое-то время смотрел на неё через оконную решётку, а потом громко произнёс:

А она тут же ответила:

Иккю удивился, оценил её находчивость, обменялся с ней стихами ещё несколько раз, а потом снова ушёл странствовать и в конце концов вернулся в столицу. А дева та, взявшая себе имя Ад, противоположное имени девы Хотокэ в старину, — хоть и женщина, но оказалась намного умнее многих глупых мужчин, и можно бы сожалеть, что человек таких способностей ведёт жизнь куртизанки, а вместе с тем жалеть иных куртизанок не стоит, ведь прославились в веках такие женщины, как Хигаки, Белая дева из Нанива, Эгути-но кими, и много таких примеров, так что о них не нужно переживать и недооценивать их тоже не стоит.

10 О том, как преподобный Иккю сочинял китайские стихи

Однажды преподобный Иккю увидел кукольное представление и сказал:

— Интересное это занятие — управлять куклами. То управляешь государем, украшенным Десятью добродетелями, а то воином или же женщиной из простонародья, воспроизводишь то, как они ведут себя и чем занимаются, сообразно их положению, и они как будто бы начинают жить сами по себе, а зрители воспринимают их как живых людей, смеются над шутками, сочувствуют их обидам, а в трагические моменты вместе с ними проливают слёзы, сострадая их горестям. Если подумать, то это ведь всего лишь куски дерева. Но люди забывают о том, что это деревянные куклы… И жизнь человеческая тоже такова — истину принимаем за вымысел, а вымысел — за истину. Попробую сложить об этом китайские стихи:

Один монах часто приходил в келью Иккю, чтобы получать наставления. Как-то раз он долго не приходил, и Иккю начал о нём беспокоиться. Расспросил знакомого, а тот отвечал:

— Да тот монах ведь уже десять дней как болеет. Простудился, страдает необычайно, пульс у него плохой, и неясно, выживет ли. Один лекарь сказал, что его может вылечить лук. Не хочет он нарушать запрет на пять острых овощей[394] и потому лук не ест.

Иккю, когда об этом услышал, купил лука и отправил тому недужному монаху с такими стихами:

Один человек нарисовал портрет Иккю и пришёл к нему в келью:

— Не напишете ли подпись к портрету?

— Это несложно! — отвечал Иккю, взял тушечницу, обмакнул кисть и написал:

Конец четвёртого свитка «Продолжения рассказов об Иккю»