Предчувствие «шестой волны»

Дмитрий Захаров Корочка диссидента

Дротик ударился в дырку от нуля и отскочил куда-то под стол.

Ну и чёрт с ним. Вот второй обязательно воткнётся в президентский орден.

Не попал. Как говорил Винни-Пух, не то чтобы совсем не попал, просто не попал в шарик.

Ладно, зато в любви мне обязательно повезёт.

Я выбрался из-под одеяла и подошёл к мишени-календарю подобрать дротики. Один вижу, один под столом и ещё один… Эй, парень, короче, ты не хочешь втыкаться в нашего президента? Не хочешь быть слепым оружием в руках мастодонтов старого мира? Протестуешь против насильственной попытки диссидентского реванша? Тогда сам виноват.

Выкатился? Ну, то-то…

Я включил телевизор и снова плюхнулся на кровать. До работы ещё два часа, а до начала интенсивных сборов на работу — час. Так что календарь вряд ли выживет — сегодня не его день. Сегодня праздник. Не помню какой.

Родители рассказывали, что раньше на праздники ходили толпы людей, а по телевизору показывали толпы танков и ракет. Вот это я понимаю, перформанс. А сейчас в ящике не то новости, не то передача для садоводов. Ведущая с халтурно приклеенной улыбкой восхищается урожайностью зранга зелёного… Ну и название придумали… а зранг этот весь ещё и в каких-то бородавках.

Я уже хотел потянуться за дистанционкой, когда заслонивший синелистное растение мужик сказал: прогноз погоды на сегодня — и через паузу — благоприятен.

Я удивлённо хлопнул глазами, а телевизор завёл про решение проблем озоновых дыр и беспокойство экологов.

Однако.

— …состоялось подписание совместного коммюнике. Лидеры мирового сообщества выразили уверенность в том, что они и их партнёры останутся верны курсу на интеграцию и углубление взаимовыгодных связей.

Вот это хорошо сказано, про взаимовыгодные. Это мне нравится. Коротко и по существу. Враньё, конечно, зато по-доброму.

С народом именно по-доброму и надо. И ещё: «Грудью вперёд бравой, Флагами небо оклеивай».

А то без этого эффект смазывается.

Друзья считают, что я — диссидент. Мои высказывания записываются на диктофоны и прослушиваются в уединении. Раза два их пытались транслировать местные радиостанции, но после этого им срочно приходилось закрываться. На проверку соответствия трудовому кодексу.

В кругах, близких к городской элите, считается, что я человек свободомыслящий, а посему должен сообщать всю правду…

И тут есть проблема. Я не совсем понимаю, что это такое — правда.

А на слово не верю. Ни на слово, ни на жест, ни на ощупь… Некоторое время назад я решил: пусть правдой будет считаться всё, что бы я ни сказал. У диссидентов, говорят, так принято. Друзья меня поддержали, все, кроме, пожалуй, Киры. Возможно, именно за это я её и люблю.

Система пытается меня сослать. Думаю, по инерции. Уже два раза мне предлагались регионы, а вчера приходил чиновник из эмиграционного управления. Смотрел грустными глазами, теребил усы, а потом сказал:

— Ланúтольд Александрович, нельзя же так, в самом деле.

А я и не утверждаю, что можно.

Нет, эмиграция — это слишком глупо. В ссылку — с роялем, на каторгу — по справке о состоянии здоровья… Иногда я думаю, что система должна меня казнить. Грустный чиновник перестанет из-за меня страдать, Лёнечка получит Киру в безраздельную собственность, а я в последнюю минуту жизни трагично взгляну в глаза любимой девушки. Кира заплачет, а потом будет видеть меня во сне.

Неплохую картинку нарисовал, аж где-то самому себе убитому завидую.

Только ведь чушь всё это. Бред — и-го-го! — сивой кобылы.

Во-первых, умирать мне хочется только в определённые моменты, сейчас, например, желание ушло. Во-вторых, кто сказал, что на казнь будут рассылаться приглашения? И наконец, кто наследовать станет мне?

А теперь без шуток.

Мне не нравится картина ближайшего будущего. И она не нравится мне тем сильнее, чем больше её сторонников я замечаю. Так уж получилось, что я не склонен доверять мнению большинства. Особенно в глобальных проектах. Старая истина: своё мнение, как и задница, есть у каждого…

Начал изрекать истины. Ещё немного, и до правд дело дойдёт. Чёрт знает что. Нет, в душ, два горячих бутерброда с чаем и яблоко. А потом по улице Победы до Пушкинской. Посижу в сквере, посмотрю на фонтан…

Погоду действительно можно было назвать благоприятной.

Люди казались весьма довольными собой, друг другом и, возможно, даже мной. Нелюди пока не казались никак.

Я шёл по мощённому именными камнями тротуару и ел мороженое.

Почти каждое утро я прохожу здесь и размышляю над тем, за что же я люблю Киру. Выводы бывают самыми разными. К примеру, вчера мне казалось, будто дело в её космическом оптимизме, а дней пять назад — что в слегка раскосых серых глазах. Иногда я думаю, что люблю её просто так, а иногда вообще не думаю ничего.

Тем более что всё это — пурга. Глаза у Киры на самом деле карие, оптимизм — в рамках, а любить просто так нельзя…

Мимо вереницей протопали Новые граждане. Да… и некоторым ещё не нравятся панки…

— Сударь, вы нацист? — строго спросили меня откуда-то с северо-западного направления.

Я чуть замедлил шаг и повернул голову в сторону говорившего. Похож на мента. Форма камуфляжно-асфальтовая, глаза глупые. Изо всех сил стережёт родину и не высыпается.

— Если у вас нет нацистского удостоверения, то придётся уплатить штраф, — сказал мент. — Так смотреть на Новых граждан не разрешается.

— А как я на них смотрел?

— Грубить будете, сударь?

— Буду.

— Пройдёмте.

— Пройдёмте.

Я взглянул на часы — времени вагон. Можно и прогуляться. В самом деле, не платить же этому козлу деньги, которые он вымогает.

Кстати, он не мент. Шевроны другие.

— Сударь, — обратился я к своему провожатому, — а к каким силам правопорядка вы принадлежите?

— К охране посольства.

Надо же, подумал я, козлов уже берут охранять посольства. А может, и не подумал, может, сказал. Не знаю.

По крайней мере, козёл развернулся ко мне нефотогеничным лицом и потянул из кобуры парализатор. Э, подумал я, да вы, батенька, масон в худшем смысле этого слова.

И сделал два шага назад. В кармане — пятидесятирублевая купюра, пистолет и коричневая корка удостоверения. Вот интересно, какая из этих вещей мне сейчас пригодится?

Козёл решил наступать. А я решил, что мне всё равно.

Я — диссидент, а у него — дубинка. Значит, я выше по статусу.

И вот как только ты это открываешь, все козлы мира теряют для тебя актуальность.

Пистолет бахнул в воздух, и охранник посольства попятился. Проходившая мимо женщина закричала.

А я положил пистолет в карман, развернулся и ушёл.

В магазине осталось ещё два патрона.

Считается, что я состою на службе у корпорации «Палп Эмпайр». Считается также, что я специалист по базам данных. Сам я верю в это слабо.

В инспекции уже два года идёт спор, можно ли допускать к обработке важной государственной информации человека с корочками диссидента. Начальство меня давно бы выгнало, но профсоюз вступился. Теперь меня бесконечно вызывают на слушания и собрания, просят изложить свою точку зрения на ситуацию. Я зову СМИ и провожу сетевые конференции.

Начальство на меня плюнуло, и, я думаю, это к лучшему.

Сижу себе за пластиковой перегородкой и составляю картотеку на Новых граждан. Никто результатами моих изысканий не интересуется — да и как интересоваться, если это подсудное дело.

За соседним столом обитает Лёва Новгородцев. Вот он — действительно специалист по базам данных. Неплохой парень, но слишком подчинённый. Никогда не поймёшь, с чем он согласен, а с чем соглашается.

Начальник отдела на него всё время орёт. На меня, впрочем, тоже орёт, но я из этого выводов не делаю. А Лёва имеет привычку под давлением менять мнение о проделанной работе. И очень зря.

Когда разговариваю с Лёвой, он всё жалуется. Хотел бы, говорит, ко всему относиться как ты, а не получается. Становись диссидентом, советую. Нет, отвечает, у меня жена, дети, старые родители…

Однажды интересуется: почему это, говорит, Лан, ты в своё время решил получить коричневые корки? Все бочком-бочком, а ты — на амбразуру. Очень просто, говорю, у меня тоже жена, дети, старые родители.

Вру, конечно. Жены у меня нет, и детей нет. Старые родители умерли ещё до Официальной встречи с Новыми. А что касается корки…

— Почему эта сволочь опять съела последние ячейки! — прошипел у меня над ухом Слав. — Её ведь только из сервиса притащили.

Слав — мой второй сосед. Он начальник сектора, и мы с Лёвой, по идее, находимся у него в подчинении. Слав тоже неплохой парень. Я бы сказал, что у него вообще нет недостатков. Разве что — он волк-оборотень.

Я, говорит, в полнолуние покрываюсь шерстью и, разорвав оконную штору, бегу на проспект Тридцати Двух Мотоциклистов. А там — по домам и рву всех, кто против наших замышляет.

Лёва как-то на это сказал: «Наш Слав — просто внутренний партизан. Ему бы орден — за скрытую борьбу в самом себе». А я думаю, какая разница? Некоторые и в себе не спешат быть партизанами.

Слав вскочил и убежал в сервисный. Потом снова материализовался, прошёл мимо меня в одну, в другую сторону. Вернулся, по очереди выдвинул все ящики стола, надо полагать, ничего в них не обнаружил и принялся хлопать себя по карманам.

— Что потерял-то? — спросил я, крутанувшись на стуле.

— Да вот, понимаешь… — начал Слав и не договорил.

Он вытащил из кармана пиджака правую руку и с удивлением на неё воззрился. В руке был винчестер. Тогда он вытащил и левую руку — в ней тоже был винт.

— Хочешь, угадаю? — сказал я. — А во внутреннем кармане у тебя кролик.

Наш сектор в полном составе спустился в буфет. Лёва принялся рассуждать, как всё-таки хорошо, что Энки Харуму взяли с поличным. Слав скептически поглядывал на него сквозь дымчатые стёкла очков, а я кивал в такт интонационным ударениям. Я не люблю Энки.

В буфете стоял запах.

То есть не чего-то конкретно, а всего сразу. Что-то варилось и пахло, кто-то сидело и воняло, и ещё в воздухе присутствовал некий освежитель.

Запах краски витал отдельно, концентрируясь над новыми плакатами, сохшими на подоконнике. Бело-голубые девизы гласили: «Помни о небе над головой!»; «Наше будущее — в Объединении!» и «…ело всех и каждого».

Непонятно о чём, но бодрит.

Слав морщил нос и посматривал в сторону полотнищ неодобрительно.

— Не любишь запах краски? — поинтересовался Лёва.

— Не люблю.

Лёва хмыкнул и ушёл за компотом. Слав задумчиво проводил его взглядом и непонятно чему кивнул.

— Взгляни, — сказал он, доставая из кармана вчетверо сложенный бумажный лист.

Я развернул его и пробежал глазами по коротким строчкам письма Новых. Посмотрел на иероглиф инстанции, на инициалы автора. Ссылки на информатора, конечно, нет. И числа нет.

— Забавно, — сказал я, возвращая лист.

— Более чем.

— Кстати, ты ничего не знаешь о последних двух строчках?

— И о первых пяти тоже.

Нарисовался Лёва. В одной руке тарелка с булкой и соус, в другой — два стакана.

— Вы съели что-нибудь нехорошее, пока меня не было? — поинтересовался он, подходя к столу. — Чего рожи такие кислые?

Слав пожал плечами.

— Да вот разговор тут у нас завязался…

— На тему?

— Без темы, но с бумагами.

— Понятно, — сказал Лёва и принялся за компот.

Я сидел и думал, сказать Славу, о чём первые пять строчек, или не надо. Наверное, не надо. И про инициалы тоже. Спать он будет от этого легче, что ли?

Слав снял очки и посмотрел в их стёкла.

— Что будем делать? — спросил он.

— Всех расстреляем в тёмном подвале, — предложил я.

— Но куда-то этот лист надо передать.

— Куда?

Слав покачал головой.

— Не знаю.

— И я не знаю. Может, Лёва знает?

Лёва посмотрел на меня поверх стакана и хмыкнул.

— Нет, мужики, давайте, все эти ваши штучки без меня.

— Вот видишь, — сказал я, — некуда нам это девать, Слав, некуда.

Слав прижал ладони к вискам и закрыл глаза.

— Хоть на диск закатать да спрятать, — сказал он.

— Закатай, — согласился я, — может быть, это и выход. Закатай, а я попробую перевезти.

Слав кивнул и резко — как он любит это делать — поднялся и ушёл.

Я посмотрел на стакан остывшего чая и тарелку с сосисками. Есть не хотелось.

— Ну что, — предложил Лёва, — выпьем за всеобщее Объединение, новые горизонты интеграции и сверкающие звёзды?

— Угу, — сказал я. — Именно так. Только против.

После работы я пошёл к Кире.

Имею обыкновение иногда к ней заглядывать. Мой рабочий день укороченный, и с Лёнечкой мы не пересекаемся. Он ведь допоздна на своём ответственном посту.

Кира каждый раз, увидев меня, разводит руками и говорит про лета-зимы. Мы целомудренно чмокаем друг друга в щёчку и идём пить чай. Обсуждаемых тем три: что нового, искусство и политика. Именно в такой последовательности.

Вот проговариваю это всё, и получается, что наши встречи — протокольное шарканье ножкой. А ведь на самом деле они мне кажутся очень даже непринуждёнными. И небезынтересными для высоких разговаривающих сторон.

С другой стороны, иногда я думаю, что есть что-то ущербное в самой идее подобного общения с любимой девушкой. Как есть что-то ущербное и в однонаправленной любви. Тут ты неравнодушен не столько к предмету «нежной страсти», сколько к своей рефлексии по поводу неразделённости чувств. Возможно даже, что это разновидность мазохизма. Ибо я убеждён, неразделённая любовь — индивидуальный феномен личности, её осознанная позиция…

Мы сидим за маленьким круглым столом. По-моему, ему лет пятьдесят, как и электрическому самовару, в котором долго закипает вода. Как там у классика: «И самовар у нас электрический, и сами мы довольно неискренние»… А всё-таки есть что-то в этом самоваре, и в столе есть. Наверное, потому, что псевдорусский стиль лучше псевдореального.

— Через двадцать лет мы уже будем жить после Объединения, — сказала Кира и, зажмурившись, улыбнулась.

— А ты уверена, что после Объединения мы вообще будем жить? — спросил я, размешивая в чашке несуществующий сахар.

— Ты просто злишься, Лани.

Она с полуулыбкой посмотрела в мою сторону и тряхнула головой.

— Нельзя быть таким меланхоликом. В конце концов, почему бы и не радоваться идее Объединения?

— Сейчас ты скажешь: разве не для этого жили наши отцы и деды. Было это уже. Поверь мне на слово, было.

— А между тем Леонид говорит…

— Ну, если сам Леонид…

— Лани, а это уже мелко.

Ну, и что, что мелко, подумал я. А вслух сказал:

— Извини.

Странно. Вот я уже и извиняюсь из-за Лёнечки.

А в кармане у меня лежит диск, на котором помимо прочего весь Леонид Клаевский, в разрезе и с комментариями специалистов. Получается, что Лёня — стукач. Что он продаёт личные номера и пароли своих сослуживцев. Что он сторонник с восьмилетним стажем.

И вот я сижу, смотрю на его жену и говорю ей: извини.

Наверное, это любовь.

Не отдать ей диск — любовь. И отдать ей диск — тоже любовь.

Такое липкое холодное чувство.

Про него много врали в умных и красивых книжках, и только старина Шопенгауэр тихо говорил нечто, похожее на правду.

— Мне можно быть немного злым. Я вчера сдавал кровь.

Кира сразу напряглась. Она внимательно посмотрела мне в глаза, и я подумал, что они не такие уж и карие.

— И что? — спросила она.

— В ближайшие три месяца выбраковывать не будут.

— Слава богу, — вздохнула Кира.

— А вот это лишнее.

— Ты о чём?

— Об упоминании религиозного термина. Тебе нельзя, ты на хорошем счету.

Кира поджала губы.

— Ты прав. Хотя я этого и не понимаю.

— Если так, тебе пора записываться в диссиденты.

Кира налила себе ещё чаю, но вместо того, чтобы его пить, поставила чашку на подоконник.

— Ты же прекрасно понимаешь, что это бутафория.

— Что бутафория? — поинтересовался я, разглядывая календарь — такой же, как у меня, но не истыканный дротиками.

Кира чертила пальцем на стекле слова какого-то нового откровения.

— Всё бутафория, Лани. Ты делаешь вид, что борешься против властей, а они — что считают это серьёзной проблемой.

— Не люблю я это слово — борьба.

— Ты вообще не любишь конкретных слов.

— Почему же, конкретное слово «любовь» мне очень даже нравится.

— Снова будешь ко мне клеиться?

— Что ещё значит «снова», я разве когда-нибудь переставал?

Кира засмеялась.

— Ты — идиот, — сказала она и положила руки на спинку стула.

— Можно считать это комплиментом?…

Я знаю её одиннадцать лет… Хотя, нет, неверно выразился. Я знаком с ней одиннадцать лет. А знаю три года с четвертью — ровно столько, сколько Кира с Лёнечкой женаты… Абсолютно не понимаю, почему Кира вышла за него замуж. И зачем он на ней женился — не понимаю. А ещё почему-то на ней не женился я. И это самая большая загадка.

— Четыре доходит. Нас будут ждать в музее, — сказала Кира.

— Кто нас будет ждать?

— Леонид.

Ах, Леонид, захотелось сказать мне.

— Что молчишь? — Кира отошла к зеркалу и стала внимательно его разглядывать.

— Да вот думаю, как бы точнее сформулировать вопрос. Давай так: Леонид там ждёт нас или тебя?

— Какие глупости, — сказала Кира.

— Это не ответ.

— Всё-таки ты зануда, Лани.

— Не зануда, а человек, относящийся к делу с необходимой долей ответственности.

— Учебник политкорректности читаешь?

— Нет, пишу.

Синее пудингоподобное здание называлось Музеем футуризма. Об этом говорили указатели на дороге и телепередача, которую я видел на прошлой неделе — что-то про выставку новомодных естественных картин. Я их никогда не видел, но думаю, это волосяные холсты с мозаиками из кусочков ногтей. А может, и что-нибудь похуже.

Сам я никогда бы в подобное заведение не пошёл. А Кире такие скопления интеллектуальных экскрементов нравятся. Она любит ходить в галереи некрописцев, клуб «Пассатижи» и на концерты официального андеграунда.

При входе в музей стоял муляж летающей тарелки, попираемой мраморными ногами Нового гражданина. Пропорции были таковы, что статуе ничего не стоило взять валявшийся под её ногами диск одной рукой. Я бы назвал композицию: «Реванш карликов», но она уже носила имя: «К звёздам».

В самом музее, как я и ожидал, было скучно.

Единственный обходчик показался мне персонажем Туве Янссон. У него была большая бесформенная шляпа и длинный ширококрылый нос. На полосатом форменном жилете оранжевый значок-звезда о восьми лучах. Очень похожа на реквизит из космического сериала.

Я подумал, что все остальные экспонаты на фоне экскурсовода-Снусмумрика должны выглядеть просто классикой реализма. И точно, мы принялись ходить вокруг блестящих межпланетных конусов и коробок — ремонтных модулей и континентальных экспрессов, больше похожих на швейные машинки.

Мой зелёный пиджак здесь казался абстракцией.

Кира остановилась около экрана с картой районов Второго Пришествия. Рядом с ней автоматика тут же запустила голо-макет Апокалипсиса-2.

— Вот что могло бы случиться с человечеством, если бы идея Объединения не была привнесена… — случайным образом расставляя паузы, заговорил грустный голос.

Заглушая его, вопили жертвы бессмысленных войн. Остановившимися глазами они смотрели на красивые сполохи над своими домами.

— Даже не верится, — сказала Кира.

— Пропаганде с первого раза почти никогда не веришь.

Мы ещё немного походили по экспозиции.

Я отыскал голо первого контактёра и посмотрел ему в глаза. Глаза, как у всякого нормального человека, были испуганные — явная недоработка Совета по нравственности.

И зовут его забавно — Пётр Иванов. Впрочем, это, наверное, только у нас. В Англии он Джон Смит, в Китае — какой-нибудь Чанг… Национальный раритет, в общем, Кира нырнула в дверь зала Объединённых миров, и я последовал за ней. Здесь абсолютно все экспозиции рассказывали, как хорошо нам будет жить лет этак через дцать. Смотреть было не на что.

— Где же твой суженый? — поинтересовался я у Киры. — Мы уже час ходим по этой сокровищнице ущербной мысли, а Лёнечки всё нет. На твоём месте я бы начинал ревновать и беспокоиться.

— Сразу или по очереди?

— Это как тебе удобней, — сказал я и подумал, что лучше бы Лёне придти прямо сейчас. Я уезжаю, и очень важно успеть переговорить. Отвести в сторонку и рассказать о собранных данных. То-то он удивится.

Кира улыбнулась.

— А ты не думаешь, что я пригласила тебя сюда на тайное свидание?

— Не думаю.

— А почему?

— Для неверной жены у тебя слишком яркий нимб над головой.

— Звучит как оскорбление, но ты прав, — Кира села в стилизованное под space-стиль кресло.

Проектор объёмных слайдов щёлкнул и родил какую-то черно-пластиковую загогулину.

— Однако беспокоиться и ревновать я не буду, — сказала Кира, рассеянно глядя на экран пояснения. — Он наверняка сразу поехал за подарком.

— За каким подарком?

— За подарком на нашу годовщину. Мы с ним встретились в этом музее.

— О господи, — сказал я.

— С ума сошёл! — цыкнула на меня Кира. — Ты соображаешь, что это за здание?

— Ещё как. Я только не соображаю, что ж ты раньше мне ничего не сказала.

Вот и поговорил с Лёнечкой, подумалось мне.

По-моему, Кира удивилась. А может быть, даже обиделась.

— Лани, ты всё-таки друг семьи…

— Очень хорошее определение. Ладно, Кира, я же говорил, что буду здесь казаться лишним. Да ещё в праздничный день.

— Лани…

— Не спорь, я пошёл, привет Леониду.

Наверное, нужно было поступить как-нибудь иначе. Может быть, даже дождаться Лёнечку и, дежурно улыбаясь, поздравить их обоих. Может, даже пойти с ними в ресторан и посидеть за столом. Сказать нечто праздничное, поднять бокал… Только это абсурд. Так нельзя, потому что нельзя так. И вообще я всё испорчу: скажу что-нибудь не то… или Лёне по морде надаю.

Достаю из кармана диск и протягиваю его Кире.

— С годовщиной. Посмотри: на нём много занимательного.

Кира стояла где-то у меня за спиной и смотрела на удаляющийся зелёный пиджак.

А по залу Пришествия уже шёл Лёнечка.

Модельная причёска, белый костюм и букет роз. Плюс улыбка и золочёная булавка в галстуке.

— Привет, — сказал Лёня, протягивая руку.

— Виделись, — ответил я, пнул отъезжающую в сторону дверь и вышел.

На улице было тепло. Водители такси сидели на плоских каменных скамейках и пили пиво. Ветер время от времени накатывал свежей волной, и я вспомнил, что где-то в окрестностях должно быть искусственное озеро.

— Сударь, вы не подскажете, как мне найти озеро, — спросил я у одного из водителей.

Он махнул рукой в сторону аллеи акаций, я кивнул и пошёл в указанную сторону.

Озеро оказалось лужей, которую по периметру окружили жёлто-песочным пляжем. Посередине плавала яхта под оранжевым парусом. Людей не было.

Я сел на песок и стал кидать в воду камешки. Совершенно не умею заставлять их скакать по воде. В детстве вроде бы умел, а теперь разучился.

Ой, сколько всего я умел в детстве…

Во внутреннем кармане пиджака лежит диск Слава, и часа через три мне придётся ехать в Новосиб. Там он, глядишь, пригодится. Было бы, кстати, забавно, если бы я отдал Кире его, а не болванку с какими-то картинками. Стоп. А я не мог их перепутать?

Вытащил прозрачную коробочку и посмотрел на вставленный в неё золотистый кругляк — конечно же, это диск Слава. Всё в порядке.

— Можно и нам полюбопытствовать? — спросили из-за спины.

Нельзя сказать, что я подпрыгнул от неожиданности, но дёрнулся, это точно. Повернул голову — стоят двое. Как в плохом боевике — в чёрных костюмах, правда, без очков. Шатен и брюнет.

— Чем, собственно… — начал я и тут же получил ногой по уху. Пришлось упасть в песок.

Диск я выронил, а люди в чёрном его тут же подобрали и вставили в ноутбук.

— Так-так, — сказал шатен, когда по экранчику побежали первые строки, — и откуда у нас такая информация?

Я приподнялся и помахал удостоверением. Мальчики не знают, с кем имеют дело, подумалось мне. Ладно, сейчас проясним обстановку.

— Киньте его сюда, — посоветовал брюнет.

Я картинно швырнул корочки к его ногам. А он ничего — спокойно поднял.

Обсмотрел со всех сторон, ухмыльнулся и вытянул личную карточку. Но считывать не стал. Просто повертел в руках.

— Интересно, — сказал шатен, — а всё-таки откуда информация?

— От Леонида Клаевского, — приложив ладонь к виску, сказал я, — координатора проекта «Титаны».

— Опять же интересно, — кивнул шатен. — Только Ланитольд Александрович, выньте, пожалуйста, руку из кармана, и желательно без пистолета.

Брюнет меланхолично наставил на меня ствол.

— Переигрываете, ребята, — сказал я, показывая им обе руки, — излишне усердствуете.

— Бывает, — не стал спорить брюнет. Левой рукой он вытащил из пиджачного кармашка носовой платок и повозил им по своему лбу.

— В каком ведомстве вас зачали?

Шатен оторвался от экрана и с улыбкой посмотрел на меня. Гадкая какая у него улыбка…

— Мы не от ведомства, — сказал он, — мы, можно сказать, посланцы мироздания.

— Посланцам мироздания ублюдков от человеческого мироздания физкульт-привет.

— Напрасно, Ланитольд Александрович, — укорил меня шатен. — Мы позволили себе несколько некорректное поведение исключительно во избежание…

— Неожиданностей, — подсказал брюнет.

— Неожиданностей, — подтвердил шатен. — Опасались, знаете, утери информации с принадлежащего вам диска.

— Козлы, — пожал я плечами.

Мои собеседники пропустили сказанное мимо ушей.

— Ланитольд Александрович, — не унимался шатен. — Нам выпала честь поздравить вас с присвоением почётного звания. Сегодня утром конвент Новых граждан решил признать ваши заслуги в сохранении системы выдающимися. Вас и ещё двоих удостоенных президент и посол поздравили во всех средствах массовой коммуникации.

— Какой бред, — сказал я.

— Отчего же бред, — удивился шатен. Он закрыл ноутбук и взял у компаньона моё удостоверение. — Всё вполне логично. Вы достаточно долго противодействовали конвенту, обеспечивая существование связки система-диссидент. Теперь ваше место займут другие — кандидатуры уже рассматриваются. А вы получите социальные гарантии и пожизненную президентскую пенсию.

Брюнет опустил ствол.

— Справедливость в действии, а? — сказал он и засмеялся. — Только вот диск мы изымем.

— И удостоверение, — добавил шатен, — но не беспокойтесь, всё будет честно.

И он сунул мне в руку синие корочки.

— Поздравляю, — сказал он очень серьёзно и даже встав несколько прямее. — А теперь позвольте откланяться.

Яхта с оранжевым парусом причаливала к берегу. Людей всё не было.

Я посмотрел на подвешенное к небу солнце и кинул в воду очередной камешек. В голове было пусто и прохладно. В кармане лежало удостоверение «Ветеран борьбы с режимом».

Вечерело.

Николай Желунов Рагомор

Юджин лежал на Пьяной Скале и смотрел на город. Сверху Рагомор напоминал салат из крошёных огурцов, морковки и сваренных вкрутую яиц — словно кто-то гигантской ложкой взболтал и рассыпал в зелёной долине алые, белые и цыплячье-жёлтые кубики домов. Горы сжимали Рагомор со всех сторон каменными объятьями — оттого солнце появлялось в городе поздно, уходило рано, и взор привыкал к дневной тени. Впрочем, всем было плевать на это, и только Юджин иногда жалел, что солнце соскальзывает за мраморные спины гор слишком быстро; он ехал на Пьяную Скалу и подолгу торчал здесь, до рези в глазах смакуя согретые солнцем краски.

— В тёмной комнате без окон я тоскую по тебе, — тихо напевал он, забывшись, а ветер тёплой ладонью касался его губ, оставляя на них едва уловимый вкус цветочного мёда, и Юджин время от времени проводил по губам языком.

Пьяная Скала была местом паломничества любителей ночных оргий, отсюда и название. От скалы до Рагомора почти миля, но Юджин видел и слышал всё, что происходит в городе. Вот механические уборщики подметают мусор на главной улице, а мальчишки бегут за уборщиком, с хохотом колотят по стальному контейнеру палками, тот опрокидывается, и мусор разлетается по асфальту. Роботы терпеливо подбирают его вновь и вновь, пока мальчишкам не надоедает. На площади перед мэрией Лу Моргенштерн — высокий и толстый, как боров, — строит очередную жутковатую инсталляцию: переплетение чёрных бронзовых прутьев, в которых каждый должен увидеть что-то своё; и люди, чтобы не обижать его, говорят, что видят, а может быть, и в самом деле видят. Солнце жарит. Моргенштерн пыхтит и утирает рукавом струящийся по лицу пот — он с гордостью принимает эти страдания во имя прекрасного. Толпа с уважением следит за его действиями. Юджин никогда и ничего не мог разглядеть в этих безумных работах, но когда Моргенштерн вцепился в него однажды, требуя ответа, Юджин соврал, что видит чье-то лицо, и Моргенштерн надменно кивнул, приняв враньё. Моргенштерн — единственный художник в Рагоморе.

На детской площадке играют ребята. В Рагоморе женщины не рожают детей — это больно и отнимает немало времени; если кто-то из женщин по неосторожности забеременеет, робот-гинеколог всегда к её услугам, он делает аборты по предварительной записи (это быстро и даже не лишено приятности). А ребёнка можно заказать в Инкубаторе — вон в том овальном, похожем на яйцо здании, что напротив мэрии. Юджин любил детей, он собирался тоже как-нибудь заглянуть в Инкубатор и сдать свои клетки, чтобы через две недели получить здорового краснощёкого карапуза лет трёх-четырёх.

— В тёмной комнате без окон… — мурлыкал Юджин.

Дети собрались вокруг столика на площадке для игр, они с интересом глядят, как рыжий Джеки Пейот всовывает в зад лягушке травинку и надувает амфибию до размеров бейсбольного мячика. Бедная тварь таращит буркала от ужаса и боли и судорожно дрыгает лапками. Один из близнецов ОʼКерри — Люк или Бивер, не поймёшь — зажмуривается и прижимает ладони к ушам. Вдруг Джеки швыряет лягушку в Келли Остин, и девочка с визгом отпрыгивает, падает на изумрудный шёлк травы, в глазах её отвращение… и восторг.

Юджин нахмурился, и словно в ответ серое облачко закрыло солнце. Над дорогой, убегающей к городу, взметнулся маленький смерч, он подхватил белый клочок бумаги и опустил его на камни перед лицом Юджина. Тот с трудом оторвался от созерцания города, взял бумажку в руки. На идеально ровном прямоугольнике крупными чёрными буквами была отпечатана какая-то бессмыслица:

KYZaa50981FXC-MC426-01992

Юджин скомкал и отбросил листок в сторону. У него вдруг пропал всякий интерес к происходящему внизу. Он осознал, что голоден и хочет пить. Еды у него с собой не было, зато в машине нашлась фляга с прекрасным французским вином. Юджин с жадностью выпил несколько глотков и, свистнув машине, живо зашагал вниз по дороге, размахивая прутиком. Машина послушно ползла следом.

У городских ворот он допил вино, запульнул флягу в кусты и хрипло затянул:

— О-о-о, в тёмной комнате без окон я останусь навсегда!

Вечер опустился на Рагомор влажной фиолетовой грудью, облепленной блёстками звёзд. В воздухе носился запах моря (хотя моря поблизости не было), на улицах вспыхнули огни, из распахнутых окон летели звуки джаза и кантри. Многие жители города просыпались только с началом сумерек и сразу окунались в бурный водоворот ночной жизни. Юджин шагал по заполненной народом вокзальной площади и не успевал отвечать на приветствия.

— Салют, Кортни! Как дела, Курт? Ты вроде бы скинул пару фунтов?

— Иди к чёрту, Юджин.

Курт весил почти двести фунтов и передвигался с помощью дубовой трости с золотым набалдашником. Он всё время что-то жевал, и Юджин верил, что будущим летом Курту не будет равных на ежегодном конкурсе толстяков.

— Хорошо выглядишь, Донна!

— Не льсти мне, Юдж, я знаю, что похожа на мумию.

— В таком случае, ты хорошо сохранилась в своём саркофаге!

Донна когда-то была мужчиной по имени Карл. Он сделал операцию по смене пола, но, несмотря на все усилия роботов-врачей, грудь его оставалась сухой и дряблой, а кожа лица и рук пожелтела и сморщилась, как палый лист. Донна-Карл не теряла надежды всё исправить и тоннами ела гормоны, но с каждым годом выглядела всё безобразней.

Из темноты над городом оглушительно проревел гудок, и площадь огласилась радостными криками. Толпа колыхнулась, дрогнула и потекла к перрону — река разгорячённых спиртным, полуголых, полурасслабленных тел. В стремнинах мелькали возбуждённые лица детей — малышня никогда не пропускает прибытие поезда.

Свистя паром, сверкая стальными боками, к перрону подкатила серебряная сигара, обдала сладковатой вонью машинного масла и нагретого металла. За сигарой, словно нанизанная на нитку гирлянда сосисок, — длинная череда вагонов. Все багажные. Двери распахнулись — а-а-ах! — и из вагонов хлынул навстречу бегущим людям разноцветный огонь. А внутри этого сказочного огня — всё, что только может пожелать человек.

Сэм — худенькая, вся какая-то ломкая девочка одиннадцати лет с небольшим. У неё маленький нос, усеянный конопушками, которые она тщетно старается скрыть под дорогим тональным кремом. У Сэм густые каштановые волосы и злые жёлто-зелёные глаза, как у кошки.

— Чего ты припёрся? — спросила она.

— Я пришёл… поцеловать мою маленькую… принцессу, — икая, сообщил Юджин. Он пил весь вечер.

— Пошёл вон! — Сэм отвернулась и скрипя зубами принялась натягивать на Барби розовый спортивный костюм.

За окном протяжно пели пьяные голоса.

— Фу, какая злючка… а где твоя мама?

— Мама спит! Напилась и дрыхнет, понял!? Отойди, от тебя воняет! Вонючий козёл!

Юджин рассмеялся и вдруг прижал Сэм к себе. От него волнами растекался густой аромат виски. Девочка не отстранилась, но словно закаменела. Барби с тихим стуком упала на ковёр. Юджин погладил Сэм по голове, тихонько щёлкнул по носу:

— Ну? Чего ты? Чего?… Ревнуешь меня к своей м-ма-маше, да?

Краска залила лицо девочки, конопушки на носу проступили ярче.

Юджин взял её руки в свои, сказан примирительно:

— Не надувайся так. Ну да, я люблю т-твою… ик… маму. Что тут плохого? Она всё равно остаётся т-твоей мамочкой… ик… а ты — её любимая дочка.

Он провёл шершавой ладонью по её щеке:

— Мама любит тебя…любит, глупая…

Сэм отдёрнулась:

— Не лапай меня!

— Ш-ш-ш… да что с тобой?

Девочка схватила куклу и прыгнула в кресло, с ненавистью глядя на Юджина.

— Ты что? — Юджин глупо моргал, чувствуя, как трезвеет. Волна злости вдруг поднялась от живота к горлу, залила глаза багровой мутью.

— Тебя кто-нибудь лапал? — спросил он. — Кто это был?

— Никто! — с вызовом сказала девочка. Она смотрела в стену.

— Если кто-нибудь… хоть пальцем тебя…

Слова запутались, переплелись своими неуклюжими ножками на его языке, в горле замер холодный комок.

— Отстаньте от меня все, — прошептала Сэм. Дверь распахнулась, Клаудиа, раскрасневшаяся и весёлая, ввалилась в комнату.

— Саманта! Ты ещё не спишь? — она погрозила дочери пальцем, — ну-ка быстро в кровать!

— Не хочу!

— Неделю без сладкого! — весело крикнула Клаудиа, хватая Юджина за руку и увлекая его прочь из комнаты.

Она на лету чмокнула его в губы и потащила по лестнице на второй этаж. Юджин вяло сопротивлялся.

— Ну и пожалуйста! — Сэм выскочила в коридор следом за ними, в глазах девочки стояли слёзы. — Очень надо! Всё равно я не буду спать!

— Кармела! Кармела! — позвала Клаудиа.

— Я здесь, госпожа, — робот-служанка быстро спускалась сверху.

— Уложи Сэм в кровать!

— Слушаюсь, госпожа.

— Я тебя ненавижу! — закричала Сэм и бросила Барби в мать. Кукла попала Юджину в плечо, отскочила и исчезла под лестницей. — Всех вас ненавижу! Я уйду от тебя, слышишь? Буду жить на улице!

— Закрой свой поганый рот и немедленно иди спать! — Клаудиа слегка нахмурилась. — Кармела, я что тебе сказала?! Отведи Сэм в постель!

Служанка схватила девочку металлическими руками и утащила обратно в комнату. Сэм бессильно колотила её маленькими кулачками.

— Спать пора, спать пора, усни, дитя, — затянула хрустальным голоском Кармела, — божьи ангелы поют, малышам наказ дают, усни, дитя! Усни, дитя!

— Я убегу! — сквозь слёзы крикнула Сэм.

Кармела захлопнула дверь в спальню.

Юджина тошнило. Он шагал следом за Клаудией по коридору, уставившись на её голые круглые плечи и крепкую талию, стиснутую синими шёлковыми бинтами платья, и по лицу его бежали крупные капли пота, похожие на слёзы. По левую руку тянулись бесконечным кошмаром ярко освещённые комнаты, заполненные пьяными людьми, грохотом музыки, звоном хрусталя, стрекотом рулеток. Здесь, в доме Клаудии, вечеринка не прекращалась никогда.

— Юджин, Юджин, мальчик мой, — сказала Клаудиа, — я скучала по тебе. Почему ты так редко заходишь?

— Прости… я буду приходить чаще.

— Чёрт, везде занято. Идём сюда.

Клаудиа увлекла его в голубой будуар, закрыла дверь, прильнула к Юджину всем телом, покрывая лицо поцелуями. Юджин не ответил. Он смотрел на широкую, как аэродром, сбитую постель, на которой спали, переплетясь телами, двое мужчин. В голубом пламени светильников они казались мертвецами.

— Кто это?

Клаудиа грустно усмехнулась:

— Эти жеребцы нагнали на меня такую скуку, что я хотела даже выгнать их вон, и выгнала бы, не будь я такой доброй. К тому же они больше занимались друг другом, а не мной. Юджи, милый, ты знаешь, я люблю только тебя, а эти дурачки — просто для забавы… что с тобой? Тебе плохо?

Юджин рванулся в туалет. Его желудок болезненно сжался и вывернулся наизнанку. Ещё раз. И ещё. Юджин корчился над золотой ракушкой унитаза и молился про себя, чтобы этому пришёл конец.

— Ну-ка выпей, — Клаудиа протянула ему стакан с пузырящейся жидкостью.

Юджин заставил себя сделать несколько глотков.

Тошнота почти сразу исчезла.

— Лучше? — с улыбкой спросила Клаудиа.

Вместо ответа Юджин допил остатки жидкости и попросил ещё.

— Сейчас мы тебя приведем в норму. Ты мне нужен сегодня бодрым и полным сил.

Две таблетки тетрациклодокса, словно по волшебству, за минуту изгнали слабость, прояснили голову, пробудили аппетит.

— Извини, — сказал Юджин, целуя густые платиново-белые волосы своей возлюбленной, — я ем слишком много устриц в земляничном соусе.

— Вот что, мой сладкий, — Клаудиа снова загадочно улыбнулась, — поехали отсюда.

— Поехали к чёрту отсюда!

— Покатаемся по горам.

— Развеемся.

— Будем любоваться звёздами и танцевать в лунном свете.

— Я хочу тебя.

— Возьми вино и фрукты. Потом заводи машину и жди меня во дворе.

— Ты куда?

— Скажу Кармеле, чтобы присмотрела за Сэм.

— Хорошо.

И Клаудиа ушла, ступая босиком по рассыпанным на ковре лепесткам роз.

Она добрая и славная, думал Юджин, перекладывая в бумажный пакет виноград и апельсины из вазы на столе. Она, конечно, кричит на Сэм, и даже бьёт иногда, но всё-таки любит и заботится о ней.

Юджин выкатил из гаража рубиновый кабриолет Клаудии, бросил пакет на заднее сиденье и сел за руль. Бриллиантовые кристаллики звёзд катились по небу, переливаясь алыми и лиловыми гранями. Ветер доносил запах цветущих роз. Вечеринка наверху продолжалась. Звуки печальной песенки прорвались сквозь пьяный смех:

Юджин курил и смотрел на небо. Клаудии не было уже минут двадцать. Наконец она показалась на пороге; следом, громко сопя, вышагивал с бокалом в руке Моргенштерн. Юджин вцепился в руль и сжал зубы.

— Мадонна, богиня любви, — ворковал толстяк, — куда же вы?

— Отстань, Лу, ты пьян, — смеялась Клаудиа.

— Один поцелуй на прощанье… как знак надежды, — толстяк вдруг по-хозяйски обхватил женщину за талию и, словно вампир, впился губами в её шею. Клаудиа даже не сделала попытки отстраниться.

Юджин выпрыгнул из машины, взлетел по ступенькам и толкнул Моргенштерна в грудь. Бокал выскользнул у того из рук и разбился вдребезги.

— Какого чёрта! — взревел Моргенштерн.

— Ты что, не видишь — женщина не хочет?

— Тебе-то что? Хочет — не хочет! Убирайся к дьяволу! Живот Моргенштерна колыхался, как пудинг на блюдце.

— Убери лапы! — приказал Юджин.

— Сам убери, — ловко парировал Моргенштерн.

— Не надо портить эту чудесную ночь, мальчики! — Клаудиа, с интересом следившая за перепалкой, ослепительно улыбнулась, взяла Юджина под руку и увлекла прочь. Юджин с ненавистью оглядывался назад.

— Галатея! Сусанна! — рванув воротник рубашки, Моргенштерн жалобно простёр вслед пухлые ладони.

— Ты ревнуешь, Юджин? — с весёлыми искорками в глазах спросила Клаудиа. Глаза у неё были громадные, тёмно-синие, как небо в ясный январский вечер.

Истекающий брызгами огней проспект проносился мимо кабриолета, убегал в прошлое, а впереди вставали чёрные — чернее ночного неба — призраки гор.

— Меня тошнит от этого сукиного сына, — буркнул Юджин.

— Ты ревнуешь! — расхохоталась Клаудиа. — Боже мой, Юдж, но это же так глупо!

Юджин молча смотрел на дорогу, кусая губы.

— Не всё ли тебе равно, с кем я сплю? Какое тебе дело? Чудной, чудной мальчишка…

— Я не мальчишка.

— Для меня — мальчишка, я гораздо старше тебя! Послушай, мы живём только один раз. Нужно наслаждаться каждым днём, каждой минутой. Да, я люблю тебя, но я люблю и всех моих друзей. Я не хочу принадлежать только тебе, я не вещь, которую ты можешь спрятать в своём доме и никому не показывать, я живой человек, пойми!

— Разве я спорю… делай что хочешь, твоё право.

— Вот и хорошо. И больше не смотри на меня таким букой.

Она щёлкнула прикуривателем, зажгла тоненькую зелёную сигарету.

— Клаудиа… — Что?

— Давай уйдём отсюда. Ты, я и Сэм.

Юджин, крутя руль одной левой, другой рукой извлёк из сумки флягу с вином и сделал большой глоток. Клаудиа смотрела, как он пьёт. Смысл его слов доходил до неё очень медленно.

— Ты имеешь в виду — уйдём из города?

— Из этого чёртова Рагомора.

— Ты шутишь! — она с готовностью засмеялась.

Огонёк её сигареты бешеным светляком тлел на ветру.

Юджин ждал.

— И как ты хочешь уйти?

— По рельсам.

— Через тоннель? Сумасшедший!

— Ты знаешь другой путь?

— Нет.

— Как только пройдёт поезд, мы двинемся следом.

— И следующий поезд размажет нас по полотну, как джем по куску тоста. Юджин, никто не знает, как далеко тянется тоннель.

— Не размажет, — неуверенно сказал Юджин.

— Ну хватит! Я не хочу даже обсуждать это.

— Подумай о Сэм…

— Нет, Юджин, нет!

Она не отказалась сразу, отметил Юджин, отхлёбывая ещё вина. Это хорошо. По рельсам, через перевалы — он твёрдо решил уходить. Может быть, построить летающую машину? Говорят, раньше были такие. Он пробовал заказать — для этого нужно было лишь захотеть — и целый месяц ходил к поезду, но ничего похожего на такое транспортное средство поезд не привёз. Это озадачило Юджина. Роботы-снабженцы, сидящие где-то далеко за горами, никогда не отказывали жителям Рагомора ни в чём. Хочешь изысканного вина — только пожелай этого в своих мыслях, машина синтезирует для тебя жидкость, ни цветом, ни вкусом, ни свойствами не отличающуюся от столетнего бордо. Хочешь, к примеру, манго — и в ту же секунду где-то далеко металлическая рука срывает в оранжерее золотисто-красные спелые плоды, несёт их к поезду, и в тот же вечер ты встречаешь посылку. Захотелось золотой унитаз — получи. В духовной пище недостатка тоже не было. Мощный компьютер за горами пачками пёк сериалы, боевики и триллеры, и каждую весну поезд доставлял в город диск с записью церемонии вручения «Оскара» их виртуальным актёрам.

Но летающей машины Юджин не получил.

— Приехали.

На Пьяной Скале было пусто. Юджин расстелил на камнях пушистый плед, разложил еду в пластиковые тарелочки. Ночной пикник на природе. Они пили вино и смотрели на тлеющий город внизу. Далеко-далеко, у противоположной стены гор, разноцветная гирлянда поезда — уже опустошённая — поднялась над обрывом, на минуту замерла, словно собираясь с силами, и потекла к невидимому тоннелю. Спустя несколько мгновений гора поглотила её.

— Там ничего нет, Юджин. Убитая природа, жёлтый от дыма воздух и города роботов.

— Я не верю в это.

— Юджин, я знаю, что говорю. Рагомор строил мой дед.

— Твой дед? Родной? — глупо спросил Юджин.

— Да. Он и несколько его богатых друзей. Это было почти двести лет назад.

Сколько же тебе лет, хотел спросить Юджин, но прикусил язык. Клаудиа выглядела на тридцать пять — тридцать семь, может быть, на сорок, но это не значило, что ей и в самом деле столько.

— Они ушли сюда, спасаясь от того, что осталось там, — Клаудиа махнула рукой вслед исчезнувшему поезду, — они устали от жизни в кислородных масках, от свинцового неба, устали лечить детей от неизвестных болезней. Эти горы — творение их рук, это небо — стеклянный купол, а звёзды на нём — разноцветные лампочки.

— Звёзды… лампочки… — шёпотом повторил Юджин.

— Разве тебе здесь плохо, любимый? — улыбнулась женщина, — здесь есть всё, что ты только можешь пожелать. Тебе не нужно работать, не нужно ни о чём беспокоиться, и у тебя есть моя любовь. Чего же тебе не хватает?

— Свободы, — быстро сказал Юджин.

— О какой свободе ты говоришь? — улыбка Клаудии истаяла, стянулась, словно кусок резины. — О свободе умереть?

— О свободе быть другим. Не таким, как Курт, Донна и Кортни. Я должен отдохнуть от Рагомора. Здесь и вправду очень хорошо, но я почему-то ужасно устал от всего этого.

Клаудиа вздохнула и взяла бокал. Юджин с ужасом смотрел на звёзды-лампочки.

— Не мечтай о невозможном, милый.

— Почему бы не попробовать?

— Я сказала нет.

Тогда я уйду один, едва не крикнул Юджин — но промолчал. Он знал, что один не сможет. Вся его жизнь пройдёт здесь. Каждый день он будет лежать над Рагомором на Пьяной Скале и размышлять о вечном; ветер будет приносить с лугов хмельной коктейль ароматов, и сладость мёда на губах будет смешиваться с горьким вкусом полыни.

— Иди ко мне, — улыбнулась Клаудиа, выскользнула из платья.

Юджина не нужно было просить дважды.

Он ласкал её долго и терпеливо. Наконец Клаудиа виновато улыбнулась:

— Подожди.

Она вытряхнула из сумочки связку хрустящих фольгой упаковок, выдавила горсть таблеток на ладонь и проглотила, не запивая.

— Теперь давай.

В тихий предутренний час Юджин медленно шёл домой. Небо (стеклянный купол, только стеклянный купол) на востоке побледнело, и звёзды (разноцветные лампочки) гасли одна за другой. Улицы опустели, огни потухли, последние гуляки разошлись по домам. Юджин свернул в тёмное ущелье проулка и ускорил шаг.

— Отпусти меня, урод! — знакомый голос.

Юджин замер. Навстречу ему двигались две тени — большая и маленькая.

— Поздно отказываться, малышка, — просипел ещё один знакомый голос, — с мужчинами так не поступают, запомни это.

— Я передумала! Я не хочу!

Сэм. Что она здесь делает?

— Шевели ножками! Мы почти дошли.

Моргенштерн.

— Пусти! Я закричу!

— Не закричишь, маленькая дрянь!

Боров-художник схватил Сэм в охапку, зажал ей рот пухлой ладонью и почти бегом потащил навстречу Юджину.

— Стоять! — Юджин выступил из темноты, чувствуя мгновенно закипающее в груди бешенство.

— Опять ты! — прорычал Моргенштерн.

— Отпусти ребёнка.

— Уйди с дороги!

— Отпусти ребёнка, сволочь, или я вызываю шерифа, — Юджин отцепил с пояса светящийся карандаш мобильника.

— Ч-ч-ч-чёрт…

Моргенштерн бросил Сэм, и девочка, тяжело дыша, отползла к стене.

— А теперь беги со всех ног, свинья, пока я тебя не убил, — Юджин говорил спокойно, но на щеках гуляли желваки.

— Я тебе припомню это, ублюдок, — отступая, прохрюкал Моргенштерн, — ты у меня будешь землю жрать.

Юджин сделал шаг по направлению к Моргенштерну, и тот быстро скрылся в темноте.

— Сэм… Саманта… Господи, что ты с собой сделала?

По лицу девочки текли чёрные от косметики слёзы. Помада, густым слоем уложенная на губы, размазалась по подбородку. На Сэм была коротенькая серебряная юбочка, тонкая полоска лифчика и прозрачная жилетка.

— Ты с ума сошла! Ходить ночью по улице в таком виде!

— Я… я… — девочка боролась с рыданиями, — я уже… взрослая.

— Вот дура! Как же ты из дома сбежала? Почему Кармела тебя отпустила?

— Я… в окно…

— Всё с тобой ясно, — он крепко сжал её мокрую ладошку, — ну-ка пошли домой.

Сэм шла, спотыкаясь. На её ногах были туфли на высоком каблуке.

— А почему ты с этим уродом была?

Сэм не ответила. Она шагала, шмыгая носом и глядя под ноги. Юджин вспомнил, как в первый раз увидел её у Клаудии дома — Сэм было тогда лет пять или шесть, её всего несколько дней назад привели из Инкубатора. Мать за что-то накричала на неё, и девочка сидела на диване в своей комнате, точно так же шмыгая носом и глядя вниз.

— Знаешь что? — сказал Юджин. — Нужно тебя хорошенько выпороть!

— Не говори, пожалуйста, ничего маме, — угрюмо попросила Сэм.

— Вот бы она тебя отхлестала — и была бы права! — Но Юджин уже решил, что ничего не скажет Клаудии. — Обещай, что больше не будешь так делать!

— Обещаю, — быстро сказала Сэм.

Она уже успокоилась.

— Поклянись!

— Клянусь, — тихо сказала Сэм.

Дом Клаудии стоял тихий, словно покинутый. Гости спали. Ставень окна в спальне Сэм был приоткрыт.

— Давай подсажу тебя, — прошептал Юджин.

Он легко, словно котёнка, подхватил девочку на руки и буквально закинул в окно. Сэм, красная как помидор, повернулась к нему:

— Спасибо, Юдж. Пока.

— Убью в следующий раз.

Юджин быстро зашагал прочь, борясь с искушением разбить что-нибудь. Сволочь Моргенштерн! Чёртов любитель прекрасного. Дрянь. Скот.

Он поднял глаза. На стене гаража белела в сумерках выведенная мелом надпись:

RTYww95981GSP-MC426-01993

Юджин пришёл в себя в мусорном контейнере.

Поблизости перекликались металлические голоса роботов. Он узнал голос шерифа.

— В переулках смотрели?

— Так точно, шеф. Пусто.

— Ищите следы. Улики.

— Ищем, шеф.

— Допросите свидетелей.

— Свидетелей нет, шеф.

— Ищите.

Юджин, стараясь не дышать, приподнялся и выглянул в узкую щель между крышкой и стенкой стального бака. Улицу заливал яркий солнечный свет. Прямо напротив, на крыльце своего жёлтого особняка, лежал без движения Моргенштерн. Голова его была в крови. Рядом с ним, словно изваяние, замер робот-часовой в синей фуражке.

Сердце Юджина колотилось так громко, что он боялся, как бы часовой не услышал. Он попытался вспомнить, что произошло, но в мутном кинофильме памяти мелькали лишь неясные обрывки. Кажется, он шёл следом за толстяком. Кажется, отломал зачем-то от инсталляции на площади чёрный бронзовый прут. На улицах было пусто, по пути никто не встретился. Дальнейшее скрывала багровая пелена.

Покрытый пятнами крови бронзовый прут лежал рядом с телом.

Юджин вздрогнул. Он всё понял.

— Шеф, результат поиска — ноль.

— В переулках смотрели?

— Так точно, шеф. Пусто.

— Ищите следы, улики.

— Ищем, шеф.

Тупые роботы. Они будут топтаться здесь, пока программа не сообщит им, что срок, отпущенный инструкцией на поиски, истёк. А если она сообщит через неделю?

Юджин лёг на ворох мусора, пытаясь унять сердцебиение. Почему он оказался в контейнере? Он не помнил. Как бы то ни было, здесь сейчас самое безопасное место.

Его глаза привыкли к темноте, и он разглядел на руках кровь. Выругавшись про себя, Юджин вытащил из мусора, на котором лежал, какую-то тряпку и тщательно вытер руки.

— Шеф, результат поиска — ноль.

— В переулках смотрели?

Внезапно контейнер сдвинулся с места. Юджин подавил желание вскочить, отбросить крышку и бежать куда глаза глядят. Контейнер медленно ехал вниз с холма, голоса полицейских удалялись. Что за ерунда? Юджин слышат размеренный стук шагов позади. В голову пришла безумная мысль — Сэм узнала, что он убил Моргенштерна, и теперь помогает ему уйти от полиции.

Через несколько минут контейнер остановился, крышка поднялась, и вместе с потоком солнечного света на Юджина обрушился град пустых пластиковых бутылок и ворох бумажного мусора.

— Здравствуйте, сэр. Что вы делаете в контейнере?

Бесстрастное лицо робота-уборщика походило на алюминиевую миску, в которой кто-то смеха ради прокрутил отверстия для глаз и рта. Юджин, стараясь не дрожать, перекинул ногу через борт и выпал на тротуар.

— Извини. — Сказал он. — Я очень устал и решил здесь немного поспать.

— Надеюсь, я не испугал вас, сэр?

— Всё в порядке, я уже проснулся и собирался выходить.

— Вы не нажалуетесь на меня в Управление?

— Нет, что ты, всё хорошо, правда.

— Разрешите вас немного почистить, сэр. Вы испачкались.

— Не надо! Я пойду домой и приму душ.

— Удачного дня, сэр.

Юджин почти бегом добрался до дома. Он постоял под холодной стеной душа, и это привело его в чувство, но ненадолго. Едва он вышел в залу, его снова начало трясти. В висках стучала кровь. Ему смутно чудились далёкие, невнятно бормочущие голоса. Чтобы заглушить их, он взял в мини-баре бутылку джина и целый час пил его маленькими глотками, уставившись в стену перед собой. Было далеко за полдень. За окном шумел просыпающийся город, но Юджин ничего не слышал. Его мутило, и он упрямо заливал эту муть спиртным. Наконец он откинулся на диване и забылся тяжёлым сном, похожим на обморок, но даже в обмороке призрачные голоса не оставляли его. Они ругались, галдели, толкались в уши. Истекающий кровью Моргенштерн просил пощады. Маленькая, испуганная Сэм кричала, что она взрослая, что ей можно есть любые таблетки и устраивать вечеринки. Где-то за стеной тупо твердили своё «ищем, шеф» полицейские.

Внезапно бормотание изменилось. Новые голоса обрели стальную чёткость, они будто выплёвывали в Юджина короткие рубленые фразы.

Эксперимент провален. Город будет уничтожен. Эксперимент провален. Экстренный канал связи. Код шесть. Код шесть.

Юджин вскрикнул во сне и свалился на пол. Волна неописуемого ужаса захлестнула его. Он катался по ковру, желая только одного — проснуться, убежать от этих страшных голосов, но сон не отпускал, он словно держал его сердце стальной клешнёй.

Эксперимент завершён. Город будет уничтожен сегодня. Код шесть.

— Остановитесь! — возопил он. — Не надо! Прошу вас!

Ты не должен был убивать художника. Было задание следить, говорить с ним. Теперь поздно. Код шесть.

— Пожалуйста! Я не хотел!

Ты потерял контроль. Убил последнего в мире художника. Код шесть активирован. Эксперимент завершён.

— Дайте мне ещё один шанс! — простонал Юджин, слёзы катились ручьями из-под его закрытых век. — Последний шанс… пожалуйста… я люблю её…

Он вынырнул из сна, словно из глубокого омута, жадно хватая ртом кислород. Тяжёлая стальная лапа выпустила его, но он чувствовал — ненадолго. Не теряя ни секунды, он бросился вон и побежал, спотыкаясь, по улице, распугивая прохожих. Солнце, маленькое и жалкое, катилось к западному краю гор, сжимавших Рагомор в гранитном плену, а в зените стонала, клубилась чёрная, небывалая хмарь. В глубине этой хмари жили чудовища, и сейчас они спускались вниз. Юджин своим нечеловеческим зрением видел то, что было недоступно другим, — по поверхности стеклянного купола зазмеились первые трещины.

Он выудил её, вусмерть пьяную, из клубка недовольно мычащих голых тел, на руках вынес в соседнюю залу и захлопнул за собой двери.

— Что с тобой? Где пожар? — промямлила Клаудиа.

— Одевайся! Надо бежать!

— Да пошёл ты… чудной мальчишка…

Она неловко повернулась и упала с кресла на сияющий платиновыми вставками паркет. Удивлённо засмеялась.

Юджин нашёл аптечку, растворил тетрациклодокс в стакане воды, насильно влил женщине в рот. Клаудиа едва не захлебнулась, но выпила.

— Слушай, что я тебе скажу, слушай очень внимательно, — отчеканил Юджин, ловя её трезвеющий взор, — сегодня город погибнет. Я должен был наблюдать и ни во что не вмешиваться, но я не сдержался и сегодня утром убил Моргенштерна.

Клаудиа подняла одну бровь, но на лице её оставалось всё то же равнодушное выражение — смесь иронии и скуки:

— Юджин…

— Я не Юджин. Понимаю, как это звучит, но ты должна верить мне. Послушай меня хоть раз, Клаудиа, во имя нашей любви, прошу тебя! Они решили уничтожить Рагомор!

— Кто — они?

— Те, кто послал меня.

— Кто тебя послал? Куда?

Юджин указал рукой на небо.

— Бог, что ли? — расхохоталась Клаудиа.

— Да не Бог! — рявкнул Юджин.

В дверь застучали. Пьяные голоса потребовали, чтобы Юджин открыл. Он не обратил внимания.

— Мы с другой планеты. Я не могу тебе больше ничего рассказать, у меня… какой-то блок в памяти. На случай, если меня раскроют. Проклятье, если бы у меня были доказательства! Мы уже давно следим за Рагомором, это последний человеческий город на Земле, понимаешь?

Клаудиа заползла в кресло, кинула одну голую ногу на другую, положила подбородок на кулак и печально смотрела Юджина.

— Мы следили, собирали информацию, — сбивчиво говорил тот, — ты же знаешь, я каждый день торчал на Пьяной Скале — зачем торчал, спрашивается? Я наблюдал, записывал всё вот сюда! — он постучал себя по голове.

— Значит, инопланетяне такие же, как мы? — спросила Клаудиа.

В дверь заколотили громче. Пьяные голоса стали злее.

— Да не такие же, нет, совсем другие… это только я такой. Я как машина, понимаешь? Они управляют мной с помощью кодов! Сбрасывают сверху бумажки или пишут прямо на стенах — буквы, цифры, значки…

Клаудиа тихонько оттолкнулась ногой от пола, и кресло проехало несколько дюймов к дверям, за которыми всё нарастал шум голосов.

— Ты должна верить мне! Бери девочку, и уходим!

— Почему же ты раньше не рассказал?

— Я ничего не помнил, я же говорю — блок в памяти!

— Вот оно что, — как бы в задумчивости сказала Клаудиа, снова отталкиваясь ногой от пола и проезжая ещё несколько дюймов.

— Милая, заклинаю тебя, просто поверь! Уходим отсюда! Они в любой момент могут послать мне последний код, и тогда сработает бомба!

— Какая бомба?

— Внутри меня биобомба!

— Ах вот оно что, — Клаудиа была уже совсем близко к дверям.

— Они давно наблюдали… решали, оставить вас на планете или прибрать её к рукам всю!

Пьяные голоса обещали Юджину, что вырвут ему ноги, если он немедленно не откроет.

— Мы уйдём из города, и она не сработает, потому что я не увижу код! Они сказали, что я не могу уйти один — только с тобой! Если ты идёшь — Рагомор получит ещё один шанс, и я стану обычным человеком, а те, кто послал меня, — уйдут и оставят Землю людям! Скорее, вставай, надо одеваться и идти, и не оглядывайся, не то — кто знает — вдруг превратишься в соляной столб!

Клаудиа действовала молниеносно. Она прыгнула к дверям, одним взмахом пальца сорвала щеколду, и Юджин не успел ничего сделать. Толпа ввалилась в комнату, как наводнение, прорвавшее плотину.

Они почти не били его — Клаудиа успела остановить. Здесь, в Рагоморе, её слово было главным.

— Вина! — потребовала она.

Появилось вино. Его было так много, что Юджину казалось, вся зала тонет в вине. Чьи-то руки держали его голову, пока вино лилось ему в рот. Он глотал, чтобы не захлебнуться, а когда ему давали подышать, он пытался что-то втолковать им про последний шанс, про инопланетян и биобомбу.

— Пей! Это мы тебе даём последний шанс! — рычали ему в ухо.

— Всем веселиться! — воскликнула Клаудиа.

Восторженный рёв был ей ответом. Нагая и прекрасная, танцевала Клаудиа на огромном дубовом столе, вино лилось ей в рот, красными ручьями стекало по её груди и животу, и теряющему сознание Юджину казалось уже, что это не Клаудиа, что это голый, окровавленный Моргенштерн кривляется в центре всех миров.

Вскоре о Юджине забыли. Он на четвереньках выбрался из дома, и бледный, дрожащий, прислонился к холодной стене. Перед глазами всё плыло.

Код шесть, — напомнили голоса.

Ему было уже всё равно. Он хотел только одного — уснуть.

— Тебе плохо?

Юджин с трудом разлепил веки и увидел перед собой Сэм. Словно стыдясь своего вчерашнего поступка, девочка надела строгий зелёный костюм. Она наклонилась над Юджином и погладила его по голове.

— Они тебя не очень били?

— Не очень, — выдавил Юджин.

— Надо идти домой, — грустно сказала девочка, — погода портится.

Юджин взглянул вверх и похолодел. Чёрная туча уже скрыла солнце, она почти полностью заволокла небо.

Над Рагомором печально растянулся гудок тепловоза — поезд прибыл на перрон, но едва ли кто-то пришёл встретить его.

— Ты можешь идти? — сочувственно спросила Сэм.

Юджин, пошатываясь, поднялся.

— Идём со мной, Сэмми.

— Куда?

— Не спрашивай ничего. Просто пошли.

— Хорошо.

Они шли долго. Юджина качало, он то и дело хватался за стены. Сэм покорно плелась следом, иногда она брала его за руку и помогала идти.

— Не бойся ничего, ладно, Сэм?

— Я не боюсь.

Под ногами прошелестел белый клочок бумаги. Юджин поспешно отвернулся и зашагал быстрее, но ветер подхватил бумажку и снова бросил к его ногам, тогда Юджин просто втоптал её в алмазную придорожную грязь.

Когда они проходили мимо детской площадки, ребята бросили своих лягушек и заорали:

— Нажрался, нажрался! Пьяная свинья!

— Заткнитесь, придурки! — крикнула в ответ Сэм.

— Жених и невеста! — захохотал Джеки Пейот.

— Ребята, — позвал Юджин, — подойдите сюда.

Что-то было в его голосе такое, что заставило их примолкнуть и подчиниться.

— Идите все за мной. Ни о чём не спрашивайте, просто… идите. Пожалуйста.

Он двинулся дальше по улице, боясь смотреть по сторонам. Он знал, что код уже появился на стенах домов.

— Что встали? — спросила Сэм. — Сказано вам — марш за ним!

Дети молча пошли следом, тихие и серьёзные — впервые в жизни кто-то из взрослых позвал их за собой.

В лицо ударил ветер, почти сбил Юджина с ног, но Сэм поддержала его. По тротуару зашелестела целая стая белых прямоугольников. Келли Остин поймала один ладошкой:

— Здесь какие-то циферки…

— Брось сейчас же! — прохрипел Юджин, закрывая глаза ладонью. — Порви и брось! Это… это смерть!

Келли выронила бумажку и быстро вытерла руки о подол платья. Дети стайкой брели за Юджином, в ужасе глядя на шелестящую вокруг белую реку.

В тёмной комнате без окон я останусь навсегда…

Выбрались из города. Дорога убегала вверх, к обрыву, оставляя Пьяную Скалу далеко справа, и бумажные послания запутались в высокой придорожной траве, отстали от их маленького отряда. Юджин несколько раз останавливался, чувствуя, как начинает кружиться голова. Дело было не только в выпитом вине, какая-то сила держала его, разворачивала, словно магнитом тянула назад, в Рагомор. Каждый шаг давался ему всё тяжелее, но одного взгляда на серьёзное бледное личико Сэм хватало, чтобы заставить себя идти дальше.

— Куда мы идём? — громко прошептал один из близнецов ОʼКерри, Люк или Бивер — не разобрать.

— К обрыву, — уверенно заявил Джеки Пейот, — он прыгнет вниз, а мы будем смотреть.

— Дурак, — сказала Сэм.

На обрыв вела крутая лестница, вырубленная в гранитной стене, — сто двадцать ступенек. Юджин поднимался по ним зажмурившись — ещё издалека он увидел, что на каждой ступеньке мелом написан код. Дважды во время подъёма его стошнило, но он всё равно не открыл глаз.

— Пришли, — выдохнул он наверху.

Голова раскалывалась — в виски словно вбивали стальные клинья.

— И что теперь? — спросил Джеки.

— Ждать…

— Давайте подождём, ребята, — неуверенно, непохоже на себя, пробормотала Сэм.

Они уселись на бетонную плиту площадки и стали ждать. К счастью, ждать пришлось недолго. Поезд, натужно пыхтя, вполз на обрыв и, как обычно, остановился на минуту, словно собираясь с силами перед рывком в темноту. Двери вагонов были раскрыты, внутри, в разноцветном сиянии лежало всё, что только может пожелать человек.

— Если хотите жить — лезьте в вагон, ребята, — тихо сказал Юджин.

— Вы нас убьёте, если мы не полезем? — серьёзно спросила Келли.

Ты права, хотел сказать Юджин, когда сработает бомба, я погублю всех. Вместо этого он ласково потрепал её по голове и сказал:

— Ну что ты… просто… уезжайте. Не спрашивайте ни о чём, — в который раз повторил он, — просто залезайте внутрь. Когда поезд выйдет из тоннеля и остановится… прыгайте. Возьмите побольше еды… тёплые вещи…

Язык не ворочался, перед глазами плавали какие-то пятна.

— Скорее… он сейчас уйдёт…

Странно — дети послушались. Они все забрались в один вагон, расселись на мешках с золотыми украшениями и дорогими духами.

— А ты? — спросила Сэм.

Юджин покачал головой:

— Нельзя. Ты же видишь… я сюда еле дошёл.

Состав лязгнул и медленно тронулся с места.

— Я не хочу без тебя! — крикнула Сэм.

— Ты, как старшая… отвечаешь за малышей.

Сэм плакала.

— Куда идёт поезд? — испуганно спросил Джеки.

— Сиди тихо! — рявкнула Сэм, размазывая слёзы.

Юджин прошёл несколько шагов, держась вровень с Самантой, споткнулся, упал. Медленно, с трудом, поднялся на ноги.

— Если увидишь маму… — крикнула Сэм. — Если увидишь её ещё раз, передай… Если увидишь…

Она не договорила. Двери вагонов синхронно опустились, захлопнулись, и поезд, стремительно набирая ход, полетел к тоннелю.

Юджин спускался по лестнице, закрыв глаза, — он решил, что постарается как можно дольше не смотреть на цифры. Ноги, с таким трудом донёсшие его наверх, теперь словно сбросили невидимые гири, и Юджин уже через пять минут вернулся в Рагомор.

Небо над куполом съёжилось чёрной кляксой, набухло, вздрогнуло. Из сердцевины кляксы выпала электрическая веточка молнии, и купол взорвался.

В своём особняке в центре города Клаудиа вдруг покачнулась и схватилась за сердце.

— Сэм, — прошептала она, но в накатившем грохоте никто её не услышал, — где Сэм? Вы не видели мою девочку?

Она шла по дому, открывая все комнаты подряд, но в каждой видела только плавающие в дыму раскормленные сонные лица, похожие на маски.

— Кто-нибудь знает, где Сэм?!

Вислощёкие маски, так похожие на свиные морды, отрицательно качались из стороны в сторону.

Юджин почти бежал. Вернее, его ноги неслись вперёд, давя летящие навстречу клочки бумаги, а сам он отрешённо наблюдал за действиями тела, окончательно вышедшего из подчинения. Пульсирующая боль в висках отступала, сменялась странным оцепенением, зато застучало, задёргало что-то в груди — горячее, незнакомое, словно живое.

Ветер ревел. Огромные осколки купола падали на Рагомор, перерубая стволы деревьев, пробивая крыши, одна из сияющих глыб стекла рухнула на последнюю инсталляцию Моргенштерна и превратила её в кучу металлолома.

— Где моя дочь!? — спрашивала Клаудиа у ревущей вокруг пустоты; она всыпала полпачки тетрациклодокса в стакан и одним глотком осушила его.

Юджин вылетел на площадь, и ноги его остановились. Он стоял в самом центре белого бумажного шторма.

Не бывать этому, подумал он. Даже если есть в городе двадцать, десять, хотя бы только пять праведников — не бывать. Если уж ноги не слушаются меня, то глаза всё ещё мои — просто закрою их и буду стоять так, пока не умру.

Он зажмурился и не увидел, как чёрное небо внезапно посерело, затем стало молочного цвета. Комья белоснежного тумана с громким, давящим шорохом опускались на город. Сотни тысяч, миллионы белых прямоугольничков повисли в воздухе, ветер подбрасывал их, играл, увлекая к главной площади, где застыл, вскинув руки, уже не Юджин — биоробот МС-426, изо всех сил жмуривший веки. Бумажный вихрь окутал его позёмкой, засыпал по колено, по пояс, но глаза его оставались закрытыми.

Рагомор ждал свершения своей участи.

Клаудиа выбежала из дома, бросила взгляд на площадь и всё поняла. Она бросилась к Юджину, громко крича, но в бумажном грохоте бури он ничего не услышал.

В оглушительной пустоте, обнявшей его, он боролся с видением, заполнившим внутренний взор. Его любовь, вся в крови, танцевала на дубовом столе. И в тот самый момент, когда она обратила к нему смеющееся лицо, МС-426 не выдержал и поднял веки — всего лишь на коротенькое мгновение, но в это самое мгновение маленький листок бумаги упал ему на лицо, прямо перед глазами.

6-МС426

Шесть.

Что ты наделал?

В тот же миг бумажная буря прекратилась, улёгся ветер, и обречённый город застыл в оцепенении.

Пять.

Клаудиа схватила его за грудь, затрясла, выкрикивая имя дочери. Губы её беззвучно, по-рыбьи открывались и закрывались, но сгустившийся воздух не пропускал ни звука.

Четыре.

— Сэм просила передать, что любит тебя, — сказал голос Юджина из глубины МС-426, и Клаудиа услышала; бледнее бумаги, засыпавшей площадь, она отступила на шаг, в глазах её — отчаяние, боль, раскаяние, пришедшее слишком поздно.

Три.

Он вновь зажмурился, на этот раз от страха перед неизбежным.

Два.

Постой, сказал он себе. Ты всё выдумал. Это же неправда, это же чушь несусветная, бред! Нет никакой биобомбы, нет никаких инопланетян. Ты убил Моргенштерна и двинулся из-за этого рассудком. Но теперь-то ты всё понял, теперь всё будет хорошо!

Один.

Стремительная волна голубого пламени вырвалась из его груди, прокатилась по городу, люди сгорали в ней, словно головки спичек, они умирали, не успев проснуться, удивиться, не успев воскликнуть: «За что?» Их дома, вещи, машины, роботы остались неповреждёнными. Когда всё закончилось, ветер некоторое время удивлённо носился по опустевшим улицам, а затем ушёл и он.

Эксперимент завершён.

Азамат Козаев Джокер

Второй день кошмара. Существование миров, подобных этому, расцениваю как провокацию Всевышнего, направленную против меня лично. К столь резким заявлениям меня понуждает не только абсолютное бесстрашие, где-то даже идиотское, но и горькая правда жизни (налоговый комиссар Джанте, царствие ему небесное, сказал бы иначе — суровая действительность). Об одном жалею: невозможно плюнуть в ответ — создать мир, населённый ошибками господнего гения. Получился бы тот ещё шедевр — неудачно сотворённые твари кособоко щерятся Демиургу в лицо и, кривляясь, канючат: «Ты испо-о-о-ортил нас! Во искупление собственных грехов, божечка, даруй прощение Адаму и сынам его до самого последнего колена!» Получи я вожделенное прощение, клянусь, часовенка св. Иезекии напротив моего дома не знала бы переводу свечам, мирре и ладану! Но что делает этот провальный режиссёр? Путями неисповедимыми забрасывает меня в какой-то вселенский медвежий угол, на блюдечке с голубой каёмочкой преподносит этот дурацкий мир и включает счётчик! Бездарная постановка, ремесленные декорации, глупейшая режиссёрская находка! Мало было театра одного актёра, теперь появился театр одного зрителя! Говорю о себе. Прав старик Шекспир, ой прав! Мир — театр, люди в нём — актёры, но вся беда в том, что мне не нравится наш главреж, и в этом состоит ярчайшая моя индивидуальность…

Почуял неладное ещё в космосе, когда автопилот взбрыкнул и потащил корабль чёрт знает куда (теперь-то ясно — куда). Мирок так себе, камни да скалы, одна радость — небо синее. И уж куда в бочке мёда без ложки дёгтя — этот булыжник суть овеществлённая совесть. Гнуснейшая шутка! Как результат здесь мне не хватает дыхания и ругательств, «подъел» весь их запас и каждый день вдохновенно творю новые. О нет, я вовсе не отрицаю существования совести, однако замечу, что сия эфемерная материя в руки умникам пока не далась и документально фиксироваться не желает. Раньше я с нею не встречался, как выглядит — не знаю, сужу о ней лишь по книгам да по рассказам бедолаг, но, по-моему, это она! Говорят и пишут, что совесть — тётка весьма надоедливая и нудная. Если так, выходка вполне в духе Всевышнего. Создать что-нибудь стоящее вечно не хватает времени и таланта, зато на мелкие, пакостные безделки времени и желания — сущая бездна.

Ночь прошла тревожно, спал и не спал. Видел странный сон в двух актах с дурацкими репликами, сценаристу за такие диалоги руки оборвать! В первом акте просто и без затей могильным голосом принесли отнюдь не благую весть. Дескать, в аду сохнет от нетерпения Чалый Бен и точит десантный нож, коим и развалит меня крестообразно: сначала по-самурайски — от ребра до ребра, потом как поросёнка — от грудины до паха. Ещё и подвывали с чувством: «Ме-е-е-есть!» Весь второй акт потусторонний голос до утра бубнил где-то за кадром: «Грехи, грехи, они не пустят тебя в рай!»

Эй, эй, стоп, машина! Занавес, я сказал, занавес! Что за шутки? Ранним утром вскочил помятый и злой как чёрт, бегал по миру, кривлялся, размахивал руками и орал, будто резаный. Впрочем, зачем махать руками, куда кричать, если адресат присутствует везде и всюду, даже в этом корявом, уродливом деревце? От щедрот душевных обильно «поливал» скособоченный ствол и злорадно выговаривал: дубляж гнусавый, задумка самодеятельная, режиссура провинциальная!

Корабль словно умер, покинуть мир не могу. Ясное небо который день тупо голубеет над головой, и это начинает надоедать. Лазоревая прорва стремительно обретает сходство с безмятежно улыбчивым дауном. Мне не нравится дурацки-безбрежная улыбка в тридцать два зуба, никогда не нравилась, кстати, Чалый Бен обладал именно такой, пока его кривую дорожку не перешёл я. А в аду… ну зачем ему в аду тридцать два зуба? В продолжение дурацких хроник — на пятые сутки полез в автоматику, весь день провозился с кораблём и вымотался так, что едва не уподобился жирафу, который спит стоя и горя не знает. Чуть не задремал на ходу, не удивлюсь, если даже похрапывал. Надеялся измотать себя и уснуть без задних ног, едва голова коснётся подушки, без снов, декораций и бездарных диалогов. Глупец, самонадеянный глупец!

Сон таки нагрянул, мои ухищрения не помогли. Целый вечер накручивал себя, занимался самовнушением, пока язык не опух, всё твердил хриплым басом: «Сны — к чёртовой матери!» Однако жалкие потуги отгородиться от совестливой пропаганды забил гнусавый голос: «Джон Газз по прозвищу Партер, искупи грехи — попадёшь в рай!»

— Я за неделю выстроил схему аферы государственными долговыми расписками, ты обыкновенную курицу лепил миллионы лет, и теперь спрашиваешь, кто из нас творец? — утром устало плевался в тупо-лазоревое небо, но лишь тишина была ему ответом (то бишь мне, пардон, заигрался).

Прозреваю иезуитский сценарий — на этом дурацком мире инфицировать мне смертельную болезнь, подсадить симбионта-паразита, наблюдать корчи здорового организма и записать всё это безобразие для социальной рекламы: «Своевременное покаяние — ключ к выздоровлению». Так вот: импресарио разобью физиономию, а контракт не подпишу… нет, подпишу, но от размеров гонорара, что непременно затребую, у продюсера глаза полезут на лоб!

Хорошо, принимаю условия! Принимаю! Больше не могу кричать, всю ночь орал в кошмарных видениях и сорвал голос. Об одном прошу — потом, как всё будет сделано, яви, пожалуйста, одно из пресловутых своих чудес! Прошу тебя, божечка, воплоти совесть в уродливого детину, и я с лёгкостью душевной повяжу ему «колумбийский галстук». Ещё лучше — воплоти её в боязливую монашку, напоминаю, мне нравятся крутобокие шатенки с пышным бюстом, а дальше можешь отвернуться и заткнуть уши.

Две недели пролетели как один день. Теперь главный режиссёр представляется мне гением, а либретто я основательно «пощипал» и растащил на цитаты, к примеру, эту: «Душегуб и убийца Джон Газз по прозвищу Партер, раскайся и воздастся тебе по заслугам!» Против воли звучит в ушах денно и нощно. Непонятно только, воздастся из расчёта «до покаяния» или «после»? Если «после» — вариант приемлемый, если «до» — категорическое нет! Хорошо, хорошо, готов покаяться, скажите только, где и как, иначе сдам билет и напишу злобную рецензию в «Театральный вестник»!

Как-то, в одной из ночных постановок, у совести проскочило что-то насчёт цены, стоимости и расплаты. Не будь дурак, «прокрутил» этот кусок несколько раз подряд и едва не проснулся от радости. Вот же оно! Всё имеет свою цену, а значит, продаётся и покупается! Покупаю свои грехи! Оптом! А чем расплачиваться буду? Э-э-э… остатком жизни! Жаль, конечно, но существовать вечность на острие чудовищного ножа, которым орудует Чалый Бен, — то ещё удовольствие. Впрочем, Чалый — бездарь! Мой нож был тоньше и уже, а дыры в теле Бена получились глубже и длиннее. Парадокс? Не знаю, не знаю… Это как раз тот случай, когда «парадокс» и «искусство» становятся синонимами. Жди меня в аду один, Чалый, плевать на совесть с высокой колокольни. Но там плотоядно щерится не один только Бен. А Кривой Чунки? А рыжий Эрни? А одинаково уродливые близнецы Ууйво?

Оптом не выйдет. Высочайшую санкцию на обмен я добыл, но никакого опта. Во сне получил от продавца жестокий отлуп. Жаль, идея неплоха, да что там неплоха, просто блестяща! Но очень не понравилась хитрая улыбка контрагента. Очень! В конце концов, с выкупом грехов я тоже неплохо сообразил, как-никак за неделю выстроил схему аферы государственными долговыми расписками! Мне бы только в прошлое заглянуть, уж я бы сумел уравнять дебет и кредит! Представления не имею, как они поняли, но там же, в грёзах, всё и началось. Время ощутимо сгустилось, уплотнилось, приобрело цвет, вкус, запах. Запахло виски, малость зарябило, корабль затрясло, будто на форсаже. И, как в дурном Зазеркалье, вижу впереди картинки прошлого, будто подёрнутые дымчатым маревом, всё узнаваемо и свежо. Уже началось? Это и есть моё искупление грехов? Вот так, без генеральной репетиции, без прогона, в любительских декорациях? Как там, в либретто: грустным взглядом окидываешь прожитую жизнь в шаге от чистилища?

Сзади поддувает вселенским холодом, меж лопаток чешется, подмывает оглянуться, но странное дело — боюсь, в условиях сделки чёрным по белому прописан категорический запрет на самодеятельность. Посему иду вперёд, не оглядываясь. Я хорошо помню «Орфея» в театре Кьячче, малый сыграл не по сценарию, бросил за спину один единственный взгляд и вызвал гнев второго режиссёра.

Нет, вы только посмотрите! Кого я вижу! Бартоломью Эстевес, как же, как же: драка в игорном заведении после партии в покер, нож в сердце и мгновенная смерть.

— Здравствуй, Газз. Не могу сказать, что искренне желаю тебе здоровья, просто так принято.

— Привет, Барт. Удар в сердце, э-э-э… один год.

— Экий быстрый! Всего год? Впрочем, никогда тебя не понимал! А это тихое театральное помешательство? Знал бы, как недоумевают ребята!

— Темнота! Я актёр по призванию, джентльмен удачи по карме, а кресло в театральном партере даст сто очков форы любому барному табурету!

— Призвание, карма… Ничего не напутал? Ножом крутишь мастерски, и призвание твоё не театр — кровопуск!

— Талант многогранен. Повторяю, удар в сердце, один год.

Барт горестно кивает и на глазах тает в воздухе. Иду дальше. Чередой, как в кино, наплывают картины из прошлой жизни. Карточные махинации, крапёж, подставы, сговор, всё вместе едва тянет на год жизни, и то я слишком щедр. Симпс. Мог его не трогать, но подонок сам напросился. Где это видано, чтобы ловкие, но недалёкие пройдохи стяжали себе львиную долю дохода? Контрабанда Карассайского ветивера в обход таможни стоила мне клубка сгоревших нервов. Самолично увязал в один узелок многочисленные нити, и тут на сцену выходит Никто из Ниоткуда и снимает мои сливки. Всё просто до безобразия — чёртик выпрыгнул из табакерки в нужном месте в нужное время. Симпс, ты ошибся — это всё, что могу сказать. Год, больше никак.

Экзерсисы с налоговой декларацией — сущая безделка, максимум полгода. Близнецы Ууйво. Мерзейших тварей природа не лепила. Квазимодо, возведённый в N-ую степень уродства и помноженный на два! Как частенько и выходит, груз оказался под стать упаковке — обоих оставил подыхать в Гранатовом переулке, недалеко от отделения полиции. Деньги, полученные за «работу», сунул обоим в их отвратительные, кривые рты. Сдали полиции меня и ребят, как бродяги стеклотару. И добро, что нюх у меня оказался тоньше, чем у полицейских, вывел ребят из-под «ножа» за три минуты до облавы. Впрочем, братьев распростёртая сень шерифа не спасла. Полтора года на двоих. Не больше.

Это что такое? Толкнул старуху в поезде? Неделя. Езда на красный свет? Месяц. Нагрубил секретарше мэра? Красивая куколка, но я был чертовски взвинчен — неделя. Петерсон, Льяго и Кавальери тянут вместе на три года. Все остались живы, этот чудный мир видят в красках и в движении, но исключительно с колёс инвалидной коляски, и кормят их через трубки в пузе. Налоговый комиссар Джанте… ай-ай-ай, комиссар, разве la vostra madre не остерегала от неумеренного аппетита к денежным купюрам? Данный тип несварения не лечится и, увы, не проходит бесследно. Год. Ещё год за полицейского, того глупого стажёра, который, как ему показалось, ухватил бога за бороду.

Шестым чувством веду свою бухгалтерию — по крохам отмеряю каждому по делам моим. Запас «наличности» тает поразительно быстро, и к финишу — грубость родителям, воровство в лагере скаутов, драки в младенческом возрасте — подошёл с почти пустой сумой. Кажется, всё! Без остатка отдал себя людям! Чем не Прометей? Через мгновение сердце моё перестанет биться, и последняя искра возлетит куда-то в небеса. Искупил! Сзади воет, свистит и грохочет, в спину тянет мертвенной стужей, а я будто стою на вершине скалистого фьорда, совсем как принц Датский, и готовлю бессмертную сентенцию. Где там вожделенные врата? Можно поворачиваться?

Божечка — это джокер, который смеётся всегда и над всеми. Постановка впечатляет, финал непредсказуем, пьеса определённо удалась. И в тот момент, когда я повернулся, дабы смело шагнуть в Царствие Небесное, путь мне преградило нечто, и перекупить его не нашлось даже секунды жизни. Это нечто, будто злокачественная опухоль, выросло, пока я занимался калькуляцией грехов, и, как злорадно пояснил голос за кадром: бездумно раздарить остаток жизни, но не выстрадать раскаяния годами раздумий суть наитягчайший из моих грехов. Как в воду глядел — очень уж не понравилась улыбка во сне давешней ночью. Оказывается, я просто неправильно понял совесть, особенно тот рекламный блок, где говорилось про «цену, стоимость и расплату». Шедевр моей греховной жизни завалил вход в рай, пришлось идти в соседние ворота — в ад, и вот оно, преддверие! Не-е-ет, второй режиссёр мне тоже не нравится! Что за отсебятина, откуда эти вольности со сценарием, из какого запасника чудовищный реквизит: котлы, огонь, дымы?! Осветителя гнать в три шеи, а красный фильтр разбить на тысячу осколков! Разминаю пальцы, грею рукоять ножа, искоса оглядываю игорный зал. Ба, Чалый Бен, братья Ууйво, Симпс, Барт Эстевес и компания! Хищно улыбаются, потирают руки. Идиоты! Чалый Бен стоит один, близнецы угрюмо топчутся в трёх шагах, Симпс трусоват, Барт не слишком резв. Чалый не выстоит против меня и двух секунд, братья тупы и неповоротливы, все остальные не успеют сорганизоваться и навалиться скопом. А Чалому его же «свинорезом» устрою замечательные крестины!

— Привет, ребята!

— Ш приеждом, Гажж! — Чалый, поигрывая ножом, медленно двинулся ко мне. — Я так долго этого ждал!

С каждым шагом Бена расстояние между ним и братьями Ууйво лишь увеличивалось. Четыре шага, пять…

— Ждраштвуй, Щалый. И прощай!..

Ирина Бахтина Зачем я тебе?

14.30

«Жили-были Андерс и Айра, их дочь Христина и её кот Патриот…»

— Собачий сын!

Христина сняла Патриота с клавиатуры.

— Тоже мне Мур выискался! — укоризненно сказала она и поцеловала кота в морду.

На мониторе светилась зашифрованная приписка Патриота к её сочинению. Христина покрутилась в кресле, решила «да будет так», встала и вышла из комнаты. Патриот свернулся калачиком на насиженном месте и сладко заснул.

Праздники — это время, на которое назначают сделать больше, чем возможно успеть, и не делают ничего. Христина спустилась в нижний ярус и отыскала папу на диване в библиотеке. Поцеловав его в щёку, она уселась на своём любимом подоконнике и оттуда пожаловалась:

— Андерс, мне так лень уроки делать, что я бы чего-нибудь съела.

Папа закрыл книгу, откинул волосы со лба и предложил:

— Поймай мышь.

— Сегодня праздник, Андерс. Лягушки стынут, царевны не едут, сочинение не пишется. Можно, я возьму у тебя сигарету?

— В твоём возрасте пора иметь свои, — сказал папа, и в ту же минуту у входной двери заиграл туш.

— Вот и покурили.

Оказалось, по дороге «царевны» заехали в зоопарк, потом в винный погребок, купили двухлитровую бутылку шампанского и теперь с удовольствием потирали руки. Папа, покрытый праздничными поцелуями, понёс бутыль в столовую. Айра расшнуровывала ботинки. Вплетённые в волосы шнуры, амулеты на длинных цепях, талисманы, брелки и браслеты цеплялись друг за друга и звенели. А она сердилась.

В холл вернулся папа и сказал, что уже затемнил окна в столовой и включил телевизор и что там транслируют демонстрации в разных странах мира. Все пошли в столовую.

Вокруг стола, над которым свисал куб телевизора с экранами на все четыре стороны, расположились стулья, а на них Лю, Христина, Андерс и Айра. Родинчане вместе со всем просвещённым человечеством праздновали восемнадцатилетие Христофора. Пусть виновник торжества не дожил до своего совершеннолетия семнадцать с половиной лет — 12 июня празднуется главным образом не как День матери-мужчины, а как Христофоров день. Сейчас дикторы интернационального телевидения в который раз рассказывают грустную историю короткой жизни Христофора Экзиста. Он родился 12 июня 2000 года в Нью-Йорке после драматических событий: молодой врач Иосиф Экзист сумел трансплантировать в себя зародыш из тела погибшей в автомобильной катастрофе сестры. Биологический отец ребёнка так и остался неизвестным. Потом Иосиф Экзист получил миллион долларов как первый родивший мужчина. Через полгода маленький Христофор умер, истерзанный врачами и журналистами. А ещё через два месяца Иосифа Экзиста убили какие-то сектантки.

Экзист умер, но дело его живёт. В третьем тысячелетии мужчины могут не только вынашивать детей и производить их на свет посредством кесарева сечения, но и зачинать.

Экзист-маленький был назван Христофором в честь Колумба, а уже в его честь дети, рождённые мужчинами, стали называться христофорными младенцами. У Христины тоже был шанс стать христофорным младенцем. Ради этого её родители и переехали в Родинку, где расположилась лучшая клиника подобного рода. Но переезд настолько благотворно повлиял на Айру, что в середине февраля 2002 года она самостоятельно родила Христину, причём самым примитивнейшим способом. После чего все втроём счастливо зажили в вольном городе Родинке. Там их изредка навещала Лю, живущая по всему миру. Прошедшую зиму она провела на небольшом курорте в Восточной Европе и даже чуть не вышла там в очередной раз замуж. Но, как всегда, вовремя распознала его скаредную сущность.

Валь, о котором непонятно почему вдруг вспомнила Христина, родился в нулевом году, тоже в Родинке. Но ему гораздо меньше повезло с родственниками. Сейчас он у своей бабушки в Ретрограде. И Валькина кузина Клара Цеткин, наверное, печёт торт. Вот она выходит из кухни, вытирая руки о передник, и становится от смущения красной, точно горькая редиска, когда Валь сует ей чёртову мимозу. За спиной у Валя улыбается довольная Баба Яга. II хотя Валькину бабушку зовут не Ягой, это дела не меняет.

Христина улыбалась своим мыслям и не слышала, как к ней обращаются, пока папа не подёргал её за рукав.

— Что? — очнулась Христина.

— Расскажи Лю, как ты заработала фингал на шестнадцатилетие.

— На штурме Зимнего? Так это же было ещё в марте. Мы дрались, и Валь неосторожно махнул рукой.

— Не умеешь ты рассказывать! — перебила Айра. — Сначала они построили за школой снежный городок, назвали его «Зимний дворец». Потом разделились на две группы и принялись за штурм. Поскольку Стинни состояла в женском батальоне, красноармейцам пришлось подбить ей глаз. Ничего случайного здесь нет. Лезешь в драку — запасайся зелёнкой.

— Ничего не поняла, — сказала Лю, — ты рассказываешь о взятии снежного городка. При чём тут красноармейцы?

— Эх, вы, это же ролевые игры! Погружение в историю. Эта метода — моя ровесница, если не старше, — объяснила Христина.

— Чудесно, — сказала Лю. — Отстояли Зимний?

— Нет. Сдали по всем правилам. Великая Октябрьская социалистическая революция в очередной раз совершилась. Ура!

— Ты-то чего «ура» кричишь?

— А чего бы и не покричать и не помахать руками, когда после драки уже сто лет прошло?

— Девяносто девять с половиной.

— Сто один, — поправила Христина.

— А потом они устроили настоящую Гражданскую войну, — снова заговорила Айра, — и в нашем доме была Ставка. Стинни у нас была барон Врангель, а Валь, ты подумай, — Ворошилов.

— Валь — это твой френд-альтерсекс, Стинни? — поинтересовалась Лю.

— Можно и так сказать. Но лучше азэхсекс.

— И он красный?

— Коммунист с 1903 года. Член Реввоенсовета Первой конной армии. Командующий Царицынским фронтом.

— Превосходно, барон. Как ваши успехи в Гражданской войне?

— Мы проиграли.

— Что же так?

— Это же история, Лю. Согласно учебнику, мне пришлось сдать позиции Добровольческой армии на юге. Крымского белого государства не стало.

В кармане жилета у Христины зазвонил телефон. Она прервала свою лекцию и сказала в трубку:

— Христина. Привет. Конечно помню. Перезвони, пожалуйста, после… Что?

После «что» Христина ещё раз извинилась, встала из-за стола и поднялась к себе в комнату.

— Настоящий Врангель — твоя внучка, — сказала Айра бабушке, — она даже спит с телефоном.

— Смотрите, нападение на процессию беременных мужчин в Гонконге! — закричал Андерс, не отрывая взгляд от телевизора.

Лю и Айра уставились в свои экраны и обменивались репликами типа: «Ужасно!» — «Потрясающе!» — «Гонконг, ведь это Китай?» — «Нет, уже не Китай» — «Но по сути-то, Китай» — «О-о! Какой кошмар!»

— Перестаньте вы ужасаться, — попросил Андерс.

— Она пинает его в живот! — воскликнула Лю.

— Куда же ещё пинать беременного человека? — цинично сказал Андерс.

— И где только их мужья и жены?! — не унималась Айра.

— Зачем беременному мужчине жена? — спросил Андерс.

— Чтобы защищать его от фанатичек.

Картинка на мониторах сменилась, но тема беззащитного беременного мужчины ещё продолжала обсуждаться в столовой, когда вернулась Христина. Она тихо села на своё место и, казалось, не слушала разговора, пока вдруг резко не спросила:

— Как по-вашему, если мужчина залетит, а женщина не захочет за него замуж, то она подлец?

На секунду все замолчали, а потом Андерс, уже ответивший за свою жизнь не менее чем на миллион дурацких Христининых вопросов, спокойным и лишь слегка менторским тоном сказал:

— Если женщина зачинала, а мужчина на ней не женился, он, в большинстве случаев, считался подлецом. Так было испокон веков, пока не появились феминистки, не произошла сексуальная революция, не прошла тотальная феминизация населения. Пока мужчины не уравнялись с женщинами социально и биологически. Сейчас существуют матери-одиночки обоих полов. И на жизнь не жалуются. А почему тебя это взволновало?

— Так просто, — неуверенно ответила Христина.

А бабушка Лю авторитетно заявила:

— Женщин-подлецов не бывает!

— Бывают, — сказала Айра, — всё, что могут мужчины, могут и женщины. Равно как и наоборот.

— Кто же посмеет назвать женщину подлецом? Она же женщина, — удивилась Лю.

— Вещи надо называть своими именами, — упёрлась Айра.

Андерс засмеялся. Все посмотрели на него и засмеялись тоже. Даже Христина засмеялась. Хотя на душе у неё было погано, и смех получился несколько истеричный. Едва успокоившись, Айра спросила:

— По какому поводу веселимся?

— Вы так активно обсуждаете право женщин быть подлецами, как будто собираетесь включить его в Билль о правах. И как будто это вообще имеет какое-нибудь значение.

— Это имеет концептуальное значение! — заявила Айра. — Если женщина ведёт себя как подлец, то пусть она и называется подлецом.

— А не выйти замуж — это подло? — спросил Андерс.

— Для мужчины подло, для женщины — нет, — внесла ясность Лю, посмотрела на часы и сказала «Ой»!

Все тоже посмотрели на часы и переместились на диван — поскорее выпить кофе, чтобы не опоздать в театр «из-за этих подлецов».

19.15

После КВНа, в котором было много красивых музыкальных номеров и несколько шуток, Христина поднялась с родственниками на Кофейную башню. Решено было провести там за коктейлями время до фейерверков. Они заняли столик у перил на балконе третьего этажа и заказали пунш. Нахохлившись, точно воробей на ветке, Христина курила, потихоньку потягивала из бокала и смотрела на быстро вечереющий город во влажной дымке. Она мысленно возвращалась к телефонному разговору во время обеда, и настроение её портилось. Она договорилась с Анно встретиться завтра, но понятия не имела, что ему скажет. Андерс осторожно потрогал её за рукав:

— О чём задумалась?

Христина повернулась к нему. На папином лице морщинки пролегли уже и у глаз, и в уголках губ. Поэтому, даже когда Андерс не улыбался, его лицо хранило память об улыбке. Сказать ему? Он поймёт. Он вообще продвинутый. И довольно далеко. Иначе бы не женился на Айре. Ей было двадцать шесть, когда они встретились. Она сочиняла истории в манере Арцыбашева. Андерс тогда ещё не был модным оформителем. И случилось это не в Родинке. Христина с грустью подумала, что нет надежды встретить пусть даже через десять лет мужчину, похожего на папу. Да и как его узнать? Папа, когда познакомился с мамой, был похож на обыкновенного небритого неудачника…

В кармане Христины зазвонил телефон.

— Извини, Андерс. Алло! Конечно. Я на Кофейной башне. Да. Вижу. В каком? А, да, всё, вижу. — Христина помахала рукой. — Годится. Спускаюсь. Господа! — громко сказала Христина, кладя трубку в карман. — Я откатываю вниз, на площадь. Закончите квасить, просигнальте. Авось я к вам причалю на фейерверки.

Христина встала и столкнулась с кудрявой блондинкой, неслышно подошедшей к их столику. «За автографом к Айре?» — подумала Христина. Как хорошо, что ей досталась папина фамилия. Если б досталась мамина, она бы чокнулась, читая её на ярких глянцевых обложках популярных изданий. Христина ловко обошла поклонницу и, не оборачиваясь, быстро сбежала по ступенькам.

Перейдя шумную площадь, освещённую праздничными гирляндами и их отражениями в лужах, Христина приветствовала «своих». Клавдия сшила себе кардиган из Андреевского флага и теперь сзади была похожа на мушкетера. Подруги поцеловались. Да, определённо, спереди ей не хватало усов. Сколько раз они сражались и умирали плечом к плечу! На последней войне Клавдия была генералом Антоном Ивановичем Деникиным. И она познакомила Христину с Анно… Но сейчас об этом ни слова. Христина ещё сама не решила, как относиться к тому, что сказал Анно. Любой совет, любая жалость или осуждение сейчас могут сбить её с толку. Значит — молчать и ничем себя не выдать. Скандал, наверное, всё равно будет, даже если (дай-то Бог!) Анно блефует. Но это будет потом. Что-что, а неприятности не следует торопить.

Как всякий человек, мучимый тайной мыслью, Христина вдруг становилась то рассеянна, то излишне возбуждена. Но никто на это не обращал внимания, пока болтались по площади, и потом, когда спустились в бар. Лёшик предложил Христине партию в бильярд. Играли на пиво. Он выиграл. Христина беспорядочно рылась в карманах в поисках карточки. Лёшик прощупывал её рентгеновским взглядом. Потом подошёл почти вплотную и сказал тихо: «Ещё партию. Отыграешься». Христина кивнула. Они снова взяли в руки кии и хищно кружили вокруг стола. Лёшик при этом рисуясь и немного нервно. Христина сосредоточенно.

— Предлагаю попутно ещё одну игру, — с наигранной небрежностью сказал Лёшик.

Христина пожала плечом, и он продолжал:

— Кто отдаёт ход, отвечает на вопрос.

— На какой вопрос? — осторожно уточнила Христина.

— Вопросы здесь задаю я. Согласна?

— Согласна. Ты слоховался, игрок. Скажи-ка, ты не родственник Онегину?

— Я однофамилец Огинскому, которого, кстати, звали не Полонезом. А Онегинским меня прозвали за то, что «легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Ты не находишь, что я «умён и очень мил»?

— Спросишь об этом, когда я промахнусь, — ответила Христина, лихо отправляя шар от борта.

— Это не вопрос, а так…

— Раз «так», то нахожу тебя милым, умным и интересным. Но учти, это не признание, а дань вежливости. И ещё: про Онегина тоже было «так».

— Ах, так! Тогда спроси меня о чём-нибудь по правде.

Христина намелила кий, наклонилась над столом, прищурилась и, загнав шар в лузу, спросила как бы между прочим:

— Скажи, ты женился бы на девушке, которая ждала бы от тебя ребёнка?

— У тебя что, неприятности с этим красным комиссаром? — мгновенно отозвался Лёшик.

— Это тебя не касается. Отвечай, пожалуйста, на вопрос.

— Как на него ответишь? На тебе бы женился.

— А не на мне? На ком-нибудь другом, кто бы тебе, в общем, даже и не нравился? Так, случайная связь, минутная слабость, морок. Да мало ли. Ты бы женился?

— Ты что, Марсова, с Марса свалилась? Кто сейчас на минутной слабости женится!

— Лёшик, марс — это площадка на верху мачты. Какой-то предок мой был марсовым матросом. Он поднимал и опускал паруса. У него, наверное, был хриплый голос, обветренное лицо и сильные руки. И по женщине в каждом порту. Вполне возможно также, что разок-другой он падал с марса, иначе как бы его угораздило жениться?

Лёшик засмеялся:

— Теперь двадцать первый век на дворе. И нейрохирургия, и вся медицина в целом достигли такого уровня, что никакое падение не может заставить девушку выйти замуж.

Они балагурили, полуприсев на край бильярдного стола, и совсем забыли об игре. Зазвонил телефон.

— Христина, — сказала Христина в трубку. — Нет ещё. Глупости. Ладно. — Она кивнула Лёшику. — Идём! Клавдия велела не марьяжить тебя. Я куплю пива.

— Нет, пива куплю я, — уверенно сказал Лёшик, ставя кий на место, — если бы мы закончили партию, ты бы выиграла. Исходя из счёта.

— Во-первых, мы не считали, во-вторых, не закончили. Я ставлю пиво за свой первый проигрыш.

— Давай в складчину.

— К чёрту компромиссы! Я проиграла — я плачу.

Они вместе подошли к стойке, уселись, и Христина заплатила за пиво для всех.

— Ты уже написала сочинение? — спросила она у Клавдии.

— Сказку про себя и свою семью? Написала.

— Расскажешь?

— Если хочешь.

Клавдия оглядела друзей. На неё смотрели одобрительно, глумливо или не смотрели вовсе. Она начала довольно небрежным тоном:

— Я взяла сюжет из кино. Помнишь, осенью мы смотрели римейк «Назад в будущее»? Так вот, я начала с того, как проснулась в праздничный день рано утром, решила сделать уроки, чтобы вечером отдыхать, ни о чём не заботясь, и с этой мыслью уснула снова. И мне приснилось, что я лечу над Атлантикой в одном самолёте со своими родителями. Дело происходит лет двадцать назад. Я знакомлюсь с ними, представляюсь ворожеей и прорицательницей. Для начала вкратце рассказываю им их прошлое. Потом разглядываю линии на их ладонях. Делаю вид, что сама потрясена, когда произношу: «Да вы созданы друг для друга!» Наконец пророчу скорое рождение Христофора, их переезд в Родинку, новый город, о котором они тогда, понятно, ещё и слыхом не слыхивали. И на прощание скромно прошу назвать их дочь Клавдией, в мою честь, если мои предсказания сбудутся. С тем и просыпаюсь. В общем, весело получилось.

— Интересно. Значит, твои родители познакомились в самолёте?

— А почему ты у меня не спросишь, где познакомились мои родители? — хитро подмигивая обоими глазами, влез в разговор Дон-Педро.

— Потому что твои папочки наверняка подружились в «Голубой устрице», — усмехнулась в ответ Христина, — все же знают, что ты христофорный. И сочинение ты, наверно, назвал не иначе как «Голубая мечта сбылась».

— Сочинение я назвал «Трое в лодке, не считая женщин», — засмеялся Дон-Педро и часто замигал глазами.

— А ты написала? — обратилась Христина к коротко стриженной ясноглазой девушке, которую, после того как она стреляла в Ленина, стали звать Каплан.

Каплан ответила, что написала, будто она принцесса, дочь злой ведьмы. «Нагородила такую волшебную сказку, что Гайдар ногу сломит. Потому что на самом деле папа Яша женился на маме из-за того, что должна была родиться я. Пару лет они помучились, да и развелись. Что тут писать?» Христина внимательно посмотрела на Каплан, а Лёшик на Христину.

— Вы с ним видитесь?

— Мама запретила. Но мы связались через Интернет года три назад. Он даже за меня математику решал. Даром что размазня — голова умнющая!

— Лёшик, а ты расскажешь о своём опусе? — ответила в конце концов на пристальный взгляд Христина.

— У вас было достаточно времени наговориться, — вмешалась Клавдия. — Ясно, что ты, милая, ничего не написала и ищешь, у кого украсть идею. Не выгорит, однако.

— Брось! Я написала уже «жили-были». Полдела сделано. Вернусь домой — закончу. Расскажу романтическую историю о том, как мама, вся в чёрном, курила на мосту и сплёвывала через перила. Папа подошёл, встал рядом. У мамы были в руках жёлтые цветы, а с папой чёрный пудель. Или наоборот. А может, цветов не было и пудель был не чёрный. Это не важно. Важно, что они поженились и переехали в Родинку. И в Родинке всё у них стадо хорошо. А про хорошо сказки не пишут. Герой непременно должен вляпаться в какую-нибудь дрянь, чтобы стать сказочным. Никак не могу представить себя в образе сказочной героини. На кого я похожа?

— На Дюймовочку. — сказал Лёшик. — Все подряд хотели на ней жениться, а она втихаря откормила огромную птицу и сделала им нос.

Присоединившись к дружному смеху, у Клавдии на поясе запищал брелок.

— Дай-ка свой телефончик, — сказала она Христине.

Христина протянула Клавдии трубку, и та позвонила Анно. Вернее, она сначала позвонила, сказала, мол, приходи, мы в «Шарашке», пьём пиво за стойкой, а только потом, отдавая трубку, заявила Христине, что сейчас придёт Анно. Трубка снова зазвонила, как только Клавдия выпустила её из рук.

— Христина! — сказала Христина. — Да… Да… Да… Сейчас. — И положила трубку снова в карман.

— Родители ждут меня, — сказала она торопливо. — Я обещала… Потом у нас гости. Извините, но… — Христина повысила голос, чтобы слышали все. — Мне надо идти! Всем пока!

— Тебя подбросить? — спросил Лёшик.

— Здесь недалеко.

— Но всё-таки!

Они встали и пошли к выходу. Клавдия крикнула вслед:

— Возвращайся, Лёшик!

На улице Христина попросила аспирин.

— Что с тобой?

— Ничего. Просто я весь день сегодня пью. Голова разболелась. Едем?

— Едем.

Усевшись за руль, Лёшик достал из аптечки аспирин, а из бара воду. Христина выпила. Машина тронулась.

— Что с тобой? — снова спросил Лёшик, припарковавшись у бокового входа на Кофейную башню.

— Не беспокойся обо мне, Лёшик, не надо. Если что-нибудь случится, ты узнаешь. Только не сегодня. Потом.

Христина уже открыла дверцу, но Лёшик взял её за руку:

— Твои ещё не спустились.

— Не твоя забота. Спасибо за аспирин. Тебе пора.

Христина вышла, с силой толкнула бесшумную дверцу и помахала с тротуара рукой. Машина сдала назад и свернула в проулок. Оставшись одна, Христина снова закурила, достала трубку и позвонила папе.

— Алло, Андерс, это Христина. Я не приду. Знал? Но на ужин я тоже не приду. Вот и славно. Вы ещё на башне? Хорошо. Целуй лягушек в холодные щёки. Потом расскажу. Я вас тоже. Счастливо!

Христина курила, стоя на краю тротуара. Её немного штормило, немного тошнило, немного ломило в виске, а она смотрела на тёмное небо. Вот-вот должны были вспыхнуть фейерверки. Христина ждала.

— Здравствуйте! — услышала она сзади высокий женский голос, обернулась и оказалась лицом к лицу с блондинкой, которую раньше приняла за поклонницу Айры.

— Вы ведь Христина? А я Александра — сестра Анно.

Над головой сестры Анно распустились в тёмном небе призрачные цветы фейерверков. Девушка в быстро увядающем звёздном венке взглянула вверх и предложила:

— Спустимся в Городской сад?

Христина кивнула. В горле только судорога и горечь. Она даже не поздоровалась. Сестра Анно в ореоле огней представилась Христине Ангелом Мщения: строгий профиль, большие, прозрачные, как стекло, глаза, длинные светлые кудри. Возмездие за тот вечер, когда суховатый Анно смотрел на Христину через отблёскивающие стёкла очков, пока рассказывал об эмиграции. А потом снял очки, близоруко поморщился, потёр пальцами переносицу. Христине вдруг стало до боли жалко всех разбросанных на восток и на запад неприкаянных, ненужных людей. Так жалко…

21.40

Чугунные птицы на невысокой решётке сада. Несколько комочков снега на земле у ворот. Шахматные дорожки. Низкие скамейки на тяжёлых чугунных ногах. Нагие тёмные деревья. И чернильное небо, по краям замысловато исчерченное ветвями. Фейерверк закончился. Две зябкие фигуры в холодных влажных сумерках дошли до половины пути.

Сначала блондинка говорила через паузы, подбирая слова. Потом её речь полилась как заученная.

— Вы знаете, — говорила она, — как сложны и опасны мужские аборты. Анно едва исполнилось восемнадцать. Он всё рассказывает мне как старшей, но на этот раз мне пришлось на него нажать. Я сказала, что он обязан со мной посоветоваться. Ведь спросить совета — значит проявить доверие. Он просил меня не вмешиваться, но я не могу сидеть сложа руки. Моё мнение на этот счёт таково… — блондинка повернулась к Христине. — Я потом выслушаю и ваше мнение тоже, но сначала дайте мне закончить.

Христина в очередной раз угрюмо кивнула. Она и не собиралась перебивать сестру Анно. И своё мнение высказывать тоже не хотела. Сначала она вообще думала, что они с Анно разберутся вдвоём, и если будут умны, то никто ничего даже не заподозрит. Несмотря на то, что до сих пор они умны не были. Но когда его сестра предложила встретиться, всё рухнуло. Что толку делиться мнениями и выяснять, кто прав, кто виноват, когда… «Прощай, Валь», — с грустью подумала Христина.

— Моё мнение на этот счёт таково, — продолжала тем временем сестра Анно, — вы как честная девушка должны выйти за него замуж.

«А почему это я — честная девушка?» — хотела спросить Христина, но вместо этого неуверенно, тихо сказала:

— Я ещё не окончила школу.

— Ну и что? — спокойно возразила сестра Анно и почему-то вдруг перешла на «ты». — Школу ты окончишь к следующему лету. Тогда же назначим свадьбу. А пока достаточно будет помолвки.

— Не надо за меня думать, — попросила Христина.

— В смысле? Ты хочешь сказать, что не выйдешь за Анно?

— Я ещё не решила.

— А что ты решила? Поматросить и бросить? — грубо сорвалась блондинка и из Ангела Мщения превратилась в наёмного мстителя.

На длинной аллее под потускневшим небом без звёзд их было только двое. И одна за другую уже всё решила. Христине стало страшно. Как пловец в штормовом море, она запретила себе бояться и заговорила. Звук её голоса от волнения хрипел и срывался.

— Анно красивый, молодой… Он на любой может жениться… Но он ещё школьник. Вы живёте с родителями? Я тоже. Мы никогда не платили за свет и за телефон, не умеем готовить, я… Какая из меня жена? Он будет счастливее без меня. В Родинке лучшие гинекологические клиники. И мои родители…

— Перестаньте! — эхо разнеслось по парку, уснувшие птицы проснулись и, хлопая крыльями, сорвались с веток.

— Что? — жалобно прошептала Христина.

— Перестаньте! — уже тише повторила сестра Анно. — Он оставит ребёнка. Это решено. Пусть это будет только его ребёнок.

— Я не буду отказываться от отцовства, — промямлила Христина.

— А о чём вы только что говорили? О плате за телефон и о счастье? Анно носит вашего ребёнка. И все ваши отговорки звучат низко. Да, он сумеет быть счастлив и без вас, но вас это не оправдывает. Вы поступаете не по-женски. Да и не по-мужски. Не по-человечески. Подло как-то. Но если вы этого не понимаете, то надо ли и объяснять?!

— Значит, только брак? Без компромиссов? — с отчаянием заговорила Христина. — Aut Caesar, aut nihil…

— Можете умствовать, если хотите. Если вам легче спрятаться за чужими фразами.

«Начинается блошиный цирк, — с сожалением подумала Христина. — Уж если ты праведный Ангел Мщения, ты не грызи по мелочам. У тебя же Огненный меч в руках! Не можешь подобрать ко мне отмычку? То ты надменно вежлива, то груба. То сверкаешь очами, как Эвменида, то кусаешь, как блоха. Комедиантка…» — испуг совсем прошёл. Осталась только тоска.

Они миновали тёмную аллею и вышли к реке. Вдоль набережной горели фонари, и тени от двух фигур то вырастали у них из-под ног, то скукоживались, таяли и вдруг оказывались позади. Тени метались. Наверное, спорили о белокуром Анно. О высоком бледном юноше с голубыми близорукими глазами, который сейчас пьёт пиво в «Шарашке». Может быть, играет с Лёшиком на бильярде. А может, сидит за стойкой рядом с Клавдией, расстегнув длинную шинель и поблёскивая стёклами очков. Сидит на месте Христины. Знает ли он, что сестра уже всё за него решила? Знает ли он, что сказать завтра Христине, или только хочет спросить: «Что теперь»?

— Я замёрзла, — сказала Христина.

Блондинка ничего не ответила, только прибавила шагу. Очень скоро, поднявшись по длинной, широкой лестнице, они снова оказались в потоке жизни.

— По кофе? — робко предложила Христина.

— Без меня, — ответила сестра Анно. — Мне больше не о чем с вами разговаривать. — Она отвернулась и ушла. Просто смешалась с толпой.

Христина толкнула дверь, увидев за стеклом стойку, подошла к ней, не вынимая рук из карманов, сказала: «Грог»!

21.45

Зачем только эта девушка, Александра, сразу накинулась? И зачем она говорила, что выслушает моё мнение, когда её от всех моих слов кидало в ярость? Получается, говори то, что думаешь, но думай, как я. Ночь, путь до реки, шахматный тротуар, кабак какой-то… Что мне это напоминает? Где это было? Что это была за блондинка? И вот ещё: чем это в тот раз кончилось? Всё уже когда-то с кем-то было и чем-то кончилось. Кончится и в этот раз. Почему я не сказала ей о Вале? Сказала бы, что у меня есть другой… И не сказала бы, что, как только он всё узнает, его у меня не будет? Бедный Валь. Я уже сняла тебя с баланса. (Христина пила грог, согревалась, и мысли её становились спокойнее.) Надеюсь, ты обидишься достаточно сильно, чтобы не сделать мне сцены. Какая пошлая история: она его соблазнила и не вышла замуж. Просто романс! Ах, на окраине городка жил бледный юноша с прозрачными глазами. Дитя душой, дитя годами, невинен был и чист. Но встретилась она. (Душещипательный проигрыш.) Она пила коньяк, курила и смеялась, она в него влюблённой притворялась. Но то была коварная игра. (Трагический аккорд.) В ненастный вечер тот они в лесу гуляли. Предчувствие томило грудь его. И не напрасно: бросив одного, она с другим ушла. (Снова проигрыш.) Идут года. Ребёнок подрастает. Но, ах, увы, он матери не знает! (Трагический аккорд, а лучше даже два.) Не знает и отца… Он умер от тоски. О, пусть злодейку небо покарает!

— Ещё грогу, — сказала Христина бармену, развеселившись от собственного экспромта.

Люди не меняются. Пусть они научились за час облетать земной шар. Пусть с пультом домашнего управления они могут стирать, убирать, готовить, гладить, не вставая из кресла. Пусть они могут даже отправиться при этом в джунгли, всего только надев очки и наушники. Пусть они меняют климат планеты, свой облик и пол, плодятся любыми способами… Всё равно. Они сидят в стенах собственных страхов и условностей, как древние египтяне. Что хорошего, в сущности, они придумали, кроме Бога и презумпции невиновности? Но Бог наплевал на них. А они сами наплевали на презумпцию. Всё это тривиальные мысли. Да и при чём тут презумпция? Она свою вину признаёт без доказательств.

Христина с кисло-сладкой усмешкой посмотрела на бармена. Он давно уже втихомолку поглядывал на неё. Она кивнула: «Что?» Бармен на мгновение изобразил ртом улыбку и мотнул головой. Христина приподняла брови. Мол, как хочешь. Тогда бармен передумал, подошёл и признался, наклонившись над стойкой:

— Я давно за вами смотрю.

— Вы детектив? Психолог? Или нравлюсь?

— Нравитесь. Я поэт. Я смотрел, как меняется ваше лицо. Завораживает.

— Напишете с меня «Незнакомку»?

— Предпочту познакомиться, — улыбнулся бармен.

— Все поэты таковы!

— Не все. Только плохие. Ещё грогу?

— Конечно. Хотя я уже захмелела. Впрочем, я захмелела с утра. С тех пор не могу ни протрезветь, ни напиться.

— Хотели бы напиться?

— Меня и без того блевать тянет, — призналась Христина.

Бармена слегка передёрнуло. Но он быстро справился и затянул профессионально, речитативом:

— Рекомендую закусить. Сосиски: свиные, куриные, рыбные, вегетарианские; в тесте, жареные, варёные, в горшочках, с грибами, с луком, с хреном…

— Ладно, — прервана Христина, — давай этот чёртов луковый хрен и сосиску, с каким хочешь запахом, а лучше и без запаха вовсе. Кстати, из чего вы варите кофе? Из цикория или из жареной морковки?

— Я так сварю, что вы от настоящего не отличите, — резво заявил бармен и скромно добавил: — Я умею.

Он отвернулся и стал колдовать у бар-компьютера. Христина улыбалась безмятежной хмельной улыбкой. Щёки её горели. Она думала: как странно, бывают дни длиннее года или даже нескольких лет. В эти дни всё меняется. Встаёт с ног на голову. Голова больше не болела. В баре играла музыка. И всё казалось ерундой. Как можно всерьёз думать об этих чёртовых блондинах? Обсуждать брак, не произнося ни слова не то что о любви, но даже о симпатии. От денег сестрица отказалась так оскорблённо, что всех птиц в парке перебудила. Потом дёргалась всю дорогу, срывалась, ушла не простившись. И таким способом она набивается в золовки? Вряд ли. Что же она тогда хотела? Зачем этот брак без любви, без расчёта? Из-за ребёнка. Но как можно позволить одному нерождённому маленькому человечку испортить жизнь двум большим живым людям? Или я рассуждаю не по-женски?

Вернулся бармен.

— Ваш кофе, мэм. Меня, вообще-то, зовут Христофор.

— А-а-а! Очень польщена знакомством. А я — Мария-Магдалина.

— Ваш ужин, Магдалина. Меня на самом деле зовут Христофором.

— Меня тоже никогда не зовут без дела, — сказала Христина, расчленила вилкой сосиску и принялась возить её в хрене.

Помолчали.

— Почитайте свои стихи.

— Ни за что. Я плохой поэт — никому своих стихов не читаю.

— Ни за что? Готова поспорить, что мы сторгуемся.

— Поцелуй за строчку, — по-деловому предложил бармен.

— Сомневаюсь, что вы станете со мной целоваться после того, как я попробовала вашей стряпни, — невозмутимо ответила Христина, отправляя кусок сосиски в рот.

Бармен проследил путь вилки. Посмотрел на месиво неопределённого цвета, припахивающее уксусной кислинкой. На жующий рот. И с сожалением проговорил:

— В другой раз…

— Другого раза не будет! — Не очень-то учтиво, но очень уверенно заявила Христина и вдруг перестала жевать. — Слышишь? Что это?

— Гром, как будто… — недоумённо предположил бармен.

Тёмное небо за стеклянными дверями на мгновение озарилось электрическим синим светом.

— Гроза, — без интонации констатировала Христина и отпила кофе. — Будет град или просто дождь?

— Осадки, — зло сказал бармен. — Как вместо мужчин и женщин у нас есть некое народонаселение, а во множественном числе — потребители, и в единственном — электорат. То же самое и с осадками.

— Да, — задумчиво отозвалась Христина, — а ведь я про кару небесную как будто в шутку подумала.

— На кого кара?

— На меня, — Христина посмотрела ему прямо в глаза, в упор. — Грехи молодости — знаешь, что такое?

Глаза бармена стали испуганными, недоверчивыми, и он их потупил. Потом заговорил, непонятно, обращаясь к ней или в пустоту.

— Все и вся притворяются не собой. Кофе из морковки. Кофеин в капсулах отдельно. Пиво безалкогольное, зато кока-кола от трёх до двадцати градусов. Искусственное оплодотворение. Синтетическая кровь любой группы, на розлив… — бармен взглянул на Христину испытующе и продолжал, обращаясь теперь именно к ней: — Эта стойка с позолотой, как ты понимаешь, из металлопластика. Ничто не хочет оставаться собой.

— Да ты и впрямь поэт! — вместо ожидаемого признания похвалила Христина.

— Я соврал, — сердито сказал бармен. — Я не пишу стихов.

— Это не важно. Не все же поэты пишут стихи, — утешила Христина, доставая запищавшую в кармане трубку: — Христина. А который час? Догадываюсь, что не рано. Конечно зайду. Как будто, нет. До скорого, Андерс.

— Тебя кто-то ждёт?

— У Патриота консервы кончились.

— Ты его так называешь?

— Нравишься ты мне, Христофор! Кого его?

— Нравишься, это значит нравишь себя. Я действительно хочу себя тебе понравить. Получается?

— Не знаю.

Снова раздался гром. И небо, в который раз за этот день, озарилось сначала с одной стороны, потом с другой. Гроза взяла Родинку в кольцо. Христина торопливо допила кофе. Встала, застегнула курточку. Махнула рукой Христофору.

— Ты промокнешь, — сказал он.

— Как промокну, так и высохну, — бросила она и пошла к выходу.

— Магдалина!

Христина обернулась.

— Возьми меня с собой.

«Только тебя мне ещё не хватало для коллекции», — грустно подумала Христина, а вслух сказала:

— Прости, Христофор, но зачем ты мне?

И решительно вышла, хлопнув дверью пустого бара. За порогом подумала, что жестоко это, пожалела, оглянулась. На стеклянных дверях прочла: «Кофейня „Валгалла“». Прочла и пошла прочь. Не стала возвращаться.

23.50

Было темно и тепло. Наверное, плюс двадцать пять по Цельсию. Осадки весьма походили на дождь. Христина шла по шершавой, впитывающей воду плитке. Широким шагом, заложив руки в карманы. Мимо домов, покрытых дождевыми потёками, как трудовым потом. Домов, вырастающих из темноты при вспышках молнии, а потом на мгновение пропадающих вовсе. Кроме слабо светящихся витрин. Сколько Христина себя помнит, ни один маркет никогда не закрывался на ночь. Даже паршивая лавка скобяных товаров. Впрочем, Христина шла к центру, и витрины по обе стороны дороги сияли всё ярче, становились всё больше. На одной из них пушистые разноцветные котята карабкались на крупного кота с пошлой мордой. Надпись внизу гласила: «С 12 июня, папочка!»

Христина толкнула высокую дверь. Дверь мяукнула. Мимо стеллажа с бесплатными рекламными образцами. Мимо Великой китайской стены консервных банок. Мимо книжных стендов, стендов с игрушками и с кошачьей одеждой. Христина подошла к прилавку. Длинному и белому, как лыжная трасса. Навстречу ей с другой стороны из кресла встал селлер. На селлере надета полосатая куртка и такая же шапочка с ушками. Этот пухленький розовощёкий котик показался Христине ребёнком, наряженным к рождественской ёлке.

— Ливер нарезной в вакууме, — попросила Христина, — и две банки кошачьей «амброзии».

Когда селлер заговорил, Христина подумала, что ошиблась. Что это никакой не ребёнок, а скорее травести.

— Ливер есть «с кровью» и есть «нежнейший», вам какой?

— Только без крови, — кисло поморщилась Христина.

Интеллигентный Патриот похож на хищника не больше беззубого очкарика, шамкающего паровую котлетку. Христина даже вполне допускала, что при виде мыши (не компьютерной, а настоящей) Патриот упал бы в обморок.

— А «амброзию» для какого возраста? — спросил селлер, грациозно приподнявшись на цыпочках и шаря по полке большой рукой.

«Нет, — подумала Христина, — это не травести, а чистый голубчик».

— «Амброзию» из рыбных костей, — сказала она громко.

Теперь селлер поморщился и поправил:

— «Золотая рыбка».

— Конечно. Конечно, «Золотая рыбка», как же ещё! — поспешно подтвердила Христина.

Селлер сложил покупки в огромный пакет и передал его через прилавок в комплекте с дежурной улыбкой.

— Возьмите, пожалуйста, на выходе одноразовый клозет.

Христина тоже улыбнулась: «Спасибо» — и пошла по бесконечно длинной полосатой же дорожке к выходу. Смотрела под ноги, перед полкой с рекламой не остановилась. Дверь за нею мяукнула.

Дождь ещё не кончился, но гуляющие все как один шли без зонтиков. Чем ближе к центру, тем сильнее чувствовался праздник. Огни, музыка, смех. Христина вошла в дом через парадное, с улицы. На крыльце целовалась какая-то парочка. Одна из девушек обернулась к ней спросить, который час. Христина неопределённо ответила, что, наверное, уже за полночь. Девушки вернулись к своему занятию, а Христина взялась за ручку двери, была опознана «центральным домашним» и впущена внутрь. Поднимаясь по квадратной спирали лестницы, она расстегнула курточку, достала пульт домашнего управления и послала сигнал: «Пришла. X».

Андерс ждал в холле, подпирая плечом косяк. Патриот сидел у его ног. В квартире было тихо, только где-то далеко, за множеством приоткрытых дверей, едва уловимо, монотонно шумел какой-то прибор.

— Что это? — спросила Христина, отдав папе пакет и переобуваясь.

— Айра чистит у тебя воздух. Ты оставила окно открытым.

Христина улыбнулась.

— Осталось что-нибудь вкусненькое?

— Мы и половины не съели. Но ты же сказала, что не голодна.

— И не сыта. Я надкусила сосиску. А это так же бесполезно, как и безвредно.

— Тогда вооружайся, идём на сафари в холодильник. Тебе, кстати, Модест звонил.

Андерс развернулся и пошёл первым, за ним прихвостился Патриот, последней брела Христина. Она окликнула папу:

— Андерс…

— М-м-м? — спросил он через плечо.

— Сейчас я как-то особенно тебя люблю.

— Спасибо. А что произошло?

— Может быть, я выйду замуж.

— Потрясно. За Валя?

— Нет. Будет скандал. Валь назовёт меня белогвардейской сволочью и останется праведным, но одиноким. Так ему и надо.

— Тебе не жалко?

— Нет.

— А за кого замуж?

— Я не знаю, кто он такой. Его зовут Анно.

— Зачем тебе?

— Он ждёт от меня ребёнка.

— Ясно, — сказал Андерс, на минуту задумался, потом спросил. — Ну и что?

Христина пожала плечом: мол, понятия не имею «что», но…

— А ты сможешь его полюбить?

— Андерс… Я не уверена, что смогу сделать вид, что…

— Я о ребёнке.

— А-а… — неопределённо протянула Христина и ничего больше не добавила.

— Мы могли бы поговорить. Я, ты. Айра, Лю, Анно, его родители.

— Ересь всё это! Я сама приму решение. И когда я это сделаю, мне станет плевать на всех родителей в мире, прости за откровенность. Я всех вас очень люблю. Но это моя жизнь. И она не тема для круглого стола.

— Пусть, — согласился Андерс. — В любом случае я на твоей стороне.

— Спасибо, папа, я знаю.

Они вошли в кухню и стали копаться в холодильнике. Папа держал поднос, а Христина складывала на него всё, на что глаза глядели. Кое-что пришлось греть. Но в итоге и горячее, и холодное было свалено на одной тарелке. Огромный кусок воздушного торта, опасно накренившись, подрагивал на другой. Чёрная бутылка с бальзамом задевала рюмку, и та отзывалась слабым звоном. Христина поднималась к себе. Папа сказал, что его можно найти в кабинете, если понадобится. Никто в их доме не ложился спать раньше двух ночи. Даже Лю до двух спала в кружевных юбках, в кольцах и серьгах, обложившись раскрытыми журналами и бутербродами. В два она просыпалась, выключала телевизор, переодевалась в ночную рубаху и укладывалась в постель. Христина прошла мимо её комнаты, мимо неплотно закрытых дверей малой гостиной и пнула свою дверь. Айра сказала на вдохе: «А-х!»

— Не пугайся, ма, это я.

— Привет, ангелочек, где тебя черти носили?

— Только не говори, что ты переживала.

— О чём?

— О чём, ком. Предложный падеж. Как прошёл ужин?

— Строго по сценарию. Ты расстроена?

Христина поставила наконец поднос на стол, рядом с клавиатурой и некоторое время стояла молча, опустив голову и руки. Потом очнулась, пожала плечом. Айра подошла сзади, погладила её по волосам, сказала, что всё образуется или что всё будет хорошо, Христина не расслышала. Она в этот момент внезапно осознала, что никогда уже ничего хорошо не будет. Что этот рай, в который она пришла, как к себе домой, уже не существует. И это тем ужаснее, что снаружи всё кажется как прежде. Как свет звезды, которая погасла.

— Мам, выпьешь со мной?

Айра посмотрела в лицо дочери и сказала, что выпьет. Она вышла в малую гостиную за рюмкой, вернулась, выключила кондиционеры. Христина разлила бальзам. Обе дегустировали стоя. В полной тишине. Айра не выдержала и сказала:

— Модест звонил. Поздравил нас с Христофоровым днём.

— Вот как!

Христина плюхнулась в кресло, положила руки на клавиатуру, вышла в Интернет. На мониторе возникла физиономия дяди Модеста. С неизменным уже много лет глумливым и самодовольным выражением. Сейчас он был на сафари в Африке. Загорел, как негр. Светлая рубашка без рукавов теперь особенно ему шла. Христина выслушала оставленное «до востребования» поздравление и чертыхнулась. Дядя Модест на экране вмиг поменял рубашку.

— Вот уж не думал на тебя наткнуться! — сказал он в живой связи. — Как поживаешь, кочерыжка?

— Я убью тебя! — весело ответила Христина.

— Я сам кого хочешь убью, — сказал дядюшка, затягиваясь сигарой.

На подлокотник Христининого кресла уселась Айра. Они с Модестом поприветствовали друг друга: «привет, бродяга» — «здорово, Рыжая». К Христине против ожиданий и против воли вернулась бодрость духа. Она неожиданно для себя бесшабашно заявила дядюшке, что от неё тут «залетел» один кретин. И его сестра теперь хочет, чтобы она, Христина, вышла за него, кретина, замуж. Айра засмеялась. То ли не поверила, то ли не поняла.

— Пошли их в задницу с наилучшими пожеланиями, — сказал Модест.

— Тебе легко говорить. Твоих детей сосчитать — пальцев не хватит.

— Хватит, если считать сотнями. Но я всегда точно знаю, в каком направлении эту армию отправить. Делюсь секретом бесплатно. По-родственному.

— Чему ребёнка учишь, старый кот!

— Я? Кочерыжка, разве я тебя научил мальчиков портить?

— Дядя Модест, этот мальчик старше меня и выше ростом. К тому же какой он, к чёрту, мальчик, если он беременный!

— Развели педофилию у себя в Родинке, а сами даже толком в задницу послать не умеете.

— Модест! — с деланной строгостью одёрнула Айра. — Сейчас ты убедишься в обратном.

Она посмотрела на Христину.

— Это правда, солнышко? Кто он? Это не Валь?

— Так ты не в курсе?! — закричал дядюшка на весь Интернет.

— Теперь уже в курсе, — важно сказала Айра. — Какой срок?

Христина задумалась.

— Около месяца, наверное.

— Дело поправимое.

— В том-то и штука, что нет.

— Пнуть его в живот, будет поправимое, — посоветовал дядя Модест.

— Живодёр! — ужаснулась Айра и посмотрела укоризненно.

— Тогда как хотите. Брак — дело добровольное. Хочешь — вступай, не хочешь — расстреляем. Но, если что, звоните. Я вашему эмбриону беременному и всему его семейству сделаю аборт без хирургического вмешательства, даже по телефону. Поздравляю вас, отцы-командиры, с днём матери-мужчины. Адью.

— Адью… — сказали обе в голос монотонно-синему экрану.

Модест исчез, но молчанию, которое царствовало здесь до него, уже не было места в комнате. Айра потянулась за бутылкой и ещё раз наполнила рюмки. Они сидели в одном кресле, ели из одной тарелки, пили и лениво переговаривались.

— Стинни, а ведь мужчины так легко не беременеют, как женщины.

— Думаешь, блефует?

— Не знаю. А может, он специально «залетел»?

— Зачем?

— Ну, может быть, он тебя любит. Он тебе не говорил?

Христина замотала головой.

— Нет. Я не думаю, чтобы он меня любил. Разве он тогда стал бы меня мучить? Я не знаю, зачем я ему. Правда не знаю…

02.25

Все уже спят. Патриот сидит в кресле и заворожённо смотрит на монитор. Там по-прежнему светятся слова недописанного сочинения, о том, что когда-то «жили-были Андерс и Айра, их дочь Христина и её кот Патриот»…