Предатели

Пятнадцать

Снова, как и накануне, Котлер и Лиора катили чемоданы по набережной, прокладывая путь между загорелыми отпускниками. Еще не было девяти, а люди уже потянулись на пляжи. Нет на свете другого народа, который относился бы к отдыху так же основательно, как русские. Никто не принимает солнечные ванны и водные процедуры с большими самоотдачей и усердием. Натуральные препараты, комплексные процедуры, народные средства, минеральная терапия — и доктора, профессора, эксперты всех мастей, которые их рекламируют. Русскую душу питают два противоборствующих источника, мистицизм и наука, — таково последствие неудавшегося советского проекта. Отсталость рука об руку с желанием быть впереди планеты всей. И это еще из самых безобидных последствий. Отец был тоже этому подвержен. Едва светало, он отправлялся на прогулку вдоль берега, энергично махал и вращал руками. К семи — опытный стратег — занимал место на пляже. Вскоре к нему присоединялись Котлер с матерью. Весь день был подчинен оздоровительному регламенту — прогулки чередовались с купаниями: нельзя же просто лежать без дела. На солнце в организме вырабатываются витамины. Ходьба в быстром темпе разгоняет кровь. Плавание в соленой воде благотворно воздействует на кожу. А как полезен этот воздух для органов дыхания! Не говоря о чаях и настойках на душистых диких травах! А с каким удовольствием отец произносил: «Питательные вещества»!

Котлер и Лиора протолкались сквозь толпу отдыхающих к интернет-кафе. На ярком летнем солнце, подумалось Котлеру, мы из-за чемоданов и безрадостных лиц — ни дать ни взять последние евреи, отставшие от своих. Хотя, если быть точным, этой горькой чести будет удостоен Танкилевич. Причудница-судьба уготовила ему жребий — стать последним звеном в длинной цепочке крымских евреев. Цепочка эта тянулась на тысячу лет в глубь веков — к хазарам, последним, если верить легендам, еврейским воинам и императорам. Хазарам, крымчакам, караимам. А в прошлом веке еще и обреченным насельникам земледельческих колоний и идишским поэтам, которые узрели в Крыму родную землю, новый Иерусалим, замену старому. Сейчас эта история близилась к концу, обычному для всех еврейских историй: с чемоданами на выход.

Кроме них, в интернет-кафе было всего две посетительницы. Две молодые женщины сидели в противоположных концах зала и что-то неторопливо печатали. С полдесятка компьютеров были свободны. Шумных мальчишек, играющих в войнушку, не наблюдалось. Наверное, они еще спали. А может, темная комната с мерцающими экранами не выдержала соперничества с соблазнами летнего утра. Если так, то, значит, мир еще не безнадежен.

Как и в прошлый раз, они заняли соседние компьютеры. Задвинули чемоданы за кресла и стали подыскивать варианты на обратный путь. И почти сразу нашли. Рейс в полночь, Киев — Тель-Авив. Рейс в восемь вечера, Симферополь — Киев. На оба рейса имелись места. Их можно было купить через интернет всего за несколько минут. Котлер потянулся за бумажником и кредиткой, но Лиора его остановила.

— Это та же самая авиакомпания, — сказала Лиора. — Я им позвоню, узнаю, во сколько встанет поменять билеты.

— Благоразумница ты моя, — сказал Барух.

— Не вижу смысла снова выбрасывать твои деньги на ветер.

— Снова? Ты имеешь в виду деньги, которые я дал Танкилевичу?

— Я имею в виду всю нашу поездку, Барух. Это была ошибка.

В ее словах слышалась стоическая отстраненность, отголосок того, что огорчило ее в доме Танкилевича.

— Это я виноват, — сказал Котлер. — Прости меня.

— Не нужно извиняться. И оправдывать меня перед еврейским народом тоже.

Лиора достала из сумочки телефон и набрала номер авиакомпании. Котлер сидел и смотрел, как она ждет соединения, как потом послушно выполняет все инструкции автоответчика. Видя, что Лиора не в духе, Котлер предоставил ей заниматься своим делом, а сам повернулся к компьютеру и набрал в поисковой строке «А-Арец». На этот раз на первой полосе уже не красовалась его не слишком лестная фотография. Новости о нем опустились в ленте на несколько позиций. И вообще лишь предваряли собой главное известие. И теперь, после массированной подготовки, оно всплыло на поверхность. На экране возникли первые сцены драмы. Потрясенные, расстроенные, возмущенные поселенцы перед колоннами израильских солдат и полицейских с окаменевшими, удрученными лицами. Молодая мать из ортодоксальных, совсем еще девочка, с платком на голове и в длинной юбке, протягивающая своего зареванного малыша прямо в лицо молодой женщине-солдату. Группа молодых парней с длинными, развевающимися пейсами и в потрепанной одежде — явно из объединения «Молодежь холмов»[18] — оцепила ковчег в синагоге. Другая группа — мужчины постарше, в полосатой форме узников концлагеря, с наспех смастеренной желтой звездой Давида на груди. Вся постыдная, показушная, душераздирающая театральщина. Он сделал знак Лиоре: посмотри. Она глянула мимоходом и отвела глаза.

Котлер зашел на сайт «Йедиот ахаронот»[19] — там снимки были почти те же. Он стал смотреть, не мелькнет ли где лицо Бенциона. В форме, в касках многие мальчики — совсем еще школьники, ну куда им воевать? — были похожи на Бенциона, но Бенциона он так и не обнаружил.

Котлера с удвоенной силой потянуло домой — чтобы сейчас, когда страну лихорадит, хотя бы дышать одним воздухом с соотечественниками. Сейчас стыдно оставаться в стороне.

— Они там вообще отвечают? — спросил он Лиору.

Та кивнула, но ничего не сказала. Она уже не нажимала на кнопки, просто сидела и ждала.

— Лучше заплатить, чем вот так ждать. Давай просто купим билеты, и я успокоюсь.

— Еще минуту, — сказала Лиора. — Может, ответят.

Котлер понял: теперь для Лиоры это уже дело принципа. Такова жизнь: от практицизма до принципа — один шаг. Он не стал настаивать. Если дело дошло принципа, до желания настоять на своем — значит, он тому причиной. В этой поездке она и так раз за разом ему уступала.

— Хорошо, Лиорочка, минутку так минутку, — сказал он.

И решил пока отложить чтение новостей и проверить личную почту. Последний раз он заходил в нее в Киеве, позавчера. Тогда в ней обнаружилось немало пересланных из его приемной писем — запросов от журналистов. Сейчас их еще прибавилось. А к ним присоединились и письма от самых разных его друзей — кто-то, наверное, беспокоился, кто-то сочувствовал, а кто-то, может, и осуждал. Он не стал их открывать. Просто быстро пролистывал письма, проверяя, нет ли чего-то, на что требуется ответить немедленно. Его внимание привлекло письмо от отправителя по имени Амнон. Тема письма была обозначена одним-единственным словом на иврите: хаваль, «дело швах». Котлер открыл письмо. Внутри — ни строчки, только фотография. на ней он сидит на той скамейке в парке у Музея Израиля. На коленях у него запечатанный конверт с фотографиями. Позади — рожковое дерево и иссиня-черное предзакатное небо. Но в том месте, где рядом с ним сидел Амнон, — пустота. Амнона тщательнейшим образом убрали, словно его никогда там и не было. Свидетельством того, что над снимком поколдовали, был лишь крошечный жаворонок на лысой макушке Котлера. С птицей на голове он выглядел нелепо. Словно чокнутый старикашка или пародия на святого Франциска.

Котлер стер письмо.

Стал листать дальше и обнаружил одно за другим письма от Бенциона и Мирьям. Бенцион отправил свое чуть больше часа назад. А Мирьям — всего несколько минут как. То есть пока он сидел в этом интернет-кафе, она нажала на кнопку и пустила свое письмо по цепочке электронных схем. Он представил, как она сидит перед монитором в их квартире, в комнате, отведенной ими под кабинет, за спиной у нее окно с видом на гору Скопус, а на стене над монитором — черно-белые снимки в рамках, его и ее родители, сфотографировали их примерно в одно и то же время, но с разницей в тысячи советских километров, все они молоды и серьезны, скромно одеты и готовы пуститься в новую, полную неурядиц послевоенную жизнь, отважно глядя в будущее темными глазами. Будь они живы, каково бы ему было под их испытующим, осуждающим взором? Нет, не нужно все упрощать и заниматься самобичеванием. В конце концов, их родители, как и большинство людей, повидали и хлебнули в жизни всякого. Так что правильнее спросить, каково бы им с Мирьям было под их испытующим и осуждающим взором?

Мирьям оставила тему своего письма незаполненной. Бенцион написал: «Псалом 136:5». Первым Котлер открыл его письмо — оказалось, что, кроме этой одной строки, в нем ничего нет. То ли Бенцион очень спешил, то ли не мог писать в открытую. Псалмы Котлер знал сравнительно хорошо. У него была возможность прочитать их еще в Москве, в дни своего отказничества, потом в тюрьме — у свидетеля Иеговы имелась Библия на русском, и он не раз перечитывал их. Звучащие в них мольбы к Богу укрепить и защитить перед лицом нечестивцев грозных казались особенно кстати. В псалмах он нашел если не крепкую веру, то нечто более для него насущное — чувство общности со своим народом, начиная с глубокой древности, с самого царя Давида, через песни свои явленного человеком из плоти и крови, терзаемого теми же страхами, что и Котлер. «Они утвердились в злом намерении, совещались скрыть сеть, говорили: кто их увидит?»[20] А от царя Давида он ощущал связь с сонмом поколении предков — их тоже жестоко угнетали, и они тоже искали утешение в этих словах. В истории сопротивления еврейского народа он черпал силы. Для своих мемуаров Котлер взял заголовок из псалмов — «Песнь восхождения»[21], а эпиграф — из псалма 125: «Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью»[22].

Навскидку Котлер псалом 136 не помнил, тем более стих пятый, но теперь это затруднение ничего не стоило разрешить. Без бумажной Библии вполне можно было обойтись. Он вбил запрос в компьютер и увидел хорошо знакомые первые строки:

А пятый стих звучал так:

Вот как ответил ему Бенцион. Сын пошел против воли отца. Ничего нового. Такое в истории человечества случалось сплошь и рядом. И тем не менее в глазах Котлера это не умаляло ошибки, просто означало, что ему придется разделить вину за нее. После того позора, что навлек на семью отец, разве мог сын поступить иначе? После такого разве можно было ожидать, что он прислушается к отцу вопреки своей совести? Даже не случись этого скандала, Бенцион вполне мог так поступить. Он глубоко верил в то, что Котлеру казалось всего-навсего декорацией, меняющейся в зависимости от ситуации. Бенцион считал, что жить надо по закону, данному Богом Израиля. Котлер считал, что Бог и Его закон указывают евреям путь. Чтобы быть евреем, почитать Бога необязательно, главное — найти верный путь. Чувствовать мелодию еврейской жизни вплоть до полутонов. Котлер знал много таких людей. Не только неверующих, а даже атеистов. В конце концов, именно такие люди создали их страну. Именно они вдохновляли Котлера, когда ему, московскому диссиденту, было столько же, сколько сейчас его сыну. Вейцман, Бен-Гурион, Жаботинский, Трумпельдор. К Библии они относились скорее как к поэтичному тексту и преданьям старины, а отнюдь не как к расписанию дел на каждый день. Но их пример со временем стал забываться. Для Мирьям и Бенциона поэзия и легенды не отделялись от повседневности. Для них Библия была божественна — и другого не дано. Была Священным Писанием, а не просто документом, подтверждающим наследственные права на землю. Ну и ладно. Подобный образ мыслей всегда имел место, свое место среди других. Только постепенно он стал теснить другие. Теснил, пусть Котлеру и тяжко было это признавать, придерживающихся такого образа мыслей, как он, и ему подобных. Но разве не таков удел диссидента? Пора бы ему к этому и привыкнуть. Избыток логики всегда делает человека изгоем.

Котлер посмотрел на Лиору — она все еще молчала, сжимала телефон.

— Бенцион отказался выполнять приказы, — сказал он.

Лиора отняла телефон от уха.

— Как ты узнал? Из новостей?

— Не уверен, что это успело просочиться в СМИ. Он прислал мне письмо. Строчку из псалмов. Но из нее все понятно. Нужно брать билеты.

Она нехотя кивнула и готова была сбросить звонок, но тут в мобильнике раздался голос.

— Алло, да, алло, — сказала Лиора.

Она с головой ушла в разговор, и Котлеру ничего не оставалось, как вернуться к компьютеру — его ждало письмо Мирьям. Свое имя, Мирьям Котлер, она написала на иврите, словно — во что бы то ни стало — утверждала перед Богом и людьми свою с ним связь. В этих двух словах содержалась вся их история, растянувшаяся почти на четыре десятка лет. С того дня, когда они, начинающие сионисты Борис Котлер и Милена Равикович, впервые встретились в Москве, и до дня, когда они поженились и она стала Миленой Котлер. Сначала она надписывала свои письма из Израиля «Милена Котлер», кириллицей. Потом, когда его арестовали, а она развернула кампанию по его освобождению, стала Мирьям. Это имя, тоже написанное кириллицей, стояло на конвертах, которые с большими перерывами доходили до него в заключении. Лишь после освобождения он увидел, как оно пишется на иврите, — в списке жильцов, где она велела указать Барух и Мирьям Котлер и сделала это за годы до того, как у них забрезжила хоть какая-то надежда на воссоединение.

Эх! Никогда не узнаешь, когда судьба устроит тебе встряску. Кто бы мог подумать, что имя Мирьям, напечатанное на иврите, — ведь тысячу раз он его видел на счетах за квартиру — так разбередит ему душу.

Он открыл письмо.

Мой дорогой Барух, не знаю, найдет ли тебя мое письмо, но я надеюсь, что найдет. Как это непохоже на все те годы, когда я знала, где ты, но не была уверена, что мои письма до тебя дойдут. С тех пор многое изменилось, и, слава Богу, по большей части к лучшему. Я постоянно себе об этом напоминаю в эти последние два непростых дня.

Барух, никогда не думала, что однажды придется писать тебе такое письмо. Никогда не думала, что однажды случится так, что я не буду знать, где тебя искать. Именно это стало для меня самым большим потрясением. Хочешь верь, хочешь не верь, но именно это ранило меня больше всего. Что ты исчез для нас. Меня и наших детей. Что стал относиться к самым близким тебе людям как к доносчикам, как к чужим. И все же я думаю, знай я, где ты, мне было бы легче переносить эту боль.

Барух, ведь я не наивна. Я понимаю, что обещания, которые люди дают друг другу в молодости, с возрастом не так-то легко соблюдать. Понимаю все насчет мужчин и искушений плоти. Об этом говорят и мой жизненный опыт, и Тора, которая не уходит от этой темы. Мне шестьдесят, а в плане сексуальном женщина в шестьдесят отличается от мужчины в шестьдесят пять. Я не испытываю того желания и той потребности быть желанной, как тогда, когда я была моложе. Господь, в мудрости Своей, создал женщин и мужчин разными и наделил мужчин способностью сохранять желание до смертного часа. Когда царь Давид состарился, постель ему согревала молодая девушка, Ависага Сунамитянка, а не его жена Вирсавия, некогда столь прекрасная, что ради нее он совершил ужасный грех. В Торе нигде не сказано, что Вирсавия испытывала, видя в постели мужа эту девушку. Неужели ей не хотелось самой о нем заботиться? Или она просто смирилась с тем, что не может дать ему то, что может дать молодая? Разумеется, времена тогда были другие, у царей было много жен, и ни одна из них не могла ожидать, что будет для него единственной. И все же последние дни Вирсавия и Ависага не выходят у меня из головы. В Библии есть только одно место, где Вирсавия и Ависага появляются вместе, — когда Вирсавия приходит к царю Давиду просить оказать ей честь и пообещать назначить Соломона законным преемником трона Израилева. «Вирсавия пошла к царю в спальню; царь был очень стар, и Ависага Сунамитянка прислуживала царю; и наклонилась Вирсавия и поклонилась царю»[25]. Зачем в Библии упоминается, что с Соломоном была Ависага? Вирсавию тогда это еще больше унизило. Ей пришлось не только умолять мужа выполнить обещание, но умолять в присутствии молодой женщины, которая согревала ему постель. Тем не менее в результате она была вознаграждена. Муж сдержал обещание, и сын ее унаследовал трон и возвел, слава Господу, Первый храм.

Я много думала об этом и о том, какой урок я должна из этого извлечь. Стоит ли признать, что природа мужчин и женщин различна и с этим надо примириться? Знаю, наша близость уже не та, что прежде. Я не Ависага, я Вирсавия. Твоя жена, женщина шестидесяти лет, мать твоих детей. Но после стольких лет брака о чем Вирсавия может просить своего мужа? Позволено ли ей просить только за детей или за себя тоже? То, что у меня нет прежних желаний, вовсе не значит, что у меня вообще нет никаких желаний. Мне все так же необходимо многое другое, что у нас было: уют, дружеское участие, уважение, привязанность, любовь. Неужели те узы, которые нас связывали все эти годы, которые преодолели все препоны, ничего не стоят? А Вирсавия, ей что — ничего не причитается?

Я пишу тебе не для того, чтобы о чем-то просить или что-то требовать. Не стану и делать вид, будто мне не больно и я на тебя не в обиде. Но я вижу, что мы с тобой как пара оказались на распутье, и задаюсь вопросом, какой путь нам лучше будет выбрать. Оба мы достигли зрелости, а наши дети уже почти взрослые. Так что сейчас, на этом этапе нашей жизни, у нас уже нет необходимости сохранять семью ради детей. И я на этом этапе вполне проживу без мужчины. Моя мать овдовела, будучи немногим старше меня, и остаток дней прожила в одиночестве. Она говорила, что ей не на что жаловаться. Конечно, хорошо бы, чтобы отец был жив, был рядом, но и без него у нее оставались подруги и я. И не одна только я, а все мы, ты же помнишь. Мы все о ней заботились, и ты не меньше моего. Ты стал ей сыном, словно и вправду был ей кровным родственником. У меня тоже есть друзья и есть наши дети. А вскоре, Бог даст, появятся и внуки. Вспоминаю, как жила моя мать в последние годы, и понимаю, что такая жизнь меня не пугает. И все же как моей матери хотелось, чтобы отец был с ней, так и мне, даже после всего случившегося, хотелось бы, чтобы ты остался со мной. Мы вместе построили семью. О ней мы мечтали почти с того самого дня, как познакомились в Москве. Мечта эта казалась такой далекой, долгое время — почти недостижимой. Но мы ее осуществили. Мы обосновались на израильской земле, земле наших предков, и вырастили тут двух красивых детей, которые гордятся тем, что они — евреи и израильтяне и мечтают уже на иврите.

Барух, я не знаю, что ты собираешься делать. Не знаю, что у тебя на уме и на сердце. Не знаю, какие обещания дал ты Лиоре, Ависаге в нашей истории. Конечно, я всегда видела в ней Ависагу. Любая молодая женщина в твоем доме всегда Ависага. Какой бы почтительной и вежливой она ни была, ты чувствуешь: в ней таится угроза. И она в этом даже не виновата. Это в природе вещей. Наша задача — бороться против природы. Наша задача — сопротивляться дурным помыслам с помощью помыслов добрых. Не знаю, долго ли сопротивлялась им Лиора и долго ли пытался устоять ты. Дафна сказала, что тебя шантажировали и что, если бы ты пошел на сделку, эти ужасные снимки никогда бы не увидели свет. (Тут я на твоей стороне. На такие компромиссы нельзя идти, и я бы тоже на такой компромисс не пошла.) Но если тебя шантажировали, значит, ты не собирался никому показывать эти снимки и не хотел обнародовать свой роман. И тогда возможно, что роман этот исчерпал себя или что ты собирался положить ему конец. Возможно, ты вообще и не думал уходить из семьи. Возможно, ты просто оступился, всего раз поддался искушению, а теперь готов вернуться и жить с нами по-прежнему. Решать тебе. Но если ты захочешь вернуться в семью, я готова тебя простить. Наши друзья, наша община — они сплотились вокруг меня и поддерживали меня так, как прежде, в годы нашей борьбы, и они абсолютно со мной согласны. Все готовы тебя простить. Никто из нас не совершенен. Сегодня утром Гедалья принес мне этот стих из Екклесиаста: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы»[26]. Величайшие наши мудрецы и пророки тоже были не без греха. Так имею ли я право ожидать от тебя, даже от тебя, чтобы ты оказался праведнее, чем наши мудрецы?

Барух, что бы ты ни решил, прошу лишь об одном: решай скорее. Даже если ты решишь не возвращаться ко мне, возвращайся поскорее к своему народу и к своим детям. Они отчаянно нуждаются в твоем присутствии и твоем наставлении.

Твоя жена

Мирьям

Много дурного я совершил, подумал Котлер. Но хуже всего он поступил с той девушкой, которую сорок лет назад повстречал в Москве и которой поклялся в любви. Эта молчаливая, задумчивая девушка, похожая на молодую Ингрид Бергман, однажды вечером пришла на занятия ивритом, которые Собели тайно проводили у себя на квартире. «Рак иврит» — «только на иврите», такое там было правило. Когда им выпало разыгрывать друг с другом диалог, он спросил у нее: «Не хотели бы вы сходить в кино, выпить по чашечке кофе, выйти замуж, поехать в Израиль и вырастить там большую семью?» Она только и ответила: «Зе у?» — «Вот как?»

Где-то в Мирьям до сих пор таилась та девушка, а еще другие Мирьям, преданные и самоотверженные, и они облегчали и скрашивали его жизнь. Он обидел их всех, поврозь и вместе, и теперь он для них стал чужим, и вернуться к ним, даже если он захочет, невозможно. А к той Мирьям, что написала письмо? К ней, скорее всего, тоже.

Лиора закончила говорить по телефону раньше, чем Котлер дочитал письмо Мирьям. И чутко и терпеливо дождалась, пока он завершит чтение.

— Что-то важное? — спросила она.

— Письмо от Мирьям.

— Расскажешь?

— Ничего нового, — Котлер постарался сказать это как можно мягче. — Ничего, кроме премудрости от Гедальи.

— И какой же?

— «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы».

— Кому, как не ему, знать.

Дальше развивать эту мысль они не стали. Оба они были одного мнения о Гедалье, хотя у Котлера имелись и свои на то причины, о которых Лиора не знала. В свое время молодой, только что из ешивы, Гедалья был главным сторонником и заступником Мирьям. Ее соратником в великой священной войне за освобождение Котлера. Поползли грязные шепотки, которые дошли даже до Котлера в тюрьме. В письмах Мирьям все отрицала, однако не успел Котлер приземлиться на израильской земле, как Гедалья явился к нему, бил себя в грудь, умолял простить и слезно признавался в нечистых помыслах и желаниях.

— Я поменяла наши билеты, — сказала Лиора.

— Да, я слышал краем уха. Спасибо.

— Не за что, Барух. Приятно наконец хоть чего-то добиться. Пусть даже в таком ерундовом деле.

Котлер посмотрел на часы. Половина десятого. До вылета в Киев больше десяти часов. Если поехать сейчас, им предстоит невыносимо долгое ожидание в аэропорту. В любом аэропорту ожидание тянется чересчур долго, тем более в симферопольском, не самом уютном на свете.

— Предлагаю поехать в Симферополь, — сказала Лиора. — Оставим багаж в аэропорту или на автовокзале и погуляем по городу. Там наверняка найдется на что посмотреть.

— Наверняка, — откликнулся Котлер.

— А что бы ты предложил? — спросила Лиора.

— Таких туристов, которые уехали бы из Ялты, не осмотрев Ливадийский дворец, дом Чехова и Массандровский пляж, не найти. Мы будем единственными.

— Значит, у тебя будет повод вернуться, — сказала Лиора.

— Нет, Лиорочка, — ответил Котлер. — Мне больше незачем сюда возвращаться.

Чтобы сесть на такси, они в последний раз пересекли площадь Ленина. У пьедестала пристроился аккордеонист, залихватского вида мужчина постарше Котлера, в белой бейсболке. Возле него, примотанная к низенькой тележке, фоном играла стереосистема. Рядом лежал футляр от аккордеона — для даяний — и по его несообразно роскошной бархатной синей обивке рассыпались купюры и монеты. Аккордеонист стоял возле футляра и наигрывал русскую народную песню. Его обступила горстка слушателей; те, что побойчее, пустились в пляс. Котлер тоже замедлил шаг, и Лиора тут же четко под него подстроилась. На импровизированном танцполе кружилось с десяток человек. Мужчина среди них был только один — молодой бритоголовый парень вел в танце свою худенькую спутницу. Кроме них, танцевали только женщины в возрасте. Одни парами, чуть отстранившись друг от друга, топтались под музыку. Другие танцевали в одиночку. Такие же, как Светлана, обычные русские измотанные женщины, они на время забыли в танце о своей тяжкой жизни. Ближе всех к Котлеру плясала женщина в цветастой блузке и длинной белой юбке — фигура ее отяжелела, у корней золотисто-рыжих волос пробивалась седина, лицо избороздили морщины. Вскинув голову и развернув плечи, она тихонько поводила руками и, перебирая ногами под колышущимся подолом юбки, описывала небольшие круги. На ногах у нее были телесного цвета нейлоновые носочки и белые кожаные туфли на низком каблуке. На косточках были сделаны прорези, и сквозь них выпирали чудовищные «шишки».

«Просто сердце надрывается, куда ни посмотри», — подумал Котлер.

На стоянке такси поджидали пассажиров. Котлер подошел к первому попавшемуся. Шофер, опустив стекло, читал развернутую на руле газету.

— До Симферополя не подбросите? — спросил Котлер.

— Почему нет? — ответил мужчина. — Хоть до Херсона. Чем дальше, тем лучше.

Они сговорились, и он стал укладывать их багаж, а Котлер и Лиора разместились на заднем сиденье; Лиора отвернулась к окну, замкнулась.

Они ехали по той же дороге, что и накануне, только теперь из Ялты. Поутру весь туристический центр был забит. Машины и автобусы медленно пробирались вперед. Котлер рассматривал в окно сверкающую, осовремененную Ялту. Курортный город в продажной стране, задача которого — и тогда, и теперь — давать иллюзию счастья. Но мальчиком он искренне его полюбил, и родители, скорее всего, тоже. И вот он оставляет его навсегда, и еще один кусок его жизни поглощает непроглядное прошлое.

Они выбрались на трассу и покатили по крымской провинции. Перед их глазами мелькали те же картины, что и накануне: придорожные городки и села за последние пятьдесят лет почти не изменились. Что тогда, что теперь в них царила разруха, вот только на крышах кое-где торчали спутниковые тарелки. На пути в Ялту их автобус дважды останавливался, чтобы пропустить стадо коз — пастухи безмятежно вели их через трассу, словно сама древность их профессии давала им на это право. Иногда на полях встречались рабочие; иногда на остове какого-нибудь дома мужчины нескончаемо что-то строили. Все вокруг словно пребывало в какой-то буколической спячке. Котлеру это напомнило Израиль недавних лет, да и теперь такое можно видеть на севере и на юге — в арабской части страны. Только здесь пейзаж отличали наспех возведенные постройки, разбросанные наобум там и сям. Часто это были просто четыре стены без крыши. Или с крышей, но без окон и дверей. Все дома были из одинакового желтого известняка и легко могли оказаться как новым недостроем, так и старыми развалюхами. Хотя вряд ли старыми — Котлер вроде бы раньше их не видел. Вчера в ялтинском автобусе он спросил об этих домах соседа, молодого русского парня. Тот сухо объяснил, что так татары пытались занять землю. После развала Советского Союза татары тысячами возвращались в Крым. Украинское правительство, в возмещение исторической несправедливости, выделило землю, чтобы они построили себе жилища. Предположительно, это и были их жилища.

Земля! Земля! Интересно, его товарищ по камере, татарин, здесь тоже что-нибудь построил? Он боролся за репатриацию и автономию крымских татар. Жизнь на это положил. Если он еще жив, им с Котлером было бы о чем поговорить. О мечтах, которые они лелеяли, и о том, чем эти мечты обернулись. И все упиралось в землю. В то, какую меру земли у себя под ногами ты мог назвать своей. Нет ничего примитивнее! Но мы же не парим в небесах. Человек — существо реальное, и ему необходимо реальное пространство. А из-за пагубной своей натуры он привык все делить на свое и чужое. Так повелось испокон века. Многие ли согласятся вот так ни за что ни про что отдать тебе землю? А если ты занял ее своевольно, как долго ты ее удержишь? И возможно ли согласие там, где его никогда не было? На первые два вопроса Котлер ответа не знал, но самым важным он считал последний вопрос, а на него ответ был неутешительным.

— Представляешь, — сказал Котлер Лиоре, — ведь это место могло стать для евреев родиной. И тогда нас пытались бы выгнать не палестинцы, как сейчас, а татары и русские.

Лиора как села с краешка на заднем сиденье, так и сидела, молчала, глядела в окно. Котлер заговорил, пытаясь нарушить тишину, сделать шаг к примирению, хотя все еще не мог понять, что он такого сказал или сделал, отчего она держится отчужденно.

— Если тебе нужно что-то сказать, Лиора, то выскажись. — Чтобы не посвящать водителя в их дела, Котлер говорил на иврите. — Нам в этой машине два часа ехать.

Лиора, не скрывая досады, оторвалась от окна.

— Зачем я тебе, Барух?

— В смысле?

— Зачем ты сблизился со мной?

— Я думал, это понятно. Потому что я в тебя влюбился.

— По твоим словам. Но как такой человек, как ты, мог влюбиться в такую, как я?

— Такой человек, как я? В такую, как ты?

— Человек таких выдающихся нравственных качеств — в заурядную девушку вроде меня. У меня в голове не укладывается, как такое возможно.

— Очень даже возможно. Такое случается сплошь и рядом. У нас, высоконравственных людей, такая беда: нас слишком уж мало. А искать себе пару приходится, — сказал Котлер, пытаясь ее развеселить.

— Не верю. Будь я на твоем месте, я бы ни за что себя не выбрала.

— Но ты не я. Я считаю иначе.

— Меня всегда одолевали сомнения. Я всегда задавалась вопросом, искренен ли ты. Потому что по сравнению с тобой и с Мирьям я — пустое место. И это я говорю не из-за того, что понаписали обо мне в газетах. Хотя я могла бы подписаться под каждым их словом.

— По-моему, ты слишком к себе строга.

— Думаешь? Судя по твоему разговору с Танкилевичем, — а он мне многое объяснил, — ничуть. Я слышала, что сказал ты и что сказал он. Я не уверена, что на его месте поступила бы по-другому. Так что, видимо, я не та, за кого ты меня принимал.

— Ясно, — сказал Котлер.

— Он совершенная развалина, старый больной дурак.

— И поэтому заслуживает прощения.

— Ох, не знаю я, Барух. Но какая разница, что я там считаю. Решать не мне.

Они молча посмотрели друг на друга, и не успела Лиора отвернуться, а Котлер что-то ей ответить, как раздался мелодичный перезвон — зазвонил телефон Лиоры. По салону машины, как мячики, запрыгали звуки вибрафона. Лишь на втором звонке Лиора полезла в сумку. Вынула телефон и уставилась на экран; телефон за это время прозвонил в третий и в четвертый раз. Лиора с сомнением взглянула на Котлера и лишь потом тронула экран — ответила на вызов.

— Привет, — с холодком в голосе сказала она.

Котлер гадал, кто мог быть на другом конце трубки. Нынче нарваться на такой прием, по идее, могли очень и очень многие.

— Да, — ответила Лиора.

И снова тем же тоном:

— Да, знаю.

Помолчав, она поглядела на него в упор и снова сказала:

— Да.

После чего отняла телефон от уха и, ни слова не говоря, протянула Котлеру.

Котлер взял телефон.

— Алло, — сказал он и услышал голос дочери.

— Я тебе звонила, — хмуро сказала Дафна. — Твой телефон выключен.

Котлер нащупал телефон в кармане брюк и, повернув его так, чтобы он не бликовал, взглянул на экран. Черный. Нажал на кнопку — телефон не включался.

— Батарейка сдохла, — сказал Котлер.

— Мне пришлось позвонить ей.

— Значит, дело важное.

Он услышал женский голос — женщина передавала какое-то сообщение, и оно эхом разносилось по коридорам некоего общественного места. Слов сообщения было не разобрать, но он тут же решил, что случилось что-то непоправимое. Ему представились разверстая могила, насыпь земли, горестные вопли и рыдания.

— Ты должен вернуться, — сказала Дафна.

— Я уже возвращаюсь. Вечерним рейсом. Что случилось?

— Бенцион тебе звонил?

— Дафна, в чем дело? Что за игры? Или ты решила так меня проучить? Говори, что случилось.

— Бенцион выстрелил в себя, — ответила она.

Котлер почувствовал себя так, как будто этот выстрел угодил и в него, пробил ему грудь.

— Папа, ты меня слышишь?

— Он жив?

Лиора — она прислушивалась к разговору — при этих словах насторожилась и встревоженно посмотрела на Котлера.

— Да, — сказала Дафна. — Он выстрелил, но в руку.

Котлер испытал низменное облегчение, но к облегчению тут же примешалась печаль.

— Он и двое его сослуживцев. Подставили руки под «узи» Бенциона, и он выстрелил. «Братство десницы» — так они себя назвали. У Бенциона на «Фейсбуке» висит их декларация — несколько строк из псалмов. Отвечать на вопросы они отказываются.

— Где ты, Дафна?

— В «Хадассе» Эйн-Керема.

В этой больнице Мирьям рожала Бенциона. Доктор объявил: «Мазл тов, господин Котлер, у вас сын». Котлер подошел взглянуть на ребенка, в котором воплотилось столько его чаяний. В глаза бросились — словно существующие сами по себе — длинные, изящные, прекрасно вылепленные руки младенца. Для крохотного тельца они были непомерно длинными — судьба словно посмеялась над невысказанными надеждами Котлера. Ведь он втайне мечтал, что ребенок окажется одареннее его. Что гены — по счастью — сложатся удачно. При виде красивых рук сына Котлер испытал радость и облегчение. С тех пор он не уставал ими восхищаться. Он восхищался ими безмерно, постоянно, но к восхищению — постыдно — примешивалась зависть. Будь у него такие руки, его жизнь сложилась бы совершенно иначе! В поступке Бенциона явно крылся намек: сын не случайно повредил именно то, что больше всего любил в нем отец.

Теперь сын в больничной палате, под охраной военных, а под его окнами собираются демонстранты — их еще не успели разогнать. Бородатые люди в потрепанной одежде, с плакатами в руках; они поют. До Бенциона долетают их голоса: «Давид, сын Израиля, пребудет, пребудет вовек!»

— Что он сказал, папа? — спросила Дафна.

— Что сказал? Просил, чтобы я его благословил, Дафна. Разрешил не повиноваться приказам.

— А ты что ответил?

— Ответил, что не могу его на это благословить.

— Почему?

— Потому что считаю, что так делать нельзя, Дафна. Попросил найти другой выход.

— Ну так он его нашел! — в голосе Дафны сквозила насмешка.

А чего ждал от сына Котлер — какого решения? Отказывая сыну в праве на выбор, додумал ли он до конца, чем все это может закончиться? Да. А готов ли он к такому концу? Готов увидеть могилу с насыпью свежей земли? Мешковину и прах? Нет. Тогда почему он не сказал Бенциону об этом напрямик? Сын, дорогой мой, что угодно, только не это!

— Все вы: ты, мама, Бенцион — держитесь за свои принципы, — сказала Дафна. — И посмотрите, что с нами стало. Ни к чему хорошему это не привело. Бенциону достаточно было одного твоего слова, папа. Ты что, умер бы, если бы сказал одно это слово? Он твой сын, не враг. Не КГБ и не премьер-министр. А теперь он пойдет по твоим стопам и отправится в тюрьму, на радость вам обоим.

В больнице по громкой связи вновь передали какое-то сообщение, поднялась суматоха.

— Ладно, теперь уже неважно. Мне пора.

— Как мама? — успел спросить Котлер.

— В своей стихии, — сказала Дафна и дала отбой.

Шестнадцать

У ближайшего придорожного лотка Котлер попросил водителя остановиться. На обочине стояло несколько раскладных столиков. На них громоздились десятки банок с медом самых разных оттенков, от соломенного до темно-янтарного. Рядом на земле, в плетеных корзинах, высились груды абрикосов и дынь. На металлических планках по бокам столов, как занавеси, висели длинные связки красного ялтинского лука. Спрятавшись под большим синим пляжным зонтом, на складных стульях сидели русская женщина и подросток-татарин. Парень склонился над мобильным телефоном и быстро, ритмично тыкал в него пальцами, а женщина лениво смотрела на шоссе и приближающихся покупателей.

Котлер и Лиора подошли к столику, но Котлер даже не взглянул на все эти дары природы. Он остановился возле мальчика — тот так и не оторвался от своего занятия. Женщина обмахивалась рукой, хотя она-то сидела в теньке — на солнце были Котлер и Лиора.

— Добрый день, — поздоровалась женщина.

— Добрый день, — машинально ответил Котлер, занятый своими мыслями.

— Приехали посмотреть Крым?

— Да.

— Откуда вы?

— Из Израиля, — не таясь, ответил Котлер; скрываться больше не имело смысла.

— А, из Израиля, — протянула женщина со значением, но что она имела в виду, было неясно.

Простая торговка, далекая от политики, решил Котлер. И потерял к ней интерес. Он обернулся к Лиоре и попросил у нее телефон.

— Зачем? — спросила она.

— Покаяться, — ответил он и отошел на несколько шагов.

Краем уха он слушал, как Лиора с женщиной беседуют.

— Ялтинский лук. Сладкий, сахарный. Попробуйте.

— Верю на слово.

— Скажите, что вы знаете про мед?

— Ничего особенного.

Котлер остановился у обочины шоссе. Мимо пронесся грузовик, обдав Котлера мощной воздушной волной — он даже покачнулся. Хотел сделать как лучше, а в итоге лишь причинил боль — неожиданно очень многим. Потом, наверное, авторы книг и историки найдут ему оправдание, но сейчас в происходящем не удавалось отыскать буквально ничего хорошего. И сейчас, когда все рушилось, ему захотелось спасти хоть кого-нибудь. Кое-какая возможность еще оставалась; три-четыре звонка — и он выяснит, можно ли еще что-то предпринять. Первым делом он позвонил в свою приемную, узнал номер надежного человека из иерусалимского «Джойнта»[27]. У него он выяснил адрес и телефон симферопольского «Хеседа», а также имя его директора — Нина Семеновна Шрайбман. И напоследок позвонил ей.

К полудню они добрались до «Хеседа». Шофер, хоть и уверял, что знает город, с трудом отыскал нужное здание.

— Что это хоть такое? — спросил он.

— Еврейский центр.

— Хорошо же его запрятали.

— Были на то причины, — сказал Котлер.

Водитель припарковал машину в тени можжевелового дерева. Солнце стояло высоко, в воздухе витали окрестные ароматы, пахло нагретым асфальтом, машинным железом и резиной, расплавленной древесной смолой.

— Засеките время, — сказал водителю Котлер. — Неизвестно, сколько мы там пробудем. Надеюсь, не очень долго.

— Раз вы платите, мне все равно, — ответил водитель, опустил стекло и достал газету.

Он привык к ожиданию в силу и профессии, и генетики. Так они жили — стойко, упорно. Так сидели в окопах, когда на них шли немецкие танки.

Котлер позвонил, и дверь «Хеседа», щелкнув, отворилась. В вестибюле за столом сидел мужчина. Лет за пятьдесят, седой, с длинным унылым лицом. Особого интереса Котлер и Лиора у него не вызвали.

— Мы к Нине Семеновне.

— Как вас зовут?

— Барух Котлер.

— Минуту, — сказал мужчина; ни имя Котлера, ни его лицо ни о чем ему не говорили.

На столе стоял телефон. Мужчина снял трубку и набрал номер.

Котлер и Лиора ждали. Котлер лукаво глянул на Лиору, словно говоря: «А мы-то боялись, что меня узнают».

Кратко с кем-то переговорив, охранник положил трубку.

— Проходите, — сказал он.

Миновав его, они оказались в узком коридоре — такие раньше тянулись во всех советских административных зданиях. В таких коридорах Котлер в СССР выстаивал очереди за каждой бумажкой и за выездной визой тоже. Но здесь на стене висела большая карта Израиля, на ней карандашом были нарисованы верблюды, гранаты и меноры. Рядом — фотографии русских евреев, ветеранов войны, в орденах. Такие стенды тоже были хорошо ему знакомы. В свое время он, израильский министр и узник совести, посетил немало еврейских центров во всех уголках бывшего Советского Союза. Сразу после распада СССР он ездил больше — в то время у него еще были положение и ореол непостижимой силы. Тогда даже в самом отдаленном «Хеседе» его знал в лицо не только каждый охранник, но и каждая уборщица. В этих поездках, когда он с триумфом колесил по стране, за ним повсюду следовали репортеры и фотографы, и он позировал перед камерами, делился воспоминаниями и всех евреев, которые приходили на него посмотреть и пожать ему руку, призывал: «Братья и сестры, поезжайте домой! Поезжайте в Израиль!» И они ехали. Он не тешил себя иллюзией, будто ехали они лишь потому, что он позвал. Главная заслуга принадлежала Ельцину, Кучме и Лукашенко, это благодаря им так хотелось уехать из страны. Однако не было бы преувеличением сказать, что и он сыграл тут роль. Даже злейшие его враги не могли этого отрицать. Он сыграл роль, и это дало результаты. А сейчас что он здесь делает? Убегает от последствий? И более того, поступает наперекор себе прежнему, уговаривая одного еврея не уехать, остаться.

Где кабинет Нины Семеновны, они не знали и потому заглядывали во все комнаты. Попали в библиотеку — там обнаружилось всего несколько полок, неплотно заставленных книгами; женщина за стойкой робко им улыбнулась. В соседней комнате, судя по доносившимся звукам, были ясли. Котлер насчитал трех малышей-ползунков и двух детишек постарше. На полу валялись игры и игрушки. С малышами возилась молодая женщина, с ребятами постарше молодой парень мастерил картонные щиты, украшенные рисунками причудливых разноцветных птиц.

Тут Котлер заметил, что за ними наблюдают. У двустворчатой двери в какое-то помещение стоял мужчина, постарше его, и явно их поджидал. Издалека не скажешь, что ему от них нужно. С виду ничего угрожающего в нем не было. Лысый, сутуловатый, пожилой еврей. На шее — очки на шнурке, с бифокальными линзами. Но когда они подошли ближе, по его лицу стало ясно: у него что-то на уме.

— Добрый день, — поздоровался он с Котлером, продолжая в упор его разглядывать.

— Добрый день, — ответил Котлер.

— Где я мог вас видеть? — спросил мужчина.

— Я здесь раньше не был, — сказал Котлер.

— Ваше лицо мне знакомо, — не отставал мужчина.

— Мне многие так говорят.

— Но вы еврей?

— Как в Крыму любят об этом спрашивать.

Уклончивый этот ответ мужчину не устроил, он хотел удовлетворить свое любопытство.

— И все-таки?

— Да, — подтвердил Котлер.

— Редсту идиш?[28] — спросил мужчина.

— Абиселе[29],—ответил Котлер, приведя его в восторг.

— А, зер гут! Вос махт а ид?[30]

— А ид дрейцих[31], — ответил Котлер.

Еврей всегда выкрутится, как любил говорить его отец.

— Заходите к нам, — и мужчина показал на комнату справа.

Котлер заглянул внутрь. На возвышении в конце комнаты стояло пианино, вокруг него — пустое пространство. В центре стоял столик — за ним играли в шахматы двое мужчин. Еще трое сидели рядом, но игра их не интересовала. Один разглядывал Котлера, двое других в разных выражениях приносили друг другу соболезнования.

— Наш кружок идиша, — пояснил мужчина. — Каждое воскресенье мы собираемся и говорим на идише.

— Боюсь, я продемонстрировал вам все свое знание идиша. Вряд ли я смогу быть вам полезен.

— А как насчет шахмат? Вы в шахматы играете?

— Еще хуже, чем говорю на идише, — сказал Котлер.

— Идиша не знаете, в шахматы не играете, — посетовал мужчина. — Что ж вы за еврей такой?

— Об этом много споров идет.

— А вы? — обратился мужчина к Лиоре. — Может, вы знаете идиш? Молодые сейчас изучают. В прошлом году к нам приезжали студенты из Америки, со своим профессором — снимали с нами интервью.

— Мой идиш еще хуже, чем его, — сказала Лиора.

— А что у вас с шахматами?

— С шахматами лучше.

— Тогда сыграйте с нами. Нам, старым какерам[32], будет приятно пообщаться с такой хорошенькой девушкой.

— Простите, но сегодня не смогу, — сказала Лиора.

— Сегодня не сможете, а завтра тем более, — мужчина ничуть не огорчился. — Придется нам ждать до пришествия Машиаха!

— И тогда все мы будем играть в шахматы и говорить на идише! — сказал Котлер.

— Поскорей бы он пришел! — сказал старик.

Он возвратился к своим товарищам, а Котлер и Лиора остановились перед последней дверью. Котлер постучал, и женский голос сказал:

— Войдите.

За дверью оказалась приемная — два пустых стола, на них телефоны и компьютеры. Радио негромко передавало программу по заявкам на русском языке. Похоже, речь шла о том, есть ли жизнь на других планетах. Научный эксперт склонялся к мысли, что есть.

Дверь между столами вела в кабинет. Она была открыта. За большим столом сидела женщина и смотрела на Котлера. В пепельнице у ее локтя дымилась сигарета. Она взяла ее и жестом пригласила Котлера и Лиору войти.

— Садитесь, — сказала она. — И пожалуйста, закройте дверь в коридор.

Котлер и Лиора сели на стулья напротив нее.

— Не возражаете, если я буду курить? — спросила она, так и не поднося сигарету ко рту.

— Курите, — сказал Котлер.

Она подошла к окну и приоткрыла его.

— На улице жарко, а кондиционеров нет, вот я и держу окно закрытым. Но это немного вытянет дым.

Вернувшись на место, она ловко стряхнула пепел и сделала знак, что готова слушать. Котлер видел многих хозяек таких кабинетов — все они были похожи. Строгие, расчетливые, рачительные, привычные к бесконечным просьбам. Холодные, но не злые. Матери бедных семейств, способные обходиться малым.

— Итак, господин Котлер, чему обязана такой честью? — спросила Нина Семеновна, если и заискивая перед ним, то самую малость. — По телефону вы были крайне лаконичны.

— Спасибо, что согласились так срочно нас принять.

— Не каждый день мне звонит сам Барух Котлер. Как я уже сказала, для меня это честь. Надеюсь, вас не смутит, если я скажу, что вы для меня герой.

— Очень даже смутит. Но всегда приятно, когда тебя помнят. Особенно когда ты уже канул в безвестность.

— Насчет вашей безвестности я сильно сомневаюсь.

— Ничего страшного в этом нет. Времена меняются. Раньше я по «Хеседу» неузнанным пройти бы не смог.

— А вас не узнали?

— Ни ваш охранник, ни мужчина в коридоре — он вообще усомнился в том, что я еврей. Это спускает с небес на землю. Что очень даже неплохо.

— У людей по горло своих проблем, они ими заняты.

— И имеют на это полное право, — сказал Котлер.

Нина Семеновна сделала затяжку и перевела взгляд с Котлера на Лиору.

— Прошу прощения, — сказал Котлер. — Я вас не представил. Это Лиора Розенберг.

— Знаю, — сказала Нина Семеновна. — Я читаю газеты.

— Ясно, — сказал Котлер.

— Значит, ответ на великую загадку «Куда они направились?» звучит так: «В Крым».

— Да, в Ялту. Потянула ностальгия по детству. Неудачный был выбор.

— Почему неудачный? Ялта, Крым по-прежнему красивы. Не вижу ничего плохого в такого рода ностальгии. Почаще бы она у евреев возникал а. Мы не Одесса. К нам мало кто приезжает.

— Согласен. В Крыму красиво. Только не ко времени мы сюда приехали. Все наши планы полетели кувырком. Произошла, знаете ли, одна совершенно невероятная встреча…

Больше ничего добавлять не нужно, понял Котлер; отрывочных сведений Нине Семеновне хватило, чтобы у нее сложилась вся картина. Вскользь упомянутая Ялта. Невероятная встреча. Их появление у нее в кабинете. Ее лицо на глазах окаменело. И до Котлера дошло, что ее небывалое радушие было вызвано исключительно скандалом, о котором она прочитала в газетах. Мысль о том, что их визит связан с Танкилевичем, ей в голову не приходила.

Семнадцать

Танкилевич наклонился над цинковой ванной во дворе. В ней лежали листки — копия его письма к Хаве Марголис. Коробок со спичками был наготове. Это письмо надлежит сжечь. Он долго его хранил — глупо обманывал себя. Воображал, что после его смерти дочери найдут это письмо, и им откроется правда об их загадочном отце. Это утешало. То, в чем он не мог признаться при жизни, они прочтут после смерти, в его собственном изложении. После безрезультатной поездки в больницу Танкилевича охватило желание перечитать письмо, и он отыскал его в кабинете. Давным-давно он не брал его в руки. Как отослал десять лет назад, так с тех пор к нему и не прикасался, хотя до последней, кажется, запятой помнил все, о чем в нем говорилось.

Перечитал — и отправился за спичками.

Тем временем Светлана без сил лежала на диване. Глаза она прикрыла рукой. Так с дивана и раздавала указания — сначала попросила не шебуршить в соседней комнате, а увидев, что он идет во двор, стала умолять сидеть дома.

Прочитав письмо, Танкилевич вспомнил то, что сумел вытеснить из памяти. Он действительно помнил почти каждое слово, но забыл, почему он вообще это письмо написал. Меж тем причина, цель его письма постыдно проглядывали в каждой строке. Письмо он написал вскоре после того, как умер брат. Как же он об этом забыл? Написал, оказавшись в отчаянной нужде. Отсюда этот выспренний, требовательный тон. Теперь он вспомнил. Первым делом он тогда обратился к Хаве Марголис: «Прости, пощади, спаси», — а когда она не ответила, кинулся к Нине Семеновне. Письмо его было воплем человека слабого, он таких презирал. Не таким хотелось ему предстать перед дочерями. Лучше вообще ничего не оставлять.

Не успел он чиркнуть спичкой, как в доме зазвонил телефон. Сам не зная почему, повинуясь какому-то внутреннему голосу, он так и остался стоять с зажженной спичкой. После второго звонка Светлана взяла трубку. Танкилевич ждал. Бросил спичку на сухую, потрескавшуюся землю, тщательно затоптал. Вскоре из дома с трубкой в руке выскочила Светлана.

— Тебя, — задыхаясь, выпалила она.

Танкилевич взял трубку и услышал голос Нины Семеновны. Она сказала:

— Господин Танкилевич, я тут подумала над нашим разговором.

— Да, — сказал Танкилевич.

— И решила смягчиться, — сказала Нина Семеновна, тон ее при этом оставался железным.

— Почему? — спросил Танкилевич.

— Вы бы лучше не вопросы задавали, господин Танкилевич, а сказали спасибо.

— И все-таки хотелось бы знать, — уперся Танкилевич.

— Почему? Потому что солнце светит, — ответила Нина Семеновна. — Или, может, вы хотите, чтобы я переменила решение?

У Светланы — она стояла рядом и все слышала — глаза от ужаса полезли на лоб.

«Да делайте что хотите, — подумал Танкилевич. — И идите к черту!»

А вслух сказал:

— Нет.

— От вас благодарности не дождешься, — сказала Нина Семеновна и прибавила: — Пособие будет высылаться вам по почте.

Танкилевич вернул трубку Светлане.

— Ну что? — спросила она.

— Иди благодари Бога, — сказал Танкилевич. Он зажег спичку и поднес ее к письму.

Восемнадцать

От терминала для внутренних рейсов киевского аэропорта Борисполь до парковки тянулись в ряд высокие раскидистые каштаны, стволы их были выкрашены белой краской. Под ними поставили скамейки, чтобы пассажиры могли передохнуть. Лиора сказала Котлеру, что ей, перед тем как перейти на международный терминал и сесть на рейс до Тель-Авива, хочется немного там посидеть. Был одиннадцатый час вечера, и под кронами сгустилась темнота. Дул легкий ветерок. В этом укромном месте Котлер с Лиорой были не одни; желание присесть перед дальней дорогой привлекло сюда и других пассажиров. На одной из скамеек приютилось семейство — родители и двое маленьких детей. Один малыш спал у отца на руках, другой сонно жевал выданную матерью булочку. На другой скамейке, полускрытый сумраком, тихо сидел одинокий мужчина — пил из бутылки пиво и курил сигарету. Тишину время от времени нарушал звук автомобиля, выезжавшего с парковки, да каждые несколько минут в небо по красивой дуге взмывал самолет, и вскоре от него оставались лишь мигающие огоньки — на носу белые, на крыльях зеленые и красные.

Лиора и Котлер сидели немного поодаль друг от друга и молчали. Потом Лиора протянула руку и вложила ее в ладонь Котлера. Теперь они сидели, держась за руки, но по-прежнему не говоря ни слова. Это было прощание — что тут скажешь? Интересно, подумала Лиора, если б они не приехали в Ялту, не встретили Танкилевича и Бенцион не совершил бы самострел, могло ли у них все сложиться иначе? Или ход событий был предрешен? Лиора представила Бенциона — как он лежит в больнице, с искалеченной рукой. Он всегда казался ей скромным, серьезным, прямодушным мальчиком. Ее приязнь к нему, к Дафне да и к Мирьям никак не уменьшилась. Они приняли ее как свою, и это была для нее честь. А теперь она не сможет ни навестить его, ни передать открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. Не приходилось сомневаться, что на такой поступок его толкнули пертурбации не только в стране, но и дома. Совсем скоро они снова во все это окунутся, и ей тоже предстоит решать, как жить дальше. Так что она рада была посидеть в полутьме и продлить их прощание — момент самой светлой близости за все их путешествие. В целом же от поездки осталось ощущение смутного неудовольствия. Ей вдруг открылось то, что следовало бы понять давно. Отказ Котлера не пойти на компромисс там, на скамейке в парке, стал предвестником краха не только его брака, но и их романа. Эта поездка, с которой, казалось, начнется их новая жизнь, положила ему конец. Если копнуть глубже, их с Котлером отношения с самого начала строились на непрочной основе. На девичьей влюбленности, на которой надо было бы поставить точку. Ей захотелось, чтобы святой оказался еще и мужчиной. С тем же успехом можно было захотеть, чтобы день сделался еще и ночью. Святой любит не кого-то одного, а весь мир, тогда как мужчине дороже всего мира одна-единственная. Поэтому со святым может жить лишь святая. А она не святая, хоть, было время, и стремилась ею стать.

Думая, будто ты для кого-то недостаточно хорош, ты словно ставишь это ему в укор, однако укорить Баруха, считала Лиора, имела право лишь она. И больше никто в мире. В мир они вернутся, когда встанут в очередь на рейс в Тель-Авив и их опознают. В кабинете у Нины Семеновны прозвучал первый звоночек. Все стало ясно по ее лицу, когда они вошли, а также по тому, как она отнеслась к просьбе Баруха. Собственно, они и ожидали чего-то в этом роде, но это уже было через край.

— Если все откроется и возникнут проблемы, — спросила Нина Семеновна, — кто меня защитит? В таком ли вы сейчас положении, чтобы гарантировать мне защиту?

— Что до гарантий, — сказал Котлер, — то даже в лучшие времена никто ничего гарантировать не может. Сделайте это не потому, что у вас есть гарантии, а потому, что так правильно.

— Тогда я лучше буду думать, что это неправильно.

— Ни к чему его наказывать. Если уж я смог его простить, то и вы сможете.

Нина Семеновна резко повернулась к Лиоре.

— Вы все сидите и молчите. Полагаю, нам стоило бы узнать и ваше мнение?

Котлер тоже повернулся к Лиоре.

— Пусть живет, — сказала она.