Прекрасны ли зори?..

Двенадцатый рассказ Гильфана

Мы с Чернопятко расстались в Гродно в первый день войны. А встретились мы с Иваном в Москве, в первый день окончания войны. До этого мы переписывались, иногда разговаривали друг с другом по телефону. Но что значат письма да телефонные звонки для друзей, которые не виделись уже несколько лет!

Чернопятко служил на Дальнем Востоке. В День Победы он прибыл в Москву на великий всенародный праздник.

Артиллерийские залпы на Красной площади возвестили всему миру об окончании войны, о нашей победе. Волнующие минуты переживала вся страна. Люди и смеялись от радости, и плакали. Я сидел дома у приёмника и вспоминал товарищей, с которыми довелось прошагать по стольким дорогам. Многим из них не суждено было дожить до победы.

Маргарита, празднично одетая, накрывала на стол. Старшая дочь помогала ей. Альфия возилась в углу с игрушками. Неожиданно из передней донёсся густой бас и раскатистый смех…

Иван не стал нажимать кнопку звонка. Он с шумом распахнул дверь и, поставив чемодан в прихожей, громко закричал:

— Гильфан, я приехал!

Мы обнялись. Долго стояли, не разнимая рук. У меня на глаза навернулись слёзы — впервые за всё время войны. Отступили на шаг друг от друга, глядим, будто всё ещё не веря, что наконец встретились. У Ивана тоже глаза увлажнились. А сам смеётся. Лицо у него смуглое от загара, обветренное. У глаз пролегли мелкие морщинки. И чуб не такой уже волнистый и густой, как был, — поредел. А виски словно мукой присыпаны.

Не знаю, сколько бы мы ещё стояли, если бы Маргарита не втащила нас в комнату и не усадила рядышком на диван.

— Как же так, Иван, не сообщил ни письмом, ни телеграммой!.. Как ты? Здоров ли?.. Поздравляю тебя, медведь, с днём нашей Победы!

— И тебя поздравляю, дружище!

Мы с Иваном просидели до самого утра. Вспоминали однополчан, товарищей, с которыми учились в академии, о том, сколько придётся трудиться, чтобы заново выстроить разрушенные войной города и деревни.

Иван рассказывал, как тревожно было все эти годы на дальневосточной границе.

Если бы японские империалисты не сосредоточили у нашей границы десятки дивизий, поджидая момента, чтобы вторгнуться на нашу землю, советские войска, стоявшие на той границе, принимали бы участие в разгроме немецких полчищ. Тогда наше победное знамя взвилось бы над рейхстагом ещё раньше. Но японцы преднамеренно сковывали наши силы на Дальнем Востоке — помогали тем самым своей союзнице, фашистской Германии. Поэтому и японцев мы помянули сегодня недобрым словом.

Минуло всего два месяца после окончания Великой Отечественной войны. А тут снова нависают над Родиной грозовые тучи. Они теперь сгущаются на Дальнем Востоке.

26 июля 1945 года на конференции в Потсдаме была принята декларация, в которой предлагалось милитаристской Японии безоговорочно капитулировать перед союзными войсками.

Но японское правительство отказалось капитулировать, и военные действия переместились на Дальний Восток.

Наша Советская Армия, закалившаяся в борьбе с фашистской Германией, повела стремительное наступление. Япония была уже почти побеждена. И тут американцы неожиданно провели неслыханную дотоле преступную и бессмысленную акцию: над Хиросимой и Нагасаки ими были сброшены две атомные бомбы. 2 сентября 1945 года Япония была вынуждена подписать акт о капитуляции. Исполнили это доверенные лица императора Японии — министр иностранных дел Мамору Сигемицу и начальник генерального штаба генерал Иосидзиро Умедзу на американском линкоре «Миссури».

Военные действия были прекращены. Группу японских военных преступников, в том числе и давно известных нам Мамору Сигемицу и Иосидзиро Умедзу, доставили в тюрьму Сугамо, где до этого томились прогрессивные люди страны.

16 декабря в Москве состоялась встреча министров иностранных дел пяти государств-победителей. На этой встрече был создан Дальневосточный международный военный трибунал — для суда над военными преступниками Японии. Его руководителем назначили главнокомандующего войсками союзных держав на Дальнем Востоке генерала армии США Дугласа Макартура.

Естественно, что мы, участники боёв на озере Хасан, за этими событиями следили с большим вниманием.

В августе 1947 года стало известно, что мне и нескольким моим товарищам придётся ехать на процесс в Токио в качестве свидетелей преступлений японцев в районе озера Хасан.

На нас возложена миссия отстаивать независимость и свободу нашей страны от посягательств империалистов. Мы видели своими глазами злодеяния, учинённые японцами на Дальнем Востоке, и на процессе в Токио должны дать показания.

…Наша столица готовилась к празднованию своего восьмисотлетнего юбилея. Улицы расцвечены кумачом. На лицах людей радостные улыбки. Всё реже замечаешь в глазах своих знакомых печать скорби и лишений, оставленную войной. Жизнь постепенно входит в своё прежнее русло.

Моя младшая дочурка Альфия пошла в первый класс. Радовались мы этому всей семьёй. Я сам отвёл её в школу. И Альфия тоже радовалась: всю дорогу щебетала и серьёзно сказала:

— Папа, когда я буду большая, я стану доктором.

Старшая сестра Альфии уже училась в пятом классе. Рита мечтала стать учительницей…

Моя сестрёнка Эмине приехала из Казани, где провела летние каникулы. Она жила у нас. В этом году Эмине должна была закончить педагогический институт. Ей предстояло сдавать государственные экзамены. У неё у самой времени было в обрез, но она видела, как мне трудно, понимала, что и я готовлюсь к ответственным испытаниям: приносила мне интересные английские книги. Я рассказывал ей, что в Токио судебный процесс будет вестись на японском и английском языках. Я решил восстановить свои знания по английскому, чтобы, давая показания по событиям 1938 года на озере Хасан, обойтись без переводчика. Вот и взялась в этом помочь мне сестрёнка Эмине.

Мы уверены в своей правоте, однако на душе неспокойно. Видно, и мои близкие провели не одну ночь без сна, думая обо мне, беспокоясь.

Прослышав, что я собираюсь в дальний путь, из Голубовки прибыли Халиулла-абзый и Шамгольжаннан-жинге. Из Казани приехали мама и отец, Гайша-апа и Калимулла-агай.

В день по нескольку раз мы всем семейством усаживались за столом. И всякий раз отец и Халиулла-абзый, люди, умудрённые житейским опытом, считали своим долгом давать мне наставления на дорогу, беспокоились. А может, их уже тогда тревожили недобрые предчувствия? Ведь говорят же, что близкие люди всегда чувствуют подстерегающую тебя беду. Я не впервые уезжал так далеко из дому, но ещё ни разу родные не собирались в нашем доме все вместе, чтобы проводить меня. А на этот раз…

Перед вылетом из Москвы мы с Иваном тоже ощущали волнение. Это и понятно — не в увеселительное путешествие отправлялись.

Перед самым отъездом нам очень захотелось повидаться с нашим третьим дружком — Рахилёй. Никто из нас не обмолвился даже словом об этом. А когда вышли прогуляться на улицу, не сговариваясь, пошли на почту, отправили ей телеграмму. Всего три слова: «Приезжай проводить. Ждём». Рахиля теперь жила в Казани, растила двоих ребятишек.

Телеграмму-то послали, это легко, а сами не уверены, приедет она или нет. Теперь Рахиля обременена семейными заботами.

— Муж её не отпустит, — задумчиво сказал Иван, когда мы вышли из почты. — Возможно ли, чтобы женщина, мать семейства, получив телеграмму от каких-то бывших дружков, тут же могла уехать из дому?

— Не бывших дружков, а от друзей детства, — поправил я Ивана.

— Это мы с тобой так считаем, — усмехнувшись, заметил Иван.

— А мне всё кажется, что приедет. Не может Рахиля так измениться. Она была отчаянной девчонкой и очень самостоятельной. Иначе бы и лётчицей не стала…

— Да. Но теперь она, кроме того, мать и жена.

— Это удел каждого. Если бы на этом кончалась дружба, давным-давно забылось бы даже это слово.

К концу дня к нам пришёл Иван с женой, Александрой Григорьевной. Весь день я не находил себе места, какая-то тоска в душу вселилась. Хожу из угла в угол, под ноги себе смотрю. Маргарита с тревогой поглядывает на меня. Но ни о чём не расспрашивает.

Но пришли друзья, и мрачные думы как-то развеялись. Сразу сделалось веселее. Мы расселись вокруг стола, пили чай, шумно разговаривали, шутили, смеялись. Альфия взобралась мне на колени, просит привезти ей из Токио куклу, такую, чтобы умела говорить «мама». И старшая тоже не отходит ни на шаг, украдкой от матери шепчет мне на ухо свои заказы.

Было около полуночи. Наши гости собрались уходить. Вдруг задребезжал звонок, а потом дверь открылась. На пороге стояла Рахиля. Вошла в коридор, прислонилась к стене, бессильно опустив руки вдоль тела. Она была бледна, дышала часто-часто, словно бегом бежала от самой Казани.

Мы с Иваном бросились к ней.

— Здравствуйте, мальчишки, — улыбнулась Рахиля. — Я так спешила! Боялась не застать… Видите, приехала. Не могла не приехать…

Её глаза увлажнились, от этого стали ещё чернее, замерцали ещё ярче.

Гости снова расселись по местам.

Рахиля смеялась, делилась новостями, рассказывала о своей жизни.

Мы столько времени просидели, беседуя, что незаметно снова проголодались. Рахиля неожиданно предложила:

— Друзья! Давайте-ка пельменей настряпаем! Какие же проводы в дальнюю дорогу без пельменей? Помню, Гильфан в былые времена их очень любил. Часто заставлял меня и свою маму с тестом возиться, лепить пельмени.

Рахиля повязала фартук Маргариты, наскоро замесила тесто. Мы с Иваном вдвоём смололи мясо. А потом всей компанией принялись лепить пельмени. Руки у Рахили были ловкие, быстрые. Даром что лётчица, а гляди-ка, не разучилась стряпать. Пока мы слепим одну пельмешку, она успевает уже сделать целых четыре.

— Я сегодня вас так накормлю, что до самого Токио будете сыты, — смеясь, сказала Рахиля.

— Где бы ни сел за стол, буду вспоминать твоё мастерство, — сказал Иван.

— Милый ты наш дружок! — сказал я Рахиле. — Мы оба никогда о тебе не забываем.

Нам хотелось побыть втроём. Ведь завтра мы опять расстанемся, и неизвестно, на какой срок. И мы вышли на улицу.

Уже рассвело. Но было тихо и безлюдно. Шёл снег. Первый в этом году. Он падал большими пушистыми хлопьями. Рахиля запрокинула голову и, раскинув руки, закружилась. Она смеялась и кружилась. Мы в детстве так проявляли своё радостное отношение к первому снегу, чистому, почему-то пахнущему арбузами. Потом Рахиля взяла нас обоих под руки, видимо у неё кружилась голова. Она без умолку всё говорила и говорила.

— А помнишь, Гильфан-абый, как мы за Собачьим переулком, битком набившись в пароконные сани, катались с горы? — спросила Рахиля.

— Ещё бы! Как не помнить!..

— Ах, как мне хочется, чтобы вернулась золотая пора нашего детства! — грустно проговорила Рахиля, тихо вздохнув.

— Но, увы, такое бывает лишь в сказках.

— Сказки придумывают люди… А знаете, мальчишки, когда я скучаю по вас и мне хочется побыть с вами, я стараюсь думать о детстве.

— А я навсегда запомню сегодняшний вечер, — сказал я. — Сегодня мы сделали открытие.

— Какое? — спросила Рахиля.

— Оказывается, девчонки тоже могут быть верными дружбе! Мы с Иваном сомневались, приедешь ты или нет.

Рахиля засмеялась:

— Вам, мальчишкам, надо этому поучиться у девчонок!

Мы вернулись домой вовремя. Маргарита выкладывала пельмени в большое блюдо.

После завтрака мы развеселились, танцевали. Потом Иван попросил Рахилю:

— Раечка, спой нам по-татарски что-нибудь!

— Пожалуйста! — сказала Рахиля, разрумянившаяся после вальса. — Правда, давно я не пела, а для вас спою.

У Рахили был сильный и чистый голос. Она спела песню о том, как под окном выросли два дубка, один краше другого, и каждый из них мил её сердцу, и она не знает, которого она любит больше…

Рахиля умолкла, погрустнев. Мы с Иваном задумались и помолчали. Потом уселись втроём на диван. Рахилю посадили посерёдке.

— Раечка, почему ты не писала нам? — спросил Иван. — Ведь я тебе послал столько писем! Я на тебя тогда обиделся…

— Ведь Гильфан остался в окружении! — ответила она.

— Из-за этого ты не писала Ивану? — удивился я.

Рахиля пристально посмотрела на меня. Перевела взгляд на Ивана, потом грустно проговорила:

— Не знаю, мальчишки, поймёте ли вы меня… Я не хотела изменять привычке. А привыкла я, что вы всюду вместе. Если писала тебе, Гильфан, то писала и Ивану. Если писала Ивану, то непременно хотелось написать и тебе. Вот так… Я совсем не суеверная, но боялась, что стоит мне изменить привычке, и это может остаться навсегда… Дала зарок, что начну снова писать вам после того, как соберёмся все вместе. Давайте чаще переписываться, мальчишки. Знаете, мне очень не хватает ваших писем…

— Договорились. Жди от нас вестей издалека, — сказал я.

— Давайте помнить друг о друге, в какую бы даль нас ни занесла судьба. А теперь… А теперь, если можете, то проводите меня на вокзал. Мой поезд отходит через сорок минут. Я ведь тоже завтра улетаю в дальний рейс. Подготовиться надо… А дома я сказала, что повидаюсь с вами — и сейчас же обратно.

Мы все, даже мои дочурки, пошли проводить Рахилю к поезду.

А вечером мы с Иваном тоже были в дороге.

Во Владивостоке мы получили телеграмму: «Дружба остаётся в силе. Ваша Рахиля».