Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г.

V.1. Правовое оформление вхождения Эстляндии и Лифляндии в состав России. Подтверждение Петром Первым привилегий немецкого рыцарства

В России вопрос о выходе к Балтийскому морю никогда не снимался с повестки дня. Напротив, он приобретал особую остроту по мере формирования российского внутреннего рынка и консолидации российских территорий в единое целое. Морской путь через Белое море был неудобен: по нему приходилось слишком долго добираться до европейских стран, к тому же он был открыт для навигации лишь три-четыре месяца в году. Гавани же Балтийского моря и устья рек от Западной Двины до Невы находились в руках Швеции, которая всеми силами препятствовала закреплению России на Балтике и её прямым связям с Европой. Это создавало угрозы экономическому развитию России, её жизненным интересам, стратегической безопасности. Тяга России к Балтике, обусловленная её географическим положением и подготовленная всем её историческим развитием, материализовалась при Петре Первом. В результате победы над Швецией в Северной войне стратегическая и военная гегемония шведов на Балтийском море была уничтожена и Россия заняла первенствующее положение в системе северных государств. По Ништадтскому миру (30 августа 1721 г.) в состав Русского государства вошли Ингерманландия, Западная Карелия с г. Выборгом, Эстляндия, остров Эзель (Сааремаа) и Лифляндия, за исключением герцогства Курляндского. Примечательно, что не с объединением Украины и России, а именно с завоеванием жизненно необходимого выхода к Балтийскому морю Россия была в 1721 г. провозглашена империей. К ней стали относиться как к европейскому государству, а восточная граница Европы была передвинута с Дона до Урала.

Во всё время Северной войны Полтавская битва по своим последствиям была самой важной. Через год с небольшим после этой виктории был взят Ревель (29 сентября 1710 г.), и шведское господство в бывших ливонских землях закончилось. Хотя жители Лифляндии и Эстляндии присягнули на русское подданство, эти земли по первоначальному российско-польскому договору 1700 г. подлежали передаче союзнику России в Северной войне польскому королю Августу II как курфюрсту Саксонскому. Эта передача была подтверждена соответствующими пунктами договоров 1709 и 1711 гг. О согласии или несогласии дворянства и городских сословий Лифляндии и Эстляндии на такую передачу никто и никогда не спрашивал. Однако после неудачно закончившейся для России войны с Турцией (1711 г.) Пётр Первый отказался от прежних договорённостей с королём Августом, не оказавшим ему помощи, и в возмещение огромных убытков и потерь решил присоединить Лифляндию и Эстляндию к России. Потребовалось ещё десять лет борьбы, прежде чем намерение царя реализовалось в Ништадтском договоре.

Историки объясняют многое в действиях Петра по отношении к Лифляндии и Эстляндии тем, что первоначально он смотрел на эти древние ливонские земли как подлежащие передаче королю Августу. Пётр не щадил этих земель, выводил пленников во внутренние губернии не только сотнями, но и тысячами. В 1702 г., дабы «войска шведские не имели в Лифлянтах довольства», фельдмаршал Б.П. Шереметев, исполняя царское повеление, прошёл Лифляндию из конца в конец, истребляя всё встречное: остались целыми «Пернов да Ревель и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге около моря же, да Рига»^{99}. В следующем, 1703 году Шереметев «учинил плен и разорение» Эстляндии. В те времена «плен и разорение» означало полное уничтожение движимого и недвижимого имущества жителей и увод в плен всех, кто не успел укрыться в непроходимых лесных чащах и болотах. Многие города, сотни деревень и местечек превратились в развалины и опустели.

Военная необходимость требовала и таких крутых мер, как выселение (или депортация) ненадёжного элемента во внутренние губернии России. Так было при Иоанне Грозном во время Ливонской войны, так было и при Петре Первом в период Северной войны.

Если лифляндское и эстляндское дворянство имело достаточно оснований, чтобы быть недовольным правлением шведов (закон о редукции, регламентация крестьянских повинностей) и не испытывать приверженности к шведским властям, то среди горожан и крестьян шведы могли найти доброжелателей (или пособников). Они, несмотря на строгий запрет русского правительства, были не прочь сообщить шведам такого рода сведения, которые могли быть использованы во вред русским войскам. Это явилось основной причиной, заставившей русское правительство, «вследствие нынешних конъюнктур», прибегнуть в 1708 г. к высылке подальше от границы всех взятых в плен жителей Нарвы и Дерпта (числом 1600 человек), которых подозревало в преданности Швеции. На сбор давалось восемь дней. При отъезде каждому разрешалось продать своё движимое имущество, а непроданное «оставить за своей печатью в безопасном месте». Местами назначения переселенцев были Москва, Вологда, Новгород, Воронеж, Казань, Астрахань. Мастеровые и рабочие люди, находясь в русских городах, вскоре нашли себе работу и выгодные занятия, семьи же высших сословий бедствовали и жили на вспомоществования. В 1714 г. все они получили разрешение возвратиться на родину. По сообщению Вебера, находившегося в России в 1714–1719 гг. в качестве брауншвейг-люнебергского резидента и написавшего книгу «Das veranderte Russland» («Изменённая Россия»), только шестая часть возвратилась на родину, остальные же добровольно остались в местах, куда были высланы, «потому что там могли добыть лучшие средства существования и не захотели покидать свои вновь приобретённые дома и земли»^{100}.

Судьбу Нарвы и Дерпта могла разделить и Рига, если бы рижане и лифляндские помещики не были благоразумны и дали повод для сомнений в своей благонадёжности. Это явствует из ответа Петра Первого на докладную записку лифляндского губернатора князя Репнина, поднесённую царю в Петербурге 10 февраля 1720 г. Князь Репнин спрашивал, как быть, в случае вражеской атаки, с рижским купечеством разных вер и наций и уездным шляхетством, в надёжности которых он сомневается. Поводом для запроса стало положение военного устава о вооружении населения («гражданских или купецких лиц») и использовании его при отпоре врагу. Ответ царя был таков: «Кой час услышишь о прибытии неприятеля, тогда немедленно, ружья обобрав (т.е. отобрав), оставить только старых и малых, да женский пол, прочих всех выслать вон из города и сказать под смертною казнию, чтоб шли все в нашу землю, а не ино куды. Уездным велишь також удалиться внутрь, а в город не пускать»^{101}. Из ответа Петра следует, что он, так же как и Репнин, не доверял перешедшим под российский суверенитет жителям Лифляндии и потому распорядился в случае алярму не выдавать, а, наоборот, отбирать ружья и затем выслать всех нестарых мужчин во внутренние губернии. Располагая таким повелением царя, Репнин, в случае какой-либо высадки шведов в Лифляндии, конечно, не затруднился бы выслать в глубь России не только всех рижан, но всё дворянство.

Вышеприведённые факты говорят о том, что интеграция в состав России отвоёванных у шведов Эстляндии и Лифляндии была делом далеко не простым и требовала известной гибкости со стороны русского правительства, для того чтобы обрести в этих землях союзника, на которого можно было бы положиться. Таким союзником стали немецкое дворянство и купечество, и, конечно, на чётко оговорённой правовой и материальной основе.

Важно сказать, что положение ливонских земель при их включении в состав России было чрезвычайно бедственное. Ещё до войны шведская редукция разорила дворянское сословие Эстляндии и Лифляндии. Война, голод (1709 г.) и чума (1710 г.) довершили беды населения — помещиков, горожан и крестьян.

Присоединение Эстляндии и Лифляндии к России совершилось силой оружия, но оформлено было по царским универсалам (воззваниям) к лифляндским и эстляндским жителям, по капитуляциям и аккордным (договорным) пунктам, заключавшимся не с Ливонией, которая не представляла никакого цельного юридического лица, а с корпорациями дворянства и горожан.

В универсалах, распространявшихся генерал-поручиком Бо-уром при вступлении русских войск в Ригу и Ревель, говорилось, что государь намерен оставить без всякого нововведения евангелическую религию и все древние привилегии, вольности, права и преимущества дворян и горожан, которые в шведское время всегда нарушались.

Крепости сдавались по капитуляциям. Например, Ревельская крепость сдалась генералу Боуру по капитуляции из 31 пункта. В 13 пунктах оговаривались права и привилегии. В девяти (12–20) обещалась свобода аугсбургского (евангелического) вероисповедания, сохранение учреждений, имуществ церквей и пасторов. По прочим четырём военные и гражданские чины, владеющие домами в городе, освобождались от постоя, караула, поставки подвод и проч. (п. 21), сохранялись в своей силе облигации, закладные и т.д. (п. 22), подтверждались права граждан, живущих в Вышгороде (п. 24), обещалось определить в губернаторы эстляндское лицо, знающее по-немецки, и сохранить немецкую канцелярию (п. 26).

Независимо от общих капитуляций дворянство и городские сословия Эстляндии и Лифляндии предложили на утверждение свои особые аккордные пункты.

Эстляндское и лифляндское дворянство добивалось полной отмены разорительных для него шведских мероприятий по редукции. Дворяне желали, чтобы, во-первых, им были возвращены имения, отобранные шведами, во-вторых, чтобы местные дворяне были единственными землевладельцами в крае, и в-третьих, чтобы казённые имения, превосходившие почти в шесть раз число частных владений, сдавались в аренду исключительно дворянам.

Горожане, в частности, Риги просили о покровительстве торговле, о сохранении употребления прежней крупной монеты, о неумножении таможенных пошлин и налогов, о разрешении свободного торга мачтами и русским лесом и особенно о том, чтобы Риге было оставлено древнее стапельное право.

Почти все просьбы и ходатайства дворян были приняты и утверждены. Закон о редукции был отменён сразу же при переходе Эстляндии и Лифляндии в русское подданство. Затем после заключения Ништадтского мира были учреждены подчинённые сенату реституционные комиссии, которые занялись возвращением имений прямым владельцам.

При возвращении имений лифляндское дворянство оспорило право рижских граждан владеть вотчинами, предоставленное шведами, хотя это право и было подтверждено гражданам при их вступлении в русское подданство. Граждане, которые при шведах купили имения, теперь были обязаны их продать представителям дворянства, поскольку только оно, согласно статье 19 аккордных пунктов, получало исключительное право на покупку и выкуп дворянских имений. Дворянство добилось и преимущественного права на аренду казённых имений, вытеснив из этой сферы хозяйственной деятельности граждан. Только с 1840 г. казённые имения будут отдаваться в арендное содержание с торгов, к которым будут допущены равномерно все сословия.

После принятия жителями Эстляндии и Лифляндии российского подданства (эти прежние шведские губернии стали образовывать Прибалтийский край Российской империи) Пётр Первый пожаловал особые грамоты: 1) лифляндскому дворянству; 2) городу Риге; 3) эстляндскому дворянству; 4) городу Ревелю.

В жалованной грамоте лифляндскому дворянству, которая была взята за основу для других жалованных грамот, Пётр за себя и за своих законных наследников подтверждал и обещал непрестанно охранять все благоприобретённые привилегии, с которыми верное наше рыцарство и земство в Лифляндии поддалось России, особенно привилегию Сигизмунда-Августа, данную в Вильно в 1561 г., статуты, рыцарские права, вольности, праведные владения и собственность, которыми они владеют и на которые справедливо претендуют. Жалованная грамота заканчивалась оговоркой: «однакож наше и наших государств высочество и права предоставляя без предосуждения и вреда». Такие же оговорки содержались в жалованных грамотах, предоставлявшихся местным рыцарям и земству предшественниками Петра — датскими, польскими, шведскими королями. После Петра Первого все русские государи, вступая на престол, подтверждали права и привилегии дворянских и городских корпораций, сопровождая их оговоркой, что дальнейшее сохранение таких прав и преимуществ зависит от усмотрения царствующего государя как монарха самодержавного.

Эта оговорка упорно оспаривалась и извращённо толковалась прибалтийско-немецким дворянством. Ю. Самарин[39] свидетельствовал, что немецкое население края построило ложную, исторически и юридически, доктрину неприкосновенности данных краю привилегий^{102}. Согласно этой доктрине, привилегии немецкого дворянства и бюргерства считались закреплёнными двусторонними договорами 1710 г. о шведской капитуляции с последующим подтверждением их Петром I. Отстаивая договорной характер капитуляций, прибалтийско-немецкие политические деятели, историки и правоведы делали вывод, что русское правительство не правомочно их расторгнуть односторонним актом без согласия прибалтийско-немецких представительских учреждений и не может осуществить реформы, затрагивающие остзейские привилегии. Ю.Ф. Самарин был первым, кто заявил, что рыцарство и бюргерство как подданные России не правомочны вступать в договорные отношения с царём — носителем государственного суверенитета. Отсюда следовало, что договоры 1710 г. являются обыкновенными жалованными грамотами (именно в форме жалованных грамот они были подтверждены Петром). Их юридическая сила зависит от волеизъявления монарха. И потому привилегии имеют законную силу лишь до тех пор, пока они признаются русскими царями. Точку зрения Самарина поддерживали И.С. Аксаков, М.П. Погодин, М.Н. Катков и другие русские публицисты, противники остзейского порядка на Прибалтийской окраине. Следует сказать, что из русских монархов оговоркой в жалованных грамотах воспользовались прежде всего Екатерина Великая и Александр III, хотя в целом их реформы не разрушали сословно-корпоративный порядок в крае.

Русское правительство сохранило прежнее административное деление и прежние границы между Эстляндской и Лифляндской губерниями. Во главе каждой губернии был поставлен генерал-губернатор (из числа приближённых царского двора) с резиденцией соответственно в Ревеле и Риге. Он являлся высшим представителем царской власти, отвечал за внутренний порядок и безопасность, следил за взиманием податей и решал вопросы, касавшиеся содержания крепостей и войсковых частей.

Генерал-губернаторы действовали в полном согласии с немцами, так как в Эстляндии и Лифляндии Пётр I в основном сохранил порядок управления и судопроизводства, сложившийся в предыдущие столетия. Это средневековые привилегии дворянства и городов, сословные органы самоуправления, господство лютеранской Церкви, патронат[40], немецкий язык в качестве официального, различия в обложении податями (государственные подати взимались только с крестьянских хозяйств, помещичьи имения налогами не облагались). Всё это и составляло сущность так называемого особого остзейского порядка. Он препятствовал сближению прибалтийских губерний с Россией и обеспечивал неограниченную власть прибалтийско-немецких помещиков и бюргеров.

Так, заместителями губернатора и чиновниками в административном аппарате края назначались, как правило, лица, знакомые с «местными условиями», т.е. прибалтийско-немецкие дворяне. Ввиду наделения немецкого языка статусом официального они даже переписку губернских учреждений с коллегиями в Петербурге вели на немецком языке. (Исключение составляли только бумаги, поступавшие в имперский центр из так называемых «русских канцелярий» лифляндских и эстляндских генерал-губернаторов.) Поскольку далеко не все русские чиновники владели немецким в требуемом объёме, чтобы разобраться с подготовленными на этом языке документами, то дела, связанные с Прибалтийским краем, обычно попадали к чиновникам немецкого происхождения соответствующих департаментов в центральных государственных учреждениях. Таким образом, получалось, что вплоть до самых высших инстанций управлением Лифляндией и Эстляндией ведали чиновники преимущественно немецкой национальности. Это не было предусмотрено никакими привилегиями, но, несомненно, благоприятствовало сохранению остзейского порядка.

Свои интересы прибалтийско-немецкое дворянство отстаивало, опираясь на систему сословно-представительных органов. Все вопросы, касающиеся жизни губернии, избрания чиновников местного самоуправления, суда, полиции обсуждались на ландтагах (лифляндском, эстляндском и эзельском), собиравшихся раз в три года. Их постановления имели силу закона для местного населения.

Членами ландтага с правом полного голоса могли быть только представители привилегированных дворянских семей, которые владели землями в Прибалтике ещё во времена Ливонского ордена, польского и шведского владычества. В середине XVIII в. их фамилии были занесены в особую привилегированную дворянскую матрикулу (список дворянских родов), составленную для Лифляндии (172 дворянские фамилии), Эстляндии (127 фамилий) и Эзеля (25 фамилий)[41]. С этих пор, точнее с 1747 г., начинает обозначаться разделение дворян на два разряда: на вписанных в матрикулу, т.е. имматрикулированных (это собственно рыцарство) и на дворян, не вписанных в матрикулу, которых стали называть или земством (Landschaft) вообще или земскими владельцами (Landsassen). Такое разделение на рыцарство и ландзассов нередко давало повод для пререканий между ними, поскольку последние пользовались меньшими правами.

В перерывах между ландтагами губерниями руководили ландраты (земские советники), избиравшиеся из представителей наиболее родовитых семей. Власть помещиков не распространялась на города. Там господствовал магистрат, представлявший интересы городского дворянства и купечества.

Если правительство или губернаторы, видя злоупотребления, считали необходимым вмешаться в деятельность местных немецких властей, это далеко не всегда приносило желаемый эффект.

Дело в том, что прибалтийско-немецкое дворянство и бюргерство края приобрело среди своих представителей в Петербурге могущественных защитников и покровителей. Частично это было достигнуто путём отстаивания доктрины о договорном характере привилегий вкупе с заверениями в своей особой лояльности и преданности консервативным началам, частично — обыкновенным подкупом. Как свидетельствует Я. Зутис, одни из покровителей, как, например, князь Меншиков, оказывали единовременные услуги, другие были на постоянном подкупе. Так, всегдашними ходатаями по делам рижского магистрата являлись барон Шафиров и Остерман. Постоянным адвокатом рыцарства выступал Левенвольде^{103}. В случае необходимости прибалтийское дворянство противодействовало вмешательству в местные дела также встречным обращением к царю.

И всё же это была оборона слабых против сильного. Поэтому важно было всячески беречь то настроение русской власти, которое позволяло сохранять привилегии. Это значило: избегать резких конфликтов, по возможности вести дело без шума, в тиши канцелярий и кабинетов, с опорой на соплеменников, достигших высокого положения в Петербурге.

Хотя центральная власть и сохранила особый остзейский порядок, всё же имперско-российский отпечаток, изменявший немецкие ландшафты края, с каждым десятилетием ощущался всё сильнее. Например, при Петре Первом Нарва превратилась в крупный торговый город Эстляндии. После 1710 г. развернулось большое строительство и в Ревеле. Здесь была построена новая гавань, а в районе Ласнамяги, где находились сенокосы и выгоны, был разбит парк, украшенный скульптурами и известный ныне под называнием парк Кдцриорг. Со второй четверти XVIII в. Ревель стал превращаться в аванпорт Петербурга в начале и в конце навигационного периода, когда лёд препятствовал судоходству в восточной части Финского залива.

V.2. Крестьянский вопрос в Прибалтийском крае. Как мельник Яан из деревни Вохнья боролся за справедливость

Прибалтийско-немецкое дворянство, хлопоча о своих выгодах и приобретя в 1710 г. обширные права на владение имениями и деревнями, а также на аренду казённых земель, совершенно не позаботилось о своих крестьянах. Воспользовавшись щедростью русского правительства, оно не проявило щедрости к своим крестьянам — эстонцам и латышам. О них вспомнили только в 21-й статье аккордных пунктов. В ней, в частности, сказано: «Такожде и во время войны с Россией отвезённое крестьянство оттуда отпущается и каждый из оных в прежнее место безопасно отправляется, дабы земля крестьян имела, и чтоб не осталась она в явный вред отчасти не обработана» (Прибалтийский сборник. Т.Н. С. 533). То есть речь шла лишь о возвращении рабочей силы при полном забвении прав, которыми латыши и эстонцы пользовались, находясь под шведским суверенитетом. Шведские правила определения повинностей и барщинных работ больше не применялись. Дворянство вернулось назад к временам Сигизмунда — Августа. Одновременно обычным делом стал и старый произвол. Он заходил так далеко, что русское правительств, возмутившись «остзейскими» злоупотреблениями, потребовало от помещиков, чтобы они не препятствовали свободе браков между крестьянами. А через некоторое время русские власти запретили арендаторам казённых имений самовольно определять повинности крестьян, брать их к себе в услужение или отдавать в наём другим хозяевам.

Однако правительству было трудно бороться с помещичьим произволом, которого оно, конечно, не желало. Помещики, опираясь на жалованные грамоты, твёрдо стояли на своём. В результате крепостнический гнёт в прибалтийских губерниях был более тяжёлым, чем во внутренних губерниях России.

В целях восстановления имений, пострадавших от войны, и обеспечения роста доходов помещики стремились увеличить объём сельскохозяйственной продукции. Как и прежде, они шли по пути экстенсивного земледелия. Для расширения запашки использовался старый испытанный метод: захват крестьянских земель. Большое количество дворов, опустевших во время эпидемии чумы, просто присоединялось к имениям. Бывали случаи, когда крестьян выгоняли даже из деревень и поселяли на такой земле, где прокормиться было крайне сложно.

Крестьянам запрещалось продавать свою продукцию на городских рынках. Они могли продавать её только помещику, который сам назначал цену, конечно, крайне низкую. В то же время помещики, с большой выгодой для себя, продавали крестьянам товары, которые они гораздо дешевле могли бы купить в городе: соль, железо, табак, сельди. Крестьянам запрещалось также заниматься винокурением, которое являлось привилегией помещиков.

Несмотря на гнёт, пассионарные и бунтарские элементы в эстонском народе не переводились. История сохранила память о несгибаемом мужестве и твёрдости мельника Яана из деревни Вохнья. Помещик отобрал у него весь скот, непрерывно увеличивал повинности, заставил его отца поселиться на разорённом дворе, жестоко избивал обоих, топтал ногами, когда отец и сын протестовали против его самодурства, деспотизма, грабежа.

И это был не какой-то единственный и исключительный случай. В одинаковом с Яаном положении были все эстонские крестьяне. Не случайно в одной эстонской песне поётся:

Мельник Яан, не желая мириться с таким положением, неоднократно подавал жалобы на своего помещика в суды и другие учреждения. В 1737 г. Яан приехал в Санкт-Петербург и обратился с жалобами в юстиц-коллегию и даже лично к императрице Анне Иоановне. Отсюда его отправили в Ревель, где выпороли и приговорили к тюремному заключению за то, что он «осмелился приблизиться к высокому трону её величества императрицы» и «подал необоснованную жалобу на своего господина». Но эти репрессии не подавили волю эстонского крестьянина к сопротивлению. Он бежал из тюрьмы через печную трубу и снова явился в Петербург с требованием справедливости и возмещения убытков.

Петербургская юстиц-коллегия, видимо, поражённая настойчивостью эстонского крестьянина, сделала запрос в высшие административные и судебные органы Эстляндии и Лифляндии. Он касался прав помещиков на собственность и имущество крестьян, на обложение их повинностями и применение телесных наказаний. Немцы сразу же не только заняли круговую оборону, но и перешли в наступление. Было составлено официальное разъяснение, которое в 1739 г. лифляндский ландрат барон Розен от имени дворянства довёл до сведения юстиц-коллегии лифляндских и эстляндских дел. В историю оно вошло как «Декларация Розена». В нём утверждалось, что всякое имущество, приобретённое крепостным, принадлежит помещику как accessorium; нельзя не только уменьшить, но даже определить меру исправительных наказаний; следует воспретить приём жалоб от крестьян на помещиков, так как злоупотреблений власти нет и быть не может, ибо разорение крестьян влечёт за собой и разорение помещиков; следовательно, помещик уже в своих интересах не может угнетать и разорять крепостных^{105}. Ответ юстиц-коллегии на это заявление неизвестен. И это неудивительно, ведь серьёзные меры по улучшению положения крестьян в Лифляндии и Эстляндии начнут применяться гораздо позднее, только к концу XVIII столетия, но они, несмотря на оговорку в жалованных грамотах, не пошатнут сколько-нибудь значительно привилегии немецких пришельцев и в конечном итоге обернутся во вред России.

Что касается Яана из Вохнья, то его всё-таки осудили и отправили на поселения. Но таких Яанов в Эстляндии и Лифляндии было, по-видимому, немало. Ведь не на пустом же месте возникли высказывания немцев о том, что у эстонцев скверный национальный характер и что только с помощью крепостного права их можно держать в узде.

Но и крепостное право не помогало. Крестьяне ненавидели своих господ и при всяком удобном случае старались чем-либо отомстить им. Они не считали за зло воровать у немцев, ведь они пришли в Прибалтику как воры и поработители, отобрали землю и превратили коренное население в своих рабов. В судебных делах имеется множество сведений о расправе крестьян над помещиками и мызными служащими.

Столь же страстно ненавидели крестьяне и немецких пасторов, жадность которых вошла у них в поговорку: «Поповской мошны ввек не наполнишь». Барщинные повинности на землях, принадлежащих пасторам, были нисколько не меньше, чем на помещичьих.

Крестьяне, доведённые до отчаяния непосильными поборами, насилием и произволом помещиков, нередко убивали своих мучителей, поджигали их имения, а затем пускались в бега за границу, а из северо-восточных и восточных областей — в русские внутренние губернии. В середине XVIII в. число эстонцев, бежавших в русские губернии, возросло до нескольких тысяч. Русские помещики, а также Печерский и Псковский монастыри, будучи заинтересованы в притоке рабочей силы, не выдавали бежавших крестьян. Никакие жестокие меры и запреты (например, за содействие беглецам у виновного отрезали нос и уши, к розыску беглых привлекали воинские части) не могли остановить бегства крестьян, поскольку не было даже попыток устранить причины побегов. О них можно узнать в эстонских народных песнях. В одной из них — такой текст:

Поскольку побеги удавались и бежавшие крестьяне верили в свою удачу, песня заканчивается оптимистически:

Что же выиграли эстонские и латышские крестьяне при включении Прибалтики в состав России? Во-первых, это дивиденды мира. Будучи в составе Российской империи, Эстляндия и Лифляндия в течение почти двух столетий не становились театром военных действий. Во-вторых, несмотря на немецкий гнёт, нахождение в составе многонационального государства обеспечивало национальное выживание (Россия, в отличие, например, от Германии, сохранила все свои малые народы, их язык и обычаи.) В общем, если бы Иоанн Грозный в ходе Ливонской войны (в целом неудачной для Руси) не способствовал ликвидации Ливонского ордена, а Пётр Первый по результатам Северной войны не присоединил бы Прибалтику, то латышей и эстонцев ожидала бы судьба древнего прибалтийского племени пруссов, которое исчезло в условиях безраздельного господства немецкого элемента^{107}. И, в-третьих, открывалась возможность формирования национальных элит с их последующей интеграцией в общеимперские элиты. Правда, этой возможностью эстонцы и латыши смогут воспользоваться только в результате реформ Александра II по модернизации России. Этим трём положительным моментам противостоял один отрицательный, и притом чрезвычайно весомый фактор. С победой России в Северной войне было ликвидировано шведское господство в Прибалтике, однако исторический враг эстонского и латышского крестьянства никуда не делся, ловко приспособился к новым обстоятельствам и укрепил при попустительстве России свои прежние позиции «победителя» по отношению к эстонцам и латышам. Это позволило прибалтийско-немецкому дворянству в рамках «особого остзейского порядка» проводить политику жёсткого национального гнёта местного населения вплоть до Первой мировой войны, обернувшейся для России и её национальных окраин революционными потрясениями. В ходе трёх революций по разные стороны военно-политического и гражданского противостояния займут своё место также представители эстонцев и латышей. Неприятие ими своего положения выплеснется наружу в слившихся воедино социальном и национальном протестах, чтобы затем идеологически дифференцироваться и выступить в противостоящих друг другу политических явлениях — большевизме и национал-шовинизме.

Приходится констатировать, что Россия вошла в Прибалтику не как безусловный победитель, чётко осознающий свои права и интересы. Так хотел войти в Ливонию Иоанн Грозный, считавший её исторической вотчиной Московской державы. В случае победы никаких привилегий от Иоанна, уничтожившего Ливонский орден, немецкие рыцари, конечно же, не получили бы. Так вошли в Ливонию шведы: они не допустили усиления политических и экономических позиций местной немецкой аристократии, прагматично осуществили редукцию помещичьих имений и в целях увеличения доходов казны приняли меры по улучшению положения эстонских и латышских крестьян.

Уступки Петра прибалтийско-немецкому дворянству можно объяснить многими причинами. Это и прежняя договорённость с польским королём Августом II о передаче ему Эстляндии и Лифляндии (не случайно царь подтвердил привилегию Сигизмунда-Августа), это и необходимость быстрейшего закрепления за Россией Прибалтики, для чего было важно умиротворить местных дворян и горожан. Это и следование прежним традициям, согласно которым Россия в процессе своего территориального расширения никогда не уничтожала и не сгоняла с земель коренные народы, а их элиты, как правило, интегрировала в высшие политические и экономические слои российского общества. Правда, в Прибалтике Россия столкнулась с ситуацией, когда элиту представлял пришлый немецкий элемент, который не только уничтожил элиту коренного населения, но и превратил туземцев в своих рабов, существенно замедлив национальное развитие покорённых народов и формирование национальных элит из числа коренного населения.

Россия интегрировала те элиты, какие были, вместе с их привилегиями и правами. Конечно, можно было бы передать владения немецкого рыцарства и казённые земли русским служилым людям, как это намеревался сделать Иоанн Грозный. Частично это было сделано при Петре Первом. Но в данном случае действовали ограничения, связанные с подтверждёнными самим Петром привилегиями рыцарства, в частности, быть единственными землевладельцами в крае и иметь преимущественное право на аренду казённых имений.

Таким образом, Пётр Первый, хотя и реализовал многовековые стремления России к Балтийскому морю, но одновременно обесценил победу в Северной войне, доставшуюся беспрецедентным перенапряжением народных сил, ибо допустил, чтобы викторией воспользовались немецкие феодалы для укрепления своих позиций в Прибалтике. Это, безусловно, противоречило национальным интересам России, состоящим в прочной привязке Прибалтийского края к России и превращения его в неотъемлемую часть русской цивилизации. Согласившись на сохранение «особого остзейского порядка» в Прибалтике или государства в государстве, Пётр, несмотря на оговорку, заложил мину замедленного действия в фундамент Российской империи.

V.3. Реформаторская деятельность Екатерины II

Ко времени вступления на престол императрицы Екатерины II всё то, к чему стремились в 1710 г. прибалтийско-немецкие привилегированные сословия в Эстляндии и Лифляндии, уже было реальностью.

Дворяне хотели быть единственными землевладельцами, а также единственными арендаторами (посессорами) казённых имений и достигли желаемого. Они составили корпорацию, недоступную ни для каких дворян, кроме коренных, и сделались действительными господами Land (земства). В их руках находились земские суды, полиция и почти неограниченная власть над своими крестьянами. От шведских законов не сохранилось ничего, что ограждало бы крестьянина от произвола владельца. Всё пошло по-старому.

Во второй половине XVIII в. помещики открыли для себя новый способ обогащения. Это переработка зерна на водку, которую разрешалось беспошлинно вывозить во внутренние губернии России. Для крестьян этот вид помещичьего предпринимательства обернулся новой тяжёлой повинностью — «винокуренной барщиной». Крестьяне должны были не только работать на винокурнях, но и на своём гужевом транспорте отвозить готовую продукцию на рынок, нередко на дальние расстояния, например в Петербург. Помещики, не будучи разборчивыми в средствах обогащения, продавали водку и своим крестьянам, часть которых спивалась и нищала.

Вырученные деньги от продажи сельскохозяйственной продукции и водки помещики тратили на постройку особняков, разбивку парков, покупку предметов роскоши. Чтобы поддерживать уровень жизни, приличествующий статусу господ, помещики залезали в долги, закладывали имения, сдавали их в аренду или перепродавали.

В погоне за деньгами, которых обычно не хватало, помещики продолжали массовый захват крестьянских земель, увеличивали количество барщинных дней и размеры крестьянских повинностей. Это оказывало разрушительное влияние на крестьянское хозяйство. Крестьянские земли обрабатывались всё хуже и хуже. Это вело к низким урожаям и частым недородам. Голод был обыденным явлением даже при среднем урожае, а в неурожайные годы и в случае падежа скота он становился массовым явлением.

В городах власть принадлежала немецким бюргерам. Их корпорации были недоступны ни для кого из посторонних, имели своё управление, свои суды, свои старинные вольности. Они уединились и замкнулись в цехах и корпорациях, с тем чтобы выгоды от городского торга и промыслов не перепадали на сторону — не только небюргерам (это было вообще немыслимо и недопустимо), но даже другим цехам.

Stadt и Land (город и земство) всегда старались отмежеваться друг от друга и достигли в этом стремлении максимума возможного. Произошло чёткое разграничение прав. Земство не мешало городу в его пользовании торгом и промыслом. А город не покушался на доходы с частных и казённых имений, пользование которыми являлось привилегий земства.

Однако закрепление за собой городом и земством исключительных прав на доходы через культивирование замкнутости и кастовых преимуществ не способствовало богатству ни бюргеров, ни помещиков. Исключительность и нетерпимость обнаруживали себя как плохие союзники истинного успеха.

В условиях возвращения к временам Сигизмунда Августа крестьяне становились не только ненадёжной рабочей силой, но и беднели. А вместе с ними беднели и помещики.

Не особенно богатели и привилегированные городские сословия. Например, торговля в Риге падала из года в год, и притом настолько сильно, что Екатерина II сразу же при вступлении на престол сочла необходимым вмешаться, чтобы не допустить деградации рижской торговли. Она распорядилась подготовить новый устав о рижской коммерции и подчинить апелляционные дела по Эстляндии и Лифляндии ведомству 2-го департамента сената. В июне 1764 г. она лично побывала в Прибалтийском крае и посетила важнейшие его города: Ревель, Пернов (Пярну), Ригу и Дерпт. До неё ни один из преемников Петра Первого не был ни в Эстляндии, ни в Лифляндии.

Благополучие Прибалтийского края и интересы России требовали воли к переменам со стороны русского правительства и готовности их принять со стороны прибалтийско-немецких помещиков и бюргеров.

Екатерина II подтвердила права и преимущества дворянских и городских сословий в Эстляндии и Лифляндии в том объёме и с теми же оговорками, как это было утверждено Петром Первым. В то же время императрица понимала, что отчуждённость и обособленность окраин не соответствует выгодам и пользе русского государства. Свои взгляды на этот счёт она ясно и твёрдо высказала в Наставлении князю Вяземскому при его вступлении в должность генерал-прокурора. В пункте 9 Наставления она указала, как следует поступать в отношении окраин государства. Вот этот текст: «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями; нарушать оные отрешением всех вдруг непристойно бы было, однако же и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть более нежели ошибка, а можно назвать с достоверностью глупостью. Сии провинции, также и смоленскую, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтобы они обрусели и перестали бы глядеть как волки к лесу. К тому приступ весьма лёгкий, если разумные люди избраны будут начальниками в тех провинциях; когда же Малороссии гетмана не будет, то должно стараться, чтоб и имя гетмана исчезло, не токмо бы персона какая была произведена в оное достоинство»^{108}. Следует обратить внимание на то, что под обрусением Екатерина II понимала унификацию, т.е. адаптацию окраин к правовым, статусным и управленческим нормам, принятым во внутренних российских губерниях.

Важно сказать и о том, что Екатерина не сомневалась в законности территориальных приобретений России. «Ливония или Лифляндия вся исстари к Руси принадлежала»^{109}, — говорила императрица. И эти слова свидетельствуют о том, что она хорошо знала историю борьбы Руси, а затем и России за балтийский берег.

Закономерно, что особое внимание Екатерина уделяла статусу государственного языка на прибалтийской окраине. В одном из рескриптов на имя рижского и ревельского генерал-губернатора Броуна, по поводу ревизии этих губерний графом Воронцовым и князем Долгоруковым, на первый план ставилось наблюдение, «чтобы в училищах тамошних преподаваем был российский язык, яко необходимо нужный и без которого знание и употребление в должности весьма неудобно»^{110}.

Прозорливость Екатерины II тем более достойна внимания, что в середине XVIII в. проблема языка преподавания остро стояла и для России. Русский как язык науки только формировался. Знаком дворянской образованности был французский язык, обязательным признаком учёности считалась латынь. С учреждением Московского университета 12 (25) января 1755 г. и открытием при нём двух гимназий, готовивших дворян и разночинцев к поступлению в университет, помимо французского и латыни языком преподавания становится и немецкий язык, поскольку среди приглашённых профессоров были также ученые из Гёттингена, Вены, Лейпцига, Тюбингена и других университетских городов Германии и Австрии^{111}. Большой заслугой М.В. Ломоносова было создание в младших классах гимназий так называемой «русской школы», то есть с русским языком обучения. По окончании первой ступени — «русской школы» гимназисты направлялись в немецкую или французскую школу. Внедрение русского языка в практику преподавания было продолжено учениками и последователями Ломоносова[42].

В Прибалтийском же крае в последующие после правления Екатерины времена и «наблюдатели», и «наблюдаемые» нашли возможным неудобство, на которое указывала императрица, благополучно обойти, и знание «необходимо нужного» русского языка при «употреблении в должности» не считалось уже обязательным. Такое стало возможным в связи с засильем немцев не только в Прибалтике, но и в Российской империи в целом — немцы занимали важные посты в управлении, армии, науке, образовании и т.д. и успешно отстаивали свои интересы перед русскими по вероисповеданию, но немецкими по крови монархами.

Иначе было при Екатерине II. Иноземцы были беспрекословными исполнителями её воли, в том числе и по управлению Прибалтийским краем. Примером может служить деятельность графа Юрия Юрьевича Броуна[43]. В 1760-х гг., исполняя высочайшее повеление императрицы, он осуществил реформы, направленные на укрепление имперской власти в Прибалтийском крае и упорядочение отношений прибалтийских помещиков с крепостными крестьянами.

Важно отметить, что облегчение положения крепостных крестьян являлось частью широкой либеральной программы реформ, которые Екатерина старалась осуществить в России. В Наказе, составленном императрицей для созванной ею Законодательной комиссии, крестьянский вопрос упоминается наряду с другими проектами, а именно: дать законное обоснование религиозной терпимости, сделать уголовное право более гуманным, открыть пути для частной инициативы в экономической жизни, укрепить путём законов личную свободу дворян, расширить право собственности дворян и городов, усилить роль органов самоуправления отдельных сословий в рамках устройства и развития всей административной системы, полностью провести в жизнь принцип разделения власти при устройстве местного управления и самоуправления.

Екатерина не высказывалась открыто за отмену крепостного права, зная, что дворяне к этому не готовы. Приходилось учитывать и то обстоятельства, что зависимость крепостных от дворян соответствовало существовавшему в то время общественному праву. И чтобы формально освобождённый крестьянин стал действительно свободным, были необходимы постепенные изменения в общественных и экономических отношениях. «Если просто разрушать существующее, ничем его не заменяя, — пишет Виктор Леонтович в своей статье о Екатерине II, — это неизбежно приведёт к его возрождению, но только в гораздо более грубой, упрощённой форме, потому что это будет форма первоначальная, не усовершенствованная временем»^{112}.

Екатерина, размышляя о том, чем заменить существующий порядок вещей в отношениях помещиков и крепостных, придавала первоочередное значение тому, чтобы «состояние сил подвластных облегчать, сколько здравое рассуждение дозволяет». При достижении этой цели она считала возможным и необходимым: обеспечить права собственности крестьян на движимое имущество и личные приобретения, определять повинности в соответствии с силами и возможностям отдельного крестьянина, укрепить за крестьянином пользование предоставленной ему землёй так, чтобы это право приближалось к настоящему праву собственности (пользование землёй до тех пор, пока крестьянин и его потомки её обрабатывают согласно заключённому с помещиком договору за определённую цену или за постепенную выплату того, что соответствует урожаю этой земли)^{113}. Такое видение императрицей возможностей облегчения судьбы крепостных крестьян будет положено в основу реформаторской деятельности Ю. Броуна в Прибалтийском крае.

Свой вклад в решение проблем крепостного состояния в Российской империи внёс и государственный деятель «золотого екатерининского века» Григорий Александрович Потёмкин. Изучая документы следствия по делу Пугачёва, интересуясь не столько главарями, сколько рядовыми участниками, он определил две главные причины восстания: крепостное право и плохое управление инородцами. Под впечатлением этих событий Потёмкин, считавший крепостное право позорным явлением, много внимания уделял расселению населения в приобретённых областях на юге России. В Новороссии, в краях, управлявшихся Потёмкиным, крепостного права практически не было. Об отношении Григория Александровича к крепостному праву можно судить по его действиям, приказам, ордерам, письмам и другим документам. Например, 31 августа 1775 г. в секретном ордере генералу Муромцеву он писал: «Являющимся к вам разного звания помещикам с прошениями о возврате бежавших в бывшую Сечь Запорожскую крестьян, объявить, что как живущие в пределах того войска вступили по Высочайшей воле в военное правление и общество, то и не может ни один из них возвращён быть»^{114}. Примечательно, что переселение в Новороссию, в «тёплую землю», станет к середине XIX в. предметом желаний многих обездоленных эстонских и латышских крестьян.

Следует сказать, что Екатерина II первая среди самодержцев, после включения Прибалтики в состав России, обратила внимание на положение коренного населения края. Поводом для обращения русского правительства к крестьянскому вопросу в Прибалтике стали непрекращавшиеся жалобы крестьян Северной Лифляндии на своих помещиков, а также низкая доходность государственных имений и образование большой задолженности Лифляндии и о-ва Сааремаа по государственным налогам.

Екатерина предложила лифляндскому ландтагу изыскать меры для улучшения крестьянского быта. Дворянство же заявило, что считает крестьянина за самую существенную часть дворянского имущества, и потребовало, чтобы всякий дворянин, обвиняемый в угнетении крестьян, преследовался законом не иначе как за расточительность. Один лишь барон Шульц фон Ашераден в 1761 г. признал за своими крестьянами личные права, а также право наследственного пользования арендой. В тот период он возбудил против себя сильную ненависть лифляндского дворянства. Лишь спустя полстолетия была отдана справедливость поступку этого человека: его портрет был помещён в зале дворянского собрания в Риге^{115}.

В 1765 г. генерал-губернатор Ю. Броун внёс в лифляндский ландтаг предложение, в котором после правдивого изображения положения крестьян были изложены меры для улучшения их быта. Эти меры сводились, в частности, к следующему: не допускать продажи с торгов за границу мужей без жён, жён без мужей, родителей без детей; признать за крестьянином право собственности на все его заработки и приобретённую им самим движимость; определить в точности те случаи, в которых владельцу могло быть разрешено сгонять неисправных хозяев с земли и упразднять крестьянские дворы; положить раз навсегда законный предел вспомогательным повинностям, ограничив в особенности подводную и винокуренную; определить виды и меры наказаний, отменив вовсе забивку в кандалы и арест на продолжительный срок в холодных помещениях. По сути, это было возвращение к шведским крестьянским законам, которые с 1710 г. перестали исполняться немецкими помещиками.

Предложение Броуна вызвало в ландтаге бурный протест. Рыцарство всеми силами отстаивало свои права в духе «декларации Розена». Броун был вынужден пригрозить, что, в случае непринятия строго обязательных мер, сама императрица предпишет дворянству закон. Угроза подействовала, и дворяне приступили к обсуждению предложенных мер. После длительных переговоров были вынесены четыре определения: 1) о праве крестьян свободно распоряжаться своим благоприобретённым или наследственным имуществом, в случае отсутствия долгов; 2) о размере барщины и оброков; 3) о неувеличении этого размера в будущем; 4) о праве крестьян подавать жалобы на своих владельцев.

Все эти определения были переведены на местные языки и вывешены в церквах. Они не изменяли существенно положение крестьян к лучшему, но долго служили единственной правовой основой, регулирующей отношения крестьян и помещиков. Когда же выяснилось, что помещики не выполняют разработанных ими самими определений, Броун в 1777 г. внёс новое предложение в ландтаг, согласно которому помещики должны были разработать механизм соблюдения правил 1765 г. Долгое время это предложение будет оставаться без движения, пока среди лифляндского дворянства не найдутся люди, готовые вступиться за угнетённых крестьян.

Между тем напряжение среди крестьян не спадало. Достаточно было любого повода — и копившаяся столетиями ярость выплёскивалась наружу в крестьянских волнениях. В 1784 г. поводом для волнений в Лифляндии послужило введение подушной подати. Во внутренних губерниях России она была введена ещё при Петре I, но на западные губернии была распространена только в мае 1783 г. Каждый крестьянин мужского пола должен был платить 70 копеек в год, при этом сбор подати возлагался на помещика.

Среди крестьян широко распространилось мнение, что с введением подушной подати они избавятся от власти помещиков и перейдут «под казну», т.е. приобретут статус государственных крестьян, с которым связывали улучшение своего положения. Крестьяне и слышать не хотели о том, что помещик станет сборщиком подати, и хотели платить только уполномоченным государства.

Помещики же стремились использовать подушную подать для увеличения барщины, используя разницу в оплате труда наёмных батраков и барщинных крестьян: батрак получал летом 50 копеек в неделю, а барщинный крестьянин вдвое меньше.

С началом полевых работ весной 1784 г. возмущение крестьян переросло в открытый бунт против помещиков. В июне 1784 г. крестьяне как латышской, так и эстонской части Лифляндии в течение нескольких недель отказывались выполнять барщинные работы и требовали отмены всякой барщины[44]. Помещики, суд и полиция были бессильны и не могли сломить сопротивления крестьян. Один из судей Дерптского уезда писал по этому поводу: «Наши крестьяне и рабы в этой окрестности совсем взбесились; нет более никакого повиновения, и даже в тех местах, куда выезжал нижний земский суд, после его отъезда крестьяне неистовствуют, беснуются ещё больше, чем перед этим … На меня самого мои взбесившиеся рабы напали с большими кольями, так что я совсем не осмеливаюсь возвратиться в своё имение, чтобы присматривать за хозяйством»^{116}.

Среди прибалтийско-немецких помещиков началась паника. Генерал-губернатор Броун вызвал три полка и направил их в центр волнений, отдав приказ безжалостно расстреливать восставших. 4 июля в Ряпина и 18 августа 1784 г. в Карула дело дошло до столкновений крестьян с войсками. Крестьяне с кольями, дубинами и камнями шли на солдат. Те отвечали ружейным огнём.

Русский писатель Д.И. Фонвизин, проезжавший в 1784 г. через Эстляндию и Лифляндию, писал своим родственникам в Петербург: «…Мужики крепко воинским командам сопротивляются и, желая свергнуть с себя рабство, смерть ставят ни во что. Многих из них перестреляли, а раненые не дают перевязывать ран своих, решаясь лучше умереть, нежели возвратиться в рабство… Мужики против господ и господа против них так остервенились, что ищут погибели друг друга»^{117}.

Выступления в Лифляндии были подавлены силой оружия. Бунтари были наказаны шпицрутенами, а затем многие из них были направлены на каторжные работы. Вместе с тем протест, вылившийся в открытый бунт, и последовавшая затем расплата были не совсем напрасными. Правительство, хорошо осознавая риски, связанные с крестьянским вопросом в Прибалтийском крае, потребовало, чтобы помещики не увеличивали повинности по своему усмотрению.

1780-е гг. были не только отмечены крестьянскими волнениями, но и стали временем продолжения екатерининских реформ. Императрица старалась теснее привязать прибалтийские губернии к России через введение общегосударственной системы административного управления, единого суда, единых налогов и пошлин, через уравнение в правах дворян и горожан Прибалтики с соответствующими сословиями во внутренних губерниях России.

Губернская реформа 1775 г. (или учреждение о губерниях) вводилась в России постепенно. Создавалось впечатление, что Екатерина II не торопится преобразовывать управление в Эстляндской и Лифляндской губерниях. Это давало пищу надеждам, что земство и город останутся при своих привилегиях. Хотя Екатерина уже высказалась, что для подъёма Эстляндии и Лифляндии не видит другого средства, кроме введения наместничеств, предпринимались попытки убедить государыню, что привилегированные сословия довольны старинным управлением и не хотят перемен. В период с 1781 по 1783 г. генерал-губернатор Броун делал представления императрице аналогичного содержания. Но Екатерину, как оказалось, было невозможно смутить глухой оппозицией приверженцев средневековых порядков. Она не сделала никаких исключений для Прибалтийского края. Генерал-прокурор князь Вяземский вызвал графа Броуна, своего личного друга, в Петербург и дал ему наставления в отношении введения наместничеств. Поскольку князь Вяземский поспешил принять меры к скорейшему введению наместничеств, прибалтийско-немецкие авторы, в частности Нейендаль, заподозрили в нём врага немцев вообще и лифляндцев в особенности. Более того, Нейендаль высокомерно возмущался тем, что Вяземский желает «сравнять немцев и лифляндцев с русскими». Досталось и Броуну, ведь «этот старый солдат» не воспрепятствовал реализации реформы, так как вообще считал «слепое повиновение высшим нравственным качеством всякого и первым качеством в подчинённом»^{118}. На самом же деле князь Вяземский руководствовался лишь п. 9 Наставления, полученного от императрицы в 1764 г. при назначении его на должность генерал-прокурора для содействия нуждам и пользе государства. Что касается графа Броуна то он, действительно был точным исполнителем воли Екатерины и не терпел, если распоряжения правительства не претворялись в жизнь. Правда, в противном случае он едва ли остался бы на своём месте.

Прежде чем обрусить Прибалтийский край, т.е. ввести наместничества, Екатерина распорядилась в 1782 г. объединить прибалтийские губернии вместе с внутренними русскими губерниями в единой таможенной системе. Эта мера способствовала укреплению экономических связей Прибалтики и российских регионов. Доходы же казны увеличились на 70%. Из них 40–65% уходило на содержание местных учреждений и жалованье чиновникам, остальная часть шла в распоряжение центрального правительства.

Кроме того, манифестом от 3 мая 1783 г. все ленные поместья Прибалтийского края были объявлены собственностью их держателей[45]. Эта мера укрепила помещиков экономически и несколько успокоила в преддверии новых реформ. Одновременно вводилась подушная подать: 1 рубль 20 копеек с горожан (мещан) и 70 копеек — с крестьян. Для учёта душ (налогоплательщиков) стали периодически проводиться ревизии (переписи). Первая такая ревизия была проведена в Эстляндии и Лифляндии в 1782 г. Купцы были обязаны платить налоги в размере одного процента с объявленного ими капитала.

Губернская реформа была распространена и на Прибалтийский край. По высочайшему указу 3 июля 1783 г. были открыты Рижское (Лифляндия) и Ревельское (Эстляндия) наместничества. Таким образом, власть в Эстляндии и Лифляндии подпадала под контроль наместника, и такой порядок управления стал называться наместническим.

В апреле 1785 г. Екатерина II в рамках общей административной реформы обнародовала Жалованную грамоту дворянству. В ней постановлялось, что нельзя отобрать у дворянина его имение без судебного дела и что дворянин имеет право свободно распоряжаться своими имениями, за исключением унаследованных. Тем самым впервые в России была введена частная собственность на землю как привилегия дворянства и устранены последствия революции Иоанна Грозного с практикой «отписать на государя», т.е. конфисковать, земли, принадлежавшие частному собственнику. Были учреждены губернские и уездные дворянские собрания для выбора должностных лиц местной администрации и суда. Для управления сословными делами учреждалась должность предводителя дворянства, созывались дворянские депутатские собрания и создавались опекунские советы. Одновременно ликвидировалась прежняя кастовая замкнутость прибалтийских рыцарств и низшее дворянство становилось равноправным участником ландтага.

В апреле того же 1785 г. была обнародована Жалованная грамота городам, или «городовая грамота». Она явилась важным шагом вперёд, поскольку расширяла право общественного представительства и регламентировала статус городских жителей.

Этот документ определил полномочия новых выборных городских учреждений и расширил круг избирателей. По имущественным и социальным признакам устанавливалось шесть категорий горожан: «настоящие городские обыватели», т.е. владельцы недвижимости из дворян, чиновников и духовенства; купцы трёх гильдий; ремесленники, записанные в цехи; иностранцы и иногородние; именитые граждане; посадские, т.е. все прочие граждане, занимавшиеся промыслом и мелким ремеслом. В городах раз в три года созывалось собрание «градского общества», в которое входили наиболее состоятельные горожане. Постоянно действующим городским органом была «общая градская дума». Судебными выборными учреждениями в городах являлись магистраты^{119}.

Следуя своим взглядам на отношение государства к окраинам, императрица ввела городовое положение и в прибалтийских городах. В результате реформы городского управления были ликвидированы самоуправство магистратской клики и такой порядок вещей, когда отсутствовала свобода промыслов и ремёсел, а чрезмерные выгоды одной части населения (т.е. граждан) оборачивались явным ущербом для другой (неграждан, иностранцев и т.д.). Реформа в городском управлении ввела действительное представительство общины. Как и повсюду в Российской империи, все горожане были разделены по имущественному признаку на шесть разрядов, причём более зажиточные и, следовательно, платящие большие по размеру налоги получали и большие права. Теперь зажиточные русские и эстонские купцы могли стать членами преобразованных гильдий и называться мещанами (бюргерами). По мнению Меркеля, Рига, со своей ганзейской стариной, кончила бы непременно тем, что в конце концов измельчала бы и обеднела, если бы императрица Екатерина II не поспешила на помощь падающему городу с коренной реформой городского управления^{120}. С этой реформой только немногие теряли очень много[46]. И потому представители лагеря немногих отнеслись к ней критически. Вот как противник реформы Нейендаль прокомментировал её результаты: «Новое городовое положение внесло в Ригу множество новых стихий; оно дозволяло каждому записаться в какое угодно сословие, так что если он только платил подать с доходов, то пользовался всеми правами и преимуществами граждан… Тут то появились целые толпы различных личностей, записываясь в то или другое сословие, и число рабочего народа значительно уменьшилось. Почти везде можно было наткнуться на так называемого рижского купца. Последствия этого порядка дел оказались вредными в двух отношениях. Во-первых, гражданское население (т.е. так называемые граждане) потеряло свой вес и почёт, которыми до сих пор пользовалось, и, во-вторых, из превратившихся в граждан крестьян и им подобных образовались ленивцы и ненадёжные люди, даже и разная сволочь».

30 декабря 1785 г. рижский магистрат поднёс на высочайшее имя меморандум, в котором просил о следящих переменах в городовом положении:

1. Сохранить прежнее разделение городового общества на магистрат, большую и малую гильдии, а также прежний порядок в городских собраниях.

2. Членов магистрата избирать не на три года, а на всю жизнь, городского головы вовсе не выбирать.

3. В большую гильдию принимать не всякого, кто капитал объявит, а по рассмотрении его способностей и поведения.

4. Сохранить прежний порядок управления городским имуществом и цеховое устройство.

5. Не учреждать в Риге ни общей, ни шестигласной городской думы.

6. Освободить город от рекрутской повинности: денежной и натуральной^{121}.

Поскольку принятие этих пунктов вступило бы в противоречие с «городовой грамотой» и означало бы отход от принципов окраинной политики императрицы, ходатайство приверженцев средневекового сословного городского управления «было оставлено без уважения». В 1786 г. во исполнение высочайшего повеления городовое положение в Риге было введено без всяких изменений.

Спустя более полувека екатерининскую реформу городского управления высоко оценил Ю. Самарин, считавший, что корпоративные права несовместимы с государственным началом, которое одно способно спасти низшие классы от гнёта высших. В своём труде «История г. Риги» (1852 г.) он так писал о введении в городе императрицей Екатериной II общерусского городового положения: «…в этом акте проявилось окончательно государственное начало во всей полноте его прав….преобразование шло и должно было идти сверху, от самого правительства, ибо задача заключалась …в организации управления на основании новых принципов и в обеспечении класса простых обывателей, не имеющих дотоле никаких прав и, как доказал вековой опыт, никакого повода надеяться на добровольные уступки со стороны граждан (т.е. лиц со статусом граждан). Преобразование Екатерины II могло казаться насильственным, но последствия оправдали его…»^{122}

Одновременно в городах было введено новое полицейское управление и полицейские суды по аналогии с внутренними русскими губерниями. Города были разделены на части и кварталы. За порядком в них следили частные приставы и квартальные надзиратели. Новая полиция была напрямую подчинена наместническому управлению.

В общем, в царствование Екатерины II с реализацией учреждения о губерниях и общего городового положения суды, порядки, учреждения в Эстляндии и Лифляндии стали те же самые, что и на пространстве всей тогдашней России. Чиновники получали жалованье от казны, а суд и администрация ничем не отличались от соответствующих учреждений в других губерниях.

Местные прибалтийско-немецкие элиты были вынуждены временно примириться с реформами Екатерины II. Что касается положения крестьян, то облегчения их участи в период царствования Екатерины не произошло. Напротив, крепостная зависимость значительно усилилась. Это было неизбежным следствием Жалованной грамоты дворянству.

После смерти императрицы в 1796 г. Павел I, по вступлении своём на престол, повелел восстановить управление Эстляндией и Лифляндией в том виде, в каком оно существовало до введения института наместничества в 1783 г. Таким образом, старые порядки в области администрации, судопроизводства, городского управления и рыцарства восстанавливались в прежнем, дореформенном виде. Павел сделал несколько исключений, в частности: взнос податей продолжался по прежде изданным указам, изменения не затронули и ряд присутственных мест — губернское правление и казённую палату с казначейством^{123}. В то же время император распространил на Прибалтику рекрутскую повинность. Военная служба длилась 25 лет и была возложена помещиками на бобылей. Примечательно, что впоследствии военный опыт возвращавшихся домой отставных солдат выдвинет отдельных их представителей в руководители крестьянских волнений в XIX в.

V.4. Регулирование аграрных отношений в Прибалтике при Александре I, борьба сторонников реформ (из числа немцев и русских) за облегчение положения эстляндских и лифляндских крестьян

В рамках проводившихся при Александре I государственных преобразований особое внимание было обращено на положение крестьян в Эстляндии и Лифляндии. По сути, Александр следовал заветам своей великой бабки, взгляды которой он безусловно разделял и, так же как и она, искал компромисс между желаемым и возможным, не проявляя, впрочем, той воли и последовательности при обеспечении интересов России на её окраинах, которые были свойственны Екатерине Великой. При нём было принято крестьянское положение 1804 г., ограничивавшее крепостное право в Прибалтике, и проведены реформы 1816 и 1819 гг., обеспечившие личное освобождение крестьян от крепостной зависимости без закрепления за ними земельных наделов. Из либерального лагеря России было много справедливой критики в адрес этих реформ. Однако в условиях сложившегося остзейского порядка, который Александр не решился «обрусить», даже такие реформы не дались легко их инициаторам и исполнителям. Об этом, в частности, свидетельствуют неотделимые от поражений победы предводителя лифляндского дворянства, ландрата Фридриха (или Фёдора Фёдоровича) Сиверса и председателя рижской ревизионной комиссии, действительного статского советника Александра Ивановича Арсеньева, о которых речь пойдёт позже. Сейчас эти имена забыты. Но когда-то они были очень известны в Прибалтийском крае. «Не гремели они ни славою, — пишет биограф, — ни огромными связями, ни богатством, ни роскошью, но Сивере и Арсеньев были истинно честные люди, которых давай Бог больше всякой стране и всякому государству»^{124}.

Три фактора определили поворот правительства к крестьянскому вопросу в Прибалтике.

Первый фактор — внешнеполитический. Крестьянские волнения на западных границах империи воспринимались как вызов безопасности, особенно в условиях начавшихся наполеоновских войн.

Второй — экономический. Неэффективность барщинного помещичьего хозяйства становилась всё более очевидной. Ввиду резко возросших долгов эстляндских и лифляндских помещиков Александр I был вынужден удовлетворить их просьбу о предоставлении беспроцентной ссуды.

Третий фактор — морально-этический. По мере роста образованности имущих слоев российского общества, включая прибалтийские губернии, а также в условиях влияния идей французских просветителей и Великой французской революции на духовное развитие Европы крепостное право всё более воспринималось как исторический анахронизм, попрание справедливости и прав человека.

Главным препятствием на пути подготовки и проведения крестьянских реформ явилось глухое и упорное сопротивление немецких помещиков, крепко державшихся за свои средневековые привилегии. Это осложняло задачу Александра, поскольку он не считал возможным игнорировать настроения среди немецкого дворянства, пополнявшего в Российской империи корпус военных, администраторов, учёных, специалистов разного профиля и прочно интегрировавшегося в российскую элиту. В то же время, как показывает ход реформ, всегда на службе у государя находились люди (и среди немцев, и среди русских), которые, следуя своим убеждениям, настойчиво защищали права крестьян, не страшась ненависти и козней со стороны «ретроградной» оппозиции, как они сами называли своих противников. Хотя император и поддерживал честную и самоотверженную деятельность этих крестьянских заступников, но поддержка эта имела свои пределы.

Следует сказать, что крепостное право в Прибалтике утвердилось почти на полтора столетия раньше (вторая половина XV в.), чем в России (конец XVI в.). При этом изначально отношения между помещиками и крестьянами в Прибалтике принципиально отличались от таковых в России. Это была власть иностранных пришельцев, установленная силой оружия. Власть победителя-тевтона, осознающего своё цивилизационное превосходство над национально, культурно и ментально чуждым ему коренным населением. Власть тотальная, высокомерная, немилостивая. Здесь, в отличие от России, не могло быть осознания принадлежности к одному народу, единство которого крепилось исторической памятью, одним языком, веками складывавшимися обычаями, традициями, бытом. Здесь не могло быть тех патриархальных отношений между помещиком и крестьянином, между хозяином и работником, которые существовали на Руси и в силу которых в восприятии крестьянина плохому (злому) помещику всегда противостоял хороший (добрый)[47]. Достаточно вспомнить повесть А.С. Пушкина «Дубровский», в которой отец и сын Дубровские предстают как «добрые» и справедливые помещики, в противоположность властному и деспотичному Троекурову. Но и у «злых» помещиков не было хлыста надсмотрщика, понуждающего к непосильному труду на барщине, не было того произвола, приправленного, если говорить словами Ю. Самарина, «безграничным презрением цивилизованного рыцарского племени к отверженному племени холопов». Вынужденное пение девушек во время сбора ягод, «чтоб барской ягоды тайком уста лукавые не ели», А. С. Пушкин в романе «Евгений Онегин» («энциклопедии русской жизни», по выражению В. Белинского) насмешливо относит к «затеям сельской простоты» и, по-видимому, одобряет Онегина за то, что «ярём он барщины старинной оброком лёгким заменил». Конечно, эти поэтические зарисовки не дают исчерпывающих представлений об отношениях между крепостными и помещиками. Ведь тот же Пушкин написал стихотворение «Деревня» и обратился к теме Пугачёвского бунта, показав, что крестьяне далеко не всегда мирились с несправедливыми сторонами своего социально-экономического положения. Однако положение это не усугублялось унизительным подчинением чужаку и завоевателю.

В Прибалтике же социально-экономический гнёт был воедино слит с национальным и достигал таких возмутительных форм, которые вызывали протест также и у самих немцев. Среди немецких критиков крепостного строя в Прибалтике особенно выделяются преподаватели-публицисты Гартлиб Гельвиг Меркель и Иоганн Христоф Петри. Они были вынуждены публиковать свои работы в Германии, поскольку там были более свободные условия для издания книг.

Основным трудом Меркеля стала книга «Латыши, особенно в Лифляндии, в конце философского века» (1796 г.). Своих соплеменников он назвал потерявшими совесть палачами, которые превратили ливонских крестьян в безжизненное орудие своего корыстолюбия. Ужасающее положение, в котором пребывали ливонские крестьяне, сделало их рабски пугливыми и недоверчивыми. Меркель не раз был свидетелем, как «за 30 шагов, проходя мимо помещичьего дома, латышский крестьянин снимает шляпу и приседает (нельзя сказать кланяется) при всяком взгляде на помещика. Потом он крадётся, понурив голову, чтобы поцеловать у него кафтан или ногу. Если тот заговорит с ним, он подозревает при всяком вопросе своекорыстную хитрость и отвечает двусмысленно»^{125}. Однако рабская пугливость вовсе не исключала копившейся столетиями ненависти и отвращения к угнетателям, которые проявлялись даже в мелочах: ненавистным словом «немец» пугали непослушных детей, называли бодливую корову. Меркель не сомневался, что «в случае общего восстания ни одна немецкая нога не уйдёт отсюда». В своих трудах Меркель обосновывал необходимость освобождения крестьян от крепостной зависимости и выступал за тесное единение Прибалтийского края с Россией. За передовые для того времени взгляды по крестьянскому вопросу и русофильскую позицию Александр I наградил состарившегося Меркеля пожизненной пенсией. Остзейцы же (из числа «ретроградов») увидели в нём только «русского льстеца»^{126}.

К числу наиболее известных произведений Петри принадлежит книга «Эстляндия и эстонцы». Петри назвал прибалтийско-немецких помещиков всемогущим сборищем кровопийц, «которые откармливаются, пожирая за обильным столом мясо, кровь и пот крестьян». Петри писал, что крепостное право «ни в одной стране не является таким тяжким и не сопряжено с таким угнетением и мучениями, как в Эстляндии. Лица, побывавшие в Африке и Америке, утверждают, что даже самое страшное негритянское рабство не отличатся большей жестокостью и варварством, чем здесь, в этой стране»^{127}. Комментируя крестьянские волнения, Петри заявлял, что эстонцы вполне созрели для свободы, и требовал их полного освобождения от гнёта помещиков.

Взгляды Меркеля и Петри не были чужды и должностным лицам в Эстляндии и Лифляндии, в частности ландрату Сиверсу и его соратникам — ландратам Меллину и Герсдорфу. Гуманное направление их мировоззрения, вылившееся в желание способствовать улучшению быта крестьян, сложилось на основе сравнения неблагоприятного положения эстонцев и латышей с идеальными воззрениями философии тогдашнего времени о достоинстве и счастье человека. Обращение старого Меллина, приверженца Вольтера и Руссо, к своему сыну графу Августу Людвигу Меллину передаёт настроения среди просвещённой части прибалтийско-немецкого дворянства. А старый Меллин говаривал молодому следующее: «Дитя моё, отдадим добровольно нашим кормильцам крестьянам те права, которые мы со временем вынуждены будем отдать; придёт же время, когда это окажется необходимым, иначе пришлось бы отчаяться в божеской справедливости»^{128}.

На ландтаге 1803 г., благодаря усилиям и красноречию «старого дуба» Сиверса, сумевшего уговорить пассивную часть помещиков, были приняты первые крестьянские законы (или крестьянское положение) в Лифляндии. Хотя они были подготовлены по настоянию центрального правительства в специально созданном в Петербурге комитете из высокопоставленных государственных чиновников и представителей лифляндского рыцарства (или лифляндском комитете), победа либеральной партии в ландтаге над «ретроградной» далась не без борьбы и создала для Сиверса и его активных сторонников много врагов. Меллин младший, участвовавший в этой борьбе, так объяснял свою позицию: я ландрат (земский советник), а не адельсрат (дворянский советник). Такой подход, безусловно, встретил бы одобрение старого графа Меллина — просвещённого филантропа. Активные же защитники рыцарских привилегий, уязвлённые наступлением на их «исторические права», насторожились и ощетинились.

Между тем в 1804 г. Александр I утвердил крестьянские законы для Лифляндии и Эстляндии. Они предусматривали льготы главным образом для крестьян-дворохозяев и оставляли без внимания более многочисленный слой безземельных батраков и бобылей, совмещавших батрачество и содержание себя работой на ничтожном клочке земли. Что касается крестьянина-дворохозяина, то он приобретал право собственности на движимое имущество (определённое количество рабочего скота, орудия труда, все постройки, огороды, семенное зерно и т.д.). Он мог передать свой двор по наследству, был избавлен от телесных наказаний, его нельзя было отдать в рекруты. Формально за ними признавалось даже право покупки земли.

Был учреждён волостной суд из трёх человек во главе с помещиком. Один из судей назначался помещиком, другой выбирался дворохозяевами, третий — батраками.

В приходском суде, занимавшемся разбором жалоб крестьян, председательствовал помещик, а три заседателя избирались крестьянами.

Помещик имел право направлять бобылей батраками к крестьянам-дворохозяевам, посылать их на работу в имения или отпускать на заработки в город за соответствующий оброк. Дворовых крестьян помещик мог дарить, передавать по наследству и продавать. В отношении дворовых и крестьян-барщинников помещик имел право применять телесные наказания — до 15 палочных ударов. Более тяжёлые наказания требовали решения крестьянских судов.

Крестьянский закон затронул и главный нерв аграрных отношений: крестьянские повинности. Их надлежало устанавливать в зависимости от размеров и качества земли, как это было принято ещё при шведах. В целях обеспечения справедливости при определении крестьянских повинностей были созданы ревизионные комиссии. Поскольку реализация закона шла медленно, а ревизионные комиссии, если и работали, то крайне вяло и нерешительно, то в народе стали возникать толки об обмане, об укрывательстве чиновниками, помещиками и пасторами царской бумаги, содержание которой увязывалось крестьянами со своими давними мечтами, выходившими за пределы дарованных льгот. В результате, вопреки ожиданиям, крестьянские законы только усилили волнения среди эстонцев и латышей. Они выплеснулись наружу при принятии так называемых вакенбухов, т.е. документов, вводившихся ещё при шведах и фиксировавших размер повинностей. Помещики, чтобы увеличить размер повинностей, нередко шли на обман, завышая качество и количество земли. Председатель рижской ревизионной комиссии А.И. Арсеньев квалифицировал обмер земель в Лифляндии как «чистое шарлатанство», а оценку земель как «педантичный обман». В результате при проведении закона в жизнь барщина не сократилась. В народе говорили: «Не следует нам брать ни вакенбухов, ни выбирать судей. Государь этого не хочет, вакенбухи-то не от государя идут и не то в них написано, что Государем обещано». В некоторых уездах, преимущественно в Рижском и Дерптском, крестьяне действительно отказались принимать новые вакенбухи. Гражданское начальство тотчас же прибегло к военной силе, начались усмирения, присылка казаков и пр. Тем не менее волнения по деревням не утихали с августа по конец октября 1805 г., вспыхивая то в одном, то в другом месте. В противостоянии с регулярными войсками погиб один из крестьянских вождей оясооский барщинник Харми Эварт — по определению местных властей, человек с «подлинно пугачёвской душой».

В этот трудный для властей период на сцену снова выступил ландрат Сивере. Разъезжая без устали из деревни в деревню и неутомимо толкуя смысл нового положения, он успокоил крестьян и показал центральному правительству всю «неуместность строгих мер против возникших недоразумений». Примечательно, что, как только крестьяне Венденского уезда, где вёл разъяснительную работу Сивере, поняли, что регулирование повинностей и вакенбухи исходят действительно от Государя, а не от немецких помещиков, которым они не доверяли, почва для конфликта сразу исчезла. Сам факт распространения на эстонцев и латышей имперской власти воспринимался ими как перспектива освобождения из-под ненавистного немецкого владычества и мирил их с обременительными повинностями, которые до этого являлись причиной волнений. То есть налицо была тяга к «обрусению» в екатерининском понимании: к верховенству государственных начал над правовой гегемонии немецкого меньшинства. По свидетельству председателя вольмарской ревизионной комиссии, везде и все крестьяне говорили одно: пусть нам будет хуже, но по воле государя. В подтверждение искренности таких заявлений вольмарскии председатель комиссии приводит следующий случай: когда помещик Лилиенфельд из гуманных соображений предложил крестьянам более выгодный, чем зафиксированный в вакенбухах, контракт, те отказались, заявив, что хотят исполнить волю Государя, даже если бы их положение стало хуже нынешнего. Такой ответ, по-видимому, растрогал председателя ревизионной комиссии. В своём донесении начальству в Петербург он, несмотря на крестьянские волнения, писал: «Народ вообще разумен и добр, но угнетён…»^{129}

Следует сказать, что благородное, деятельное и бескомпромиссное заступничество за угнетённых крестьян со стороны высокопоставленных представителей прибалтийско-немецкого дворянства было по достоинству оценено Александром I. В случае с Сиверсом император отменил распоряжение тогдашнего генерал-губернатора графа Буксгевдена об отстранении Сиверса от должности главного церковного старосты, отдал ему в аренду одно из курляндских казённых имений, пожаловал кавалером св. Анны 1-й степени и назначил курляндским гражданским губернатором. Этот поток монаршей милости, излившийся на Сиверса, произвёл сильное впечатление в прибалтийских губерниях и затронул чувствительную струну в душах честолюбивых немецких рыцарей. С тех пор, как свидетельствует в своих записках граф Меллин, нередко случалось, что записные угнетатели крестьян и «ретрограды» притворялись либеральными друзьями крестьян, лишь бы только получить орден.

То, при каких обстоятельствах умер Сиверс, характеризует его так же, как и прожитая жизнь. По свидетельству современников, это был человек необыкновенно пылкий, резкий в выражениях, неспособный смущаться препятствиями, но вместе с тем человек вполне честный, отъявленный враг всякой «фальши» и «рассчитанного двумыслия», не стеснявшийся при всех говорить в глаза правду. Вспыльчивость соединялась в нём с благородством души. Так вот, как рассказывает в своей книге граф Меллин^{130}, во время ревизии в одной из губерний Сиверс вскрыл значительные злоупотребления. Виновные, видя совершенную невозможность подкупить Сиверса, подсыпали ему яду. Хотя своевременно принятые меры предупредили скоропостижную смерть, Сиверс так и не смог вполне оправиться от отравления и умер 25 декабря 1823 г., на 77-м году жизни.

Соратник Сиверса граф Меллин, своим заступничеством за крестьян возбудивший против себя ненависть «ретроградной» партии, также пользовался поддержкой и благоволением императора. В 1814 г. он был, по высочайшему повелению, назначен членом рижского отделения лифляндского комитета по крестьянским делам. Защищая дело крестьян, он снова показал себя как земский, а не дворянский советник. Например, в вопросе по развёрстке взносов при постройке церквей он настаивал, чтобы крестьяне занимались лишь подвозкой материалов, а в вопросе об издержках по снаряжению рекрутов он требовал, чтобы все расходы падали прямо на дворянство, а не на крестьян, несущих личную воинскую повинность. Реакция представителей дворянского сословия не заставила себя ждать. Меллин был объявлен врагом дворянства и изменником корпорационных привилегий. Ландтаг 1815 г. резко обвинил Меллина в том, что он вместо защиты дворянских прав хочет обременить лишь дворянство новыми расходами. В результате неравной борьбы Меллин был вынужден отказаться от должности ландрата, которую занимал в течение 21 года, а также от должности члена крестьянского комитета. Хотя Александр I не вмешивался во внутренние дела прибалтийского дворянства, своё отношение к произошедшему он всё-таки выразил, наградив Меллина за оказанные услуги Прибалтийскому краю табакеркою и пенсией в 1000 рублей в год. Кроме того, он оставил должность дворянского члена в крестьянском комитете, которую занимал Меллин, вакантною, не утвердив кандидатуры, предложенные из стана противников Меллина и приверженцев исторического права^{131}.

По воле Государя в мае 1805 г. на должность председателя рижской ревизионной комиссии был назначен действительный статский советник Александр Иванович Арсеньев. Он нисколько не уступал просвещённым и честным представителям немецкого дворянства в ревностном исполнении служебного долга и имеет не меньшие заслуги в деле облегчения положения прибалтийских крестьян. Если Сиверс и Меллин способствовали подготовке и принятию Крестьянского положения 1804 г., то Арсеньев внёс значительный вклад в его реализацию и усовершенствование.

При вступлении в должность Арсеньев узнал, что его предшественник генерал-майор Веригин при раздаче вакенбухов едва не был убит крестьянами и спасся только благодаря быстрому прибытию военной команды. Заподозрив, что такое ожесточение кроется в несовершенстве самих вакенбухов, составленных по шведской таксе, он во всех подробностях изучил шведскую таксационную систему (поземельную и податную). В результате он пришёл к выводу, что многие ссылки на шведское законодательство неверны и что многие принципиально важные постановления шведского правительства или совершенно забыты, или преднамеренно скрыты. В своём донесении в Петербург министру внутренних дел графу Кочубею Арсеньев сообщил, что комитет, разрабатывавший лифляндское крестьянское положение, упустил из виду целую страницу шведского законодательства, благоприятную для крестьян. «Если держаться шведской таксы, — заключил Арсеньев, — то следует держаться её во всей её силе».

Затем Арсеньев совершил поездку по деревням Лифляндии. Свои наблюдения он изложил в докладных записках министру внутренних дел графу Кочубею. Эти записки являются ценнейшим свидетельством тогдашней жизни эстонских и латышских крестьян в Лифляндии.

Прежде всего, Арсеньева удивила малочисленность сельского населения при огромности поместий. На 20–30 тысячах десятин едва насчитывалось 500–600 душ. При этом пропорция между взрослыми и малолетними (т.е. между взрослыми или тягловыми рабочими, с одной стороны, и нетягловыми, с другой) отличалась от таковой в России. Так, в России тягловые рабочие составляли 2/5 всего населения, а у добрых помещиков, у однодворцев и во многих казённых селениях — даже 1/2, что указывало на высокую рождаемость и как следствие этого большое число малолетних. В Лифляндии же число тягловых превышало число малолетних и иногда доходило до 3/5 населения. Такое положение дел Арсеньев объясняет коренным притеснением, мешающим народу умножаться при таком множестве земли и способов к пропитанию.

В связи с этим Арсеньев особо указывал на бедственное состояние батраков, погружённых, как он писал Кочубею, в глубину нищеты, да ещё нищеты страдательной, измученной работами. Зато, не редкость, продолжает Арсеньев, увидеть девку лет семидесяти и седых холостяков, ибо «народ распложается по мере безопасности пропитания детей, а здесь есть нечего и народ принуждён монашествовать».

Донесения аналогичного содержания направлял Кочубею и Сиверс. Вот его слова: «Главнейшую причину малолюдства в Лифляндской губернии должно приписать бедному состоянию батраков, которые век свой, с жёнами и детьми, голод терпели и в нужде страдали, хотя они все работы как на помещика, так и на хозяина (т.е. крестьянина-дворохозяина) отправляли. Голод и нужда принуждали их бежать в соседние губернии, и оттого Курляндская, Литовская и Псковские губернии наполнены лифляндскими крестьянами, даже и в Швецию многие бежали, на лодках переплавляясь через море. Теперь значительно улучшилось состояние крестьян-хозяев, но бесконечно ухудшилась горькая участь батраков»^{132}.

В 1806 г., когда в рижской ревизионной комиссии председательствовал Арсеньев, в Лифляндской губернии насчитывалось не более двадцати пяти тысяч крестьян-хозяев, а число батраков доходило до трёхсот тысяч человек. В своих многочисленных докладах министру Арсеньев ходатайствовал, чтобы правительство, улучшив быт лифляндских крестьян-хозяев, не медлило с улучшением быта и крестьян-батраков.

Важно отметить, что для обоснования такого ходатайства не нужно было никаких уловок, никакого сгущения красок. Нужно было просто говорить правду. И эта правда в подробном и обстоятельном изложении Арсеньева потрясает.

В своих записках, многие из которых представляли собой обширные и многосторонние доклады, Арсеньев фиксирует расслоение внутри крестьянского сословия, противопоставившего крестьянина-хозяина и батрака, и анализирует отношения между помещиками и крестьянами сквозь призму такого расслоения.

Крестьянин-хозяин имеет часть господского поместья, отмежёванного и отданного ему во владение. Он называется гакнером, полугакнером и т.д. в зависимости от размера участка. Батрак же ничего не имеет, в отдельных местностях крестьянин-дворохозяин отводит ему крошечный клочок земли, с которого он должен себя содержать.

Хозяин и батраки живут в одном большом строении, большую часть которого занимает хозяин с семьёй. Батраки ютятся в чёрной избе, отделённой глухой стеной от хозяйских покоев. Например, в холопьей избе у гакнера помещалось 20 человек, не считая детей. Они скучены без всякого различия пола, мужья и жёны, девушки и парни.

Хозяин, являясь крепостным своего господина, в то же время выступает главой и повелителем на отведённой ему земле. Он решает, кого из батраков направить на барщину, остальные же все работают на него. На барщину он стремится послать худших работников, оставляя лучших себе, из-за чего между барином и хозяином возникают беспрестанные распри. При этом барщина для батрака — отдых, если сравнивать её с работой на хозяина, которой нет ни меры, ни пределов. Жена, дети хозяина мучают его или посылками, или работою, или побоями. Он слышит только брань и попрёки. Если положение холостого батрака сравнительно сносно, то женатого — самое отчаянное. Особенно страдали дети батраков, которые, подросши, становились игрушкой хозяйских детей, терпели побои своих несчастных, выбивающихся из сил матерей, являлись причиной скорби и слёз горемычных родителей, переживавших за их будущее. Арсеньев указывает на множество случаев, когда хозяева выгоняли малых и осиротевших детей, не хотели их кормить. В результате некоторые из них умирали с голоду.

Из собранных справок Арсеньев установил, что батраки, за 365-дневную и ночную работу, получают крайне скудное пропитание и крайне жалкую одежду. Участь их до того несчастна, что, как бы они ни трудились, им никогда не выбраться из бедственного состояния. По этой причине многие из батраков не женились. Они стремились попасть в милость к жене хозяина. И после смерти мужа старуха, прельщённая работником, выходила за него замуж и делала хозяином.

Арсеньев не уставал убеждать правительство, что в целях утверждения благосостояния народа предметом законодательства должны быть батраки. В их поступках и поведении он видел, прежде всего, проявления того, как они стеснены и как вредно такое рабство для государства.

Арсеньев был свидетелем, как ранним утром работники конные и пешие приходят на барскую мызу, чтобы остаться на всю неделю. Обычно это толпа из ста или двухсот человек, разного возраста и пола. Это оборванные, запачканные, испитые люди, вынужденные бродить, как цыгане, без жилья и крова, укрываться от непогоды в хлевах и сараях, а от холода зимой — в ригах, поскольку для них не предусмотрено никакого помещения. Они должны приходить со своим хлебом и своим кормом для лошадей. Некоторые помещики отпускают харчи от себя. Это даёт повод работникам требовать того же и от своих врагов — крестьян-хозяев.

Нужда и голод учат красть. Батраки пробираются на барскую кухню, в огороды, где приворовывают хлебца и разные плохо лежащие вещи. Таким путём некоторым удаётся нажить лошадь или корову.

Утром староста или кубайс выгоняет батраков на разные работы и следит, чтобы барщина отправлялась исправно. Но батраки не спешат, зная: сделаешь одну работу, дадут другую. Помещик в наказание увеличивает работу, а батрак лукавит и увиливает, стараясь работать для виду. Староста бегает с плетью или палкой, бьёт то того, то другого. Битый берётся за работу, а небитый отлынивает. Примечательно, что староста и приказчик научились извлекать наживу из своего положения надсмотрщика даже среди практически неимущих. Тех, кто ублажил их подарком, они щадили. И, напротив, налегали на тех, кто пришёл с пустыми руками. Прийти же с подарком можно было не иначе, как отняв кусок хлеба у своего ребёнка.

В своих донесениях министру Арсеньев не только подробно описывал быт батраков и излагал невыгоды обязательной барщины, но и делал предложения по улучшению ситуации в Прибалтийском крае. В конечном итоге он представил графу Кочубею полный проект переделки крестьянского положения 1804 г. В основу проекта было положено три общих положения.

Во-первых, по закону совести и правды, человек, ничего не получающий, не обязан ничего уделять из своей собственности тому, кто ничего ему не даёт. Отсюда делался вывод, что нет правомерного основания дозволять помещику распоряжаться рабочими силами сельского пролетариата, т.е. батраков.

Во-вторых, правительство в праве требовать от помещика, чтобы он обеспечил средства к безбедному существованию не одному какому-либо классу, а всем крестьянам, прикреплённым к его имению. Эту обязанность он должен исполнять отводом поземельного надела в определённом размере.

В-третьих, все крестьяне, приписанные к одному имению, имеют право на получение одинакового надела, за который должны отбывать одинаковую повинность^{133}.

Для уравнения в наделе и повинностях крестьян между собой (хозяев и батраков без различия) Арсеньев предлагал принять за единицу тягло, под которым понимал взрослого женатого или могущего жениться работника. С каждого тягла и отведённого на него от восьми до шестнадцати десятин земли полагалось работать на помещика два дня в неделю, или 104 дня в году.

По сути, Арсеньев выступал за перенос в Лифляндию великорусской системы развёрстки земли и повинностей[48]. Хотя Арсеньев, согласно его критикам, упустил из виду, что тягло в великорусских губерниях было неразрывно связано с общинной формой землевладения и потому его было практически невозможно применить к установившейся в Лифляндии форме личного, наследственного владения, всё же многие из лифляндских помещиков (например, Криднер, Гапзель, граф Миних) выступили сторонниками проекта о введении тяглового надела.

Министр внутренних дел вынес проект Арсеньева на обсуждение лифляндского комитета, который не останавливал свою деятельность вплоть до окончательного введения в Лифляндии и Эстляндии крестьянского положения 1804 г. 6 сентября 1805 г. комитет, на заседании которого лично присутствовал отпросившийся в Петербург Арсеньев, не принял предложенный проект, посчитав неудобным отступление от положений, которые уже были высочайше утверждены. При этом комитет указал на то, что целью крестьянского положения было только уничтожение злоупотреблений, а не введение чего-либо совершенно нового.

В то же время комитет обратил внимание на то, что параграф 18 положения допускает определённый простор для деятельности ревизионных комиссий, которые могут рассматривать и определять способы надёжного и достаточного содержания батраков в соответствии со сложившимся порядком вещей на каждой мызе (т.е. назначение на содержание батраков денежной платы и одежды или земли).

Хотя проект был отклонён и положение батраков осталось прежним, Арсеньев не сложил рук. Со ссылкой на параграф 18 положения он разработал устав о содержании батраков и ввёл его в Рижском уезде. По этому уставу хозяевам в многоземельных местностях вменялось в обязанность выделять батракам из своего надела определённое количество пахотной земли, а в местностях, где отвод земли из хозяйских участков был невозможен, вознаграждать батраков за их труд харчами, одеждой и жалованьем.

Устав Арсеньева был поддержан и другими председателями ревизионных комиссий. В результате он постепенно распространился на всю Лифляндию, немного облегчив положение батраков.

В ходе изучения отношений между помещиками и крестьянами, которые проявлялись в составлявшихся новых вакенбухах, Арсеньев наталкивался на новые вопросы и, пытаясь решить их, выступал с новыми распоряжениями, регулирующими повинности в интересах крестьян. Многие из них, касавшиеся, например, таких видов повинностей, как винокуренная, льняной пряжи, издельная, не могли нравиться помещикам. Так что своей деятельностью Арсеньев не только снискал себе уважение в крае, но и, как и Сиверс, нажил себе кучу врагов. По настоянию прибалтийских помещиков он был отозван в Петербург.

После принятия крестьянских законов 1804 г. помещики стали задумываться о продолжении реформ, но сообразно своим интересам. Положение 1804 г., несмотря на многие его несовершенства, всё же ограждало крестьян от притеснений и чётко определяло их права и обязанности. Тем не менее крестьяне не могли выбирать себе занятия сообразно своим способностям и наклонностям, поскольку оставались прикреплёнными к месту своего рождения, к неизменным барщинным работам. Такое положение дел перестало устраивать и помещиков, ибо они были вынуждены довольствоваться работой весьма посредственной, производимой небрежно с помощью плохих орудий труда и лошадей, превратившихся в заезженных кляч. Это ставило преграды рачительной обработке земли и рациональному ведению хозяйства в соответствии с опытом Германии, с которым прибалтийские помещики уже познакомились. Появляются статьи (например, статья г. Меркеля), в которых доказывается, что труд свободных крестьян намного производительнее барщинного труда крепостных. Некоторые наиболее предприимчивые помещики даже пошли в своих имениях на рационализацию сельскохозяйственного производства в соответствии с достижениями современной науки и шире стали использовать труд наёмных рабочих, которых наделяли участком земли.

Поэтому спустя несколько лет после утверждения положения 1804 г. дворянство стало хлопотать о его преобразовании на новых началах. Весной 1811 г. эстляндское дворянство первым заявило правительству о своём согласии освободить крестьян от крепостной зависимости при условии сохранения за собой владения землёй на полном праве собственности. При этом единственной основой отношений землевладельцев и лично свободных крестьян должно было стать обоюдное соглашение между ними. Это-то предложение и было принято за основу при составлении новых крестьянских законов. В окончательном варианте Александр I утвердил их для Эстлявдии 23 мая 1816 г., а для Лифляндии — 26 марта 1819 г.

Крестьянин получал личную свободу и фамилию (до этого времени крестьян называли по месту жительства или по имени отца). В то же время освобождение от крепостной зависимости произошло без земли, и это обесценило дарованную свободу, делало её в отсутствие экономического фундамента условной.

Вся крестьянская земля объявлялась полной собственностью помещика. Крестьяне утрачивали всякое право на неё. Вакенбухи, несмотря на сохранение барщины, заменялись «свободным» соглашением между помещиком и крестьянином. Такое соглашение не регулировалось никакими установленными законом правилами. И это-то ставило крестьян в гораздо большую зависимость от землевладельцев, чем в прежние времена. Они превращались в арендаторов земли по цене и на условиях, которые диктовал помещик.

Кроме того, крестьяне, становясь лично свободными, теряли право на поддержку и пособия со стороны помещиков. Те теперь относились к своим бывшим крестьянам как лицам совершенно посторонним, но в то же время сохраняли огромное влияние на весь ход крестьянских дел.

Согласно новым законам, крестьянин мог заниматься только земледелием и был ограничен в выборе места жительства. Получение паспорта зависело от решения помещика.

В имениях было создано крестьянское самоуправление — волостная община. В Эстляндии во главе общины стоял выбранный из числа дворохозяев старшина, в Лифляндии — двое старшин. Их назначение, деятельность и решения находились под контролем помещиков, которые по-прежнему господствовали во всех судебных инстанциях. В их руках осталась полицейская власть и весьма широкие средства принуждения крестьян, включая право домашней расправы.

В то же время взимание государственных податей, выполнение общественных повинностей, рекрутский набор, содержание нетрудоспособных и т.д. теперь перешли от помещика к волостному правлению.

Законы претворялись в жизнь постепенно. Освобождение, распространявшееся на крестьян от одной группы к другой, растянулось до 1826 г. Право передвижения в пределах губернии (с разрешения помещика и волостного суда) эстляндские крестьяне получили в 1831 г., а лифляндские — в 1832 г. Выселение из пределов губерний было запрещено вовсе, за исключением отдельных случаев, по которым разрешение выдавалось ландратской коллегией. Это запрещение было связано с тем, что во внутренних губерниях ещё существовало крепостное право. Поэтому ввиду неодинаковости гражданских отношений, определяющих положение крестьян по всей России, правительство запретило вольные переходы прибалтийских крестьян за пределы края впредь до особого высочайшего повеления.

Следствием новых крестьянских законов было обеднение крестьян и недовольство своим положением, которое воспринималось как не соответствующее статусу вольного человека.

И на этот раз теперь уже при принятии арендных договоров крестьяне оказывали сопротивление, ведь в этих договорах предусматривалось выполнение прежних крепостнических повинностей. Снова были вызваны воинские части как средство убеждения «строптивых». Многих крестьян как «подстрекателей» и «злоумышленников» (среди них были и бывшие отставные солдаты) публично наказывали, выселяли из дворов и отдавали под суд с последующей отправкой части арестованных на каторгу. Таким образом с помощью понуждения формально свободных крестьян к принятию арендных договоров имения обеспечивались дешёвой рабочей силой.

Следует сказать, что в России дворянская оппозиция Александру I, известная впоследствии как «декабристы», крайне критически воспринимала господство немецкого элемента в Прибалтийском крае и была целиком на стороне эстонцев и латышей, беспощадно угнетаемых прибалтийскими помещиками.

Вильгельм Кюхельбекер, проведший детство в Авинурме и Виру, опубликовал в 1824 г. историческую повесть «Адо», в которой описал совместную борьбу эстонцев и русских против крестоносцев в первой половине XIII в.

Писатель-декабрист А. Бестужев (Марлинский) оставил свои впечатления от путешествия в Ревель в вышедшей в свет в 1821 г. публикации «Поездка в Ревель». Остзейский порядок он охарактеризовал так: «Вечные празднества царили в городах и замках, вечные слёзы — в деревне».

Другой писатель-декабрист Н. Бестужев характеризует немецких рыцарей как захватчиков, разоблачает лживость теорий культуртрегерства. В повести «Гуго фон Брахт» (1823 г.) он показал непримиримую борьбу эстонцев против рыцарей.

Примечательно, что П. Пестель в своём проекте конституции «Русская Правда» требовал не только окончательного искоренения крепостничества в России, включая прибалтийские губернии, но и настаивал на ликвидации в Прибалтике власти пришлого немецкого дворянства.

Через двадцать с лишним лет Ю. Самарин в своих «Письмах из Риги» (датированы маем и июнем 1848 г.) потребует от правительства коренной реформы в Прибалтийском крае, поскольку по его глубокому убеждению, вынесенному из изучения балтийского вопроса, современное устройство Прибалтийского края противоречит началам государственности, достоинству и выгодам России и правильно понятым интересам самого края. Не будь поддержки русской власти, считал Ю. Самарин, этот порядок с его привкусом сословности и плутовства высших классов в ущерб низшим рухнул бы немедленно от собственной ветхости и обременительной многосложности.

Достижение законного порядка, основанного на справедливости и вытекающего из условий российского исторического развития, Самарин видел на путях реформ. Для него коренная реформа в Прибалтийском крае, которая, по сути, предполагала восстановление екатерининской политики обрусения окраин и снятие формальных ограничений верховной власти, была неразлучна с освобождением крестьян. Из своего балтийского опыта он, так же как и Арсеньев, вынес убеждение, что прочная земельная реформа может быть осуществлена только при условии восстановления исторического права крестьян на землю и наделения освобождённых крестьян землёй. Эту задачу он рассматривает как главный вопрос не только прибалтийской, но и в целом русской жизни.

С этих позиций Самарин дал оценку крестьянских законов 1804 г. и 1816–1819 гг. в Лифляндии и Эстляндии в специально подготовленной для одного из остзейских комитетов записке по истории уничтожения крепостного состояния в Лифляндии.

Самарин исходит из того, что освобождение сельского сословия не может быть делом свободного соглашения между дворянством и народом. Верховная власть должна заступиться за народ и вынудить у помещиков признание его прав. Вначале при разрешении этого вопроса в Лифляндии правительство, считает Самарин, шло правильным путём. Разрабатывая и принимая крестьянское положение 1804 г., верховная власть понимала, что для крестьянина ценна не отвлечённая свобода, а его право на землю, которую он обрабатывал при крепостном праве, и это право за ним законодательно признавало. В крестьянских же законах 1816–1819 гг. верховная власть изменила своей заступнической миссии, и эстляндское и лифляндское «расчётливое дворянство» сумело вместе с провозглашением полной свободы крестьян добиться от высшей власти признания за ним прав на крестьянскую землю. В результате был нарушен принцип о нераздельности крестьянина с землёй, которому предшествующее законодательство (по крайней мере, в отношении крестьян-дворохозяев) всегда следовало и которое лежало в основании всего сельского быта. Теперь свободный договор между дворянином-землевладельцем и освобождённым крестьянином в сущности лишь освещает подневольное положение последнего. Далее Самарин делает вывод: правительство должно вернуться к основам своей прежней законодательной работы в интересах крестьянства, т.е. признать право крестьянина на землю и восстановить его связь с землёй^{134}.

Эти рекомендации Ю. Самарина не были востребованы многие десятилетия, поскольку «расчётливое» прибалтийско-немецкое дворянство при попустительстве верховной власти оказалось в долгосрочной перспективе всё-таки чрезвычайно нерасчётливым: отказав крестьянину в праве на землю, оно дало зелёный свет революционной России и её революционным окраинам, т.е. развитию тех процессов, против которых восставал Самарин и которые являлись предметом его спора с Герценом.

V.5. Социально-экономические и культурные процессы в пореформенных Эстляндии и Лифляндии (первая половина XIX в.)

Безземельное освобождение крестьян не уничтожило сразу барщинную систему хозяйства. В силу инерции помещики ещё какое-то время вели хозяйство по старинке, то есть использовали принудительный труд крестьян, которые обрабатывали помещичьи поля своим тяглом (измученным рабочим скотом) и своим инвентарём (убогими орудиями труда). В этих условиях снижалась урожайность и, как следствие, росла задолженность имений с последующей сменой собственника.

В то же время безземельное освобождение крестьян явилось фактором первоначального накопления капитала и формирования нового типа землевладельца: помещика-предпринимателя. Предприимчивые помещики переводили свои имения на капиталистические методы хозяйствования. Это предполагало отказ от отработок, переход к наёмному труду, приобретение более совершенных орудий труда, использование достижений сельскохозяйственной науки.

Переход к наёмному труду означал отделение непосредственного производителя от средств производства, которые сосредотачивались в руках помещиков и зажиточных крестьян-дворохозяев и превращались в капитал.

На этом фоне происходит быстрое расслоение крестьянства. Из их массы выделяется слой крупных арендаторов, мельников, скупщиков, трактирщиков. С отменой в 1810 г. запрета на сельскую торговлю и с оживлением вследствие этого внутренней торговли укрепляются позиции крестьян-дворохозяев. В страдную пору они всё активнее используют труд бобылей, вознаграждая их небольшим клочком земли на своих окраинных владениях. Из числа дворохозяев выбирались волостные старшины и волостные судьи. Им предоставлялось право домашней расправы над батраками. Наступают перемены и в быте крестьян-дворохозяев. В холодных каморках риг, служивших для них жилищем в течение столетий, появляются печи с трубами, а кое-где вместо отверстий для света, закрываемых задвижками, — застеклённые окна.

На другом полюсе растёт армия батраков и бобылей. Эта армия, составившая к середине XIX в., например, в Эстляндии 64% сельского населения этой губернии^{135}, постоянно пополняется разоряющимися арендаторами.

В этих условиях в пореформенный период в Эстляндии и Лифляндии формируется взрывоопасная атмосфера. Она отмечена не только непрекращающейся борьбой между помещиками и крестьянами (в ней воедино слиты социальный и национальный протесты крестьян), но и зарождающимися противоречиями между формирующейся деревенской буржуазией и обездоленным крестьянством. В народном творчестве того времени говорится о беспощадном угнетении батрака и сироты не только помещиком, но и зажиточным крестьянином, а также разными помещичьими прихвостнями — кубьясами и другими надсмотрщиками.

С увеличением в 1820-е гг. ёмкости русского внутреннего рынка и усилением связей между коренными и прибалтийскими губерниями Российской империи значительный импульс к развитию получает промышленность. Основателями крупных предприятий в Прибалтийском крае явились петербургские, московские и рижские купцы. Они вкладывали средства в развитие и современное техническое оснащение стекольной, зеркальной, писчебумажной, текстильной промышленности, а также производства земледельческих орудий (плуги, бороны и т.д.). С проникновением капиталистических отношений в рыбный промысел Эстляндии, в котором значительную роль играли русские рыбацкие артели, стала развиваться рыбная промышленность. В 1831 г. русские купцы основали в Ревеле первый консервный завод.

К концу 1840-х гг. подавляющая часть всей промышленной продукции производилась на предприятиях, оснащенных паровыми машинами. Здесь работали только вольнонаёмные рабочие, контингент которых формировался за счёт безземельных крестьян и русских рабочих. Широко применялся женский и детский труд. Рабочий день длился 14–15 часов. На крупных предприятиях, с тем чтобы техника не простаивала, практиковались и ночные смены.

С развитием промышленности быстро увеличивается городское население. Города превращаются в экономические и культурные центры. Возникают новые рабочие посёлки, слободы, посады.

Хотя города растут за счёт притока эстонцев, власть здесь по-прежнему остаётся в руках тонкой прослойки немецких бюргеров, которые, пользуясь своими привилегиями, всячески стремятся оградить себя от конкуренции сельских торговцев и русских купцов. И всё же из среды эстонских ремесленников и даже крестьян выдвигаются отдельные предприниматели и владельцы недвижимого имущества. Например, хозяин магазина фортепьяно в Ревеле X. Фальк, владелец бумажной мельницы в Клоога К. Верревсон. Основным источником формирования эстонской национальной буржуазии становится торговля, содержание питейных заведений, сдача в аренду домов на окраинах городов и извозный промысел. О трудностях противостояния немецкому элементу свидетельствует тот факт, что большинство предпринимателей эстонского происхождения позднее онемечилось.

Вместе с тем развитие просвещения и науки на прибалтийской окраине в первой половине XIX в. создавало условия для укрепления зачатков эстонской национальной самобытности как противовеса немецкой социально-экономической и культурной гегемонии в крае.

Хотя народные школы находились под влиянием помещиков и пасторов, само по себе распространение грамотности среди населения позволяло делать первые робкие шаги в направлении формирования национальной элиты. Ведь при покорении Прибалтики крестоносцы истребили элиты коренных этносов (это старый германский приём «обезглавливания» народа, применённый с успехом к саксам, чехам и западным славянам) и столетиями препятствовали её формированию среди «побеждённого» населения.

Путь эстонца от народной школы до гимназии и университета был, разумеется, не для всех. Его проходили лишь единицы. Они-то и образовывали тонкий слой неформальной национальной элиты, которая наряду с неравнодушными немцами и русскими (чиновники, писатели, учёные) вставала на защиту своего народа от несправедливостей остзейского порядка.

Долгое время база учащихся для последующей подготовки образованных эстонцев и латышей была очень узкой. В 1834 г. в Эстляндии и Лифляндии учащиеся составляли 0,8–0,9% общей численности населения. К 1856 г. в Лифляндской губернии произошёл заметный рост до 4,62%, в Эстляндской же губернии — падение до 0, 56%.

Занятия в школе обычно продолжались с 10 ноября по 10 марта и проводились от двух до шести дней в неделю. Основным предметом как в волостных, так и в приходских школах был Закон Божий. В волостных школах до середины столетия обучали только чтению, позже — также письму и арифметике. Большинство детей проходило обучение на дому.

Важную роль в подготовке учительских кадров для народных школ сыграли открывшиеся в первой половине XIX в. специализированные учебные заведения: училища в Ярвамаа. Ядивере и Ляэнемаа, семинарии в Дерпте и Ванге.

В 1802 г. начал свою деятельность Дерптский университет (ныне Тартуский) с преподаванием на официальном языке Прибалтийского края, т.е. немецком — языке меньшинства. Благодаря подчинению министерству народного образования университет был обеспечен материальными средствами для постройки учебных корпусов и создания научно-исследовательской базы.

С момента открытия университета его профессорско-преподавательский состав стал принимать самое активное участие в обсуждении острейших вопросов развития Прибалтийского края, в частности крестьянского. Разброс мнений, обнаружившийся в дискуссии по этому вопросу, позволяет говорить о том, что профессорский корпус был представлен как либеральными противниками особого остзейского порядка (например, в области аграрных отношений), так его консервативными сторонниками. Так, в 1806 г. профессор А. Кайсаров опубликовал диссертацию, в которой подверг критике крестьянскую политику прибалтийских помещиков и пришёл к выводу о необходимости отмены крепостного права. В 1809 г. граф Б. Стройновский рекомендовал освободить крестьян от крепостной зависимости, но без земли. В поддержку такой позиции, отражавшей интересы прибалтийско-немецких землевладельцев, высказались профессора Л.Г. Якоб, г.Г. Меркель и Шредер^{136}.

Через несколько десятилетий Дерптский университет превратится в один из крупнейших научных и образовательных центров Российской империи, кузницу кадров для всей страны. Наиболее значительными успехами его деятельность будет отмечена в области естественных наук и медицины. Престиж университета поднимут такие учёные с мировым именем, как астроном В.Я. Струве, хирург Н.И. Пирогов, физик Б.С. Якоби и др.

Университет готовил также педагогические кадры для уездных школ и гимназий. Помимо представителей местного населения, главным образом прибалтийских немцев, здесь получали высшее образование также жители из других российских губерний. Если в 1806 г. контингент учащихся из коренных российских губерний составлял 15,9% от общего числа студентов, то в середине XIX в. — примерно 1/3.

Из числа эстонских крестьян здесь получили высшее образование поэт К.Я. Петерсон, а также писатели-просветители Ф.Р. Фельман и Ф.Р. Крейцвальд (оба окончили медицинский факультет).

В 1838 г. по инициативе Фельмана при Дерптском университете было основано Учёное эстонское общество. Оно содействовало изучению эстонского языка, собиранию фольклора и археологических материалов. Своей литературной деятельностью Фельман и Крейцвальд способствовали развитию эстонского литературного языка, обогащению его живой народной речью. Начиная с 1840-х гг. Крейцвальд издаёт календарь, получивший широкую популярность в народе благодаря своей информационной насыщенности.

И Фельман, и Крейцвальд привнесли социальное звучание в художественную литературу и публицистику. Оба критиковали особый остзейский порядок.

Фельман требовал улучшения положения крестьян. Он считал, что под личиной христианства немцы принесли эстонскому народу не культуру, а рабство и духовное невежество. За это они должны нести ответственность.

Крейцвальд использовал печатное слово для защиты интересов крестьян. Он называл сословный остзейский порядок бедствием страны и стоял на том, что только представители, избранные самими крестьянами, в состоянии отстаивать права и интересы народа в судах и учреждениях.

Статьи Фельмана и Крейцвальда, даже подвергнутые цензуре, вызывали недовольство и раздражение среди прибалтийско-немецкого дворянства. Когда вспыхивали крестьянские волнения, немцы связывали их с «подстрекательской» деятельностью этих эстонцев.

В первой четверти XIX в. видное место в развитии эстонской литературы занял Отто Мазинг — писатель и издатель «Эстонской еженедельной газеты» (в 1821–1823 и в 1825 гг.).

Следует сказать, что эта немногочисленная когорта образованных и говорящих на немецком языке эстонцев с симпатией и надеждой, так же как и эстонские крестьяне, смотрела в сторону России. Так, Крейцвальд, Мазинг, учитель Ю. Соммер (Суве Яан) положительно оценивали присоединение Прибалтики к России. Мазинг в своих газетных публикациях посвящал истории и культуре России целые разделы. А Соммер опубликовал рассказы «Русское сердце и русская душа» (1841 г.) и «Луйге Лаос» (1843 г.). Написанные под влиянием творчества А. Бестужева (Марлинского), они проникнуты симпатией к русским и ратуют за дружбу русских и эстонцев.

В первой половине XIX в. продолжился процесс имперского влияния на изменение средневековых ливонских ландшафтов. В духе господствовавшего в России классицизма возводятся важные общественные постройки в Дерпте — главный корпус Дерптского университета, анатомический театр, обсерватория, здание клиники и ботанического сада, ветеринарный институт, гимназия на улице Рюютли, гостиный двор, некоторые гостиницы. Осуществляется даже перестройка фасадов многих средневековых домов, с тем чтобы они соответствовали требованиям классицизма. Значимым образцом архитектуры классицизма в Ревеле явилось здание по улице Кохту, 8 (в советский период — министерство финансов).