Превратности научных идей

Постулат полезности бесполезного знания и эксперимент чудака

Расскажем теперь о превратностях науки, когда речь идет про события, которые воспринимаются поначалу (особенно современниками) как несерьезные, несущие печать чудачества и потому бесплодные; считаются не как ошибки или заблуждения, тем паче не гипотезы, а просто как бездумное, пустое расходование сил. Однако с позиций более высоких истин многое видится по-другому, проступают иные черты, выносятся иные определения.

Более всего это касается оценок, разделенных толщей времен, оценок, которые разведены опытом целых поколений исследователей, потому показывающих, как бесполезное знание способно оборачиваться полезным.

Признанной областью пустопорожнего приложения ума считалась и продолжает считаться схоластическая философия. Такова предвзятость и такова традиция. Но все ли здесь ладно?

Если брать схоластику в историческом плане, то она противостояла средневековому мистицизму и уже одним этим завоевывает уважение. Мистицизм утверждал возможность постижения истин на пути сверхчувственного созерцания, откровений и экстаза. Философия схоластов, напротив, обращалась за доказательствами к силе разума и именно к его способности рассуждать об окружающем на основе четких, логически выверенных шагов.

Но схоласты, как и мистики, часто брали темой далекие от жизни вопросы. Немалое место занимали в их занятиях проблемы христианской догматики. Это и предопределило характер их исследований, стиль мышления и действования. Имя их стало нарицательным. Очутившись в плену беспочвенных сюжетов, схоласты решали такие, скажем, темы: умываются ли ангелы, сколько чертей можно уместить на конце булавочной иглы.

Даже в тех случаях, когда предмет спора был, что называется, земной, поддающийся прямому наблюдению, осязаемый, даже и тогда схоласты выдерживали равнение, не изменяя профилю словесных баталий.

Однажды во дворике Парижского университета сошлись в жарком споре два видных средневековых философа — Фома Аквинский («ангельский доктор») и Альбрехт Великий («универсальный доктор»). Вопрос был поставлен решительно: «Есть ли у крота глаза?» Несколько часов бились доктора, однако ни один не хотел уступать. Их тяжбу услышал садовник и поспешил на помощь: «За чем дело стало? Я мигом доставлю настоящего крота, вы и увидите…» — «Ни в коем случае, — возразили схоласты, — мы спорим в принципе. Есть ли в принципе у крота глаза?»

Не так ли рассуждаем порой и мы, современные философы, оторвавшись от земных дел, выискивая признаки то ли развитого, то ли зрелого, то ли недозрелого социализма?

Но каков предмет, таковы и приемы полемики — изощренное умствование с помощью логических уверток, софизмов, ссылок на авторитеты, лишь бы загнать противника в угол. Много усилий было брошено на то, чтобы сгладить противоречия в церковных трактатах. Здесь особенно приходилось быть изобретательным, привлекая весь арсенал логических средств. Казалось бы, пустое занятие. И тем не менее…

Чтобы устоять в диспутах, а пуще того — победить, надо было обладать не только гибким умом, но и аппаратом логики. Мало владеть, приходилось, сообразуясь с обстановкой, кое-что созидать, развивая логические учения, пополняя их новыми операциями и правилами. Можно назвать десятки проблем, которые схоласты если и не решили, то, по крайней мере, поставили. И здесь мы прямой дорогой выходим на современность, протягивая нити от схоластических занятий к нашим дням.

Схоласты сумели предвосхитить, хотя бы и отдаленно, некоторые идеи современной математической логики.

Ориентация на формализм, схематизацию рассуждений несла то ценное, что позволяло разбивать текст на логические единицы и применять к ним четкие правила оперирования с такими единицами. В этих занятиях, в этих увлечениях формальными методами схоластам удалось наметить пунктиры будущих исканий в области «машинизации» мышления.

Наиболее преуспел здесь философ и богослов конца XIII — начала XIV столетия Раймунд Луллий из ордена францисканцев, оставивший эти заветные идеи в знаменитой книге «Великое искусство» («Ars magna»). Он же построил «логическую машину». Она представляла семь вращающихся на одной оси кругов, на каждом из которых записаны понятия и операции («равенство», «различие», «противоречие» и т. п.). Так как круги вращались независимо друг от друга, то можно было получать многообразные сочетания понятий.

Эстафету-палочку принял Г. Лейбниц, основатель символической логики и, по выражению Н. Винера, «святой покровитель кибернетики». В его идеях универсальной символики и логического исчисления по праву усматривают зародыш «думающей машины». В частности, Г. Лейбниц надеялся средствами логических формализмов разрешать многие досадные столкновения. «Зачем ссориться, зачем враждовать? — говорил он. — Сядем и будем вычислять».

Но не только логической эквилибристикой знатны схоласты. От них осталось немало ценных философских проблем, методологических разработок, открытий в области теории познания.

К заслугам схоластов следует отнести идею разграничения области знания и веры. К последней они причисляли и догмы религиозного учения, исключив их тем самым из сферы науки. Богословие, по их убеждению, не принадлежит к разряду научных дисциплин. Так рождалась концепция двух истин. Пионерами в этой области были английские схоласты Д. Скотт и В. Оккам. Хотя бы так, хотя бы пока компромисс: пусть религия решает свои темы, а наука — свои, важно признать независимость ученого от церковных догм. Мысль до той поры достаточно смелая и отнюдь не утвердившаяся в правах: церковь была еще вполне всевластна, чтобы подмять под себя науку вместе с ее притязаниями на особое мнение, а смельчаков отправить на костер.

Постепенно наука все сильнее разграничивалась с религией. Но вот что интересно. Обнаруживается, что совершенно чуждая и чужая науке сфера религиозной догматики порой включается в научный поиск и вопреки общепринятой норме и практике поведения ученого, иногда вопреки его убеждениям начинает играть там позитивную роль.

То, что религия со временем покорилась обстоятельствам, признав право науки на жизнь и даже используя ее достижения, давно известно — чуда здесь нет. Однако из этого вовсе не следует, что и наука стала терпимее к религии. Снисходительнее — может быть, но не более. Если церковь готова на известный компромисс с наукой, то последняя ничем из своих завоеваний поступаться не станет.

В плане этих рассуждений, конечно же, выглядит алогичным обращение ученого за помощью к религии в делах сугубо исследовательских. Подчеркиваем, обращение не в личных надобностях, скажем, в поисках веры, обретения душевного покоя, смирения, но именно ДЛЯ решения научных проблем. А такое случалось. Редко, но случалось. О том и хотелось бы сказать. Зачем? Что могут прояснить такие факты? Какие новые грани исследовательской работы они помогут отыскать?

Представляется важным показать, что на пути научного поиска никакое знание не может оказаться лишним, что и при решении познавательной задачи полезно вовлекать всю наличную информацию, оживляя так называемую «вторую эрудицию».

Обычно исследователь «зовет» на помощь лишь то знание, которое лежит близко к предмету его исканий, и ему кажется, что именно это близкое и поможет открытию, а то и принесет ответ. Все иное, взятое из другой области науки, тем паче не из науки, а из религии, он отодвигает прочь как ненужное либо даже отвлекающее от дел.

Опыт же творческих озарений показывает, что догадка нередко приходит как раз со стороны. Она рождается из бытовых впечатлений (образ лестницы при построении молекулы ДНК, пудинг с изюмом в качестве модели атома у В. Томсона); на базе воспоминаний детства (образ наездницы цирка, возникший у Р. Турма при описании вылета электронов в ядерных взаимодействиях); часто помогают художественные ассоциации, навеянные произведениями искусства и т. д.

В этом же ряду и религиозные представления, несущие ученому косвенную подсказку решения занимавшей его проблемы. Вот пример. Слово — законодателю движения планет по тверди небесной Иоганну Кеплеру.

Он учился в Тюбингенском университете богословию и философии, а по окончании должен был работать священником. Однако университетские власти его «распределили» учителем математики в город Гратц. Вначале он сожалел о таком повороте судьбы, однако вскоре притерпелся, заявив: «Благодаря моим усилиям бог прославляется и в астрономии». Так будущий ученый помирил жизненные установки с новой профессией, не забыв свое теологическое происхождение. Оно дало о себе знать, наложив след на его воображение, отозвалось в подходе к предмету исследований и запечатлелось даже в манере изложения мысли.

Создавая картину мира, И. Кеплер проводит аналогию со святой троицей. В центре сферы у него Солнце (бог-отец), а по ее поверхности и объему как бы разлиты два других божества: бог-сын и бог — дух святой.

Но суть не просто в этой внешней атрибутике, настоянной на религиозной терминологии. И. Кеплер был беззаветным последователем идеи Н. Коперника, глубоко веря в гелиоцентрическую «застройку» Вселенной. Эта страсть и руководила им в поисках закономерностей движения планет, религиозная же догма легла моделью для описания мирового порядка, став опорой в его исканиях природной гармонии. Теологическое воспитание, внушив идею стягивающего воедино центра, эвристически помогло гелиоцентризму. И. Кеплер записывает: «В середине всего, не двигаясь, покоится Солнце. Действительно, кто в этом наипрекраснейшем храме не поместил бы источник света в то место, откуда он смог бы освещать все остальное!»

Веря в порядок и совершенство Вселенной, И. Кеплер рассматривает Солнце как физический центр, объединяющий систему планет и небесных тел в одно целое и удерживающий их вместе. Этим ученый предвосхитил идею всемирного тяготения, утверждая, например, что существует некая универсальная физическая сила, родственная магнетизму и пронизывающая все окрест. Далее, Солнце, по Кеплеру, есть математический центр, благодаря чему возможно научное описание движения планет. Наконец, Солнце выступает теологическим центром, чем и достигается порядок и мировая гармония.

Уровень научных воззрений того времени (конец XVI — начало XVII столетия) и наблюдательные данные были еще недостаточны для тех решительных заявлений о строении мира, которые произнес И. Кеплер. И в том, что он все же сделал их, просматривается его глубокое чутье, его вера в природную законосообразность, в которой он усматривал божественное начало.

Вместе с тем это не стоит преувеличивать. Она, вера, сыграла свою роль, но не исключительную и, видимо, даже не первую. Вот признание И. Кеплера: «Моя цель состоит в том, чтобы показать, что небесная машина должна быть похожа не на божественный организм, а скорее на часовой механизм, поскольку все разнообразие движений вызывается одной-единственной и весьма простой магнитной силой». Все же научный подход брал в конечном счете верх над теологическим восприятием.

Активно обсуждавшаяся схоластами концепция триединства божия сыграла еще одну эвристическую роль в научном исследовании. Дело касается одной из теорем теории множеств немецкого же математика конца XIX века Г. Кантора.

Как показал Г. Кантор, в случае бесконечных множеств теряло силу извечно утверждаемое математикой и всем жизненным опытом человечества положение, что «часть меньше целого». Получалось, будто часть равна целому, тому целому, частью которого она является.

Берем натуральный ряд и сопоставим множество чисел ряда и множество квадратов этих чисел соответственно:

Совершенно четко видно, что второе, нижнее семейство (где собраны лишь квадраты чисел) — только часть первого, верхнего. Наверху ряд развертывается последовательно, а нижний ряд с пропусками: 1 и сразу 4 (растеряв 2 и 3); 4 и рядом уже 9 (с утратой чисел 5, 6, 7, 8). А дальше «провалы» все внушительнее, когда теряются уже целые «гирлянды» числовых значений, например, между числами 16, 25, 36 и т. д. Итак, убеждаемся, что нижнее множество — лишь часть верхнего. А между тем множества эти равны, эквивалентны, второе ничуть не меньше первого. Как так?

Не забудем, что мы имеем дело с бесконечными совокупностями. Поэтому какое бы сколь угодно большое число верхнего множества мы ни взяли, его всегда можно возвести в квадрат, то есть получить в нижнем ряду соответствующий элемент. И наоборот, поскольку в нижнем ряду собраны только квадраты чисел, любому элементу нижнего ряда найдется соответствующий элемент верхнего ряда. Налицо равномощность множеств, их взаимнооднозначное соответствие. Это и показывает, что часть равна целому. Говорят, когда Г. Кантор провел доказательство теоремы, он воскликнул: «Я вижу это, но не верю этому!»

Однако какое отношение имеют ко всему сказанному схоласты? Оказывается, прямое. Среди вопросов, их занимавших, был и парадокс святой троицы. Согласно учению церкви бог един, но в трех лицах: бог-отец, бог-сын и бог — дух святой, Каждая из частей самостоятельна, но тождественна целому, то есть каждая ипостась троицы есть столь же бог, как и сам бог (просто бог).

Итак, часть равна целому. Г. Кантор, будучи человеком религиозным, знал это в подробностях и, как видим, продуктивно использовал в своем творчестве. Получилось, что автор теории множеств, доказав равенство части целому, «разрешил» также и парадокс триединства божия.

Выдающийся математик на рубеже XIX–XX столетий, соотечественник Г. Кантора, Ф. Клейн, рассматривая истоки указанных теоретико-множественных положений, прямо называет «виновника» — схоластическую философию. «Недаром, — писал Ф. Клейн, — Георг Кантор, творец теории множеств, учился у схоластов». Заметьте, не обращался, даже и не изучал, а именно учился у схоластов.

На связь идей Г. Кантора с положениями средневековой схоластики указывает и советский философ Б. Грязнов, более того, намек на это содержится и у самого Г. Кантора в статье «Учение о трансфинитном» (то есть сверхконечном, бесконечном).

Наконец, еще одно свидетельство в пользу плодотворности теологических представлений. Оказывается, некоторые размышления, проведенные известным чешским математиком XIX века Б. Больцано, опирались на идеи, посеянные все теми же средневековыми схоластами. Речь касается проблемы непрерывности. Как отмечает Ф. Клейн, те первые побуждения к своим исследованиям Б. Больцано почерпнул из схоластических традиций, которые он освоил благодаря своему богословскому образованию.

Характерно, что современники чешского ученого не понимали всей глубины этой темы, оценивая его старания как абсолютно бесплодные. Вот что писал, например, французский математик той поры С. Лакруа: «Подобные умствования… нам в настоящее время не нужны» — и выносит Б. Больцано буквально те же упреки, какие неизменно адресуют схоластам: спекулятивные упражнения, умствования, эквилибристика.

То была глубокая ошибка. Идея непрерывности не испытала «разрыва» после работ Б. Больцано. Более того, интерес к ней в ученом мире нарастал и в последующем оформился как одно из ведущих течений математической мысли. Нам еще предстоит к нему вернуться.

Как видим, в научном поиске все пригождается: любое значение, даже если оно теологического свойства, может оказаться в фокусе событий и выполнить отнюдь не теологическое назначение. Поэтому, находясь в состоянии поиска, устремляясь к решению познавательной задачи, исследователь должен как можно просторнее распахнуть свою душу, открыть все шлюзы интеллекта, чтобы быть готовым впустить любую мысль.

И если уж речь зашла о религии, отметим, что, будучи начальной формой освоения мира и потому предшествуя в этом качестве науке, она, по словам К. Маркса, явилась первой общей теорией этого мира, его «энциклопедическим содержанием», его логикой и моральной санкцией.

Теперь займемся другой составляющей объявленной главы — экспериментами чудаков. Впрочем, Ч. Дарвин отозвался на эту тему куда решительнее — «эксперимент дурака». А дело происходило так.

Однажды, будучи уже всемирно известным, он увлекся странными опытами. Обнаружив, как ему показалось, чувствительность одного растения к звуковым колебаниям, великий натуралист попросил своего сына Френсиса поиграть близ этого растения на фаготе, а сам стал наблюдать. Подобные опыты он и окрестил «эксперимент дурака», закладывая, должно быть, тот смысл, что они не ставят цели непременно получить ожидаемый результат, а рассчитаны скорее на авось и проводятся просто так.

Подобные действия в известном смысле выпадают из нормы науки, ведутся, так сказать, не по правилам. Не зря же говорится: дуракам закон не писан; если писан, то не читан; если читан, то не понят; если понят, то не так. Однако не будем столь уж энергичны в выражениях и смягчим квалификацию до степени чудаков, ибо, как разъяснили еще древние, quod liceat Jovi, non liceat bovi — что позволено Юпитеру (сиречь Ч. Дарвину), то не позволено быку.

Итак, повествование пойдет о действительно необычных, внешне несуразных, порой, что называется, «диких» экспериментах. Но, удивительное дело, немалое число их оказалось вовсе не такими уж пустотелыми. В ряде случаев они дали результат, в ряде — посеяли плодоносные зерна. Но даже если они и не принесли плодов, хорошо уже то, что с их помощью иногда удается обозначить новые научные темы, наметить проблемы.

Одно из направлений приложения научных усилий — опыты на растениях, именно с той же целью, которой в свое время задался Ч. Дарвин: выяснить, не обладают ли они свойствами, движениями, сходными с теми, что отличают низших животных. Ч. Дарвину не удалось тогда извлечь из своих экспериментов что-либо стоящее. Однако опыты не были забыты, и вот уже в наши дни в разных вариантах и ситуациях их воспроизводят все новые и новые энтузиасты.

Есть они и в нашей стране: молодой исследователь В. Фетисов и умудренный годами и званиями профессор психологии В. Пушкин. Оба, как немало других, убеждены, что растениям свойственны реакции на проявленные поблизости от них человеком чувства страха, боли и восторга. Подводится детально разрабатываемая физиологическая основа, которая присваивает растительной клетке способность отвечать на процессы, разыгрывающиеся в нервной системе человека. Не обходится и без сенсационных заявлений вроде тех, что сделал американский криминалист Бакстер, якобы наблюдавший соответствующую реакцию цветка в присутствии преступника.

Увы! Большинство естествоиспытателей считают, что подобные сведения не выдерживают серьезной научной проверки.

И все же не будем выносить столь сурового решения. Ведь уже сколько раз человечество наблюдало, как сообщения, объявленные чепухой, ересью, несли зачатки новых тайн, правда, обретающих признание в другую эпоху, в другой культуре.

Может статься, что и в этих, страдающих чудачеством экспериментах лежит здоровое семя. Во всяком случае, основания для подобных выводов имеются.

Так, внимательное изучение показало, что растения имеют очень тонкую структуру, способную на достаточно «деликатные» реакции. Установлено, что корень умеет «откликаться» примерно на 50 различного рода химических и биологических воздействий, не говоря уже об ответах на притеснения, чинимые по отношению к нему с помощью физических и механических усилий. Весьма чувствительны и листья. Удивительно чувствительны, почти до стеснения. И ничего странного, ведь на каждом квадратном сантиметре поверхности лист владеет богатством в один миллион клеток, а в клетке до пяти миллиардов молекул различных ферментов.

Пойдем далее. Лист — хозяин многих систем передачи сигналов. Он рассылает их с помощью водных растворов, движением ионов, посредством аминокислот, определяя гонцов во все центральные и периферийные точки своей поверхности. А скорость движения сигналов довольно приличная для такой, не способной к перемещению в пространстве организации, какой является лист, равно и растение в целом, — 10–15 метров в час. Впрочем, когда поврежденный корень «сообщает» о поломке наверх, в «центр», скорость бывает и повыше, до 70–100 метров в час.

Так почему бы такой богатой структурами системе не научиться тонким реакциям? Отмечено же, что иные растения несовместимы и, оказавшись рядом, плохо развиваются, например, мари и кукуруза; многие растения не переносят соседства плюща, пырея и лебеды; ромашка «отворачивается» от пиретрума, а молодая виноградная лоза — от капусты. Зато явно симпатизируют друг другу люпин и овес, тополь и жимолость. Подобных фактов настолько много, что появилась даже специальная наука — аллелопатия, занимающаяся взаимоотношениями растений.

Конечно, до чувствительности животных, тем более человека, примитивным «растительным чувствам» еще далеко, но это не значит, что тему надо закрыть и лишить энтузиастов работы. Пусть даже они заблуждаются относительно «верности» или «неверности» растений, относительно симпатий и антипатий, эксперименты чудаков на растениях все равно приносят информацию, которая в чем-то окажется полезной.

Здесь мы поднимем уровень рассмотренной темы и коснемся чувствительности уже не растений, а животных. К этой проблеме приложили старания тоже немало чудаков эксперимента.

Исследователи обратили внимание на то, что ряд насекомых и животных обладает высокой способностью к восприятиям некоторых веществ. В частности, было известно еще со времен последней мировой войны, что лошади, верблюды и особенно собаки хорошо распознают нахождение вражеских мин. Они участвовали в обезвреживании минных полей и зданий, притом были порой надежнее, чем даже современная по тем дням техника. Собаки находили мины, взрывчатку там, где аппаратура вообще оказывалась бессильной, поскольку мина пряталась в деревянной коробке, защищенной от миноискателя. В одном из подразделений Калининского фронта действовал целый взвод, укомплектованный «специалистами» высшего разряда — собаками-миноискателями. А это несколько десятков «бойцов».

Затем уже в послевоенное время исследователи провели серии экспериментов, выявивших незаурядные таланты собак в розыске полезных ископаемых, в делах таможенной службы и по другим назначениям. В нашей стране, например, подобными исследованиями заняты ученые лаборатории Института геологии Карельского филиала Академии наук СССР. Они работают совместно с академическим же Институтом высшей нервной деятельности союзной академии. Профессором-геологом Г. Васильевым создан специальный метод кинологического (то есть использующего услуги собак) поиска полезных ископаемых. Надо ли оговаривать, что этот метод не мог быть выращен никак иначе, чем на экспериментах чудаков с собаками.

Упомянутым качеством собаки обязаны совершенству органов обоняния. Царь природы, человек, различает лишь несколько тысяч запахов, а рядовой щенок — около полумиллиона. Поэтому неудивительно, что собаки чуют мины, ископаемые подземелий, наркотики и т. п., чего не может уловить порой даже специальный прибор.

Наряду с этим обратили внимание и на сверхчувствительность живых организмов к акустическим колебаниям. Эксперименты (тоже не без примеси странности) дали однозначные подтверждения. Установлено, например, что кузнечик, «прописанный» в Подмосковье, способен улавливать толчки среднего землетрясения, случившегося в районе, скажем, островов… на Тихом океане. Это доступно ему потому, что он реагирует на колебания с амплитудой, равной половине диаметра атома водорода.

Биофизики Московского университета заинтересовались медузой: по каким источникам ей становится известным за 10–15 часов наперед приближение бури? Строго «допросили» медузу в эксперименте и создали прибор, способный предсказывать бурю. Он так и назван в честь прародительницы — «ухо медузы» (хотя никакого уха у нее, понятно, нет).

Мы предъявили эксперименты все же более или менее нацеленного характера. Нередко исследователь, проводя опыт, вначале никакой, хотя бы отдаленной, научной цели не ставит, а ставит эксперимент, можно сказать, бездумно: что получится, то и получится. Это неопределенно-значный эксперимент с большим разбросом предполагаемых исходов, — настоящее чудачество. Несколько иллюстраций.

В самом начале текущего века русский ботаник М. Цвет, взяв однажды раствор хлорофилла, пропустил его через стеклянную колонку, набитую мелом. Зачем это делал, и сам не знал, пропустил без всякого умысла, как бы забавы ради. К своему удивлению, он обнаружил, что зеленый цвет хлорофилла разделился на два оттенка — зеленый и желтый. Значение полученного результата осознали не сразу. Вначале даже посмеивались, обыгрывая момент совпадения фамилии экспериментатора и предмета его манипуляций: там и тут участвует цвет, только один раз с большой буквы, а в другой — с маленькой…

Между тем опыт принес новый метод, который стал впоследствии широко использоваться в экспериментальной химии. Порой он просто незаменим. В частности, в ситуации, когда исследователь не видит цвет раствора (реакция идет в закрытом от глаз сосуде). Однако с помощью метода можно определить цвет, зная лишь участвующие во взаимодействии компоненты. Кстати, в свое время сатирик Д. Свифт, издеваясь над бесплодностью занятий ученых из Логадо, рассказывал, как слепые академики смешивают краски, не видя, что смешивают. Открытие М. Цвета как раз и позволяет в условиях, так сказать, «слепоты» определять набор красок, используя специальный прибор спектрофотометр. Так в научный обиход вошло понятие «метод Цвета».

В известном смысле продолжением исследований М. Цвета является разработка английскими биохимиками Л. Мартином и Р. Синджем эффективного способа разделения сложных химических смесей — метода распределительной хроматографии, удостоенного в 1952 году Нобелевской премии.

«Проведем» еще один, поначалу столь же бездумный, эксперимент — выдувание мыльных пузырей. Занятие, что и говорить, пустое, недаром оно стало синонимом для обозначения различного рода бесполезного времяпрепровождения. И тем не менее даже к такому делу некоторые следопыты проявили интерес.

Сообщение из Швейцарии. Один увлеченный умелец собрал специальную машину, чтобы с ее помощью надуть, как выразился изобретатель, самый большой в мире мыльный пузырь. Его усердие окупилось: такой пузырь был получен, он достигал в длину трех метров.

По внешнему рисунку событие, конечно, просится в ряды потешных. Но сквозь толщи этого мнения постепенно пробивалась и другая струя. Прежде всего поняли ту истину, что эксперимент позволяет определить некоторые свойства мыльной пленки, ее поведение в экстремальных условиях (в частности, подобных тем, что возникают при столь усиленном натяжении). Затем «мыльная тема» вывела к решению таких задач, как поиск оптимальных структур при выборе вариантов архитектурных перекрытий, в сооружении различного вида строений и т. п.

Дело в том, что рассчитать в аналогичных случаях параметры конструкции сложно, и мыльный пузырь проявил себя здесь отличным материалом, которым можно «одеть» любой каркас, придав мыльной оболочке самые желанные очертания.

Кроме того, работа с мыльными пузырями оказалась полезной и в том, что позволяет взять их в качестве моделей при создании всевозможных сосудов, объемов, форм из самых различных материалов: например, конструирование шара из сверхтонкой стеклянной оболочки, предложенное американцем Д. Кросби. Наполненный гелием шар может зависать на заданной высоте и находиться в таком состоянии, как показывают расчеты, в течение тридцати лет. Хотя изобретение не вышло пока к практическим применениям, метод изготовления стеклянных шаров, имитирующих мыльные пузыри, запатентован и, надо полагать, найдет клиентуру в наш технически глубоко-эшелонированный век.

Наблюдая за манипуляциями современного американского физика Л. Кларка, мы бы, вероятно, не назвали его действия осмысленными. Он брал морскую свинку, привязывал к хвосту грузик и… опускал ее в сосуд с силиконовым маслом (вот настоящий «дикий» эксперимент). Однако еще больше удивляло то, что свинка как ни в чем не бывало продолжала дышать!

Оказывается, в силиконовом масле растворяется примерно столько же кислорода, сколько его содержится в воздухе. Это дало толчок дальнейшим поискам. Позднее (уже в 70–80-е годы) Л. Кларк после тысячных проб остановился на жидких фтористых соединениях, в которых находится до шестидесяти процентов кислорода. Это и ставит фтористые в ряд лучших заменителей воздуха, в составе которого кислород занимает около 21 процента по объему и 23 процента по весу.

Дальше опыты пошли с использованием соединений фтора уже в качестве не внешней, а внутренней среды организма, то есть как «заместителя» крови. Удалось получить безвредные и устойчивые эмульсии фторуглерода. Хорошо поглощая кислород, они легко отдают его клеткам организма, когда циркулируют в нем вместо крови. Сначала испытания шли на животных, вскоре назрел вопрос проверить на человеке. Появились и добровольцы. Японский профессор Р. Наито заменяет небольшую часть крови подобной эрзац-кровью. Он проводит эксперимент на себе. А дальше… дальше мы еще вернемся к этому сюжету, получившему в нашей стране многообещающее и в то же время трагическое развитие.

Присутствие чудаков полезно также тем, что вносит в обстановку разнообразие, да не просто разнообразие. Эти странные люди создают окрест поле напряжения. Своими предложениями они будят мысль, подогревая желания обсудить непричесанные фантазии, отвергнуть, а может быть, и подхватить их. Не случайно в кадровый состав некоторых исследовательских коллективов Америки специально включаются работники, мягко говоря, «чудаковатые».

«Подсаженный» таким способом научный сотрудник получил обозначение «дурак в коллективе». В общем-то, он, конечно, не дурак. Науковеды сходятся на том, что, когда в творческой группе остаются одни одаренные, высококлассные специалисты, качество научной продукции нередко падает. Стоит в такой коллектив внедрить чудака, как эффективность исследований возрастает. Своими совершенно наивными вопросами или безответственными заявлениями он будоражит умы, заставляя возражать, искать опровержения, вообще не скучать и благодаря этому поднимать тонус научной жизни.

Выступая на XI конгрессе по истории науки, проходившем в Варшаве, английские ученые-науковеды Д. Бернал и А. Маккей предложили включать в штатное расписание научно-исследовательских институтов должность «Сократа» или «королевского шута», приглашая на эту вакансию человека, способного «задавать глупые вопросы». Аналогия прозрачна. Шут короля — единственный в свите его величества человек, на которого не распространялись правила придворного этикета, и ему официально дозволено говорить глупости, выходя за рамки принятых сообществом норм поведения.

Теперь читателю явится новая, ныне распространенная категория чудаков.

По статье бесполезных знаний проходят не только знания, но и умения. Части их мы уже коснулись (говоря об экспериментах чудаков). Чтобы ставить такие опыты, надо уметь. Но этого требует любой опыт. Потому определяющим в экспериментах чудака являются все же знания, идеи, экстравагантные замыслы. А сейчас на авансцену выходят герои иного амплуа.

Речь пойдет об умельцах, точнее, сверхумельцах, мастерах микроминиатюр, работающих на границе с фантастикой.

Отрекомендуем лишь немногих. Мастер А. Сысолятин с Урала. Вот одно из его изделий. Перед нами крошка-столик. Его поверхность «расстилается» на площади в целых пять квадратных миллиметров, что примерно равно торцу обыкновенной спички. Но на этой площади разместились две шахматные армии — весь набор готовых к сражению войск, где каждая фигурка чуть выше полмиллиметра. Весят же они вместе со столиком всего около пяти граммов! Рассмотреть это диво можно только в микроскоп, а уже если играть, то не дыша.

Впрочем, есть шахматы еще миниатюрнее. В 1977 году на выставке уникальных работ народов СССР к шестидесятилетию Октября в Политехническом музее Москвы среди других удивительных вещей были и шахматные фигуры мастера Н. Сядристого. Каждая имела диаметр у основания шесть микрон, то есть 0,006 миллиметра, и высоту восемь микрон. Такое «сооружение» можно посадить на острие иглы: места вполне хватит, правда, без излишеств. В маковом зерне подобных изделий уместилось бы… читатель не поверит, три миллиона! Дотошные люди подсчитали, что из одного грамма золота мастер, под стать Сядристому, мог бы (конечно, при соответствующих условиях) изготовить таких фигур ровным счетом на каждого жителя Земли.

С одной миниатюрой связана забавная, хотя и не столь уж веселая история. Это зáмок, он раскинулся на территории, близкой поперечнику человеческого волоса. Так вот, зáмок пришлось «возводить» трижды, потому что два раза Сядристый его терял. Не где-то, а здесь же, на листке бумаги, когда вел строительство. Приходилось приниматься снова.

В режиме «мини-усилий» трудится и Э. Тер-Казарян. У него несколько иные привязанности — воспроизвести движение. Может быть, заявляет о себе профессия: он концертмейстер симфонического оркестра Армении, а миниатюрам отдает свободное время. Подобные миниатюры открывают новые горизонты — создание двигателей малого масштаба.

Летом 1975 года Э. Тер-Казарян показал в Москве свой «цветной телевизор», вмонтированный внутрь человеческого волоса. На экране микроскопические артисты исполняют армянский танец. Прошло четыре года, и мастер создает еще более уникальную композицию. Море. В его просторах корабль, над которым опускается багровое солнце. А на берегу Ч. Чаплин со своей неизменной тростью, которой отбивается от наседавших пиратов; ему помогают обезьяна, крокодил и змея. Картина приводится в движение электромоторчиком. Уникально! Недаром посетители выставки работ Э. Тер-Казаряна в США назвали его миниатюры «восьмым чудом света».

Каждому россиянину памятен народный умелец из Тулы Левша, сумевший еще в XIX веке подковать блоху. Однако то был всего только литературный герой. Но вымысел Н. Лескова стал явью наших дней. Пришло время, и уже реальные мастера подковывают реальную блоху. Это сделал Н. Сядристый. Сначала «приварил» медные подковы, потом золотые. Когда его спросили на выставке в Монреале, что было самым сложным, он ответил: «Достать блоху».

Но примечательно не только то, что писатель предвосхитил технические и исполнительские возможности более чем за сто лет. Встает вопрос: почему герой левша? Лишь совсем недавно группа французских врачей, ведомая Г. Аземором, установила, что у левшей реакция на несколько тысячных долей секунды быстрее, чем у «правоориентированных». Кажется, невелика прибавка, но в такой деликатной работе эти доли и оказываются решающими. Так, уже не в первый раз интуиция художника предвосхищает результат ученого. Отыскалась и причина. «Виновата» асимметрия мозга.

Понятно, создавать миниатюры сложно. Необходимы особые режимы труда. А. Сысолятин, например, прерывает работу, когда проходит поезд: сбивает перестук колес (из его квартиры это слышно). Дыхание мастера не должно мешать делу, потому стараются дышать ровно, а Н. Сядристый даже надевает на лицо марлю. Сердце тоже надо утихомиривать, либо, как это делает Э. Тер-Казарян, проводить работу в те короткие промежутки, что образуются между ударами сердца.

Однако мы увлеклись. Наверное, у читателя уже давно зреет вопрос. Для чего все это? Не остаются ли созданные с таким тщанием миниатюры обыкновенной забавой? Действительно, в глазах иных микроумельцы — типичные чудаки, увлеченные бесполезным делом.

Конечно, мы обратились к ним не ради того, чтобы поразить воображение, хотя, откровенно заметить, пробивается и такой мотив: гордость за человека, восхищение тем, насколько же мы, люди, талантливы и всемогущи. Это и о них (и, может быть, в первую голову о них), об умельцах, поэт сказал высокие, вполне заслуженные слова:

Даже независимо от практической выгоды, которую дают поделки умельцев и рассказ о которых предстоит, их таланты воодушевляют. Они — пример подражания, а человек, охваченный порывом, способен на сверхвозможное. В конце концов не специальность, не профессионализм сами по себе главное (хотя и важное) в человеке, а его гуманистическое начало. Оно и пробуждается в каждой из встреч с людьми, владеющими талантом исключительного мастерства. Работа на микроуровне — еще и терпение, которому надо одинаково учиться, как и самому профессионализму.

Вместе с тем микроумение приносит и материально необходимые вещи. Оно нужно везде, где требуется повышенная точность, где спрос на чуткий прибор, на ювелирно сработанный инструмент, деталь машины, узел. Поэтому важно увидеть в микроизделиях практический выход и обернуть это на общую пользу. А такие возможности не только имеются, но и находят реализацию. Миниатюры все расширяющегося профиля получают внедрение в дела повседневно-производственные и теоретические, составляя часть научно-технического прогресса. И вот уже не игрушки-безделушки, а «серьезные» вещи, нужные промышленности, службе здоровья, ученым, овладевают вниманием микроумельцев, направляя их по этой живительной стезе.

Немало талантливых мастеров установили контакты с наукой (либо она с ними). Э. Тер-Казарян, например, оказал неоценимую помощь землякам, сотрудникам Бюраканской астрофизической обсерватории. Его стараниями созданы уникальнейшие аппараты, которыми оснащен всемирно известный центр астрономической мысли.

Увлеченных микропроизводством немало и в других странах. Особенно в ФРГ, Японии. Когда американцы запускали космический корабль «Джемини-3», им помогал японский умелец М. Мисиема. Его электромоторчик, величиной поменьше наперстка, был вмонтирован в нутро корабля. Кстати, Н. Сядристый создал электромоторчик еще миниатюрнее, он в 16 раз меньше макового зерна. Правда, мотор пока не у дел.

Если уж о космоплавании, то и наши руководители освоения внеземных «проспектов» также обращаются к мастерству умелых рук. Они не однажды прибегали, например, к помощи талантливого конструктора Тульского оружейного завода Н. Коровякова. Это большой талант. Его и впрямь можно считать продолжателем славного земляка, подковавшего блоху.

В последнее время обратили внимание на то, что микроминиатюры открывают дверь в новую технологию. Работа вершится в несвойственных привычному производству условиях, когда в деле столь хрупкая натура и капризный инструмент, требующие деликатного с собой обращения. Тем не менее оказывается, что и здесь, в пространстве человеческого волоса, можно сверлить, штамповать, вести полировку, чеканить.

Скажем, когда заслуженный мастер народного творчества Украины Н. Маслюк из города Жмеринка, пробурив в человеческом волосе «тоннель», разместил там «эшелон» из пятнадцати вагонов с тепловозом впереди, разве это не выводит к совершенно иным техническим операциям и принципам организации работ? Изучение методики подобных операций, перенос добытого здесь опыта на процессы, выполняемые в макромасштабах, обогащают возможности современной техники, вообще расширяют представления о потенциальных способностях человека.

Микроподелки несут перемены в области физического, химического и особенно биологического (в частности, физиологии высшей нервной деятельности) эксперимента, сея и здесь великую смуту, открывая новые перспективы.

Особой отметки заслуживают связи мастеров миниатюры с медициной. Ныне многие ее разделы выдвинулись на микрохирургический уровень: в операциях на мозге, сердце, на глазу, при сшивании отрезанных пальцев и конечностей, в случаях пересадки органов. Много дал выход «микродостижений» в диагностику и еще больше обещает.

По каким каналам осуществляется эта связь?

Прежде всего медицина нуждается в тонком инструментарии. Скажем, когда восстанавливают оторванную кисть и соединяют сосуды, стенки которых чуть толще волоса, используется игла длиною всего четыре миллиметра и диаметром не более 0,15 миллиметра. Нить и того мельче — до двадцати микрон. (Напомним, микрон — сотая доля миллиметра или одна миллионная метра.) Иглодержатель настолько мал, что его детали (болтики, шайбочки и т. п.) можно разглядеть только при шестнадцатикратном увеличении.

Вообще медицинский инструмент создают специальные научно-исследовательские лаборатории и институты. Вместе с тем врачи часто обращаются к творцам миниатюр. Вот где находят они практическую точку приложения своим удивительным способностям!

Э. Тер-Казарян по заказу специалистов соорудил кольцо для сшивания сосудов на сердце; уральский инженер Г. Зархин, выполняя просьбу нейрохирургов, монтирует ряд приспособлений, незаменимых в операциях на нерве; от Н. Маслюка ведет происхождение сложный прибор, помогающий диагностировать легочные заболевания. Всего не перечесть.

…Однажды педиатры попросили А. Сысолятина придумать, как брать желудочный сок у грудных детей, не причиняя им боли. Созданный прибор отвечал всем стандартам микроизделий. Через обыкновенную соску был протянут шланг толщиной в ниточку, на конце — грушевидная емкость с отверстием, видимым лишь в микроскоп. Вместе с соской спящему малышу достается и этот своеобразный зонд, который опускается в желудок, и желудочный сок миниатюрными долями стекает по шлангу-ниточке в пробирку.

Дружбой с медициной отмечены и отношения талантливого исполнителя в пространстве малых масштабов И. Дацковского. Большие привязанности у него к глазным хирургам, для которых он выполнил более сорока просьб. Вначале, правда, без особой охоты. Но однажды профессор Оренбургского медицинского института Л. Линник пригласил его на операцию. Из глаза мальчика удаляли медную шпонку, запущенную туда рогаткой. Однако медь не идет на магнит, и хирург применил особый пинцет, усики которого расходились уже в глазу, захватывали инородное тело и вновь сходились. Остроумное решение. Глаза Дацковского загорелись — он увидел свой собственный инструмент, который изобрел ранее. Теперь уже его не стоило убеждать, насколько полезны такие конструкции: дело жизни обрастало глубоким практическим смыслом.

В начале 80-х профессор томской медицины Б. Альперович применил в лечении печени уникальный прибор — криоскальпель, объединяющий действия холода с ультразвуком. Дело в том, что при операциях очень мешает кровотечение. Чтобы приглушить его, в медицинской практике уже давно используют холод. Он особенно эффективен в хирургии глаза, на нерве, где насыщенность кровеносными сосудами относительно мала. Но как подобраться к такому полнокровному и даже кроветворному органу, как печень, к другим структурам? Едва нож касается их, как начинается обильное выделение крови.

Профессора не оставляла мысль: неужели нельзя как-то обмануть природу, обойти с помощью некоего хитрого приема? Тогда и пришла идея: подсоединить к воздействиям холода ультразвук. За помощью он обратился к физикам, благо в Томске сошлись солидные физические силы, имеющие вековую традицию и разветвленную сеть академических, вузовских (да и ведомственных тоже) лабораторий, конструкторских бюро, НИИ. Б. Альперович надеялся, что физики сумеют укротить кровопоток.

На призыв откликнулся сотрудник Сибирского физико-технического института (что при Томском университете), кандидат наук Г. Тюльков, который незадолго перед этим стал лауреатом премии Ленинского комсомола. Усвоив идею, талантливый исследователь создает прибор. По сверхтонкой трубке к его рабочей части подводится охлажденный до минус 190 градусов азот. Касаясь пораженного органа, прибор замораживает его. Но ведь металлический скальпель тоже должен промерзнуть и, значит, примерзнуть к ткани. А здесь выручил уже ультразвуковой датчик (столь же, отметим, ультратончайшей работы), которым оснащен прибор.

«Содружество» холода и ультразвука оказалось не менее удачным, чем медико-физический союз. И вот уже идут на выписку прооперированные врачом Л. Парамоновой больные, избавленные от недуга благодаря умению создавать образцы микротехники.

Не запоздало и признание: медаль ВДНХ и поток просьб сообщить о конструкции прибора, поделиться опытом его изготовления и использования.

Ясное дело, хирургия, применяющая такой инструмент, сама обязана выйти на уровень микроусилий. Подобно мастерам миниатюр, оперирующий врач должен в ответственные моменты придержать дыхание и работать, улавливая мгновения между ударами пульса. Необходима микроскопически выверенная последовательность движений.

Недавно кандидат медицинских наук Рамаз Датиашвили (Всесоюзный научный центр хирургии) в буквальном смысле вернул литовской девочке Расе отрезанные в аварии ноги. Не станем рассказывать в подробностях, какая это трудоемкая работа, сколько нервов, сухожилий, мышц и костей пришлось воссоединить. Отметим лишь следующее. В подобных случаях требуется исключительная точность, разорванные сосуды нужно составить, как говорят медики, прецизионно. То есть необходимо получить строго то, что было до травмы, «не промахнувшись ни на микрометр», не сузив сосуды, иначе в том месте пойдут завихрения, а это верный путь к тромбам. Чтобы провести столь отточенную работу, хирург и помощник садятся в специальные кресла, подлокотники которых фиксируют положения рук, двигаются лишь пальцы. Сшивание идет, конечно, под микроскопом при сорокакратном увеличении.

Врачей сходного экстра-класса все прибавляется. Вот и в Военно-медицинской академии в Ленинграде провели столь же сложную операцию рабочему В. Колоколову. Ему отрезало станком обе руки. Уже через сорок минут пострадавший лежал на операционном столе, и две бригады микрохирургов — одну возглавил профессор А. Белоусов, вторую кандидат наук Н. Губочкин — принялись за дело, каждая бригада над своей рукой. Восстановление продолжалось десять часов. (Случается, шьют, и по двадцать пять часов, сменяя друг друга.)

Мы расписали роли так, что микроумельцы создают инструмент, а хирурги им работают. Как говорится, богу — богово, кесарю — кесарево. Однако бывает, что оба эти таланта, оба умения сходятся в одном человеке. Обратимся к врачу из числа ведущих профессоров глазного дела, работающему в Институте микрохирургии С. Федорова — В. Захарову.

Еще когда С. Федоров только начинал свои уникальные операции по вживлению искусственного хрусталика в глаз, он после «изгнания» из Чебоксар оказался в Архангельске. Здесь и сошлись их дороги. В 1961 году в студенческий научный кружок глазных болезней медицинского института пришел пятикурсник Валерий Захаров. Влекла не только хирургия глаза, но и то, что кружком руководил человек, продвигавший такие необычные идеи.

Для операций по новой методике (о том рассказ чуть впереди) нужны хрусталики. Готовить их было некому, вернее, далеко не каждый способен это делать. В. Захаров и взял эту работу на себя. Тут прямые параллели с микроминиатюрами умельцев. Судите сами.

Искусственный хрусталик — это линза и фиксирующее ее в глазу устройство. Размеры уже самой линзочки крохотные. Здесь все на миллионные доли: толщина 160–170 микрон (то есть едва больше полутора миллиметров), диаметр — пять миллиметров, вес — шесть миллиграммов. И в эту невесомую, едва видимую в деталях структуру надо еще «вписать» в металлическом исполнении волоски-дужки и антенки, чтобы крепить все сооружение в глазу. Требовалась ювелирная выучка. Но В. Захарову ее не искать. Еще с детства пристрастился мастерить изделия из дерева и металла.

Сначала успевал за день, точнее, за сутки (в срочных эпизодах засиживался и ночами) сделать всего один хрусталик — такая кропотливая работа. Потом стало получаться два, порой три. Увы, это все, чем располагал тогда С. Федоров. До обидного мало. Хотелось же помочь больным, которые, прослышав о чуде, толпами шли в Архангельск.

Для сравнения. Ныне производство хрусталиков в институте-комплексе С. Федорова выведено на поток. Единственный в своем роде завод при нем поставляет миру около двенадцати тысяч линз в год. Их шлифуют шестьдесят славных девушек (отобранных по специальным тестам), обладающих особо чувствительными пальцами. (Впрочем, число может и устареть, как и все, что касается достижений этого врача-новатора.) Одна из моделей с официальным названием «Спутник» прилюдно именуется «хрусталик Федорова — Захарова». Получены патенты из ФРГ, Италии, Голландии, США. И если уж продолжить аналогию с микроумельцами, можем насладиться ею сполна.

…В одну из первых поездок в США С. Федоров, прочитав цикл лекций о своем методе, сопроводил его практическим подтверждением. Он вживил человекам пятидесяти привезенные с собой хрусталики. Но что это? Уже после, осматривая через сильнейшие микроскопы оперированных, американские врачи обнаружили на линзочках крохотную запись: «Сделано в СССР». И у истоков этих дивных миниатюр стоял, напомним, В. Захаров.

На шестом курсе В. Захаров уже ассистировал на операциях, все больше оттачивая мастерство, ибо кому же не ясно, что и труд в операционной, и обработка хрусталиков одинаково требуют микроскопической прилежности. А ныне В. Захаров — крупный специалист в хирургии сетчатки, заведующий отделом в институте-комплексе. Конечно, это другое назначение. Оно связано с проникновением в структуры, лежащие за хрусталиком. Однажды С. Федоров, озабоченный судьбами своего дела, повел разговор о том, что институт не сможет быть первоклассным учреждением глазных болезней, если не освоит операции на сетчатке. И вновь В. Захаров принимает на себя трудную задачу.

Следует сказать, что ретинология (так обозначена врачебная дисциплина, курирующая «страдания» сетчатки) — одна из особо напряженных областей хирургического вмешательства в глаз. Она требует не только высокого мастерства, но одновременно твердости и риска. Дело в том, что сетчатка — средоточие этих знаменитых, знакомых еще со школьных дней, палочек и колбочек, превращающих световое возбуждение в нервный сигнал. Печать особой ответственности ложится на все, что связано с разрывом, отслойкой и т. п. сетчатки. Самые тяжелые в глазных клиниках больные — «отслоечники», самые невеселые палаты — в отделениях отслойки, и самые «страшные» врачи тоже здесь. На тех, кто с поражениями сетчатки, другие больные смотрят с известным почтением и в тайной надежде избежать сей мрачной участи. Стоит ли доказывать, сколь высокого класса специалист здесь необходим? Бесспорно, от такого сочетания в одном лице специалиста хирургии и микроумений выигрывает дело, выигрывает больной. Кстати, отметим, что В. Захарову привычно ладить хирургическое снаряжение к операциям самому. Чтобы достичь филигранной отточенности движений, хирургу надо совершить еще один подвиг — научиться мастерству. А это дается долготерпением. Доктор Г. Степанов, например, сравнивает эти занятия с тем, как тренируются «балерины, у которых класс — каждый день».

Не обходится и без того, что в народе называют чудачеством, да только без того или иного вида попадания в чудаки здесь, наверно, и не обойтись.

Лауреат Государственной премии хирург В. Францев начал готовить себя к будущим операциям еще в студенчестве. Увидев, как тонко кладет стежки его учитель академик Е. Мешалкин, ведя на сердце шов ровными, словно вымеренными по линеечке шажками, понял, что ему надо. Решительно купил пяльцы, ткань с рисунком для вышивания так называемым болгарским крестом и, несмотря на усмешки приятелей («Вот чудак!»), принялся вышивать пейзажи. Только работал не обыкновенной вышивальной иглой, а «хирургически» изогнутой, да еще вставленной в иглодержатель (совсем как на операции). От той поры сохранились даже некоторые картины.

Вообще, его койка в общежитии второго Московского мединститута напоминала скорее рабочее место мастера пошивочного ателье: вокруг и около все было занавешено нитками, вышивками, заготовками. И еще он постоянно завязывает узлы. Где только можно: во время чтения, бесед, уж, наверно, на заседаниях (только академики про то умалчивают), перед сном…

Интересно и признание врача из Томска А. Савиных. Он так и говорил: «Хирургия — это рукоделие». Выдающийся специалист, лауреат Государственной премии, академик отличался ювелирной техникой, не лишенной изящества. Так бывало, что прооперированных им больных узнавали по шву. Вошло в обиход говорить «шов Савиных». Это была работа, исполненная симметрии, красоты и тонкого расчета, словом, сделано по лучшим образцам рукоделия. Заметим, кстати, что хирург обычно пользовался специальными инструментами, которые, по его заказу, готовили талантливые умельцы, вполне заслуживающие приставки «экстра», — заведующий экспериментальным цехом одного из томских заводов И. Виниченко и сотрудник политехнического института П. Одинцев.

К медицине мы скоро придем вновь. А сейчас, заключая главу, попытаемся придать ей методологическую завершенность. При этом хотелось бы особо адресоваться к молодому исследователю.

Сколь бы ни выглядели с первого захода программные установки схоластов, их энергичная логическая жестикуляция отрешенными от земных опор, даже эти занятия не оказались бесплодными. Точно так же многие эксперименты, названные необычными, порой пустыми, со временем оказываются несущими добротный результат. Это дает основание высказать некоторые эвристические рекомендации.

Представляется полезным в процессах решения познавательных задач не стеснять себя в выборе тем, объектов исследования, проблем, поскольку заранее трудно сказать, что именно способно принести успех. Этим правилом, по-видимому, руководствовался Л. Пастер. Во всяком случае, один из его помощников, Э. Ру, вспоминает: «Какие только нелепые и невероятные опыты мы тогда не затевали!»

Одним словом, надо испытать все, поскольку самые невозможные варианты оказываются возможными, самые недопустимые ситуации — вполне реальными, допустимыми. По-видимому, есть «краешек истины» в словах, которые произнес однажды Г. Гейне: «Гениальные идеи — это всякий вздор, который идет в голову». Добавим только: «в гениальную голову».

В арсенале науковедов есть прием, который они называют «постулатом свободы». Он ориентирует исследователя на выдвижение оригинальных идей, на поиск смелых концепций. Полагаем, что материал главы содержит примеры таких раскованных, не стесненных соображениями узкопрактической пользы подходов и решений.