Приговор

– Прошу вас, милорд, – я сделал приглашающий жест.

Единственный человек, сопровождавший меня в подземелье, приблизился следом, присел на корточки, с интересом сунул палец в дыру, потрогал еще теплые края.

– Впечатляет, – согласился он, поднимаясь. – Но, я вижу, доспех пробит только с одной стороны. На спине лишь вмятина, но не дырка.

– Это только увеличивает эффективность, – пояснил я. – Ядрышко пробивает доспех, пробивает плоть, а потом рикошетит от внутренней стенки лат обратно в тело, причиняя дополнительные раны.

– Воистину, это дьявольское оружие, сударь, – произнес он, однако без всякого священного ужаса. Напротив, его голос звучал весело и по-молодому задорно. Он вообще выглядел моложе своих лет. Ему не так давно исполнилось сорок, но его легко можно было принять за моего ровесника, а издали и вовсе за юношу. Он был тщательно выбрит, если не считать короткой жесткой щетки усов; золотистые волосы коротко подстрижены – но не настолько коротко, чтобы скрыть их благородную волнистость. Васильково-синие глаза очень шли к этим золотым волосам. Красивое лицо с точеными чертами – волевое, мужественное, и в то же время открытое и располагающее к себе. Лицо прирожденного лидера, за которым хочется идти вовсе не потому, что так предписывают параграфы древних законов и вассальные клятвы. Первый в бою и на пиру, любимец солдат и мечта женщин. Немного подкачал только рост – он был на полголовы ниже меня, но при его гибкой и сильной фигуре это вовсе не бросалось в глаза. Может быть, даже добавляло ему грациозности.

И он не просто выглядел смелым и решительным – он был таковым на самом деле. Я добился аудиенции в рекордный срок. И он не только выслушал меня, не отмахнувшись, как от очередного мошенника или безумца, сулящего философский камень или эликсир, заживляющий любые раны – он согласился спуститься наедине со мной в подземелье для наглядной демонстрации, зная, что я буду при оружии. Разумеется, случись с ним что, обратно бы я не вышел. Но он прекрасно понимал, что на свете найдется немало людей, готовых убить его даже ценой собственной жизни. Он был в доспехах и при мече, но знал с моих же слов, что от моего оружия это не защита. Но, как это уже не раз бывало в его насыщенной жизни, он рискнул – и не прогадал.

– Вы видели, что делают считанные граны порошка, – сказал я. – Представьте себе, на что способны тысячи фунтов. И я готов сделать их для вас.

– Я рад это слышать, – улыбнулся Ришард Йорлинг. – Но вы не похожи на моего верного вассала. Вы даже забываете прибавлять в разговоре "ваша светлость". О нет, не извиняйтесь. Я предпочитаю искренних людей придворным лицемерам. Но мне интересно знать, каков ваш мотив. Деньги?

К этому вопросу я был, разумеется, готов. И знал, как на него ни в коем случае нельзя отвечать. Продающий супероружие за деньги или иные материальные блага обречен. Ибо ничто не помешает ему потом заключить такую же сделку с другой стороной, и покупатель это прекрасно понимает.

– Личная месть, – ответил я.

– Понимаю, – кивнул Ришард. – Очень хорошо вас понимаю, – повторил он, очевидно, намекая на своего покойного отца. – Тем не менее, я счел бы бесчестным не вознаградить вас за секрет порошка надлежащим образом.

– Нет, ваша светлость, – решительно покачал головой я. – Предоставив мне необходимые ресурсы, вы получите столько порошка, сколько нужно для окончательного разгрома Карла. Но не сам секрет.

– Почему?

Он превосходно владел собой. Не гнев, всего лишь легкое удивление, выраженное приподнятой бровью.

– Я связан клятвой, ваша светлость.

На самом деле я эту клятву уже нарушил, выйдя за пределы личной самозащиты. Но такой ответ был самым простым. Я прекрасно понимал, что услышу, если начну излагать реальные причины. Что с достижением победы страна будет вновь объединена, во всей Империи под властью Ришарда воцарятся мир и процветание, и тайна порошка послужит не братоубийственной войне, но дальнейшему укреплению и возвеличиванию державы. Что восточных и южных варваров, обнаглевших за годы смуты и все чаще беспокоящих наши границы, давно пора поставить на место. Может быть, даже про строительство дорог и каналов. Словно бы эта самая победа кладет конец истории, и после нее повторение событий двадцатилетней давности становится невозможным. У Ришарда, кстати, до сих пор нет сыновей. Одни дочери. Говорят, что это угнетает его больше, чем любые военные неудачи…

Но мой ответ куда надежней логических объяснений, которые он не захочет слушать. Дворянин не может напрямую потребовать от кого-то, чтобы тот нарушил клятву и преступил законы чести. И точка.

Правда, этого не может требовать лишь сам дворянин. Но не состоящий на его службе палач.

– Ладно, отложим это пока, – все так же спокойно произнес герцог после легкой заминки. – Каковы ваши условия?

– Их только два, ваша светлость. И оба они отвечают вашим интересам. Во-первых, работам по производству порошка должен быть предан абсолютно приоритетный характер. Они должны вестись максимальными темпами. Никакие причины задержек не могут быть признаны уважительными, даже если ради продолжения работы придется снять ваших рыцарей с коней, дать им в руки кирки и послать их в шахты.

– Полагаю, до этого не дойдет, – вновь улыбнулся Ришард. – Несмотря на все потери, понесенные нами по вине мятежников, простого народа всегда больше, чем обученных воинов. Но ваше первое условие, действительно, даже не назовешь вашим – я сам потребовал бы от своих людей точно того же. Каково же второе?

– Оно прямо связано с первым. Единственным руководителем и организатором работ буду я. И я не хочу торможения процесса из-за того, что какие-то мои распоряжения будут требовать дополнительных визирований и согласований, или, тем паче, дискуссий. В рамках данного проекта все мои приказы должны исполняться столь же немедленно и беспрекословно, как если бы они исходили напрямую от вас. Точно так же нас не должны отвлекать никакими проверками и инспекциями. Вы будете получать новые порции порошка в оговоренные мною сроки, а прочее никого не должно волновать.

– Что ж, – заключил Ришард, – это тоже резонно, – он снял с пальца перстень с печаткой и протянул мне. – Этот перстень дает вам право приказывать от моего имени. Разумеется, вы не сможете командовать моей армией, но во всем, что касается данного проекта, вы получаете неограниченные полномочия. Я, в свою очередь, рассчитываю на быстрый и успешный результат, – он добавил в голос чуть-чуть металла. Самую малость, чтобы лишь намекнуть, что будет со мной, если эти расчеты не оправдаются.

– Вы его получите, – заверил я. – Ну и, само собой, проекту должна быть обеспечена абсолютная секретность. Карл не должен даже заподозрить не то что характер наших работ, но и то, что я вообще когда-либо посещал ваши родовые владения. Но это вы, очевидно, и сами понимаете.

– Само собой.

– В частности, мое имя не должно упоминаться ни под каким видом. Для всех, кто вообще будет знать о моем существовании, пусть я буду, ну скажем, Бертольдом.

– Хорошо, Бертольд.

– В то же время, я хотел бы участвовать в финальном походе против Карла.

– Это уже третье условие? Мне бы не хотелось подвергать лишнему риску столь ценного союзника, – заметил Ришард.

– Мне тоже, – усмехнулся я. – Но я не собираюсь лезть в бой. Я просто хочу увидеть падение Грифона своими глазами. С практической же стороны я буду вам полезен, если с новым оружием в полевых условиях возникнут какие-то трудности.

– Ну что ж. Да будет так. Это все?

– Еще только одно замечание, ваша светлость. Производство порошка – очень тонкий и ответственный процесс. Достаточно небольшой ошибки в составе или пропорциях ингредиентов – и последствия могут быть самыми неприятными. Например, взрыва не произойдет вовсе. Или хуже того – он произойдет так, что оружие разорвет в руках у стреляющего, поразив его, а не противника. Причем выяснится это в последний момент, когда уже поздно будет что-то исправлять. Я принимаю на себя ответственность за то, чтобы порошок был изготовлен правильно. Но если некие внешние обстоятельства нарушат мое душевное равновесие, боюсь, я не смогу этого гарантировать. Мы поняли друг друга? – я пристально посмотрел ему в глаза.

– Вполне, – герцог спокойно выдержал мой взгляд. – Работайте без всяких опасений. Я гарантирую вам безопасность.

Не знаю, как я выдержал первую неделю. Если за день мне удавалось урывками проспать пять часов, это была практически недопустимая роскошь. Стимулирующие экстракты из трав помогали обманывать организм лишь первые три дня, а потом… потом, наверное, почти единственным, что удерживало меня на ногах, была мысль, что Эвьет сейчас приходится еще хуже.

Обычно перед человеком, берущим на себя роль организатора, тем паче – единоличного организатора, стоит задача сделать весь процесс как можно проще и логичнее. Моя задача была обратной – сделать производство порошка как можно более сложным и запутанным, дабы, несмотря на вовлеченность в дело тысяч работников, никто не смог разгадать секрет. И при этом, тем не менее, получить быстрый и положительный результат! Схему я продумал еще по пути в Норенштайн, замок Ришарда, но одно дело продумать, а другое – воплотить без изъянов на практике.

Вместо трех действительно необходимых мне ингредиентов я затребовал двадцать. Семнадцать из них были, разумеется, бесполезны и, будучи добавленными в порошок, лишь сделали бы его непригодным, а посему, после сложного цикла бессмысленных операций, целиком шли в отходы. По моим чертежам была создана большая лаборатория, где днем и ночью булькали на огне жидкости в огромных сосудах, испуская по сложно переплетенным трубкам едкие и зловонные газы. Лаборатории была выделена особая охрана, и вообще по тому вниманию, которое я ей уделял, нетрудно было понять, что именно она является сердцем всего проекта; на самом деле, разумеется, все протекающие в ней реакции были совершенно бесполезны и не связаны с реальным производством (газы пропускались через емкости с ингредиентами, но никак не взаимодействовали с ними). Также по моим чертежам были построены специальные мельницы, позволявшие дробить и перетирать твердые субстанции, не видя их; одни приводились в движение водой, другие – ходящими по кругу лошадьми и ослами. Лишь три мельницы из девяти мололи то, что нужно, причем периодически я менял порядок, какому сырью куда поступать. Готовые порошки доставлялись в запечатанных емкостях и перемешивались еще одним механизмом; хитроумная система внутренних заслонок, изготовленная уже мною лично в полном одиночестве, впускала в рабочую камеру лишь те вещества, которые требовалось, отправляя в отходы остальные, так, что внешний наблюдатель ни за что бы не понял, что происходит. Я регулярно менял маркировки, так что один и тот же сосуд, помеченный одним и тем же знаком, сегодня содержал уже совсем не то, что вчера. Причем этим изменениям, если бы кто вздумал интересоваться их целесообразностью (хотя перстень герцога и избавлял меня от лишних вопросов), был придан глубокий смысл: я согласовывал процесс с фазами луны и каждые шесть часов с озабоченным видом выслушивал доклад о направлении и силе ветра. Самый вдумчивый аналитик не вычислил бы системы, связывающей подобные данные с моими решениями. Ее и не было. Чтобы самому не запутаться во всем этом, я был вынужден вести записи, но, естественно, шифровал их, в частности, меняя буквы на цифры и одни цифры на другие.

Параллельно производству порошка было развернуто и производство оружия. Тут я уже не предпринимал никаких мер по запутыванию процесса: без порошка огнебой годится в лучшем случае, действительно, в качестве флейты. Поэтому здесь я без утайки выложил мастерам Ришарда результаты наших с учителем изысканий. В частности, нами было установлено, что для повышения дальности и меткости стрельбы ствол должен быть длинным. Мой огнебой был сделан коротким ради возможности незаметно носить его под курткой, а также делать несколько выстрелов подряд без перезарядки. Но для армии требовалось иное оружие, способное разить врага на расстоянии даже большем, чем длинный лук и арбалет. Не мудрствуя, я нарек его дальнобоем. Числом выстрелов приходилось жертвовать – четыре длинных ствола весили бы слишком много, так что дальнобои изготавливались одноили, максимум, двухствольными.

К четвертой неделе октября подготовительные работы были, наконец, в основном закончены, и в арсенал Льва начали поступать первые порции порошка и первые дальнобои. Герцог лично опробовал новое оружие, в цель с первого раза не попал, но остался доволен. Собственно, вопрос меткости стрельбы оставался еще одной проблемой. Нужно было в короткие сроки обучить пользоваться непривычным оружием тысячи бойцов. Если бы речь шла о мечах, потребовались бы годы упорных тренировок. Для луков, каждый выстрел из которых индивидуален – по меньшей мере месяцы. Но дальнобои отливались одинаково, и заряжались одинаково, одним и тем же количеством порошка, так что всякий выстрел был подобен прочим; к тому же я использовал в их конструкции прицельные приспособления, разработанные еще моим учителем для арбалетов. Вообще именно из арбалетчиков получались лучшие стрелки-дальнобойцы. Им в наименьшей степени требовалось переучиваться – всего лишь учесть, что упреждение по вертикали и горизонтали надо брать меньше, а отдача при выстреле сильнее. К сожалению, после Ночного Кошмара, как уже окрестили – неофициально, разумеется – сентябрьское сражение, арбалетчиков в йорлингистской армии оставалось не так уж много. Тем не менее, дело шло. Среди недобитых еще рыцарей старой аристократии, правда, находились те, что брезгливо воротили нос от "подлого оружия", разящего издали и без разбора – но таких на двадцать первом году войны было немного, да они нам и не требовались. Их возмущение диктовалось, разумеется, отнюдь не заботой о грифонских жизнях, а обидой за те самые годы тренировок с мечом, которые теперь оказывались никому не нужными: с огнебойным оружием даже почти без всякой подготовки, а уж после недели упражнений – тем более, самого искусного рыцаря мог легко сразить даже ребенок или женщина. Последнее обстоятельство, кстати, было учтено Ришардом. В его армии был учрежден стрелковый зондербатальон, в который брали одних женщин. Принимали туда только тех, кто имел личные счеты к противнику – вдов и дочерей убитых йорлингистов, девушек, изнасилованных грифонскими солдатами… Нехватки в желающих не было. И, к разочарованию скептиков, из них получались отличные стрелки, нередко превосходившие меткостью многих мужчин. Как выразился по этому поводу Ришард, "кто может попасть ниткой в крохотное игольное ушко, может попасть и во врага на другом конце поля". Разумеется, о том, с каким именно оружием им предстоит иметь дело, бойцы этого, а также и прочих стрелковых батальонов узнавали, лишь попав в тренировочный лагерь. С этого момента любые связи с внешним миром были для них отрезаны.

Вообще я не знаю подробностей, какими драконовскими средствами Ришард обеспечивал секретность столь масштабных подготовительных действий (в особенности – тренировок стрелков, которые было слышно за несколько миль). К счастью, это была уже не моя забота. Очевидно, однако, что полностью скрыть происходящее было невозможно. Уже сами по себе меры по недопущению утечек и охране целого района, куда никого не пускали, должны были привлечь внимание. Не знаю, что докладывали Карлу, о чем он догадывался и что понимал почти наверняка. Мне оставалось лишь надеяться, что ему хватает ума сообразить: Эвелина по-прежнему нужна ему живой. Что бы он с ней ни сделал – если Йорлинг уже владеет секретом порошка (как мог подозревать Карл), лавина уже пошла, и ее не остановить ни смертью девочки, ни даже моей собственной. Лангедарг мог надеяться лишь на то, что ему все еще удастся заполучить секрет самому. Но никакие его посланцы не могли подобраться ко мне. Меня охраняли едва ли не лучше, чем самого Йорлинга, и меня это более чем устраивало. Во всяком случае, пока. Я понимал, что, когда нам с Ришардом придет пора расставаться, это может создать проблему. Но проблемы следует решать по мере поступления.

После того, как процесс производства оружия и боеприпасов был налажен, он уже не требовал столь активного моего участия, как вначале. Собственно, если бы не необходимость запутывать дело, меняя обозначения и перенаправляя потоки компонентов, я мог бы вообще уже ни во что не вмешиваться – все прочее работало и без меня. И все же я оставлял себе время для сна, но не для праздности, постоянно появляясь то на одном, то на другом участке производства, инспектируя процесс, а иногда и лично принимая в нем участие, дабы занятостью рук изгнать тяжелые мысли из головы.

Работы шли посменно двадцать четыре часа в сутки. К середине ноября в нашем распоряжении были тысяча длинноствольных и сто короткоствольных огнебоев, а также две тысячи фунтов порошка. Через три дня после того, как эти цифры были доложены Ришарду, армия выступила в поход.

Странное это было войско. Оно состояло из одной конницы; не было не то что пехоты, но даже ни одной телеги обоза – ничего, что могло хоть как-то замедлить наше продвижение. Все необходимое везли на вьючных лошадях. В армии было семь с половиной тысяч коней – практически все, что сумел собрать Ришард к этому времени, если не считать обозных кляч, непригодных для наших целей – но лишь четыре тысячи из них несли на себе всадников. Прочие лошади были вьючными и заводными. Идея выиграть двадцатилетнюю войну столь небольшими силами показалась бы бредом любому здравомыслящему человеку – незнакомому, разумеется, со свойствами порошка. Из этих всадников на самом деле только три четверти были кавалеристами – прочие лишь ехали на лошадях для скорости. На этих "прочих" были лишь самые легкие кожаные доспехи, призванные защитить от случайных, долетевших на излете стрел; сходиться с противником они не планировали, и тяжелая броня была не нужна. Собственно, тяжелой брони не было ни на ком в войске, даже сам Ришард был облачен лишь в простую кольчугу с нагрудником – тяжелая кавалерия, элитная и самая грозная сила в любой армии, у нас отсутствовала, как класс. При ожидавшейся тактике боя она была бы только помехой. Нашими козырями, помимо самого главного, были быстрота и мобильность. Часть доспехов и мечей своего воинства Ришард просто велел переплавить, чтобы как можно быстрее изготовить дальнобои.

Мы выехали на закате. Это тоже была часть тактики Йорлинга – в начале пути ехать ночами, дабы обеспечить максимально скрытное перемещение армии. С пасмурного неба сыпались редкие колкие снежинки, копыта деревянно стучали по прихваченной ранним морозом земле. Голые ветви деревьев тянулись к небу в бесполезной мольбе, словно костлявые руки мертвецов. На мне были подбитый мехом плащ поверх куртки, хвостатая шапка, отороченная куньим мехом, и белые шерстяные перчатки (всё – любезные подарки герцога), однако все равно холод щипал лицо и норовил забраться под одежду. Я вновь подумал, каково сейчас приходится Эвьет. В последние недели – с тех пор, как у меня появилось достаточно времени на сон – я всячески гнал от себя эти мысли, как неконструктивные, но теперь они вновь овладели мной. Даже если с ней не делают сейчас ничего особо плохого, она сидит в эту минуту на ледяном полу, в лучшем случае – на гнилой соломенной подстилке, в продуваемой зимним ветром камере, возможно, в цепях, железным холодом впивающихся в кожу и высасывающих из тела последнее тепло. (Есть ли в темницах Карла кандалы настолько узкие в диаметре, чтобы в них можно было надежно заковать ребенка? Наверняка есть, он запасливый.) И уж ее-то никто не снабдил подходящей сезону одеждой… Правда, Греффенваль южнее Норенштайна, сейчас там, наверное, теплее, чем здесь. Но все равно далеко не лето. Одна надежда на то, что Эвелина закаленная…

Если, конечно, она вообще еще жива.

Карл! Что бы ни сделали с ней ты и твои люди – ты горько пожалеешь об этом. Очень, очень горько пожалеешь!

Я напомнил себе, что вообще-то она явилась его убить. И, стало быть, он совершенно не обязан проявлять к ней милосердие. Но даже это резонное соображение не могло погасить мой гнев. Ведь это не его семью вырезали по ее приказу, а совсем наоборот.

Не знаю, догадывался ли Ришард или кто-нибудь из его людей о том, что я испытывал; скорее всего, их это попросту не интересовало. Внешне, по крайней мере, мое лицо оставалось спокойным. Мрачным, наверное, но это вообще его обычное выражение. И, конечно же, никто из этих людей не имел и не должен был иметь ни малейшего понятия об Эвьет. Вообще о том, что я не мщу за мертвых, а пытаюсь спасти живого. Хватит уже того, что о существовании небезразличной мне личности узнал Карл…

Я посмотрел на Ришарда. Он ехал неподалеку от меня, впереди и чуть справа, в окружении своей личной охраны. В таком ракурсе я не мог видеть его лица, но я видел несколько раньше, как он весело улыбался, садясь в седло. Наверное, он даже не замечал скверной погоды. Казалось, даже его огненно-рыжий конь пританцовывает от нетерпения. Ришард ехал навстречу победе и славе. Навстречу мечте, которая вела его по грязи и крови двадцать лет, заставляя громоздить бесчисленные тысячи трупов по полям и крепостям Империи. И сколько таких Эвелин за это время на его совести?

Едва ли много, ответил я сам себе. Женевьев, наверное, более чем достаточно. Но Эвелин – нет. Просто потому, что таких, как она, на свете вообще считанные единицы.

Продержись еще немного, Эвьет. Пожалуйста, продержись.

Девять дней скачки на юго-запад. Нет, конечно, не той сумасшедшей скачки, которую некогда устроил барон Левирт (что, впрочем, его не спасло). У Ришарда не было необходимости выжимать из людей и лошадей последние силы. И все же наша армия двигалась, вероятно, быстрее, чем какая-либо другая за всю эту войну (если говорить именно об армиях, а не о совершающих стремительный рейд или, напротив, спасающихся паническим бегством отдельных конных отрядах). Заводных лошадей не хватало на всех, так что график, по которому всадники меняли коней на каждом привале с целью обеспечить равную нагрузку на всех животных, был чуть ли не той же сложности, что и мои манипуляции с ингредиентами для порошка. Но и здесь, как и там, руководство процессом было грамотным, и незапланированной путаницы удавалось избегать. Пока мы ехали по йорлингистским территориям, Ришард придерживался схемы с ночными маршами (захватывавшими также вечернее и утреннее время) и дневными стоянками в удаленных от населенных пунктов местах. Но с приходом в лангедаргские земли тактика изменилась. Теперь мы находились в движении практически все время, нигде не останавливаясь больше чем на два часа. Людям и животным приходилось спать урывками, зато была уверенность, что за время очередного нашего привала противник не успеет подготовить никакие серьезные контрмеры. В первые дни мы не встречали вообще никакого сопротивления. В свою очередь, и войско Йорлинга не проводило никаких "зачисток" в обитаемых селениях, через которые мы проезжали. Конфискации фуража и продовольствия, разумеется, проводились регулярно, и без особой оглядки на предстоящую зиму и на то, как местные переживут ее без припасов – однако насилия над жителями, если только те не попытаются напасть сами, солдатам велено было не чинить. Ришард уже чувствовал вкус победы на губах, и фраза "сегодняшние враги – это завтрашние подданные" больше не звучала для него абстрактно. Кроме того, мы двигались настолько быстро, что фактически опережали слухи о нашем продвижении. Тем не менее, где бы мы ни останавливались, вперед на самых быстрых лошадях уносились разведчики, а иногда кто-нибудь из них, отъехав от армии совсем ненадолго, возвращался с письменным донесением, оставленным, как я догадывался, в каком-нибудь условленном дупле или расщелине давно действовавшими на этой территории агентами Льва.

Благодаря этой информации на седьмой день мы сделали внезапный бросок на север, обходя некий заслон, торопливо выставленный против нас. Как соизволил пояснить мне Ришард, заслон состоял даже не из нормальной пехоты, а по большей части из необученного ополчения, то есть, несмотря на численный перевес, не имел шансов выстоять и против обычной четырехтысячной конницы. Единственной задачей этих людей, брошенных на верную гибель, было хоть как-то задержать наше наступление. Надо сказать, место для заслона было выбрано грамотно – между густым лесом слева и болотами справа; то и другое тянулось на много миль. Но Йорлингу не нужна была легкая добыча, и он не собирался ради этих вчерашних крестьян раскрывать наш главный козырь. Ему требовалась исключительно битва с главными силами. Война должна была быть выиграна одним сражением, дабы фактор внезапности сработал в полную силу. Поэтому он просто обогнул возникшую на пути досадную помеху, проведя армию по скованному морозом болоту. Будь в этот день теплее, подобный маневр мог закончиться для конницы очень скверно. Но, казалось, даже погода благоприятствует планам Ришарда.

Наконец на десятый день Йорлинг получил, что хотел.

Армия Лангедарга – то, что осталось от нее после Ночного Кошмара – ждала нас на Тагеронском поле. Место, разумеется, было выбрано не случайно – именно здесь без малого четыре года назад грифонцы одержали внушительную победу, что позволило им не только разрушить все наступательные замыслы противника, но и почти беспрепятственно похозяйничать потом в южных графствах, истребляя йорлингистских вассалов и, в частности, семью Хогерт-Кайдерштайн… Карл, конечно же, учел, каким вдохновляющим стимулом станет такое место боя для его потрепанного войска. А Ришард, в свою очередь, учел, что это учтет Карл.

Лангедарг – как мы и надеялись и как докладывала разведка, на сей раз он командовал армией лично – расположил свои войска, как и в первой Тагеронской битве, вдоль западного края поля. Позади них протекала река, что могло создать серьезные проблемы в случае отступления, особенно быстрого (лед покрывал воду лишь у берегов, а пропускной способности единственного моста было явно недостаточно для целой армии), но в то же время защищало грифонцев от обхода и удара с тыла. Само ровное, как стол, поле представляло собой идеальную арену для действий кавалерии. С востока его ограничивал пологий и невысокий гребень, без малейших затруднений преодолимый в обе стороны как для пехоты, так и для конницы. Лучники наступающей с востока армии, расположившись на этом гребне, получали небольшое преимущество в дальности стрельбы, на что делал расчет йорлингистский командующий в прошлом сражении, но тогда западный ветер свел это преимущество на нет. Позиция на востоке имела и то достоинство, что позволяла спрятать часть своих сил за гребнем, не выводя их на поле раньше времени (что, впрочем, не спасало их от навесной стрельбы вражеских лучников, приблизившихся на достаточное расстояние – это тоже сыграло свою роль в прошлом поражении Льва, чьи сберегаемые для удара из засады части оказались серьезно прорежены прежде, чем успели вступить в бой).

И вот теперь нас дожидались около шести тысяч бойцов, жаждавших повторить прошлый успех (тогда, впрочем, на поле сошлось в общей сложности почти пятьдесят тысяч человек). Вопреки обыкновению – впрочем, после Ночного Кошмара и не могло быть иначе – большинство в нынешней армии Лангедарга составляли конники. Здесь собрался едва ли не весь цвет грифонского рыцарства, уцелевший после предыдущих двадцати лет войны; в глазах рябило от гордых знамен, разноцветных плащей и гербовых щитов. Карл тоже явно рассчитывал сделать этот бой последним, окончательно сокрушив давнего врага, осмелившегося сунуться в его владения столь малыми силами. Позиции слева и справа от рыцарской конницы занимали шеренги пеших арбалетчиков, готовых как прикрыть каждая свой фланг, так и встретить наступающего противника перекрестной стрельбой по центру. Второй эшелон образовывала легкая кавалерия, способная как броситься добивать уцелевших после главного удара, так и прикрыть своих стрелков в случае стремительной фланговой контратаки. Ближе всех к реке, почти невидимые для нас за спинами всадников, стояли лучники с длинными луками; эти собирались вести стрельбу по навесным траекториям через головы своих, что, в отличие от бивших прямой наводкой арбалетчиков, не обеспечивало хорошей меткости, зато, благодаря быстрым темпам перезарядки (хороший лучник может сделать до десяти выстрелов в минуту), позволяло обрушить на врага целый дождь из стрел. Однако со своей нынешней позиции никто из грифонских стрелков не мог достать даже до середины поля.

Они ждали нас здесь почти сутки. И, наконец, дождались.

День был холодным и ясным, притом совершенно безветренным, что несколько снижало пафос бессильно обвисших знамен, зато создавало отличные условия для стрельбы. Снега не было, но ночной мороз сковал осеннюю грязь. Первые лучи солнца, поднявшегося над гребнем, ярко высветили грифонские позиции и, очевидно, заставили раздраженно щуриться смотревших на восток лангедаргцев. А затем… могу себе представить их растущее с каждой минутой недоумение.

Они, разумеется, знали, что пехоты в нашей армии нет совсем – это было ясно уже по темпам нашего продвижения. Однако теперь они видели, как, перевалив через гребень, движется им навстречу пятью длинными шеренгами тысяча пехотницев, не имеющая ни металлических доспехов, ни щитов, ни мечей, и вооруженная лишь какими-то странными короткими копьями (дальнобои действительно имели острия, как у пик, прикрепленные снизу к концам стволов, на случай, если дело все же дойдет до рукопашной). Было совершенно очевидно, что закованная в броню рыцарская конница растопчет столь смехотворного противника в кровавую кашу, даже не заметив сопротивления.

Пройдя примерно полторы сотни ярдов, йорлингистская пехота остановилась, будто дразня неприятеля. Я наблюдал за происходящим с гребня, сидя на коне неподалеку от Ришарда, и словно слышал мысли, шевелившиеся в эти минуты в увенчанных разукрашенными шлемами грифонских головах: "Конечно же, это ловушка. Они ждут, что мы бросимся на легкую добычу, и тогда контратакуют из-за гребня всей своей кавалерией. Но что им это даст? Они отвели свою пехоту слишком далеко вперед, при нашем стремительном броске она не успеет укрыться под защиту конницы – пожалуй, ее еще и потопчут свои же… К тому же, сколько их там? Разведка доносит, что их общая численность меньше нашей. Если к тому же они привезли на лошадях этих дурацких пехотинцев, получается, что настоящей конницы у них чуть ли не вдвое меньше, чем у нас. Никакая контратака их не спасет. Мы сметем их при любом раскладе. Черт его знает, что задумал Ришард, может, он повредился в уме от отчаянья, может, сам Господь услышал наши молитвы и направил его к гибели, но у них совершенно точно нет никаких шансов…"

И вот, наконец, в холодном и чистом воздухе громко протрубил рог. Грифонское рыцарство тупым клином ринулось в атаку. Они мчались в тяжелом дробном грохоте, сверкая броней людей и лошадей, на скаку опуская вперед хищные жала длинных копий, стремительно набирая темп, спеша разделаться с глупыми пехотинцами прежде, чем из-за гребня покажется подмога…

Но подмоги не было. Просто первая шеренга странной пехоты, дождавшись, пока рыцари наберут максимальную скорость и покинут зону, где их еще могли прикрыть собственные лучники, направила вперед свои удивительные копья – и над полем боя, при ясном зимнем небе, раскатисто грянул гром. Впрочем, с моей позиции он походил скорее на резкий треск. Или на одновременный хлесткий удар сотен кнутов…

Десятки убитых и раненых лошадей на полном скаку валились на землю, кувыркались через голову, с хрустом ломая шеи и ноги, с размаху впечатывая в мерзлый грунт закованных в тяжелые латы всадников – и на них тут же налетали мчавшиеся следом. Кони и люди падали друг на друга, давя и круша всех без разбора; опущенные для атаки копья втыкались в копошащуюся на земле массу. Таков был план, разработанный Ришардом не без моего участия – первым делом вести огонь по лошадям противника. Эту методику уже применяли сами грифонцы, когда разгромили конницу Рануара – но на сей раз в ход шло кое-что получше луков и арбалетов. Никакие конские нагрудники и стальные щитки на мордах – а в этом войске, собравшем цвет рыцарства, лошадиные доспехи были у многих – не спасали от неведомой, разящей с быстротой молнии смерти.

Перекрывая мучительное ржание и крики, за первым залпом почти сразу грянул второй – большинство дальнобоев первой шеренги были двуствольными. Новая волна смерти и хаоса ударила в ряды еще скакавших рыцарей, швыряя на землю свои жертвы. А затем стрелки первой шеренги опустились на одно колено, перезаряжая свое оружие, а над их плечами поднялись дальнобои второго ряда. Залп! Грохот, крики, лязг и дребезг доспехов под копытами собственной конницы. Вторая шеренга опускается вслед за первой, третья поднимает стволы. Залп!

Тяжелая броня играла с рыцарями злую шутку. Даже понимая уже, что впереди происходит нечто неведомое и ужасное, они не могли резко развернуться, броситься врассыпную, или спасаться бегом, уже оказавшись на земле. Набранная инерция влекла их и их коней вперед, навстречу хлещущей беспощадными волнами смерти; те, кому чудом удалось избежать серьезных травм при падении и не попасть под копыта, беспомощно барахтались, словно опрокинутые на спину жуки. Некоторым всадникам все же удавалось увернуться, поворотить лошадей влево и вправо – но и за ними неумолимо поворачивались стволы, для которых развернувшиеся боком кони представляли собой отличные мишени. К тому моменту, как отстрелялась пятая шеренга, оружие первой было вновь готово к бою. Залп! Залп!

В течение каких-нибудь пяти минут от всесокрушающей силы, закованной в броню и ощетиненной копьями, остался лишь десяток лошадей, в ужасе мечущихся без всадников по полю, да несколько счастливчиков, во весь опор скакавших назад к своим. Все прочие были на земле – мертвые, раненые, стонущие и кряхтящие, тяжело копошащиеся в погнутых доспехах, с трудом выбирающиеся из-под тел коней и товарищей. Всё же довольно многие из них еще способны были подняться на ноги и драться пешими, несмотря даже на ужас и растерянность перед грохочущей смертью, разящей подобно небесной каре: из мертвых тел не торчало ни стрел, ни копий – но в доспехах зияли круглые дыры, забрызганные кровью…

Первым рыцарям позволили встать беспрепятственно; это тоже входило в план. Но, когда на ногах было уже около сотни (один даже поднял валявшееся знамя и выкрикивал команды, пытаясь придать оглушенным товарищам хоть какое-то подобие строя), грянул новый залп. Из поднявшихся не устоял никто. Еще несколько десятков попытались встать – кажется, помышляя уже не о битве, а лишь о бегстве. Их ждала та же участь.

После третьей попытки, предпринятой уже совсем немногими, прочие выжившие больше не рисковали подниматься; некоторые пытались ползти к своим, что в доспехах было непросто. И вот тогда, перемахнув через гребень, на поле высыпала йорлингистская легкая кавалерия. Сотня всадников, ехавших впереди, казалось, не была вооружена вообще ничем (их кони были самыми быстроногими в львином войске); остальные были при мечах или топорах, но в руках держали копья пехотного образца, с прочными древками – их задачей было не атаковать противника на скорости, а добивать поверженных на земле. За всадниками, направляясь прямиком к стрелкам, ехали четыре повозки, каждая – запряженная парой лошадей. Эти повозки тоже были моей идеей. На бортах обычных крестьянских телег, конфискованных накануне в ближайшем селе, были закреплены винтами железные опоры, на которые, в свою очередь, устанавливались дальнобои; механизм крепления позволял, в зависимости от положения рычага, жестко фиксировать их или оставлять поворотными в горизонтальной, вертикальной или обеих плоскостях. С боков опоры соединялись высокими деревянными щитами для защиты от стрел; сверху была настелена деревянная же крыша. Экипаж повозки состоял из возницы и двух стрелков. По пять опор на каждом борту, при установке двуствольных дальнобоев, позволяли быстро произвести по десять выстрелов, одновременно в обе стороны или же сначала проехав мимо противника одним боком, потом другим. Затем повозка должна была быстро отъехать на безопасное расстояние, перезарядиться и снова устремиться в атаку.

В этот момент в грифонском стане у реки вновь пропел сигнал, и правый фланг легкой кавалерии Карла рванулся вперед. Не знаю, почему центр и левый фланг при этом остались на месте (хотя и они бы не смогли спасти положение). Возможно, попросту испугались, не зная еще толком, что произошло с рыцарями, но уже понимая, что случилось нечто ужасное. А возможно, напротив, приказ нарушил именно правофланговый командир, самовольно ринувшийся в бой.

И вот, когда первые йорлингисты с копьями уже кололи, как свиней, не смевших подняться с земли рыцарей, а четыре десятка стрелков первой шеренги торопливо устанавливали свои дальнобои на подъехавшие телеги (для этих стрелков, выполнивших свою задачу, бой закончился – им оставалось лишь спокойно отойти за гребень) – навстречу восьми сотням лангедаргской легкой кавалерии, вооруженной мечами и топорами, вылетела единственная "безоружная" сотня. Сблизившись с противником, йорлингисты остановились, выхватили из кожаных футляров короткие четырехствольные огнебои моего образца и открыли стрельбу почти в упор (на сей раз били не по лошадям, а исключительно по всадникам) – а затем вновь бросили коней в галоп, уходя обратно за шеренги пеших стрелков для перезарядки. Преследовать их никто и не думал; хотя не все ядрышки попали в цель, грифонские кавалеристы за считанные мгновения потеряли убитыми и ранеными около трети от своей численности, а главное, и люди, и животные были охвачены ужасом. В отличие от злосчастных рыцарей, сраженных издали, эти увидели применение нового оружия совсем близко; гром выстрелов, вспышки пламени из стволов и едкий запах дыма, должно быть, вызвали у лангедаргцев ощущение, что Ришарду помогает сам дьявол.

О спасении распростертой на поле грифонской знати никто уже не помышлял; уцелевшие всадники мчались прочь, и огнебойная сотня, перезарядившись, присоединилась к своим вооруженным копьями товарищам. Огнебойцы ехали вдоль копошившихся на земле рыцарей, хладнокровно расстреливая их в упор. Некоторые из обреченных пытались прикрыться щитами, другие вскакивали с мечом в руке, надеясь все же нанести последний удар врагу, третьи молили о пощаде; конец для всех был один. Ришард распорядился не брать пленных; ему было попросту некуда их девать. Исключение было велено сделать лишь для Карла, если его удастся захватить живым.

Менее чем за полчаса цвет грифонского рыцарства прекратил свое существование.

Меж тем, как только обращенные в бегство бойцы легкой кавалерии Карла доскакали до своих, в грифонском стане вспыхнула неизбежная паника. Теперь уже вся уцелевшая конница, не слушая команд, расталкивая и топча собственных стрелков, ломанулась к мосту, тут же образовав мощный затор. Почти сразу же у моста снесли перила; люди и лошади, напирая друг на друга, то и дело валились в реку с обеих сторон. Кто-то без зазрения совести рубил своих, пытаясь расчистить себе путь к спасению; кто-то, совсем обезумев от страха, кидался в ледяную воду вплавь или же гнал туда коня, в надежде, видимо, что животное сумеет переплыть реку даже в такую погоду – однако, если каким-то лошадям это и удавалось, выбраться на ломкий лед у противоположного берега ни они, ни их всадники уже не могли.

Однако Ришард не собирался позволять врагу даже такое бегство. Поэтому боевые повозки уже мчались вперед, а за ними с дальнобоями наперевес бежали оставшиеся при оружии стрелки. Впрочем, не все грифонские лучники и арбалетчики думали лишь о том, как добраться до моста (тем более что у них было мало шансов составить конкуренцию собственной кавалерии); довольно много нашлось тех, кто пытался отстреливаться от наступающих врагов, некоторые даже организованно. Однако, едва первые стрелы, выпущенные самыми нетерпеливыми, вонзились в землю, дальнобойцы остановились и принялись спокойно расстреливать противника с безопасного расстояния. Меткость на такой дистанции, правда, оставляла желать лучшего (хотя каждый залп все равно оставлял на земле новые трупы), поэтому боевые повозки выдвинулись ближе и принялись быстро разъезжать вдоль берега туда-сюда, ведя огонь то одним, то другим бортом. Довольно быстро, однако, стрелами были убиты обе лошади одной из повозок, затем – один конь еще одной; однако, даже потеряв мобильность, повозки продолжали стрелять и сеять смерть. Стрелы утыкали их борта, но не могли проникнуть внутрь, а предпринять решительную контратаку с целью их захвата грифонцы так и не отважились (возможно, потому, что не знали, что внутри лишь по двое стрелков и одному возничему с коротким мечом).

Затем к реке подоспела уже покончившая с рыцарями кавалерия, пресекая отчаянные попытки грифонцев разбежаться вдоль берега. Многие стрелки Карла уже израсходовали к этому времени весь свой боезапас (и, в отличие от обычных боев, не могли пополнить его стрелами, прилетевшими со стороны противника), либо же просто бросили оружие от отчаянья и бежали, куда глаза глядят; их настигали и рубили мечами и топорами. Огнебойная сотня выехала прямиком к мосту и, спокойно встав на месте, стреляла в еще толкавшееся там месиво людских и конских тел; после того, как туда же подъехали две повозки, попытки прорыва на мост прекратились, ибо это означало верную смерть. За какую-нибудь пару минут мост по всей длине был завален трупами; даже мне издали было видно, как покраснела вытекающая из-под него вода. Огнебойцы поскакали прямо по мертвым телам на тот берег, преследуя тех, кто успел уйти.

Оставшимся на нашем берегу конным и пешим грифонцам было приказано бросить оружие и сдаться. Никто из них не посмел ослушаться. Победители радостно разбирали трофейных коней. Ришард, коротко махнув рукой своей свите, спустился с гребня и неторопливо поехал по полю. Для него было едва ли не в новинку пронаблюдать все сражение с безопасного расстояния; в прежние времена он обычно сам вел в бой рыцарскую кавалерию, каковая теперь у нас попросту отсутствовала. Я последовал за ним.

Герцог остановился неподалеку от моста, даже на фоне общей панорамы бойни представлявшего собой малоаппетитное зрелище после того, как по трупам прогарцевали четыре сотни копыт с шипованными по зимнему времени подковами.

– Прикажите убрать этот фарш, – брезгливо махнул рукой Ришард одному из сопровождавших его офицеров и тут же обернулся к подскакавшему с докладом другому. Тот бодро отчитался о том, что мы и так уже видели.

– Карл? – коротко спросил Йорлинг.

– Пока ищут, милорд. Судя по всему, он ушел на тот берег одним из первых. Воспрепятствовать этому на тот момент еще не было возможности…

Ришард нетерпеливым жестом пресек оправдания.

– Наши потери?

– Один стрелок, милорд. Шальная стрела залетела в бойницу повозки, той, что осталась без коней. Не повезло парню – это была, похоже, одна из последних стрел, выпущенных в этом бою.

– А, та повозка, чей экипаж, несмотря на потерю лошадей, не покинул ее и продолжал стрелять? Героическая смерть. Распорядитесь назначить от моего имени пенсию его семье. Дюжину… нет, даже пятнадцать золотых.

– В год, милорд?

– Ну не в месяц же! И по кроне единовременно двум выжившим.

– Да, милорд.

Меж тем пленным было велено снять с себя и сложить в кучи сперва доспехи, затем одежду. Нетрудно было догадаться, что за этим последует. Тем не менее, они покорно повиновались, даже когда их, раздетых и босых, выстроили вдоль берега реки прямо на льду. Меня всегда удивляла эта безропотность, с какой обреченные выполняют указания палачей. Уж, казалось бы, когда исход очевиден, вариант поведения ровно один – драться до последнего, если не прихватить врага с собой, так хоть пару синяков ему поставить, хоть зубами его за лодыжку тяпнуть, когда повалят и поволокут по земле, хоть заставить его пропотеть на морозе… Но – нет. Идут, как бараны на бойню, причем и простолюдины, и аристократы. И более того – почитают это чуть ли не доблестью, а о том, кто перед казнью все же сопротивляется, скажут, что он вел себя трусливо и недостойно. Нет, воистину, люди и логика – это два несовместимых понятия.

Ришард повернулся в седле и вдруг заметил меня.

– А, Бертольд, – он вновь широко улыбнулся. – Как видите, ваше изобретение показало себя превосходно. Признаюсь, результат оказался даже лучше, чем я ожидал. Если бы не нелепая случайность, мы бы вообще не понесли никаких потерь. Вы не только оказали неоценимую услугу Империи, но и спасли сегодня множество жизней… Впрочем, это ведь только говорится – "неоценимую". На самом деле все имеет свою цену, не так ли? И можете не сомневаться – после нашей окончательной победы ваши заслуги будут вознаграждены по достоинству.

– Благодарю, милорд, – наклонил голову я, – но могу я обратиться к вам с небольшой просьбой прямо сейчас?

– Разумеется, – улыбка Ришарда стала чуть-чуть напряженнее, – но вы понимаете, что трудности походного положения ограничивают мои возможности…

– Я всего лишь хотел попросить вас проявить милосердие, – перебил я без пяти минут императора.

Ришард нахмурился.

– Нет, Бертольд. Я не милую изменников. Да и потом, вы знаете, чем они займутся, если их отпустить? Первым делом – ограбят соседние деревни. Мне не нужны банды в моей Империи.

– Прошу прощения, милорд, вы меня не так поняли. Я не собираюсь вступаться за грифонцев. Я хорошо видел, что творят такие, как они, – "независимо от цвета знамени", добавил я мысленно. – Я имел в виду лошадей. Ваши солдаты добили рыцарей, но многие раненые лошади до сих пор живы, – действительно, и до того места, где мы стояли, периодически доносилось жалобное ржание. – Велите вашим людям избавить их от мук.

– А, – лицо герцога прояснилось, – конечно, вы правы. Благородные животные не виноваты и не должны страдать. Я распоряжусь.

– Ваша светлость! – громко позвал высокий голос откуда-то снизу. На сей раз к главнокомандующему обращался не всадник, а пехотинец, что случается нечасто и считается практически дерзостью. Но это был не обычный пехотинец. Это была молодая женщина, командовавшая зондербатальоном. Я не знал подробностей ее истории (как, впрочем, и историй других женщин-стрелков), знал только, что она из дворянской семьи.

– Вы сегодня отлично поработали, капитан, – благосклонно кивнул ей Ришард, едва ли не впервые в имперской истории обращаясь к женщине по офицерскому званию. – Издали невозможно было отличить, когда стреляют ваши подчиненные, а когда – их коллеги-мужчины.

– Да, милорд, – невозмутимо согласилась она, – и от лица всего моего батальона я хочу обратиться к вам с просьбой.

– Ну что ж, победа – лучшее время для просьб, – вновь раздвинул губы в улыбке герцог.

– Грифонцы, ваша светлость, – она кивнула на угрюмых пленных, ежившихся и переминавшихся босыми ногами на льду. – Позвольте сделать это нам.

– Вы хотите казнить их лично? – сразу понял Ришард.

– Да, – ответила она, на сей раз даже не добавив титул.

– Не насытились за сегодня их кровью? – иронически приподнял бровь Йорлинг.

– Мы убивали их издали. А теперь хотим сделать это, глядя им в глаза, – процедила с каменным лицом она и лишь несколько мгновений спустя, вспомнив все-таки о субординации, прибавила: – Милорд.

– Было бы неразумно тратить на это огнебойные боеприпасы, – заметил герцог.

– Мы справимся копьями, мечами и топорами, – с готовностью ответила капитан. – Когда плоть не защищена доспехами, пронзить ее легко, – ее глаза затуманились, словно она видела нечто, незримое для остальных. Нечто, случившееся месяцы или годы назад. – О, очень легко…

– Что ж, – согласился Ришард, – да будет так.

Грифонцы, конечно, понимали, что обречены, и не ждали от ближайших минут ничего хорошего. И все же у них глаза полезли на лоб, когда они увидели своих палачей. До этого момента они вообще не знали об участии женщин в сражении – дальнобойки были одеты так же, как и стрелки-мужчины, и коротко пострижены, а деталей на том расстоянии, с которого велась стрельба, было не разобрать. Послышались проклятия; более унизительного конца солдаты не могли себе представить. Некоторые – особенно те, что помоложе, хотя совсем юных среди них не было, те полегли в сентябре, чтобы спасти жизнь этим – прикрывали срам обеими руками, другие, напротив, выпячивали напоказ, выкрикивая непристойности; немало было и таких, которые сами бросились нагишом в ледяную воду, не желая принимать смерть "от бабьей руки". И это, возможно, было не самое глупое решение, ибо из тех, что остались стоять, лишь немногие обрели легкий конец от одного удара. Кто-то не умер сразу лишь из-за недостатка в женских руках силы и сноровки в обращении с непривычным оружием, но больше было тех, кому и не планировали дарить легкую смерть. Чаще всего первый удар копьем или мечом они получали в пах.

Пять минут спустя, впрочем, все было уже кончено. Некоторые еще стонали, царапая ногтями лед, но все окровавленные тела без разбору, копьями, словно баграми, спихнули в воду. За кромкой льда было уже сразу глубоко, и все же Ришард послал несколько всадников вниз по течению – удостовериться, что никому не удалось выжить и выплыть.

На другом берегу показался кавалерист, мчавшийся во весь опор. Он нетерпеливо задержался перед мостом, дожидаясь, пока несколько солдат, все еще отскребавших деревянный настил от человеческого мяса, дадут ему дорогу, а затем поскакал прямо к нам, ориентируясь, очевидно, на герцогский личный штандарт. Это был один из посланных в погоню огнебойцев.

– Ваша светлость, – он щегольски отсалютовал двумя пальцами в кожаной перчатке, другой рукой натягивая поводья взмыленного коня, – Карл…

– Взяли? – нетерпеливо перебил Ришард.

– Застрелен, ваша светлость, – покачал головой посыльный. – Мы пытались захватить его живым, но был слишком большой риск, что он уйдет…

– Ладно, – Йорлинг взмахом руки пресек его оправдания, – так тоже неплохо. – Ну что ж, господа, – обернулся он к свите, – поедем посмотрим на труп человека, виновного в двадцати годах несчастий нашего Отечества.

Ни малейшей собственной вины в таковых он, разумеется, не усматривал.

В сопровождении свиты и охраны герцог пересек мост и поскакал по дороге, отмеченной трупами тех, кто добрался до этого берега, но не ушел далеко. Я по-прежнему ехал немного позади Йорлинга, подразумевая, что я вроде как вхожу в свиту; официально этого никто не подтверждал, но и не опровергал. "Карл мертв, – стучало у меня в голове. – Карл – мертв…" Карл мертв, но это еще не конец. Конец будет тогда, когда мы доберемся до Греффенваля и освободим узников. Если там все в порядке – хотя какое, к черту, "в порядке" может быть в застенках! Но – если комендант или кто там сейчас заправляет не примет решение всех перебить напоследок. Да нет же, это бред, должен же он понимать, что война проиграна, и незачем лишний раз злить победителей – но люди и логика…

Погруженный в эти малоконструктивные мысли, я и не заметил, как мы подъехали к цели нашего недолгого путешествия. Поджидавшие нас всадники подавали коней в стороны, пропуская главнокомандующего. Наконец перед нами оказался последний круг из пяти кавалеристов; к седлу одного из них был привязан повод могучего белого коня, облаченного в сверкающие на солнце доспехи. Этот конь был крупнее и сильнее даже Верного, но, очевидно, несколько уступал в скорости и ему, и лошадям преследователей (особенно с тем грузом, который вынужден был нести). На черном седле красовался вензель из букв C и L. Карл всегда ездил только на белых жеребцах. И вот теперь в центре круга лежал лицом вниз человек в дорогих латах, которые не могли скрыть грузности его фигуры. В задней стенке высокого, увенчанного султаном черных перьев шлема зияла дыра.

Ришард легко спрыгнул на землю; я сделал это почти одновременно с ним. Как-никак, я был, очевидно, единственным медиком среди присутствующих (хотя они об этом и не знали), и кому, как не мне, следовало констатировать смерть – в особенности от созданного мною оружия. Прочие остались в седлах, должно быть, интуитивно чувствуя, что процесс осмотра трупа своего старого и самого заклятого врага – дело личное, почти интимное, и посторонним не следует вмешиваться, пока их не попросят.

Герцог присел на корточки и начал снимать с мертвеца шлем, внутри которого что-то плескалось. Когда Ришард стянул шлем полностью, оттуда, словно помои из ведра, полилась багрово-белесая комковатая жижа из частично загустевшей уже на холоде крови и мозгов. Я взялся за холодное латное плечо убитого, собираясь перевернуть его лицом вверх, но задержался, вопросительно глядя на Йорлинга. Тот, все еще державший в руках шлем, встретился со мной взглядом и кивнул в знак согласия. Я с усилием перевалил тяжелое тело на спину. От головы осталось не очень много. Входное отверстие в затылке было еще сравнительно небольшим, но на выходе осколки ядрышка вырвали всю верхнюю переднюю часть черепа, превратив лицо грифонского предводителя в окаймленный острыми обломками костей багровый кратер. Уцелели лишь полуоторванный кончик носа, рот и обросший черной с проседью бородой, уходившей под латный нагрудник, подбородок. Я машинально отметил, что окровавленные волосы, налипшие на верхнюю часть костяного кратера, какие-то слишком короткие, хотя Карл, насколько мне было известно, всю жизнь носил длинные. В этот момент Ришард встряхнул шлем, и оттуда в уже образовавшуюся на земле лужу с вязким хлюпаньем шлепнулась какая-то густая, кроваво-бесформенная волокнистая масса, в первый миг показавшаяся столь омерзительной, что даже у меня, с моим опытом анатомических исследований, комок подступил к горлу. Но это был всего лишь слипшийся от крови, склеившийся с кусками кожи и черепа длинноволосый парик.

– Это не он, – констатировал Ришард, поднимаясь и отшвыривая шлем. – Старый ублюдок опять нас обманул.

– А это кто, как вы думаете? – спросил я, также выпрямляясь.

– Кто-то из его генералов. Возможно, тот же, что командовал ими во время сентябрьского похода. Так или иначе, это уже неважно. Приняв на себя чужую личину, он сам отказался от честной могилы под собственным именем, подобающей аристократу. Снимите с него доспехи, – велел Ришард кавалеристам, – а тело бросьте здесь на растерзание волкам. Оттащите только с дороги, – герцог обвел глазами всадников, выхватил взглядом их командира: – Реннельд, скольким из них удалось уйти?

– Примерно двум сотням, – ответил тот, и по спокойствию его тона я понял, что это тоже не противоречило плану. Действительно, Ришард лишь коротко кивнул:

– Хорошо.

"Пусть несут весть о нашей непобедимости и повергают в панику Карла и оставшихся у него людей", понял я. Что ж, планам Йорлинга это действительно вполне отвечало, а вот моим… Карл, судя по поведению его бойцов, до сих пор все-таки не догадывался, что за сила находится в руках Ришарда. Но теперь он узнает это точно. И что он сделает тогда? Не решит ли, что заложница ему больше не нужна, что в любом случае для него уже слишком поздно? Но теперь я был уже бессилен что-либо изменить. Оставалось только ждать развития событий.

Как назло, после битвы темп йорлингистской армии заметно снизился. Теперь Ришард позволил себе обзавестись обозом и нагрузиться трофеями. Его целям это никак не мешало: если Карл использует лишнюю пару дней, чтобы собрать больше уцелевших сторонников в своем замке, это лишь повторит ситуацию Лемьежа. Мне же даже нечем было скрасить тягость ожидания. Час за часом, день за днем тянулось одно и то же: езда по унылой стылой земле, лишившейся веселой летней зелени, но так и не облачившейся в снежную шубу – кругом одни лишь буро-серые цвета, сухие былинки, дрожащие на холодном ветру, жирная грязь, оттаивающая к полудню и размякающая под копытами, нищие села, мимо которых мы проезжали и в которых ночевали (суточный график теперь тоже вернулся к обычному), угрюмые лица крестьян, вынужденных оказывать гостеприимство врагам… Казалось, что поход, протекающий в таких условиях, заведомо обречен на неудачу – хотя, конечно, это была чушь, и я повторял себе, что это чушь.

Наконец, спустя пять дней после битвы, не встретив за время пути никакого более сопротивления, мы подошли к стенам Греффенваля.

На востоке громоздились тяжелые тучи, но небо на западе было ясным; неяркое солнце, подобное золотой имперской кроне, катилось к закату. Днем было почти тепло (насколько это слово применимо к началу декабря), но к вечеру слегка подморозило; однако снег в этих краях, судя по всему, еще ни разу не выпадал с прошлой зимы (хотя в Норенштайне, наверное, давно уже мели метели), так что местность хранила все тот же тоскливый облик поздней осени. Замок высился перед нами на крутом каменистом холме, опоясанном одиночным витком дороги; на самом деле крепостные стены были сложены из камней темно-серого цвета, но на фоне светлого вечернего неба Греффенваль и впрямь казался совсем черным. Мы знали, что с западной стороны холм прямо от подножья замка срезан вертикальным обрывом высотой в добрых сорок ярдов (что составляло больше половины высоты самого холма); попытка штурма оттуда была невозможна. Подходы к северным, южным и восточным стенам стерегли два могучих граненых бастиона, вынесенных несколько вниз по склонам на северо- и юго-восток; толстые отрезки стен с проложенными внутри коридорами соединяли их с основной крепостью. Единственные ворота находились на востоке, в башне-недомерке, достигавшей в высоту лишь трети стены, зато отличавшейся отменной толщиной. Сразу за воротами, как нам было известно, начинался извилистый коридор длиной в добрые двадцать ярдов с опускными решетками через каждые три ярда, бойницами в стенах на разной высоте, дабы в упор бить штурмующих копьями и стрелами, дырами в высоком потолке для горячей смолы и кипятка и даже специальными отверстиями, позволяющими быстро заполнить коридор густым едким дымом. Говорили – хотя неоспоримых доказательств тому и не было – что и это еще не все, что плиты пола в коридоре могут опрокидываться и сбрасывать непрошенных гостей на стальные колья несколькими ярдами ниже. Такова была единственная дорога в замок понизу; толщина стен исключала надежду за сколь-нибудь реальный срок прошибить их с помощью таранов или метательных орудий, а гранитная основа холма делала невозможным подкоп. Желающим же забраться в Греффенваль через верх предстояло, для начала, построить лестницы длиной минимум в двадцать пять ярдов, а если учесть, что лестница приставляется к стене все-таки под углом, то и еще больше (о том, чтобы втащить по крутым склонам осадные башни, не могло быть и речи); потом подняться по этим лестницам мимо нескольких рядов бойниц, откуда в упор лупят стрелы и высовываются рогатины, отталкивающие лестницу от стены, а затем, перебравшись-таки через зубцы, обнаружить, что дальше деваться некуда – проходы со стены в башни перекрываются наглухо, без тарана не прошибешь (а попробуй втащи его на стену), а спускаться с внутренней стороны стены по веревкам значит приземлиться, опять-таки, на стальные колья, торчащие из каменных плит под стеной. Причем спускаться опять-таки мимо бойниц и горизонтальных щелей, имеющихся уже с внутренней стороны. И теперь из этих щелей уже будут высовываться секиры, рубящие веревки…

В общем, Греффенваль справедливо считался неприступным. При всем при этом вокруг на многие мили простиралась абсолютно голая равнина. Все здесь было вырублено по приказу Карла еще в начале войны. Не осталось ни единого дерева, из которого можно было бы сделать таран или лестницу. Ни единого кустика, за которым мог бы прятаться боец или лазутчик… Отапливался замок, кстати, не дровами, а углем, добываемым в карьере неподалеку (по слухам, на случай осады и в самом замке существовал ход, ведущий в штольню, не имеющую других выходов на поверхность). Очевидно, многолетняя угольная копоть, оседая на стенах, также поспособствовала обретению ими нынешнего цвета.

Карл был в замке. Так докладывали агенты Ришарда – впрочем, они уже были введены в заблуждение перед Второй Тагеронской битвой; однако так говорила и элементарная логика. У Лангедарга в сложившейся ситуации было лишь три выхода – не считая капитуляции, разумеется. Либо запереться в своей столице или другом хорошо укрепленном городе – но в городе, при нынешнем состоянии военных и моральных сил грифонцев, слишком велик риск измены, будь то явный бунт или тайно открытые врагу ворота. Либо вообще удариться в бега, нигде не задерживаясь – но Карл был слишком спесив, чтобы пойти на такое. Это означало бы окончательный конец всех его честолюбивых планов. Претендент на престол не прячется по овинам, как беглый холоп; от него отвернутся последние сторонники, и скорее всего в конце концов какие-нибудь простые мужики или собственные охранники повяжут его и выдадут победителю. Наконец, третий вариант – неприступный родовой замок с верным гарнизоном. Горький урок, преподанный грифонцам на Тагеронском поле, ничего в этом смысле не менял – ядрышки огнебоев могли лишь слегка оцарапать древние стены. Столкнувшись с невозможностью как штурма, так и подкупа (не то чтобы в гарнизоне в принципе не могло найтись желающих, но в отличие от ситуации с городом, куда может проникнуть кто угодно, неприятелю было бы более чем затруднительно войти в сношение с ними), противник вынужден будет обложить замок осадой. В зимнее время, среди враждебно настроенной местности, будучи фактически отрезанным от своих земель и имея, в общем-то, небольшую собственную численность… Результат такой осады, особенно с учетом имеющихся в замке запасов, далеко не очевиден. А вот выбор в пользу этого варианта – вполне.

До заката оставалась лишь пара часов, но Ришард, к моей радости, не стал откладывать дело до утра. На холм поскакал герольд под белым флагом. Трижды протрубив в рог перед самыми воротами, он торжественно развернул свиток и громко прочитал обращение Ришарда. Оно было совсем простым: Карлу и его гарнизону предлагалось безоговорочно капитулировать в течение получаса – "или же столкнуться с карой, ожидающей всех изменников, каковая уже настигла виновных на Тагеронском поле". Ответ, однако, был получен куда скорее. Когда герольд, не торопясь, вновь сворачивал пергамент, из бойницы над воротами свистнула стрела, вонзившись ему в горло. Посланец Ришарда, конвульсивно хватась за шею, повалился под копыта своего коня, и белый флаг накрыл его.

Не знаю, отдал ли приказ о стрельбе сам Карл, или просто не выдержали нервы у кого-то из стражников, но я был почти благодарен тому, кто это сделал. Лишние полчаса в виду неприятеля… черт его знает, что могло случиться за это время. Но теперь, если Эвьет еще жива, тем, кто в замке, будет не до нее.

Вполне вероятно, что и Ришарду не хотелось ждать, и именно поэтому он не составил свой ультиматум в более дипломатичных тонах. И вот лица старших офицеров выжидательно обратились в сторону главнокомандующего, восседавшего на коне теперь уже в своем полном доспехе (надетом скорее ради торжественности момента, чем ради безопасности). Коротким и жестким движением облаченной в латную перчатку руки, явно рассчитанным на то, чтобы войти в историю, Йорлинг направил своих людей вперед.

Грифонцы, должно быть, в полном недоумении смотрели из своих бойниц на происходившее внизу. Вместо многотысячной армии с приставными лестницами и стенобитными орудиями вверх по холму к стенам неприступной твердыни карабкались лишь несколько десятков человек. И у них вообще не было никакого оружия.

Примерно половину этой группы составляли самые сильные воины Ришарда, чья задача, однако, состояла теперь отнюдь не в том, чтобы размахивать могучими двуручниками и крушить вражескую броню алебардами. В обеих руках они несли огромные деревянные щиты – сколоченные из простых досок, ничем не окованные, не обтянутые и не украшенные, но вполне пригодные для того, чтобы защитить от стрел самих щитоносцев и, главное, тех, кого они прикрывали. Щиты закрывали всю группу по периметру и сверху, почти не оставляя шансов шальной стреле поразить цель. Под этим колышущимся деревянным панцирем защитники замка, очевидно, не могли видеть тех, кто составлял вторую половину группы. Эти люди, шагавшие между щитоносцами, несли каждый по металлическому бочонку с деревянной крышкой.

Группа, не прельщаясь воротами и охранявшими их бастионами, направлялась к южной стене, а точнее, как вскоре стало ясно – к юго-западной башне Греффенваля, возвышавшейся уже практически над пропастью. По мере ее приближения сперва из бойниц стены, а затем и из самой башни смертоносным ливнем хлынули стрелы. Даже с расстояния в три сотни ярдов было слышно, как они барабанят по щитам. Деревянная черепаха с каждым мгновением становилась все больше похожей на ежа, но продолжала ползти вверх и вперед. С такого расстояния мне уже не было видно подробностей, но, кажется, несколько раз возникали заминки, вызванные, вероятно, тем, что пробивавшие доски стрелы все-таки клевали в руку кого-то из щитоносцев (хотя те были в латных перчатках и наручах). Но, тем не менее, группа продолжала двигаться, как единый организм, не оставив позади никого из своих.

Наконец "черепаха" добралась до того места, где граненая башня выступала из стены. Наступал самый ответственный момент. Здесь бойцы оказывались в пределах досягаемости для смолы и кипятка сверху. Щиты, в принципе, могли защитить их и от этой напасти, но для этого надо было держать их очень плотно и твердо, образуя своеобразную крышу со скатами. На тренировках бойцы проделывали это, но там их не поливали раскаленным варом по-настоящему… За содержимое бочонков я не слишком опасался: они были закупорены надежно и, даже будучи целиком погруженными под воду, сохранили бы начинку сухой. Но бочонки еще надо правильно уложить и поджечь фитили, а если "черепаха" распадется раньше времени, и начнется паника и бегство…

В первые минуты, впрочем, ничего не происходило; защитники, видя, что у копошащихся внизу врагов нет никаких осадно-штурмовых приспособлений, должно быть, не спешили тратить смолу и кипяток – для того, чтобы нагреть новый котел, нужно немало времени. Но, когда я уже почти поверил, что подрывникам дадут спокойно сделать свое дело, из желобов башни и стены все же хлынули окутанные паром струи. Светлые – значит, кипяток. Он не такой тяжелый, как смола, не облепляет свою жертву и быстрее остывает, но в то же время от него труднее укрыться, брызги и струйки проникнут в самую малую щель…

Тут же донесшиеся от стены вопли подтвердили мою мысль. Щиты задергались, заметались, сталкиваясь и треща. Ободренные эффектом, грифонцы опорожнили вниз еще один котел кипятка. На какой-то момент в клубах пара трудно стало что-то разглядеть, и я не мог понять, звучат ли новые крики, или после первой атаки йорлингистам все же удалось закрыть щели в "крыше", и вопят лишь те, кого обожгло в прошлый раз. А затем… затем я увидел бывших щитоносцев и носильщиков, бегущих врассыпную прочь от замка, вниз по склону. Тяжелые щиты остались свалены там, где южная стена Греффенваля сходилась тупым углом со стеной башни. Под ними, по идее, должны были быть уложены бочонки с порошком. И уложены не абы как и даже не просто деревянными крышками к вершине угла – перед началом похода я провел не один час над чертежами Греффенваля (разумеется, неполными и неточными, но иных не было), рассчитывая оптимальную конфигурацию зарядов. Так, чтобы энергия взрыва тысячи фунтов порошка не рассеивалась впустую, чтобы взрывная волна, начавшись с заднего ряда бочонков, устремилась вперед, стремительно усиливаясь между сходящимися клином стенами, уплотняя и впечатывая в этот клин передние бочонки за ничтожно малый миг до того, как те тоже взорвутся…

И вот теперь я не знал, что наблюдаю – паническое бегство или же плановое отступление после выполненной задачи. С такого расстояния я, разумеется, не мог видеть горящие фитили (к тому же они должны были быть прикрыты щитами). Бежать же подрывникам в любом случае следовало во все лопатки; летевшие им в спины стрелы уже пожали свой первый урожай. Но, если задание все же было выполнено, для быстрого бегства имелась и более веская причина: фитили были короткими. Нам необходимо было свести к минимуму риск, что грифонцам все же удастся их затушить.

По правде говоря, я не был уверен, что длины фитилей хватит, чтобы подрывники успели отбежать на безопасное расстояние. Я попросту не знал, какое расстояние является безопасным. Мы с учителем никогда не экспериментировали с хотя бы отдаленно сопоставимым количеством порошка, а мои прикидки на основании куда более скромных опытов могли оказаться ошибочными. Но, во всяком случае, я честно сообщил герцогу цифры, которые следовали из этих прикидок. Не стал занижать их, чтобы повысить шансы на успех операции – но не стал и завышать, чтобы повысить шансы на спасение исполнителей. Не распорядился ли Ришард урезать фитили меньше заявленного мною минимума, я не знал. Но полководцу, даже если он может позволить себе некоторые потери, не выгодно, когда его солдаты гибнут от собственного оружия. Это сильно вредит боевому духу всей армии – особенно учитывая, что порошок и огнебои и без того вызывали у многих, не вошедших в число стрелков, мягко говоря, настороженное отношение.

Все новые бегущие падали, настигнутые стрелами; какому-то парню не повезло еще больше – уже оказавшись почти на пределе досягаемости для стрелков замка, он оступился на бегу и, по-видимому, сломал ногу: теперь он лежал на земле среди камней и дико орал от боли и ужаса. Еще несколько мгновений общего бегства – и он остался единственным живым (или, по крайней мере, подававшим признаки жизни), кого защитники замка еще могли достать стрелой. По нему принялись стрелять, но никак не могли попасть. Я не знал, вызван его ужас этой стрельбой или же пониманием, что сейчас должно произойти.

Почти все уцелевшие уже сбежали с холма, а самые быстроногие из подрывной группы были в считанных ярдах от южного фланга основной армии (вытянувшейся подковой вокруг подножия холма с востока на юг). Герцог и я находились в центре "подковы", то есть восточнее – все еще слишком далеко, чтобы окликнуть и спросить о результатах. Но уже следующий миг отсек необходимость вопросов.

Желто-оранжевая вспышка разорвала воздух у подножия башни, и чудовищный удар грома сотряс и холм, и землю у нас под ногами, и, казалось, всю равнину до самого горизонта. Гигантский фонтан огня, дыма и пыли взметнулся выше стен Греффенваля, на лету превращаясь в черно-багровые клубы. Плотная горячая волна ударила мне в лицо, немилосердно хлестнув песком и забив в ноздри едкий запах сухой гари; на несколько мгновений я зажмурился, отворачиваясь и сжимая коленями бока испуганно шарахнувшегося Верного. Вокруг ржали кони и кричали люди – кто от страха, кто от восторга. Затем откуда-то слева раздался истошный крик "Берегись!", и я услышал новые вопли, глухие удары по щитам и звонкие – по доспехам. Обломки, выброшенные взрывом вверх, сыпались с неба. Я, наконец, протер глаза, с опаской глядя сквозь пальцы в сторону замка. Мелкий камешек ударился о мое плечо и отскочил от кожи куртки на спину Верному – я даже ничего не почувствовал; к счастью, до моей позиции долетали лишь самые маленькие осколки. Но на левом фланге, ближе к башне, судя по доносившимся оттуда крикам боли и проклятиям, дела обстояли не так хорошо.

На месте взрыва ничего нельзя было разглядеть – в воздухе висело густое серо-белесое облако, скрывавшее и башню, и прилегавшую к ней часть стены. Слышно было, как что-то падает и сыплется; с каждым каскадом таких звуков от основания облака по земле расползались новые клубы пыли. Но вот, наконец, пыль осела и дым развеялся.

В стене одной из самых мощных и неприступных крепостей, когда-либо построенных за всю историю Империи, зиял широченный пролом по всей высоте. Двадцать пять ярдов стены в той ее части, что примыкала к башне, попросту рухнули, обратившись в бесформенную груду каменных обломков. Кто-то рядом восхищенно выругался самыми грязными словами, и я не уверен, что это был простой солдат. Но оказалось, что это еще не все. Юго-западная башня кренилась в сторону обрыва – сперва медленно, затем все быстрее, словно подсеченное лесорубом дерево. По ее стенам бежали трещины, из кладки вываливались камни… Затем ее основание, уже черневшее проломами, словно сложилось, проваливаясь внутрь себя, и почти сорокоярдовая башня, махнув на прощание грифонским флагом на верхней площадке, с грохотом обрушилась в пропасть. На фоне этого величественного зрелища донесшиеся до нас вопли тех, кто падал вместе с ней, казались каким-то неуместным писком. Над обрывом поднялись новые тяжелые клубы седой пыли, столь непривычной зимней порой.

Не успели зрители прийти в себя от этой картины, как Йорлинг вновь махнул рукой, и тут же громко протрубил рог. К образовавшейся бреши устремились основные силы: впереди – сотня огнебойцев, за ними – обычные спешившиеся кавалеристы с мечами и топорами. Стрелки-дальнобойцы в штурме участия не принимали (в узких коридорах и на лестницах замка длинноствольное оружие не имело смысла), однако половина их уже заранее выстроилась напротив ворот, вторая бежала сейчас занять позицию напротив пролома – дабы пресечь любые попытки вылазки или бегства.

Я опустил взгляд и заметил, что упавший на меня камешек все еще лежит на спине Верного. Я протянул руку стряхнуть его и тут понял, что это вовсе не камешек. Взяв его двумя пальцами в перчатке и поднеся к глазам, я убедился, что понял правильно. Это была обгоревшая последняя фаланга человеческого пальца с обгрызенным ногтем на конце.

Последние штурмующие еще бежали вверх по склону холма, а изнутри замка уже доносились сухие щелчки выстрелов и отрывистые разрывы. Взрывались, конечно, уже далеко не столь мощные заряды, как те, что были в бочонках. Многие в передовой сотне были вооружены не только четырехствольными огнебоями, но и металлическими шарами, наполненными порошком вперемешку с гвоздями и острыми кусками металла. Это тоже было моим изобретением. Взрыв такого шарика не мог разрушить каменные стены замка, но вполне годился как для того, чтобы высадить запертую дверь, так и для того, чтобы, пользуясь очаровательным армейским жаргоном, "зачистить" находящееся за дверью помещение (хотя кровь и куски разорванных тел повсюду как-то плохо ассоциируются у меня с чистотой).

Признаться, у меня была надежда, что, убедившись воочию, какой страшной силой располагают атакующие, гарнизон капитулирует практически сразу. Однако звуки боя все не прекращались, и грифонские флаги продолжали развеваться на башнях. Видимо, взаимная ненависть и остервенение были слишком велики. Хотя, наверное, играл роль и тот факт, что многие защитники Греффенваля попросту не знали, что происходит. Они, конечно, слышали грохот и почувствовали, как от страшного удара содрогнулся весь замок, но из их коридоров и галерей можно было взглянуть наружу в лучшем случае через узкие бойницы, а то и вообще никак.

Из некоторых бойниц заструился дым. Очевидно, в замке начались пожары. Я нервничал все больше. Что, если огонь вспыхнет рядом с тюрьмой, и узников не успеют освободить раньше, чем они задохнутся? Или если тюремные двери будут высаживать с помощью порошка и перестараются… Я должен быть там! Я не могу доверять этим солдафонам, я должен вытащить Эвьет лично, и чем скорее, тем лучше! Но – вокруг охрана герцога, в чьи функции входит охранять и меня. До сих пор они берегли меня от внешних угроз, но грань между защитником и конвоиром, между обеспечением безопасности и лишением свободы, слишком размыта. Что они будут делать, если я сейчас поскачу на холм? Ну, допустим, они не успеют меня остановить – но я в любом случае буду вынужден оставить коня во дворе замка (или даже перед разрушенной стеной – Верному опасно перебираться через груду обломков, он может сломать ногу), и, если Ришард отдаст такой приказ, выбравшись обратно, окажусь без транспорта…

Над замком косо поднимались все новые султаны дыма. Может быть, поджоги устраивали сами защитники, пытаясь хоть так задержать неумолимого врага. Языки пламени выплеснулись из бойниц юго-восточного бастиона; еще через несколько минут серебряно-черный флаг на бастионе, уже едва различимый в дыму, пополз вниз. Тот, кто его спускал, очевидно, здорово рисковал, что пожар отрежет ему путь к возвращению; был ли это жаждавший награды йорлингист, или надеявшийся купить таким образом помилование грифонец? Остававшаяся снаружи часть львиной армии встретила это зрелище радостными криками.

Пока все были увлечены пожаром и капитуляцией бастиона, я осторожно подавал коня в сторону. Без суеты и резких движений (каким бы сильным ни было мое желание действовать быстро) я за пару минут оказался вне герцогской свиты и кольца охраны. Ришард, похоже, совсем забыл о моем существовании, несмотря на то, что происходившим на его глазах разгромом старого врага он был обязан исключительно мне. Вот и хорошо. Я увидел, как герцог обращается к своим приближенным, указывая в сторону надвратной башни; очевидно, он желал перебраться поближе к воротам к тому моменту, когда штурмовая группа откроет их изнутри. В принципе, никто не мешал Ришарду просто спокойно сидеть и ждать, пока к нему притащат Карла, живого или мертвого, а не лезть на рожон, лично въезжая во вражеский замок, где всегда может найтись недобитый меткий стрелок – но Йорлинг понимал, что каждый его сегодняшний шаг попадет на скрижали истории, и, как и я, не желал довольствоваться пассивной ролью, хотя и по иным причинам. Я, только что с таким старанием отделившийся от его группы, мог бы вновь последовать за ним, уже двинувшим коня в северо-восточном направлении. Однако я не знал, сколько еще времени уйдет у штурмующих, чтобы взять под контроль второй бастион и надвратную башню – а дым уже поднимался, кажется, и над донжоном; и кроме того, Ришард, похоже, собирался въехать на холм по дороге, что предполагало круг вокруг всего замка и либо требовало усмирения стрелков и на других стенах и башнях, либо означало дополнительный риск (особенно для меня, не облаченного в доспехи), а могло и вовсе оказаться невозможным из-за обломков башни, обрушившихся на дорогу под обрывом.

Так что, благополучно отстав от герцога и его людей, я поехал в противоположном направлении. Проехав мимо карауливших брешь стрелков-дальнобойцев, которые, конечно, знали, что я – человек герцога (хотя и не имели понятия, что именно я – создатель их оружия) и никак не пытались мне препятствовать, я спешился, чтобы облегчить Верному подъем по круче холма, и полез вверх вместе с ним. К тому времени, как я добрался до проделанного взрывом пролома, солнце висело над горизонтом уже совсем низко – до заката оставалось что-то около получаса. Я очень понадеялся, что успею; не хотелось рыскать в охваченном хаосом донжоне, полагаясь исключительно на свет факелов и масляных плошек.

Мне все же удалось отыскать среди развалин относительно безопасный путь для коня; несколько крупных и тяжелых каменных блоков, глубоко зарывшихся в более мелкие обломки и щебень, выглядели достаточно устойчиво и вроде бы не грозили внезапно перевернуться под копытами. Верный пошел за мной, ступая по ним с должной осторожностью; он был умным конем. Среди каменных обломков кое-где торчали переломанные, размочаленные в щепу доски, можно было заметить то расколотый щит, то зажатый между камнями меч или разбитый арбалет. В одном месте я увидел руку в рукаве из грубой кожи, которая сперва показалась мне высовывающейся из груды щебня, но, подойдя ближе, я понял, что она просто валяется поверх обломков, оторванная. Несомненно, под камнями останков было куда больше. На разломах западной и южной стены хорошо была видна их внутренняя структура с проложенными внутри коридорами; похоже, в самые низкие из этих коридоров штурмующие забрались просто по нагромождению обломков. Но меня не интересовали внутренности стен и внешних башен – тюрьмы никогда не располагают в оборонительном периметре.

Наконец мы с Верным перебрались через развалины и, проследовав по свободному от металлических кольев проходу, который вел к бывшей башне, оказались на мощеном внутреннем дворе Греффенваля, уже наполненном тенью почти до краев (на солнце светлела лишь цепь зубцов восточной стены, разорванная посередине тенью донжона). Держа огнебой наготове, я с опаской озирал уцелевшие стены, где еще вполне могли укрываться не сложившие оружие грифонские стрелки. Однако все было спокойно. На камнях двора тут и там валялись трупы; судя по разбрызганной крови и разбитым черепам, большинство из них были сброшены со стен – в самом дворе, как видно, сражения практически не было. До моего слуха доносились отдельные выстрелы, но эхо отшвыривало их от одной стены к другой, и я не мог понять, откуда они звучат.

Четырехгранная громада донжона, площадью не уступавшая иному баронскому замку, а в высоту достигавшая более сорока ярдов, возвышалась практически прямо передо мной; донжон был сильно смещен к западной, самой неприступной из стен, и вход имел также с западной стороны. Таким образом, враги, даже ворвавшиеся через восточные ворота на территорию замка, все еще вынуждены были бы под обстрелом пересечь двор, обойти главное здание кругом и буквально протискиваться в щель между донжоном и стеной, поливаемые стрелами, смолой и кипятком и оттуда, и оттуда; места для тарана, чтобы высадить дверь, в этом узком проходе не было совершенно, а ширина самого входа позволяла проникать внутрь лишь по одному – притом, что внутри, очевидно, места для защитников было достаточно. Однако уже со своего места я видел валявшиеся перед входом куски разломанной взрывом двери. Не помогло ни толстое дерево (скорее всего, мореный дуб), ни оковывавшие его бронзовые листы.

"Жди меня", – сказал я Верному, потрепав его по шее; по кратком размышлении, я решил не привязывать коня. В его гриву была вплетена сине-желтая лента, дабы никто из йорлингистов не перепутал его принадлежность (похожая повязка была и на моем рукаве), однако я предпочел предоставить Верному побольше свободы на случай непредвиденных ситуаций. Покосившись с сомнением на кольчуги и бригантины мертвецов – все-таки какая-никакая, а дополнительная защита – я решил, тем не менее, не возиться с переодеванием и, бросив еще один подозрительный взгляд на западную стену, с огнебоем в руке бегом помчался ко входу в донжон.

Внутри было почти темно; несколько масляных светильников были опрокинуты (но масло разлилось по каменным плитам и не вызвало пожара), несколько – просто не горели. В полумраке передо мной открывался широкий проход с дверями по бокам – скорее всего, за ними находились склады или казармы. Большинство дверей было открыто. На полу прохода валялись не менее трех десятков мертвых тел – большинство, похоже, были убиты взрывами шаров, хотя кто-то застрелен или даже добит обычным мечом. На первом этаже едва ли могло быть что-то, интересное для меня; но где же здесь тюрьма – под землей, как обычно, или вверху, как утверждают легенды? Я повернул голову и увидел справа коридор, который вел на лестницу; на ступенях головой вниз лежал очередной мертвый защитник замка. Я побежал туда.

Закрученная винтом лестница вела как вверх, так и вниз; первым делом я устремился в подземелье. Сбежав по ступеням, я оказался в очередном коридоре с покрытым инеем стенами; здесь, наверное, было холодно даже летом, а сейчас ледяная сырость пробирала до костей, несмотря на всю мою разгоряченность физическими упражнениями последних минут. Выхватив горевший в стенном кольце факел, я побежал по коридору и вскоре уперся в стальную решетку. Она была не опускного, а поворотного типа, как обычная дверь; прутья были слегка погнуты, но решетка оставалась запертой. За ней находилось квадратное помещение с дверями в стенах; на полу, недалеко от решетки, валялись двое застреленных солдат. Значит, штурмующие здесь побывали, но выломать решетку все-таки не смогли – очевидно, у них к этому моменту уже не осталось взрывных шаров. Позади мертвецов, в центре помещения, виднелось круглое отверстие, а над ним – ворот с веревкой. Я слышал о таких; это называется "страшная дыра". Узника сажают на доску, привязанную к веревке, и опускают в глубокий каменный цилиндр, не имеющий выхода; выбраться наружу он сможет лишь в том случае, если ему вновь спустят веревку. Даже без кандалов бежать из такого места, не имея сообщников среди стражи, невозможно.

Так, выходит, я нашел темницу? Где может быть Эвелина – в "дыре" или в одной из камер за дверями?

– Эвьет! – крикнул я. – Эвьет, это я, Дольф! Ты меня слышишь?

Лишь эхо, отразившееся от стен подземелья, было мне ответом. Я крикнул еще несколько раз, надрывая связки – но, сколь я ни напрягал слух, не услышал в ответ даже самого слабого отклика. Впрочем, если она за одной из этих дверей, выглядящих весьма основательно, звук может и не проходить ни в ту, ни в эту сторону.

Или же… о другом объяснении не хотелось и думать, но я не мог отрицать, что оно вполне вероятно.

Стоп! Хоть кто-то же в этой темнице должен быть жив?!

– Эй, кто-нибудь! Отзовитесь! Армия Льва уже в замке! Я пришел освободить вас!

Тишина. По крайней мере, в "дыре" точно никого нет. Никого живого, во всяком случае. В камерах… да, возможно, что и не слышат. Но может быть и так, что Карл, видя, что замок обречен, велел убить всех.

Так или иначе, мне надо открыть решетку. С дверями камер, возможно, проблема решится проще – скорее всего, у одного из этих мертвецов на полу есть ключи.

Я осмотрелся, нашел свободное кольцо в стене для факела, потом просунул освободившуюся левую руку (правой было не подлезть) между прутьями и нащупал замок, удерживающий засов. Затем повторил почти тот же жест, но уже с огнебоем в руке. Слегка отведя верхний ствол от цели, чтобы его не разорвало при выстреле, я нажал скобу.

С грохотом выстрела слился короткий визг металла. Я подергал замок. Он был погнут, но по-прежнему крепко держал засов.

Я сделал еще три выстрела. Металл был искорежен и изрыт вмятинами, но, похоже, это лишь спрессовало запирающее устройство и сам засов в сплошной неразъемный монолит. Ч-черт…

Я перезарядил огнебой, одновременно приказывая себе успокоиться. Общего количества порошка, которое было у меня с собой, хватило бы, чтобы снести этот засов. Но для этого надо набить порошок в твердую оболочку. Если я просто высыплю его на замок и подожгу, дело кончится пшиком в прямом и переносном смысле.

Что еще я могу сделать? Самое простое, конечно – привлечь на помощь кого-нибудь из штурмовой группы, у кого еще остался взрывной шар. Но такого еще надо найти… Или вообще ничего не делать, а ждать здесь. Когда последние очаги сопротивления будут подавлены, должны же будут солдаты снова наведаться в подземелье! И тогда я уже проконтролирую, чтобы они не перестарались, применяя свое оружие для освобождения узников… Но к тому времени, когда у победителей не останется более важных забот, мне бы не хотелось вновь привлекать внимание к своей персоне. Лучше бы нам с Эвьет покинуть замок прямо сейчас, а о том, что Ришард сделал с Карлом, узнать уже с безопасного расстояния…

Так, еще варианты? Использовать что-нибудь в качестве рычага и разогнуть прутья, чтобы можно было пролезть. Но что? Меч сломается, древко алебарды тоже. А ничего более подходящего я поблизости не видел.

Найти пилу по металлу и перепилить прутья. Где-то в замке обязательно есть подобные инструменты. Вопрос в том, где именно…

Будь рядом химическая лаборатория, я бы смог изготовить кислоту, которая разъест… но нечего тратить время на совсем уж неосуществимые фантазии.

Некоторое время я стоял, тупо уставясь на решетку и чувствуя, как растет злость – и на эту преграду, и на самого себя, не способного, несмотря на все познания, придумать выход. Я даже ухватился за прутья и яростно потряс их. Но, разумеется, стальная рама, в которой держалась решетка, была вмурована в окружающие камни надежно.

Стоп! Я не могу сломать засов, не могу разломать прутья, не могу выломать раму… а как насчет петель? Не самое ли это тонкое место, удерживающее решетку?

Дальнейшее обследование показало, что узкие полоски стали, соединявшие решетку со стержнем петли, изрядно изъедены ржавчиной. В трущиеся части петель, вероятно, периодически лили масло, если только служившие здесь не были извращенными любителями душераздирающего скрипа – но на эти полоски оно не особо попадало. Что ж, тем лучше. Но стрелять, наученный горьким опытом, я не стал. Полоски слишком узкие, меньше диаметра ядрышка – только расплющу и заклиню петли…

Но по толщине эти полоски не слишком превосходят латную броню. И значительно уступают прутьям и засову. Меч против них, пожалуй, все равно не годится, а вот топор… или, лучше всего, чекан! Оружие, специально созданное для того, чтобы пробивать тяжелые доспехи и крепкие щиты. И, кажется, что-то подобное я видел рядом с мертвецами на первом этаже…

Я побежал обратно. Когда я выскочил на лестницу, где-то наверху щелкнул выстрел и почти сразу второй – значит, бой еще шел. Но на первом этаже по-прежнему не было никого живого – ни защитников, ни штурмующих; быстро пройдясь с факелом между трупами, я и в самом деле обнаружил чекан. Теперь скорей назад в подземелье. Ну, Дольф Видденский, сейчас, при всем вашем интеллекте, вам придется немного поработать руками. Я сбросил на камни теплый плащ. Эвьет, я уже совсем рядом! Только бы она была жива…

Отсутствие практики сказывалось. Первые удары приходились куда угодно, только не в цель. Лишь через несколько минут, когда я уже почти выбился из сил (ибо вкладывался в каждый удар), мне удалось рубануть точно по ржавой полоске. С первого раза я разрубил ее менее чем наполовину; впрочем, навык все же накапливался – второй и третий удачный удар получились быстрее. К этому времени я был уже весь мокрый, а руки словно налились свинцом; пришлось дать себе передышку. Затем я занялся нижней петлей, рубя уже не на высоте своего роста, а сверху вниз.

Наконец и с этой петлей было покончено. Решетка по-прежнему держалась, насаженная на стержень засова, но этот стержень – для пущей, очевидно, прочности – был круглым в сечении, и потому достаточно оказалось хорошего удара обухом чекана по верхней части решетки – и она, выскочив из рамы, повернулась на стержне, как на оси (ударив меня при этом нижним краем по ноге, но это было уже не столь важно). Победа!

Бросив чекан на пол, я пролез под решеткой и подбежал к "страшной дыре". В дыре была непроглядная тьма, откуда тянуло сыростью. Веревка уходила в эту черноту, но, судя по количеству витков на вороте, неглубоко. Вообще, этих витков было как-то слишком много.

Я крикнул в самую дыру, но вновь безуспешно; однако гулкое эхо, как мне показалось, откликнулось уж очень издали. Не может быть, чтобы человека спускали так глубоко! Я крутанул ворот, и из темноты вместо доски вынырнуло ведро. Оно не служило ни для доставки пищи, ни, напротив, для удаления нечистот – от него не пахло ни тем, ни другим. Оно было чистым, с небольшой лужицей на дне.

Я уже все понял, тем не менее, отправил ведро вниз, раскрутив ворот. В конце концов из глубины донесся всплеск. Никакая не "страшная дыра" – просто колодец. Здесь, на холме, он должен быть изрядно глубоким, чтобы достать до водоносных слоев.

Я обшарил обоих покойников, догадываясь, что и камеры могут оказаться вовсе не камерами. У второго из убитых действительно обнаружилась связка ключей. Я направился к ближайшей двери и долго подбирал нужный ключ (с первого раза показалось, что не подходит ни один, потом я понял, что просто замок давно не смазывали, и он даже правильному ключу поддается не очень охотно). Но вот, наконец, ключ повернулся, и замок недовольно клацнул. Дверь со скрипом отворилась.

За нею тесными рядами лежали расчлененные мертвые тела. Но не человеческие. Это были уложенные на лед коровьи туши.

Выходит, ничего более страшного, чем колодец и продуктовые склады, в подземелье Греффенваля не было. А я только зря потерял время!

Я снова выбежал на лестницу. В этот момент где-то на верхних этажах грохнул очередной взрыв – выходит, штурмующие израсходовали еще не все шары, а защитники донжона все еще сопротивлялись. Отпихнув ногой мертвеца, глухо звякнувшего кольчугой, я побежал вверх по ступеням.

Теперь в воздухе стоял запах гари, и чем выше я поднимался, тем сильнее он становился. В конце концов я вынужден был остановиться, тяжело дыша; выше, насколько я мог судить в неверном свете факела, воздух был мутным от дыма. У меня першило в горле и слезились глаза; "пожалуй, здесь не прорваться", подумал я. Отступив на пару десятков ступеней вниз, я оказался напротив выхода на очередной этаж (не знаю точно, какой именно, но трупов на лестнице за время восхождения я насчитал восемь). Некоторое время я стоял, упершись рукой в стену и пытаясь восстановить дыхание; затем сделал шаг в погруженный во мрак зев коридора – и чуть не столкнулся с человеком, выскочившим мне навстречу из темноты.

В первый миг я не понял, на чьей он стороне, но рефлекторно приставил огнебой к его груди. Он выронил меч, зазвеневший возле моей ноги, и отступил к стене, поднимая руки. Теперь я понял, что это один из защитников замка. Его потное лицо под круглым открытым шлемом было перепачкано сажей, глаза в ужасе смотрели на мое оружие. Дышал он не менее тяжело, нежели я.

– Где тюрьма? – коротко спросил его я, упираясь стволами в кольчужную грудь.

– На самом верху, – торопливо ответил он, всем своим видом демонстрируя готовность к сотрудничеству.

Иногда легенды все-таки не врут. Я слышал целых два объяснения такого необычного расположения. Согласно первому, один из предков нынешнего герцога распорядился оборудовать казематы на верхнем этаже после того, как кому-то из важных пленников удалось сбежать из подземелья; спуститься с сорока ярдов, преодолев кордоны на этажах, сложнее, чем просто выбраться из здания, находясь внизу. По второй версии, тот древний Лангедарг просто перенес тюрьму поближе к собственным покоям, потому что любил лично пытать заключенных. Сторонники этой гипотезы неизменно добавляли, что ту же привычку сохранили и его потомки. Впрочем, не поручусь, что за этой версией не стояло то же ведомство, что и за песнями о небывалой доблести Ришарда.

– Здесь не пройти, – добавил грифонец, спеша показать мне свою полезность. – На шестом этаже пожар.

– А где пройти?

– Через другое крыло еще можно. По этому коридору если, потом за угол направо… выйдете на галерею, по ней вокруг центрального зала… и там от угла другой ход будет, по нему уже до лестницы…

– А не врешь? – грозно осведомился я, поднося факел к его лицу.

– Святым Жозефом клянусь, моим покровителем! – он дернулся было перекреститься, но я ткнул его огнебоем, чтобы не опускал руки, – чтоб мне спасения души не видать, чтоб меня черти в аду…

– Ладно, – смилостивился я, решив, что он и впрямь слишком напуган, чтобы врать. – Проваливай, не вздумай только оружие подбирать. И кольчугу сними.

– Сей момент! – он ухватился обеими руками за низ кольчуги и потянул ее вверх. – Сапоги тоже снимать?

– Не нужны мне твои шмотки, – брезгливо поморщился я. – Просто без доспехов, глядишь, сойдешь за просто слугу.

Дав ему этот бесплатный совет, я нырнул во мрак коридора, едва разгоняемый светом моего факела. Пробежав пару десятков ярдов, я вдруг поскользнулся в луже свежей крови; возможно, я бы еще сумел сохранить равновесие, если бы под ноги мне не попало то, что было ее источником. Грохнувшись с размаху на каменный пол, я сильно ударился левым локтем; его пронзила острая боль, а мышцы руки на миг лишились всякой силы. Я выронил факел, и он, зашипев в луже, погас. Впрочем, он в любом случае должен был уже скоро догореть, но еще как минимум минут на десять я рассчитывал. Теперь же я оказался в полной темноте.

Огнебой я не выпустил; оставалось лишь надеяться, что он не пострадал при падении. Выбравшись на четвереньках из кровавой лужи (судя по ее размерам, здесь смешалась кровь нескольких человек, но я уже не мог сосчитать тела), я поднялся и, вытянув руки, двинулся в сторону стены.

Некоторое время я шел ощупью, скользя рукой по холодным камням; затем впереди забрезжил слабый свет. Он падал из перпендикулярного прохода справа. Видимо, как раз в него мне и следовало свернуть. По этому проходу я вновь припустил на свет бегом и вскоре выскочил на галерею, едва успев остановиться перед низкими перилами.

Деревянная галерея опоясывала изнутри на высоте примерно пяти ярдов большой квадратный зал – по всей видимости, главный зал Греффенваля. Его стены были отделаны панелями красного дерева, поверх которых висели впечатляющих размеров гобелены (лошади на них были в натуральную величину, а то и больше) и длинные, практически от галереи до пола, лангедаргские знамена. Зал освещала громадная кованая люстра со множеством свечей, свисавшая с потолка на толстых цепях; она приходилась немного выше уровня галереи и, таким образом, не загораживала мне обзор вниз. У противоположной от меня стены несколько широких ступеней уступчатой пирамидой вели на возвышение, за которым высились на добрых четыре ярда украшенные резьбой двустворчатые двери. Двери были закрыты, и их, похоже, никто еще не пытался штурмовать; других следов боя в зале также не было, равно как и людей – ни мертвых, ни живых.

Впрочем, последнее обстоятельство изменилось прямо у меня на глазах. Пока я осматривал зал, внизу, практически прямо у меня под ногами, послышались голоса и лязг железа, а затем распахнулась невидимая мне под полом галереи дверь, и помещение стало быстро наполняться народом. Впереди всех шагал Ришард Йорлинг – в сияющих доспехах и с мечом в руке, но без шлема; со своей позиции я не видел его лица, но узнал его по латам и золотым волосам. Да и кто еще, кроме него, мог так гордо шествовать во главе победителей? По обеим сторонам от герцога, но все же на шаг позади, шли двое знаменосцев с львиными штандартами. С боков их прикрывали двое гвардейцев из личной охраны герцога, один – с обнаженным мечом, другой – со взведенным арбалетом. Следом шеренгой шагали четверо генералов львиной армии, также в латных доспехах, с двумя арбалетчиками по бокам. За ними уже без всякого ранжира входили вперемешку солдаты и младшие офицеры, по-разному облаченные и вооруженные; где-то в этой толпе затесались оруженосец Ришарда с его шлемом, а также хронист, которому надлежало запечатлеть свершающееся в этот великий день для истории. Огнебойного оружия, однако, я ни у кого не видел. Победив благодаря ему, теперь Йорлинг, как видно, не желал, чтобы это "подлое" и "дьявольское" изобретение пятнало красоту древних рыцарских традиций.

В мою сторону никто из них не посмотрел. Похоже, победа слишком рано вскружила им голову. Окажись на моем месте грифонский стрелок… Впрочем, должно быть, гарнизон замка уже официально капитулировал. Но даже и в этом случае нельзя исключать появления упорного фанатика – или просто бойца, не узнавшего вовремя о последнем приказе.

Хоть я и не был грифонцем, я застыл на месте, не желая обнаруживать себя. Сейчас любой шаг по скрипучему полу галереи они бы точно услышали. В то же время я помнил, что где-то в замке уже бушует пожар, и, хотя в этом зале запах дыма еще не чувствуется, чем скорее я доберусь до казематов, тем лучше… Но прежде, чем я успел обдумать эту ситуацию, высокие резные двери отворились, и из них на возвышение в сопровождении нескольких человек угрюмой свиты вышел Карл Лангедарг.

Я никогда не видел его прежде, не видел даже достаточно свежих его портретов, однако доходившие до меня рассказы оказались правдивы. Его длинные и густые, широкой волной падавшие на плечи волосы были абсолютно седыми, в то время как покоившаяся на сером стальном нагруднике окладистая борода оставалась черной, лишь с легкой проседью по центру. Совершенно черными были и его кустистые брови, сросшиеся над крючковатым носом. Злые языки утверждали, что он специально подкрашивает волосы, чтобы соответствовать цветам собственного флага – хотя, разумеется, цвета грифонского знамени были выбраны задолго до того, как Карл поседел. При всей своей грузности он держался прямо, и в его фигуре, облаченной не в полный латный доспех, а в простую кольчугу с нагрудником, чувствовалась уверенность и сила. Несмотря на возраст и поражение, он отнюдь не выглядел усталым и сломленным; напротив, глубоко посаженные черные глаза надменно и властно взирали на победителей сверху вниз. Хотя в этом ему, конечно, помогала и высота помоста, на котором он стоял.

В мою сторону он, конечно, тоже не взглянул.

Разговоры солдат разом стихли. Некоторое время два герцога, два родственника, два смертельных врага молча смотрели друг на друга.

– Ну что ж, Ришард, – произнес, наконец, Карл таким тоном, каким обычно обращаются к мальчишке или слуге, – нельзя сказать, что ты победил честно, но, раз уж ты пришел ко мне в гости, и я не могу тебя выставить – я готов обсудить с тобой условия.

– Условия? – судя по голосу, Йорлинга не столько возмутила, сколько позабавила подобная наглость. – Хлеб и вода два раза в день, полагаю. До тех пор, пока суд не вынесет приговор, – Ришард отправил меч в ножны, демонстрируя, что здесь больше нет достойного оружия противника, и обернулся к своим людям: – Взять его и заковать в кандалы.

– Ты глупец, Ришард, – величественно произнес Лангедарг, игнорируя направившихся к нему солдат.

– Ты говоришь со своим императором! – уже не сдержал гнева Йорлинг.

– Пока еще нет, – ответил Карл. – И тебе будет трудновато стать им без моей помощи.

– Что ты имеешь в виду? – уже без прежнего напора спросил Ришард, чувствуя в словах убийцы своего отца нечто большее, чем пустой блеф.

– Сначала убери своих мужланов.

Солдаты, уже поднимавшиеся по ступеням, обернулись, бросая вопросительные взгляды на своего сюзерена. Ришард сделал короткий жест поднятой ладонью. Я заметил, что он вообще любит командовать жестами. Солдаты остановились, не делая попыток арестовать Карла, но и не возвращаясь назад. Лангедарг, как видно, счел эту уступку пока достаточной.

– Ты думаешь, что, убив моих лучших людей, захватив мой замок и даже убив меня, ты подчинишь себе всю Империю? – произнес он. – Как бы не так. Ничего еще не кончилось. Да, лучшие из моих дворян гниют теперь на Тагеронском поле. Но у них остались родичи, остались вассалы, осталось множество людей, которые в этой войне были на моей стороне. Я не мог вывести их всех в поле. Но они сидят сейчас по своим замкам и крепостям… и даже по простым хижинам. Кто-то с неплохим гарнизоном. Кто-то – с обычным луком, который, однако, тоже способен забрать немало жизней из засады на лесной дороге. Ты думаешь, что они прекратят сопротивление, потому что с моей смертью им станет не за кого воевать? Ошибаешься, Ришард. Они будут воевать не за Карла. Они будут воевать за себя.

Йорлинг попытался что-то возразить, но Лангедарг перебил его, возвысив голос:

– Даже если ты объявишь амнистию, они тебе не поверят! Все эти двадцать лет ты мало интересовался экономикой, так, Ришард? Тебя занимало благородное искусство войны. А скучные хозяйственные вопросы ты оставлял своим советникам. Нет денег – значит, найдите, так? И они находили. Откуда и какой ценой, тебя не заботило. Победа важнее всего. И вот теперь все те, кто двадцать лет терпел лишения у тебя на службе, жаждут не просто компенсации – они жаждут награды. И ты не можешь их разочаровать. Откуда твои люди могут получить награду, если практически вся твоя казна растрачена на войну? Ответ единственный – они могут получить ее, забрав имущество моих людей. И мои люди прекрасно это понимают.

А кто не понимает, тем объяснят, и уже объясняют, подумал я. Работа соответствующей службы Карла явно не ограничивается выдумыванием героических баллад о своем вожде и пасквилей о противнике…

– И единственный человек, который может убедить их сложить оружие – я. Тот, кому они верили все эти годы. Естественно, это произойдет лишь в том случае, если мы с тобой придем к соглашению. Я понимаю, что ты выиграл, и ты получишь корону. Я понимаю также, что нельзя оставить твоих людей совсем без награды, а моих, соответственно – совсем без убытка. Но Льву придется серьезно поумерить свои аппетиты. И сохранение не только моей жизни и свободы, но и всех прав, титулов и привилегий герцогов Лангедаргских – разумеется, лишь часть нашего соглашения.

– Ты что же думаешь, я позволю тебе вновь собрать армию?! – дал, наконец, волю своему возмущению Ришард.

– Предельную численность моих вооруженных сил мы оговорим отдельно, – миролюбиво согласился Карл. – Я не претендую ни на что большее, чем скромные гарнизоны для охраны принадлежащих мне замков… в конце концов, не можешь же ты отказать мне в праве, которым располагает самый захудалый из провинциальных баронов. Но что касается иных аспектов… пойми, у тебя нет иного выхода, кроме как договориться со мной. Может быть, ты рассчитываешь сломить сопротивление моих людей силой? Да, ты взял мой замок, и у тебя есть это дьявольское оружие. Но, поправь меня, если я ошибаюсь, ты пришел сюда с армией из трех с половиной тысяч человек…

– Из четырех!

– Хорошо, из четырех. Часть из коих, впрочем, погибла при сегодняшнем штурме. Причем большинство твоих людей вооружены самыми обыкновенными мечами и топорами. И, как успели доложить мои агенты, для того, чтобы собрать даже такую армию, тебе пришлось привлечь в нее женщин! Сколько всего ты сейчас можешь поставить под свои знамена без риска умереть от голода – четыре с половиной тысячи? Пять? И такими силами ты надеешься усмирить половину населения многомиллионной Империи? Да, большинство этих людей не воевали. Они просто были вассалами вассалов моих вассалов. Они просто сеяли хлеб. Но когда они поймут, что этот хлеб у них отберут, чтобы отдать второй половине… Союз со мной – твой единственный шанс, Ришард. Подумай.

И все-таки ты дурак, Карл, подумал я. Ты все очень умно расписал, но ты не понимаешь, что Ришард никогда не простит тебе… нет, не своего убитого отца – с этим он как раз вполне может примириться. Не простит унижения этой публичной лекции, прочитанной в час, который должен был стать часом его абсолютного триумфа, в присутствии его генералов и даже простых солдат. И даже если сейчас он согласится на твои условия… С другой стороны, все те грифонцы, которые все-таки вынуждены будут отдать часть, чтобы не потерять все, тоже не угомонятся. Сначала они, конечно, будут рады, что легко отделались, но чем дальше, тем больше будет расти их злость и жажда реванша…

– Хорошо, – ровным тоном произнес, наконец, Йорлинг. – Мы обсудим условия твоей капитуляции, – он все же подчеркнул голосом последнее слово. – Без посторонних.

– Разумеется, – величественно кивнул Карл и выжидательно посмотрел на йорлингистских солдат, все еще томившихся в ожидании на ступенях. Ришард резким раздраженным жестом отозвал их назад.

– Карл, герцог Лангедарг!

Голос, выкрикнувший эти слова, прозвучал с дальнего от меня конца галереи. Когда-то звонкий, сейчас он звучал хрипло. Из-за простуды? Или потому, что был сорван от крика?

Эвьет стояла у перил, глядя вниз. Мне показалось, что я вижу ее такой же, как в миг нашей первой встречи. В лохмотьях, грязная, босая. Разве что волосы короче, а глаза кажутся неправдоподобно большими на исхудавшем лице…

И в руках у нее был арбалет.

Карл поднял голову. Он еще не понимал, что происходит. И уж тем более не понимали этого Ришард и остальные.

– За мою семью, мразь, – сказала Эвелина. – И за всех, кто страдал и умер по твоей вине.

Карл даже не попытался бежать. Возможно, все еще не мог поверить в реальность угрозы. Или же считал, что претенденты на императорский престол, даже бывшие, не бегают от двенадцатилетних девочек. В любом случае, далеко бы он не убежал. Кабан бегал куда шустрее, но его это не спасло.

Щелкнула тетива, и Карл со стоном начал оседать на пол. Свитские, вместо того чтобы подхватить своего сюзерена, бросились наутек в распахнутые двери, толкая друг друга. Из живота Лангедарга, прямо под нагрудником, торчала пробившая кольчугу стрела.

Черная.

Я ни на миг не сомневался, что, если бы Эвелина хотела попасть ему в глаз или в сердце, она бы попала именно туда (и нагрудник не спас бы при выстреле из боевого арбалета с такого расстояния). Но она хорошо запомнила мои уроки. "Из живота такую стрелу можно выдернуть только вместе с кишками – притом, что даже простая рана в живот крайне мучительна и обычно смертельна…" Ришард наверняка теперь сделает все, чтобы спасти своего врага. Приставит к нему лучших лекарей. И тем лишь растянет агонию. Эвьет, скорее всего, учла и это.

Внизу, конечно, сразу поднялась суматоха. Подтверждая мои предположения, кто-то – возможно, что и Ришард – громогласно требовал врача. Но единственному врачу в пределах досягаемости было глубоко плевать на желания будущего императора. Я со всех ног бежал к девочке.

Эвьет стояла, опустив арбалет, словно не зная, что делать дальше. Но, когда она увидела меня, ее изможденное лицо озарилось улыбкой. Моим первым побуждением было крепко сжать ее в объятиях (чего я за всю свою жизнь не делал никогда и ни с кем). Но я вовремя остановился. Сквозь прорехи в ее тряпье на коже девочки виднелись следы ужасных ожогов. Некоторые старые, уже практически зажившие. Другие – почти совсем свежие. Любое лишнее прикосновение причинило бы ей боль…

Все же поразительные существа люди, мелькнуло у меня в голове. Почему от избытка симпатии хочется сжать, стиснуть, сдавить? Почему даже человеческая ласка так похожа на насилие?

И одновременно с тем, как я сдержал свой порыв, Эвьет отступила назад, словно отстраняясь от меня. Ее улыбка погасла.

– Я предала тебя, Дольф, – тихо сказала она, опуская взгляд; затем все-таки заставила себя взглянуть мне в глаза. – Я знаю, я ничего не должна была ему говорить. Мое тело – лишь слуга моего разума. Но… это было так больно…

– Эвьет! О господи… черт… – я не находил слов. Тоже, кажется, впервые в жизни. Мое сознание (разумеется, сознание, а никакое не сердце!) разрывалось от двух чувств – жалости и ярости. Теперь я уже жалел, что отпустил того грифонца. Мне хотелось убить… не просто убить – разорвать на куски их всех! Не только палачей, не только тюремщиков – всех, кто был в этом замке! Каждого, кто служил человеку, по чьему приказу пытали каленым железом двенадцатилетнюю девочку!