Прекрасные тела

Глава первая НЕОБЖИТОЕ ПРОСТРАНСТВО

В которой Джесси Жирар размышляет о возможности любви, покупает еду для вечеринки, и мучается «синдромом хозяйки».

Вечер застал ее посреди пустынной нью-йоркской улицы, где она смеялась, смеялась, как сумасшедшая, какой, вероятно, и была. Она не ощущала бьющего все рекорды холода, потому что помимо одежды ее грело кое-что еще. Она узнала это чувство, хотя и боялась назвать его. Конечно же, так согревает только любовь, облекая мягко и незаметно, точно лежащая на плечах пелерина. Она словно бы куталась в кашемир, и на мгновение ей даже пришло в голову, что люди покупают столько дорогих шерстяных и меховых изделий (а она только что шла мимо ярко освещенных магазинов Сохо),[1] пытаясь хоть чем-то заместить утраченное чувство.

По дороге к дому у Джесси, очевидно по причине низкой температуры (на улице было минус пять градусов), возникла оптическая иллюзия. Она видела улицу совсем иначе, словно сквозь очки со слишком большими диоптриями. Здания на удивление отчетливо выделялись на фоне вечернего неба и как будто надвигались на Джесси, увеличиваясь в размерах и навевая воспоминание об эффекте трехмерного изображения, впервые появившемся в фильмах ее детства. Она и саму себя воспринимала как-то явственнее, острее, ведь все только что изменилось к лучшему. Ну разве это было не чудесно? Она снова засмеялась и словно бы услышала его голос, проигрывая про себя их диалог.

Как могла она забыть о любви? Что она делала все последнее время, если это чувство было так надолго для нее потеряно? Она будто очнулась от дремы, лишенной сновидений и длившейся почти десять лет.

Да, да, именно столько лет назад Джесси распрощалась с призрачными мечтами о семейном счастье. Она давно рассталась со своим мужем, с которым была связана с юных лет, и брак потерял для нее всякий смысл. Она отвергала саму идею бракосочетания как венца отношений (правда, время от времени в ее сознании всплывала картинка, напоминающая одну из этих шутливых поздравительных открыток: жених и невеста на верхушке торта). Все эти годы она внутренне противилась непрошеным свадебным видениям. «Я знаю кое-что получше», — думала она. В те моменты, когда Джесси испытывала потребность в мужском обществе, ей представлялось уютное объятие в ванной, прикосновение к ее спине теплого мужского живота в постели — для приятных снов. В ее воображении возникал тот, кому можно сказать: «Я простудилась», с кем можно взять одно блюдо на двоих в ресторане, кто проводит домой с вечеринки на другом конце города. Пусть даже случайный знакомый, сосед или просто друг. Приятель, с которым она будет путешествовать по свету, когда закончит свою работу, если, конечно, она ее когда-нибудь закончит… Да, порой она думала, что могла бы делить с кем-то свои дни, но одиночество казалось ей предпочтительнее.

И вдруг мужчина застал ее врасплох и — вот те на! — привел в состояние блаженства. А ведь она совсем забыла о том, каково это — когда на тебя обрушивается любовь. «Обрушиться» — подходящее слово, ибо они с Джессом, словно в забытьи, рухнули на кровать…

Пока Джесси шла по направлению к своему кварталу, воспоминания о последних днях предохраняли ее от жгучего холода (впоследствии выяснилось, что это был самый холодный вечер года). Как же могла она забыть о сексе? Прошло три года с тех пор, как она занималась любовью в последний раз, — такого длинного перерыва у нее еще не было… и все же…

Она до сих пор смеялась над шутками, которые так веселили их с Джессом, — «чувствую, как у меня кости скрипят». Любопытно, что ее тело помнило, знало все, и бедра сами то принимали традиционное положение, то вдруг оказывались в непривычной позиции. «О да, когда-то я это делала», — думала она, лаская его грудь и целуя соски…

«О господи, перестань думать о сосках… — приказала себе Джесси. — Пора спуститься на землю…» Она полезла в карман за перчаткой, которую он потерял, а она потом нашла. Какая же любовь без талисмана? Старая кожаная перчатка сохраняла форму его пальцев и даже отпечаток линий ладони. Теперь Джесси держала перчатку точно так же, как прошлой ночью — его руку. Надо не забыть сказать ему, что его перчатка у нее. Джесси обнаружила ее в своем кармане, когда уже села в самолет.

Этой ночью Бутан-стрит казалась пустынной и безжизненной, как лунный пейзаж. Последних прохожих Джесси встретила два квартала назад. Впоследствии она вспоминала и о них, как о предвестниках того, что этот вечер будет особым. Это были три одиноких создания: торговец наркотиками, совершенно несовместимый с Рождеством, рассчитывающий, что кто-то приобретет его фармацевтические дары; эксгибиционист, выглядывающий из подъезда; женщина в моторизованном инвалидном кресле, мчащаяся по улице на всех скоростях с блаженной улыбкой на лице.

В другой вечер Джесси, возможно, удивилась бы: как эта женщина — парализованная, в одиночестве едущая по городу, — может чувствовать себя счастливой? Но сегодня Джесси почему-то понимала ее. В другой вечер наркодилер вызвал бы у нее негодование, но сейчас она подумала: «Это ужасно, но, должно быть, он помогает забыться тем, кто страдает». В другой вечер эксгибиционист уж точно внушил бы ей отвращение, но сегодня она его пожалела: бедолага, трясет своим членом на ветру, пытаясь в одиночестве достичь удовлетворения.

Великая благодать снизошла на Джесси. Она была признательна событиям прошлого уикенда за то, что чувствовала себя обновленной (к ней снова прикоснулись!), и это новое ощущение согревало ее и придавало ей бодрости. А ведь Джесси уже боялась, что этого у нее больше не будет. В особенности теперь, в последние годы, после серии тяжелых испытаний, одно из которых оставило след на ее теле. Неужели все так просто? Все, что ей нужно, это прикосновение? Неужели один человек мог все изменить? Так или иначе, если раньше она брела по жизни, опасаясь будущего, то теперь мчалась, радостная и окрыленная, готовая ко всему, что может случиться.

Сегодня Джесси предстояло «социальное испытание», но это не очень-то ее беспокоило. Если бы она всерьез задумалась об организации вечеринки (а на подготовку у нее оставалось меньше часа), то признала бы поражение заранее. Она была слишком счастлива, чтобы сосредоточиться на деталях; состояние эйфории отделяло ее даже от самой себя. Мысленно она все еще оставалась в Колорадо. Она думала не о том, что должна делать, а о том, чем занималась недавно… Поцелуи, объятия… В ее воображении возникали его лицо, его грудь, с которой она шутливо попрощалась, сунув голову ему под свитер, когда они сидели в его машине, припаркованной в аэропорту. Джесси все еще помнила, какая у него кожа на ощупь, как она пахнет и даже какова она на вкус. Наконец-то Джесси поняла все, что когда-либо читала о колдовских заклинаниях и о «седьмом небе».

Стоит ли рассказывать подругам об уикенде? Может, лучше сохранить эту историю — такую чудесную, такую интимную — при себе, ни с кем ею не делиться? Вдруг, если она произнесет эти слова вслух, чары развеются, растворятся в атмосфере, как пар, поднимающийся из канализационного люка?

«Перестань думать об этом, — сказала она себе. — Приведи квартиру в порядок, приготовь ужин, откупори вино, зажги свечи». Ее шаг ускорился — она старалась идти в ногу со своими мыслями. «Как только приду домой, надо сразу зажечь духовку и убраться хотя бы немного». Вспомнив, какой у нее там беспорядок (неглаженое белье на кровати, куча бумаг на столе), Джесси засмеялась.

«Я обречена, — призналась она себе, сдавленно хихикнув. — Видимо, боги в заговоре против меня». В этот день даже погодные условия были «неблагоприятными», причем становились все хуже и хуже. Метель, из-за которой Джесси пришлось на день отложить возвращение в Нью-Йорк, теперь нагнала ее здесь. Пока она шла, ветер все усиливался. Судя по прогнозам, ожидался снегопад.

Борясь с ветром, дувшим с реки, Джесси преодолевала длинный, но, к счастью, последний квартал, отделявший ее от дома. Ветер был такой мощный, что на каждые два шага вперед приходился один шаг назад. Джесси несколько раз останавливалась, чтобы перераспределить вес своей поклажи. Руки были оттянуты тяжелыми мешками с красным австралийским вином, минеральной водой «Пеллегрино», пятью корнуоллскими цыплятами[2] и десятью фунтами золотого юконского картофеля.

И зачем только она купила такую тяжелую еду? Почему картошку? Большинство подруг сидят на диете; они разозлятся от одного вида картошки. Более того, у них могут возникнуть неприятные ассоциации. В настоящий момент Джесси и сама чувствовала себя в чем-то похожей на картофелину, закутанная в бежевый пуховик, бесформенный и громоздкий, с головой, торчащей из ворота, как шишковатый росток.

Она прошла добрую дюжину кварталов от «Дина и Де Луки». Ботинки оказались вполне водопроницаемыми, из-за чего ее ноги тоже были, как картофелины, только промерзшие. Когда Джесси в очередной раз остановилась, один из пакетов выскользнул у нее из рук и плюхнулся дном в подтаявшее месиво грязного снега. Промокшая бумага прорвалась, и цыплята — пять куриных трупиков с пупырчатой кожей — «выпорхнули» из пакета прямо на загаженный тротуар Хадсон-стрит. Джесси выругалась, наклоняясь, чтобы подобрать цыплят, и тогда посыпались продукты из других сумок. Три так называемых кровавых апельсина, которые она собиралась резать и залить кассисом,[3] проворно покатились к открытому канализационному люку. О боже, и с чего это ей вздумалось устраивать торжественный ужин в своей квартире? Почему они не договорились просто пойти в ресторан? Увы, им показалось, что по такому случаю нужно устроить нечто особенное…

Час назад Джесси сбежала по трапу самолета. Примчавшись домой, она попросила таксиста подождать, бросила чемодан и поехала в магазин, чтобы накупить как можно больше готовой еды. Ну почему возле прилавка в ней проснулись кулинарные амбиции? Почему она отошла от намеченного плана и не купила уже готовое блюдо?

Ползая по тротуару и собирая вывалившиеся продукты, Джесси вспомнила о своих мотивах. Сегодня она хотела устроить нечто необычное, запоминающееся… а потому еда «на вынос» казалась чем-то слишком обыденным. Джесси решила приготовить все сама, чтобы довести каждое блюдо до совершенства. Ей показалось, что это придаст вечеру большую праздничность, большую оригинальность. Купить цыплят и приготовить их самой не так уж сложно, к тому же готовые раз в десять дороже. Ох уж эти крохотулечные птички — такое ощущение, что чем они меньше, тем больше за них приходится выкладывать.

«Я могу сделать абрикосовую глазурь», — сказала себе Джесси, но не задумалась над вопросом: когда? Как выкроить для этого время? Потом, конечно же, она решила, что заказывать доставку рискованно: у нее больше шансов успеть с готовкой, если она сама привезет купленные продукты домой. Она рассчитывала взять такси (о деньгах лучше не думать — это разорительный, но важный вечер). Сейчас только время имело значение. Джесси стояла на краю тротуара, пытаясь поймать машину, но, конечно же, ей не подвернулась ни одна. И вот результат: уже половина шестого, а у нее — еще сырые цыплята, неприбранная квартира и… пять лучших подруг, которые должны прийти через час.

Невероятно. Конечно же, они поймут — лучшие подруги, как-никак. Они знакомы очень давно, и порой им доводилось видеть друг друга в самых неприглядных ракурсах. Это была «банда» старого «Тереза-хауса», первые подруги Джесси в Нью-Йорке. Всякое случалось: они помнят друг друга голыми, больными, плачущими, пьяными. Но это вовсе не значит, что подобную «правду жизни» надо совать им под нос сегодня. Все-таки они собрались праздновать, а потому им вряд ли понравится сидеть посреди кавардака.

Нагнувшись к тротуару, чтобы собрать маленьких холодных цыплят, Джесси представила себе свое жилище и увидела двухнедельную гору выстиранного, невыглаженного белья, громоздящуюся на кровати. Бумаги разбросаны по всей гостиной, кошачий туалет в ванной не убран… И когда она успеет все это разгрести? Она мысленно перескакивала с одного на другое, не зная, за что взяться в первую очередь. Сервировать стол, поставить в духовку цыплят? Будь у нее хоть минута лишняя, она бы с радостным воплем влезла под горячий душ. Какое там — Джесси знала, что у нее и пописать-то времени нет, хотя это ей просто необходимо.

Когда она поднимала апельсины, у нее в сумочке зазвонил телефон. Джесси вздрогнула: она еще не успела привыкнуть к мобильнику и питала к нему двойственное чувство. Еще неделю назад она с подозрением поглядывала на людей, идущих по улице и разговаривающих словно бы сами с собой. Ей казалось, что они выглядят идиотами, и вот теперь она — в их числе. Телефон с электронной настойчивостью трезвонил из глубины ее сумочки. На мгновение Джесси показалось, что это ее кошелек обращается к ней — голос материализма, решившего о себе напомнить. Она достала мобильник и попыталась ответить, но в трубке слышалось только отдаленное кудахтанье, совершенно неразборчивое на фоне завываний ветра.

Хотя Джесси и знала, что это не он — не мужчина, которого она вот только что полюбила, — у нее участилось сердцебиение, и ей пришлось задержать дыхание, когда она ответила в трубку. Он обещал позвонить сегодня, но позже. Она не сомневалась, что он сдержит слово: он удивительный человек, ему можно верить. Но пока еще слишком рано. «Восемь часов», — сказал он. Значит, это звонил кто-то другой. Телефон снова ожил, но на сей раз из трубки доносился только механизированный стон, словно крошечный мобильник засек какие-то галактические неполадки в заоблачной высоте.

Джесси предположила, что звонила одна из подруг, решившая не дразнить стихии сегодня вечером. Ну кто по доброй воле выйдет на улицу в такую погоду?

Сегодняшний вечер был просто идеален для домоседов. Даже Джесси подумывала, не провести ли его в одиночестве, сидя в старом мягком кресле, кутаясь в плед, прихлебывая горячий суп, читая, гладя кошку, вновь переживая тайные восторги путешествия в Колорадо. Возможно, ей следовало позвонить подругам из аэропорта и все отменить, пока еще оставалось время.

Но Джесси уже затратила слишком много усилий. Сперва было не так-то просто выбрать день, который всех бы устроил. Джесси подробно изучила календари всех подруг: шесть женщин — шесть календарей. Потом оказалось почти невозможно уговорить Клер принять вечер в свою честь. Та долго сопротивлялась, говоря: «К чему такие хлопоты?», но Джесси все-таки уломала ее, поклявшись, что они не будут называть эту вечеринку бэби-шауэром.[4]

По правде сказать, все они беспокоились за Клер: вот уже три месяца она ни с кем из них не встречалась. Это было загадочно и совсем на нее не похоже. Она перестала посещать их балетные классы, кружок чтения, спектакли Манхэттенского театрального клуба. Подруги приглашали ее в ресторан, в кино, еще куда-нибудь, но она избегала любых встреч. Это производило странное впечатление, и Джесси хотела понять, в чем дело. А значит, праздник, «не бэби-шауэр, но на самом деле бэби-шауэр», должен был состояться сегодня: подругам ни за что бы не удалось выкроить другой день.

На мгновение Джесси пожалела о своем переезде из центра Манхэттена, посокрушалась и о том, что вызвалась быть хозяйкой сегодняшнего вечера. Она стала лихорадочно рыться в сумочке, пробираясь сквозь ворох чеков, помад, карандашей, и наконец обнаружила ключи — на самом дне. Ключи были индустриального вида, жесткие и функциональные, как и сам дом, бывшая фабрика.

Над входом в здание все еще сохранялось выгравированное имя владельца фабрики Франкенхаймера. Ирония судьбы заключалась в том, что в 1917 году на этой фабрике по производству шляп работала бабушка Джесси, но сама Джесси узнала об этом, уже приобретя свой чердак. Чуть меньше века назад ее бабушка выстаивала здесь от звонка до звонка (возможно, прямо в том помещении, где теперь жила ее внучка), приклеивая — за доллар в неделю — перья к фетровым шляпам. А теперь Джесси Жирар, ее внучка, взяла банковский кредит на полмиллиона долларов, чтобы поселиться в этом месте. Это сколько же перьев надо приклеить? К какому количеству шляп? Сколько перышек нужно, чтобы прокормиться?

В очередной раз перераспределяя тяжести, Джесси уронила мобильник в грязь и, только наклонившись, чтобы поднять его, заметила, что куча, которую она считала мусорной, неожиданно поднялась и уже караулит у подъезда. Оказалось, это местный бродяга — Джесси видела его раньше. Он носил летный шлем с меховой оторочкой, шинель и рваные галоши. Наверное, он попрошайничал, хотя чаще всего просто бормотал непристойности или выкрикивал: «Все говно». Правда, иногда он пытался конкретизировать свои претензии к миру и тогда выдавал что-нибудь странное вроде: «А у всех теперь… один и тот же одеколон».

Сейчас бродяга подошел к Джесси поближе, и она с удивлением заметила, что на плече у него болтается дорожная сумка со значком фирмы «Ральф Лорен»: крошечный человечек верхом на лошади — игрок в поло, готовый нанести удар. Неужели этот бомж — беглец от гламурного стиля жизни, от реальности в духе «Ральф Лорен»? Эта мысль заставила Джесси задрожать сильнее, чем от жгучего холода. Нет, конечно же, нет: он добыл эту сумку явно незаконным способом. Сумка «Ральф Лорен» была в хорошем состоянии, двухцветная, наполовину холщовая, наполовину кожаная. Бродяга запустил руку в сумку, а потом шатнулся в сторону Джесси. Она ощутила пары алкоголя и собственный запах бомжа — ядреный и какой-то даже фруктовый, как от гнилого банана. Он что-то шепнул ей на ухо, но она постаралась не слышать. Только открыв дверь и проскользнув в подъезд, Джесси осознала, что он сказал:

— Экстази.

— Спасибо, не надо, — на автомате пробормотала она.

Экстази. Дрожа, но в то же время радуясь, что наконец-то попадет в тепло, Джесси села в бывший грузовой лифт, поднялась на последний, двенадцатый, этаж и сразу же оказалась на своем чердаке.

Чердак у нее чудесный (говоря словами ее подруги Марты, «умереть — не встать»), с большими окнами, выходящими на юг и на запад, где видна блестящая полоска Гудзона. Джесси никогда не могла понять, что Марта имеет в виду под выражением «умереть — не встать»: что место такое восхитительное или что человека, побывавшего здесь, может хватить кондрашка? А может, расположение столь откровенно роскошное, что гость с более скромными жилищными условиями просто лопнет от зависти? Марта постоянно трубила о каких-то «умопомрачительных холлах» и «зашибись каких кухнях». В сущности, Джесси могла это понять: цены на недвижимость в Нью-Йорке выросли убийственно, да и шпиль какой-нибудь очередной башни способен пронзить вам сердце.

Покинув Колорадо с его скалистыми, но немного сглаженными снежным покровом горами, Джесси испытала некоторый ужас, возвратясь к своему городскому пейзажу. Кругом высились небоскребы — четко очерченные, светящиеся финансовые гиганты, дух коммерции, воплощенный в архитектуре. Неужели они всегда так ярко освещены? Когда Джесси слишком много работала или запаздывала даже с минимальными выплатами кредита, у нее возникала своего рода оптическая иллюзия: город превращался в картину художника-кубиста, углы зданий казались острыми, как лезвия кинжалов.

К югу от фабрики Франкенхаймера возвышалась одна особенно заметная офисная башня. Лисбет, подруга Джесси, в шутку называла это здание «Дартом Вейдером»[5] — обсидиановое, озаренное слепящим светом, оно смотрело на Джесси, бравируя своей агрессией. «Дарт Вейдер» даже навевал Джесси кошмарные видения (причем не ночью, а днем): ей представлялось, что она скользит по гладкой поверхности башни, тщетно царапая ногтями по стеклу, и так до самого низа. Смертельный спуск по стеклу. Джесси родилась не в Нью-Йорке, и, как ни нравилось ей здесь жить, иногда у нее внутри все сжималось от страха. Нью-Йорк стал ее домом, но у нее часто возникало такое чувство, что, если ей действительно случится упасть, никто не подстелет соломки.

Теперь, вернувшись после недолгого отсутствия, Джесси была изумлена, насколько изменился чердак, пока ее не было, как явственно проступили в нем следы прошлого. Чердак словно бы считал себя не квартирой, а по-прежнему фабричным помещением: хозяйку встретили только тени, дышащие вековой памятью; призраки тяжелого, низкооплачиваемого труда, прячущиеся по углам.

Перепрыгнув через мягкий саквояж, своими изгибами напоминающий человеческое тело, Джесси влетела в свое «необжитое пространство» площадью тысяча восемьсот квадратных футов. Год назад она приобрела это помещение, прельстившись, главным образом, определением «необжитое пространство». Это словосочетание будило ее фантазию, помещение представлялось ей необитаемым островом, обетованной землей, где она сможет построить дворец, разбить чудесный сад. И потом, она была счастлива купить «необжитое» помещение, поскольку на «обжитое» ей просто не хватило бы средств. Словом, это пространство притягивало Джесси, словно чистый лист. Но она не подумала о том, как неуютно обитать среди неоконченных работ, как тяжело не просто выживать, но и трудиться в помещении, представляющем собой в течение последних восьми месяцев строительную площадку.

Сегодня, возвратившись из краткого путешествия, Джесси с первого же взгляда поняла, что новое жилище потеряло для нее всякую привлекательность. Это помещение выглядело не по-домашнему, пахло не по-домашнему, а потому она не воспринимала его как свой дом.

Джесси вдохнула запах штукатурки. Ей уже давно хотелось пописать, но как только она вошла в квартиру, то поняла, что это ей жизненно необходимо. Естественная потребность пересилила желание послушать сообщения на автоответчике и просмотреть целую кучу писем, просунутых под дверь. Плотно сжав коленки она, кое-как семеня ногами, поспешила к туалету. В этом странном танце она пронеслась мимо кошки, показавшейся из темного угла.

Сначала Джесси подумала, что кошка, в своем одиночестве дошедшая до отчаяния, радуется появлению хозяйки. Это была одна из тех голубоглазых белых кошек, которые появляются на свет глухими. Кошка не могла слышать, как Джесси вошла; возможно, ее внимание привлекли включенный свет и вибрация от шагов. Когда животное качнулось в сторону Джесси, та поняла, что кошку сейчас вырвет. Она начала рыгать, пытаясь избавиться от комка шерсти, застрявшего у нее в горле; она глядела на хозяйку, словно бы умоляя о помощи.

«Ох, только не сейчас, — в ужасе подумала Джесси. — И ты, Колетт?»

Она впрыгнула в ванную комнату, даже не думая о том, чтобы закрыть за собой плохо прилегавшую к коробке дверь (и ванная, и дверь — все было делом ее собственных рук). В маленькой ванной, отделанной серым кафелем (его она, опять-таки, уложила собственноручно, хотя и довольно криво), Джесси поспешно стянула с себя трусы и плюхнулась на стульчак, болтавшийся на одном креплении. Кое-как примостившись на косо привинченном стульчаке и справляя нужду в довольно неудобной позе, она увидела на полу брошюру под названием «Раскаяние покупателя», лежащую вместе с другими бумагами, предназначенными на выброс.

«Уж мне-то раскаяние покупателя знакомо», — призналась себе Джесси. Сейчас она испытывала еще кое-что, о чем во время полета вычитала в женском журнале: «сожаление хозяйки». Этот синдром поражает женщину за час до прибытия гостей: она начинает жалеть, что вообще затеяла праздник. Джесси сидела на перекошенном стульчаке, чувствуя оба синдрома: и «раскаяние покупателя», и «сожаление хозяйки». Слившись воедино, эти схожие ощущения переросли в более серьезное беспокойство, подкрепленное сильной необходимостью сходить в туалет и довольно явственным жжением внутри…

Может, дело не только в том, что она хотела писать? А что если она заразилась какой-то экзотической венерической болезнью от мужчины, с которым делила постель в Колорадо? Венерическая болезнь или просто цистит? Неужели за удовольствие придется расплачиваться страданием?

Нет, Джесси отказывалась страдать. Такой бурный секс — конечно, у нее теперь цистит. Она вспомнила о событиях двадцатилетней давности, когда совсем юной девушкой вернулась после медового месяца на Карибском море, чувствуя пожар внутри. Тогда она тоже много занималась сексом, но то были юношеские, почти акробатические соития.

Хотя сейчас времени на воспоминания не было — нужно прибраться в доме и хотя бы разогреть духовку, — Джесси не могла не вспомнить ощущение «натруженной» вульвы. Да, тогда они с мужем тоже много занимались сексом… но их соития были однообразны, даже изнурительны. В девятнадцать лет ей не удалось по-настоящему насладиться медовым месяцем: Хэнк был ее «первым». Теперь, много лет и мужчин спустя, Джесси не хотела считать тот сексуальный опыт «плохим» или пустой тратой сил, но, оглядываясь назад, она все больше дивилась характеру их супружеских отношений. Хотя она знала, что они с Хэнком любили друг друга, их любовь не находила должного физического выражения. Ее теперь уже бывший муж мог быть нежен в разговоре и сердечен в письме, но, когда он входил в нее, его дух, казалось, покидал тело. Хэнк становился абсолютно физиологичен и во время секса старался не смотреть Джесси в глаза.

«Хэнк был красив, обладал неистощимой мужской силой, — вспоминала Джесси, сидя с чувством легкого дискомфорта на своем „троне“, — но, пожалуй, я предпочитаю свой недавний опыт с этим незнакомцем тем лишенным эмоций отношениям, что существовали между Хэнком и мной в течение двенадцати лет нашего брака».

Ей пришло в голову, что научиться быть нежным во время близости нельзя, — это волшебное свойство либо присуще человеку, либо нет. О, в Колорадо… возбуждение в глазах того мужчины, желание и симпатия, юмор, нисколько не мешавший их страсти (он вошел в нее, все еще пытаясь сбросить один из своих ковбойских сапог). Смех, вожделение… все разом — чужое и знакомое.

«Секс — это таинство», — призналась себе Джесси. Умом его не понять. Они с Хэнком любили друг друга, жили вместе… и все-таки между ними не было такой близости, какую она только что познала с малознакомым человеком.

Закончив свои дела в ванной, Джесси бросила брошюру «Раскаяние покупателя» в плетеную корзинку для мусора. Сегодня нет времени ни для раскаяния, ни для сожаления. Надо поторапливаться… Итак, что сначала — уборка и готовка?

В своей журналистской практике Джесси прибегала к одному методу. Она оценивала общую ситуацию и классифицировала стоявшие перед ней проблемы по степени важности. Нечто вроде сортировки раненых на поле боя. Так постепенно она решала все вопросы. А разве вечеринка с ужином чем-то отличается от журналистского задания? Джесси решила: хорошая хозяйка сперва устраняет то, что может оказаться самым неприятным для гостей.

Кавардак. Выйдя из ванной, Джесси прямо у двери обнаружила Колетт. Сотрясаемая рвотными спазмами, кошка выгибала спину дугой и изрыгала спиральки жесткой непереваренной пищи, смешанной с шерстью. Эта ситуация требовала немедленного вмешательства. Джесси схватила бумажное полотенце и собрала комки. Потом вытащила пылесос и поволокла его через все тысяча восемьсот квадратных футов, впервые пожалев, что помещение такое большое. Она включила пылесос; тот взвыл и стал неожиданно выплевывать из заднего отверстия продолговатые комки спрессованной пыли, которая отлично смотрелась рядом с отрыжкой Колетт.

«А я-то хотела, чтобы все было красиво», — подумала Джесси. Теперь ей еще повезет, если никто не станет звонить в департамент здравоохранения. Она бросилась за своими запасными инструментами — за шваброй, совком и гигантским мешком для мусора. Опустившись на колени, она стала руками запихивать в мешок пыль, вывалившуюся из пылесоса, и самый заметный мусор, а потом еще вытряхнула в мешок содержимое кошачьего туалета. Джесси удивилась, насколько сильно затвердели кошачьи какашки. Одна из них выскользнула и покатилась по полу ванной, но Джесси поймала ее и тут же почувствовала исходящий от нее холод (можно было подумать, что кошачий кал обладает загадочной способностью сохранять низкую температуру). Ох, но как же создать праздничную атмосферу, если кругом все это безобразие?..

Джесси поставила перед Колетт тарелку с кусочками дорогого несоленого сливочного печенья: считается, что оно решает проблему шерстяных комков и отвердевшего кала. Кошка поела, видимо, почувствовала облегчение и лениво рухнула на коврик перед незажженным камином. Ее безмятежное мурлыканье звучало почти как храп.

Но, может, еще не все потеряно? Джесси включила горелку духовки на полную мощность и оставила плиту разогреваться, а сама осмотрела комнату. Сперва разобраться с самыми серьезными проблемами: прибраться на кухонном столе, расставить серебряные приборы. Это создаст впечатление готовности, пусть даже обманчивое…

Джесси принялась собирать со стола бумаги и уткнулась в газетную фотографию, вернее, в ее зернистую черно-белую копию на факсовой бумаге. Ее рука остановилась, и она стала всматриваться в изображение. Он. Тот самый. Его лицо хранило профессиональное выражение. «Джесс Дарк, адвокат, специалист по гражданским свободам, активный борец за права коренного населения Америки, представляет свое племя — потомков анасази[6] — в процессе по делу о клевете».

Подозревала ли она на протяжении всех тех недель, пока собирала и изучала эти вырезки, что в конце концов окажется с ним в постели? Что будет лежать в номере мотеля, забросив ноги ему на плечи и в самозабвении откинув голову назад, а из ее горла будут вырываться нечленораздельные звуки, свидетельствующие о том чувстве, которое она смутно определяла как радость?

Джесси попыталась вспомнить, когда впервые испытала волнение. Уже в те первые дни, сидя напротив него в суде, она приметила его накрахмаленную рубашку, галстук-шнурок, потрясающе сидящие джинсы, сбитые каблуки ковбойских сапог. Да, втайне она призналась себе, что это один из самых привлекательных мужчин, встречавшихся ей в жизни… Но она и подумать не могла, что в одну из следующих ночей будет смотреть в потолок комнаты мотеля, и эта оштукатуренная поверхность будет казаться ей… небесным сиянием.

Нет, Джесси это и в голову не приходило. Слава богу, ее застали врасплох… Джесси гордилась собой как серьезным журналистом. «Он» был героем ее материала, а не потенциальным объектом страсти. «Он» смотрел на нее с факсовой копии, и даже на этом некачественном, зернистом, изображении можно было разглядеть, что «он» красив, сумрачен и смугл, к чему и обязывало его имя: Джесс Дарк.[7] Одно внезапное соображение здорово рассмешило Джесси: он казался таким суровым — кто бы мог подумать, что он так игрив?

Где-то в куче бумаг у Джесси завалялась видеокассета, на которой ее тезка (и возможно, ее задушевный друг) стоял около пещеры, взывая к толпе протестующих. Их предков, представителей племени анасази, обвиняли в том, что в этой самой пещере они убивали своих древних врагов, жарили и ели их мясо, а потом — и это самое страшное обвинение — освобождали свой организм от переваренных вражеских останков, испражняясь прямо в догорающий костер.

Именно эта деталь — что в пепле сохранились следы человеческого кала, позволившие теперь, столетия спустя, провести анализ ДНК, — и заинтересовала опытную журналистку Джесси Жирар, а также пробудила в ней какое-то неясное чувство. Как важно, как поразительно, что ученые смогли восстановить эту конкретную ситуацию, это мгновение беспредельной ярости, имевшее место более тысячи лет назад. В каком-то смысле тот древний огонь был снова зажжен, и заклятые враги возродились из пепла. Джесси любила как раз такие истории. Она поняла, что должна рассказать о демонстрации, взять интервью у человека, вставшего во главе протестующих… Из этого могла получиться книга. А теперь (Господи, помоги мне!) Джесси чувствовала, что должна снова услышать голос этого человека, должна снова к нему прикоснуться…

Джесси приостановила свои приготовления. Она понимала, что ей нужно убрать все эти бумаги, кассеты, папки, но тема увлекала ее, к тому же теперь она знала человека на фотографии… Знала его? Его ДНК колыхалась у нее внутри. Ее бедра все еще болели после того, как он держал их руками во всех этих непривычных позициях. Если бы она сосредоточилась, то могла бы вспомнить точные ощущения, вызванные давлением его языка и зубов на ее плоть.

«Да, мы были слегка не в себе», — радостно подумала Джесси. В сущности, они с Джессом словно бы перешагнули какую-то границу друг в друге и с веселыми воплями появились на другой стороне. Правда, она никогда бы не осмелилась сказать ему, что он самый настоящий каннибал, хотя и в лучшем смысле этого слова.

«Никаких эротических мечтаний», — строго приказала себе Джесси. Она заставила себя снова приняться за уборку: собрала все лишнее — бумаги, газеты, всевозможные мелочи, — увязала их в простыню и засунула в кладовку. Конечно, Марта Стюарт и Элоиза[8] такого бы не посоветовали, и все же ей удалось закамуфлировать массу изъянов. Но фотографии Джесса Дарка она убирать не стала — не могла же она запереть его в кладовке. Она положила снимки в шкафчик возле плиты. Может быть, она покажет его подругам — позже, если найдет для этого подходящий момент.

Сейчас некогда вспоминать о потрясающих оргазмах… ей надо приготовить кур… покрыть их глазурью… и о чем она вообще думала?

Джесси умела готовить; она знала, что делает. Насвистывая, она помыла и намазала лимонным соком маленьких цыплят. Фьють, фьють, фьють, ввела размягченное масло им под кожу… Фьють, фьють, фьють, обмазала их еще некоторым количеством масла, абрикосовым джемом и натертым имбирем. Потом она раздвинула их ножки и таким вот непочтительным образом усадила на корточки в горячую духовку… а затем повернула ручку до упора. Готовить кур на таком большом огне — способ рискованный: если Джесси на минуту забудет о них, они могут превратиться в обугленную шелуху.

Так, если теперь ей удастся приготовить закуски, то положение будет спасено. Джесси открыла сумочку и достала оттуда баночку столь ценную, что ей пришлось буквально держать ее в руках по дороге из Колорадо в Нью-Йорк, баночку настоящего зеленого чили.

Джесси не могла удержаться. Открутив крышку стеклянной банки, она решила попробовать ложечку. Впервые она ела зеленый чили три дня назад, в Колорадо, за ужином. В тот вечер Джесси наконец набралась смелости пригласить Джесса Дарка в свою комнату мотеля и дополнить личную историю серией лихорадочных «впервые»: она впервые переспала с героем своего материала (не то чтобы она этим гордилась, но удовольствие затмило все сомнения), у нее впервые случился спонтанный оргазм непосредственно в момент проникновения, она впервые закрыла глаза и приняла осознанное решение не контролировать происходящее. Она впервые не продумывала ответы, а говорила о своих чувствах, не опасаясь за последствия. Впервые она показала мужчине свое израненное тело.

Вспомнив об этом, Джесси перенеслась назад, в то мгновение, столь неожиданное. Как она решилась на такое так скоро, с этим почти незнакомцем? Годами она вела себя в сексе чрезвычайно осторожно, даже нерешительно, словно бы ходила на цыпочках или даже по канату. Может быть, да… нет, скорее нет. В постели Джесси была скрытна, даже когда ей хотелось кричать. Все, кроме правды. А сейчас она не могла поверить, что действительно произнесла слово «любовь». Следовало ли ей прикусить язык (уже и так прикушенный в пылу страсти)? Это слово отпугнуло Джесса или, наоборот, привлекло его к ней? Джесси улыбнулась, выкладывая зеленый чили в вазочку. Это потрясающая приправа к случившемуся: горячий бархат.

Да, он позвонит, когда обещал. Он не такой, как все… он не трусливый.

Она почистила картофелины и положила их в духовку, окружив веточками розмарина, переложив дольками чеснока и заправив оливковым маслом. Джесси уже одолевал голод.

Мысленно она перенеслась в мексиканский ресторанчик в Койотвилле, Колорадо, вновь переживая «эпохальные» наслаждения той ночи… Какое все-таки облегчение, когда мужчина перехватывает инициативу.

Когда Джесси подошла к Джессу Дарку за комментарием, он показался ей вежливым, но осторожным; его черные глаза быстро скользили по ее лицу, оценивая. Она вспомнила, какие усилия прикладывала, чтобы не показаться дурой. Джесси упомянула о своей докторской степени по антропологии, особо подчеркнула, что занималась исследованиями племенных обычаев (умолчав о том, что интерес к этой теме возник у нее в тринадцатилетнем возрасте, когда ее возбудило неполиткорректное описание «индейского» похищения в романтическом вестерне «Рамона»).

В надежде на одобрение Джесси подарила ему свою книгу «Белые люди Джексона с гор Рамапо»,[9] удостоенную премии. Как ее порадовало, что он отнесся к ней благосклонно, — а именно так можно было понять неожиданное приглашение на ужин в близлежащее кафе, известное своими блюдами с зеленым чили. Джесси составила ему компанию в радостном ошеломлении. Она пыталась поддерживать разговор, а в это время кровь закипала у нее в жилах, и она чувствовала легкое опьянение из-за прилива гормонов.

Как только они сели за стол, Джесс Дарк спросил, почему ее волнует, были анасази каннибалами или нет. Прежде чем ответить, она задумалась, потягивая крепкий напиток через соленый край тяжелого бокала (оглядываясь назад, можно предположить, что та нешуточная «маргарита»[10] отчасти повинна в том, что Джесси отступила от своего принципа — не ложиться в постель с мужчиной, с которым встретилась по работе).

— Меня увлекла точность научных доказательств, — сказала она после раздумья, — то, что пепел так прекрасно все сохранил, позволив воссоздать мгновение ярости, имевшее место больше тысячи лет назад… Это заинтересовало меня.

Тогда он взглянул на нее с едва заметной улыбкой. У него были очень сухие губы, и казалось, от этого непривычного для него мимического движения они даже потрескались. Впоследствии Джесс признался, что именно тогда принял решение затащить ее в постель: «Я понял — ты сердилась, ты что-то скрывала. Видимо, тот древний эпизод увлек тебя не случайно, и это показалось мне интересным».

Они проговорили до самого закрытия кафе. Они словно пребывали в забытьи, пока официант не начал вытирать столики и не включил свет (до того они сидели при свечах). Джесси получала огромное удовольствие. Все эти годы она ужинала с десятками разных мужчин, задавая себе один и тот же вопрос: «Может, это он?» Но ее внутренний голос неизменно отвечал: «Нет, не он, не этот».

И вдруг ей даже не пришлось спрашивать: она просто посмотрела на свечу, догоравшую на столе между ними, и сказала «да».

Даже смешно, до какой степени их тянуло друг к другу. Это был не тот распространенный случай, когда один вожделеет больше, а другой меньше. Джесси видела в его глазах отражение собственного желания. В какой-то момент их беседы лицо Джесса внезапно смягчилось, его черты словно бы потеряли четкость, и он робко опустил глаза. А когда он снова взглянул на нее — о, если бы только можно было сфотографировать его в тот момент! — во взгляде сквозила такая беспомощность, как будто он не решался сказать о своем желании. В ту минуту она его просто обожала, ведь он казался таким беспомощным — уже не тем крутым парнем, что в два счета расправился с газетчиками, а нежным и ласковым (чего она никак не могла ожидать, рассматривая его фотографии в газете). Итак, Джесс смотрел на нее с невыразимой нежностью и надеждой.

Стоит ли рассказывать подругам, что случилось потом? Показывать ли им фотографии? Или устроить просмотр телевизионного сюжета о нем? Ей очень хотелось это сделать, но безопасно ли открывать такой секрет?

Может, надежнее все-таки промолчать? Тайны сексуальной жизни имеют свойство испаряться, если сообщать о них в компании. И все-таки Джесси хотела, чтобы подруги узнали: то, что сделал для нее Джесс, превзошло все ее ожидания… это не было обычной связью. Она пообещала себе не рассказывать историю в подробностях, а просто упомянуть, что «встретила мужчину».

Джесси зажгла свечи на столе, поставила шесть лучших фарфоровых тарелок и положила шесть льняных салфеток, которые, слава богу, вовремя вернулись из китайской прачечной. На мгновение она подумала, не убрать ли один из приборов, ведь Марта сказала, что не останется. Но какой-то инстинкт подсказал Джесси оставить еще одну, шестую, тарелку напротив предполагаемого места Клер, почетной гостьи (та должна была сидеть во главе стола).

Вечеринка стала приобретать некоторые очертания. Если бы Джесси удалось принять душ и сделать еще пару закусок, то, по крайней мере внешне, все выглядело бы пристойно. Может быть, она все-таки расскажет подругам самую малость…

Джесси зашла в ванную и встала перед зеркалом. Раздеваясь, чтобы наскоро принять душ, она пристально посмотрела в глаза своему отражению. Она ожидала увидеть свое привычное «я», женщину, которой была, когда стояла здесь в последний раз, всего несколько дней назад… как если бы другая версия Джесси Жирар, словно кошка, ожидала ее возвращения.

Женщина, чьи неспокойные карие глаза смотрели на Джесси из зеркала, была не очень похожа на ту, что отражалась в зеркале мотеля в Колорадо. В радужной оболочке ее глаз что-то перевернулось, как в калейдоскопе, а взгляд стал более острым: в нем отражались только что приобретенное знание и, конечно же, уверенность в себе. Благослови Господь этого мужчину, этого незнакомца, казавшегося таким суровым на первый взгляд (в суде), благослови его Господь за то, что он оказался другим при ближайшем рассмотрении… а главное, за то, что он не перестал ее желать, даже увидев шрам.

Джесси позволила себе отвести руку от груди. Теперь она созерцала картину, которой избегала в течение всего последнего года: свое собственное обнаженное тело. Как же ей не хотелось в прошедшие одиннадцать месяцев показывать свое тело кому бы то ни было… даже самой себе.

Теперь она стояла на коврике в ванной, слегка присыпанном строительной пылью, и вспоминала залитую лунным светом тропинку в Койотвилле. Небо, беспорядочно усыпанное звездами… электричество, пронизывающее небеса. Двери салуна распахивались и захлопывались, впуская и выпуская веселых подвыпивших мужчин. В холодном ночном воздухе бушевало ощущение какого-то первозданного счастья, и этот ураган закружил Джесси, сбил ее с ног.

Джесси сгорала от нетерпения — ей так хотелось рассказать подругам подробности приключения. Они с Джессом остановились у порога закрытого оружейного магазина. Он прижал ее к двери. Его движение заставило ее отшатнуться и в то же время возбудило сверх всякой меры.

И была еще одна восхитительная деталь (неужели даже о ней нельзя рассказать подругам?). В тот вечер Джесси оделась слишком легко, а на Джессе была большая старая дубленка. И вот внезапно он расстегнул дубленку и прижал Джесси к себе, стараясь ее согреть.

Она почувствовала жар его тела — даже сквозь джинсы, а потом и едва заметное движение, свидетельствовавшее о том, что он ее хочет. Джесси вспомнила, как у нее мелькнула мысль: «О боже, сейчас это произойдет…», и в тот самый момент его губы сомкнулись на ее губах, его язык проник к ней в рот, а параллельно с этим бугор, набухший у него в джинсах, уперся ей в живот.

Джесс целовал ее очень крепко. Несколько мгновений она даже думала: «Нет, эта манера целоваться не для меня». Он слишком агрессивен: язык проникает слишком глубоко в рот, движется там очень быстро… шершавость небритой щеки, неожиданная жесткость даже самих губ… как кожа перчатки. Но немного погодя Джесси пришлось признать, что эти поцелуи вызвали у нее немедленную реакцию: внутренняя сторона ее бедер увлажнилась, и она вся словно бы склеилась. Было странно и как-то стыдно так быстро ответить на его призыв. Они замолчали и вгрызлись друг в друга, забросив дискуссию о каннибализме.

В молчаливом согласии они примчались к мотелю Джесси. Она стала судорожно искать ключ; он помог ей открыть дверь номера. Они буквально ввалились в комнату, не побеспокоившись о том, чтобы включить свет. В комнате и так было светло из-за переливающегося огнями бара. К тому же шторы были раздвинуты, и лунное сияние свободно вливалось в комнату.

Джесси стояла перед ним обнаженная, залитая лунным светом. Джесс был первым, кто увидел ее тело после операции. Она секунду помедлила, мучимая глупой неуверенностью. Ей хотелось крикнуть в свое оправдание: «У меня было красивое тело». Хотелось показать изображение своего тела «до операции», чтобы он знал, какая она на самом деле… не эта тридцатидевятилетняя женщина, многое пережившая и несущая на себе отпечаток самой тяжелой своей травмы: все еще красный рубец на левой груди.

Джесси собиралась снабдить Джесса чем-то вроде «памятки» перед тем, как они разденутся, но не нашла слов. И вот теперь она стояла, впервые в жизни чувствуя себя по-настоящему нагой. До операции с ее телом все было в порядке; ей случалось раздеваться перед мужчинами, но в психологическом смысле она так и оставалась одетой. Джесси на мгновение вспомнила, как занималась любовью в последний раз: тогда она просто сбросила одежду и прыгнула в постель. В прыжке ей казалось, что какая-то сила подталкивает ее, а ее волосы развевались. И мужчина спросил: «Ты знаешь, какая ты красивая?» А она засмеялась и ответила: «Да».

Но всего три ночи назад — с Джессом Дарком в колорадском мотеле — она не испытывала такой уверенности в себе, не чувствовала прилива сил. Она заставила себя быть сдержанной, молчаливой. Она так боялась прочитать в его глазах жалость. В тот момент она подумала: «По-настоящему обнажиться — значит показать себя, свои изъяны и прочее, надеясь, что и так… сойдет».

Заметив вопросительный взгляд Джесса, она прошептала правду. Сама операция и ее причины были гораздо менее пугающими, чем результат. На самом деле у Джесси была даже не сама болезнь, а предупреждение о болезни, то, что так точно именуют «предвестием». Прогнозы внушали оптимизм, а вот лечение оказалось суровым.

Но психологическое состояние доставляло Джесси едва ли не больше мучений, чем физическое, — до сих пор, до него. Как бы Джесс Дарк ни повел себя в будущем, он уже сделал для нее то, чего не сумел ни один врач: он поцеловал ее шрам.

Теперь, находясь в полной безопасности у себя в ванной, Джесси рискнула посмотреться в зеркало. Она увидела то, что открылось взору Джесса Дарка в лунном свете. Ее тело выглядело не столько изуродованным, сколько измененным. С одной стороны, справа, ее грудь была такой же, как раньше, — полной, но упругой, приподнятой, с розовым соском. А слева грудь сохраняла форму, но утратила четкость, напоминая оплавленный бюст голого магазинного манекена. Джесси вспомнила о «куклах за доллар», которые были у нее в детстве, об их намечавшихся пластиковых грудях без сосков. Форма, лишенная содержания. Джесси не могла произнести самые страшные слова: «рак» или «мастэктомия». Она ненавидела эти слова… Рак, впившийся в нее, выгрызший из нее лучшие кусочки. А «мастэктомия» напоминала ей о глаголе masticate — жевать… Краб, жующий самое нежное мясо.

— У меня была операция, — все, что могла сказать Джесси.

Джесс хотел знать, испытывала ли она боль.

— Да нет, не особенно, — ответила она (ведь ей удалили и нервы).

Теперь она чувствовала только сжатие; скверно, что все это прямо над сердцем.

Потом Джесси даже рассказала любовнику, как хирург предлагал «извлечь» скопления раковых клеток, но, лично просмотрев свои снимки, она не могла не признать очевидного. Крупинка за крупинкой в ее левой груди, крупинки, собирающиеся в созвездия… «Извлечь» эти осколки взорвавшейся звезды было так же просто, как поймать облако.

Вот так Джесси лишилась груди, а с нею и ощущений. Но так было до сегодняшнего дня, до Джесса. Он прошептал: «Это не имеет значения». Останется ли это утверждение в силе?

Джесси скрывала свою беду от подруг — даже от Лисбет, с которой они были наиболее близки. Весь год она хранила операцию в секрете. Иногда отсутствие новостей — это хорошая новость. Если не говорить о беде, может показаться, что ее и не было. Джесси слишком боялась выказать свой страх. Если бы она нарушила молчание, ситуация могла бы показаться более зловещей. Ей бы присылали цветы в больницу, а на работе ее бы встретили опасливым шушуканьем. Она слышала столько медицинских страшилок, рассказанных шепотом на вечеринках. «Ой, вы слышали? Она перенесла…»

Нет, это не для Джесси. Никаких цветов, открыток или перешептываний. Она работала как обычно — даже с «дренажной трубкой» под блузкой. Она ходила на редакционные совещания перевязанная, и никто ни о чем не догадывался. А значит, она могла убедить себя, что это неправда. Она слишком боялась разговоров; ее собственная мать умерла от более серьезного случая этой болезни. Так зачем разговоры — чтобы сказать: «Может быть, пришел и мой черед?»

А что если исповедаться подругам теперь, когда в ее истории наметился возможный хеппи-энд? Но Джесси решила промолчать и сегодня. К чему весь этот шлейф запоздалых ахов и охов, преувеличенного беспокойства? Зачем волновать подруг и давать свободу чувствам, которые ей вовсе не хотелось выказывать?

Джесси отказалась облегчить свою душу, предпочитая утешаться тем, что сохранит свою тайну. А сегодня она тем более не нарушит молчания, ведь нынче — праздник, посвященный Клер, а значит, нужно веселиться, радоваться. Если Джесси что-нибудь и расскажет подругам, то только о своем романе. Ей хотелось похвастаться: «Мы сделали это. Он любил меня, любил несовершенную — такую, какая есть. Если поцеловать шрам, он становится шелковым, и тело вновь обретает забытые ощущения. Я исцелена».

Джесси улыбнулась, вставая под горячий душ. Она не думала о том, что кто-то из гостей может появиться в любую минуту, прежде чем она будет готова. Сейчас она снова была в комнате мотеля в Койотвилле, с мужчиной, удивившим ее своей нежностью. Она все еще изумлялась, что мужчина с губами, жесткими, как кожаная перчатка, может быть таким добрым.

Она закрыла глаза, чувствуя, как вода омывает ее кожу, вспоминая, как он прикасался к ней, как целовал ее всюду… как они торопились слиться в первый раз, стремясь уничтожить существующую между ними границу, но в дальнейшем уже стали растягивать удовольствие. Тогда Джесси казалось очень просто забыть обо всем, что ее волновало; она забыла все, включая то, кем была. Тем приятнее было вспоминать об этом чуть позже, на рассвете, когда Джесс повернулся к ней и сказал: «Иди ко мне».

Так исполнит ли он свое обещание? Позвонить. Сегодня. В восемь часов вечера. Его время или ее время? Джесси хотелось знать наверняка. Должно быть, речь шла о «ее» времени. Она попыталась вспомнить, уточнял ли он это. Что конкретно крикнул он ей в ухо: «Мое время — это твое время?»

А может, Джесс исчезнет, как свойственно мужчинам? Скроется без следа, потеряется в этом Бермудском треугольнике человеческой психики, именуемом «посткоитальное отчуждение»? Или же он навсегда станет ее частью? Джесси выключила воду, насухо вытерлась и снова почувствовала жжение внутри. Венерическое заболевание или просто цистит?

Но у Джесси не было времени, чтобы зацикливаться на том, что могло оказаться неприятным последствием ее приключения. Она накинула халат, бросилась к плите и достала оттуда цыплят. Слава богу, они не сгорели! С глазурью все получилось: цыплята сияли, золотистые, румяные, с абрикосовыми веснушками. Картошка еще не пропеклась, и на мгновение Джесси подумала, не сунуть ли ее в микроволновку. Но к микроволновке она относилась с тем же презрением, что и к мобильнику: масса молекул, мельтешащих в воздухе во имя быстрого удовлетворения потребностей. Возможно, это необходимое зло, но лучше по возможности его избегать.

Джесси положила картофель обратно в духовку, чтобы он подрумянился в подливке.

Если повезет, все будет готово к появлению гостей. Джесси огляделась — обстановка стала почти респектабельной. Сперва она хотела надеть платье, но потом, под влиянием минутного импульса, предпочла вытащить из чемодана джемпер, который был на ней, когда она встретила Джесса Дарка. Возможно, джемпер хранил частичку волшебства; он был из белой шерсти и прекрасно сочетался с длинными темными волосами Джесси. Она натянула коричневые лосины, надела старые домашние туфли и почувствовала, что почти готова.

Она поставила вазочку с зеленым чили на разделочный стол и окружила ее орнаментом голубых кукурузных чипсов. Завершая сервировку, она водрузила в центре стола букет тюльпанов, поникших и подзамерзших за время ее долгого пути домой. Потом на разделочный стол перекочевали винные бутылки — для начала две. Джесси улавливала ароматы готовящегося блюда, ее ноздри втягивали струйки пара, пропитанного чесноком и луком.

И наконец, «гвоздь программы»: подарок для Клер и ребенка. Джесси извлекла резную деревянную колыбель, которую так долго хранила. Колыбель была старинная (возможно, ей было не меньше ста пятидесяти лет), конечно же, ручной работы, с красивыми пестроткаными лямками. Сделанная в Лапландии, колыбель могла висеть, как гамак.

Джесси знала, что Клер колыбель понравится. Ни вычурных розовых оборок, ни акриловой мишуры. Эта колыбель — подлинная и экзотическая: как раз то, что нужно Клер. Джесси купила ее на аукционе, думая, что когда-нибудь тоже станет матерью. Сейчас она испытала резкую боль, прикрепляя к колыбели открытку с надписью: «Для Клер».

«Нет, нет, — с упреком одернула она себя. — Пусть колыбель достанется Клер». Она сделала шаг в сторону и с минуту постояла, наслаждаясь гладкостью формы, колыбель была закругленной, почти как старинный чан для теста. Как здорово будет видеть здесь ребенка, и какой глубокий смысл заключен в том, что эта колыбель дает приют младенцам вот уже больше ста лет. И Джесси, и Клер любили предметы, пропитанные историей, — это была одна из их общих черт.

Внезапно Джесси почувствовала себя счастливой, ведь она устроила праздник для Клер. «Синдром хозяйки» окончательно покинул ее, пока она расставляла бокалы, зажигала свечи и огонь в камине.

Благодаря камину, свечам и плите температура в жилище Джесси повысилась, и холод стал прятаться по углам просторного и до недавних пор «необжитого» пространства. Полузамерзшие желтые тюльпаны отогрелись и раскрылись навстречу теплу. Чердак Джесси заблестел, и это золотое сияние начало изгонять тени мрачного фабричного прошлого.

Джесси откупорила бутылку австралийского шираза, чтобы вино подышало. Она включила CD-плеер, поставила диск Рампаля:[11] Клер будет рада услышать флейту. Джесси и сама получила удовольствие от первых звуков, когда они поднялись к высокому потолку чердака. Кажется, она все-таки справляется с ролью хозяйки. Она засмеялась, сделав несколько преждевременный глоток вина. Удивительно, сколько всего можно успеть за час, когда нет другого выхода… А если она приготовит еще какую-нибудь закуску, то уж точно сможет считать, что все готово.

Джесси мыла маленький помидор, собираясь фаршировать его сыром, как вдруг раздался звонок домофона. Она подбежала к переговорному устройству и спросила:

— Кто там?

— Я.

— Поднимайся, — сказала Джесси и нажала на кнопку.

Она услышала, как грузовой лифт зарычал, качнулся и поехал вверх. Потом он вздрогнул, остановился на последнем этаже и открыл двери, чтобы выпустить первую гостью.