Ливонская война явилась величайшим наступательным порывом Москвы в XVI в., одной из труднейших войн эпохи Иоанна Грозного, делом его жизни, а под конец и трагедией его царствования.
Вообще весь XVI век отмечен тягой европейцев к расширению. В то время как западные государства посылали своих самых непоседливых сынов, неутомимых «морских волков», по Атлантическому и Индийскому океанам на поиски новых земель, золота и редкостных товаров, Восточная Европа беспрерывно расширяла свои сухопутные владения. Польско-литовское государство забрало чернозёмную полосу по Днестру и Днепру, прежде принадлежавшую Киевской Руси. Московское государство, образовавшееся между Волгой и Окой, подчинило при Иоанне IV Среднее и Нижнее Поволжье, колонизировало «дикую степь», продвинув к Десне и Дону полосу казацких земледельческих поселений, достигло Кавказа и поставило крепости на Тереке, перешло за Камень (Уральский хребет), присоединило Сибирь и одновременно устремилось к морям.
В условиях развития производства и торговли на западе и на востоке Европы одним из важнейших направлений внешней политики становится открытие внешних рынков, приобретение торговых монополий и преимуществ, захват морских портов и проливов. Однако на юге выход быстро растущего Московского государства к Чёрному морю блокирует могущественный турецкий султан вместе со своим сателлитом крымским ханом, а на северо-западе путь к Балтийскому морю, а значит и к мировому рынку, преграждает ослабленная Ливония, ставшая полем соперничества Польши, Литвы, Швеции и Дании, заинтересованных в достижении торгового и военно-политического господства на Балтике.
В первой половине 1550-х гг. в дипломатической и торговой жизни России произошло важное событие. Англичане нашли северный путь в Россию. 24 августа 1553 г. английский корабль, обогнув Скандинавию, вошёл в устье Северной Двины (в 1584 г. здесь возникнет город Архангельск как морской порт для ярмарочной торговли с англичанами). Между Лондоном и Москвой завязалась выгодная для обоих государств торговля. Англичанам была открыта возможность торговых операций на всём Русском Севере, который они быстро и досконально изучили. По северному торговому пути на английских, а затем и голландских кораблях стали прибывать специалисты (рудокопы, мастера горного дела, металлурги, врачи и т.д.). С Англией завязались регулярные дипломатические отношения, произошёл обмен послами.
Однако северный торговый путь, которым можно было пользоваться лишь пять месяцев в году, не снимал необходимости обеспечить свободные торговые отношения с западными государствами более коротким путём: через присоединение Ливонии и устранение посредничества ганзейцев. Свободные сношения с Европой были необходимы не только для импорта технологических новаций и промышленной продукции (XVI век выделяется прогрессом военной техники, и в частности изобретениями в области огнестрельного оружия), но и для использования в интересах русского экспорта международной экономической конъюнктуры, в частности растущего спроса на хлеб со стороны западных промышленных государств. Разумеется, присутствовал и военно-стратегический мотив. Иоанн IV понимал, что, не обладая научно-техническими достижениями современного европейского государства, невозможно успешно бороться с мусульманским Востоком и Турцией. А чтобы получить и взять на вооружение эти достижения, нужны были свои гавани на Балтийском море, позволявшие войти в непосредственное соприкосновение с Западной Европой и беспрепятственно приглашать иностранных специалистов. Но эти гавани находились в руках соседей, подозревавших (не без основания), что Московское государство представит для них серьёзную опасность, если свои материальные ресурсы соединит с научно-техническими новшествами западных стран.
Иоанн IV, открывая балтийскую кампанию, руководствовался здравым пониманием интересов Московского государства. Одновременно он выполнял замысел и завет своего великого деда Ивана III, с которым был солидарен.
Беспрерывные войны за Казанское и Астраханское царства, оканчивавшиеся неудачами, явились причиной, заставившей Ивана III оставить Ливонию в покое. Продолжая дело своего деда и отца, Иоанн IV овладел Казанью (1552 г.). На землях Казанского ханства было освобождено до 100 тыс. русских пленных. Все они получили свою долю из военной добычи в «кипевшей богатством» Казани и были отправлены домой. В 1556 г. к Москве была присоединена Астрахань. Таким образом, две сабли против Руси (выражение Иоанна IV) — Казань и Астрахань были выбиты из рук неприятеля. Благодаря этим победам была обеспечена безопасность восточных рубежей, а Волга стала великой русской рекой от истока до устья. Завоевание всей Волги вывело русских к Каспийскому морю, к Кавказу и значительно расширило возможности для торговли с Персией. Поскольку Персия считала излишним расширять сферу своего влияния севернее Терека, то большинство народов Поволжья и Северного Кавказа, за исключением малых ногаев (занимали территорию современного Ставропольского края), подчинились Московскому государству.
Именно в период покорения Казани и Астрахани Иоанн обрёл прозвище Грозный, то есть страшный для иноверцев, врагов и ненавистников России. Об этом свидетельствует народная песня:
Грозен был воин царь наш батюшка,
Первый царь Иван Васильевич:
Сквозь дремучий лес с войском-силою
Он прошёл страну татарскую,
Сие царство взял Казанское
Государство Астраханское.
«Не мочно царю без грозы быти, — писал современник Иоанна. — Как конь под царём без узды, тако и царство без грозы»{50}.
После присоединения Среднего и Нижнего Поволжья, на богатые земли которого немедля потянулись русские люди, взоры Иоанна IV обратились на Запад, на Ливонию. Он намеревался вернуть древние славянские земли в Прибалтике, ликвидировать западноевропейский плацдарм и стать на морском берегу твёрдой ногой. Это было намерение, которое, как пишет русский историк С.М. Соловьёв, сделалось после того постоянным, господствующим стремлением Иоанновых преемников, намерение, за которое Пётр Великий так благоговел пред Иоанном{51}.
Однако планы царя покорить Ливонию натолкнулись на сопротивление его окружения, являвшегося неофициальным правительством в начальный период царствования Иоанна (1547-1560 гг.). В состав корпуса советчиков (или «избранной рады» — термин, введённый А. Курбским, по-видимому, по аналогии с польским высшим советом (паны-радой), ограничивавшим власть польского короля) входили костромской дворянин Алексей Фёдорович Адашев, священник Сильвестр, митрополит Макарий, сам князь Андрей Михайлович Курбский, дьяк посольского приказа Иван Михайлович Висковатый и некоторые другие приближённые царя. Все они, за исключением Висковатого, советовали вместо Ливонии покорить Крым. Заметим, что выступление против вассала турецкого султана было на руку Европе, которая в середине XVI в. видела в Османской империи наиболее опасного внешнего врага. Священник Сильвестр, пользуясь доверием царя в делах религиозных и нравственных, был особенно настойчив в стремлении повлиять и на политические решения Иоанна. Его сопротивление советам Сильвестр выставлял как непослушание велениям Божьим, за которым последуют наказания. Он внушал царю: вместо того чтобы воевать с христианами, слабыми, безвредными, лучше воевать с неверными, беспрестанно опустошающими границы государства и т.п. На этот тезис Иоанн ответит в 1564 г. в знаменитом письме перешедшему на сторону врага А. Курбскому[19] следующее: «Если же ты возразишь, что мы тоже воюем с христианами — германцами и литовцами, то это совсем не то. Если бы и христиане были в тех странах, то ведь мы воюем по обычаям своих прародителей, как и прежде многократно бывало; но сейчас, как нам известно, в этих странах нет христиан, кроме мелких церковных служителей и тайных рабов Господних»{52}. В этом отрывке православный государь прямо говорит о своём отношении к католицизму и утверждавшемуся в Ливонии и Северной Европе протестантизму, который в Москве воспринимали как явное богоотступничество. Что касается войны с Крымом, за которым стояла могущественная Турция, то она была тогда не по силам Московскому государству. Поэтому Иоанн проигнорировал недовольство приближённых при подготовке рывка на Запад, к Балтике. Султана же предпочёл заверить в своей дружбе.
Прологом Ливонской войны стала война со Швецией, стремившейся утвердиться на новгородских землях и преградить Москве дорогу к Балтике. Шведский король Густав Ваза пошёл на эту войну, надеясь на помощь Ливонии. Однако ливонский магистр отказал Швеции в помощи, полагая, что Ливония только выиграет, если два соседних государства будут ослаблять друг друга в военном противоборстве, и тогда Москва забудет о своих притязаниях. Расчёт оказался недальновидным и ошибочным. Когда выяснилось, что ливонцы вовсе не собираются помогать, Густав Ваза был вынужден в 1556 г. отправить своих послов к новгородским наместникам и в соответствии с волей Иоанна IV заключить мир по старине, согласно которому границы оставались прежними.
Из-за войны со Швецией московское правительство отложило решение ливонского вопроса на полтора года. За это время ливонцы ничего не предприняли против нависшей над ними угрозы. О беспечности, в которой пребывала Ливония, могут говорить ничтожные решения, принятые на ландтаге в Пернове осенью 1555 г. Среди них объявленное по всей стране постановление: как слуга или кто-либо другой, не принадлежащий к дворянам, должен в танцах обращаться с особой дворянского происхождения{53}.
В Московском же государстве в 1555 г. было принято уложение о службе. В этом документе были изложены правовые основы поместного землевладения: все землевладельцы, независимо от размера своих владений, делались служилыми людьми государства, то есть сильные и богатые уравнивались со всеми служилыми людьми в служебной повинности перед государством. Были сформулированы и новые принципы формирования русской армии, отличавшиеся от принципов формирования военных дружин времён феодальной раздробленности.
В 1556 г., сразу же после достижения мира со Швецией, Москва возобновила дело о перемирии, достигнутом в 1554 г. в Новгороде с ливонскими послами, но не утверждённом ни магистром Галеном, ни дерптским епископом Германом. По условиям перемирия 1554 г., предполагавшемся сроком на 15 лет, ливонские власти обязались не препятствовать сношениям московской державы с другими государствами, не вступать в военный союз с Литвой и Польшей, а также покрыть задолженность Дерптского епископства по дани Москве и выплачивать её в дальнейшем ежегодно.
При заключении перемирия Иоанн IV и его приближённые показали, что умеют настойчиво и убедительно защищать права и притязания своей державы. Так, прибывшему в Москву ливонскому посольству окольничий Адашев и дьяк Михайлов показали грамоту, согласованную Иваном III с магистром Плеттенбергом в начале XVI в., которая толковалась в смысле вассального подчинения Москве дерптского епископства. Адашев, обосновывая требование «юрьевской (дерптской) дани» с Ливонии с уплатой недоимок за прежние годы, дал следующую историческую справку: «Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли в Ливонию из-за моря, вторглись в отчину великих князей русских, за что много крови проливалось; не желая видеть разлития крови христианской, предки государевы позволили немцам жить в занятой вами стране, но с тем условием, чтобы они платили великим князьям; они обещание своё нарушили, дани не платили, так теперь должны заплатить все недоимки»{54}. Послам пригрозили ещё и тем, что государь сам будет собирать свою дань на всей Ливонской земле{55}.
Пункт о дани, включённый в условия перемирия, свидетельствовал о том, что русской дипломатии удалось добиться от ливонских властей формального признания государственных прав Московской державы на дерптское епископство. При этом устанавливалось, что, в случае неуплаты дани дерптским епископом, ответственность за это возлагается на всю Ливонию, которая должна принудить дерптского епископа к платежу, срок которого истекал осенью 1557 г.
Ливонские власти не только затянули вопрос об уплате дани, но и нарушили ещё один пункт договора о перемирии, заключив 14 сентября 1557 г. оборонительный и наступательный союзе Польшей. Одновременно союз с Польшей и Литвой заключила Швеция. При этом стороны обязались совместно действовать против своего «прирождённого врага» — московского государя. Эти события усилили решимость Иоанна IV покончить с Ливонией.
22 января 1558 г. русские войска перешли восточную границу Ливонии. Началась Ливонская война, которая длилась с перерывами более четверти века (1558-1583 гг.) и оказалась самой затяжной в истории России. Ливонская кампания явилась третьим большим военным столкновением русских с немцами. В 1242 г. немцы наступали, в 1501 — 1502 они вынуждены были защищаться, а в 1558 г. были сокрушены. Иоанн IV вёл войну с орденом за возвращение старинной «отчины» и «дедины», за собирание и объединение русских земель{56}. И об этом Иоанн Грозный не уставал говорить и писать в ходе Ливонской войны. Примечательно, что в полном титуле Первого Царя значилось, что он является также обладателем земли Лифляндской Немецкого чина{57}.
В начале войны русское войско, разбившись на отряды, прошло, не встречая сопротивления, полтораста вёрст вдоль ливонской границы, разоряя посады и деревни, собирая добычу (скот, хлеб и т.д.), забирая ливонцев в плен, опустошая и сжигая всё, что невозможно было захватить с собой. Навстречу наступавшим подразделениям, соединившимся в войско при подходе к Дерпту, был выставлен ничтожный отряд в 500 человек, который был разбит наголову.
Вопрос о дани приобрёл для ливонцев сразу чрезвычайную актуальность. Если раньше они беспечно полагали, что опасность невелика и не хотели расставаться с деньгами, которые легко бы нашлись у какого-нибудь дворянина или купца, то теперь неприятель у ворот укреплённого города понуждал к действиям. Потребовалось время, прежде чем Рига, Ревель и Дерпт собрали требуемую сумму в 60 тыс. талеров[20]. Однако ливонские послы, прибывшие с данью в середине мая в Москву, опоздали. Весть о неожиданном (вопреки приказаниям) взятии объятой большим пожаром Нарвы (11 мая) радикально изменила ситуацию. В честь взятия Нарвы во всех городах Московской державы пели молебны с колокольным звоном. 19 июля, после осады, сдался Дерпт. Так, русские снова овладели своей старинной отчиной — Юрьевом, находившимся в руках немцев с 1224 г. Началось поселение в Юрьевской земле детей боярских[21], а епископ и некоторые жители города были перевезены в Москву. Взятие Дерпта вызвало ужас во всей Ливонии. К осени сдалось до двадцати значительных городов. Обращение к магистрату Ревеля с требованием покорности и обещанием больших льгот оказалось безрезультатным. Ревель не покорился. В сентябре после такого блистательного похода войска, по старому обычаю, ушли на зимние квартиры в свои пределы, оставив в занятых городах и местностях небольшие гарнизоны.
В целом удачными для русских войск были и военные кампании 1559 и 1560 гг. Так, в августе 1560 г. была взята орденская крепость Феллин, считавшаяся лучшей крепостью Ливонии. Старый магистр Вильгельм Фюрстенберг был увезён в Москву, где он вместе со своими слугами получил в пожизненное кормление замок Любим, в котором он впоследствии и скончался.
Война выявила неспособность ливонских колонистов к решительной самообороне и высокий боевой дух русских. Летописец Рюссов, сравнивая воинские качества обоих противников, проявившиеся в Ливонской войне, выносит беспощадные суждения о своих соотечественниках и лестные о русских воинах. «Русские, — говорит Рюссов, — в крепостях являются сильными военными людьми. Происходит это от следующих причин. Во-первых, русские — работящий народ: русский, в случае надобности, неутомим во всякой опасности и тяжёлой работе днём и ночью и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может. В-третьих, если русские добровольно сдают крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют показаться на своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они держатся до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под конвоем в чужую землю. Немцу же решительно всё равно, где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться. В-четвёртых, у русских считалось не только позором, но и смертным грехом сдать крепость»{58}.
Конечно, сказались и все слабые стороны устройства Ливонии, так и не сумевшей за 350 лет сложиться в прочный государственный организм: рознь корпораций, соперничество городов, придавленность сельского населения.
Эстонские крестьяне, поставленные рыцарством и духовенством в положение рабов, не хотели защищать своих угнетателей. Поскольку Московское государство воевало не с туземным населением, а с немцами, превратившими прибалтийские земли в свою колонию, эстонцы в случае насильственной мобилизации вскоре разбегались и поднимались на борьбу в тылу у рыцарства, обращенного фронтом к русским. Они оказывали русским войскам всяческую поддержку: указывали дорогу, давали сведения о передвижении орденских войск, вместе с русскими отрядами нападали на войска ордена, участвовали в захвате укреплённых замков. Например, когда один из командиров Филипп фон Бёлль, известный своей храбростью, приготовился к битве с русскими, заняв к югу от Феллина выгодную позицию, местные жители помогли русским обойти лагерь Бёлля, и весь его отряд в битве при Эрмесе был уничтожен.
В годы Ливонской войны московское правительство всячески старалось, и не без успеха, использовать ненависть эстонских и латышских крестьян к немцам в интересах расширения и укрепления своей власти в прибалтийских землях. Поскольку московский завоеватель боролся с немецким элитарным слоем, севшим на кормление в Ливонии, «низы» воспринимали его как своего покровителя. Так, при первом занятии Нарвы «лучшие люди» поспешили уехать, а «чёрный люд» охотно присягнул Иоанну. Осенью 1560 г. в северо-западных эстонских землях вспыхнуло крестьянское восстание под предводительством эстонца-кузнеца. Восставшие нападали на дворянские поместья, убивали или передавали русским их владельцев. Герцог Магнус, брат датского короля, имел все основания опасаться, что крестьяне могут подчиниться русским и выдать им всех немцев вместе с крепостями. В 1561 г. восстание было подавлено. Предводителя восставших четвертовали, других участников, попавших в плен, после изуверских пыток казнили. Однако стихийные и разрозненные выступления время от времени то набирали силу, то стихали. В отдельных областях крестьяне отказывались от уплаты податей и выполнения барщины и большими группами ходили в Вильянди, чтобы получить от русского воеводы охранные грамоты.
В то же время известны случаи выступления крестьян против русских. Во время войны крестьян беспощадно грабили и русские, и немцы. И тогда весной 1571 г. крестьяне Гарриена и Иервена (Витгенштейна) также решили поживиться в условиях нестабильной обстановки военного времени. Собравшись в отряды, они стали совершать грабительские рейды, на первых порах удачные, в Вирланд, принадлежавший русским. Узнав о готовящемся очередном набеге, русские в Везенберге и Нарве собрали войско, и, когда крестьяне, опьянённые успехами и потому больше думавшие о добыче, чем о неприятеле, действительно пришли, русские войска напали на них и при речке Муддесе убили более шестисот человек{59}.
На период Ливонской войны Восточная Эстония оказалась под властью Московской державы. Хотя война со стороны Руси не была религиозной, и православные в отвоёванных землях практически отсутствовали, обращение людей к «истинной вере» и её защита от «латин» и «лютеров» оставались в поле стратегического и религиозно-духовного видения Иоанна. Так, в Нарву, после её взятия в 1558 г., по повелению Царя были присланы архимандрит и протоиерей, чтобы они крестными ходами по городу и вокруг города «очистили его от веры латинской и Лютеровой»{60}. В Нарве, а также Юрьеве и других городах и местечках Восточной Эстонии возводились и освещались православные храмы. В Юрьеве была учреждена епископская кафедра, и на неё был возведён игумен Псково-Печёрского монастыря Корнилий, чрезвычайно много сделавший для обращения в православие местного населения — эстонцев и латов.
На занятых русскими территориях было полностью уничтожено землевладение ордена, епископов, монастырей. Их владения перешли к русскому государству. Часть поместий была передана русскому служивому дворянству. Эти меры, сопровождавшиеся взятием в плен большого числа знатных ливонцев, отправленных внутрь страны, позволяют предположить, что в случае русской победы на Ливонию был бы распространён тот порядок, который обычно устанавливался Москвой в завоёванных землях. И отец, и дед Грозного при покорении новых территорий высылали оттуда в глубь русского государства наиболее влиятельных и опасных для Москвы людей, а в завоёванные края направляли поселенцев из коренных областей. В результате завоёванный край лишался прежней руководящей среды, но получал такую среду из Москвы и начинал вместе с ней тяготеть к новому центру — Москве. Этот приём был применён, например, в Великом Новгороде при Иване III и в Казани при самом Иоанне IV{61}. Таким образом, при благоприятном для Московского государства окончании Ливонской войны сама Ливония как немецкая колония, а вместе с ней и немецкий порядок прекратили бы своё существование.
Что касается эстонских крестьян, то в их положении, безусловно, наметились бы улучшения. Во всяком случае, с поражением немцев они автоматически утрачивали прежний, столь невыносимый, статус побеждённых, который низводил их до положения рабов победителей. Все они становились наравне с другими народами Московского государства подданными царя. Крестьяне, остававшиеся на землях, перешедших к русскому государству, получали статус государственных, а это ставило их под власть закона, освобождая от произвола и самоуправства частных владельцев. Поскольку в Московском государстве крепостное право, в отличие от Ливонии, пока ещё не выступало в формах абсолютного и тотального закрепощения крестьян[22], то они могли воспользоваться правом ухода от помещиков и поселения в городах. Это открывало возможности для социальной мобильности, которые для народов в обширной Московской державе были на порядок шире, чем для аборигенов в ливонских колониальных владениях немцев. Эстонцы могли быть востребованы и на духовном, и на военном, и на купеческом поприще. Например, патриарх Никон и адмирал Ф.Ф. Ушаков были по происхождению мордвинами, т.е. принадлежали к той же угро-финской группе, что и эстонцы. Нельзя исключать и перспектив быстрого формирования национальной знати, на которую на своих огромных пространствах, как правило, опиралась власть русских монархов. В общем, в рамках позитивных сценариев эстонцы могли успешно интегрироваться в русское государство, на всех уровнях его сословной структуры, сохранив при этом, как и другие народы России (например казанские татары, удмурты, чуваши, мари и т.д.), свою национальную идентичность, свой язык и культуру. Показателен пример казанских татар. После присоединения Казанского ханства происходил их переход в русские земли, на русскую службу. Из этих казанских татар, а также из других тюркских народов, ведут свою родословную почти четверть русских дворян[23]. Примечательно, что тесные контакты русских и татар не привели к изменению их этносов, но обогатили культуры этих народов. По такому же пути могло пойти развитие эстонцев и латышей. Во всяком случае, они бы не оставались столетиями тем забитым и униженным «крестьянским народом» (выражение немцев), не имевшим своей элиты, каким их сделало немецкое корпоративное господство на правах победителей. И залогом благополучного укоренения эстонцев и латышей в составе России было не в последнюю очередь и то, что Русь после венчания Иоанна на Царство являла собой не просто государство[24]. В образе Московского Царства, которое вослед за Святой Землёй начинает именоваться Святой Русью, а Москва — Третьим Римом, нашла новое историческое воплощение идея «Вечной Империи» как формы государственно-политического служения Богу и создания для всех входящих в Империю народов «пространства спасения»{62}.
Под русской властью крупнейшим торговым центром и гаванью стала Нарва, получившая от Иоанна IV большие привилегии. Пока не удавалось овладеть Ревелем, русский царь старался привлечь на свою сторону торговое население этого города. Нарва была освобождена от военного постоя, а купцы получили право беспошлинной торговли по всему Московскому государству, а также беспрепятственных сношений с немецкими городами. В Нарве Иоанн IV быстро заводит флот на Балтике, превращая торговые суда, принадлежащие ганзейскому городу Любеку, в военные корабли и передавая управление испанским, английским и немецким командирам. Важно отметить, что Любек, являясь сторонником свободной торговли и не желая отказываться от своих выгод в пользу ливонцев, не поддержал инициатив германского императора по блокаде торговли с Москвой через Нарву. В Московское государство через Нарву ввозили в большом количестве различные товары, металл, порох, оружие. Сюда приезжали с Запада купцы, ремесленники, специалисты разного рода. Город начал быстро отстраиваться, а население — расти. За два десятилетия оно выросло с 600 до 5000 чел. Впоследствии этот уровень был достигнут только к середине XIX в.
Вторым после Нарвы важным городом, вошедшим во время Ливонской войны в состав русского государства, стал Юрьев. При Иоанне IV здесь выросла большая эстонская слобода. Когда осенью 1571 г. немцы, находившиеся на службе у русского воеводы, захотели отдать город под власть поляков, эстонцы — жители слободы помогли подавить этот мятеж. После такой измены большинство немецкого населения города было вывезено (на современном языке — депортировано) из Юрьева в глубь Московской державы.
Борьба Иоанна IV за выход к Балтийскому морю сопровождалась притоком в города Восточной Ливонии русских купцов, ремесленников и огородников. На побережье Чудского озера стали обосновываться русские рыбаки.
Несмотря на военные успехи, русские войска, однако, не сумели воспользоваться превосходством своих сил и не достигли конечной цели войны: не овладели важнейшими гаванями — Ревелем и Ригой. В то же время действия русских войск, приведшие к падению важной орденской крепости Феллина и пленению магистра Фирстенберга, ускорили самоликвидацию Ливонского ордена. Однако это не облегчило завоевания орденских владений. Магистр и орденские сановники, оставленные на произвол судьбы распадавшейся Священной Римской империей, утратившие надежду на ганзейские города (они снабжали русских всем необходимым для войны с Ливонией), видевшие неэффективность ставки на наёмников из Германии (они исправно бегали от русских и грабили своих нанимателей не хуже татар), обратили свои взоры в сторону Польши и Литвы, чтобы отдаться западным соседям на возможно выгодных условиях. Пользуясь перемирием, заключённым с Москвой с мая по ноябрь 1559 г. (формальная причина перемирия: необходимость сосредоточить русские войска на юге, чтобы отразить ожидавшееся вторжение крымских татар), магистр Кетлер вступил в торг о будущей судьбе Ливонии с польским королём, не заинтересованным в усилении Московской державы за счёт прибалтийских земель и стремившимся к балтийским гаваням с такой же энергией, что и Иоанн IV. Впоследствии в письме Курбскому, дошедшем до нас чрезвычайно важном историческом документе, Иоанн обвинит «попа-невежду» Сильвестра, Адашева, самого Курбского и их окружение в дьявольском противодействии походу в Ливонию, когда города брали после многих напоминаний и по коварному предложению короля датского дали ливонцам возможность целый год собирать силы. Иоанн же считал, что если бы не измены, недоброхотство и безрассудное нерадение, из-за которых было упущено время, то с Божьей помощью, в том же году вся Германия (т.е. Ливония) была бы под православной верой{63}.
В 1561 г. русские опять вошли в Ливонию, проникли до Пернова и опустошили немало земель. Осенью того же года рыцари, осознав невозможность собственными силами бороться с Москвой, собрались на ландтаг для принятия акта о ликвидации ордена. В этом акте они заявили, что считают невозможным дальнейшее существование ордена, и признали свою безженную жизнь грешной. В постановляющей части акта было зафиксировано решение: сложить с себя духовное звание (секуляризироваться) и отдаться Польше и Литве. Этот выбор объяснялся тем, что, во-первых, от аристократической Польши прибалтийско-немецкая аристократия могла получить огромнейшие права, во-вторых, Польша казалась государством достаточно сильным, чтобы бороться с Москвой, и в-третьих, переход под защиту польской короны совершался также для того, чтобы ненавистному «московиту» ничего не досталось. Далеко не последнюю роль сыграло и понимание политики Иоанна: то, что он смотрел на балтийский берег как на отчину своих великокняжеских предшественников и, конечно, обеспечил бы здесь такое русское и православное доминирование (за счёт ограничения привилегий и переселения в глубь страны немецких колонистов), которое явилось бы залогом устойчивого тяготения Прибалтики к Москве.
Договор о подданстве Ливонии состоялся 28 ноября 1561 г., и в тот же день польский король Сигизмунд Август подписал пожалованную грамоту для Ливонии, известную как привилегии Сигизмунда Августа. В дальнейшем эта грамота служила главным основанием всех прав и привилегий немецких дворян Лифляндии и Курляндии.
5 марта 1562 г. на общем собрании командоров и рыцарей магистр Кетлер передал Николаю Радзивилу, прибывшему в Ригу в качестве королевского ливонского наместника, печать ордена, ключи от орденских замков и города Риги. Затем, в знак сложения с себя духовного звания, рыцари сняли с себя рыцарские кресты и мантии. Хотя в добрые старые времена в Ливонии они мало дорожили своим достоинством, однако в эту печальную минуту рыцари плакали. Они не могли не понимать, что с прекращением существования ордена они лишаются и независимости.
Так окончил своё существование Ливонский орден. На тот момент Ливония распадалась на 5 частей: 1) Нарва, Дерпт, Феллин были заняты войсками Иоанна IV; 2) Ревель и не занятая русскими часть северо-востока Эстонии, не захотевшие поступать под власть Польши, отдались Швеции; 3) остров Эзель (Сааремаа) в значении епископства Эзельского перешёл под власть датского короля, который посадил там своего брата герцога Магнуса Гольштинского; 4) Кетлер получил в наследственный лен от польского короля Сигизмунда Августа некоторые земли и замки в Курляндии и в рижском епископстве, а также титул герцога курляндского и графа Семигальского; 5) сам король Сигизмунд Август овладел Южной Ливонией с городом Ригой, сохранившим некоторую независимость.
На этом борьба на ливонских полях не закончилась, а только перешла в новую фазу. Немцы отошли в сторону, а в ожесточённом противоборстве сошлись русские, поляки, литовцы, шведы и датчане. Русские — для того, чтобы пробиться к гаваням на Балтике; поляки и литовцы — для того, чтобы не допустить усиления Московского государства за счёт Ливонии; шведы — для того, чтобы быть подальше от соседства с опасною Москвой; датчане — для того, чтобы при общем крушении Ливонии удержать за собой то, что так неожиданно и легко досталось герцогу Магнусу. Теперь Московской державе приходилось иметь дело с Польшей/Литвой и Швецией — соперниками более опасными, чем Ливонский орден, прекративший своё существование под натиском русских войск.
Польша/Литва и Швеция распространили свои притязания на города, завоёванные Иоанном IV, и стали требовать, чтобы русские ушли из них. Иоанн Грозный эти требования проигнорировал, и с 1560 г. Ливонская война переросла для русского государства, по сути, в войну Польско-Литовскую и Шведскую.
Вначале успех был на стороне Московского государства. В сражениях с коалицией русские войска не раз добивались замечательных побед. В 1563 г. под личным командованием Царя был взят Полоцк, и его войска доходили до самой Вильны. Иоанн IV владел выходом к Балтийскому морю и восточной половиной Ливонии, что обеспечивало рост его военно-организационной славы и популярности. Казалось, что силы Московского государства громадны, и это поражало Среднюю Европу, и в частности, Германию. Опасность нашествия «московитов» не только обсуждалась в официальной переписке, но и определяла содержание разного рода листков и брошюр. Разрабатывались меры к тому, чтобы не допускать московитов к морю, а европейских специалистов — в Москву и, изолировав русское государство от центров европейской торговли, промышленности, культуры, воспрепятствовать его политическому усилению. В пропагандистских акциях против Москвы времён Иоанна Грозного было много тенденциозных измышлений и поверхностных суждений о московских нравах и деспотизме Грозного. В связи с этим трудно не согласиться с русским историком С.Ф. Платоновым, предупреждавшим, что серьёзный историк должен всегда иметь в виду опасность повторить политическую клевету, принять её за объективный исторический источник{64}.
Во всяком случае, последовавшее в январе 1565 г. учреждение опричнины было использовано внутренней оппозицией и внешними противниками для обесславливания Иоанна, принижения его исторической роли, непризнания за Грозным важных дел, совершённых в его царствование (приписывании вслед за Курбским славы мудрым советникам — Сильвестру и Адашеву). Слухи о лютых казнях, о жестокостях и свирепом нраве Иоанна распространялись далеко в соседних государствах и, к несчастью, были верными. В то же время измышлялось много недостоверного о жизни и порядках в Московской державе при Иоанне Грозном, и это также способствовало формированию в Европе атмосферы морально-политического отчуждения в отношении Московского государства, ставя пределы дипломатическим усилиям царя.
Как явствует из литературной полемики с Курбским, обвинявшем царя в деспотизме и беспримерной жестокости по отношению к собственным подданным, Грозный никогда не отрицал своей жестокости, но всегда пытался её объяснить. Так же поступал и ряд исследователей его царствования — С.М. Соловьёв, С.Ф. Платонов, Р.Ю. Виппер и др., отделявшие историческое объяснение действий Иоанна, который понимал интересы государства гораздо лучше и дальновиднее всех современных ему бояр, от нравственных оценок по канонам нового времени. СМ. Соловьёв, автор монументального труда «История России с древнейших времён», в своём анализе опричнины выделил необходимость ответа на важные вопросы в государственной жизни, связанные с давней борьбой древних и новых начал. Признавая, что нравы времени Грозного были суровые, а борьба между старым и новым не содействовала их смягчению, русский историк в то же время вынес и нравственный вердикт. Согласно его оценке, Иоанн не может быть оправдан, так как не осознал одного из самых высоких прав своих — права быть верховным наставником, воспитателем своего народа, не осознал нравственных, духовных средств для установления правды. В идеале всё это верно, однако идеалы либеральных историков второй половины XIX века[25] плохо вписываются в конкретную историческую обстановку средневековья, не только на Руси, но и в государствах более старших по возрасту европейских народов[26]. Свидетельства о крайней жестокости наказаний в средневековой Европе приводит современный немецкий автор Вольфганг Шильд в своей книге «Пытки, позорные столбы, костры»{65}. Он отмечает, что жестокость казней в средневековую эпоху была обычным делом и не вызывала волнения среди тогдашних жителей, потому что они были проникнуты глубоким осознанием своей греховности и по этой причине были открыты для мучений. Кроме того, господствовало убеждение в отношении очищающей силы физической боли. Считалось, что страдания, связанные с бесчеловечными пытками и казнями преступников, смягчат оскорблённого Бога, освободят их души из грешного тела и обеспечат вечную жизнь.
Возвращаясь к нравственному вердикту С.М. Соловьёва, вспомним, что крестоносцы при обращении прибалтийских язычников в христианство вначале использовали проповедь, но, когда встретили яростное сопротивление туземцев, исполнили свою миссию кровью и мечом. Вспомним утро стрелецкой казни, когда Пётр и его сподвижники собственноручно отрубали головы мятежникам. Можно вспомнить и современника С.М. Соловьёва немецкого канцлера Отто фон Бисмарка, который объединил Германию не «духовными средствами», «не правдой», а «железом и кровью», поскольку в то время иначе не получалось. Однако по всем этим случаям историки не спорили и не спорят о нравственном измерении совершённых акций.
Но дадим слово самому Грозному. В послании Курбскому от 5 июля 1564 г. он писал: «Как же ты не смог понять, что властитель не должен ни зверствовать, ни бессловесно смиряться…. Пойми разницу между отшельничеством, монашеством, священничеством и царской властью. Прилично ли царю, например, если его бьют по щеке, подставлять другую? Это ли совершеннейшая заповедь; как же царь сможет управлять царством, если допустит над собой бесчестие? А священнику подобает это делать — пойми же поэтому разницу между царской и священнической властью! Даже у отрёкшихся от мира существуют многие тяжёлые наказания, хоть и не смертная казнь. Насколько же суровее должна наказывать злодеев царская власть! …Даже во времена благочестивевших царей можно встретить много случаев жесточайших наказаний. Неужели же ты, по своему безумному разуму, полагаешь, что царь всегда должен действовать одинаково, независимо от времени и обстоятельств? Неужели не следует казнить разбойников и воров? …Тогда все царства распадутся от беспорядка и междоусобных браней….Ты сам своими бесчестными очами видел, какое разорение было на Руси, когда в каждом городе были свои начальники и правители, и потому можешь понять, что это такое….Немало и иных было царей, которые спасли свои царства от беспорядка и отражали злодейские замыслы и преступления подданных. И всегда царям следует быть осмотрительными: иногда кроткими, иногда жестокими, добрым являть милосердие и кротость, злым — жестокость и расправы. Если же этого нет, то он — не царь, ибо царь заставляет трепетать не добро творящих, а зло. Хочешь не бояться власти? Делай добро; а если делаешь зло — бойся, ибо царь не напрасно меч носит — для устрашения злодеев и ободрения добродетельных…. Чтобы охотиться на зайцев, нужно множество псов, чтобы побеждать врагов — множество воинов; кто же, имея разум, будет зря казнить своих подданных….Не радостно узнать об измене подданных и казнить их за эту измену{66}. В этих продуманных и отчеканенных выражениях, снабжённых в первоисточнике примерами из Священного Писания, истории Греции, Рима, Византии, пред нами встаёт мощная фигура Первого царя, умного, образованного, волевого организатора сильной централизованной державы. В письме Курбскому Иоанн уверенно отстаивает право царской власти, данной от Бога, на единодержавное правление и вынужденное применение суровых мер в целях недопущения распада Московской державы и гибели Святой Руси от междоусобных браней, беспорядка, измен, злодейских замыслов. Установлено и число жертв борьбы Грозного против боярских козней и самовольства, ослаблявших государство особенно в условиях военного времени. По оценкам историка Р.Г. Скрынникова, эта цифра составляет от трёх до четырёх тысяч человек. Но и карая воров и изменников, Иоанн пребывал христианином. Он думал о спасении душ преступников и потому заносил имена всех казнённых в специальные синодики, которые рассылались затем по монастырям для вечного поминовения «за упокой души». Эти подробно и добросовестно составленные списки являются единственным достоверным документом, позволяющим судить о масштабах репрессий.
Следует обратить внимание и на то, что трудно найти, если не невозможно, хоть одну народную песню, в которой грозный царь выставлялся бы законченным злодеем. В песнях он может предстать и жестоким, и грозным, но всегда отступающим перед знамением высшей воли и справедливой укоризной{67}.
Примечательно и другое: в письме Курбскому Иоанн выступает не столько обвиняющей и оправдывающейся стороной, сколько воспитателем и наставником. Для него Курбский не только изменник, но и человек, погубивший свою душу, ибо, разъярившись на человека, носящего на себе царскую порфиру, он восстал на Бога и принялся разрушать Церковь. И этой душе царь стремится объяснить степень её падения. «Если ты пойдёшь вместе с ними (т.е. Литвой и Польшей, которых Иоанн считал врагами православия) воевать, — говорит Грозный, — придётся тебе и Церкви разорять, и иконы попирать, и христиан убивать; где руками не дерзнёшь, так это сотворится из-за смертоносного яда твоей мысли (т.е. совета). Представь же себе, как во время нашествия войска конские копыта будут попирать и давить нежные тела младенцев! Когда же зимой наступают, совершаются ещё большие жестокости. И разве же твой злодейский поступок не похож на неистовство Ирода, совершившего убийство младенцев?»{68}
Решение об опричнине было принято в условиях военного времени, когда нараставшие трудности, связанные с Ливонской войной, потребовали новых военно-административных решений. Иоанн понимал: если в царстве нет благого устройства, т.е. исключающего самовольство и междоусобные брани, неоткуда взяться и военной храбрости. Если предводитель недостаточно укрепляет войско, то скорее он будет побеждённым, чем победителем{69}.
Действительно, при столкновении с военным искусством европейски обученных отрядов противника обнаружился главный недостаток московских войск: отсутствие дисциплины, сплочённости, единства тактических действий. И здесь сказывались остатки самостоятельности бывших удельных князей и крупных бояр-вотчинников, которые примыкали к царскому ополчению с отрядами своих служилых людей и образовывали как бы удельные войска с известной степенью независимости. К тому же, в отличие от походов при завоевании Поволжья, некоторые старые соратники не разделяли стратегических замыслов государя и неохотно участвовали в войне на Западе. В начале 1564 г. провалился разработанный Грозным широкий план наступления в глубь Литвы. Завоеватель Дерпта, Шуйский, должен был двинуться из Полоцка, а Серебряные-Оболенские — из Вязьмы. Но Шуйский шёл «оплошася небрежно», везя доспехи в санях. При Уле он был разбит в ходе внезапного нападения Радзивилла. Другой отряд потерпел поражение при Орше{70}.
В то же время этот верхний слой родовой аристократии, стремившейся в силу местнической традиции[27] к соправительству с государем и теснившийся к должностям, препятствовал выдвижению нужных людей из родов с меньшей знатностью.
Ещё в юности Грозный столкнулся с местническими притязаниями в деятельности так называемой «избранной рады» под руководством благовещенского иерея Сильвестра и Алексея Адашева, человека относительно низкого происхождения, которых он приблизил к себе и возвысил из нерасположения к вельможам времени своего малолетства. Как только этот кружок получил влияние и «соблазнился властью», он стал расставлять своих «угодников» в волостях и возвращать князьям вотчины, города и сёла, которые были отобраны по уложению Ивана III, и даже разрешил свободное обращение княжеских земель, взятых под контроль московской властью. Этими действиями кружок составил себе сильную партию единомышленников и стал решать местнические дела в противовес единодержавию царя. Например, Адашев в угоду удельным интересам сдерживал создание единого централизованного русского войска. Сильвестр же поступился нравственными принципами, определив во время войны своего сына не в «храбрые» и «лутчие» люди, а в торговлю: ведать в казне таможенными сборами.
Важно помнить и о том, что до 1564 г. у бояр и слуг вольных существовало старинное «право отъезда», т.е. перехода по своему желанию на службу от одного русского князя к другому. Польский же король был не только великим князем литовским, но и русским (по юго-западным русским областям). В условиях войны с Польшей это вело к изменам и являлось серьёзным вызовом безопасности государства, хотя государи и стремились удержать своих подданных от пользования этим правом посредством клятвенных записей и поручительств. Курбский был не единственным отъехавшим боярином. До него «отъехали», например, двое князей Черкасских, Владимир Заболоцкий, Шашкович и с ними много детей боярских. Но более всего подействовало на Иоанна бегство князя Курбского. Он не только отъехал в Литву и встал в ряды неприятеля, но ещё и выступил с угрозами и обвинениями в адрес царя от лица партии родовой аристократии, не смирившейся с уходом со сцены «избранной рады» и замышлявшей заговоры против своего сородича московского царя. Заговоры действительно были, что подтверждает и англичанин Джером Горсей, так что Грозный боролся отнюдь не с призраками. Примечательно, что Курбский явил себя не только как изменник, но и как провокатор, поскольку, говоря от имени своих сторонников, поставил их под удар в Москве, откуда отъехать в Литву было гораздо труднее, чем из ливонских городов.
Повторяем, введение опричнины произошло не вдруг, а по мере борьбы новых требований со старыми родовыми традициями, в частности с обычаем местничества и традиционным стремлением оппозиционно настроенных князей к соправительству с государем. Речь шла о том, пойдёт ли Русь по пути развития православного самодержавия или же свернёт в накатанную западноевропейскую колею — укрепление сословно-представительной монархии, оставлявшей царю в случае успеха боярских замыслов лишь «честь председания». Грозный же говорил, что русский государь не есть царь боярский. Он не есть даже царь всесословный. Он — царь по Божию изволению, а не по многомятежному человеческому хотению. Он — Помазанник Божий. Вслед за своим дедом и отцом Иоанну пришлось решительно отстаивать идею суверенной царской власти на Руси. Это требовало поставить под контроль боярское своеволие, создать преданное царской власти сословие, которое служило бы не за страх, а за совесть, а в дальнейшем наполнить властные структуры государства, в котором царь — Помазанник Божий, новым, религиозно осмысленным содержанием. Инструментом утверждения такого взгляда на власть и стала военно-административная реформа, получившая название опричнины[28].
Суть опричнины состояла в том, что старый приём борьбы с сепаратизмом на покорённых Москвой землях, т.е. вывод местных сепаратистов с подчинённых окраин в глубь Руси[29], был применён к врагам внутренним, не подчинявшимся новому понятию о государстве и мнящих себя государями в своих уделах. На этот раз ненадёжные представители удельной знати (бояре, дворяне, дети боярские — всего около тысячи землевладельцев) принудительно выводились из старинных родовых гнёзд на новые места в государстве, носившие название земщины. В ходе такой акции дворовые слуги и особые отряды удельных владетелей распускались, а отнятые наследственные вотчины заменялись на поместья. В новых местах не было ни корней, ни связей, удобных для оппозиции.
Земли же выселенной знати (князей Ярославских, Белозерских, Ростовских, Суздальских, Стародубских, Черниговских и др.), составлявшие старую удельную Русь, объявлялись собственностью государя или опричными землями. На этих землях, разбитых на мелкопоместные участки, царь селил людей с неизвестными дотоле фамилиями, которых принимал в ведение своего нового двора на новую «опришнинскую» службу{71}. Тем самым была заложена основа новых государевых помещиков, которые со временем вольются в сословие дворян (впоследствии Иоанн вместо названия «опричнина» стал употреблять название «двор»). Московская власть деятельно умножала эти боевые силы, одаривая поместьями и переводя на государеву службу всё большее число служилых людей. Их вербовали во всех слоях московского населения, включая «поповых и мужичьих детей, холопей боярских и слуг монастырских». В привлечении на службу лиц из самых разнообразных сословий Иоанн явится предшественником Петра Великого. Земли отводились вокруг самой Москвы, а также в южных и западных частях государства, поблизости от возможного театра военных действий (с татарами, литовцами и всякого рода «немцами»). Только к исходу XVI в., когда число служилых людей в центральных районах достигнет желаемой величины, явится мысль принимать на государеву службу с большим разбором.
Изначально особый отбор проходили люди, которые должны были отвечать за безопасность царя и царской семьи. По состоянию на 20 марта 1573 г. в составе опричного двора царя Иоанна числилось 18 54 человека. Из них 654 человека составляли охранный корпус государя, «особую опричнину». Помимо охранных они выполняли также разведывательные, следственные и карательные функции. Среди них находился и молодой тогда ещё опричник Борис Фёдоров сын Годунов. Остальные 1200 опричников отвечали за быт царя и работу хозяйственных служб{72}.
Сформированное Грозным опричное войско не превышало по численности пяти-шести тысяч человек. Несмотря на малочисленность, оно сыграло выдающуюся роль в защите Московского государства{73}. Его можно считать прообразом гвардейских частей русской армии. (В России лейб-гвардия была впервые введена Петром I в 1690-е гг.)
В течение двадцати последних лет царствования Грозного прямая цель опричнины была достигнута и всякая оппозиция сломлена. Поскольку реформа осуществлялась в условиях чрезвычайно трудной войны и осложнялась столкновениями с представителями удельной Руси, то этим можно объяснить её особенно жестокий характер: опалы бояр, казни, конфискации. Свой интерес в этой борьбе, конечно, имели и новые государевы слуги, привнёсшие в опричнину много личного произвола. Но не в терроре, обусловленном обстоятельствами и временем, суть опричнины. Иоанн лишь довёл до полного развития те начала военной монархии, которые наметились во времена его деда. Он использовал развивавшуюся поместную систему для создания на основе среднего поместного землевладения нового служилого сословия — опоры и послушного орудия центральной власти[30].
Настойчивое проведение политики централизма и укрепления единодержавия позволит Иоанну, несмотря на перенапряжение сил военного времени, удержать единство страны, территория которой быстро расширялась на всех направлениях. Английский коммерсант и дипломат Джером Горсей, находившийся в России почти два десятилетия — с 1573 по 1591 г., писал по поводу формы правления Иоанна Грозного следующее: «Столь обширны и велики стали его владения, что они едва ли могли управляться одним общим правительством и должны были распасться опять на отдельные княжества и владения, однако под его единодержавной рукой монарха они остались едиными, что привело его к могуществу, превосходившему всех соседних государей. Именно это было его целью, а всё им задуманное осуществилось»{74}.
В 1565–1566 гг. Польша с Литвой были готовы на почётный для русской державы мир и уступали Москве все её приобретения. Но Земский собор 1566 г. высказался за продолжение войны, надеясь на дальнейшие территориальные приобретения: желали всей Ливонии и Полоцкого повета к г. Полоцку. Однако военные действия развивались вяло. И 1569 г. на сейме в Люблине Польша и Литва объединились в единое государство — Речь Посполитую. В 1570-е гг. стало обнаруживаться несоответствие сил Москвы с поставленной Иваном Грозным целью. Активизировалась деятельность соседних стран по созданию коалиций против Москвы. Их участниками выступила Турция, желавшая овладеть Казанью и Астраханью, и её союзник крымский хан, который в 1571 г. в ходе своего разбойничьего набега сжёг Москву и, захватив множество пленных, ушёл в Крым, никем не преследуемый. Иоанн прямо обвинил в государственной измене бояр: они послали к хану боярских детей, чтобы те провели орду через Оку. Признание князя Ивана Мстиславского в измене подтвердило обвинения царя. Мстиславский был прощён. Однако русский комментатор этого исторического эпизода, отражённого в летописи Рюссова, помня об обвинениях в адрес Грозного, не смог удержаться от восклицания: «Как же было, в самом деле, поступать с непокорными боярами человеку страстному и впечатлительному, видевшему, и не без оснований, кругом себя измену и крамолу?{75}
В июле 1572 г. крымский хан Девлет-Герей со 120-тысячным войском, состоявшим из крымских и ногайских татар и отрядов турецких янычар, снова пошёл на Москву, решив повторить успех 1571 г. Однако на реке Лопасни у села Молоди он был остановлен русскими полками. Завязалась Молодинская битва, в ходе которой было разбито войско Девлет-Гирея (в Крым вернулось, по разным оценкам, не больше 20 тысяч человек). Опричное же войско, участвовавшее в битве, полегло всё{76}. В 1572 г. террор, сопровождавший введение опричнины, был прекращён.
Угрозы с юга ещё больше заставляли Иоанна напрягать все усилия, чтобы пробиться к морю. Без овладения балтийским берегом Московское государство не могло получать из Европы сведущих специалистов (в ратном и во всяком другом деле), чтобы обезопасить свои южные рубежи от вторжений крымских и турецких войск. Напомним, что в модернизации страны путём использования квалифицированных иностранных специалистов Иоанн Грозный, по приказу которого была основана в Москве знаменитая Немецкая слобода, был предшественником Петра Первого. Например, подрывными работами ещё при взятии Казани руководил датчанин Бутлер[31].
В 1572–1577 гг. Московское государство по-прежнему удерживало всю Эстонию (кроме Ревеля и островов) и Северную Латвию (за исключением Риги). Предпринятая весной 1577 г. трёхмесячная осада Ревеля окончилась безрезультатно из-за невозможности блокировать город с моря. Здесь господствовала Швеция, организовывавшая разного рода вооружённые отряды для атак с моря на территории, занятые русскими войсками.
Картина войны стала меняться с кончиной польского короля Сигизмунда-Августа и избранием бывшего трансильванского воеводы Стефана Батория (1533–1586) на престол Речи По-сполитой (1576 г.). Баторий происходил из древнего венгерского рода, и его предки в течение 200 лет были вассалами и турок, и немцев (австрийцев). При выборе в королевское достоинство Баторий был выдвинут в качестве кандидата вместе с римским императором Максимилианом. На выборах, происходивших на открытом поле под Варшавой, тот получил большинство голосов. В избрании Максимилиана, за которого стояли самые знатные лица Речи Посполитой, а также присоединённые к Польше прусские и ливонские земли, был заинтересован и Иоанн Грозный. Он посылал к императору свои великолепные посольства с пожеланиями счастья, напоминаниями брать польскую корону и просьбами снова уступить добровольно половину Ливонии. Но, поскольку Максимилиан не спешил появляться в Польше, на какой-то период времени возникла ситуация, похожая на двоевластие. Этим воспользовался Стефан Баторий, чтобы склонить на свою сторону влиятельных представителей польских сословий. Это оказалось не так трудно, поскольку, как свидетельствует летописец, «поляки в глубине души не очень-то были склонны к немецкому народу; в те времена они больше льнули к венграм, которым подражали в одежде, оружии и нравах….К тому же Стефан обещал, а впоследствии подтвердил и присягой, что будет свято сохранять их отчасти варварские привилегии, а также, что не будет обращать внимания на проделки некоторых знатных панов, совершённых во время междуцарствия»{77}.
Затем сорокатрёхлетний Баторий поспешил со свадьбой с Анной Ягеллон, пятидесятилетней сестрой бездетного Сигизмунда-Августа, унаследовавшей после смерти брата польскую корону. В апреле 1576 г. Баторий женился на королеве Анне, а 1 мая 1576 г. короновался польским королём. Во время коронации он пообещал, что завоюет всё, отнятое Москвой, войском, которое сам поведёт, даст 800 тыс. злотых на войну, выпустит пленную шляхту и т.д.{78}
Коронование Батория, а не австрийского кандидата, как того хотел Иоанн, только усилило желание русского царя во что бы то ни стало покончить с Ливонией. Видя военные приготовления Москвы, город Данциг (по-польски Гданск) также не захотел признать Стефана королём, хотя бы по той причине, что уже присягнул императору. Неоднократные переговоры ни к чему не привели. Король Стефан объявил жителей города «врагами отечества» и приступил к его осаде. Когда же Баторию удалось заставить Данциг присягнуть польской короне, император Максимилиан, раздосадованный тем, что ничем не смог этому воспрепятствовать, стал искать союза с Москвой, чтобы свергнуть Батория. Иоанн решил, что наступило самое подходящее время, чтобы овладеть Ливонией, и предпринял против неё новый поход, заняв Ленварден, Ашераден, Кокенгаузен, Роннебург, Арле, Венден, Вольмар и другие города. Находившиеся по другую сторону Западной Двины литовцы ничего не посмели предпринять против русских сил. На этот раз, как свидетельствует летописец, всей Ливонии грозила большая опасность{79}. Однако смерть императора Максимилиана, на которого Иоанн Грозный очень надеялся, облегчила Баторию его задачи.
Как только Максимилиан умер, король Стефан собрал в Польше сейм. На нём было решено выставить всю свою силу против «московита», чтобы тот уже никогда не мог претендовать на Ливонию. В рамках запланированного похода был заключён союз с татарами, с тем чтобы они атаковали русские войска с тыла, и возобновлён прежний мир с дружественной Османской империей. Баторий заключил союз и со своим свояком шведским королём Юханом (они оба были женаты на сестрах Сигизмунда-Августа).
Иоанн считал, что война за Ливонию развернётся в Ливонии, и отправил туда большое войско. Однако Баторий в июне 1579 г. начал поход не в Ливонию, где находились русские гарнизоны. Он двинул огромную армию, в рядах которой были наёмники из Германии, Венгрии, Трансильвании, из Вильно через Литву на Полоцк, т.е. в пределы Московской державы. В числе его «главных советников» был и князь Курбский. Свой поход на Русь Баторий стремился морально легитимировать. Поэтому Иоанн был демонизирован со слов Курбского как «московский злодей», которого следовало «обуздать». Пообещав Иоанну вскоре «прибыть к нему в Москву», Баторий обратился с грамотой и к жителям Руси, призывая их восстать против царя. В успехе своей «миссии» Баторий не сомневался.
Этот сценарий демонизации лидера страны и опоры на его оппозицию в целях распространения своего влияния на непокорные страны и территории западная цивилизация воспроизведёт ещё не раз и не только в России.
Одновременно с Баторием выступили и шведы. В июле 1578 г. шведский флот обстрелял и сжёг Нарву и Ивангород — единственные на тот момент морские ворота Руси на Балтике. Затем сухопутные силы Швеции осадили Нарву.
Армия Батория, разоряя сёла и населённые пункты на своём пути, подошла к укреплениям Полоцка. Передовые отряды поляков появились и под Смоленском. Русские, вопреки польскому сценарию, не собирались перебегать на сторону новоявленных борцов с «московским злодеем». Они не только отчаянно сопротивлялись, но и разгромили авангардные отряды интервентов. Не овладев Полоцком штурмом, Баторий начал его осаду. Сюда, под стены Полоцка, прибыл и Курбский с целью уговорить русских воевод перейти на сторону «освободителей». Частично в ходе трёхмесячной осады города ему это удалось: часть воевод переметнулась к неприятелю. Отправленная Иоанном на помощь Полоцку армия во главе с Борисом Шейным опоздала, и 29 августа город, охваченный пожаром, пал. И сразу же борцы с «московским злодеем», в рядах которых очутились авантюристы и любители лёгкой наживы чуть ли не со всей Европы, сами выявили свою злодейскую сущность. В ходе вакханалии насилия и грабежа было убито, зарезано и сожжено заживо много тысяч православных{80}. Но это был, как теперь на Западе принято говорить, «коллатеральный» (т.е. побочный) ущерб, сопровождающий «правое дело». Легитимации похода Батория поспособствовал и папа Георгий III. Он прислал торжествующему польскому королю «священный меч» в знак того, что рассматривает его военные действия против Руси как новый крестовый поход и солидарен с его пропагандистским толкованием как войны «против варваров» за «дело Христово». Сразу же после захвата Полоцка Баторий закрыл православный храм и открыл Академию иезуитов.
Следует сказать, что противостояние русских с поляками и шведами на поле брани сопровождалось противостоянием морально-психологическим в ходе обмена посланиями между Иоанном, шведским королём Юханом и польским королём Баторием. К тому времени в летописях и исторических хрониках, написанных представителями западной цивилизации, Московская держава называлась уничижительно «Московией», русские — «московитами», а русский царь — или великим князем, или просто «московитом». Иоанн же, гордый своим династическим первородством («нам брат — цесарь римский и другие великие государи»), уличал в безродности короля Юхана (его отец Густав I Ваза взошёл на престол «необычным» путём, т.е. в результате восстания против датского владычества) и бывшего трансильванского воеводу Батория (его первого из рода Баториев польская шляхта посадила на трон управлять собой, но не владеть). Для династически-легитимного мировоззрения той поры уличение в безродности («в мужичьем роде», а не «государственном») было чрезвычайно оскорбительным. Важно обратить внимание на то, что свою династическую первородность и связанное с ней исключительное положение в потоке текущих и исторических событий Грозный рассматривал прежде всего сквозь призму веры: «Всемогущий Бог благоволили ко всему нашему Роду: мы государствуем от Великого Рюрика 717 лет… Всемогущая Божья десница даровала нам государство, а не кто-либо из людей, и Божьей Десницей и милостью владеем мы своим государством сами, а не от людей приемлем государство, только сын от отца отцовское по благословению приемлет самовластно и самодержавно, а своим людям мы креста не целуем»{81}. Отсюда следовал вывод, квалифицирующий действия поляков (католиков) и шведов (лютеран) с позиций Высшего Суда: кто идёт на нас вопреки воле Бога и хочет отнять, что Бог дал нам, совершает дело богопротивное.
Эти послания Иоанна своим противникам лишь усилили личную неприязнь и ожесточение со стороны польского и шведского монархов, что наложило свою печать на разворачивавшуюся борьбу.
После падения Полоцка Баторий той же осенью 1579 г. двинул свои войска на крепость Сокол, где находились лучшие ратные люди Иоанна. Те, делая вид, что хотят сдать крепость без боя, впустили несколько сот наёмников Батория, а затем, опустив крепостные ворота, всех их перебили. Услышав ужасный крик своих соплеменников, королевские ратники подожгли деревянную крепость. Чтобы не сгореть живыми, осаждённые попытались пробиться сквозь польскую армию, но были все перебиты, а самые знатные уведены в плен. Баторий решил, что уничтожил корень русской силы. Заняв ещё пару крепостей, он разместил войска на зиму в укреплённом лагере. Так завершился его первый поход.
В марте 1580 г., пользуясь затишьем в войне, Иоанн предложил императору Священной Римской империи Рудольфу II (1576–1611), являвшемуся политическим противником Батория и врагом Османской империи, заключить союз против турок. Ответом императора-католика на призыв царя-«схизматика» стал указ, запрещавший поставлять Московской державе металлы, которые ей были необходимы для производства вооружений.
В мае 1580 г. Баторий начал свой второй поход на Русь. Друг за другом пали крепости Вележ и Усвят. Затем настал черёд и Великих Лук. Город был превращен в груду пепла. Все его жители, не исключая женщин и детей, были перебиты. Эти победы можно объяснить не только несомненным воинским талантом Батория и хорошим войском, находившимся в его распоряжении, но и тем, что к данному времени, вследствие внутреннего кризиса и общего перенапряжения сил страны, у Грозного иссякли средства ведения войны сразу на нескольких фронтах: польско-литовском, шведском и южном. В то время как сильные полки должны были оставаться на юге, где мог появиться крымский хан, на протяжённом польско-литовском фронте московские силы пришлось дробить. Этой ситуацией Баторий успешно пользовался. Он собирал своё тридцатипятитысячное отборное войско в один мощный кулак и брал одну за другой русские крепости с гарнизоном в шесть-семь тысяч человек. Поэтому под Великими Луками повторилось то, что уже было под Полоцком. Иоанн IV не счёл возможным прислать войско для освобождения Великих Лук от осады. Точно так же не смогли выделить помощь из своих гарнизонов ближние к Великим Лукам крепости — Невель, Озерище, Заволочье. Все укрепления, защищаясь порознь, одно за другим переходили в руки неприятеля.
Поражениями русских сразу же воспользовались шведы, перешедшие в наступление на побережье Финского залива. В короткий срок русские потеряли Кексгольм, Падис под Ревелем, Везен-берг. Почти все эстонские земли перешли под контроль Швеции. Следует отметить, что на стороне русских в борьбу со шведами включались и эстонские крестьяне. Согласно хронике Рюссова, в Вирумаа в 1579 г. много эстонских юношей добровольно вступило в русские войска{82}.
Иоанн попытался заключить мир с Баторием, соглашаясь уступить ему Полоцк и Полоцкую землю. Но польский король, окрылённый успехами и склонный недооценивать противника, хотел принудить ненавистного царя к капитуляции. Кроме того, в условиях больших расходов на войну, опустошавших казну, и быстрого роста долгов, Баторию была необходима «большая добыча». В качестве условий заключения мира он выдвинул три ультимативных требования: передать Польше всю Ливонию, выплатить контрибуцию в 400 тыс. золотых червонцев (по тем временам сумма огромная) и «срыть» русские крепости на границе.
20 июня 1581 г. Баторий во главе стотысячной армии, с согласия всех сословий на сейме, начал свой третий поход на Русь. Все силы были направлены на Псков, сильнейшую крепость окраины Московского государства, город древний и по тем временам чрезвычайно богатый и большой, и, как показалось летописцу, «будет не меньше Парижа»{83}. В случае успешного овладения Псковом поляки двинулись бы на Новгород, а затем и на Москву. Российский историк А.Н. Боханов так описывает настроения в армии Батория: «Поляки и наёмники, вооружённые по последнему слову военной техники, двигались как на праздник.
В обозе за передовыми частями следовали музыканты, актёры и, конечно же, толпы жриц любви. Имелись и прелаты[32], воодушевлявшие святое воинство на разорение и разграбление страны Православия. Господствовала уверенность, что Русь при последнем издыхании, что борьба будет недолгой, победа — скорой, а добыча — огромной»{84}.
29 июня Баторий получил ответ от Иоанна с комментариями по каждому из пунктов ультиматума. Царь был готов уступить Полоцк, занятый к тому времени войсками Батория, и отдать Ливонию, где всё ещё находились русские гарнизоны. В то же время Иоанн, сославшись на исторические хроники, счёл необходимым снова напомнить, что Ливонская земля искони принадлежала Руси. Эта оговорка могла означать, что Москва в будущем ещё вернётся к этому вопросу. Требование контрибуции Иоанн решительно отклонил, поскольку такие вещи возможны только в «басурманских» странах. Об уничтожении крепостей также не могло быть и речи, ибо никто иной, кроме царя, не был вправе распоряжаться в Московской державе. Своё послание Баторию Иоанн завершил упованием на милость Бога. «…Ты несговорчив …и стремишься к битве. Бог в помощь! — писал он Баторию. — Мы же во всём возложили надежду на Бога — если Он захочет, то облагодетельствует нас силою Своего Животворящего Креста. Уповая на Его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся силою Креста против своих врагов»{85}.
Послание Иоанна резко контрастировало с тем, что нашёптывало Баторию его окружение: будто Иоанн «ничтожный трус», погрязший в разврате; стоит королю только захотеть, и этот ненавистный царь будет повержен, а Русь сокрушена.
Пылавший ненавистью Баторий вызывал русского царя на личный поединок, чтобы меч решил, чьё дело справедливо и с кем Бог. «Но что бы ты ни сделал, примешь ли вызов или пустишься в бега, — пророчествовал Баторий, — Господь будет с нами, и истина и справедливость восторжествует. Ты же пойдёшь путём погибели!»{86}
Баторий, грезивший о мировой славе, планировал взять Псков сходу. Но сходу не удалось взять даже Печёрский монастырь, находившийся недалеко от Пскова. Требования сдачи монастыря, сопровождавшиеся угрозами и посулами, иноки отклонили так: «Не хотим Королева жалованья, и не страшимся от его угроз, не приемлем Канцлерова льстивого ласкания, ни его лестного обещания Латынского по Христианству, но умрём в Дому Пречистыя Богородицы, по своему иноческому обещанию»{87}. Другие православные защитники монастыря ответили так: «По крестному целованию, за отчину своего Государя царя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руси и за его чада Царевича Князя Фёдора, мы такожде должны умрети, а монастыря Богом-зданные — пещеры не отдадим»{88}. У монахов был гарнизон, и они мужественно бились, звоня в колокола, крича, бросая огромные камни и открывая такую пальбу, что по всему было видно, что они не желают сдавать святой дом Божий немецкому полковнику Фаренсбаху. Тот, предвидя борьбу за Псков, предпочёл оставить монахов в покое и снять осаду монастыря, доказавшего свою способность смело противостоять мощному нападению.
Но и под Псковом войско Батория не приобрело много славы. Иоанн сосредоточил здесь лучшие воинские силы, снабдил всякими снарядами и запасами, ибо всю свою надежду и утешение, счастье и несчастье возложил на спасение или падение этого города. Так что, как свидетельствовали люди Батория, попавшие в русский плен, в противостоянии с Речью Посполитой Псков сделался Москвой, и если бы королевские войска овладели Псковом, то овладели бы и всем Московским государством{89}.
У поляков же под Псковом произошла существенная заминка, бросившая тень на авторитет главнокомандующего войском великого канцлера Яна Замойского: когда потребовалось задействовать артиллерию, то ни пороха, ни снарядов во всём королевском обозе не оказалось. Пришлось за порохом и снарядами посылать в Ригу. Если бы об этом узнали защитники Пскова, то полякам пришлось бы со значительными потерями отступить.
Штурм закончился полным провалом. Из тех, кто через пробитые артиллерией проломы в городских валах бросился штурмовать город, лишь немногие вернулись назад. Был убит и знаменитый воин Бекеш, многолетний военный соратник Стефана Батория. Эта неудача войска Батория, казавшегося непобедимым, произвела отрезвляющее впечатление на его пёструю по составу армию и воодушевила находившийся под началом князя Ивана Петровича Шуйского псковский десятитысячный гарнизон. Оборона Пскова в течение пятимесячной осады, на защиту которого поднялись все его тридцать тысяч жителей от мала до велика, явилась выдающимся фактом русской истории, убедительным примером русского патриотизма XVI в. За всё время осады не было ни одного случая измены и перехода на сторону врага. Псковичи сорвали план Батория, который намеревался не только подчинить польской короне всю Ливонию, но и разгромить Москву{90}.
Оборона Пскова потребовала направить на помощь ему часть нарвского гарнизона. Оголением русских позиций на северо-востоке Ливонии с большой выгодой для себя воспользовалась Швеция. Её смешанные наёмные войска под предводительством выходца из Франции Понтюса Делагарди поспешили занять Тольсбург, Гапсаль, Вейсенштейн и Нарву.
В то время как Понтюс так удачно вёл войну, поляки всё ещё стояли под Псковом. У польского войска не было ни соли, ни хлеба. Начались повальные болезни, так что умерло много наёмников. Ощущался и большой недостаток в порохе и снарядах. Наступала зима. Перед тем как распустить своё войско до весны, Понтюс предложил помощь полякам своими людьми, порохом, снарядами и исправною артиллерией, но те отказались, посчитав, что такая помощь обернётся для них территориальными потерями в Ливонии.
Неудача Батория под Псковом позволила Иоанну IV начать переговоры о мире. И здесь он проявил себя как искусный дипломат. Чтобы обеспечить международную поддержку русскому государству, оказавшемуся в чрезвычайно трудном положении, православный царь сыграл на давнем стремлении папства подчинить православную Москву католической Церкви: он предложил папе Григорию XIII заключить союз против ислама и оживил тем самым надежду (оказавшуюся призрачной) и на «духовное единение» Церквей, которое Рим традиционно выставлял в качестве условия антитурецкого союза. Царь пообещал также открыть свою страну для торговли с западом, когда установятся дружеские отношения с папой и христианскими государями, и попросил направить посольство в Москву, чтобы быть посредником на переговорах и защитить Московское государство против территориальных амбиций польского завоевателя, находившегося в союзе с султаном и крымским ханом. О религиозных разногласиях с Римом русский царь пока не упоминал. Папа поспешил отреагировать на послание Иоанна. Дело в том, что, теряя влияние на западе и севере Европы под натиском протестантизма, католицизм хотел обрести новое дыхание за счёт экспансии на восток. Кроме того, в условиях нараставшей угрозы со стороны турок-мусульман перспектива втягивания в борьбу с ними Московского государства представлялась Риму чрезвычайно заманчивой.
Роль «устроителя мира» выпала на долю папского посла иезуита Антония Поссевино, прибывшего к московскому двору ещё перед началом осады Пскова. Он надеялся, что поражения сделают царя более сговорчивым и понудят его к единению Церквей в духе Флорентийской унии, которую Русь решительно отвергала ещё с середины XV в.[33]
Переговоры между Поссевино и Иоанном начались 18 августа 1581 г., когда осада Пскова ещё продолжалась. Через три недели Поссевино отбыл к Баторию под Псков, так ничего и не добившись. Русский царь не взял на себя никаких обязательств в отношении создания общеевропейской коалиции для борьбы с Турцией, а вопрос о воссоединении Церквей пообещал обсудить лишь после установления мира с Польшей. Теперь вся надежда была на «славные победы» Батория. Однако мужество и самоотверженность псковичан сделали их недостижимыми.
Когда стало ясно (ноябрь 1581 г.), что город взять не удастся, а значит, не удастся захватить и «золото Пскова», наёмники стали выражать своё недовольство и требовать обещанных денег. Когда же Баторий снова бросил своих деморализованных воинов на штурм Пскова, военное счастье, как и следовало ожидать, уже было не на его стороне. Это ещё больше накалило страсти в армии: требования денег перерастали в угрозы безденежному Баторию. Бросив поле боя, он ночью бежал в своё королевство. За ним последовало и большинство наёмников с обслуживающим персоналом (музыканты, священники, представительницы древнейшей профессии). К началу 1582 г. от ста тысяч едва осталось около тридцати.
Великий гетман Ян Замойский, принявший командование от короля и осознавший безнадёжность ситуации, стал требовать немедленного заключения мира с Русью. Переговоры начались 13 декабря в городке Яме Запольском (расположен на реке Луге). Посредником на переговорах выступил Антонио Поссевино. На первых порах польские послы занимали непримиримую позицию, взяв за основу ультиматум Батория. Кроме того, они потребовали изъять из титула Московского царя упоминание о Ливонии. Однако гордость и самодовольство польских послов быстро улетучились под впечатлением присланного 8 января 1582 г. сообщения с фронта. В нём Ян Замойский предупреждал, что сможет продержаться не более восьми дней. В переговорах сразу же наступил перелом. Прежде на варшавском сейме поляки и слышать не хотели о возвращении «московитам» завоёванных земель, теперь же радовались, что возвращением можно кончить дело.
15 января 1882 г. в Запольском Яме Москва заключила с Речью Посполитой перемирие сроком на десять лет. Баторий возвращал все захваченные им русские крепости (за исключением Полоцка и Велижа) и отказывался от требования контрибуции. Московское государство уступало свои прежние завоевания в Лифляндии и Литве, выговорив для себя право забрать из оставляемых полякам замков большие и малые орудия, порох, снаряды и провиант. Так и было сделано, причём при перевозке усердно помогали эстонцы и латыши. При заключении перемирия стороны договорились ещё об одном условии: если какой-либо из договаривающихся государей умрёт раньше истечения 10 лет, то оставшийся в живых государь волен поступать с землёй и людьми умершего государя как неприятель. Таким образом, территориальные уступки делались обеими сторонами не на вечные времена.
На переговорах поляки совершенно не думали о своих союзнических отношениях с Швецией. Более того, они были раздосадованы тем, что шведы поставили под свой контроль ряд крепостей Северо-Восточной Ливонии, и прежде всего Нарву. Поэтому в Ям-Запольский договор был включён следующий пункт: если поляк или «московит» отберёт у шведов Нарву, то другому вольно пробовать своего счастья на этот город, и мир через то не будет считаться нарушенным{91}.
По мнению Л. Миллера, «московитам этот мир был очень выгоден, но полякам не принёс большой славы: они имели московита точно в мешке[34] и последуй только разумному совету военных людей, озаботься в своё время устранением недостатка в порохе, снарядах и деньгах и не отвергай из высокомерия и зависти шведской помощи, то, конечно, заключили бы мир на более почётных и выгодных для себя условиях»{92}.
Не достиг заветных целей и папский легат Поссевино, считавшийся одним из образованнейших католических богословов. Он прибыл в Москву 14 февраля 1582 г., чтобы добиться «единения веры» с русским царём. Он действовал не только богословским убеждением, но и пытался соблазнить Иоанна территориальным приращением его царства, обещая, что он будет государем не только на прародительской вотчине в Киеве (принадлежал католической Польше), но и в Царьграде (принадлежал мусульманской Османской империи). Последний посул объясняется желанием Ватикана втянуть Московскую державу в войну с Турцией, представлявшую в тот период основную угрозу для Европы.
Царь провёл с Поссевино три беседы, доказав, что владеет мастерством богословской полемики и обладает «обширными знаниями, богатством памяти, живостью ума, силой диалектики»{93}. Основное внимание было уделено пониманию правоверия[35].
Царь твёрдо и последовательно изложил свои взгляды на «римскую веру», в которой 70 вер, объявил смешными и нелепыми претензии папы, который хвастливо мнит себя сопрестольником Христу и Петру апостолу. Не оставив без ответа ни один из аргументов посланца Рима, Иоанн объяснил, почему Руси не сойтись с Римом в вере: «Если повсюду в Европе наблюдается отступление от правоверия, везде христианство с ересью смешано, то у нас на Руси этого нет, а вера процветает. Наша вера христианская с издавних лет была сама по себе, а Римская церковь сама по себе».
Православный царь не позволил самонадеянному иезуиту поучать себя в вопросах богословия и тот, не добившись перехода Москвы под покровительство папы, вскоре после заключения Ям-Запольского договора вернулся в Рим ни с чем.
Иоанн IV намеревался продолжить борьбу за Эстляндию со Швецией. Весной 1582 г. русские полки наголову разбили шведов под Ямом. В сентябре 1582 г. шведы после неудачных штурмов крепости Орешек в устье Невы (ныне Шлиссельбург) и понеся большие потери, были вынуждены отступить. В военной конфронтации один на один Швеция явно уступала Московскому государству. Но здесь снова возникла перспектива войны на нескольких фронтах. Баторий угрожал вступить в борьбу за Нарву, если Иоанн IV вернёт этот город и прорвётся к Балтике. В 1583 г. Ногайская орда предприняла наступление на территории давно завоёванных «царств» в Поволжье. Это вторжение грозило перерасти в новую войну.
В такой обстановке в мае 1583 г. на реке Плюса Москва согласилась на перемирие со Стокгольмом, которое было заключено сроком на три года. Плюсское перемирие явились завершением крупнейшей из войн русской истории — борьбы за Ливонию, осложнённую жестокими столкновениями с Крымом, Польшей и Швецией. Швеция получила Эстляндию и сверх того русские крепости по берегу Финского залива от Наровы до Ладожского озера (Иван-город, Ям, Копорье, Орешек, Корелу)[36]. Остров Сааремаа и Муху остались за Данией, но в 1645 г. по результатам датско-шведской войны Дания была вынуждена отказаться от них в пользу Швеции.
По современным меркам век Иоанна был краток. Он прожил 54 года. Через год после Ливонской войны его жизнь клонилась к закату. Он тяжело болел. Существует версия, что его отравили. Перед смертью Грозный приказал отпустить всех пленных. А в последние часы жизни он, по древнему обычаю, постригся в иноки, ибо помнил слова Христа в Святом Евангелии: «То, что для людей высоко, для Бога — мерзость». И перед Всевышним Судией предстал не преемник двух великих династий — Рюриковичей и Палеологов, гордый своей династической исключительностью в мире коронованных особ; не Первый Царь в русской истории, при котором функция Священного Царства, некогда принадлежавшая Константинополю, перешла к Москве; не выдающийся стратег и государственный деятель, превративший Русь в огромную державу и направивший её развитие по имперскому пути; не беспощадный борец с изменой боярских родовых кланов — главных разрушителей Руси в период Великой Смуты, последовавшей через 20 лет после смерти Иоанна; не убеждённый и твёрдый защитник православия перед лицом религиозной экспансии высокомерного Рима. Перед Высшим Судией предстал смиренный инок Иона. И в этом акте Иоанн явил себя как истинно русский и православный человек. «Ничем я не горжусь и не хвастаюсь, и нечем мне гордиться, ибо я исполняю свой царский долг и никого не считаю выше себя», — писал Иоанн Курбскому{94}. Он верил в Страшный Суд. Верил, что ему, как рабу Божию, предстоит суд не только за свои грехи, вольные и невольные, но и за грехи своих подданных, совершённые из-за его неосмотрительности.
Что касается суда людского, то многомерность и трагизм личности грозного царя, дерзновенные цели, сложность времени, в котором он действовал, а также рассмотрение эпохи Иоанна Грозного не изолированно, а в едином потоке исторических взаимосвязей, не допускают однозначных и поверхностных оценок. Трудно не согласиться с подходом доктора исторических наук, профессора А.Н. Боханова, выбравшего в качестве эпиграфа к своей фундаментальной и чрезвычайно интересной книге об Иоанне Грозном следующий пушкинский завет:
Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу, Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро — А за грехи, за тёмные деянья, Спасителя смиренно умоляют{95}.
В ходе Ливонской войны Московскому государству, уничтожившему Ливонский орден, так и не удалось обеспечить себе выход к гаваням на Балтийском море. Эта стратегическая задача, поставленная Первым Царём России Иоанном IV Грозным, будет решена в начале XVIII столетия Петром I. Прорыв к Балтике, сопряжённый с огромными жертвами, превратит Россию в империю, а её царя Петра — в первого российского императора. Справедливость требует признать, что в подготовке этого прорыва и к морю, и к имперскому величию не последнюю роль сыграл и Иоанн IV Грозный, при котором Русь по территории стала крупнейшим в мире государством, а по облику и по сути — монолитной державой. Именно Иоанн IV в своей упорной борьбе одновременно на нескольких фронтах, в организации освоения покорённых земель способствовал формированию имперского самосознания у московских людей, укреплял их волю к покорению пространств и готовил к бескорыстным жертвам ради создания великой державы.