Прекрасны ли зори?..

Пятый рассказ Гильфана

Как-то вернулся я домой после работы; беспечно насвистываю, кепка сдвинута на затылок. Гляжу — Халиулла-абзый сидит в беседке, после баньки услаждает себя чаем. Оказывается, меня дожидается.

— Гильфан, поди-ка ко мне, — говорит.

Подхожу.

— Садись, — говорит, а сам этак пытливо меня разглядывает.

Я сел на скамейку.

— Куда ты катишься, парень? — спрашивает дядя, пронизывая меня строгим взглядом.

Я сразу же понял, что дядя узнал, как мы с Иваном часто стали играть с сезонниками в карты, а иногда и от вина не отказывались. Однако я помалкивал. В таких случаях лучше всего помалкивать, давно известно.

— Под откос катишься, — отвечает за меня дядя. — И своего друга Ивана сталкиваешь в отвал. Если не возьмётесь за ум, ей-богу, осрамлю перед всеми людьми вас, олухов!

Я знал, что за Халиуллой-абзыем такое водится: ходит взад-вперёд перед домом, заложив руки за спину, помалкивает, будто раздумывает над чем-то, да вдруг взрывается, как перекалившийся котёл. Попадёшься ему под горячую руку в такой момент — пощады не жди. Он обычно слов на ветер не бросает: сделает, как говорит.

— Вот что, Гильфан, — произносит дядя жёстким голосом. — Даю вам обоим месяц сроку. Вы уже не дети и белое от чёрного отличить умеете. Если не возьмётесь за ум, буду разговаривать с вами иначе. Напоминать больше не стану. Ступай.

Действительно, дядя больше не возвращался к этому разговору. Неделя минула, другая. Я думал, он забыл о нём. А он, оказывается, всё это время глаз с нас не спускал. Кажется мне, даже помощников в этом деле приобрёл. Иначе откуда ему знать о каждом нашем шаге?

Уверен, что это он настоял, чтобы нас вызвали в комсомольскую ячейку шахты, хотя мы ещё и не были комсомольцами. Нас там хорошенько распекли. Вышли оттуда — будто в бане побывали. И вдобавок в стенной газете «Молния» карикатуры на нас появились. Может, никто бы не догадался, что это мы, но похожими нас изобразили, черти: сидим и в карты режемся. А около газеты толпа собралась, от смеха за животы хватаются. Мы бочком протиснулись мимо них и дали тягу.

Но на этом наши злоключения не кончились.

Накануне выходного мы с Иваном принарядились пошли в поселковый клуб. Отдохнуть хотели, повеселиться. Входим в клуб, а там уже начинался спектакль. Вначале мы не поняли, в чём дело. Но только недоумеваем, почему это все оглядываются на нас и ухмыляются. И тут Иван говорит:

— Да это же опять про нас!

Пригляделся я, прислушался. И правда, сатирическая сценка про нас! А мы-то, дурни, вместе со всеми над собой же и хохотали! Хоть бы имена изменили! Даже этого не сделали!

Поворачиваемся мы с Иваном — и ходу из клуба. А вдогонку нам взрыв хохота.

Пуще всех выводили нас из себя девчата. Мы не находили места, где могли бы спрятаться от их насмешек. Просто житья от них не стало.

В довершение всего зарплату нам дали всего несколько рубликов. Мы стали было возмущаться, но нам спокойно говорят: «Сколько работали, столько заработали». И верно, весь месяц мы трудились неважно. Поглядели мы друг на друга с Иваном да и пошли прочь. Злющие — лучше нас никто не трогай.

Пришли домой. Попросил я тётю чай покрепче заварить.

А Халиулла-абзый расхаживает по комнате, молчит. Украдкой на нас поглядывает да усы покручивает.

Как говорится, колючка к колючке — и целый стог терния вырастает. Неожиданно из Астрахани приехала мама. Дурную весть она с собой привезла. Оказывается, моего отца застали, когда он из-под полы продавал рыбу. Судить собираются. Мать умоляет меня:

— Давай, сынок, наймём адвоката. Надо спасти отца. Ведь он родной же тебе!..

Мать денег у меня просит. Дал бы, но нету. Ни копейки. На душе и так муторно, а тут ещё мать причитает и плачет. Не выдержал я.

— Поделом ему! — кричу. — Так и надо! Всё искал окольных путей, чтоб разбогатеть. Доискался!

Мать руки сомкнула у груди, на меня перепуганными глазами смотрит. А у самой по щекам слёзы катятся.

Жалко мне стало мать, пожалел я, что не сдержался и нагрубил ей. Медленно повернулся, вышел из дому. Когда у меня бывало тяжело на сердце, мне всегда хотелось увидеться с Иваном. Сейчас только он мог мне помочь.

Утром я позвонил в шахту.

— Есть срочное дело, — сказал я Ивану. — После работы приходи к нашему месту, в «Аршинку».

«Аршинкой» назывался старый заброшенный забой. Мы часто собирались там и при свете шахтёрских ламп играли в карты. Тишина стоит, лишь слышно, как хлюпают капли, падающие сверху, да всё время над головой что-то скрипит, трещит, с шорохом песок сыплется. Нет-нет да с глухим уханьем где-то отвалится глыба, доносится отдалённый гул, будто мешок картофеля высыпали на деревянный пол.

А мы привыкли, не боимся. Лишь бы место было понадёжнее, чтобы никто не мешал.

— Я тоже хочу тебе кой о чём сказать, — говорит Иван, помолчав. — Обязательно приду.

Я направился в свою шахту.

Время длилось невероятно долго. В конце дня я сдал оборудование в полной исправности и направился в «Аршинку».

Вот он, пятый участок.

За грудой обвалившихся сверху камней зияет дыра в соседний штрек. Здесь позабытый погнутый вентиль вентиляционной трубы, не то ржавый, не то окрашенный в красное. И сразу же налево открывается вход в узкую пещеру, не имеющую, должно быть, конца, пропахшую сыростью и наполненную густой темнотой. Это и есть наша «Аршинка».

Вон за уступом промелькнул огонёк. Это Иван. Заслышав мои шаги, мигает мне шахтёрской лампой.

— Привет, джигит! — здороваюсь я.

— Здорово, Гильфан!

Мы пожимаем друг другу руки. Усаживаемся на камни друг против друга.

— Выкладывай, что собирался сообщить, — говорю я и, вынув из-за пазухи тёплую бутылку с вином, ставлю среди тускло поблёскивающих кусков антрацита, — Когда мы говорили по телефону, по твоему голосу я понял, что ты для меня приготовил что-то важное.

— Ты прав, Гильфан. Я скажу тебе что-то важное. Только позже. А сейчас давай договоримся раз и навсегда покончить с этим… — Иван кивнул на бутылку.

— Согласен! — говорю я. — Я предлагаю сейчас выпить в последний раз за то, чтобы никогда больше в рот не брать этой гадости.

— Я не хочу сегодня шутить, — с раздражением проговорил Иван.

Не успел я рукой пошевельнуть, он схватил бутылку за горлышко и швырнул её в кучу камней. Бутылка со звоном разлетелась вдребезги. Запахло вином. Теперь и у меня пропало желание балагурить. Мы несколько минут сидели молча, потом я спросил:

— Ну, так что же ты собирался мне сказать?

Меня начинало раздражать его молчание. Размышляет, что ли, о чём-то?..

— Читал новое постановление? — спросил Иван.

Я отрицательно качнул головой. Но, вспомнив, что он тоже меня не видит, как и я его, сказал:

— Не читал. Что за постановление?

— Постановление Центрального Комитета и Совнаркома. В нём говорится о критическом положении. План не выполняется…

— Хм, план не выполнили, значит. Не выполнили, так выполним.

Иван вздохнул и с чувством боли начал рассказывать о трудном положении на участке. Он так разошёлся, что стал ругать на чём свет стоит всех подряд: и начальника участка, и десятников, и себя, и меня.

Я вежливо заметил ему, что себя он может поносить сколько ему угодно, но меня пусть лучше не трогает. А то мы поссоримся.

— Нас ничто не заботило, не интересовало! — воскликнул он. — Этим, если хочешь знать, мы помогали вашим врагам!..

— Ну уж ты загнул! — возмутился я. — Ты что, нервный?

— Нам нельзя больше так жить!

— Что ты предлагаешь?

— Вступить в комсомол! — торжественно заявил Иван.

Это для меня было неожиданностью, и я присвистнул.

— Ты не свисти! — рассердился Иван. — Будь мы в комсомоле, мы давно бы знали, что нам делать. Одна голова — хорошо. Две — лучше. А там тысячи таких парней, как мы! Если все вместе возьмёмся, можем в своей шахте порядок навести.

— Сомневаюсь, — проговорил я задумчиво.

— А ты не сомневайся! С сомнением нельзя приступать ни к одному делу.

Мы впервые в нашей жизни разошлись с Иваном в мнениях. Он, видно, всё заранее обдумал, а для меня это было неожиданностью. Мне было необходимо поразмыслить. Теперь я напряжённо думал совсем не о том, ради чего, собственно, и пригласил сюда Ивана. Наш разговор принял такой оборот, что казалось даже как-то неуместным просить Ивана занять мне денег… Неожиданно чуть в стороне тяжко вздохнул потолок. Что-то загрохотало, будто по каменистому шляху мчатся несколько телег, под нами вздрогнула земля. В лицо ударила удушливая пыль.

— Обвал! — закричал я и не услышал своего голоса.

Меня что-то больно ударило в плечо и отшвырнуло в нишу, оставшуюся в стене после того, как оттуда выгребли уголь.

Не знаю, сколько времени я пробыл в беспамятстве. Очнувшись, обнаружил, что по плечи завален щебнем. Не могу пошевелиться. Болит плечо. «Неужели конец? — промелькнула мысль. — Где Иван? Что с ним?» Я попробовал окликнуть его. Но из горла вырвался лишь хрип и слабый стон. В одно мгновение вся моя жизнь пронеслась перед глазами, привиделись близкие мне люди: мама, Халиулла-абзый, мои братья, друзья. И Рахиля. Почему она плачет? Может, по мне?.. Всё это медленно угасло. Наступила чёрная, непроглядная ночь. Неужели навсегда?..

Нет, нет! Этого не может быть! Я не хочу! Я, напрягшись изо всех сил, освобождаю из-под щебня руки. Передохнув немного, начинаю сбрасывать с себя камни. Хватаясь за острые уступы, подтягиваюсь, царапаю землю, ломая ногти. С трудом выползаю из-под груды камней и щебня. Кричу:

— Иван! Иван! — и сам едва различаю свой голос, будто уши заткнуты ватой.

Где мой друг? Успел ли броситься в ближайшую нишу? Может, ему похуже, чем мне, и он ожидает моей помощи?

Где-то сверху опять доносится шорох. Я с отчаянием понимаю, что это сыплются другие камни. Несколько глыб скатывается к моим ногам.

— Ива-а-ан! — зову я снова и, приложив к уху ладонь, прислушиваюсь.

Слышно только, как песок шелестит, ссыпаясь сверху, да звучно шлёпаются капли. Снова хватаю и отбрасываю в сторону камни. Буду работать, пока не найду Ивана.

Прерывисто дыша, я в изнеможении повалился на землю. Сердце бьётся часто-часто, будто отбойный молоток. Чу! Сквозь удары сердца ко мне пробиваются другие звуки. Они будто исходят из самой земли. Я приподнимаю голову и прислушиваюсь. С той стороны завала доносится еле различимый шорох, похожий на царапанье. Это Иван!

Как важно сейчас узнать, что ты не одинок в этой кромешной тьме! Пусть Иван тоже узнает, что нас двое! Вдвоём легче выбраться из этой западни. Я схватил камень и начал отчаянно бить о стену. Потом прислушиваюсь. Иван должен услышать мои сигналы…

Нет, так нельзя. Надо спокойнее. Надо хорошенько всё продумать, каждый шаг, каждое действие. Одно неосторожное движение — и опять недалеко до беды.

Сижу, прижав потный затылок к холодной шершавой стене. Теперь отчётливее слышу шорох — будто мышь возится. Несомненно, это он. Наверно, тоже разбирает завал. Наверно, тоже ищет меня.

Я поднимаюсь и, натыкаясь в темноте на острые камни, снова принимаюсь ворочать глыбы, осторожно отставляю их в сторону. Потом отбрасываю куски помельче. Выгребаю щебень. Постепенно между многотонными кусками породы образовался узкий лаз. Я ползу по нему, опасаясь задеть свисающие надо мной камни. Малейшее прикосновение — и они могут рухнуть, завалить меня, теперь уже навсегда.

— Гильфан! — слышу я впереди тихий голос Ивана. — Гильфан!

Он тоже делает подкоп в мою сторону.

— Я здесь, Иван! Я пробираюсь к тебе!

Мне за шиворот сыплется песок, набивается в уши, в ноздри. Я отплёвываюсь.

— Что ты орёшь? Тише! Тише разговаривай, Гильфан! — где-то совсем близко слышен голос Ивана.

Только сейчас дошло до моего сознания, какую оплошность я допустил, начав кричать в штреке. Вспомнились рассказы Халиуллы-абзыя о том, как чей-то крик в подземелье вызывал обвалы. Вот, оказывается, почему Иван молчал, не отзывался на мой зов. Или, может, откликался, но так тихо, что я его не слышал. Что и говорить, он оказался смышлёнее меня.

— Хорошо, Иван, — говорю я шёпотом, однако так, чтобы он меня услышал. — Ты не очень спеши, нам надо беречь силы…

Наконец мы встретились. Несколько мгновений лежали неподвижно, прижавшись потными лбами друг к другу. У меня вдруг запершило в носу и защипало в глазах. По щеке, защекотав, скатилась слеза. Ничего, в темноте Иван не увидит. Впрочем, он, кажется, и сам подозрительно шмыгает носом.

— Ползи за мной, — шепнул Иван и начал осторожно пятиться назад. — Отсюда легче пробраться к выходу.

Я пополз. Действительно, выход где-то в этой стороне. Иван мог и без меня начать его искать. Однако не захотел оставить друга в беде.

Мы оба вылезли из проделанной нами норы. Долго сидели молча, собираясь с силами. Каждый про себя обдумывал, как быть дальше.

— Надо пробраться к штреку, — сказал Иван. — До него недалеко. Если, на наше счастье, выход из «Аршинки» не завален, то мы как-нибудь выберемся. Но если и в штреке обвал…

Ниша, где мы находились и куда Иван успел юркнуть, когда начался обвал, была довольно просторной. Но долго оставаться в ней было опасно. Поэтому мы принялись за дело. Вдвоём берёмся за большущие камни, складываем их позади себя. Те, что полегче, передаём из рук в руки. Впереди себя берём, перекладываем назад: расчищаем путь из забоя к штреку. Лишь бы какая-нибудь глыба невзначай не скатилась на нас, увернуться некуда: вперёд дорогу ещё не отрыли, назад — сами заложили. А иной раз и песчинка вызывает обвал.

Не знаю, сколько времени мы трудились. Наша лазейка упёрлась в стену. Ощупываем руками — сплошная каменная стена.

— Зря старались!.. — простонал я.

— Не зря, — спокойно сказал Иван. — Если это левая сторона забоя, то мы по ней выйдем к штреку.

— А если это не левая, а правая? У меня всё в голове перепуталось. Меня швырнуло куда-то, и я забыл, где какая сторона. Ты уверен, что мы идём в нужном направлении?

— Не уверен… Но, по-моему, в этой стороне штрек.

Слегка отдохнув, мы начали проделывать лазейку вдоль стены. Всё труднее становится дышать. Жарко. Даже в полдень на берегу Ушны не бывало так жарко. Во рту пересохло от жажды. Хотя бы глоток воды… Иван тоже облизывает потрескавшиеся губы, но помалкивает, не хочет мне напоминать про воду. И я молчу. Если не говорить про воду и еду, легче переносить и жажду и голод…

Мы уже с трудом двигаемся. И сесть нельзя. Если сядем, можем уснуть. Отдыхаем стоя, прижавшись друг к другу спиной. А сон одолевает. Как замечу, что тело Ивана расслабло, а его голова поникла, тормошу друга. А я забудусь, он тычет локтем меня в бок. Спать нельзя. Уснуть там, где недостаёт воздуха, — значит никогда не проснуться.

И всё-таки руки не дрожат предательски, как несколько часов назад. И дышу ровнее, хоть воздуху мало. И сердце бьётся спокойнее. И страха больше нет. Потому что рядом со мной Иван. Я оборачиваюсь и хлопаю его по плечу.

Мне хочется рассказать какую-нибудь забавную историю, чтобы рассмешить Ивана. Но ничего подходящего не приходит в голову.

Вдруг Иван сильно дёрнул меня за руку.

— Слышишь? — спрашивает с тревогой. Дышит часто-часто. Схватился рукой за горло, будто хочет расстегнуть тесный ворот рубашки, да никак не может.

— Что с тобой, Иван? Я ничего не слышу.

— А ты прислушайся. Кто-то на кубызе играет… Слышишь? Всё ближе, ближе…

— Никакого кубыза не слышу, — шёпотом отвечаю я. И вдруг мне самому чудится щёлк перепелов в поле, погромыхивание телеги…

Откуда же доносятся эти чудные звуки?

И я догадался.

— Это у нас в ушах шумит, Иван, — говорю ему. — Кислороду не хватает. Нам уже начинает чёрт те что мерещиться. Держись, Иван…

А про себя думаю: «Если останемся живы, вот уж когда будем по-настоящему ценить жизнь!»

— Может, в Лисичанск поехали бы учиться… — с грустью говорит Иван, будто разгадав мои мысли.

— Мы ещё поедем в Лисичанск! Только давай поработаем ещё, а потом опять отдохнём.

— Давай, Гильфан, поработаем…

Опять ворочаем камни. Теперь даже маленькие поднимаем вдвоём. Одному не под силу. Разгребаем руками щебень. Иван нашёл округлый деревянный обрубок. Видно, это часть стойки, подпиравшей стену. Мы ласково гладим этот кусок деревяшки, нюхаем. Она чуть-чуть попахивает сосной. В эту секунду нам казалось, что на земле нет ничего прекраснее запаха сосны. Маленький обрубок дерева напомнил нам о земной жизни, вселил в нас надежду. Значит, мы не ошиблись, направление выбрали правильное.

Вдруг откуда-то повеяло прохладой. И сразу стало легче дышать.

— Чуешь, свежестью потянуло? — спросил Иван. — Это из штрека…

— Да, Иван, из штрека! Это спасение!

— Ещё рано радоваться… Возрадуемся, когда солнце увидим.

Мы подложили под голову обрубок сосны и прилегли. Сил не осталось держаться на ногах. От жажды язык прилипает к нёбу. На зубах хрустит песок…

Неизвестно, сколько мы спали. Главное — проснулись. А ведь могли не проснуться.

Я очнулся и тут же растолкал Ивана.

— Опять кубыз играет, — говорит он, едва открыв глаза.

— Пусть играет! Это же здорово! — говорю ему. — Под музыку легче работать. Вставай, пора на работу.

Медленно продвигаемся вперёд. До штрека всё ближе и ближе. Нашли ещё обломок стойки. На его конце железная скоба. Расшатали скобу, еле-еле выдернули. Теперь у нас появилось хоть какое-то орудие.

Ниши, в которых мы убереглись от обвала, в каких-нибудь шести-семи метрах от штрека. А мы уже столько времени преодолеваем это расстояние. Видать, случился фронтальный обвал. Над нами опять словно бы вздыхает земля, поскрипывают перекладины, шелестят струйки песка.

Вдруг оглушительно хрястнуло бревно. Загромыхали, валятся сверху камни. Мы машинально обнялись с Иваном. Сейчас потолок осядет и погребёт нас. Я до боли закусил губы, чтобы не закричать…

Но потолок обвалился поодаль. Там, откуда мы уже ушли. Над нами он только прогнулся. Угрожающе трещали перекошенные балки. Нам прямо на макушки, за ворот сыпался песок.

Потянуло свежим ветром. Мы протиснулись в узкую щель между обрушившейся гранитной глыбой и стеной. Кубарем скатились в штрек. Несколько минут лежали недвижно. Казалось, последние силы покинули нас. От усталости и ушибов я не мог даже пошевелить рукой.

Иван поднялся первый. Он разыскал вентиляционную трубу и щиток с инструментами. По ним мы смогли правильно сориентироваться. Поддерживая друг друга и хромая, мы медленно побрели вдоль штрека. Наконец увидели спасительные огоньки…

Оказывается, мы более суток пробыли под землёй. Нас уже начали искать. Но, как мы и думали, совсем не там, где мы были.

Дома мы спали беспросыпно двое суток. А когда встали, мама растопила баню. Столько пару было, что мы с Иваном чуть уши не ошпарили. Хлещем друг дружку берёзовыми вениками, пахнущими мятой и полынью, песни распеваем, громко смеёмся ни с того ни с сего. Вроде бы смешного ничего нет, а мы хохочем вовсю. Радостно нам, весело. И есть с чего веселиться.

Ссадины на теле щиплют. Но зато мы уже отдохнули и теперь не чувствуем боли. К нам возвратились прежние силы. А беда, которую вместе испытать пришлось, породнила нас ещё больше.

Мы вышли из бани разрумяненные и чистые. Напились чаю с мёдом. Сидим, как почётные гости. Мать хлопочет у стола — одно подаёт, другое убирает. А самовар паром исходит, пыхтит, как паровоз.

Потом мама села напротив, подпёрла рукой подбородок и глаз от нас оторвать не может. А глаза-то слёз полны и радости.

— Ешьте, набирайтесь силёнок, — приговаривает мама, придвигая к нам всякие вкусности. — Ангел-хранитель простёр над вами крылья, уберёг вас. Из пасти самого Азраиля вырвались…

Мы вышли в сад. Сидим в беседке, на ветру прохлаждаемся. Каким же он нам кажется сладостным, этот ветер!

Иван в моей одежонке. Та, в которой мы вышли из-под земли, превратилась в лохмотья. Её пришлось выбросить. Гляжу на Ивана, и меня смех разбирает. Он выше меня ростом. Мои брюки ему чуть пониже колен. Он похож в них на цаплю. Я сказал ему об этом.

Иван молчит, насупясь, взглянул на меня в упор.

— Твоя матушка сказала, что Ванька Рогов на каникулы приехал. Пойдём-ка к нему, — сказал Иван.

— Зачем?

— Точка! Надо и нам готовиться в техникум.

Ванька оказался дома. Он пригласил нас в комнату.

Но мы предложили отправиться в сад. С наслаждением растянулись на душистой траве. До сего времени я не замечал, что обычная трава так хорошо пахнет. Ванька взахлёб рассказывал о своей студенческой жизни. Да вдруг осёкся.

— Что это вы уткнулись мордами в траву, словно есть её собрались? — спросил он.

— Как она здорово пахнет! — проговорил Иван.

— Иди ты! — не поверил Ванька Рогов и, сорвав пучок травы, поднёс к носу.