Президенты без государств

3 июня 1940 года немцы опять бомбили Париж. Улицы быстро опустели. Замер пульс жизни только что бурлящего города. После отбоя постепенно, словно нехотя, стали открываться лавки, магазины, рестораны. Война наложила отпечаток на все, в том числе и на людей. Парижане ходили молчаливые, помрачневшие. Из транспортных потоков исчезли автобусы, такси. Многие машины были реквизированы для переброски французских войск на фронт. В умах французов прочно обосновалась мысль о неизбежной катастрофе.

После бомбежки Мустафа Чокаев одним из первых вышел из метро. Который день мысль об архивах не давала ему покоя. Участившиеся налеты со всей очевидностью указывали на то, что оккупация не за горами. А он долгие годы был издателем журналов «Эки Туркестан» и «Джана Туркестан»[1], и гестапо не простило бы ему связей с англосаксами. Сейчас главное — спасти архивы. Сидя на узкой скамейке в подземном вестибюле станции метро, слушая разрывы немецких фугасок, Чокаев вдруг понял, что дальше тянуть невозможно. В липкой от пота белой сорочке и светлых брюках, без конца вытирая платком широкое лицо и побагровевшую шею, он прошел несколько кварталов в поисках транспорта. Только на площади Бастилии Мустафа наткнулся на изрешеченный осколками бомб грузовик. Весь перемазанный мазутом, шофер копался в моторе. Два подростка, лет шестнадцати и четырнадцати, очищали кабину от осколков разбитого стекла.

— Здорово покалечило машину, — посочувствовал Чокаев. Копавшийся в моторе человек приподнял голову.

— Может, подвезете?

— Бензин кончается. Ума не приложу как ехать дальше. Мы ведь чудом добрались до Парижа. До самой границы все бензоколонки закрыты. Пришлось выпрашивать горючее у водителей.

— С бензином я помогу. У меня тут недалеко есть знакомый хозяин бензоколонки.

Бельгиец тряпкой вытер руки. Потом закрыл капот и приказал сыновьям лезть в кузов.

После заправки поехали к Чокаеву. Машина остановилась у большого многоквартирного дома. Чокаев направился к подъезду, позвав сыновей водителя. Чокаев готовился к эвакуации. Его жена уже три дня, как жила на загородной вилле. Большая квартира поражала обилием книг, хрусталя и фотографий. В основном это были фотографии его жены Марии Яковлевны в разных ролях. Комнаты были сплошь заставлены книжными стеллажами. У стены — ящики, обтянутые клеенкой, с домашним архивом и редчайшими экземплярами книг разных времен и народов, начиная с поэзии Древнего Востока, произведений античного мира, эпохи Возрождения и кончая шедеврами начала двадцатого века.

Пока молодые бельгийцы перетаскивали в грузовик ящики с архивами и другие вещи, Мустафа осторожно снимал со стен портреты Марии Яковлевны.

Неожиданно нахлынул поток воспоминаний.

Андижан, осень 1912 года…

Андижанскому уездному начальнику полковнику Бражникову Василию Федоровичу пришли две депеши в закрытых пакетах. Он аккуратно вскрыл перочинным ножом сперва тот, который был пообъемистее. Бумага касалась подготовки к празднованию трехсотлетия дома Романовых. Бражников вскрыл вторую депешу.

В ней сообщалось о том, что германскому подданному, представителю фирмы «К. Кюхлер и компания» из Франкфурта-на-Майне Артуру фон Кюхлеру-младшему разрешается шестимесячная поездка в туркестанский край для закупки из лесов Андижанского уезда ореховых наплывов.

«Недавно был Эльснер… Сегодня Кюхлер. Что за наваждение? Какое-то нашествие немцев. Ну что ж, милости просим».

А три дня спустя в его кабинет вошел прибывший из Ташкента полковник Белоусов, начальник контрразведки.

— A-а, государево око и уши! — сказал Бражников вместо приветствия. — Раз полковник Белоусов здесь, значит, задули опасные ветры!

— Дуют, да еще как дуют, и все из гнилого угла. А где он нынче, вы знаете не хуже меня…

— Значит, немцы? — сказал Бражников. — То-то я гляжу, в них проснулась удивительная тяга к Туркестану. Особенно в последнее время. А недавно меня посетил основатель фирмы «Гергарт и Гей», саксонский, знаете ли, сановник. И ко всему прочему полковник запаса германской армии из Лейпцига, некий Макс Эльснер с женой. Вы в курсе?

— Еще бы. Ревизовал свои владения…

— Оказывается, у него их столько в наших краях, что пальцев на руках не хватит пересчитать. Его фирма имеет отделения в Бухаре, Коканде, Ашхабаде, Мерве, Намангане, Самарканде, Чарджоу… Не Туркестан, а Саксония, прости господи.

— Это еще не все, — сказал Белоусов, — его отделения есть в Баку, Одессе, Риге, Петербурге, Москве, Оренбурге, и, кажется, в Омске. Да если бы только Эльснер! А сколько отделений «Зингера»! Один Сивере чего стоит… Все пороховые заводы державы в руках Эльснера. — От досады полковник сломал мундштук длинной белой папиросы, которую собирался было закурить.

— Мы на грани войны, а порох у Сиверса?

— Парадоксально, но факт. Выходит, милостивый государь Василий Федорович, активность немцев отмечается не только в Туркестане. Странно, очень странно ведет себя граф Пурталес[2]. Я уже не говорю о фон Лютисе[3]. Что же касается Туркестана, то немцы вкладывают сейчас в него большие средства. Видимо, хотят попрочней обосноваться, зацепиться за эту землю.

— Но то же самое делают и британцы, разве не так?

— Да, пожалуй, только англичанам свойственна осторожность и сдержанность. Немцы напористее. Намереваются парализовать промышленность и торговлю.

— Выходит, война все-таки неизбежна?

— По нашим сведениям, в Берлине проводятся постоянные секретные заседания Комиссии Государственной Обороны рейхстага. Разработан общий план организации шпионажа и засылки агентуры в наш глубокий тыл. Не исключено, что торговые фирмы принимают к себе на службу агентов германского военного министерства. Вот почему происходит такой наплыв немцев в Россию. Кстати, чтобы фирмы не боялись возможных убытков, германским казначейством им обещано денежное возмещение понесенных расходов.

— В Петербурге что-нибудь предпринимают?

— Да, конечно, — коротко ответил Белоусов. Он мог бы много рассказывать Бражникову о немцах, но о действиях своего ведомства предпочитал не распространяться. Бражников это понял.

— Одним словом…

— Одним словом, — перебил его Белоусов, — немцы замышляют быстрый захват нашей промышленности и торговли. В Туркестане они ищут опору в среде мусульманского духовенства. Через мулл пытаются воздействовать на сознание туземцев… Да, не будет единства между туземным населением и русскими — не будет и прочного тыла.

Есть подозрение, что фирма «Кюхлер и компания», представитель которой прибыл в Андижан, не исключение. Вот почему меня будет интересовать Артур фон Кюхлер-младший…

В доме начальника уезда собрались гости. Все ждали Василия Федоровича, который обычно задерживался по служебным делам. И сейчас он, в сопровождении своего друга полковника Белоусова, ехал домой со значительным опозданием.

— Знакомо ли вам имя — Хаким Юсупов? — осведомился Белоусов у Бражникова, когда они сели в коляску.

— Караван-сарай держит здесь один Юсупов…

— Да, да, тот самый.

— Он что, имеет какое-нибудь отношение к нашему разговору?

— Может быть. Все может быть.

Через несколько минут коляска остановилась около большого особняка с двором и ухоженным садом.

Варвара Николаевна вышла встречать мужа.

— Наконец-то, приехали! Василий Федорович! Заморили своего Друга. Выходите.

— Позвольте мне позвонить по телефону?

— Ради бога, звоните сколько угодно…

Когда Белоусов скрылся за портьерой, Василий Федорович спросил жену:

— Как себя чувствует Мария?

— Легкий обморок после перегрева на солнце. Она не одна.

— Не одна? Вот как…

— Василий Федорович, голубчик, прошу тебя, не суди ее так строго.

— Не судить? Всего два дня как живет в Андижане, а уже второй поклонник в моем доме.

— Ну, полноте, полноте. Нельзя актрисе, да еще столичного театра, без поклонников.

— Нечего сказать, наградил тебя бог кузиной. Кто же он?

— Господин Чокаев, адвокат. Инородец, но изысканно вежлив.

Звонкий смех донесся из залы. Бражников с улыбкой кивнул, ни к кому конкретно не обращаясь.

— В этом — вся Мария…

Василий Федорович и Белоусов прошли в гостиную. Среди приглашенных Бражникову был незнаком только один человек, элегантно одетый, со следами оспы на скуластом лице, видимо, это и был адвокат Чокаев. Все остальные гости были завсегдатаями его дома.

Василий Федорович первым делом извинился за то, что задержался, и так как все гости отчаянно проголодались, с добродушной улыбкой, широким жестом русского хлебосола пригласил в столовую:

— Пожалуйте, господа, к столу!

Гости направились в столовую, где на столе тесно стояли графины с вином, омары, сардины, икра, блюда с ветчиной и холодной телятиной.

Задержавшись в гостиной, Белоусов, кивнул в сторону Чокаева, спросил у Василия Федоровича:

— Что вы о нем думаете?

— Проныра. Адвокатура — это служба частным интересам, а не служба обществу. Видимо, это и наложило отпечаток на его манеру держаться.

— Имейте в виду, господин Чокаев — частый гость Турции.

— Тс-с! Нас слушают. Идемте.

За столом Чокаев бойко рассказывал о своих студенческих приключениях во время учебы на юридическом факультете Петербургского университета.

Когда Василий Федорович и полковник подошли к столу, Чокаев, не спуская глаз с Белоусова, наклонился и шепотом что-то сказал своей соседке. Мария улыбнулась.

Василий Федорович почувствовал неловкость и поспешил предложить тост в честь столичной родственницы.

— Милый мой Василий Федорович! Благодарю! — сказала Мария Яковлевна, поднимая бокал.

— За восходящую звезду! — поддержал Чокаев Бражникова.

Обед затянулся. Было весело. После десерта все пошли в гостиную.

— Господа, попросим нашу гостью Марию Яковлевну спеть, — сказал Белоусов, улыбаясь.

— Просим! Просим! — воскликнул Чокаев.

Мария Яковлевна, ни на кого не глядя, важно проследовала к роялю. В такие минуты куда только девалось ее легкомыслие, беспечное выражение лица сменялось глубокой сосредоточенностью, всегда смеющиеся, большие серые глаза делались отрешенно-задумчивыми. Наступил магический миг перевоплощения актрисы.

Она спела арию Фрики из «Валькирии». Последовала короткая пауза…

— Браво! Браво! — раздались аплодисменты взволнованных слушателей.

После пения Мария Яковлевна захотела остаться одна. Она прошла в сад. Чокаев тут же последовал за ней.

— Мария, почему вы отвергаете мое предложение?

— Ах, Чокаев, Чокаев! Я ведь не раз уже говорила, что я христианка. А ваш бог — Магомет. Мы не можем даже обвенчаться.

— Это не причина. Скажите мне только одно слово…

Мария перебила:

— Вы помните, как у Бальзака: «Я не мог бы любить женщину, которую актер целует на глазах зрителей. Если бы я полюбил подобную женщину, она должна была бы бросить театр, и я очистил бы ее своей любовью». Так вот, Чокаев, театр я никогда не оставлю.

— Театр! Театр! Я полюбил вас… Понимаете, вас! Причем такую, какая вы есть. Полюбил актрису, которая не собирается уходить со сцены…

Мария молчала.

— Может, вам необходимо подумать?.. Вы можете мне сейчас не отвечать. Я буду ждать вашего письма. Только обещайте, что напишете?

— Пойдемте, Чокаев, в дом, а то нас, наверно, потеряли.

…Чокаев долго еще стоял посреди комнаты с портретом молодой Марии. Из задумчивости его вывел голос бельгийца:

— Мсье, что еще надо выносить?

— Больше ничего, — оглядывая пустые стены, тихо произнес Чокаев, — Этот портрет я возьму сам.

Мустафа еще раз прошелся по комнатам, осмотрел шкафы и запер их на ключ. Потом, убедившись, что ничего важного он не забыл, захлопнул за собой дверь и поспешил к машине.

Миновав предместья Парижа, они попали в поток беженцев. Люди ехали на велосипедах, подводах, груженых домашним скарбом, шли пешком с узлами, сумками и корзинами. Женщины с детьми двигались в общей массе по дороге и обочинам. Время от времени в воздухе появлялись немецкие самолеты. Тогда редкие зенитки открывали суматошную стрельбу. Чокаев с тревогой поглядывал то на толпу, то на небо…

Ехали молча, наконец, миновали развилку на 60-м километре.

— За этим леском моя усадьба, — сказал Чокаев.

Бельгиец в ответ только кивнул.

Машина остановилась у калитки. Ребята начали переносить ящики в небольшой уютный холл.

— Говорят, немцы сильно бомбили Париж? Много убитых? — встретила их встревоженная Мария Яковлевна.

— Сегодня — как никогда. Кошмар!

— Ну, слава богу, с тобой ничего не случилось!

Чокаев чувствовал, что суетится. Чтобы успокоиться, он еще раз пересчитал ящики, их было шесть. Почти кубической формы, они напоминали ему кости для игры в нарды. Мустафа перевел дух, потом внимательно осмотрел клеенчатую обивку на ящиках, положил в портфель папку с описью и направился в сарай.

«Не закопать ли здесь, в сарае? — прикинул он. Но отказался от этой мысли. — Если сюда придут боши и начнут обыск? В первую очередь они сунутся в сарай… Нет, нет, не годится».

Из сарая с заступом в руках он отправился осматривать сад. Некоторое время ходил вдоль замшелой ветхой кирпичной стены, отделявшей его владения от сада булочника, словно старая лисица, ищущая под низкими, темными кустами скрытое место для норы. Когда стемнело, Мустафа стал копать яму в кустах малины. Прежде чем воткнуть заступ в сухую землю, он тихо прошептал древнее заклинание: «Аллах акбар! Убереги от чужого глаза. Сохрани это сокровище от недостойных рук».

В ту короткую июньскую ночь Мустафа, бывший адвокат, поверенный Временного правительства Керенского в Туркестане, глава «Кокандской автономии», редактор нескольких журналов, сначала немецкий, а потом английский агент, политик, парящий в облаках, впервые за много лет коснулся по-настоящему «грешной» земли и зарыл в ней свою тайну.

Только он и его жена знают об этом. Больше никому в этом мире нельзя доверить тайну погребения секретного архива. Отныне никто не найдет списков его единомышленников, агентов и писем влиятельных людей. Архив Чокаева содержал списки всех туркестанцев, проживающих в Германии; отдельно списки лиц, поддерживающих связи с Чокаевым, турецкой разведкой, законспирированных в Средней Азии и Германии, списки британских Осведомителей, рукописи, документы «Кокандской автономии», секретную переписку.

Упрятав свои архивы, Чокаев почувствовал несказанное облегчение. Однако он не собирался сидеть в своем загородном доме. Теперь, когда у него развязаны руки, он снова рвался в Париж. Важно было не упустить момент, не оказаться за бортом, все время быть в центре событий.

В день объявления Италией войны Франции он, забрав жену, возвратился в опустевшую столицу.

Три дня Чокаев крутил приемник — слушал Англию, Советский Союз, Германию. И вот наступило утро 14 июня, когда немецкие танки вступили в Париж.

Под окнами дома Чокаева серо-зелеными колоннами двигались фашистские войска. Солдаты в стальных шлемах ровными рядами сидели в кузовах мощных грузовиков. На малой скорости двигался поток мотоциклистов, проходила кавалерия.

— Какая силища! — тихо сказала Мария Яковлевна, глядя на улицу сквозь тюлевые занавески. — Разве французы могли им противостоять! Не знаю, правильно ли мы поступили, что вернулись в Париж. Многие успели уехать.

— Пусть бегут, — хмуро сказал Мустафа и отошел от окна. Кто-то постучал в дверь, Мария Яковлевна пошла открывать. Возвратилась она с побелевшим лицом.

— Там немцы… — В глазах ее был испуг. У Чокаева заныло под ложечкой.

В комнату вошли два офицера в форме СС.

— Мы за вами, господин Чокаев.

Чокаева отвезли в отель, в котором разместилась германская политическая полиция.

На вопрос Чокаева, за что его арестовали, офицер нехотя пробурчал:

— Было б лучше, если бы вы помолчали.

Больше Мустафа не рискнул обращаться к нему с вопросами. Не менее часа он провел в небольшой комнате вместе с другими арестованными, где его бесцеремонно обыскали. Затем начался допрос. Он рассказал о давних связях с немецкой разведкой, о Кокандской буржуазной автономии, ее провале, о том, как в начале 1918 года он бежал из России и как попал в Турцию, где ему не предоставили работу из-за связи с русской женщиной. Поэтому он и перебрался во Францию. В Париже его жена пела в ночном кабаре, а он работал официантом. Небольшие сбережения — и у них появляется собственное кафе. Чокаев ни слова не сказал об англичанах. Он сослался на помощь турецкой эмиграции, заявил, что на эти средства стал издавать свои журналы.

Фашисты поместили Чокаева в концентрационный лагерь. Весть о начале войны Германии против СССР застала Чокаева в камере военной тюрьмы Шерш-Мади, куда он был водворен с целью детальной проверки. Пожалуй, это было для него самым радостным сообщением. С нетерпением ожидал он сводки о положении на советско-германском фронте. Захват немецкими войсками в первые месяцы войны Белоруссии, Молдавии, Литвы, Латвии, Эстонии, большей части Украины, блокирование Ленинграда, октябрьское наступление, которое, по замыслам Гитлера, должно было завершиться взятием Москвы, вскружили Мустафе голову не меньше, чем его любимая мадера, и он, забыв своих английских хозяев, снова бросился в объятия немецкой разведки, в надежде урвать лакомый кусок, пока его не урвали другие.

Он поспешил написать ряд писем в германское министерство по делам оккупированных восточных областей, возглавляемое Альфредом Розенбергом, и рейхсфюреру Гиммлеру.

В этих письмах Чокаев клялся Аллахом, что в ближайшее время на борьбу против Страны Советов поднимет всю мусульманскую эмиграцию и всех пленных мусульман. Он долго не получал ответа на свои письма и это его сильно угнетало… Ему не верилось, что все это происходит с ним, бывшим агентом немецкой разведки. И почему Аллах, к которому он всегда относился лояльно, не избавляет его от опасностей… «Как быстро пролетели почти тридцать лет, — с горечью думал Мустафа. — И что же в итоге?»

Раздался лязг ключей. Не дожидаясь, когда откроется дверь, заключенные камеры № 46 вскочили с нар и вытянулись по стойке «смирно». Дежуривший по камере Чокаев приготовился отдать рапорт: «в камере пять человек»… «больных нет». Хотя Анри после вчерашнего допроса едва держался на ногах. В дверях показался надзиратель, и не успел Мустафа раскрыть рот, как тот коротко бросил:

— Чокаев, на выход!

Потом подумал и добавил:

— Пенсне не забудьте.

Мустафа застыл на месте. Почему надзиратель так вежлив, даже предупредил о пенсне? Обычно при выводе из камеры на допрос или прогулку после слова «выходи» он добавлял «живо! живо!». Мустафа беспомощно оглянулся на сокамерников. У троих он прочел в глазах недоумение. И только у Феми Мурада на лице появилась легкая усмешка. На самом деле Феми Мурад был платным осведомителем гестапо, который наблюдал за арестованными и докладывал о поведении каждого из них следователю Ремпе. О Чокаеве он сообщал, что тот ведет себя спокойно.

Чокаев в свою очередь догадался, кто такой Феми Мурад, и не раз заводил с ним разговор о создании туркестанского эмиграционного правительства и о формировании мусульманского легиона. По последней фразе надзирателя Чокаев понял, что для него наступила перемена к лучшему. Взяв со столика пенсне, он пошел к выходу.

Чокаева привели к тюремную канцелярию. Когда надзиратель принес бритвенный прибор фирмы «Рот барт», Чокаеву стало совершенно ясно, что у него состоится разговор с важной персоной. На его бледном, изъеденном оспой лице появились красные пятна. Надзиратель подал ему цивильный костюм.

Чокаев похудел, костюм сидел на нем мешковато. Его вывели во двор. У здания стоял черный «опель-адмирал».

— Садитесь! — приказал немолодой лейтенант-туркестанец.

Дверца кабины была открыта. Мустафа на негнувшихся ногах доковылял до машины и уселся на заднее сиденье. Рядом с ним сел офицер.

Когда «опель» выехал из ворот, Чокаев спросил:

— Куда мы едем?

Офицер промолчал. У отеля «Лютеция» машина остановилась. В «Лютеции» после захвата Парижа обосновался специальный пункт абвера — КО, начальником которого был Райль.

Лейтенант направился к зеркальной двери, оставив Чокаева в машине. Минут через десять он возвратился с седым генералом. Офицер открыл дверцу машины и, дождавшись, когда генерал, поприветствовав Мустафу, уселся, поспешил на сиденье рядом с шофером.

«Адъютант», — подумал Мустафа.

— Вы должно быть, забыли меня, господин Чокаев? — спросил генерал по-французски, когда машина тронулась.

Чокаев опешил.

— Не годится забывать старых друзей. Я-то вас сразу узнал. — С этими словами генерал Майер Мадер пристально посмотрел в глаза Мустафы.

— Я, кажется, припоминаю… 1913-й год. Бал у губернатора Туркестана. Если не ошибаюсь — барон фон Кюхлер?..

— Гора с горой не сходится… — улыбаясь, сказал генерал и, достав из кармана портсигар, протянул его Чокаеву… — Закуривайте.

— Что я вижу! Это же тот самый ореховый портсигар… Редкая вещь. Жив ли старый мулла?

— Мулла Мурад? Умер в Туркестане в 1934 году.

— Расстрелян?

— Нет. Умер. Это нам достоверно известно. Скончался на руках сына Феми Мурада.

— Как, Феми Мурад — сын Муллы Мурада? Значит, со мной в камере сидел его сын!

Только сейчас Чокаев полностью осознал положение, в котором очутился.

— Интересно, а что сталось с полковником Белоусовым? — перебил его генерал.

— Умер, бедняга, перед семнадцатым — сердечный приступ.

— Да… Времени-то сколько прошло — страшно вспомнить. Почти тридцать лет…

— Да, да, господин генерал, за тридцать лет много воды утекло, — задумчиво сказал Чокаев, — За это время Германия потерпела поражение в первой мировой войне. В России свергнута монархия. У власти — большевистские Советы… Провалилась моя идея с «автономией»… Идет вторая мировая война…

— Но в этой войне мы, безусловно, возьмем реванш, — перебил его генерал.

— Я верю в это… Да, господин генерал, хотел бы спросить вас, прошло столько лет, а я до сих пор в недоумении: как это вам удалось тогда в Ташкенте избежать неминуемого ареста? Вас и муллу Мурада, как мне кажется, взяли с поличным?

— То-то и оно. Что касается меня — не с поличным. Но если б это не в тринадцатом году и если б это была не царская контрразведка, которая прошляпила не только меня, но и царский трон, да и себя тоже, а нынешняя советская контрразведка, не сносить бы мне головы. — Генерал не стал обосновывать свой вывод, который сделал, потеряв в СССР около двух десятков агентов.

— Мустафа-бек, несмотря на мой провал, я часто вспоминаю Туркестан. Интересный край.

В Андижан Кюхлер прибыл под вечер. Остановился на постоялом дворе. Ему отвели каменный дом с галереей, увитой виноградными лозами.

В течение трех дней барон закончил дела и в среду, в этот счастливый для всех путешественников день недели, покинул Андижан.

Коляска быстро катилась по пыльной дороге. Кучер Ходжа в ватном халате молча погонял лошадей.

Миновав последние хлопковые плантации, увидели саманные лачуги, и через четверть часа коляска въехала в узенькую улочку кишлака Джалал-Абад. За холмами, в тумане чуть вырисовывались высокие, бледно-фиолетовые горы.

Барон повеселел. Близился конец пути…

Когда он подъехал к базару, там шла бойкая торговля. Кюхлер с интересом вглядывался в причудливый правый берег Кугарта. Вода и ветер со временем превратили его в сказочную крепостную стену, к которой вплотную подступал лес.

Коляска барона медленно двигалась к чайхане Каримжона, Кюхлер на некотором отдалении следовал за ней. Он отчетливо слышал звуки комуза. У чайханы расстилали ковры для встречи борцов-палванов. Коляска въехала на самый бойкий пятачок базара.

Со всех концов к месту поединка стекался народ. Песнь манасчи, словно призывный клич, тревожила палванов, готовившихся к схватке. Они уже натягивали кожаные брюки и опоясывались кушаками.

Тем временем к чайхане подъехал заведующий лесами уезда Бурцев и его спутник — объездчик Кугартской дачи.

— Мы за вами, барон, — сказал Бурцев.

Через полчаса небольшой караван двинулся в путь. Миновав безлесную равнину, караван стал подниматься в гору по лесистому склону.

Барон и Бурцев первыми взобрались на лесистый гребень. Деревья облекались в осенний наряд. Было тихо, безветренно. Созревшие плоды яблонь, груш, грецкого ореха падали на землю от собственной тяжести и катились вниз по склону холма до тех пор, пока не закатывались в какую-нибудь ложбину, где и лежали, как в корзине, прели на солнце.

— Когда говорят о рае, вряд ли представляют себе подобную красоту, — с неподдельным восторгом произнес барон.

Всадники стали медленно спускаться по тропинке. Приближаясь к мосту, барон заметил высокого старика в желтом халате, который медленно двигался им навстречу. Одежда свидетельствовала о том, что старик принадлежал к духовному сословию. У моста он остановился, пропуская всадников.

— Здравствуйте, мулла Мурад! — поприветствовал старика заведующий лесами.

Мулла поклонился.

— Какими судьбами вы здесь?

— Воля Аллаха! Прибыл просвещать невежественных кочевников, — негромко произнес он и пристально посмотрел в лицо барона.

Барон подумал, разглядывая Мурада: несомненно, это тот, кто ему нужен.

Мулла, высоко воздев руки, не спуская глаз с барона, произнес протяжно:

— Да будет ваш путь безопасным, а цель увенчается успехом. Аллах Акбар!

На поляне стояли стреноженные лошади, суетились рабочие. Плыл едкий дым костров, смешавшийся с запахом пищи. По всему было видно, что стоянка рассчитана на долгий срок.

— Вот наш шатер, — показывая барону на белую юрту, сказал Бурцев, — Приглашаю поужинать вместе. Он кивнул в сторону костра, где лежало несколько битых фазанов.

— Благодарю вас! Мне нездоровится, я должен отлежаться. — Подъехав к юрте, барон спешился, — Отдыхайте пока, господин Бурцев. Потом поговорим о деле.

Барон сбросил на траву пыльник и направился к реке, чтобы умыться, но стук подков, донесшийся из-за поворота, остановил его. Похоже было, что, опаздывая, кто-то торопил коней. В это же время с другой стороны из распадка показались два всадника. Барон забеспокоился. Все эти люди явно были здесь неспроста. «Но бокал наполнен! Надо пить!»

Дождавшись темноты, мулла Мурад пошел на встречу с эмиссаром. У входа в юрту преградил дорогу угрюмый Ходжи.

— Где хозяин? — спросил его Мурад.

— Кто там? — послышался голос Кюхлера. — Пусть войдет.

Мурад отвернул полог и вошел. Барон поднял фонарь.

— Почтенный мулла?

— Мне сказали, заболел наш дорогой гость? У меня есть с собой кое-какие лекарства.

— Ну, какие тут лекарства. Я просто очень устал.

— И для этого найдется средство, я его привез из Синьцзяна.

— Вы жили в Синьцзяне?

— Недолго. Я был там проездом из Турции. Вот уже два года, как я в Туркестане.

— Как вам тут нравится?

— Туркестан — родина моих предков! Слава о Великом хане Хивинском, моем прапрадеде, живет среди достойных туркестанцев с шестнадцатого века до наших дней.

— Чем же знаменит ваш предок?

— Он двигался со своими храбрыми джигитами на помощь Казанскому хану, но его постигла неудача. В пути он заболел и умер.

— Значит, и в вашем роду было свое ханство?

— Слава Аллаху! Я горжусь тем, что род мой знаменит. Сопутствовала ли вам в пути удача? — в свою очередь спросил Мурад.

— Думаю, что да! Я повидал много интересного. Этот уголок природы можно без преувеличения назвать земным раем.

— Действительно, чудо природы. Без восторга нельзя любоваться этой красотой.

— Я бы сказал так: хорош Запад, но куда чудесней Восток.

Это был пароль, и Мурад ответил:

— В коране говорится: «Аллаху принадлежит и Восток, и Запад».

— Вот как? — воскликнул Кюхлер и громко расхохотался. — В коране так, но в жизни все должно принадлежать Германии. Здравствуйте, полковник! У вас неплохая легенда про Хивинского хана. Слушаешь, слушаешь, да так и поверишь, что он вам родственник.

Но вот лицо его приняло деловое, суровое выражение.

— Господин полковник, руководство возлагало на вас большие надежды. Но пока от вас нет необходимой информации, и это не дает нам возможности делать правильные выводы о сложившейся ситуации. Я прибыл лично ознакомиться с положением дел. Германская армия скоро двинется на Россию. Эта война для Германий будет победоносной. Мы потесним Россию на Западе, на Кавказе и Туркестане. В Берлине намечается съезд мусульман, на котором будут рассмотрены вопросы об объединении народов, исповедующих ислам, и о выступлении против неверных. Император Вильгельм хочет провозгласить себя покровителем ислама.

Мурад покачал головой и в улыбке скривил губы.

— Более того, божьим посланником мусульман!

— Кто в это поверит?

— Надо заставить поверить! Мы должны внушить им, что только мы, немцы, способны возродить былое величие и славу мусульманских государств. Я могу задержаться в Ташкенте только до предстоящего праздника трехсотлетия Дома Романовых. Постарайтесь к этому времени обновить данные об экономическом положении, о настроении местного населения, о взаимоотношении туземцев с русскими. К следующей встрече представьте ваш доклад о готовности туземцев поддержать нас. Представьте также и ваши соображения о тех мероприятиях, которые могут быть проведены в пользу Германии в период войны. Но главное — нам будет нужна информация от английских предпринимателей по экономической политике Великобритании в этом регионе. Отношение религиозных авторитетов к намерениям Вильгельма взять под свое покровительство ислам.

21 февраля с утра над Ташкентом разносился праздничный благовест. Его высокопревосходительтво наместник края из своей резиденции проследовал мимо войск, выстроенных на площади, под своды Спас-Преображенского собора. Представители учреждений выстроились по правую и левую стороны паперти. Ответив на их приветствие, генерал-губернатор Туркестанского края остановился у клироса и подал знак. Началось богослужение. После богослужения духовенство с иконами и хоругвями вышло на площадь. Все запели: «Боже, царя храни!» Когда гимн кончился, провозгласили «Многие лета!» Звучал салют. Ура! Ур-р-а! По площади парадным маршем прошагали войска.

Приняв парад, его высокопревосходительство направился в Белый дом — так назывался дворец царского наместника Туркестана, где готовился грандиозный бал.

Кюхлер вернулся с парада в плохом настроении. В номере он понуро уселся на диван и стал читать «Ферганские областные ведомости», где на первой полосе был напечатан высочайший манифест.

«Волею Всевышнего, — читал Кюхлер, — три века тому назад пресекся царственный род Рюриковичей, основателей и собирателей Русской земли. Тяжкие невзгоды обрушились на Наше отечество: безначалие и смута обуяли Русь; иноземные недруги вторглись в ея пределы; первопрестольная Москва с ея святынями стала добычею врага. Но на краю величайшей опасности, угрожавшей России, Господь Всемогущий не оставил ея своею великою милостию. По призыву крепких духом русских людей, сплотившихся под сенью Троице-Сергиевой лавры, воспрянул русский народ на защиту родины и, с помощью Божиею одолев врага, освободил Москву от неприятельского засилия. Созванный затем Великий Земской Собор в 21 день февраля 1613 года единодушно избрал на царство боярина Михаила Федоровича Романова, ближайшего по крови угасшему царственному роду Рюрика и Владимира Святого. После глубокого раздумья и горячей молитвы юный предок с благословения своей матери, инокини Марфы, принял на себя тяжкое бремя царственного служения. С той поры и доселе десница Божия охраняла и возвеличивала нашу державу…»

Чтение было прервано негромким стуком в дверь.

Вошел напудренный слуга с подносом, тихо доложил:

— Железнодорожный билет на 22 февраля.

Поставил поднос на стол и, почтительно поклонившись, удалился.

Кюхлер продолжал чтение: «Тесные пределы Московской Руси раздвинулись, и Империя Российская стала ныне в ряду первых держав мира»…

Манифест заканчивался словами: «Да укрепит и возвеличит Господь Вседержитель русскую землю и да подаст нам силу высоко и твердо держать издревле славный стяг отечества».

Кюхлер отложил газету и подошел к окну. К гостинице подъезжали гости, прибывшие на торжества со всех концов края.

Что ни говори, он был крайне удручен. Во-первых, его задели слова о величии и славе России. Во-вторых, пугала нынешняя встреча с полковником Лангольфом. Мрачные предчувствия не покидали его, всюду чудились русские контрразведчики.

Кюхлер выпил бокал вина и легкий туман в голове через некоторое время помог ему справиться с плохим настроением.

Смеркалось. На улицах Ташкента зажигали огни. Надев черную сюртучную пару, зачесав свои густые волосы назад и спрыснув платок духами, Кюхлер направился во дворец царского наместника в Туркестане.

В ярко освещенном доме генерала-губернатора на хорах танцзала играла музыка. Барон фон Кюхлер поднимался по большой мраморной лестнице, когда увертюру из оперетты «Легкая кавалерия» Зуппе сменил вальс Вальдтейфеля «Воспоминание». Барон поклонился генерал-губернатору Александру Ивановичу Гиппиусу, встречавшему гостей… Молча проследовал через парадные комнаты. Здесь была вся местная знать. Среди гостей Кюхлер заметил полковника Белоусова и Валентину Викторовну Каштанову. Он направился к ним.

— Как я рад вас видеть, Валентина Викторовна, — сказал барон, целуя ей руку. — С праздником! Позвольте, полковник, по такому торжественному случаю обменяться с вами рукопожатием!

— Мы так давно не виделись. Как вы жили все это время, господин барон?

— Дела. Сами понимаете… Перевозка наплывов… А потом посетил Бухару, Самарканд, Коканд… Много времени ушло на дорогу.

— Что же вам больше всего понравилось в Туркестане? — спросил полковник после некоторого раздумья. Из-под его густых бровей поблескивал лукавый, подстерегающий взгляд.

«Меня проверяют», — подумал Кюхлер, а вслух сказал:

— Пожалуй, больше всего леса и русские женщины.

— Что я говорил? Вспомните «Мерв».

— Вы были правы, полковник. Я часто его вспоминаю.

— Вы говорите какими-то загадками, господа, — перебила его Каштанова.

— Загадка — это вы.

— Я? Интересно.

— Утром, когда я в одиночестве скучал на «Мерве», желая быстрее добраться до места, полковник предупредил, что я пожалею о том, что путешествие будет коротким. Сейчас я вполне с ним согласен и сожалею, что завтра уже не увижу вас, дорогая Валентина Викторовна… Я завтра еду на родину, в Германию.

— Должна признаться, что вы удивили меня, барон.

— «Всему бывает конец», это же ваши слова. Помните? Вот и конец.

— Вы, барон, мало того, что скрытны, но к тому же еще не упускаете случая упрекнуть бедную женщину, — произнесла она, снимая с себя накидку.

— Извините, я оставлю вас ненадолго. — Белоусов, поднявшись с кресла, зашагал к двери.

— Какая прелесть этот полковник! — сказала Каштанова, окинув танцующих рассеянным взглядом.

Кюхлер же, глядя в затылок удалявшегося Белоусова, подумал:

«Господь да поможет завершить дело, стоящее мне стольких трудов… Бокал наполнен. Надо пить».

— Что хорошего вы мне расскажете, барон, о своей поездке? — спросила Валентина Викторовна.

В тот момент, когда он хотел ответить, в зал вошел Чокаев. Взгляд барона задержался на вошедшем. Заметно было, что этот человек заинтересовал его. Однако барон после короткого замешательства справился с собой:

— Поездка была очень интересной. Но стоит ли рассказывать сейчас? Оставим это на потом. Позвольте пригласить вас на следующий танец.

Весь вечер барон провел в обществе Валентины Викторовны и полковника Белоусова. Как только Кюхлеру на какое-то время удалось остаться одному, рядом с ним тут же оказался Мустафа Чокаев. Назвав пароль, он заявил:

— Барон, я здесь по поручению муллы Мурада.

Кюхлер не спеша достал портсигар.

— Какой у вас прелестный портсигар.

— Из орехового наплыва. Извините, я закурю.

Чокаев тем временем объяснил Кюхлеру, что как только барон после бала выйдет к подъезду, к нему подкатит коляска. Вместо кучера там будет мулла Мурад.

— Его трудно узнать. Но не пугайтесь. На нем грим. А теперь я вас покидаю. На нас смотрят.

Как только Кюхлер покинул дом генерал-губернатора, к полковнику Белоусову подошел подполковник Виноградов.

— Все готово, люди расставлены и проинструктированы. Я распорядился брать обоих — муллу и барона.

— Безусловно. Но не допустите промаха. Будет международный скандал. С богом!

Прошло не более часа. В кабинет, куда Белоусов приехал после бала, явился подполковник Виноградов. Мрачный. Растерянный.

— Плохи дела…

— Вы сошли с ума. Упустили?

— Взяли.

— Так в чем же дело?

— Поторопились. Бумаги оказались при Мураде. А у Кюхлера билет на поезд. Кюхлер заявил протест, на каком основании его задержали? «Я опаздываю на поезд! Я это так не оставлю!»

— А что Мурад?

— Молчит.

— Сколько до отхода поезда?

— Не более двух часов.

— Прохлопали эмиссара, подполковник! Позор! Но в отставку не пойду. Мурада все равно из цепи вырвали. Кюхлер тоже зыбко держится. Так что мы еще с ним скрестим шпаги. Возможно, они захотят поискать Мурада в Сибири. Так что надо позаботиться и об этом.

…Машина с «Кюхлером» — генералом Майером Мадером — и Чокаевым, въехав в Булонский лес, где размещались штабквартиры СД и гестапо, остановилась у ворот особняка с охраной из двух эсэсовцев. Проверив документы, они пропустили «опель». У самого подъезда вторично проверили документы. По широкой некрутой лестнице генерал Мадер и Чокаев поднялись на второй этаж и оказались в приемной, за дверью которой в огромном кабинете расположился прибывший из Берлина один из ближайших сподручных Гиммлера и Гейдриха[4] Шелленберг.

— Прошу вас, фрау Шинке, — обратился генерал к секретарше, — доложите шефу о моем прибытии.

Фрау Шинке вошла в кабинет и быстро возвратилась.

— Проходите, генерал. Шеф и доктор Ольцша ждут вас.

Пропустив вперед Чокаева, Мадер вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь.

— Добрый день, господа! — не вставая из-за стола, сказал Шелленберг по-французски. — Присаживайтесь… — холодная улыбка показалась на его лице, но от этого оно не сделалось приветливее. Шелленбергу не было и сорока, но вид у него был болезненный.

Генерал откинулся на спинку дивана. Чокаев сел ровно, положив ладони на колени. Окинул взглядом просторный кабинет: удобные кресла и стол, огромный портрет Гитлера на стене.

Шелленберг не торопился начинать официальную беседу. Наконец он обратился к Чокаеву:

— Я — начальник отдела «Е» в главном управлении имперской безопасности Вальтер фон Шелленберг. Я читал вашу книгу, изданную, кажется, в двадцать восьмом году «Советы в Средней Азии»…

Я читал статьи в ваших журналах. Беда в том, что они очень сильно приправлены английским соусом. Такая кухня нам, скажу откровенно, не по вкусу. Мне известны ваши связи с «Интеллидженс сервис». Еще будучи главой Кокандской автономии, вы придерживались английской ориентации.

— Не только английской. Прошу простить, что перебил вас, но в те трудные дни я поручал своим людям вести переговоры с немцами. Нам нужна была помощь, у нас не было сил… Но ваш человек ничего утешительного не сказал.

— Вы говорите, наш человек? Кто он?

— Полковник Лангольф, — вмешался генерал Мадер.

— Это по вашей линии? — обратился к нему Шелленберг.

— Да.

— Ну хорошо, не будем ворошить прошлое. В те времена Германия и не могла что-либо предпринять. Она сама была на пороге катастрофы, и эта катастрофа в ноябре восемнадцатого года разразилась. Сейчас наши доблестные войска находятся у ворот большевистской столицы. На пост начальника войск СС в Москве назначен группенфюрер СС фон дер Бах-Зелевски, который уже сформировал особую оккупационную команду во главе со штандартенфюрером СС Зиксом, тем самым Зиксом, который должен был стать немецким комендантом Лондона. Не нынче-завтра Россия развалится на части. От нее отколются Украина, Белоруссия, прибалтийские государства, Кавказ и, наконец, Средняя Азия.

Шелленберг встал и подошел к окну.

— Теперь вы понимаете, что нам от вас надо? Нужны солдаты, и эти солдаты не должны выглядеть наемниками Германии. Следовательно, прежде чем пустить их в ход, нужно дать политическое обоснование их действиям.

— Понимаю. Вот поэтому я и писал письма на имя Гиммлера и Розенберга. В них я излагал свой план подготовки кадров для так называемого Туркестана и просил только одного: помочь мне в этом вопросе. Если мне доверят, я выполню свои обещания. В короткий срок подниму против большевиков всех пленных мусульман, подниму всю мусульманскую эмиграцию.

— Ну хорошо. Мы создали организацию под названием «Туркестан». Только предупреждаю: используйте наше доверие разумно. Напоминаю, что в создании «Туркестана» заинтересованы несколько инстанций: Восточное министерство, Верховное командование германских войск… Но вы не должны забывать, что есть еще органы имперской безопасности.

— Понимаю. Слово офицера. Я обязуюсь не чинить вам препятствий в подборе необходимых людей из мусульманских сил.

— Хорошо, что мне не потребовалось разъяснять вашу ответственность перед СД, — заключил Шелленберг с улыбкой, мельком взглянув на ручные часы. — Считаю долгом помочь вам в этом трудном деле. Завтра самолетом будете доставлены в Берлин. Доктор Ольцша вас проводит. — Шелленберг поднялся с кресла в знак окончания разговора.

Чокаев и Ольцша вышли из кабинета.

— Ну, какое впечатление произвел на вас этот сукин сын? — обратился Шелленберг к генералу Мадеру. — Он всерьез надеется на завоеванных нами землях получить из наших же рук целое государство. За эту землю мы уложим сотни тысяч своих бесстрашных солдат, а он, видите ли, со своими пятью, десятью тысячами, если он их еще сумеет набрать, и если они еще сгодятся для боевых операций против советских войск, уже мнит себя ханом. Какое высокомерие! Какая наглость!.. Но пока мы вынуждены обращаться с ним как с джентльменом. Хотя надежды на него мало…

В Берлине Чокаева принял начальник первого отдела министерства по делам оккупированных восточных областей барон фон Менде. Носле бесед с ним был официально провозглашен комитет «Туркестан», а Чокаев назначен его председателем.

С этого времени военнопленных из народностей среднеазиатских республик направляли в отдельные концлагеря, где немцы с помощью Чокаева вербовали добровольцев в так называемый Туркестанский легион.