Приключения Буратино. Сборник

VI.

Кровать под балдахином занимала большую часть комнаты, в которой было сильно накурено благовониями. Множество плошек с горящим маслом создавали предельно интимное освещение. Перед кроватью стоял столик, уставленный разнообразной снедью, и два то ли стула, то ли кресла. Урсус сел на один из них и стал ждать.

Последние лет пять, будучи человеком одиноким, Антон Сергеевич научился без особенных сожалений пренебрегать самой постыдной из плотских утех. Начало и конец сознательной жизни мужчины, считал он, сопровождаются сексопатологическими расстройствами. В начале – это борьба с ювенильной гиперсексуальностью, в конце – с сенильной. В начале депрессия и переживания по поводу невозможности реализации своего полового потенциала, в конце – по поводу его отсутствия в ситуации, в которой он вполне мог бы быть реализован. И если юношескую озабоченность легко оправдать, то невозможно без отвращения смотреть на старика, хвастающего своими преувеличенными или вовсе воображаемыми победами. Вот где проходит эта пропасть между внутренним ощущением себя молодым человеком и возможностями к воспроизводству шестидесятилетнего, зачастую невозможными без медикаментозной стимуляции. Антон Сергеевич терпеть не мог это унизительное несоответствие и бежал компаний великовозрастных дурачков, обсуждающих анатомические особенности женских особей, попадающих в поле их слабеющего зрения.

Однако с тех пор как попал в эту странную реальность, он не раз задумывался о тех самых возможностях организма, которые по идее, должны были соответствовать обретённому здесь молодому, здоровому телу. Урсус невольно засматривался на изредка попадавших в его поле зрения женщин и чувствовал при этом внизу живота давно забытое томление. У него появилась надежда, что когда-нибудь ему суждено будет вновь испытать блаженство интимной близости. Теперь же, когда момент настал, он не ощущал особенного волнения. Возможно, из-за непривычности и унизительности своего положения…

Гней сказал «красавица». Чёрт его знает, что в его понимании «красавица». Кому и кобыла невеста… Антон Сергеевич попытался представить себе красавицу из восточных сказок. Ту, которая появлялась перед мысленным взором, когда он, к примеру, читал «Тысячу и одну ночь». Вороново крыло волос. Очи черные. Не слишком высокая, вся из приятных округлостей.

Дверь скрипнула, и на пороге появилась самаритянка. Почти такая, как он только что себе представлял – будто он материализовал её силой мысли. Только лучше. Лицо ближе к европейскому – Восток лишь в горбинке носа и уголках глаз. А сами глаза совсем не чёрные, а светлые-светлые. Это странное, как будто инопланетное сочетание черных волос и смуглой кожи с почти прозрачными глазами завораживало… Он почувствовал то самое томление.

«Отвратительный озабоченный старикашка, что за похотливый бес поселился у тебя в рёбрах?» – обругал себя Антон Сергеевич. Урсус встал и склонил голову.

Она прошла в комнату и села напротив. Он тоже сел. Помолчали. При неверном свете масляных светильников было непонятно, что выражает её лицо. Он попеременно читал в нем то смущение, то равнодушие, то надменность. Потом понял, что это воображение дорисовывает её образ. Тогда Урсус взял со стола кувшин и разлил по кубкам очень тёмное, почти чёрное вино.

– Мне сказали тебя зовут Орит, моя госпожа? – разлепил он губы.

– Это так, – ответила она ненатуральным грудным голосом. – А как твоё имя, гладиатор? Не называть же тебя медведем.

– Почему же? Мне нравится. Но если хочешь, называй меня Антоний.

– Хорошо, Урсус-Антоний, там разберёмся…

Выпили. Она пила небольшими глотками, он сгоряча хватил залпом. Вино оказалось терпким и густым, как сироп. Он не удержался и сморщился. Она засмеялась фальшиво.

– Так разбавляют вино в Самарии. Мы любим все крепкое, – подчеркнула она последнее слово, откровенно обводя взглядом его фигуру.

Антону Сергеевичу не понравился этот намёк – девушке абсолютно не шла пошлость. На вид ей было не больше двадцати пяти, но вела она себя как матерая разведёнка не первой свежести, возможно, пыталась таким образом скрыть смущение.

– Сколько тебе лет, сладкий? – продолжила Орит напирать, но слово «сладкий» произнесла совсем неуверенно. Он окончательно убедился в том, что она лишь играет роль порочной матроны, и решил сбить её дурацкий настрой.

– Шестьдесят семь.

– Как это? – по-детски удивилась она, брови её взлетели. Но, что-то вспомнив, снова начала заигрывать. – Выглядишь ты лет на сорок моложе.

– Внешность обманчива. Вот тебе, например, на вид лет двадцать с небольшим, а ведешь ты себя как пожилой суккуб, – сказал он рассудительно.

Орит вспыхнула так, что это стало заметно даже в сумраке.

– Да как ты смеешь, раб! – начала было она, поднимаясь с места, но передумала. Села. Потом улыбнулась смущённо и сказала: – Ты прав, Урсус… я не такая…

«Ну да, – усмехнулся он про себя, – только трамваи ещё не ходят». Снова разлил вино по кубкам. Они в молчании выпили. Теперь он пил не спеша – так вино показалось даже приятным на вкус.

Первой заговорила девушка, на этот раз естественным голосом, звучащим гораздо выше:

– Шестьдесят семь… А на самом деле?

Он решил продолжить говорить правду; стало интересно, к чему это может привести:

– На самом деле я живу другой жизнью, а все, что происходит здесь, мне кажется.

– Вот как… – удивилась Орит, – и я кажусь?

– Да. И ты самое прекрасное из моих видений, – отвесил он комплимент.

Красавица чуть улыбнулась, дав понять, что комплимент принят.

– Ты либо действительно сумасшедший, как говорит про тебя твой хозяин, либо апологет какой-то странной разновидности солипсизма9, что одно и то же по сути… – легко выдохнула она неожиданно сложную конструкцию. Заметив его недоумение, спросила. – Надеюсь, ты не из тех солипсистов, которые не признают существования образованных женщин даже в собственном воображении?

Он помедлил с ответом – преображение школьницы в аспирантку было чересчур резким:

– Возможно, ты получила то, что вы называете здесь образованием, но ты безрассудна. Скажи, как решилась ты принять меня наедине? Сумасшедшего. Раба. Гладиатора – то есть человека, которого под страхом смерти заставляют убивать других людей. Значит, он не дорожит ни своей, ни чужой жизнью… Кто может быть опасней? Дикий зверь?

Она ответила уверенно:

– Я видела, как благородно ты вёл себя на арене. Будь ты жесток и необуздан, твой противник блуждал бы сейчас по царству мёртвых… А почему ты думаешь, что тебе привиделась эта жизнь, а не та, другая?

Он подумал немного.

– Там я прожил очень долгую жизнь, а здесь всего несколько дней. Я знаю вещи, о которых здесь не знает никто. Этого достаточно?

Орит глотнула вина.

– Ипполит Родосский говорил, что наш разум способен на гораздо большее, чем сам может себе представить. Почему ты не допускаешь, что твой мозг обманывает тебя, а тот мир и те знания, о которых ты говоришь, – лишь мираж?

Он засмеялся.

– О! Тогда у меня мозг гения, – и решил сменить тему. – Вот в толк никак не возьму: зачем я тебе нужен? Я слышал, конечно, про эти ваши свободные нравы. Но ты не похожа на… – Урсус замялся, подбирая слова.

– На кого? На свободную женщину, вольную выбирать себе мужчин? Я надеюсь, ты это хотел сказать?.. Внешность обманчива, – вернула она его недавний ответ и положила ногу на ногу. Бедро оголилось слишком высоко для того, чтобы это могло быть случайностью. Это кокетство выглядело уже гораздо натуральнее. Урсус почувствовал, как краснеет.

– Давай ещё выпьем? Мне кажется, ты напряжён, – предложила она.

Они выпили. Он так и не находил слов, чувствуя себя мальчишкой на первом свидании. Тогда она сказала:

– А знаешь, Урсус, я готова поверить, что тебе очень много лет. Другой бы на твоём месте… Я не нравлюсь тебе?

Вопрос был задан с такой искренней обидой, что вместо ответа он поставил недопитый кубок, поднялся и протянул ей руку…

– Антоний, а чем ты занимаешься там у себя… где тебе много-много лет? – спросила она, лёжа головой на его груди.

– Уже ничем. Я на пенсии, – сказал он, трогая кончиками пальцев её плечо.

– А до пенсии? Ты был солдатом? Нет! Подожди, не отвечай. Я догадаюсь…

– Попробуй, – ему стало интересно.

– Никаким солдатом ты не был. Ты даже не убивал никого, – Орит остановилась, ожидая подтверждения.

– К своему стыду – да, – согласился он.

– Я это поняла, потому что ты не смог убить Агмона.

– Скорее не захотел, – поправил он её, но через секунду передумал. – Хотя ты права, пусть будет «не смог».

– Ты умный и нежный… Хорошо говоришь… Но при этом силен и дерёшься как лев… Я бы предположила, что ты греческий бог или по меньшей мере полубог. Но я не верю в греческих богов.

– А во что ты веришь?

– У самаритян своя религия, которой нет больше ни у кого. Поэтому нас отвергли иудеи.

– И, раз ты самаритянка, значит, должна ей следовать?

Он почувствовал, как она напряглась.

– Была бы я глупой, сказала бы: а как может быть по-другому? Но я понимаю, о чём ты… Только сейчас мы говорим не об этом. Я пытаюсь угадать, кто ты там в твоём воображаемом мире, если ты не забыл.

– Я помню. Хочешь, я облегчу тебе задачу? – Там я не дерусь как лев.

Она кивнула и продолжила тоном следователя.

– Тогда я бы могла подумать, что ты царь или правитель. Но ты произносишь слова «гладиатор» и «раб» с отвращением… словно сам факт существования этих понятий тебе неприятен. С таким отношением к рабовладению ты не можешь быть политиком.

Он хохотнул:

– Ты права. Никакой я не политик. Больше скажу. Терпеть не могу этих тварей!

– Тогда остаётся одно из двух, – она даже села. – Ты либо поэт, либо учёный.

– А почему не всё вместе?

– Ну нет… Так не бывает. Разве что Эратосфен… Но он просто пытался облечь свои научные труды в поэтическую форму, – она процитировала заунывно:

Вот мой прибор: меж линеек две средние сразу отыщешь,

Между краями других ты их отметишь концы.

Нужды тебе уж не будет в премудром цилиндре Архита,

В конусе не для тебя высек триаду Менехм.

И с богоравным Евдоксом изогнутых линий не надо,

Циркулем вооружась, тонкий изгиб находить…

Кошмар! Помнишь?

Он помотал головой.

– Ну вот ты и выдал себя своим невежеством! – она торжествовала. – Никакой ты не поэт. Ты учёный… Математик!

Он тоже сел и вытаращился на неё.

– Как ты поняла, что именно математик?

– А я всё про тебя знаю, – сказала она серьёзно и, насладившись его изумлением, засмеялась. – Математика – мать наук! Каждый учёный мнит себя математиком.

Орит спала, прижавшись к нему, а он думал о том, что это иллюзорное существование, пожалуй, гораздо ярче и увлекательнее жизни настоящей. То, что Антон Сергеевич когда-то испытывал со своей женой, не шло ни в какое сравнение с опытом этой ночи. По его телу до сих пор бродили волны блаженства. Передозировка эндорфина.

После того, как его настоящая жизнь закончилась в той арке под акведуком, произошло множество событий. Несмотря на то, что в реальной жизни подобного, конечно же, произойти не могло, Антон Сергеевич ощущал себя по-настоящему живым, а окружающий его мир самым реальным.

Когда комната начала наполняться солнечным светом, в дверь тихо постучали.