Приговор

– Это во время такой поездки ты впервые убил людей?

– Да. Беспомощен я не был. И все же на какое-то время, когда Видден находился практически на осадном положении, эти поездки пришлось прервать; но вот, наконец, обе партии вынуждены были хотя бы на время свернуть активные боевые действия, дабы зализать раны, и, хотя дороги все равно оставались небезопасны, появилась, по крайней мере, возможность беспрепятственно въезжать в города и покидать их. Я уже планировал поездку в один отдаленный монастырь, располагавший обширной библиотекой; теоретически мирянину проблематично проникнуть в такое место, но настоятель монастыря за мзду пустил бы дьявола в собственную келью, не то что скромного ученого в книгохранилище. Однако учитель неожиданно дал мне другое поручение, совсем не научного свойства: он послал меня с письмом к своему поверенному в город Финц, откуда сам был родом и где некогда у его отца было собственное торговое предприятие. После смерти отца учитель, которому тогда было немногим больше двадцати, продал бОльшую часть этого предприятия и употребил полученные деньги на покупку книг и свои исследования, однако некоторую долю в семейном бизнесе все же сохранил за собой, дабы иметь постоянный источник дохода. Доход был, на самом деле, не слишком постоянным, а с началом войны и последовавшим упадком торговли все пошло еще хуже. Мы уже давно не получали денег из Финца. Правда, письма от поверенного, занимавшегося этой частью имущества учителя, несколько раз доходили, и, по его словам, определенная сумма там все же скопилась, но не было надежной оказии, чтобы отослать ее в Видден. И вот теперь мне, очевидно, предстояло решить этот вопрос. В самом деле, я был единственным человеком, кому учитель мог доверить такое поручение. Как сейчас помню день, когда я выехал. Была ранняя весна, на небе ни облачка – одна лишь свежая, чистая синева от горизонта до горизонта, и солнце сияло, как надраенное, отражаясь в лужах, которые выглядели вовсе не грязными, а сине-золотыми. Казалось, в самом воздухе разлито ощущение мира, покоя и… какой-то надежды, что ли…

В этот момент что-то тупо ударилось в стену снаружи. Я замолк, прислушиваясь. Почти сразу же что-то отрывисто шуркнуло по соломенной крыше, затем еще. Раздался неразборчивый крик – вероятно, часового – и в окно, разгораясь, потек неровный оранжево-багровый свет.

И не только в окно. Такой же свет пробивался сквозь щели между досками у нас над головами.

– Пожар! – воскликнула Эвьет, вскакивая с кровати. Я последовал ее примеру, но чуть замешкался, не сразу найдя во мраке сапоги. Над головой уже трещало, и сквозь щели тянуло дымом – сухая солома разгорается очень быстро.

– Осторожно на выходе – может быть засада! – крикнул я Эвелине, уже бежавшей к двери, и, натянув, наконец, сапоги и подхватив меч, помчался следом за ней.

Мы выскочили на улицу, низко пригибаясь и сразу же резко сворачивая от двери в разные стороны. Но эта предосторожность оказалась излишней – снаружи нас никто не поджидал. Уже почти все дома деревни горели, а тем, что еще стояли темные и нетронутые, несли ту же участь горящие стрелы, летевшие по навесным траекториям откуда-то из темноты. Неизвестные враги знали, что делают, стреляя по соломенным крышам. Шансов спасти дома в такой ситуации не было.

Никто и не пытался это сделать. В первые мгновения царил полный хаос – люди кричали, метались по улице – кто в одежде, кто полуголый, но с оружием, кто-то босиком, но в кольчуге… Двое солдат чуть не зарубили друг друга, взаимно приняв другого за противника. Мимо нас с диким ржанием промчалась обезумевшая лошадь с горящим хвостом – мы едва успели отпрянуть с ее пути.

– Верный! – я побежал к сараю, где мы оставили нашего коня и лошадь Эвьет.

Сарай еще не горел, но животные, конечно, чувствовали происходящее. Изнутри доносилось испуганное ржание. Едва я отодвинул засов, как сильный удар изнутри распахнул створку ворот, и Верный вырвался на свободу, а за ним – и его временная спутница. Но, если мой конь, завидев хозяина, остановился, то грифонская лошадь, ужаленная искрами с охваченной огнем крыши дома, помчалась дальше. Эвьет благоразумно не пыталась ее остановить.

Я вбежал во мрак сарая, чтобы забрать сбрую. Ирония судьбы – посреди горящей деревни мне остро не хватало факела. Все же мне удалось на ощупь сгрести все в охапку и выскочить обратно. На крыше сарая уже пылал пук занесенной горячим воздухом соломы.

Меж тем сквозь треск пламени и ржание перепуганных коней над гибнущей деревней уже разносился громкий голос Контрени. Надо отдать ему должное – всего несколькими уверенными командами ему удалось восстановить порядок среди своих людей. Он кричал, чтобы первым делом спасали лошадей, но кому-то – вероятно, из числа караульных – велел залечь на месте и глядеть в оба. Я понял, что противника, видимо, еще нет в селе.

Я закончил со сбруей и вскочил в седло; мгновение спустя Эвьет устроилась за моей спиной, держа наготове свое любимое оружие. Теперь она усвоила урок и готова была стрелять во всякого, кто будет нам угрожать, не думая о том, что напавшие на грифонский отряд для нее свои. Мне необходимо было быстро решить, что делать. Для того, чтобы расстаться с лангедаргцами, не прощаясь, момент был подходящий – если, однако, забыть о противнике, затаившемся во мраке за околицей. Всякий, кто выедет из деревни, наверняка станет желанной целью для неведомых лучников. С третьей стороны, вне зоны, озаренной светом пожара, по нам будет непросто попасть…

Мои сомнения разрешила Эвьет, очевидно, понявшая, о чем я думаю:

– Я остаюсь, Дольф. Контрени еще жив, и он мой. Если считаешь, что тебе безопасней уехать, я не буду тебе мешать.

– У нас контракт, баронесса, – усмехнулся я. – Только не стреляй в него сейчас. Без командира будет хаос, и нас тут всех перебьют.

– Я понимаю, – спокойно ответила она.

Мимо проскакали в направлении околицы двое кавалеристов, один из которых на миг притормозил возле нас. Я видел, как его рука дернулась к мечу, но он тут же вспомнил, кто мы такие.

– Езжайте к командиру, господин барон! – он махнул рукой назад. – Там безопаснее!

Я не был в этом вполне уверен, но последовал совету. По крайней мере, не пристрелят в суматохе сами грифонцы.

Контрени уже выстроил посередине улицы дюжину всадников, развернув половину в одну сторону, половину в другую; не зная, какие силы атакуют деревню, он едва ли мог придумать что-то лучше пассивной оборонительной позиции, максимально удаленной от околицы с обеих сторон. Безопасной эта позиция не была – теоретически для хорошего лучника или обладателя арбалета маленькая деревенька простреливалась вдоль дороги из конца в конец, правда, для этого стрелку пришлось бы подойти вплотную к горящим домам; можно было вести обстрел и сбоку, пуская стрелы вслепую по крутой навесной траектории над пылающими постройками. Но больше в охваченной пламенем деревне деваться все равно было некуда. Даже здесь, на середине улицы, было здорово жарко; пламя гудело и трещало вокруг, озаряя багровым светом закрывшие звездное небо клубы дыма и выстреливая вверх фонтаны искр. А сверху на улицу медленно опускались, кружась в потоках раскаленного воздуха, клочья горящей соломы, какие-то почерневшие лохмотья и просто большие хлопья сажи, тлеющие по краям. От дыма першило в горле и наворачивались слезы на глаза. Кони беспокойно ржали, фыркали, переступали на месте, не желая оставаться в этом аду, но все же и не решаясь ослушаться седоков. Почти одновременно с нами подъехал еще один боец; я заметил большое пятно ожога на крупе его лошади. Несчастное животное, должно быть, сильно страдало и пыталось взбрыкивать; солдат в ответ хлестал его плетью.

– А, это вы, – крикнул мне Контрени сквозь весь этот шум вокруг. Он был в кольчуге, но без нагрудника и шлема – очевидно, времени на полное облачение у него не было. – Рад, что вы и девочка целы, – в критических обстоятельствах Контрени уже не пытался изображать светского кавалера и изъяснялся в более привычной для себя манере. – Как вам горячий прием по-йорлингистски? – он закашлялся.

– Нам надо выбираться! – крикнул я в ответ. – Здесь мы если не изжаримся, то задохнемся!

– Этого они и ждут, чтобы перестрелять нас на выезде! – возразил он. – Пустяки, в таком пожаре можно продержаться. Мне случалось драться прямо в горящем замке. Если воздух станет совсем плохой, надо просто посс… ох, простите, помочиться на какую-нибудь тряпку и дышать через нее.

– Вы предлагаете мне сделать это самой или же воспользоваться услугами кого-то из ваших людей? – изысканно-презрительным тоном осведомилась Эвелина.

Контрени окончательно смутился, а от этого разозлился и отбросил последние остатки напускного лоска:

– Чтобы выжить, приходится проделывать и не такое! Мы на войне, м-мать ее!

– Вы правы по существу, сударь, однако следите за своим языком, – одернул я его с холодным достоинством десятка поколений отсутствовавших у меня дворянских предков.

– Простите, – нехотя буркнул он, вспомнив, очевидно, что мой титул выше, чем у него. Впрочем, вызывать у него лишнее раздражение не входило в мои намерения, и я вернулся к более насущным проблемам:

– Вы представляете, какова численность противника?

– По-моему, не очень много. Стреляли с разных сторон, но я засек не больше дюжины мест, откуда летели стрелы. Конечно, я не все видел из-за домов, но вряд ли их намного больше нашего. Я отправил двух человек на разведку.

Очевидно, те, что проскакали мимо нас.

– А их не перестреляют на выезде? – спросил я вслух.

– Лучше двух, чем всех. Если… – он снова закашлялся, – если они не вернутся, значит, на прорыв шансов мало, и надо до конца держаться здесь.

Я достал флягу и сделал несколько глотков, борясь с резью в горле, затем протянул флягу Эвьет.

– Из-за реки тоже стреляли? – уточнил я.

– Да. Да и что это за река, и дюжины ярдов в ширину не будет… А если б и не стреляли, ничего не значит. Бежать от огня к воде – самая первая мысль, значит, и ловушку там подстроить большого ума не надо.

Пока мы разговаривали, подъехал еще один боец и подошли пешком двое, оставшиеся без лошадей. Огонь охватил уже не только дома и пристройки, но и тянувшиеся вдоль дороги изгороди, подступив к нам, таким образом, почти вплотную. Дышать становилось все тяжелее, люди кашляли и ругались, лошади отказывались стоять смирно. По перепачканным сажей лицам тек пот; кто-то лил воду из фляги себе на голову, кто-то остужал таким образом металл надетой прямо на голое тело кольчуги. Радовало только одно – нападающие, кем бы они ни были, похоже, не собирались идти на штурм этой преисподней.

Но вот в дальнем конце улицы обозначилось какое-то движение, и свет пламени озарил фигуры двух скачущих всадников. "Свои, не стреляйте!" – крикнул издали один из них.

Через несколько мгновений они уже оказались возле нас. Это были посланные разведчики; один из них тяжело навалился на шею коня, его рука обессиленно держалась за повод. Зато второй что-то волок за собой на аркане, прикрепленном к седлу; в первый момент мне показалось, что это мертвое тело, однако пленник, которого на полном скаку тащили волоком по земле за связанные руки, был еще жив.

– Похоже, это местные, мой командир, – доложил вернувшийся с добычей, тяжело переводя дух, словно он только что бежал, а не ехал верхом. – Крестьяне. Как мы подъехали, сразу деру дали – лежали бы тихо, мы бы их, может, в траве и не заметили… Этот вот только остался пострелять, ну и Мартину в грудь прямо…

Действительно, в перепачканных грязью и кровью лохмотьях, в которые превратилась одежда пленника, еще можно было опознать остатки простой домотканой рубахи и портов.

– Еще стрелы у него оставались? – спросил командир.

– Последняя..

Контрени подъехал к лежавшему и тяжело спрыгнул на землю, удерживая левой рукой поводья коня. Брезгливым движением ноги перевернул крестьянина на спину.

– Ты из этой деревни?

– Ничего вам не скажу… ублюдки… – простонал окровавленный пленник.

– Да? – удивился Контрени. – А так? – тяжелым рыцарским сапогом он раздвинул обессиленному врагу ляжки и принялся давить мошонку. Пленник закричал.

– Спрашиваю еще раз…

– Аа! Да! Из этой, чтоб вы сдох… Ааа!!!

– Пожелания оставь себе, они тебе скоро понадобятся. Сколько всего ваших тут с луками?

– Много… Почитай все мужики… кроме Жакоба Беспалого и Йохана…

– Ну, в таком крысятнике, как ваша деревня, много не наберется, – усмехнулся Контрени. – По ту сторону реки сколько? Не врать!!

– Ааа! Пятеро! Пятеро всего, богом клянусь!

– А мост в порядке? Не подпилен?

– Нет… Ааа!!! Правда нет, тут все равно мелко, вброд можно!

– Мужичье сиволапое… – презрительно сплюнул Контрени, – засаду и то правильно устроить не могут… не правда ли, господин барон? – он поставил ногу в стремя и снова взобрался в седло. – Отряд! Сейчас идем на рысях на тот берег. Эти, похоже, извели почти все стрелы на поджог, а при виде кавалериста его светлости разбегаются, как зайцы. Но гоняться за ними в темноте нам недосуг. Просто едем на север. Держать темп и не расслабляться. Конрад, что там с Мартином?

Конрад, уже знакомый мне вислоусый, тем временем осматривал раненого. Я тоже успел бросить взгляд на пострадавшего солдата. Стрела, пробившая кольчугу – недурное достижение для скверного мужицкого лука – все еще торчала из груди. На губах пузырилась ярко-алая, насколько я мог понять при таком освещении, кровь, вытекая с каждым выдохом. Все ясно – пробито легкое. Тот же диагноз вынес и Конрад, сопроводив его категорическим движением головой: "не жилец".

Я не был в этом столь уверен. Ранение не из простых, но шанс был. Впрочем, мне-то какая разница? Свои познания в медицине я решил перед этими людьми вообще не демонстрировать. Не баронское это занятие – лечить. Вот убивать – совсем другое дело.

Контрени крикнул во всю мощь легких, удостоверяясь, что все его бойцы собрались вместе, и пересчитал подчиненных. Выходило, что в результате пожара отряд потерял двух человек и восемь лошадей (одни животные погибли в огне, другие умчались в ночь, и разыскивать и ловить их теперь было проблематично). Таким образом, двое солдат остались без коней посреди хотя и лишенной регулярных войск, но вражеской территории.

Контрени недовольно поморщился, затем коротко кивнул: "Давай, Конрад". Тот, все еще возившийся с раненым и левой рукой поддерживавший ему голову, быстро перекрестил лоб Мартина, а затем вдруг ухватил его за подбородок и резким сильным движением повернул. Даже сквозь шум пожара я расслышал, как хрустнули шейные позвонки. Убедившись, что пульса больше нет, Конрад выдернул стрелу.

С мертвеца быстро стащили кольчугу, сапоги и все остальное. Учитывая, что не один человек в отряде выскочил из горящего дома полураздетым, нашлись претенденты на все вещи Мартина, включая пропитанную кровью и потом нижнюю рубаху с дырой от стрелы. Обоим безлошадным пришлось влезть на освободившегося коня; в отличие от Верного, ему предстояло нести двух взрослых мужчин в доспехах, и я сильно сомневался, что он сможет долго выдерживать хороший темп. Но других вариантов все равно не было.

– А с этим что делать? – спросил второй разведчик, кивая на все еще привязанного к его седлу пленника.

– Сжечь, – буднично ответил Контрени, полагая, очевидно, такое наказание поджигателю наиболее справедливым.

Разведчик и еще один солдат спрыгнули на землю; один из них обрубил мечом веревку, второй полоснул крестьянина ножом под коленями, разрезая сухожилия – очевидно, для пущей уверенности, что приговоренный не сможет выбраться из пекла. Затем эти двое подхватили стонущую жертву за руки и за ноги, оттащили поближе к горящему плетню и, раскачав, бросили в огонь. У них не хватило сил добросить его туда, где пламя бушевало во всю мощь; искалеченный упал на периферии пожара и дико закричал, корчась на раскаленных углях. Туда же кинули и голый труп Мартина, сочтя, очевидно, такой вариант подходящей заменой похоронам. Затем солдаты бегом вернулись к своим коням.

– Вперед! – скомандовал Контрени. – Не задерживаться!

Задерживаться в пылающем аду уж точно никому не хотелось. Отряд, включая и нас с Эвьет, во всю прыть поскакал к реке, выныривая из удушливого жара в блаженную прохладу ночного воздуха. Грохоча копытами, мы промчались по старому скрипучему мосту и оказались по другую сторону реки. Из темноты справа прилетела одинокая стрела и ударилась в кольчугу скакавшего впереди меня солдата, но не смогла ее пробить. Кожа моей куртки, хоть и грубая, однако, куда хуже годилась на роль доспеха, не говоря уже о костюме Эвьет, так что я почувствовал себя гораздо спокойнее, когда опасное место осталось позади. Вслед нам все еще неслись жуткие вопли горевшего заживо человека.

Я пришпорил Верного и нагнал Контрени.

– Куда теперь? – осведомился я.

– Сделаем привал, когда будет светло, – пробурчал он и через некоторое время добавил: – Собаки. Надо было сразу догадаться.

В первый миг я подумал, что он ругает врагов, но затем сообразил:

– Они специально оставили собак, чтобы по их лаю узнать о нашем прибытии?

– Ну да. А сами наверняка прятались в соседнем лесу.

– Но собаки облаяли бы любого чужака, не обязательно солдат противника… в смысле – наших.

– Но не любой чужак стал бы их всех убивать. Лай оборвался слишком быстро, и они поняли, что в деревне остановился на ночлег отряд.

– Выходит, они заранее запланировали, что сожгут собственные дома? Но зачем?! Мы бы переночевали и просто ушли, не так ли?

– Это же йорлингисты, господин барон, – усмехнулся Контрени. – Их хлебом не корми, дай только убить кого-нибудь из наших.

Что ж – после того, что мы видели в Комплене, меня это не так уж сильно удивляло.

– Они даже собственного старика обрекли на смерть в огне, лишь бы мы ничего не заподозрили, – напомнил грифонец.

– Полагаю, они знали, что, если ваши солдаты в деревне, то старик уже мертв, – подала голос Эвьет.

Я мысленно напрягся: охота же ей его провоцировать! Но Контрени и в этот раз не заметил издевки и просто согласился: "Может, и так".

Мы скакали до рассвета, поначалу не замечая усталости, но по мере того, как вызванное ночным нападением возбуждение проходило, сон все настойчивей требовал свою дань. Мне, впрочем, не привыкать было к бессонным ночам – в былые годы я часто засиживался в библиотеке или лаборатории до утра. А вот кое-кто из молодых солдат, очевидно, не притерпелся еще к тяготам службы и клевал носом; один, заснув на ходу, чуть не свалился с коня под копыта ехавшим следом, вызвав поток брани в свой адрес. Эвьет, однако, крепко держалась за мой пояс.

Наконец на северо-востоке выползло из-за пологих холмов солнце, озарив довольно странную картину – рысящий по дороге отряд под гордо развевающимся знаменем, на неплохих конях, при оружии, однако с явными изъянами в одежде и амуниции; четверо ехали без седел, троим и вовсе приходилось погонять лошадей босыми пятками. Тот конь, что вынужден был везти двоих бойцов, к этому времени отстал от остальных уже почти на полмили, но командир не велел снижать темп.

Перед рассветом над землей поднялась легкая дымка, но она вскоре рассеялась, и Контрени, окинув придирчивым взглядом безлюдные луга вокруг, принял, очевидно, решение о привале. Поднеся к губам висевший на шее рог, он протрубил сигнал, предписывавший основной группе остановку, а головному дозору – возвращение. Мы свернули с дороги и, едва стреножив коней, завалились спать прямо в траву, не обращая внимания на не исчезнувшие еще мелкие капельки росы; прежде, чем заснуть, я искренне посочувствовал часовым, лишенным этой возможности.

Их бдительность, однако, не пригодилась. Никто не потревожил нас до самого подъема, сыгранного около шести часов спустя. Зевая, чертыхаясь и нехотя разминаясь со сна, солдаты принялись седлать лошадей; тому из них, что остался "лишним", Контрени указал уже другого коня. Кто-то заикнулся о завтраке, но командир отрезал, что позавтракать можно и на ходу. Съестные припасы к тому моменту состояли главным образом из сухарей.

Отряд тронулся. Контрени, сидя в седле, хмуро изучал уцелевшую карту. Мы с Эвьет подъехали к нему. Мне хватило одного взгляда на неряшливо исчирканный пергамент в руках рыцаря, чтобы понять причину его раздумий. Прямой тракт, которым, очевидно, следовала рвущаяся вперед армия, вскоре должен был нырнуть в лес. Следуя тем же путем, мы имели все шансы догнать войско, которое не могло двигаться быстрее своей пехоты, еще до заката. Однако, если армия могла пройти через лес, не опасаясь встретить там достойного противника, то небольшой отряд вроде нашего вполне мог нарваться на засаду. Безопаснее выглядел путь в обход лесного массива, но это означало крюк не в один десяток миль.

– Если вам интересно мое мнение, сударь, – вежливо сказал я, – то со всех точек зрения будет лучше, если мы прибудем позже, но сохраним боеспособность, чем если мы положим людей в бессмысленной стычке с лесными бандитами, – я намеренно не стал акцентировать внимание на том, что вместе с этими людьми мы можем "лечь" и сами. – Мы и так без толку потеряли уже троих.

– Я и сам того же мнения, – тут же согласился Контрени; похоже, он, как опытный солдат, сразу понял, что не стоит лезть на рожон, но, как новоиспеченный рыцарь, сомневался, не обвинят ли его в трусости. Одобрение со стороны "старой аристократии" в моем лице пришлось ему кстати. Видя это, я решил развить успех в деле обеспечения нашей безопасности и посоветовал не ехать с развернутым грифонским флагом "через эти враждебные земли".

– Но спустить флаг есть бесчестье! – тут же встопорщился Контрени.

– Не более чем военная хитрость, – возразил я, наблюдая в очередной раз, как простое изменение ярлыка заставляет человека совершенно по-другому оценить то же самое явление. – К тому же, – добавил я, – да будет позволено мне заметить, что нынешний внешний облик отряда может быть превратно и злопыхательски истолкован нашими врагами.

Это окончательно убедило Контрени, и флаг был убран. Вскоре мы достигли развилки и свернули с тракта налево, на более узкую дорогу, огибавшую лес с запада. Такой путь, разумеется, был прямо противоположен направлению на Нуаррот, но в данный момент меня куда больше волновало, как и в самом деле не угодить в засаду, путешествуя в компании лангедаргцев.

Часа через полтора мы миновали очередную брошеную деревню. Некоторые дворы и огороды там уже заросли травой, а дома были, по всей видимости, растасканы на дрова. Но жилища тех, кто их растаскивал, были покинуты совсем недавно. Не знаю, что напугало жителей – ведь мы ехали по объездной дороге, в стороне от пути, которым прошла грифонская армия. Контрени распорядился было поджечь деревню, но я отговорил его, напомнив, что заметный за много миль дым пожара даст потенциальному противнику знать о нашем приближении.

Затем нам попался на дороге одинокий крестьянин верхом на муле. Он ехал в том же направлении, что и мы, но с меньшей скоростью, и слишком поздно заметил обозначившуюся за спиной опасность. Ему крикнули, чтобы он остановился, пригрозив, что будут стрелять; он подчинился и в результате легко отделался. У него отобрали только мула и башмаки (добротные, воловьей кожи – крестьянин явно был из зажиточных) и отпустили восвояси. Безлошадный солдат, таким образом, получил хоть какое-то верховое животное. Позже список наших трофеев пополнился за счет небольшой стаи диких гусей, опрометчиво пролетевших над нашими головами; Эвьет, конечно же, отличилась одной из первых, четверым кавалеристам также удалось метко пустить стрелы. В рационе солдат уже несколько дней не было свежей дичи, так что на следующем привале был устроен настоящий пир. Эвелина проявила "дух товарищества", поделившись своей добычей с остальными – и, конечно, сделала это не просто так: на меня был устремлен красноречивый взгляд, явно намекавший на возможность обработать отдаваемое врагам мясо каким-нибудь моим зельем. Но я слегка покачал головой, столь же красноречиво указав взглядом на суетившихся вокруг солдат: тут требовалась ловкость фокусника, а не умения врача и химика.

Еще часа через два мы выехали не то к большому селу, не то к маленькому городку, стоявшему на скрещенье дорог; каменных стен здесь еще не было, но имелись земляной вал и крепко сбитый частокол, судя по светлому цвету бревен, вытесанный недавно. Это поселение было обитаемо, но ворота заперли задолго до того, как мы подъехали к ним вплотную, и Контрени благоразумно решил в них не ломиться. Оставив местных гордиться и дальше своей неприступностью, мы продолжили путь по прежней дороге и ехали до самого заката, а затем вновь расположились на ночлег в чистом поле под открытым небом (имевшиеся в распоряжении отряда палатки пропали при пожаре).

Почти сразу же над полем разнесся солдатский храп, пугая ночных цикад и мешая мне заснуть. Выждав несколько минут, к моему уху придвинулась Эвьет, чтобы пошептаться о своих планах мести. Главным препятствием были двое часовых; у Эвелины не было способа избавиться от обоих одновременно. Я вынужден был повторить, что не стану нападать на одного из них, в то время как она застрелила бы второго – а стало быть, ее затея лишена смысла. Но Эвьет так просто не сдавалась.

– А если я незаметно стащу его флягу, – шептала она, щекоча мне ухо, – ты подмешаешь туда свое снадобье?

– Во-первых, ты хорошая охотница, но не воровка. Этому ремеслу тоже нужно учиться, уж мне можешь поверить. Но, допустим, тебе удастся не разбудить его и не привлечь внимание часовых. Он выпьет из фляги утром и через некоторое время просто уснет, сидя в седле. Что это даст? Может быть, он свалится с лошади, но вряд ли убьется.

– А у тебя нет яда, который его прикончит? И желательно – не мгновенно…

– Нет.

– Но ты знаешь, как такой изготовить?

– Знаю, – не стал врать я.

– Так сделай!

– Не могу. Нет необходимых ингредиентов.

Девочка тяжело вздохнула.

– Эвьет, – сказал я, – я хочу поспать. Пообещай мне, пожалуйста, что не будешь ничего предпринимать, пока я сплю. А я тебе обещаю, что, если ты предложишь действительно безупречный план, я не стану тебе мешать и если смогу – помогу.

– Ну ладно, – нехотя согласилась она.

Но выспаться мне так и не удалось. Разбудила меня не Эвьет, а начавшийся посреди ночи дождь. Это не был грозовой ливень, как пять дней назад, но для того, чтобы испортить жизнь ночующим под открытым небом, его вполне хватало. Некоторые наиболее закаленные солдаты, правда, дрыхли, несмотря ни на что; прочие с проклятиями поднимались, пытались прикрыться седлами, садились, сбиваясь в кучки и прижимаясь друг к другу, чтобы было теплее. Густая брань, висевшая в воздухе, конечно, мало подходила для ушей двенадцатилетней девочки, тем более – аристократки, но об этом никто уже не думал, и даже я не решился призывать к порядку такое количество злых и невыспавшихся людей. Мы с Эвьет кутались в волчью шкуру, которая, конечно, была слишком мала, чтобы укрыть нас обоих, но, по крайней мере, позволяла защитить от дождя голову и верхнюю часть тела. В конце концов я все равно задремал, но то и дело просыпался от мерзкого ощущения холода и сырости. В итоге, понимая, что нормально отдохнуть в таких условиях все равно невозможно, Контрени скомандовал выступление, не дожидаясь рассвета. Дождь словно этого и ждал: не прошло и четверти часа, как он прекратился. Но трава все равно была совершенно сырой, под копытами уныло чавкала грязь, над землей висели безнадежно серые предрассветные сумерки, и настроение у всех было препакостным.

Вскоре дорогу преградила очередная речка – не слишком широкая, но прокопавшая себе достаточно глубокое русло с крутыми берегами, практически исключавшими переправу вброд или вплавь с лошадьми. Через нее был переброшен хлипкий щелястый мостик; некоторые его доски прогнили настолько, что проломились под ногами или колесами предыдущих путников и либо отсутствовали вовсе, либо свисали вниз зазубренными обломками. Но делать было нечего – поиски другой переправы могли отнять слишком много времени, а главное, ниоткуда не следовало, что она в лучшем состоянии. Пришлось переходить по мостику с большой осторожностью – по одному, ведя лошадей в поводу. На это ушло больше получаса; мне, как, полагаю, и остальным, не доставило никакого удовольствия ощущение прогибающихся и качающихся под ногами досок. Но вот, наконец, все оказались на противоположном берегу; серые сумерки к этому времени сменились тусклым и вялым, вязнущим в сплошных тучах рассветом. Над мокрой землей стелился туман. И, не успели мы сесть на коней, как впереди из этого тумана беззвучно, словно призраки, соткались силуэты всадников.

Кажется, кто-то из солдат и впрямь принял безмолвные фигуры за привидений и торопливо перекрестился; но более трезвомыслящий Контрени скомандовал: "К оружию!" Я знал, что туман может проделывать странные штуки со звуками, но, право же, предпочел бы иметь дело с бесплотными духами (если бы таковые, конечно, существовали), а не с вооруженным противником. А скакавшие к нам явно были вооружены и превосходили нас численно. При этом чертов мостик лишал нас шанса быстро отступить на другой берег; я решил, что в крайнем случае пойду в отрыв, скача вдоль этого. "Запрыгивай!" – скомандовал я Эвьет и сам взлетел в седло. Кое-кто проделал то же самое, другие стояли, выставив мечи или взяв наизготовку луки.

Из тумана, наконец, донеслись чавканье копыт и побрякивание сбруи, а затем окрики "тпрру!" Всадники останавливались, натягивая поводья – для них наш отряд, словно специально выстроившийся, чтобы не пустить их на мост, выглядел ничуть не более приятным сюрпризом. Я видел доспехи, пики и мечи, но не видел знамени – по крайней мере, над головой подъехавшей колонны. Люди с обеих сторон молча и угрюмо смотрели друг на друга. Наконец двое из вновь прибывших всадников расступились, пропуская рыцаря в латах верхом на рыжем жеребце. Его шлем венчали черные перья, из-за дождя, впрочем, имевшие довольно-таки жалкий вид.

– Кто такие? – властно спросил он.

– Сначала сами назовитесь, – мрачно ответил Контрени, стоя с обнаженным мечом возле своего коня.

Эвьет дернула меня за ремень. Я обернулся и увидел, как сверкают ее черные глаза.

– Это наши, – прошептала она. – Герб на щите.

О черт. И как мы теперь будем доказывать этим "нашим", что мы не лангедаргцы? На пленников, сопровождающих грифонский отряд не по своей воле, мы никак не похожи…

Но в тот миг, когда я уже собирался садануть бока Верного, бросая его в стремительный галоп вдоль берега, прочь от обоих противостоящих отрядов, командир чужаков, окинув взглядом подчиненных Контрени (и, вероятно, особенно оценив босоногих и полураздетых солдат), понял, на чьей стороне преимущество, и надменно произнес:

– Кавалерия его светлости Карла Лангедаргского!

Я почувствовал, как Эвьет вздрогнула, словно от удара. Послышались вздохи и возгласы облегчения, мечи и луки опустились.

– Свои, – удовлетворенно констатировал Контрени, вкладывая клинок в ножны. – Я Робер, рыцарь Контрени, – и, полуобернувшись, прошипел через плечо недогадливому знаменосцу: – Знамя! Знамя давай!

– Арманд, барон Левирт, – представился в ответ командир чужаков и тоже коротко махнул рукой кому-то у себя за спиной. Над шлемами всадников в воздух поднялось древко, с которого мокрой тряпкой свисало серебристо-черное полотнище.

Через несколько минут я уже знал новости, прискорбные для обеих групп грифонцев. Колонна, с которой мы встретились, представляла собой остатки той самой армии, которую спешил нагнать Контрени (а согласно легенде, и мы с Эвьет тоже). Как оказалось, грифонцы еще три недели назад получили информацию о том, что йорлингисты стягивают свои войска на северо-западе, в графстве Плеранс, острым мысом вдававшемся в подконтрольные Лангедаргу территории, и ради этого фактически оголили обширные земли. Эти сведения подтверждались не только собственными лазутчиками, но и перехваченными агентами Льва. Тогда и созрел план стремительного марша через два йорлингистских графства на соединение с северными силами Грифона, с тем, чтобы затем объединенной армией обрушиться с тыла на отрезанную от своих львиную группировку. Поначалу поход проходил успешно, армия не встречала никакого организованного сопротивления, не считая жалких попыток местных ополченцев, как в Комплене. Тракт, по которому двигалось войско, постепенно отклонялся к северо-востоку и вчера вечером привел грифонцев в узкую долину, зажатую между поросшими лесом холмами. Вот тут-то ловушка и захлопнулась. Вход и выход из долины перекрыли сброшенными со склонов валунами, и началось избиение. Грифонцы имели численный перевес (это вынужден был признать сквозь зубы даже Левирт, из чего я сделал вывод, что перевес был очень существенный), но им, фактически запертым между крутыми склонами, лишенным пространства не то что для кавалерийского, но и для пехотного маневра, это преимущество пошло только во вред: бойцы путались друг у друга под ногами и представляли собой отличную цель для сыпавшихся сверху с двух сторон стрел, дротиков и камней. По словам Левирта, граф Шарвиль, командовавший армией, был убит в этом бою, и, будучи уже смертельно раненым, отдал коннице приказ прорываться и уходить обратно на юг, бросив обреченную пехоту. Примерно полутора сотням кавалеристов под командованием Левирта удалось пробиться с боем через седловину между холмами и вырваться из ловушки; судьбы остальных они не знали, но предполагали, что она печальна.

Во всяком случае, так эта история звучала в изложении Левирта. Я, однако, практически не сомневался, что никакого приказа, отданного из последних сил умирающим командиром, не было, а Левирт и остальные попросту бежали с поля боя в самом начале, когда такой шанс еще был. Хотя бы потому, что, насколько я имею представление о военной науке, группа, отступившая по приказу, должна остановиться в заранее условленном месте сбора и ждать подхода других прорвавшихся, а не драпать без оглядки со спущенным флагом. Вообще же для конницы удирать, оставив на произвол судьбы пехотинцев – дело самое обычное; даже простой дружинник презрительно смотрит с высоты своего седла на месящих грязь вчерашних мужиков с копьями, а уж благородный рыцарь тем паче не станет рисковать своей аристократической жизнью ради их спасения. Но Левирт, судя по всему, бросил в мышеловке и других кавалеристов. Однако, кто остался жив, тот и прав, не так ли?

Уточнив у Контрени, насколько безопасна дорога, по которой мы приехали, Левирт объявил, что принимает командование и над нашим отрядом. Контрени вынужден был подчиниться; в отряде Левирта было добрых четыре десятка рыцарей, не уступавших ему по рангу. Новый командир объявил о дальнейших планах: идти на юг и затем на запад, через границу графства, в хорошо укрепленный грифонский город Лемьеж. Туда, по его словам, должны были подтянуться и другие остатки разбитой армии, если им удастся вырваться из окружения. Что ж – идея поскорее укрыться за надежными стенами выглядела вполне здравой, учитывая, что йорлингисты наверняка захотят развить успех и нанести удар по грифонским землям прежде, чем лангедаргцы смогут перебросить в эти края новые силы.

Нам вновь пришлось переправляться через проклятый мостик, теперь уже в обратном направлении – причем на сей раз это должны были проделать уже почти сто семьдесят всадников. Неудивительно, что в итоге у одного из господ благородных рыцарей не выдержали нервы, и он, не спешиваясь, поскакал через мост во всю прыть, похоже, надеясь, что гнилые доски в этом случае не успеют сломаться. Но законы физики в очередной раз продемонстрировали свое превосходство над человеческой глупостью. Сперва под ударом могучего копыта разломилась надвое одна доска прямо посередине моста, и нога коня тут же провалилась в дыру; следом за треском дерева я явственно услышал хруст ломающейся кости. Конь визгливо заржал от боли и забился, а всадник попытался соскочить с него, но было уже поздно: от сотрясения кракнули одна за другой прочие доски, и весь центральный пролет моста обрушился в реку, увлекая туда же вместе с обломками досок и ни в чем не повинное животное, и закованного в доспехи идиота. Все это с шумом рухнуло в воду и, когда опала взметнувшаяся пена, на поверхности остались лишь доски.

Мы с Эвьет к этому времени были уже на южном берегу; там же находились Левирт (он переправился самым первым), Контрени и еще около полусотни грифонцев (половина из них были дворяне, которые, как и Левирт, не собирались пропускать простолюдинов впереди себя; впрочем, кое-кто, сохранивший под своим командованием собственных дружинников, все же провел их сразу за собой, бранью и угрозами вынудив других благородных господ ждать своей очереди). Остальные сгрудились на северном берегу, тупо глядя на вспененную воду и плывущие обломки. Левирт вновь взял инициативу в свои руки, громким голосом назначив оставшимся командира и велев ему вести людей вдоль берега, пока не отыщется возможность для переправы; конечной целью был назван все тот же Лемьеж.

Мне, конечно, в первые же минуты пришлось представиться и представить Эвелину – и, видя перед собой такое количество грифонских дворян, я, признаюсь, делал это не без страха. Но, к счастью, никто из них не знал Гринардов настолько хорошо, чтобы опровергнуть нашу легенду, да и навязываться с разговорами они не стали. Шок и горечь поражения, помноженные на усталость от продолжавшегося всю ночь бегства, не располагали к светским беседам. Так что, воздав дань обязательной вежливости, я смог с облегчением отъехать чуть в сторону, спешиться (можешь дать отдых коню – дай его) и, пока тянулась возня с переправой, перемолвиться с Эвьет.

Девочка пребывала в скверном расположении духа и даже не пыталась это скрывать. Конечно, такая реакция на последние известия идеально соответствовала легенде – но я видел, что Эвьет не играет, а в самом деле расстроена. Я подумал, что это из-за допущенной ею ошибки, чуть было не обернувшейся для нас непредсказуемыми последствиями. Впрочем, если бы эти последствия и возникли, то лишь по моей вине.

– Ничего страшного, – постарался подбодрить я ее, – ну, перепутала герб, с кем не бывает. Я, например, этих гербов вообще не знаю. Главное, что ты не закричала: "Бейте их, это грифонцы!"

– Я ничего не перепутала, – угрюмо возразила Эвьет. – Я сразу узнала герб Левиртов. Их сюзерен – Йорлинг. Между прочим, Левирты – один из самых старых баронских родов.

– Ну, значит, он переметнулся к Лангедаргу, только и всего, – пожал плечами я.

– Вот это-то и гнусно. Ладно какой-то Гюнтер, но Левирт…

– Реальности войны вообще очень далеки от героических баллад, как ты уже могла убедиться. Так это из-за Левирта у тебя такой мрачный вид?

– Не только. Эта операция с заманиванием грифонцев в ловушку… ее ведь спланировал сам Ришард?

– Во всяком случае, он дал на нее санкцию. Столь масштабные операции не проводятся без ведома главнокомандующего. А что тебя смущает? Ведь она закончилась успехом.

– Да, но они бросили без защиты Комплен и другие поселения на пути грифонцев!

– Иначе те бы не клюнули.

– Могли хотя бы предупредить людей, чтобы те уходили, а не пытались обороняться! Хотя… ты прав, конечно, тогда бы грифонцы сразу заподозрили неладное. Ведь они думали, что их поход – полная неожиданность…

– Вероятно, парень, которого мы видели на реке и на дереве, хотел доставить сведения как раз об этом походе. Он не знал, что его, как и других львиных агентов, просто подставили, и что его стойкость под пытками никому не нужна, а нужно, наоборот, чтобы он подтвердил грифонцам отсутствие обороны на севере… К счастью для твоего сюзерена, другие агенты оказались менее стойкими.

– Как думаешь, кому-нибудь из них сохранили жизнь?

– Нет, конечно. В лучшем случае им позволили быстро умереть после того, как они признались. В худшем и куда более вероятном – пытали до смерти, дабы удостовериться, что они действительно сказали все, что знали.

Эвьет долго молчала, глядя в одну точку.

– Ну ладно, – сказала она, наконец, – лазутчики – те же солдаты. Они знали, на что шли, нанимаясь на эту работу. Но компленцы и другие… это же просто мирные жители! Верно служившие своему сеньору и рассчитывавшие на его защиту…

– Зато в результате была разбита грифонская армия, – усмехнулся я. – Разве тебя это не радует?

– Сколько человек было в этой армии?

– Если верить Левирту, порядка семи тысяч.

– А сколько человек погибло в Комплене и других поселениях, оказавшихся у них на пути?

– В сумме, наверное, столько же. Может даже, чуть больше.

– И это ты называешь успешной операцией?!

– Нет, Эвьет. Это называют успешной операцией герцог Йорлинг и его генералы.

– Идиотизм!

– Поздравляю, баронесса – вы начинаете постигать суть войны.

– Это не смешно! – буркнула Эвелина.

– А я и не смеюсь. Если угодно, я даже поясню тебе их логику. Они считают, что жизнь солдата, а уж в особенности рыцаря, стоит больше, чем жизнь крестьянина или ремесленника. Хотя крестьяне кормят всю страну, ремесленники создают необходимые людям вещи, а рыцарь только и умеет, что убивать. Ну или командовать убийцами, что, в общем, то же самое.

– И к этому причастен мой сеньор… тот самый, к кому мы направляемся за помощью.

– Ну… – протянул я, – тут другой случай, никакая военная надобность не требует бросить тебя на произвол судьбы. И потом, ты все-таки баронесса, а не простолюдинка…

– Дольф, – она горько и совсем по-взрослому посмотрела на меня, – ты ведь сам не веришь в то, что говоришь.

Я смущенно хмыкнул, вынужденный признать ее правоту, но тут же возразил:

– В любом случае, попытаться стоит. Мы от этого ничего не теряем.

– Да, пожалуй. Но и спешить в Нуаррот нам незачем.

Что ж – именно этого я и ожидал.

– Значит, Лемьеж?

– Значит, Лемьеж. Если не представится хорошая возможность по дороге. Ты прав, Дольф – я не могу позволить себе рисковать зря, потому что Контрени – не главная цель. План должен быть безупречным.

Левирт, очевидно, натерпелся такого страха в долине, что все время гнал отряд на пределе возможностей. Люди засыпали в седлах, у лошадей выступала кровавая пена из ноздрей; видя, что животные вот-вот начнут падать, Левирт объявлял краткий отдых – и затем скачка возобновлялась. Восемь лошадей все же не выдержали этого темпа; какие-то из них пали, другие просто безнадежно отстали, но Левирт распорядился никого не ждать: оставшимся без коня предстояло добираться до Лемьежа самостоятельно. Верный, несмотря даже на не до конца еще заживший собачий укус, держался молодцом – но, будь я один, я бы непременно воспользовался ситуацией, чтобы отстать от отряда и повернуть в какую-нибудь другую сторону. Однако Эвьет бы мне такого не простила. Ее целью был Контрени, и она, очевидно, очень наделась, что тот отстанет от основной группы. Однако конь ее врага держал темп столь же уверенно, сколь и Верный, к тому же рыцарь ехал в середине колонны в окружении нескольких своих людей, которых успел провести через мост – в общем, идея выстрелить и пуститься наутек на безупречный план явно не тянула. Спал он во время коротких привалов тоже в окружении своих солдат. Палаток ни у кого по-прежнему не было – кавалеристы Левирта драпали с поля боя налегке; меня это, впрочем, вполне устраивало, ибо ясная погода снова вернулась, и отдых под открытым небом был куда предпочтительней шатров, где теснились бы по полдюжины потных, не мывшихся неделями вояк. Но покушаться на чью-то жизнь в таких условиях было бы не самой разумной идеей.

Даже после того, как, спустя сутки после встречи у гнилого моста, мы пересекли вброд пограничную реку и оказались на грифонской территории, Левирт не стал снижать темп. Что было логично – все прекрасно понимали, что эта река не задержит наступающих йорлингистов ни на одну минуту. Очередной привал был сделан в большом селе, не только не безжизненном, но и достаточно зажиточном по нынешним временам; у крестьян даже были лошади. Левирт, разумеется, немедленно организовал реквизицию, отобрав, впрочем, не всех, а лишь самых лучших – естественно, не по доброте, а потому, что прочие были бы бесполезны. Даже и эти лучшие заметно уступали рыцарским коням, но, по крайней мере, это были свежие лошади, а не измотанные суточной гонкой. Наиболее уставших коней расседлали и дальше погнали в поводу налегке. Естественно, вся эта спешка не укрылась от внимания крестьян, и, хотя кавалеристы не отвечали на их расспросы и не рассказывали им о разгроме (кажется, такой приказ отдал лично Левирт – вероятно, из страха, что почуявшие слабину селяне, коих было в несколько раз больше, чем всадников, могут взбунтоваться), мужики, похоже, и сами смекнули, что понесенные имущественные потери – еще не самая большая беда. Приход йорлингистской армии вряд ли сулил им светлые перспективы. Надо полагать, вспугнули мы и другие деревни, через которые проезжали в этот день.

Наконец под вечер полсотни вымотанных всадников на взмыленных конях въехали в ворота Лемьежа. Мне никогда прежде не случалось бывать в этом городе, хотя я слышал о нем; он был заметно больше Комплена и намного лучше укреплен. Толстые массивные стены высотой в полтора десятка ярдов с двумя рядами бойниц – поверху и из крытой галереи – поневоле внушали уважение; ниже второго ряда бойниц чернели еще отверстые каменные рты, готовые извергнуть на штурмующих смолу и кипяток. В то же время высокие, почти вдвое выше стен, круглые башни розового камня красиво и как-то на удивление мирно смотрелись в лучах вечернего солнца. Над башнями реяли грифонские знамена, а также красно-желтые флаги самого Лемьежа.

Внутрь вел целый туннель, проходивший сквозь надвратную башню и при этом еще дважды изгибавшийся – сперва влево, потом вправо. Здесь, наверное, было не очень удобно разворачиваться длинным повозкам, зато и штурмующие, даже пробив внешние ворота, не могли сразу же попасть в город. Подняв голову в этом туннеле, я различил за обоими поворотами по щели в потолке – очевидно, оттуда опускались решетки. Протащить по кривому туннелю таран и, тем более, бить им в находящуюся за поворотом решетку было попросту нереально. Наконец, выход из туннеля защищали внутренние ворота, не менее массивные, чем внешние. Компленский вариант с диверсионной группой, пробивающейся к воротам изнутри, здесь бы тоже не прошел: ворота и решетки открывались при помощи механизмов, размещенных внутри башни. С запада от города протекала река; с востока, откуда въехали мы, водных преград не было, даже и искусственных, но и без них было ясно, что кавалерийским наскоком город не взять. Тем двум-трем тысячам, которые разгромили грифонцев в долине, здесь явно ничего не светило даже при самой скромной численности защитников; и даже после подтягивания более крупных сил из Плеранса, или где там львисты прятали их на самом деле, штурм города потребовал бы слишком больших жертв, а осада грозила затянуться на много месяцев, сведя на нет все преимущество недавнего внезапного разгрома. В то же время, хотя Лемьеж был крупным и важным городом и находился на пересечении нескольких ключевых южных дорог, взятие его вряд ли обозначило бы коренной перелом в войне. Так что, рассуждал я, скорее всего йорлингистские командиры позволят остаткам разбитых грифонских сил запереться и спокойно сидеть в городе, а сами в это время беспрепятственно займутся разорением окрестностей – сжиганием деревень, вытаптыванием полей и всем таким прочим. Подрыв кормовой базы противника – и без того пребывающей не в лучшем состоянии, как, впрочем, и у самого Льва – может оказаться куда эффективнее штурмов с сомнительным исходом.

Внутри Лемьеж производил такое же впечатление, как и любой из городов Империи. Грязные узкие улицы, конский навоз, кухонный чад, толчея, вонь, бельевые веревки через улицу… Ехавшим верхом порой приходилось пригибать голову, чтобы не ткнуться лицом в какую-нибудь мокрую пеленку. Левирт ехал впереди вместе с капитаном городской стражи, взявшим на себя заботу о нашем размещении. Простых дружинников сразу направили в городские казармы, но господа дворяне желали себе жилище получше. После двух дней в седле и сна урывками на коротких привалах у меня не было никакого желания рассматривать сомнительные местные достопримечательности и даже пытаться запомнить дорогу в лабиринте закоулков – я мечтал лишь поскорее добраться хоть до какой-нибудь кровати. Эвьет тоже периодически начинала дремать, но, упираясь мне в спину головой, вздрагивала и вскидывалась.

Наконец, вдоволь попетляв по переулкам (на одной из улиц сцепились оглоблями две телеги, напрочь перегородив проезд, и пришлось искать альтернативный маршрут), мы выехали к длинному трехэтажному зданию, оказавшемуся гостиницей. Как ни странно, выяснилось, что большинство мест в ней занято – очевидно, в Лемьеже дела шли лучше, чем в мелких городишках типа Пье. Последовал скандал, когда капитан стражи и рекрутированный им для этой цели владелец гостиницы выставляли постояльцев из их комнат, дабы освободить место для нас. Некоторые, правда, подчинялись безропотно, опасаясь перечить любой власти, но другие кричали, что будут жаловаться и дойдут чуть ли не до его светлости. Я прекрасным образом мог представить, какой ответ даст его светлость Карл презренным купчишкам и ремесленникам – а хотя бы даже и мелким штатским дворянчикам – посмевшим жаловаться на "защитников престола и отечества"; полагаю, и они знали это не хуже меня, но считали необходимым как следует покричать, раз уж все равно ничего не могли изменить. Кричали они, разумеется, не на угрюмых рыцарей с мечами, раздраженно ждавших возможности нормально отдохнуть, а на бессильного противиться воле городских властей хозяина гостиницы. Наконец последний обиженный, пыхтя и бормоча под нос, покинул гостиницу вместе со своим багажом, и плешивый хозяин с кислым выражением на обрюзгшем лице – прежние-то постояльцы платили исправно, а вот насчет благородных рыцарей он не был так уверен – повел нас по коридорам, распределяя комнаты. Контрени достался номер на первом этаже, нам с Эвьет – на втором, где были номера с двумя кроватями – не роскошные, но терпимые. Мы завалились спать, даже не поужинав.

Я проснулся посреди ночи. В окно светила полная луна, подрезанная снизу краем крыши дома напротив. Где-то скреблась мышь; если не считать этого звука, было очень тихо. И что-то было не так.

Сперва я подумал, что это ощущение из сна, хотя не мог припомнить, что мне снилось. Затем прислушался и, по-прежнему не различая никаких звуков, медленно повернул голову.

На соседней кровати лежал прямоугольник голубоватого лунного света. Плоский прямоугольник. Кровать была пуста. Впрочем, не совсем – арбалет был на месте. Но меня это не слишком успокоило.

Я вскочил и принялся быстро одеваться. Конечно, причина, по которой Эвьет ночью вышла из комнаты, могла быть самой прозаической. Но интуиция подсказывала мне, что тут другое. Так, сапоги… пояс… теперь меч? Как бы тут не понадобилось кое-что иное…

Дверь осторожно скрипнула – явно в расчете на то, чтобы меня не разбудить. Я поспешно спрятал за спину то, что держал в руке, одновременно оборачиваясь.

– Дольф, ты не спишь?

Я подождал, пока Эвьет закроет дверь и задвинет щеколду. Никакого светильника у нее в руке не было. Окровавленного ножа тоже.

– Ты же обещала ничего не предпринимать, не посоветовавшись со мной! – шепотом накинулся я на нее.

– Я ничего и не предпринимала. Только ходила на разведку. Проверить, хорошо ли он запирается по ночам.

– Ну и как?

– Увы.

– А если бы нет?

– Я бы вернулась и рассказала тебе, как мы договорились. Честно, Дольф. Я тебе всегда говорю правду. Надеюсь, ты мне тоже.

– Да, – ответил я, чувствуя себя препакостно. Формально, разумеется, недоговаривать не значит лгать. Но говорят, что иногда это еще хуже… Разумеется, я действовал правильно. Во-первых, я не имел права, во-вторых, это для ее же блага. Но факт есть факт: она была полностью откровенна со мной, а я с ней нет. И мне это совсем не нравилось… – Все равно, стоило меня предупредить, – произнес я вслух.

– Мне ничего не грозило, даже если бы я на кого-то и наткнулась. Спуститься по лестнице и пройти по коридору – не преступление. И вообще все спят, нигде ни огонька.

– Ладно, – вздохнул я, садясь на кровать. – Ложись, до утра еще далеко.

Она отвернулась, распуская шнуровку, а я тем временем поспешно засунул на привычное место под курткой то, что прятал за спиной. Конечно, она все равно не поняла бы, что это такое. Но наверняка стала бы распрашивать. И вот тут мне бы уже пришлось прибегнуть к прямой лжи…

Я разделся и лег, глядя на луну в окне, сияющую ярким холодным светом. Мой учитель говорил, что там, возможно, тоже живут мыслящие существа. Интересно, они похожи на людей?

Хотелось бы верить, что нет.

– Дольф, – негромко окликнула меня Эвьет, – не спишь?

– Пока нет.

– Расскажи, что было дальше.

– Дальше?

– Ну да. После твоего отъезда в Финц.

– Ах это… Ну ладно, слушай. Путь до Финца обошелся без особенных приключений, но все же занял у меня девять дней. Прибыв в город, где я никогда не бывал прежде, я отправился разыскивать поверенного. Здесь меня ждала первая неожиданность: выяснилось, что старик умер той зимой, и дело унаследовал его сын. Мне это, впрочем, не могло помешать, ибо у меня было с собой письмо от учителя, должным образом оформленное и опечатанное. Сын поверенного – это был, кстати, уже не столь молодой человек, ему было основательно за тридцать – взял у меня свиток, дотошно сличил печать, затем сломал ее и стал читать. С первых же строк его лицо обрело удивленное выражение, а затем он протянул мне письмо со словами: "Это адресовано вам!" В первый миг у меня возникла мысль, что здесь какая-то ошибка, что учитель, возможно, перепутал свитки, и я проделал весь долгий путь впустую. Но вот что там было сказано: "Дольф, мой мальчик! Надеюсь, ты простишь мне это обращение, которым я не пользуюсь с того дня, когда ты впервые предложил решение уравнения, ускользнувшее от моего ума – как простишь и мой вынужденный обман. Я должен был удалить тебя из Виддена. Но прежде, чем ты будешь читать дальше, напомню тебе, что перед расставанием я взял с тебя слово, что ты в точности исполнишь мое поручение. Ты, кажется, был удивлен и даже обижен, ибо никогда прежде, если не считать первых дней нашего знакомства, я не требовал от тебя столь твердых обещаний, полагая, что достаточно просто попросить. Но читай дальше, и обязательно прочти до конца, тогда ты поймешь, в чем дело. Я не говорил тебе этого, дабы не отвлекать от нашей работы, но чернорясники никогда не оставляли своих попыток и теперь подобрались совсем близко. После того, как дороги вновь открылись, в Видден прибыл специальный представитель Святого престола, дабы провести следствие по моему делу. Бургомистр не решился противостоять инквизитору такого ранга и умыл руки, дав санкцию на мой арест. Он сам уже старик, я могу его понять и не осуждаю. Меня должны взять завтра, самое позднее – послезавтра. Я узнал об этом от жены бургомистра. Эта добрая женщина не забыла, что когда-то я спас ее сына, и известила меня об опасности, умоляя бежать. Но я не стану бежать, Дольф. За свою жизнь я проделывал это пять раз; в Виддене я продержался дольше всего, почти двадцать лет, и это были неплохие годы. Однако все имеет свою цену – я пустил здесь слишком прочные корни. Мне пришлось бы бежать инкогнито, бросив мою библиотеку и оборудование лабораторий, а мне уже шестьдесят два года, и я слишком стар, чтобы начинать все с нуля на новом месте. Ты скажешь, что лучше потерять часть, чем целое, и лучше лишиться имущества, чем жизни. Но я не собираюсь идти, как баран, на заклание. Я давно подозревал, что может дойти до этого, и я готовился. Я потратил немало времени на изучение Священного писания – времени, которое, конечно, можно было употребить с куда большей пользой… зато теперь я дам им бой, Дольф. Бой на их собственной территории. Они не посмеют просто замучить меня в застенках, как какого-нибудь деревенского знахаря; личный представитель понтифика означает, что будет гласный суд, суд, в котором Церковь должна восторжествовать над ересью – вот мы и посмотрим, кто над кем восторжествует. Я намерен с безупречной логикой, опираясь исключительно на их же догматы, доказать несостоятельность и, более того, еретичность их претензий к науке и ученым. В частности, один из главных грехов, вменяемых нам, состоит в том, что ученые "пытаются подражать богу" или "играют в бога". Но если бог есть творец, создавший человека по своему образу и подобию, то не является ли прямым следствием божественного замысла, что человек тоже есть творец, подражающий своему создателю? И если бог есть отец, то не естественно ли, что человек, подобно дитяте, играет, взяв за образец своего отца? Не стану утомлять тебя полным перечнем моих аргументов, да и время поджимает – вроде бы пока у них нет приказов относительно тебя, но, чем скорее ты покинешь Видден, тем лучше. Если я и боюсь, то только за тебя. За себя у меня страха нет. Этот инквизитор – не примитивный костолом, я слышал, что он очень умен, но даже самый изворотливый ум не в состоянии опровергнуть чистые и простые законы логики. Тем не менее, я не могу исключать неблагоприятного исхода. Я слишком хорошо знаю чернорясников, чтобы верить в их готовность честно признать свое поражение. Но в любом случае, их собственный регламент обязывает их провести гласный суд, и, каким бы ни был вердикт, мои аргументы не пропадут даром. Даже заклейменные как ересь, они будут внесены в церковные и юридические книги и рано или поздно станут достоянием незакосневших еще в догматах умов… Тебе же хочу изложить мой наказ, который ты, напоминаю, поклялся исполнить в точности. Вот он: что бы ни случилось, не мсти за меня. И никогда не используй… – я на миг запнулся, -…знание во зло, кроме как для самозащиты. Что касается денег, за которыми я будто бы тебя послал – они твои, равно как и мое имущество в Финце и Виддене, если последнее не будет конфисковано. Ниже ты найдешь мою последнюю волю, оформленную надлежащим образом; отдели ее от свитка, а остальную его часть уничтожь. Прощай, мой мальчик; работать вместе с тобой было истинным удовольствием – единственным удовольствием, не низводящим человека на одну ступень с животными. Впрочем, как знать – возможно, я зря предаюсь стариковскому пессимизму, и мы еще свидимся?" Ниже стояла подпись учителя, а дальше шел текст его завещания.

Я замолк и вздохнул, глядя в потолок. Луна уже уползла за край окна, но ее косой свет еще проникал в комнату. Было слышно, как под окном дробным отрывистым шагом прошел ночной патруль. Эвьет не торопила меня, должно быть, понимая, что мне тяжело продолжать.

– Разумеется, прочитав письмо, я немедленно помчался обратно в Видден, – произнес я наконец. – Деньги я, впрочем, получил, но думал в этот момент не о собственном кармане, а о том, что они могут понадобиться, например, для подкупа… Меняя лошадей и тратя не более четырех-пяти часов на сон, я домчался обратно за шесть суток. Но, какие бы чувства ни владели мной, разум был начеку, и я не стал сразу соваться в город, а предварительно навел справки… Это оказалось верным решением, иначе едва ли я говорил бы сейчас с тобой. Увы. Мой учитель был мудрым человеком, может быть, самым мудрым на земле. Однако и он оказался слишком наивен и слишком хорошего мнения о людях. Этот умник-инквизитор прекрасно понимал, с противником какого рода ему придется иметь дело и чем чреват честный диспут с таким оппонентом. В то же время, закон однозначно требовал, чтобы суд был гласным. Поэтому суда не было вовсе. Не было даже ареста. А просто на рассвете дом учителя окружила со всех сторон толпа городского быдла – говоря "быдло", я имею в виду отнюдь не только трущобное отребье, но и вполне респектабельных лавочников и ремесленников. В общем, самые обычные горожане… Вломиться внутрь они не осмелились – слишком большой страх внушал им учитель, но это и не требовалось. С криками "Смерть колдуну!" и "В ад чернокнижника!" они подожгли дом с четырех сторон… Городская стража и пожарная команда, разумеется, прибыли к месту происшествия – аккурат к тому времени, когда от дома уже ничего не осталось, и злоумышленники разошлись. И, конечно же, в этой толпе не было ни единой рясы. Папский посланник, прежде чем покинуть город, даже поставил большую свечу в видденском соборе "за упокой души заблудшего брата нашего, принявшего кончину без покаяния". По городу сразу пополз слух, что эту свечу трижды зажигали, но она всякий раз снова гасла… При этом я, как пособник колдуна, был объявлен в розыск, и наш добрейший бургомистр, не поморщившись, подписал приказ о моем аресте, несмотря даже на то, что заезжий инквизитор уже отбыл из Виддена. Естественно, заявлять о своих правах на наследство я не стал – да и от наследства ничего не осталось, один пустырь с головешками. Бесценные книги, наши чертежи, макеты, уникальные приспособления для опытов… ничего, совсем ничего. Больше я никогда не был в тех краях.

– С тех пор ты и странствуешь? – спросила Эвьет, чуть помолчав.

– Да. Как какой-нибудь дух из легенды, не могущий обрести покоя… Сперва это было… ну, знаешь, как бывает, когда испытываешь сильную боль – сидеть или лежать, терпя ее, невыносимо, но если принимаешься расхаживать, становится полегче… А потом… превратилось в привычку, наверное. Да и просто нет места, где мне хотелось бы остановиться… Не знаю, стало ли мне лучше оттого, что я рассказал тебе все это. Но, во всяком случае, теперь ты знаешь.

– Мне так жаль, Дольф… Правда жаль. Я не из вежливости это говорю. Уж я-то знаю, что такое – терять.

– Я понимаю. И ты знаешь… может, для тебя это прозвучит дико, но я завидую тебе. Для тебя, по крайней мере, существует конкретный человек, который во всем виноват. И которому ты можешь отомстить. А я? Даже если бы не прямой запрет, который я не нарушу, ибо дал слово своему учителю – кому мстить мне? Каждому тупому уроду из той толпы? Священникам, которые их натравливали? Бургомистру? Папскому посланнику? Самому понтифику, наконец? На место любого из них, кого бы я ни убил – любого! – тут же встанет другой, точно такой же или еще хуже. Все то же самое сдувание пылинок с большой кучи дерьма…

Снова повисло молчание. Где-то далеко колокол пробил новую стражу.

– Я только не пойму, Дольф, – произнесла Эвелина извиняющимся тоном, – ты говоришь, от дома ничего не осталось?

– Да.

– Но, мне казалось, ты говорил, что он был каменный, а не деревянный?

– Ну, это был очень сильный пожар… Может, конечно, рассказчики что и преувеличивали. Я ведь в Видден не заезжал и своими глазами не видел. Но ничто ценное там точно не уцелело.

– А что стало с твоей долей в торговой компании Финца?

– Ее больше нет. И доли, и компании. Вскоре боевые действия возобновились с новой силой, и компания разорилась окончательно. Так что все мое – при мне. Но как ты там говорила? У отсутствия имущества свои преимущества. А теперь не знаю как ты, а я все-таки еще посплю.

– Хорошо, Дольф. Спокойной ночи.

Остаток ночи действительно прошел спокойно, но утром я был разбужен моей спутницей, нетерпеливо требовавшей, чтобы я скорее вставал и одевался.

– В чем дело? – я сел на постели, еще туго соображая со сна.

– Контрени только что вышел во двор! Я видела в окно. Мы еще успеем его догнать!

– Надею…ааах, – зевнул я, спуская ноги на пол, – ты не собираешься зарезать его прямо на улице среди бела дня?

– Для начала посмотрим, куда он пойдет, а там видно будет. Ну быстрее же, Дольф! – она бросила мне рубаху. – Он уже, небось, садится на коня!

Наскоро плеснув в лицо водой из кувшина и пригладив волосы, я натянул сапоги, набросил куртку и выбежал в коридор следом за Эвьет.

Мы перехватили Контрени на выезде из конюшни. Место для сведения счетов было, конечно, неподходящим: мимо как раз прошел слуга с охапкой сена, да и в конюшне кто-то возился со сбруей – слышно было, как побрякивает уздечка. Эвьет состроила выражение "надо же, какая приятная встреча", а я поинтересовался светским тоном, куда направляется господин рыцарь. Контрени, отдохнувший и улыбающийся утреннему солнышку, охотно поведал, что он и его люди поступили в распоряжение коменданта Лемьежа, и он отправляется осмотреть назначенный ему участок городских укреплений.

– Ой, а можно мне с вами? – прощебетала Эвьет. – Я никогда не была на стенах такой большой крепости! В нашем замке укрепления не такие мощные.

– Хорошо, – улыбнулся Контрени, – наши враги еще далеко, и я покажу вам стены и башни – если, конечно, ваш дядя не возражает. Вы с нами, господин барон?

– Разумеется, – кивнул я, – подождите, пока я оседлаю коня.

И мы поехали по улицам Лемьежа – Контрени впереди, мы с Эвелиной сзади (улочки здесь порою были настолько узкими, что две лошади, идущие бок о бок, перекрыли бы их целиком). В городе царила обычная утренняя суета – спешили за покупками служанки и хозяйки с пустыми корзинками, шагали по своим делам мастеровые, на небольшой площади у одного из городских колодцев выстроилась целая очередь с пустыми ведрами, периодически навстречу нам проезжали всадники, но почти все они, даже носившие короткий меч на боку, были в штатском платье; в городе было совсем мало солдат – Лемьеж, особенно после всех потерь, понесенных грифонской армией за минувшие годы, больше полагался на неприступность своих укреплений, чем на численность гарнизона. Эвьет вынуждена была оставить в гостинице свой арбалет – на этих мирных улицах он смотрелся бы слишком странно даже за моим плечом. О разгроме грифонской армии и вытекающих из этого последствиях никто из простых горожан еще не знал. Впрочем, этот мир и покой тоже был по-своему обманчив. Я заметил, как оборванный мальчишка лет одиннадцати ловко срезал кошель у зазевавшейся кумушки, разглядывавшей товар на прилавке суконщика. Не могу сказать, что одобряю воровство, но, помня о собственном детстве, я не стал поднимать тревогу – ограбленная толстуха отнюдь не выглядела умирающей с голоду.

Наконец мы добрались до казарм – неуютного, похожего на тюрьму длинного здания, расположенного прямо под городской стеной. Здесь нам с Эвьет пришлось поскучать во дворе, пока Контрени общался со своими дружинниками, выясняя, как их устроили, и знакомился с новыми подчиненными из числа бойцов городского гарнизона, переданными в его распоряжение. Вообще, надо сказать, для нужд городской обороны такой командир, как Контрени, начинавший простым пехотинцем, был более ценным приобретением, нежели рыцарь из числа урожденных аристократов, сроду не смотревший на войну иначе как с высоты своего седла и оттого нередко не слишком-то эффективный в пешем бою на стенах и башнях. В юности, конечно, аристократы обычно учатся и такому бою, но одно дело – проведенные когда-то тренировки и совсем другое – каждодневный опыт реальных сражений.

Но вот Контрени вернулся – в сопровождении нескольких солдат, к явному неудовольствию Эвелины – и мы все, оставив лошадей у коновязи, направились ко входу в одну из башен. Здесь, возле самой стены, уже было заметно, что город готовится к осаде; мы увидели телегу, с которой лучникам раздавали связки еще пахнущих свежеструганным деревом стрел, а несколько полуголых, мокрых от пота солдат споро таскали в башню (и оттуда, очевидно, на стены) большие вязанки поленьев.

– Это для котлов со смолой? – сообразила Эвьет.

– Да, – кивнул Контрени, – но и для полевой кухни тоже.

Предводительствуемые солдатом с факелом, мы вошли в башню и принялись подниматься по винтовой лестнице – через ярусы, где стояли котлы и были сложены боеприпасы и запасное оружие. Несколько раз во время этого пути наверх слева и справа открывались длинные проходы – сперва в коридоры внутри стены, служившие целям сообщения, а также обслуживания желобов, по которым направлялись наружу кипяток и смола, потом на крытую галерею с нижним рядом бойниц и, наконец, на верхний гребень стены. По мере восхождения Контрени тоном гостеприимного хозяина давал пояснения для Эвьет. Я тоже прислушивался к его словам, хотя, благодаря совместной с учителем работе над укреплением обороны Виддена, имел довольно неплохие познания в области фортификации.

К тому времени, как мы вышли на стену, Контрени уже отправил нескольких своих человек на разные посты, но четверо солдат еще сопровождали нас. Я, признаюсь, слегка запыхался после восхождения по крутой лестнице, но Эвьет держалась так, словно вовсе не заметила подъема. Стена производила впечатление – даже здесь, наверху, она была шире, чем иные лемьежские улицы (а внизу она была еще толще). Во всяком случае, даже учитывая пространство, занимаемое зубцами в две трети ярда толщиной, на стене без проблем разъехались бы две лошади – если бы, конечно, кому-то удалось их сюда втащить. Высота зубцов, слегка наклоненных вовне, была больше двух ярдов; щели между ними были узкими, что, конечно, обеспечивало лучникам на стене хорошую защиту, но в то же время заметно сокращало сектор обстрела для каждого из них. Я подумал, что вполне мог бы рассчитать и начертить схему мертвых зон на местности, не простреливаемых ни из одной бойницы, но тут же вспомнил о нижнем ряде бойниц, смещенном относительно верхнего. Похоже, местный архитектор все продумал.

Впрочем, не совсем. Если с внешней стороны стену надежно ограждали зубцы, между которыми человек не смог бы протиснуться, то с внутренней стороны не было никакой ограды, даже простеньких деревянных перильцев – стена попросту обрывалась в пятнадцатиярдовую пропасть с мощеным булыжником дном. Вообще, определенный смысл в этом был – если врагам все же удастся перебраться через зубцы на стену и овладеть гребнем, им будет нечем укрыться от стрел, летящих снизу изнутри города. Но в бою на стене шансы сорваться и упасть были равными для обеих сторон, а в зимнее скользкое время, пожалуй, защитники стены рисковали и без дополнительных усилий противника.

Сейчас на стене никого не было – в отстутствие врагов вблизи города это не требовалось; Контрени указал своим подчиненным их будущие места, но пока что солдатам предстояло коротать время в караульном помещении следующей башни, к которой мы и направились. Эвьет, старавшаяся не отставать от своего врага, тем не менее, периодически останавливалась, чтобы бросить взгляд то на город внизу (выше уровня стен в Лемьеже вздымались только шпили церквей и ратуши), то на раскинувшуюся за зубцами желто-зеленую равнину.

– С верхушки башни вид лучше, – сказал заметивший это Контрени. – Сейчас мы туда поднимемся.

Мы вошли в башню (попутно я обратил внимание, что проходы со стены в башни перекрываются опускными решетками, так что, даже завладев гребнем стены, штурмующие окажутся в сложном положении – открытыми для стрельбы снизу и не имеющими возможности для быстрого спуска в город); здесь трое солдат отправились в караулку, и с нами остался лишь один, чтобы было кому нести факел (внутри башни горели и собственные факелы, вставленные в бронзовые кольца на стенах, но большинство этих колец пустовало, так что свой источник света был отнюдь не лишним). Снова начался подъем по винтовой лестнице: солдат, затем Контрени, за ним Эвьет и я. Девочка бросила на меня вопросительный взгляд, но я чуть заметно качнул головой. Нет, я не стану нападать на факелоносца. Да и как она это себе представляет – он на два ярда впереди и выше меня по лестнице, и между нами еще два человека? Даже если останется один – сама Эвьет… Она, конечно, не могла этого не понимать, но, должно быть, надеялась, что в моем арсенале имеется какая-нибудь хитрость. И, что самое интересное, была права. Но я был связан словом, и, кроме того, тревога поднялась бы еще до того, как мы успели бы выбраться из башни.

Наконец мы взобрались на самый верх и, переводя дыхание и жмурясь на ярком свете после полумрака, вышли через квадратный люк на круглую каменную плошадку, окруженную зубцами. Эти зубцы были невысокими, всего лишь по грудь – на такой высоте можно было уже почти не опасаться стрельбы снизу. Если внизу, под прикрытием стен и зданий, царил полный штиль, то здесь, как оказалось, дул довольно сильный ветер, сразу подхвативший и разметавший волосы Эвьет и едва не сорвавший пламя факела, и без того ставшее почти незаметным в ярком солнечном свете. В центре площадки, слева от люка, из которого мы выбрались, возвышался толстый и длинный флагшток; над головами у нас вился и громко хлопал на ветру двухвостый грифонский вымпел. Спиной к нам, по-свойски облокотясь на один из зубцов внешней стороны, стоял одинокий часовой в легком доспехе из грубой кожи с нашитыми железными бляшками; услышав, как откинулся люк, он бросил взгляд через плечо и сперва не уделил внимания солдату с факелом, но, заметив показавшегося следом офицера, обернулся и отсалютовал – без особого, впрочем, рвения. Ему было уже, наверное, под сорок. На миг его взгляд задержался на девочке, но любопытство тут же вновь уступило место равнодушию. "Мало ли, кого сюда водит начальство, наше дело – вахту отстоять да пойти обедать…"

– Тебя что, докладывать не учили? – рявкнул Контрени.

– Все в порядке, мой господин! – часовой сделал некую попытку вытянуться. – За время моей вахты никаких… эээ…

– Беее! – передразнил рыцарь и добавил, обернувшись уже ко мне: – Вот с такими болванами приходится оборонять город. Разъелись тут за толстыми стенами, настоящего боя не нюхали…

Где-то я недавно слышал такую фразу. Ах, да – ее говорил тесть искалеченного трактирщика, имея в виду Комплен…

Мы подошли к краю площадки, дабы полюбоваться обещанным видом. Эвьет, правда, пришлось приподниматься на цыпочки, чтобы смотреть поверх зубцов, но красота открывшейся панорамы стоила мелких неудобств. Желтые и зеленые травы образовывали причудливо переплетавшиеся полосы и узоры; ветер гонял по ним лоснящиеся волны и нес округлые тени редких облаков; там и сям щедрыми мазками разбросаны были белые, желтые, сиреневые пятна, слагавшиеся из множества полевых цветов; курчавились темно-зелеными гривами рощи и перелески; вились, уводя неведомо куда, дороги и тропинки, похожие на застывшие речки, а вдали искрилась золотом на солнце и настоящая река… Видны были отсюда и деревенские домики, гроздьями нанизанные на нити дорог и почти не портившие общей картины.

Затем я заметил облако пыли, ползущее по дороге, вливавшейся в городские ворота с севера. В этом облаке растянулась длинной змеей скакавшая к Лемьежу кавалерийская колонна; редкими чешуйками поблескивали на солнце щиты и доспехи. Никакого флага не было видно.

Всадников заметили и на других башнях. Послышались крики, затем – частые немелодичные удары тревожного колокола. Контрени, впрочем, хранил спокойствие. Наша башня находилась в восточной части стены, так что, очевидно, защита северных ворот не входила в прямые обязанности направленных сюда солдат – но, похоже, дело было не только в этом.

– По-вашему, это йорлингисты? – осведомилась Эвьет, придав голосу нужный оттенок испуга.

– Нет, – уверенно покачал головой рыцарь, – их не больше сотни, нет никакого смысла… Мне кажется, это те, с кем мы встретились позавчера. Не успевшие переправиться через мост. Потому и флага нет, он остался у Левирта. А может, это другие, вырвавшиеся из той же ловушки.

Он оказался прав. Вскоре после того, как голова колонны скрылась от нас за северной стеной, колокол смолк, и прозвучал трубный сигнал отбоя тревоги. Я снова устремил взгляд на восток и теперь увидел кое-что новое.

Из-за горизонта сразу в двух местах косо тянулся в небо черный дым. Источники его находились очень далеко, в десятках миль от нас – но все-таки, по всей видимости, ближе, чем пограничная река.

– Так, – констатировал Контрени, глядя в ту же сторону. – Началось.

Затем он обернулся к часовому: – Ступай доложи, потом вернешься на пост, если не получишь другого приказа. И смотри в оба, расслабуха кончилась.

Эвьет, как ни в чем не бывало, любовалась пейзажем, и, вероятно, дым пожаров, свидетельствовавший о наступлении львиных войск, радовал ее не меньше, чем красоты природы. А может, ей просто хотелось потянуть время, чтобы солдат ушел как можно дальше. Контрени некоторое время вежливо ждал, затем все же потерял терпение:

– Нам пора спускаться.

– А, сейчас, – словно бы очнулась Эвелина. – Я только еще взгляну на город, – и она пересекла площадку, направляясь к зубцам внутренней стороны. Я последовал за ней.

Отсюда был хорошо виден весь Лемьеж. Очерченный резким овальным контуром крепостной стены, словно повязкой, удерживающей челюсть трупа, город походил на огромное лицо – серое, старое, уродливое, изрезанное вдоль и поперек глубокими морщинами и шрамами улиц и переулков. Островерхие церкви торчали над кривыми рядами крыш, словно гигантские конические бородавки. Я даже различил два глаза – две центральные площади, на одной из которых возвышалась ратуша, а на другой – главный городской собор: два угрюмых тяжеловесных здания, призванных, несмотря на все усилия резчиков по камню, не столько радовать глаз, сколько подавлять и внушать трепет перед светской и духовной властью. Я заметил черные пятнышки ворон, по-хозяйски сидевших на крестах собора. Вытянутая рыночная площадь в южной части города, в два ряда заставленная прилавками и повозками приехавших с товаром селян, походила на рот, полный гнилых зубов. Люди, копошившиеся в складках улиц, напоминали бледных вшей. Отсюда, сверху, особенно хорошо было видно, как дым, тянущийся из многочисленных труб – где белесый, где серый и полупрозрачный, где темный и жирный – сливается над городом в единое грязное марево. Спускаться туда снова хотелось не больше, чем окунаться в болото.

Но делать было нечего. Мы снова полезли в люк, следуя в прежнем порядке. Однако, когда мы спустились до уровня стены, Контрени отправил солдата в караулку к его товарищам, и на стену мы вышли втроем.

Здесь по-прежнему никого не было. Новая тревога пока не успела подняться, да и враг, жегший грифонские селения, еще оставался во многих часах пути от Лемьежа. Мы в молчании шагали прочь от башни. Наконец, когда было пройдено где-то две пятых пути, Эвьет вдруг остановилась, шагнула к внутреннему краю стены и с неподдельным удивлением спросила: "Что это?"

Контрени обернулся.

– Где?

– Вон! – девочка сделала еще шаг в сторону пропасти, остановившись у самой кромки и указывая пальцем куда-то в направлении центра города. – Вон там, на крыше!

– Да где же? – рыцарь подошел к ней, всматриваясь в даль. – Ничего необычного не вижу. Вы видите, господин барон?

– Да не здесь, правее! – нетерпеливо перебила Эвелина. – Вон он, в тени высокой трубы!

– Кто? – Контрени даже слегка наклонился вперед, тщетно пытаясь разобрать, что же ему показывают.

В мгновение ока Эвьет легким кошачьим движением оказалась у него за спиной. Она даже подняла руки перед толчком, но в последний момент, верная нашему уговору, бросила быстрый взгляд на меня. И я уже готов был кивнуть, но в тот же самый миг, пока Эвьет смотрела на меня, из башни, к которой мы направлялись, вышел какой-то солдат. Я едва успел остановить свой кивок и схватить Эвелину за руку. Ее лицо исказила гримаса досады, однако она тут же совладала с собой и – я разжал пальцы – столь же неслышно скользнула на прежнее место за миг до того, как Контрени заметил бы ее маневр.

– Все равно не вижу, – констатировал он, оборачиваясь к девочке. – На что оно похоже?

– Все, скрылся, – разочаровано произнесла Эвелина. – Какой-то странный тип стоял на крыше рядом с трубой.

– Трубочист, наверное, – пожал кольчужными плечами Контрени.

– Нет, трубочисты черные, а у этого одежда была светлая, – на ходу импровизировала Эвьет. – И фигура странная такая, скособоченная вся… По-моему, это был какой-то горбатый урод.

– Ну, может, какой-нибудь горбун и впрямь забрался на крышу, – не стал спорить грифонец, явно не считавший это важным. – А вы его видели? – повторил он адресованный уже мне вопрос.

– Признаться, я не очень хорошо вижу вдаль, – сымпровизировал и я. – Вроде бы там мелькнул какой-то силуэт, но я не разобрал деталей.

– Небось, полез подглядывать… – похабно осклабился Контрени, но, вспомнив о девочке, поспешно скомкал скабрезность. – В общем, вряд ли это грозит безопасности города. Идемте.

И мы продолжили путь к башне, на полдороге разминувшись с солдатом, отсалютовавшим рыцарю. Теоретически можно было бы повторить попытку за его спиной, но мы были уже слишком близко к башне, откуда происходящее могли заметить, да и та же уловка не сработала бы во второй раз.

Почти сразу же после того, как мы вновь спустились в город, нас, а точнее – Контрени, перехватил посланец с пакетом, судя по всему, от коменданта. Рыцарь распечатал пакет (я мысленно отметил, что в Лемьеже, оказывается, умеют делать бумагу, правда, крайне скверного качества) и, морща лоб и шевеля губами, принялся штудировать полученный приказ. Очевидно, чтение давалось вчерашнему простолюдину с трудом – что, впрочем, не редкость и для родовитых аристократов. Перехватив мой взгляд, Контрени смутился и, напустив на себя официальный вид, произнес: "Счастлив был составить вам компанию, господа, но теперь прошу меня простить – меня ждут интересы службы."

– Хотите, я прочту это для вас? – не удержалась Эвелина от хотя бы маленькой мести, в очередной раз безупречно изображая детскую непосредственность. Контрени потемнел лицом и выдавил из себя: "Это секретная депеша, сударыня!"

На сем мы и расстались: грифонец направился в казармы, а мы поехали обратно в гостиницу, тем паче что близилось уже время обеда.

Эвьет не сказала ни слова до тех пор, пока мы не поднялись в нашу комнату. Лишь здесь она с самым мрачным видом уселась на кровать, положив сжатые кулаки на колени, и горько произнесла:

– Всего бы на одно мгновение раньше!

– Что поделаешь, – пожал плечами я. – Так бывает. Всего одно мгновение отделяет жизнь от смерти и успех от провала.

– Я хотела отойти подальше от башни, чтобы оттуда никто не разглядел…

– Ты все делала правильно. Просто не повезло.

– Мне казалось, ты не очень одобряешь мою идею, – заметила она.

– Я признаю, что Контрени вполне заслуживает смерти. Я только не хочу лишнего риска ради этого. Ни для себя, ни для тебя. Сама подумай, – улыбнулся я, – насколько это был бы неравноценный обмен: твою жизнь – на жизнь какого-то Контрени. Или даже Карла.

– Пожалуй, – улыбнулась она в ответ. – Но я и не собираюсь погибать.

– Что подводит нас к одному существенному моменту, – решил развить наступление я. – Йорлингистская кавалерия в одном дневном переходе отсюда. Пехота, конечно, подтянется позже. Но, так или иначе, скоро этот город будет осажден, и мне хотелось бы к тому времени быть за его пределами. Неважно, что осаждающими будут вассалы твоего сюзерена – жизнь внутри от этого легче не станет…

– То есть ты предлагаешь уехать прямо сейчас, – назвала вещи своими именами Эвелина.

– В крайнем случае – завтра. Лучше до полудня.

Эвьет немного подумала.

– Я буду еще пытаться, – твердо произнесла она.

– Но…

– Нет-нет, не надо повторять уже сказанное! Я все просчитала. Если бы я знала, что он погибнет при штурме – или, по крайней мере, на это были бы высокие шансы – я бы согласилась с тобой. Мне ведь важно, чтобы он получил по заслугам, а вовсе не сделать это самой. Но ведь наши не будут штурмовать?

– Если Ришард – или кого он там поставил командовать южной армией – не совсем идиот, то не будут, – подтвердил я. – Менее всего им нужно сейчас угробить свое преимущество, разбив лоб о лемьежские стены.

– Вот и я так думаю, – с серьезным видом полководца, одобряющего мнение своего генерала, кивнула Эвьет. Конечно, она не училась военной науке, но элементарную логику никто еще не отменял (хотя, впрочем, многие пытались). – Следовательно, мы здесь будем в безопасности. Но в то же время в безопасности будет и Контрени.

– Он, вероятно, теперь почти все время будет проводить со своими солдатами.

– Это плохо, – спокойно согласилась Эвелина. – Зато он уже никуда не денется из города, а это хорошо.

– Но и мы не сможем покинуть город. Мне бы не хотелось оставаться здесь, если городская стража станет расследовать обстоятельства его смерти.

– Думаю, двенадцатилетняя девочка будет последней, кого они заподозрят, – улыбнулась Эвьет. – Не волнуйся, Дольф. Я ведь дала тебе слово, что сначала посоветуюсь с тобой. Объясни мне лучше, как делается мазь для заживления ран. Давно ведь обещаешь.

– Да вот все хочу поискать пару недостающих трав, а у нас в последние дни все нет такой возможности. Но, пожалуй, сейчас мы как раз можем этим заняться. С башни я заприметил парочку подходящих оврагов; то, что нам нужно, часто растет на влажных склонах… Поехали?

– Мы ведь вернемся? – строгим тоном уточнила Эвьет.

– Да.

– Тогда поехали.

Мы беспрепятственно выехали из города и, пренебрегая дорогами, поскакали в сторону реки. Лазить по оврагам и болотистым низинам пришлось несколько часов, но в конце концов я все-таки нашел то, что искал. Усталые и разгоряченные после всех этих карабканий по пересеченной местности, мы, наконец, выбрались наверх к поджидавшему нас Верному, критически осмотрели друг друга (я вытащил несколько репьев из волос Эвьет, а она стерла грязь с моей щеки) и не спеша поехали обратно в Лемьеж, наслаждаясь успехом экспедиции и теплым золотистым покоем летнего вечера.

Покой, однако, закончился уже на подъезде к городу. За считанные часы ситуация здесь разительно переменилась. Дороги, ведущие в Лемьеж, в особенности восточная и северо-восточная, были забиты беженцами. Иные брели пешком, таща котомки и торбы, а то и сгибаясь под целыми мешками вынесенного из брошенных домов скарба, другие вели нагруженных ослов (нередко, впрочем, главным грузом на спинах животных, а то и на плечах идущих, были дети), самые удачливые ехали верхом или на подводах, запряженных мосластыми крестьянскими лошаденками, мулами или тощими волами. Все эти люди, прибывавшие к воротам Лемьежа одновременно, отправились в путь в разное время и преодолели разное расстояние. Дольше всех, очевидно, в дороге находились всадники – лишь они могли успеть проделать путь от самой границы и, соответственно, повидать врага непосредственно (хотя, возможно, среди них были и те, кого накануне спугнул отряд Левирта). Проезжая вестниками беды через деревни и села, они вспугивали все новых и новых беженцев, заставляя тронуться в путь и владельцев подвод, и пешеходов. Впрочем, практически все, кого мы увидели у ворот, выглядели одинаково усталыми, потными, пыльными и злыми. Заторы у стен объяснялись просто – тем самым хитрым устройством проходов в город, которое должно было затруднить штурм и которое, однако, затрудняло теперь въезд повозок, особенно длинных. В лучшем случае они проезжали внутрь с черепашьей скоростью, в худшем застревали, и тогда их владельцам приходилось сдавать назад, криком и бранью разгоняя тех, кто уже напирал следом, выпрягать животных, проводить их внутрь, затем, задрав или выдернув мешающие оглобли, закатывать свою телегу в город вручную. Понятно, что все это сопровождалось жуткой руганью и самих виновников задержки, и тех, что в нетерпении ждали своей очереди, и стражников, пытавшихся навести хоть какой-то порядок; ржали кони, кричали ослы, мычали волы, щелкали бичи, громко и надрывно плакали дети – в общем, какофония стояла чудовищная. Вскоре в нее врезался новый вопль: у какой-то беременной бабы, пришедшей пешком, в результате всех нагрузок начались роды. Ее оттащили на обочину и оставили там без всякой помощи. Двое ее детей, примерно семи и пяти лет, стояли рядом и смотрели на мать круглыми от ужаса и растерянности глазами. Я брезгливо отвернулся. Принимать роды я не умею, и учиться не собираюсь. Я уже говорил, что вообще не люблю детей, а уж младенцы вызывают у меня совершенно непреодолимое отвращение.

С точки зрения отвлеченного наблюдателя, все, что творилось вокруг, могло показаться странным – люди сами изо всех сил старались попасть в мышеловку, зная, что она вот-вот захлопнется. Но обреченный на осаду Лемьеж действительно выглядел куда более безопасным местом, нежели свободные просторы вокруг, где вскоре будут рыскать летучие отряды йорлингистов, не сдерживаемые никем и ничем. Мы поехали было вдоль городской стены от восточных ворот к южным, в надежде, что с юга наплыва беженцев нет, но и там застали ту же картину, ибо не одни мы оказались такими умными. Какой-то аристократ на породистом белом жеребце, вынужденно затесавшийся в общую толпу, размахивал мечом и визгливо орал, что порубит чертово тупое мужичье на куски, если его немедленно не пропустят, но мужичье не оказывало ему никакого подобающего почтения и либо отлаивалось в ответ, либо вовсе игнорировало его вопли. Я был уверен, что он не осуществит свою угрозу, боясь не столько закона (который посмотрел бы на подобное сквозь пальцы), сколько мести разъяренной толпы. Действительно, на наших глазах какую-то телегу, которую ее владелец, вынужденный выпрячь двух мулов, все никак не мог стронуть с места, семь или восемь мужиков своротили набок с дороги, вывалив весь скарб на землю, а хозяина, пытавшегося протестовать, повалили в пыль и принялись мутузить ногами с такой яростью, словно это он был виноват в поражении армии и наступлении неприятеля. Жена избиваемого в голос причитала и заламывала руки, но не пыталась как-то более действенно защитить мужа. Что самое смешное – если бы вершители расправы употребили свою энергию, хотя бы даже четверть ее, не на это, а на то, чтобы помочь застрявшему – и его, и, наверное, их телеги уже были бы в городе. Но такая мысль, очевидно, даже не приходила в их головы.

Мне стало не по себе при мысли, что сделала бы эта толпа с Эвелиной, да и со мной заодно, если бы узнала, кем является моя спутница на самом деле. Но, конечно, узнать это беженцам было неоткуда. Проведя среди всего этого гвалта и вони почти час, мы, наконец, проехали в город.

Внутри Лемьежа порядку было несколько больше. Городские стражи, охрипшие от крика и раздающие зуботычины налево и направо, разворачивали подводы в боковые улицы окраин, не пуская их в центр с его узкими улочками, который эти телеги закупорили бы наглухо. Соответственно, ближе к центру, где располагалась наша гостиница, было поспокойнее, но, конечно, перемены чувствовались и здесь. В трапезной зале, куда мы отправились поужинать – здесь обслуживали не только постояльцев гостиницы, но и всех желающих – только и разговоров было, что о войне, а цены на еду за минувшие несколько часов успели взлететь втрое, и я понимал, что это отнюдь не предел.

Поднявшись наверх и плотно затворив дверь, я ощутил себя, словно путник, весь день шагавший под палящим солнцем и наконец-то вошедший в прохладную тень – столь приятно было после всего этого шума окунуться в тишину. Немного передохнув, мы с Эвьет все же занялись приготовлением мази и закончили уже при свече, когда за окном совсем стемнело. Я задул свечу, мы пожелали друг другу спокойной ночи, и, не знаю, как Эвелина, а я заснул, едва коснувшись подушки.

Когда я проснулся, Эвьет уже стояла у окна, глядя во двор.

– Какие новости во внешнем мире? – осведомился я.

– Прибыли еще несколько рыцарей, – сообщила девочка. – Наверное, последние, кому удалось выбраться из той долины. Доспехи побиты, у одного рука перевязана, у другого голова. А простым постояльцам, похоже, снова приходится потесниться.

Я представил себе царящую внизу атмосферу очередного скандала и поморщился. Спускаться в общую залу совсем не хотелось. Тем не менее, завтрак нам бы не помешал.

– Пойду принесу что-нибудь поесть, – сказал я, одевшись.

Вопреки моим ожиданиям, даже выйдя на лестницу, никакого особого шума я не услышал. Доносились чьи-то шаги и звуки разговора, но не на повышенных тонах. Как видно, в условиях обострения военной ситуации выселяемые уже не пытались протестовать – а может быть, их уже успели выставить вон. Я спустился на несколько ступенек и вдруг замер, прислушиваясь к разговору – ибо услышал фамилию, которую предпочел бы не слышать.

– Молодой Гринард? Здесь? – мягко рокотал густой бас, принадлежавший, судя по всему, человеку уже не первой молодости. – Отличная новость, сударь, просто отличная. Я рад, что мальчик не успел на эту бойню. Такой удар был бы для старины Вильхельма – он ведь уже потерял старшего сына три года назад, вы, возможно, знаете… Нет? Ну, по крайней мере, тогда это был честный бой, а не бездарная мясорубка, как сейчас… В каком номере он остановился?

– Ммм.. не знаю точно, где-то на втором этаже, – ответил второй голос; это был Контрени. – Но они, возможно, еще спят…

– Они?

– Ну да, с ним девочка…

– Ха-ха! – довольно рассмеялся бас. – А мальчишка-то времени даром не теряет! Вот и мы с его отцом, помнится, в эти годы…

– Да нет же, господин барон, вы не так поняли! Это – его племянница!

– Пле-мянница?

Я уже бежал вверх по лестнице, стараясь не скрипнуть ни единой ступенькой. Через несколько мгновений я распахнул дверь нашей комнаты.

– Эвьет, уходим, быстро!

Взглянув на мое лицо, Эвелина сразу поняла, что сейчас надо действовать, а вопросы можно будет задать потом. Мы подхватили свои пожитки (у Эвьет из таковых имелся лишь арбалет со стрелами) и выскочили из номера. Я закрыл дверь и, ухватив девочку за руку, побежал к лестнице в противоположном конце коридора. Как хорошо, что их в этом здании две! Мы бегом спустились вниз; я сделал Эвьет знак остановиться и, пригнувшись, осторожно выглянул из-за косяка. Чисто; Контрени и его собеседник в эту минуту, очевидно, поднимались по лестнице с другой стороны. Еще одна перебежка к уличной двери… в этот момент из трапезной залы вышел какой-то незнакомый мне тип при мече, возможно, тоже из новоприбывших, и мы в него едва не врезались. "Прошу прощения, сударь", – торопливо пробормотал я, пока он не вздумал затеять ссору. Он тупо уставился на нас недоуменным взглядом, но мы уже проскользнули мимо него и мгновение спустя были на улице.

Добраться до конюшни нам никто не помешал. Торопливо седлая Верного, я подумал, что надо бы оставить хозяину плату, но в номере у меня не было на это времени, а если положить монету здесь, ее все равно приберет конюх. Ладно. Бизнес в условиях гражданской войны подразумевает, знаете ли, некоторые издержки.

– Ну а теперь ты расскажешь мне, что случилось? – потребовала Эвьет, едва мы отъехали от гостиницы.

– Один из прибывших рыцарей хорошо знает семью Гринардов. И он как раз собирался нанести нам визит. Кстати, похоже, никакой племянницы у младшего Гринарда нет.

– Ясно, – констатировала Эвелина. – Как быстро поднимется тревога?

– Коль скоро мы избежали личной встречи, небольшой запас времени у нас есть. Он не знает, в каком мы номере. Но, судя по его настрою, собирается стучаться и заглядывать во все. Конечно, ему не везде откроют. Но он будет распрашивать Контрени о подробностях и узнает не только про "племянницу", но и про имя, и про возраст…

– И что ты намерен делать?

– Немедленно покинуть город, разумеется.

Эвелина долго молчала. Затем спокойно произнесла:

– Ты прав, Дольф. Оставаться слишком опасно.

Мы направились к южным воротам – я помнил, что участок обороны, за который отвечает Контрени, находится на востоке, и, хотя мы и имели фору по времени, не хотел никаких неожиданных встреч в случае непредвиденной задержки. Народу на улицах прибавилось, особенно ближе к окраинам; впрочем, военные и стражники в доспехах по-прежнему попадались крайне редко. Я обратил внимание на булочника, который, на пару со своим подручным, вооружась несвойственными их ремеслу молотками и гвоздями, укреплял железными полосами дверь и окна своего заведения. Понятное дело: с каждым днем осады цены на продовольствие будут расти, и настанет момент, когда обозленные и голодные беженцы, в основном – небогатые селяне, попытаются силой взять то, за что не смогут заплатить. В распоряжении магистрата, конечно, есть собственные стратегические запасы муки, меда и некоторых других продуктов, выдерживающих длительное хранение, но их обычно пускают в ход в самую последнюю очередь, когда погромы уже идут. В этом случае и голодающие, и лавочники склонны воспринимать городские власти, как своих спасителей.

Мы проехали через рыночную площадь, с трудом протиснувшись по ее краю. Никакой торговли здесь уже не было, да и не могло быть – те, кто еще вчера приезжали сюда в качестве продавцов, теперь, вкупе со своими односельчанами, обосновались здесь в качестве беженцев. Вся площадь превратилась в сплошной табор, заставленный телегами, возками, кибитками и даже двуколками на больших сплошных колесах. Животных почти не было – видимо, городские власти все же отыскали, куда их загнать (с весьма вероятной перспективой последующего забития на мясо, если ситуация с продовольствием обострится), но для людей, не способных заплатить золотом, свободных жилищ в Лемьеже не нашлось, и вся эта масса крестьян теперь жила, спала и отправляла естественные надобности прямо тут, на площади. Характерный запашок уже чувствовался. Какая-то крестьянская девка попыталась ухватить Верного за уздцы, требуя милостыни, а когда я гаркнул: "С дороги!", поспешным движением распахнула вырез заранее расшнурованного платья и, ничуть не смущаясь ни окружающей публикой, ни девочкой за моей спиной, вытащила напоказ отвислую бледно-желтую грудь с огромным, с днище кружки, коричневым соском. Я замахнулся на нее кулаком с твердым намерением ударить, если она не отцепится. Но на сей раз она проявила понятливость и поспешно юркнула в сторону, чтобы несколько мгновений спустя проорать что-то похабно-ругательное мне вслед. Еще через несколько ярдов под копыта Верного полез совершенно голый ребенок лет двух – этот, очевидно, просто по глупости. Конь осторожно перешагнул через него. Когда опасность уже миновала, прибежала не уследившая за своим дитем мамаша и, подхватив отпрыска левой рукой, правой принялась звучно лупить его по голому грязному заду, приговаривая, что непременно убьет, если он еще раз полезет под лошадь. Меня всегда умиляла подобная логика. Мальчишка, естественно, заревел в полный голос, и у него тут же отыскались сочувствующие последователи среди сверстников. Абсолютно не выношу этого звука. Учитель говорил, что природа специально сделала детский плач таким неприятным, дабы побудить взрослых скорее позаботиться о ребенке; звучит логично, но у меня в таких ситуациях возникает лишь одно побуждение – придушить гаденыша. Я выхватил меч и с криком "а ну с дороги все!" стукнул каблуками бока коня. Это подействовало; еще пара каких-то типов, маячивших на пути, шарахнулась в сторону, и площадь, наконец, осталась позади.

Еще несколько минут – и впереди между домами, наконец, открылась южная надвратная башня. Я уже был готов к тому, что беженцы все еще тянутся в город, и нам придется выбираться, противостоя встречному потоку, но действительность оказалась еще хуже. Внутренние ворота были закрыты, и двое стражников, стоявших перед ними, скрестив алебарды, даже и не дернулись открывать их при нашем приближении.

– В чем дело? – спросил я, придавая своему голосу максимум дворянской надменности. – Извольте немедленно пропустить нас!

– Не можем, сударь, – ответил левый из стражников. – Приказ коменданта.

Я почувствовал, как страх холодом разливается в животе. Неужели на нас уже идет охота? Нет, не может быть, чтобы так быстро. Даже если Контрени и тот барон в самом деле поскакали прямо к коменданту, тот сразу их принял и после первых же слов велел закрыть ворота для поимки потенциальных шпионов, этот приказ никак не мог поспеть сюда раньше нас. Да и стражники в этом случае не смотрели бы на нас столь спокойно.

– Какой еще приказ? – брюзгливо осведомился я вслух. – Только по этим воротам?

– Нет, перекрыты все въезды и выезды из города.

– Это еще почему? Что, неприятель уже под стенами? – конечно, йорлингистская пехота еще не могла подоспеть, но кавалерия уже вполне. Штурмовать город самостоятельно она, разумеется, не станет, не по чину всадникам строить тараны и лезть на стены, но вот блокировать, при отсутствии внутри достаточных сил для вылазки…

– Нет, сударь, пока нет, – оборвал мои догадки караульный.

– А в чем тогда дело?

– Не могу знать, сударь. Приказ коменданта.

– Да, небось, чтоб беженцы больше не лезли, – решил блеснуть умом второй. – И так уж девать их некуда.

– Мы, как вы можете видеть, не беженцы, – все так же надменно произнес я, надеясь, что один конь на двоих не слишком противоречит выбранному образу, – и мы хотим попасть не внутрь, а наружу.

– Без письменного разрешения коменданта не могу, – извиняющимся тоном ответил первый.

– На что тебе письменное разрешение? – возмутился я. – Ты что, умеешь читать?

– Я – нет, – спокойно ответил стражник, – но начальник караула умеет.

Я тяжело вздохнул и принялся развязывать кошель.

– Ладно, ребята. Мы спешим, и нам некогда обращаться к коменданту. Возьмите вот, выпейте за мое здоровье… или за здоровье начальника караула, мне без разницы…

Глаза второго жадно загорелись, но первый решительно покачал головой.

– Не можем, сударь. С нас потом шкуру спустят. Да отсюда ворота и не открыть, это только из башни можно, а там свой наряд…

Что ж, понятно. Каждый из них в отдельности наверняка принял бы взятку, но все вместе – а сколько еще в том башенном наряде? – они не отважатся, опасаясь, что кто-нибудь да заложит. Похоже, здешний комендант относится к своим обязанностям всерьез. Да и то сказать – двадцать лет войны чему-нибудь да учат.

– Ладно, – тихо сказала Эвьет у меня за спиной, – поехали обратно в город. Поищем еще какую-нибудь гостиницу.

Ничего не оставалось, кроме как последовать этому совету.

– Это ведь не из-за нас? – спокойно уточнила Эвелина, когда мы отъехали от поста стражи достаточно далеко.

– Нет. Просто не успели бы.

– Значит, еще из-за каких-нибудь шпионов.

– А ведь верно, – согласился я. – И не только шпионов. Любого, кто может рассказать противнику, по доброй воле или нет, о состоянии дел в Лемьеже. Сегодня утром прибыли последние остатки конницы, уцелевшие при разгроме, новых пополнений городского гарнизона не ожидается. Вот комендант и не хочет, чтобы окончательные сведения об оборонном потенциале просочились из города. В общем, разумно. Хотя львисты все равно не будут штурмовать. Но, по крайней мере, больше их сил будет оттянуто на осаду…

Легко сказать "поищем гостиницу", но сделать это в городе, переполненном беженцами, намного труднее. В двух заведениях подешевле, которые мне удалось обнаружить, все было забито; на постоялом дворе с патриотическим названием "Черный грифон" имелось несколько свободных комнат, но все они предназначались для самых взыскательных путешественников и даже в относительно спокойное время были бы мне не по карману, а уж теперь и подавно. То есть на несколько дней золота покойного Гринарда бы хватило, но нам требовалось жилье на куда больший срок – осада наверняка продлится не одну неделю.

Покинув ни с чем "Черного грифона", мы свернули на очередную кривую улицу и ехали, озираясь по сторонам. Я вдруг обратил внимание, что все прохожие, как впереди, так и – взгляд через плечо – позади нас, движутся в одну с нами сторону, и ни один – навстречу. Здесь были и принарядившиеся девушки (шагавшие непременно в сопровождении матерей или старых теток – приличия прежде всего!), и родители с детьми. Лица, выражавшие довольное предвкушение, явно контрастировали с воцарившейся в городе угрюмой озабоченностью. Впереди уже можно было различить нестройный гул, какой обычно издает праздная толпа.

– Здесь что, будет мистерия? – с интересом спросила Эвьет; она, конечно, тоже не прочь была бы полюбоваться представлением.

– В осажденном городе? Вряд ли, – качнул головой я. – Хотя, конечно, как мера по поднятию народного духа… Но тогда это зрелище вряд ли тебе понравится. Сюжет наверняка будет про благородного Грифона, повергающего злокозненного шелудивого Кота, возомнившего себя львом.

Но все оказалось еще хуже.

Последний изгиб улицы вывел нас на площадь, уже практически полностью запруженную народом. Посреди площади возвышался грубо сколоченный помост. Над помостом торчали пять столбов, со всех сторон обложенные большими вязанками хвороста. К каждому столбу был прикручен цепью человек – две девушки, старуха и двое мужчин, молодой и постарше. Все они были облачены в грубые балахоны, разрисованные чертями и змеями; головы были обриты наголо – ясное дело, искали метки дьявола. И у одной из девушек, очевидно, нашли – у нее было небольшое родимое пятно на макушке. Я видел ее макушку так хорошо, потому что она не могла стоять и фактически висела на цепях, уронив голову вперед – должно быть, во время допросов ей сожгли ступни или переломали кости ног. Она уже даже не стонала, а жалобно скулила, как умирающая собака. У другой девушки, как мне показалось в первый миг, были накрашены ногти, что меня удивило – ведь так делают только проститутки, а они редко попадают на костер; явный грех блудодейства в глазах церкви – куда меньшее преступление, чем вымышленное "блудодейство с дьяволом". Но тут же я понял, что ногти на всех пальцах не накрашены, а просто вырваны. Губы приговоренной были искусаны в сплошное месиво. И все же им не удалось ее сломать; она смотрела на обступившую помост довольную толпу с презрением и ненавистью. Старуха бормотала что-то бессвязное, обводя площадь невидящим взглядом; по ее подбородку стекала слюна. Похоже, пытки лишили ее рассудка – что, конечно же, не отменяло приговора. Молодой парень тоже стоял в какой-то странной скрюченной позе, несмотря на туго впивавшуюся в грудь цепь, и я, приглядевшись, понял, в чем дело – он был горбат. Официально, конечно, это не осуждалось, и все же я почти не сомневался, что в "прислужники дьявола" он попал едва ли не в первую очередь по этой причине. "Бог шельму метит". Его лицо выражало единственное чувство – животный страх. Наконец, старший мужчина, хотя его тело тоже было истерзано пытками, стоял прямо и спокойно. Его взгляд, устремленный поверх толпы, светился усталой мудростью; казалось, он вовсе не замечает этого сброда стервятников, пришедших полюбоваться его агонией.

Наверное, такими были в последние минуты глаза моего учителя.

И, как и тогда, я ровно ничего не мог сделать.

Я почувствовал боль в челюстях – так сильно я сжал зубы. Ногти впились в ладони стиснутых кулаков. Гнев и ярость багровой волной затопляли меня. Убивать, убивать, убивать!!! Будь ты проклят, Лемьеж! И да будут прокляты все города, подобные тебе!

– Дольф!

Голос Эвьет привел меня в чувство. Я расслабил обратившиеся в каменную маску лицевые мышцы.

– Это то, что я думаю? – я услышал испуг в голосе моей спутницы, что бывало очень нечасто. Разумеется, живя в своем замке, она никогда прежде не видела подобного…

– Да, – коротко ответил я; голос прозвучал неожиданно хрипло.

– Тогда поехали отсюда скорей!

– Да, конечно.

Я тронул с места коня, но выбраться с площади было уже не так просто. Со всех сторон подходили все новые и новые зеваки. А топтать их конем и (рубить, рубить, рубить!) размахивать мечом на глазах у стражников я не мог. Приходилось пробираться медленно, слыша, как разносится над площадью блеющий фальцет взобравшегося на помост козлобородого монаха:

– Трибунал Святой Инквизиции города Лемьежа, рассмотрев дела об обвинении в ереси, колдовстве, чернокнижии и дьяволопоклонстве…

Горожане в толпе радостно приветствовали знакомых, кумушки обсуждали последние сплетни, не забывая, впрочем, следить за помостом, девицы украдкой от мамаш строили глазки молодым мужчинам. То тут, то там отцы поднимали над головами детей и усаживали их на плечи, дабы чадам все было видно. Сквозь толпу уверенно проталкивалась ушлая торговка с корзиной пирожков; ее товар расходился хорошо – я давно заметил, что многие люди предпочитают жевать во время зрелища. По мере того, как инквизитор подходил к кульминации, разговоры смолкали – публика жадно вслушивалась. Я понимал, что их волнует – иногда, "в виду искреннего покаяния подсудимого", сожжение заживо заменяют простым удушением или даже – неслыханное торжество милосердия! – пожизненным заточением в каземате на хлебе и воде.

– … церковь с искренней скорбью отступается от сих заблудших и предает их в руки светской власти для свершения правосудия, со своей стороны смиренно прося, дабы наказание было милостивым и исключало пролитие крови.

Толпа взорвалась радостными криками, свистом и улюлюканьем. Формально при удушении кровь тоже не проливается, но, раз слов о покаянии не прозвучало, значит, будут только костры. Хотя я сильно сомневался, что по крайней мере горбун не был готов покаяться в чем угодно. Но – в нелегкий для Родины и его светлости герцога час разве можно лишать народ желанного зрелища?!

Монах торопливо спустился с помоста, к которому уже направлялся с зажженным факелом палач в красном колпаке. Тем временем мы уже почти выбрались с площади. И вдруг я заметил в толпе того самого мальчишку, который накануне на моих глазах украл кошелек. Он кричал и бесновался вместе со всеми, явно стараясь, чтобы обреченные его услышали. Кажется, он кричал что-то про "жареные сиськи". Вообще, позорные балахоны хорошо горят и при этом неплотно прилегают к телу. Поэтому на несколько мгновений, когда горящие обрывки уже упали с плеч, а кожа еще не начала покрываться пузырями, лопаться и обугливаться, зрители получают возможность пялиться на нагие тела, пусть и сквозь языки пламени. И это одна из причин, по которой на сожжения собирается так много народу – больше, чем на простые обезглавливания и повешения.

Да, я в детстве тоже несколько раз ходил смотреть на казни. Но я никогда не улюлюкал и не глумился над приговоренными! Вероятно, сознавая, что сам я вор, и меня может ждать та же участь. Сожжение же я видел только один раз, и то убежал почти сразу, не вынеся этого зрелища. Дело было не только в муках казнимых – дело было в том, что я чувствовал свое родство с ними куда острее, чем с ворами и разбойниками. Ведь их жгли заживо всего лишь за то, что они не верили в бога, или верили в него "неправильно". Но я и сам не верил, может быть, даже еще более радикально, чем они! Я жил на улице, и некому было забить мне мозги религиозной лабудой – зато жирных попов и копошащихся в грязи у церковного крыльца нищих я навидался достаточно. И, кроме того, такая жизнь очень четко научила меня, что никакой высшей справедливости нет и быть не может, а надеяться можно только на себя.